Война. сборник рассказов. 1941г. -1945г

Н. БЕЛЫХ







ВОЙНА

Сборник рассказов
1941 г. – 1945 г.









Двадцать второму гвардейскому
Воздушно-десантному полку,
товарищам моим, посвящаю
этот сборник. АВТОР.















































СОДЕРЖАНИЕ

1. Накануне. Записки современника……………………………………5
2. Прощай, город. Записки современника……………………………...12
3. Дорога в Курск. Путевые записки……………………………………20
4. Война началась. Мои записки………………………………………..29
5. Галя. Рассказ…………………………………………………………..42
6. В Саратове. Мои записки…………………………………………….51
7. На формировании. Записки. Мои записки………………………….63
8. Снова на Северо-западе. Мои записки……………………………...79
9. Листовка. Рассказ…………………………………………………….110
10. Генерал. Рассказ……………………………………………………...117
11. Папоротник. Рассказ…………………………………………………126
12. Глаза. Рассказ………………………………………………………...131
13. Молоточки. Рассказ………………………………………………….138
14. О бдительности. Рассказ комиссара………………………………..141
15. Штаны. Рассказ-шутка………………………………………………152
16. Солидарность. Рассказ на марше…………………………………..155
17. В лесах Валдайских. Из моих записок…………………………….158
18. Нельзя забыть. Мои записки………………………………………..190
19. От Белгорода до Опошни. Из моих записок……………………….205
20. Знакомые ребята с нашей улицы. Рассказ………………………… 226
21. Полк вышел к Полтаве. Из моих записок………………………….233
22. Дух кобзы. Легенда………………………………………………….235
23. К Днепру. Из моих записок…………………………………………238
24. Треугольник Швейнеля. Рассказ……………………………………240
25. Самолюбие. Фронтовая быль……………………………………….248
26. Рыбчино – Румыния. Из моих записок……………………………..253
27. В Румынии. Фронтовые записки……………………………………285
28. Кыни амурат. Румынский рассказ………………………………….308
29. Часы. Рассказ-шутка………………………………………………...312
30. В три десять по Горьковскому. Из моих записок…………………316


































НАКАНУНЕ
 Записки современника

"Дело явным образом идет
       к войне".
       Сталин. Доклад на 17 съезде
       ВКП(б).

Весна 1941 года была поздняя, холодная, дождливая. Лишь в начале июня в городском саду расцвела сирень.
 Может быть, этим объяснялась относительная малолюдность на город-ских улицах. Но состояние тяжелого предчувствия, охватившего людей, было навеяно не только погодой.
Еще с начала мая в народе усиленно заговорили о предстоящей войне. На-род чутьем улавливал то, что дипломаты понимали рассудком.
Два события, относящиеся к маю 1941 года, особенно насторожили нас, хотя в другое время они бы не были замечены.
 8 мая выступил в английском парламенте Ллойд Джордж. Он отметил, что не было еще войны, в которой дипломатия играла бы такую большую роль, как сейчас. Самые тяжелые поражения Англия понесла… в области ди-пломатии… Нынешняя война будет продолжительной, и чем дольше она бу-дет идти, тем лучшими будут шансы Англии…
Вскоре потом мир был взбудоражен сообщением о таинственном перелете на самолете из Германии в Англию заместителя Гитлера по руководству на-цистской партии Рудольфа Гесса.
Легко понять тревогу моих современников, заметивших совпадение ллойд-джорджевских жалоб со скорым таинственным визитом Гесса на Бри-танские острова. Зачем понадобился Гессу этот полет в воюющую с Германи-ей страну? Устранять ошибки английской дипломатии? Но Германии никогда не приходило в голову жалеть об английских ошибках. Наоборот, английские ошибки и уступки облегчили Германии развязать вторую мировую войну.
Значит… Гесс полетел организовывать войну в более широких масшта-бах… Совершит ли Англия еще одну и самую роковую ошибку? Мы всей ду-шой не желаем этой ошибки…
Вскоре мне пришлось быть в Курске, в Педагогическом институте. Вече-ром целой группой сидели мы в одной из комнат учебного корпуса в ожида-нии электрических огней, чтобы коллективно прочесть комедию Аристофана "Женщины в народном собрании".
Электричество долго не зажигалось, и мы, каждый погруженный в свои думы, смотрели на улицу. В противоположном доме горела керосиновая лам-па. Вспотевшее от непогоды окно полыхало золотисто-багровым отсветом, а падавшие с крыши струи дождевой воды, будто льняные пряди, стелились по красной стене дома и текли потом темными ручьями по тротуару.
– Смотрите, как все это красиво! – прервал наше молчание один из сту-дентов. – Пусть вот наш курский художник, Антон Зубов, напишет своей ки-стью только одну стену этого дома такой, как мы видим ее сейчас, и ему обеспечено бессмертие… Ведь этот свет, бьющий через затуманенное стекло, эти краски играющей воды, этот образ дождливого вечера – все это почти душа материи…
– Нет, товарищ Гаврилов, – возразил ему сосед, – не поэтому следовало бы Зубову надо бы заняться Курском, что в свете, красках и образах отража-ется душа материи. Дождливый вечер тоже повторится всегда. А вот чует мое сердце, что нынешний Курск мы не сможем увидеть своими глазами даже че-рез два года… Он переживет величайшую драму… И портрет его следовало бы написать сейчас….
Мы заспорили. Спорили мы о многом, но и сами того не заметили, как оказались во власти размышлений и споров о войне, о международных отно-шениях…, о том, как эти отношения отражаются в литературе и в изустном творчестве народа.
– Я, друзья мои, – сказал студент Гаврилов, ездивший перед тем в один из районов по сбору фольклорного материала, – приведу вам один очень хоро-ший пример оценки английской политики затяжной войны нашими творцами анекдотов. Вот, послушайте.
Гаврилов откашлялся и начал рассказывать наизусть легко запоминаю-щийся анекдот, в котором, мне почудилось, не только таилась злободневность и глубокая проникновенность в суть уже происходивших событий, Нои было что-то пророческое во взглядах на будущее.
"Гитлер, Муссолини и Черчилль, – говорилось в анекдоте, – прибыли к известной парижской мадам-прорицательнице судеб и попросили ее сказать, кто из них выиграет войну?
Прорицательница, посмотрев на них, сказала: "Главного-то, богатыря, спросить бы надо об этом…"
Гитлер затопал ногами, сжал кулаки: "Я и есть самый главный богатырь! Говори судьбу или…", – он недвусмысленно потянулся рукой к пистолету.
"Хорошо, – сказала прорицательница, чуть заметно улыбнувшись, – Я со-гласна сказать вашу судьбу. Идемте за мной".
Они вышли в сад, посреди которого стоял огромный хрустальный аквари-ум с единственной плавающей в нем золотой рыбкой и сказала: "Тот из вас победит, кто эту рыбку сумеет поймать".
Померились гадальщики на палке, кому начинать рыбную ловлю первым. Досталось Муссолини.
Он дружески подмигнул Гитлеру, произнес: "Римляне должны быть всегда первыми, потому, что у них "менс сана ин корпоре сано", то есть здоровый дух в здоровом теле", потом разделся донага и грузно нырнул в аквариум.
Долго барахтался он в воде, гоняясь за золотой рыбкой. Ему даже удалось было схватить рыбку пальцами за спинной плавник, но… она выскользнула и ушла в глубину.
Измученного, полузахлебнувшегося Бенито вытащили из аквариума и по-ложили на траву, чтобы ветерок привел его в чувство, поставили у него перед носом тарелку макарон и так оставили лежать.
Наступила очередь Гитлера. Этот успел заручиться подсчетами своих уче-ных, которые точно указали день, час, минуту и даже секунду, когда золотая рыбка, по теории вероятностей, должна проплыть через определенное в аква-риуме место и на определенной глубине. Стоило только в этот момент опус-тить руку в аквариум и взять ничего не подозревавшую рыбку.
Взобравшись на стенку аквариума и неторопливо жуя веточку укропа, Гитлер посматривал мутными глазами на стрелку ручного хронометра. Потом он поплевал на свои пальцы, пригладил ими черные косички волос, укориз-ненно сказал успевшему просохнуть Муссолини: "Аккуратность, дуче, преж-де всего. Вот, смотрите, приближается миг, рассчитанный моими лучшими учеными…" – гордо возвестил Гитлер и стремительно сунул руку в аквариум.
       Муссолини хмуро улыбнулся. Он видел, как между скрюченными пальцами его друга скользнул только хвостик золотой рыбки, нырнувшей в глубину.
"Ваша очередь, сэр, – сладким голоском напомнила прорицательница за-дремавшему было на солнцепеке Черчиллю, – Ловите рыбку".
 Старик улыбнулся, достал из кармана золотую чайную ложечку, взобрал-ся на аквариум и начал ложечкой по капельке выплескивать воду.
– Что вы хочете делать? – пощипывая себя за толстый подбородок и вы-ражая удивление, спросил Муссолини.
– О, это вполне ясно, – ответил Черчилль, смахнув пчелу со своей мяси-стой щеки. – Я выплесну воду, а рыбку возьму на сухом дне совершенно бес-препятственно …
– Проклятый Альбион! – закричал Гитлер хриплым лающим голосом. – Ты провозишься в аквариуме слишком долго…
– А мне не к спеху, – возразил Черчилль, продолжая ложечкой выплески-вать воду из аквариума. Но пчела, продолжая кружиться вокруг носа Черчил-ля, мешала его работе, и он закричал на прорицательницу:
– Уберите сейчас же эту пчелу, она мне житья не дает!
Прорицательница вздохнула, отрицательно покачала головой.
– Ничего не могу, сэр, поделать с пчелой. От вас пахнет липой, а пчелы всегда на липу летят …
– То есть, как это…Что значит, пахнет липой? – сердито закричал Чер-чилль, готовый вцепиться в прорицательницу, но в этот момент на дорожке сада показался человек с ведерком на изогнутой в локте руке.
– Ты чей? – спросил его Черчилль, когда человек подошел к аквариуму и сказал: "Здравствуйте!"
– Я русский богатырь, – ответил человек. – Узнал я из газет, что вы уже сколько дней мучаетесь, фальшивую рыбу в аквариуме ловите. Ну, вот и ре-шил показать вам настоящую золотую рыбку. Смотрите!
Человек ясными серыми глазами осмотрел всех присутствовавших у аква-риума, потом взял из ведра рыбу, от которой полилось такое сияние, что даже прорицательница сощурила глаза и закричала:
– Бросайте, господа, всякое гадание! Я узнала богатыря, которому сужде-но победить!"
……………………………………………………………………………….
       Едва мы успели прослушать этот, поразивший нас своими мыслями, анек-дот, как в комнату вошел один из моих товарищей – Семен Аскинадзе. Он только что возвратился из курского областного книгоиздательства, куда но-сил одно наше совместное произведение.
И вот, оказывается, книжный редактор товарищ Саввина упрекнула нас в том, что мы не понимаем обстановки и в своем произведении в неприятном свете показываем немца – коменданта одного из корпусов дореволюционной Бутырской тюрьмы. "Вы, сказала Савина, подобной обрисовкой и показом отвратительности немецкого влияния в полицейском аппарате старой России можете только повредить нашей теперешней дружбе с Германией".
– Ха-а, какая тупица! – воскликнул Гаврилов. – Ты бы, товарищ Аскинад-зе, напомнил ей слова Черныщевского, что "Немцы – любители насилия, хоть и умеют говорить языком цивилизованного общества, остаются в душе людьми варварских времен…"
В это время вспыхнули электрические лампочки, свет засверкал на нике-лированных оконных шпингалетах, на боках пузатых чернильниц, на гладком черном лаке классной доски. И все же мы отложили чтение аристофановских комедий: нас захватили тема предгрозовой современности.
Аскинадзе, смахнув платком капли дождя со своих смуглых щек, в волне-нии закурил папиросу, присел на подоконник. Его черноволосая курчавая го-лова резко вырисовывалась на освещенном стекле окна, а взволнованное и озаренное электричеством скуластенькое лицо выглядело молодым и краси-вым. Быстро бегали его карие глаза, но густые черные брови его хмурились и видно было, что мысли его не блуждали, как глаза, а сосредоточенно и на-пряженно искали ответ на только что поставленные перед ним вопросы.
– А какая была бы польза, – вдруг заговорил Аскинадзе, обращаясь к Гав-рилову, – ну, какая, если б я и процитировал Саввиной слова Чернышевского о немцах? От нее это отскочило бы как горох от стенки. Пройдет немного времени и Саввина вылечится от куриной слепоты…
– Ну, вряд ли, – усомнился Гаврилов. – Горбатых исправляет только моги-ла…
– А зачем вам вообще надо плохо говорить о Германии? – вмешался това-рищ М…, недавно прибывший в Курск из Свердловска, где в свое время со-трудничал в газете Уральского Обкома ВЛКСМ "На смену". – Ну, зачем?! – уже выкрикнул он тоненьким, как у девочки, голоском и обвел нас взором своих грустных голубых глаз, над которыми золотились узкие рыжие брови. – Ведь Германия считает своим врагом не Россию, а Великобританию… Я вам сейчас это докажу.
Он торопливо начал шарить в своем портфеле, что-то выискивая. Потом он достал оттуда листок с напечатанным на нем текстом немецкого "Гимна ненависти", написанного Лиссауэром, и начал читать:
       "… Боже, покарай Англию!
       И французы и русские нам нипочем,
       То они нас побьют, а то и мы их побьем!
       Но есть у нас ненависть одна!
       Она нам навеки, навеки дана.
       Ее мы выпьем до дна, до дна.
       Будь проклят наш единственный враг – Англия!" ………………………………………………………………………………
 Прослушав гимн, мы некоторое время молчали, чувствуя какую-то тяже-лую неловкость. Молчаливо мял пальцами свою бумагу и товарищ М…, ви-димо почувствовавший в гимне Лиссауэра то, чего раньше не замечал: сла-бость аргументации в пользу "искренней" дружбы Германии в отношении России.
Наконец, молчание стало нам в особую тягость, и кто-то вымолвил:
– Да-а, в гимне этом, если прислушаться, звучит животная немецкая бо-язнь войны на два фронта. А еще звучит нотка беспредельного немецкого вы-сокомерия по отношению французов и русских. И товарищ М…, читая нам гимн, доказал как раз обратное тому, чего хотел. Получилось, как у библей-ского Валаама, который поехал проклинать народ, а сам, против своей воли дал ему благословение на борьбу со своими врагами…
– Вы это на что намекаете? – обиженно и зло спросил товарищ М…
– А так… Советуем вам выбирать друзей, которые не склонны верить по-добным немецким гимнам. С немцами разговаривай, а кулак держи сжатым… Можно и без намеков, – сказал Гаврилов. – С немцами разговаривай и бумаги разные подписывай, а кулак все время держи сжатым…
……………………………………………………………………………
 Лишь после полуночи, когда дождь начал переставать, мы разошлись.
       Я тогда часто останавливался в доме номер шесть на Береговой-Куровой. Идти туда надо было все под гору и мимо ветродвигателя курского изобрета-теля Уфимцева.
На верхнем мостике железной вышки чернела человеческая фигура и кро-ваво-красным пятном светилась лампочка. "Живет, – подумал я, – и в ночи живет творение гения, а тучи над ним повисли уже, тяжелые грозовые ту-чи…". – Так тосковало и томилось мое сердце, терзаемое недобрым предчув-ствием.
 В доме № 6 на Береговой-Куровой, несмотря на поздний час, светились окна. Еще не спали квартировавшие здесь курсистки педагогических курсов.
       Стряхнув с себя дождевую влагу и соскоблив грязь с сапог, я постучал в дверь.
       Открыла мне Груня, прозванная среди подруг мартышкой за маленький рост и некрасивое лицо. Неприятно шмыгнув носом, она упрекнула меня:
– Поздно гуляете, молодец…
– Да, поздно, – согласился я и прошел в отведенную для меня комнату.
На следующий день мы выехали из Курска автобусом и успели прибыть в Старый Оскол за несколько минут до открытия сессии городского совета.
 Едва успел я занять стул в партере городского театра, как голубые бар-хатные полотна занавеса с шелестом раздвинулись, отползли к боковым ко-лоннам сцены, а у стола появился рослый человек в синем костюме.
Это был Иван Иванович Богданов. Он долго говорил скучную и непрони-цательную вступительную речь. Была она какая-то мирная и "душевная", как баптистская проповедь.
Богданов уверял, что "нас не коснется пламя войны, бушующее во всем мире, и мы можем спокойно продолжать наш мирный труд". По бесстрастно-му выражению его лица трудно было понять, верил ли он сам в свои миро-творческие речи или говорил просто так? Во всяком случае, его речь произ-вела неприятное впечатление. Она усыпляла бдительность и уменьшала наши силы.
Перестав слушать Богданова, я блуждал глазами по залу, по сцене, на ко-торой за красным длинным столом сидел многочисленный президиум из зна-комых лиц, по рампе сцены.
У рампы, в большой деревянной кадке, стояла искусственная пальма. От-куда-то снизу били лучи красного света и, озаренные ими, кончики длинных пальмовых листьев казались червонно-золотыми, зловещими.
Сердце мое вдруг наполнилось болью, и чтобы не закричать на миротвор-ца-докладчика, не наговорить ему грубостей, я поднялся и вышел на улицу. Мне нечего было слушать речи, которые мешали людям чуять запах надви-гающейся грозы.
Долго блуждал я по улицам города, терзаемый тем смутным чувством тос-ки, которое охватывает людей в предвидении, что скоро придется покинуть родные места и покинуть, может быть, навсегда. Потребностью моей души стало желание как возможно больше впитать в себя впечатлений о своем род-ном городе. В нем прошли мои лучшие годы юности, в нем приобщился я к культуре. Отсюда начался мой путь в высшую школу; отсюда, вероятно, нач-нется моя дорога в неминуемую войну, в личную неизвестность.
Родина, никто не может так сильно взволновать человека, как ты! И камни твои, и деревья, и сады, даже пыль на улицах и разломанные деревянные ог-рады на запущенных пустырях мне безгранично дороги, но я чувствую, что скоро изменится твое лицо и потому так пристально всматриваюсь в твои ми-лые черты. С запада слышится рев: "Пушки вместо масла!" И мне хочется кричать: "Танки вместо картофелекопалок!" Мы очень мирные люди, и, мо-жет быть, наступит время, когда мы официально признаем это для объясне-ния нашей недовооруженности… перед лицом агрессивной Германии. Но в эту ночь, блуждая по улицам города, я мог только думать и думать, но не го-ворить. Да и разве стали бы слушать меня люди, усыпленные речью Богдано-ва. Их должна переучить сама жизнь…
…………………………………………………………………....................
14 июня 1941 года я вышел на улицу очень рано. У здания почты толпился народ. Кремлевские куранты прозвонили семь раз в Москве, а диктор сооб-щил нам московское время и начал передачу последних известий по радио.
– Сообщение ТАСС, – сказал он трагическим голосом, и толпа людей при-двинулась поближе к балкону, на решетке которой был пристроен репродук-тор. – Еще до приезда английского посла в СССР господина Криппса в Лон-дон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о "близости войны между СССР и Герма-нией"…
В глубоком молчании выслушала толпа это сообщение ТАСС и молча ра-зошлись по домам.
В тот же день я распорядился, чтобы жена уложился мои путевые вещи в солдатский вещевой мешок. Теперь уже и слепому было видно, что мы оказа-лись накануне великих событий, избежать которых стало невозможно.

3 мая – 14 июня 1941 г.
Курск – Старый Оскол















ПРОЩАЙ, ГОРОД!
 Записки современника

Все эти дни, не разгибая спины, работал я над своей повестью "Перекре-сток дорог". Охваченный постоянным ожиданием, что меня вот-вот могут оторвать от работы, я даже отказывал себе в отдыхе и в привычной утренней прогулке по городу. Лишь от одного не мог я отказаться – от наблюдения за своими детьми.
– Папк, глянь! – воскликнул мой старший сынишка, Женя, бросившись ко мне от гардероба. В его пальцах трепыхалась бледнокрылая маленькая бабоч-ка.
– Моль, это моль! – закричала жена. Она вырвала бабочку из рук расте-рявшегося мальчика и растерзала ее. Платье мое избила моль до дыр, как серная кислота…
Но мальчик разрыдался. Вцепившись в платье матери, заскулил:
– Мам, сделай бабочку, чтобы летала. Сделай. Зачем ее убила…
И это зрелище растрогало меня. "Видимо, не понимая зла (что характерно для детей), люди никогда не сумели бы сделать добро, – подумал я. – Что-то детски-прелестное замечал я иногда и в моем народе, наделенном терпеливо-стью и ясным умом, склонном поворчать-поворчать и потом простить незна-чительные ошибки своих руководителей, стать вокруг них непроницаемой стеной. Но горе тому, кто выведет его из терпения: тот познает и русскую гневность, и русскую сверхскорость и русский сверхудар. Как жена моя без-жалостно растерзала белую моль, так русский народ растерзает своих вра-гов". – Углубившись в эти размышления, я отодвинул в сторону свою пишу-щую машинку и, встав, повернулся лицом к окну.
По булыжной мостовой двигалась похоронная процессия. В голове ее двое высоких мужчин в черных костюмах и развевающимися на ветру длинными волосами несли венок из свежей хвои, бумажных цветов и крепа. За венком громыхали дроги с поставленным на них некрашеным сосновым гробом, об-локотившись на который красивая блондинка тряслась в безутешном плаче. Большая толпа людей сопровождала похоронные дроги. Процессию замыкал духовой оркестр. Молодые музыканты с веселыми лицами старательно дули в медные трубы и траурная мелодия плыла над улицей.
Я знал покойника, знал его жену, знал и капельмейстера духового оркест-ра и поэтому не очень удивился контрасту траурного марша и веселых лиц у молодых музыкантов. Давно известно, что жизнь полна разочарований и не-ожиданностей. Молодая вдовушка, рыдая над гробом мужа, мыслями своими была в объятиях капельмейстера, которого любила давно. И музыканты, ис-полняя похоронный марш, уже мечтали о веселых песенках на свадьбе своего начальника. Таков контраст жизни. Он пока есть еще и в наши дни, как и во времена Виктора Гюго, который случайно оказался свидетелем лобзания княгини Ганьской с молодым офицером в тот момент, когда в своем кабинете великий автор "Человеческой комедии" умирал от водянки. Ганьская проме-няла славу своего великого мужа Бальзака на молодую страсть. И не в этом ли зарыт корень вечности любовной темы?
– Николай, тебя зовут, – сказала жена, заглянув в мой кабинет. И от слабо-го, даже ласкового голоса жены я вздрогнул, как от внезапного удара грома. Всем нутром своим я почувствовал, что случилось то самое, о чем сердце ве-щало мне уже давно.
Я молча вышел.
В коридоре стоял красноармеец с пачкой бумаг в руке.
– Вам повестка, – сказал он. – Немедленно явитесь в райвоенкомат…
"Вот и конец мучительным сомнениям, предположениям и догадкам, – с некоторым облегчением подумал я. – Волна частичной мобилизации докати-лась и до меня".
– Что случилось? – спросила меня жена, заметив какое-то изменение в мо-ем лице.
– Почти ничего, – ответил я и начал отрывать листок календаря. Было 19-е июня 1941 года, один час тридцать минут дня.
– Нет, – сомневаясь и отрицательно покачивая головой, произнесла жена, – ты говоришь мне неправду. Вижу по твоим глазам, что случилось…
– Ничего особенного, – возразил я. – Военкомат вызывает. Наверное, при-дется ехать на очередной сбор переменного состава…
Жена ничего не сказала мне больше, но я видел тревогу в ее глазах, видел побледневшие щеки, и мне стало ясно, что и она понимала особую значи-мость моего вызова в райвоенкомат.
В райвоенкомате, когда я пришел туда, уже гудели многочисленные голо-са людей. Были тут и рабочие ликерного завода, и учителя из городских школ и знакомые ребята с железнодорожного транспорта.
Здоровались друг с другом смущенно, точно были в чем виноваты. Смея-лись нарочито громко, неестественно бравировали, хлопая друг друга по пле-чу.
– Значит, дождались все-таки, едем! На запад едем.
– А почему на запад? – спросил кто-то.
– Германия, браток, тянет свои войска к нашей границе не затем, чтобы любоваться "Демаркационной линией государственных интересов" – ответил вмешавшийся в разговор пожилой капитан Катенев. – Вот почему мы поедем на запад…
– Но ведь мы не угрожали и не угрожаем Германии, – возразил я.
– Мы, конечно, не угрожаем, – согласился капитан Катенев, – но Германия до такой степени отмобилизована сейчас, что она ни за что, как и в 1914 году, не упустит благоприятную военную обстановку…
Закончить мысль Катеневу не дал появившийся в коридоре райвоенком товарищ Постников. Он усадил нас за столы и заставил заполнять длинные холсты-анкеты.
Окончившие писать, шли на медицинскую комиссию, расположенную в соседней комнате.
Там усатый и волосатый врач Сабынин, похожий на льва, кряхтя и поса-пывая, щелкал нас пальцем по голому пузу, по горлу, потом заставлял кри-чать букву "А", прислушивался к звучанию наших голосов и хриповато про-износил:
– Годен! Кто следующий?
……………………………………………………………………………
Выезжать предстояло завтра, а пока я решил поспешить домой, побыть на прощание с семейством.
Жены дома не оказалось.
Пятилетний сын мой, Евгений, сидя у стола, с серьезным видом рисовал пароходики.
– Пап, глянь! – подвинул он ко мне рисунки. – Этот большой пароход па-пой называется, а этот, что дым из трубы идет, будет пароходов сынок. А еще у них мама есть, но она ушла в очередь за хлебом…
 Меня это рассмешило и поразило: как дети, оказывается, легко обобщают жизненные явления и без колебаний переносят человеческую практику на мир вещей, заставляя последние предстать перед нами в образе одушевлен-ных.
И если правда, что сущность острот состоит в приравнении несравнимого и противопоставлении сходного, то самое большое количество острот могут сказать именно дети, как и самое большое количество смешных поступков могут совершить только взрослые.
– Пап, мне нужен солдат! – внезапно потребовал сын. – Я его буду учить воевать…
– А сам ты умеешь воевать? – спросил я, поглаживая его по русой головке.
– Еще как, – горделиво ответил сын. – Манюшка от меня каждый день плачет…
– Драться с Манюшей не надо, – пожурил я вояку. – А солдата, пожалуй, можно купить. Пойдем…
Взяв сына за руку, я вышел с ним на улицу. В груди у меня ныло, сердце сжималось, какая-то печаль давила меня и мучила. "Нет, не солдатика иду я покупать, – думал я. – Нет и нет. Я иду прощаться со своим городом. Иду прощаться, не зная, придется ли еще когда ходить по его дорогим улицам…"
И кто прощался со своими селами и городами в июне 1941 года, тот пой-мет мою тогдашнюю тоску и мою боль…
… У игрушечного магазина очереди не было. Мы вошли туда и сразу на-чали чихать: высокий горбоносый продавец с голубенькой "бабочкой" вместо галстука, рьяно чистил щеткой бархатного медвежонка величиной с большого кобеля. В лучах солнечного света, бившего через широкое окно, кружились золотистые клубы пыли.
Увидев нас, продавец прекратил свою работу и, держа медвежонка с чер-ными стеклянными глазками за мягкое бурое ушко, извиняющимся голосом сообщил:
– У меня, говорят, ревизия должна быть сегодня, потому и чистоту наво-дим…
– А мне нужен солдат! – с невежливой настойчивостью потребовал мой сынишка.– Я его буду учить воевать…
– Извиняюсь! – расшаркался продавец, – солдат пока у нас не имеется, но скоро будут. Деревянные будут, оловянные, всякие…
Купив медвежонка, мы прошли в городской сад посидеть в тени его куд-рявых каштанов. Отсюда был виден угол почтового здания, над входом в ко-торое высилось островерхая башенка с полукруглым балконом. С этого бал-кона в ноябре 1917 года были объявлены тысячным массам города первые декреты Советской власти. В 1919 году на периле этого балкона шкуровцы из "волчьей сотни" забыли свое знамя, удирая под натиском буденовских конни-ков. И знамя это, косматое, сделанное из волчьей шкуры с длинным хвостом, было сброшено под ноги буденовских коней.
Потом, в дни моей учебы в городе, старшеклассник Алексенко, чудакова-то-простой парень из села Рождественское, с этого балкона произнес страст-ную антирелигиозную речь и открыл антирелигиозный комсомольский кар-навал своей пародийной "мессой". На нем была бумажная, расписанная в зо-лотые и серебряные краски риза и картонный епископский клобук. Его гро-моподобный голос слышали даже городские окраины.
И мы, штурмующие небо комсомольцы, бурливым потоком прокатились по городским улицам, увлекая своей песней и задором тысячи людей, вы-шедших посмотреть на кипучую молодость, на безграничную демократию нашей страны…
Потом мне вспомнились выборы. Вспомнился митинг избирателей, мой маленький портрет в газете, помещение избирательного округа № 34 по горо-ду Старому Осколу и … волнующий момент получения мной депутатского удостоверения…
Воспоминания уносили меня все дальше и дальше в неповторимые дни, в мою юность, в лучшие дни моей жизни. И через эти воспоминания мне еще милее становился мой город, его старинные камни, его вековые деревья в са-ду, его молодой и бассейн, над которым играли радужные брызги фонтана, висела серебристая водяная пыль.
Вдруг облака нашли на солнце, сразу потемнело. На деревьях затрепетали листья, на мгновение взвилась над аллеями седая пыль, по стеклам летнего ресторана ударили крупные капли дождя.
Непогоду мы переждали на веранде ресторана.
Пока сын кушал блинчики с яблочным вареньем, а я наблюдал за падени-ем дождевых капелек. Под их ударами в лужице танцевала вода, поднимались и гасли мутные водяные фонтанчики, похожие на свиные соски,
… Домой мы прибыли только к раннему ужину.
Грусть витала над нашим столом, над нами. Нам не хотелось есть.. Но наш полуторалетний Юрик предлагал нам кусочки печеного яблока. Я и мать отказались принять от него яблоко. Отказались, не желая пачкать свои паль-цы. Но Юрик расценил это по-своему, рассердился, ударил яблоко о пол и тоненьким голоском жалобно заплакал.
Мне стало жаль этого маленького голубоглазого мальчика с льняными во-лосами и с мокрым от слез розовым личиком. Я взял его на руки и унес в свой кабинет, предоставил ему возможность водить пальчиком по золотым кореш-кам книг, которыми были наполнены мои шкафы. Мне захотелось через сле-зы сына проститься и с книгами, которые я любовно годами собирал сюда и теперь, казалось мне, должен был покинуть их навсегда…
У меня покатились слезы. И тогда произошло неожиданное. Юрик запро-сился снова ко мне на руки и, будто прося меня не плакать и не грустить, лас-ково маленькой ручонкой начал поглаживать мои щеки.
Я не выдержал и разрыдался. Это уже было прощание с сыном.
………………………………………………………………………………..
Утро 20-го июня было непогожим и холодным. Стекла окон туманились сединой, точно на холодные шибки дышал невидимый человек. И туман этот был подвижным. Он то разливался во все стекла, то быстро таял, сокращаясь до размеров копеечной монеты. Дождь вот-вот собирался брызнуть из толщи сырого воздуха, из косматых серых облаков, затянувших небо.
Дети еще спали в кроватках и я не велел их будить, простился со спящи-ми, вышел на улицу вместе с женой.
 По сырому тротуару, необычно для предпоследних дней, бродили густые толпы народа. Многие из встречных приветливо кивали мне головами, здоро-вались. Другие, совсем незнакомые, косились на мою зеленую вещевую сум-ку армейского образца, будто она была полна крокодилов или динамитом.
По опустевшей мостовой бегала маленькая девочка в красном платьице, толкая перед собой игрушечную колесницу, на которой кружились, танцуя "осу", два гуттаперчевых человечка с кинжалами в руках. Из колесницы слы-шалось нежное треньканье и звон замурованных в ней коротких струн.
– Дяденька, садись покатаю, – предложила мне девочка и засмеялась звон-ким-звонким смехом. – Садись, подвезу до автобуса…
Я погрозил ей пальцем, и девочка, притворившись испуганной, убежала к серебристым тополям и оттуда показала мне язык. И я не рассердился на нее. Передо мною встало мое детство, мелькнула вся жизнь. Точно золотая птица, взмахнула она крылом и пронесла меня от детства к розовой юности, потом к заботе зрелых лет, а теперь понесет в опасную неизвестность без всякой га-рантии возвратить меня снова к дорогим местам детства или хотя бы сохра-нить их в неприкосновенности.
По улице стелился дым, валивший из широкой трубы хлебозавода. Снача-ла густой и черный, он бледнел на ветру и исчезал в сыром воздухе. И в рас-тревоженной моей груди звучал непрошеный голос о том, что война может дойти до городских улиц, разрушить родные мне камни, срубить дорогие де-ревья, сжечь зеленый парк, за железной оградой которого высилась бетонная фигура Ленина на черномраморном пьедестале, зеленели кусты египетской пихты, играла над цветочной клумбой радуга в распыленных брызгах фонта-на. Может погибнуть многое, из чего складывалось для меня понятие Родины.
Глазами, полными слез, смотрел я на родную улицу и клялся в сердце за-помнить ее и защитить…
– Автобус идет, автобус! – зашумели голоса.
Вытерев платком слезы, мы с женой протиснулись в машину, на тесные, поддатые искоском назад (чтобы людей больше вместилось) кожаные сиде-нья.
Через минуту машина тронулась, покатилась под гору мимо некрашеных домов и ворот, обмытых дождями, мимо магазинов и складов, мимо конди-терской фабрики, покатилась к вокзалу.
Вот и мост через Оскол. Сквозь стекло автобуса видно как плещется мут-ная вода, дремлют серые концы спиленных старых свай, дремлют деревянные ледорезы с железной пластиной на лобовом брусе.
 За мостом, справа, промелькнули закопченные городские кузницы с тесо-выми кровлями, с кучами железного лома возле них, с традиционным коле-сом над деревянным срубом, с разбитыми дрогами, возле которых расхажи-вал молодой кузнец с молотком в руке и в кожаном фартуке. И все это было наше, привычное. Со всем этим прощался мой взор, прощалось сердце.
Неожиданно автобус съехал с городского тракта и покатил по грязной сло-бодской улице, застроенной низенькими хатками, крытыми камышом и пре-лой соломой.
На транспортное шоссе мы снова выехали почти у самого моста, висевше-го над железнодорожными путями. Отсюда, через лобовое стекло автобуса, видны были вокзальные пакгаузы, трубастый краснокирпичный маслозавод, дровяной склад, огромные яруса коричневых хворостяных корзин, изготов-ленных населением для железнодорожного транспорта, чтобы возить в этих корзинах огородные овощи и садовые фрукты.
Ехавшие с нами пассажиры, как по сговору, молчали. Только один из них, бледнолицый парень с мягким светлым пушком над розовой верхней губой, глядя на мой вещевой мешок, застенчиво спросил:
– На войну едете?
– Никакой у нас войны нет, – недружелюбно ответил я. – Еду просто на учебный сбор…
– Ах, правда, войны еще нет, – покраснел парень и отвернулся к окну, тя-жело вздохнув.
– Зачем ты его обидел, – прошептала мне жена, и мне стало очень жаль парня. В самом деле, зачем я его обидел? Разве он виноват в том, что чует за-пах войны и не верит мне и моим россказням об учебном сборе…
…Высадили нас в каком-то доселе мне неизвестном тупичке. Отсюда мы сошли по скрипучей лесенке вниз и очутились на шумливом привокзальном базарчике.
–Табачкю, табачкю! – кричали женщины.
– Марковочка, марковочка…
– Редиска первосортная…
– Картошек, не угодно ли? – со всех сторон, будто сороки, трещали жен-щины, преграждая нам дорогу своими товарами.
Нам ничего не было угодно, и мы с женой пробрались сквозь строй торго-вок к дверям вокзала.
 При самом входе с нами встретился один знакомый инвалид Советско-финской войны. Безногий, он ехал на педальной тележке с высокими колеса-ми на резиновых шинах.
Он улыбнулся мне, зачем-то похлопал палочкой по моему вещевому меш-ку и покачал головой.
 – Туда, дорогой, ворота широка, но оттуда узки. Вот! – он погладил ладо-нью обрубки своих ног, обшитых кожей, и начал руками нажимать педали коляски, поехал от меня прямо в толпу.
Вид его и суждение вызвали во мне болезненное щемление сердца. Он был прав и неправ одновременно, но возражать ему я не мог, не считал это полезным для Родины…
В вокзальном буфете, куда мы прошли, за длинным столом сидели муж-чины в белесых широких фуражках из морской травы. Перед ними стояло большое ведро с медом, и мужчины, соревнуясь друг с другом, быстро-быстро черпали мед чайными ложками прямо из ведра и глотали его, как сме-тану.
 Мы переглянулись с женой и впервые за это утро засмеялись. В это время к нам подошел Чесноков, наш начальник команды. Моргая синими глазками, он озабоченно сообщил:
– Ехать придется через Харьков на Курск, так как через Касторное поезд пойдет лишь через сутки…
– А зачем вам спешить? – спросила его жена, пытаясь отговорить его от поездки сегодня. – Не в гости ведь к теще, а туда… туда никогда не опоздае-те…
 Я не без интереса посмотрел на эту кареглазую женщину в белой пикей-ной панаме и темно-синем сарафане, из-под которого, обтягивая округлые плечи, белела шелковая блузка. Грудь ее трепетала, в глазах горела жажда ласки и жизни. Весьма возможно, будь я на ее месте, также попытался бы уп-рашивать супруга побыть вместе еще хотя бы одну ночь. Но уважить ее просьбе ни Чесноков, ни мы, конечно, не могли…
… И так истекло наше время. К перрону подошел поезд Москва-Сталино. Было начало пятого часа вечера.
В тамбуре вагона мы простились с женой. Она стояла передо мной в си-нем жакете, в белом платье, с желтой целлулоидной сумочкой в руках. На плечах ее рассыпались кудри темно-каштановых волос. Слова ее были теплее, поцелуи нежнее обычного, в темных бирюзовых глазах дрожал отсвет грусти и страдания, на ресницах сверкали прозрачные зернышки слез.
– Не забывай, пиши
Звонок, другой, третий. В последний раз, поцеловав меня и пожав мою ру-ку, жена уже на ходу поезда спрыгнула с подножки вагона на низенькую пыльную платформу, успела раза два прощально взмахнуть мне белым плат-ком, потом я ее больше не увидел ха хвостом поезда, изогнувшегося дугой, за насыпью, за штабелями дров.
– Прощай, жена, прощай, город! – шептал я, входя в полупустой вагон. – Прощайте на долгие года!


15 – 20 июня 1941 г.
г. Старый Оскол.





















ДОРОГА В КУРСК
Путевые заметки

Вагон сильно качало и почти все пассажиры (а это была команда, направ-ленная Старооскольским райвоенкоматом в Курск) залезли на средние полки и погрузились в сон. Но я некоторое время крепился и, опершись ладонями о столик, смотрел в окно, надеясь напряжением воли вызвать образы своих де-тей и жены, с которыми так внезапно был разлучен. Но пора видений прошла. Чудес не произошло. Ни жена, ни дети не встали перед моим взором, не во-шли в вагон, не улыбнулись мне из глубины пространства.
Справа промелькнуло красное кирпичное слободское здание с надписью из палочных букв "ШКОЛА"; Потянулись зеленые ольховые заросли, над ко-торыми вдали торчали тусклые главы стрелецкой белокаменной церкви. По-том заблестела маленькая речонка Убля, славная огромным количеством ра-ков. В народе ходили даже шутки насчет того, что Николай Мирошников, разжалованный в свое время из "лидеров" в рядовые за какие-то партийные грехи, ловил здесь раков особой накидочкой и лошадиным черепом столь ус-пешно, что написал даже учебник по ловле раков. Впрочем, за достоверность этого нельзя поручиться: народ наш любит пошутить и прочитать свою шутку в книге.
За ублинским мостом с высокими решетками перил потянулся луг, песок, потом – приземистые красивые сосны, ровно подстриженные, с побеленными известью стволами. Это знаменитый дачный Старооскольский "Бор", извест-ный даже в Москве.
Наблюдая за спокойными и величественными лесами, за бескрайней зеле-нью лугов, русских полей, за всей этой красивой панорамой родной земли, я чувствовал себя лучше. Во мне угасало постепенно болезненное возбуждение, вызванное прощанием со своим городом и с женой, просторнее становилось в груди и я начинал чувствовать ту усталость, которую не замечал на протяже-нии нескольких дней. Это означало, что организм мой одолел все треволне-ния и начинал жить нормально. Ведь долгая нечувствительность к усталости есть столь же опасная болезнь, как и чрезмерно быстрая утомляемость.
На подъезде к станции Чернянка, улегшись на полке, я начал помаленьку дремать. Напротив меня, посвистывая носом, спал сухонький капитан Кате-нев. В полуоткрытом рту его мерцали желтые металлические зубы.
……………………………………………………………………………
Проснулся я уже за Новым Осколом, когда поезд проезжал через ольхо-вый лес. Дальше зеленел обширный луг, желтели песчаные увалы, а на гори-зонте маячили седые от полыни холмы. По обочинам дороги сверкали дожде-вые лужи, на придорожных огородах кудрявилась зеленая картофельная бот-ва, упруго торчали полуизогнутые голубые листики недавно высаженной на грядки капустной рассады. В голубых сердечках листиков сверкали серебри-стые капельки дождевой воды.
Ветер свистел и постукивал окном вагона, будто просился в вагон. Потом порывистым дыханием своим он ударил о стекло дождевые капли и они рас-сыпались маленькими водяными парашютиками и алмазными штрихами. Бы-ло это и красиво и одновременно нежелательно: плохо становилось наблю-дать через забрызганное окно за местностью.
Поезд бежал среди ржаных полей. Зеленые, с бурым отливом, ржаные волны плескались под ударами ветра, как изумрудная вода в бескрайнем мо-ре.
 Тут же, вдоль полотна, торчали дубовые колья, составленные в козлы на-подобие ружей: чернели штабеля сосновых противоснежных щитов, у кото-рых желтела мокрая сурепка. Мальчик в розовой рубашке, застигнутый непо-годой, примостился за штабелем щитов и, подняв двумя палками свой ватный пиджачок над головой, спасался от косого дождя. Рядом с мальчиком стояло ивовое лукошко, доверху набитое темно-бронзовыми ершеподобными сосно-выми шишками.
За штабелями долго тянулась узенькая полоска конопли, жесткие иззуб-ренные листья которой столь плотно прикасались своими кончиками друг к другу, что образовали сплошную зеленую скатерть с бегающими по ней мел-кими белесыми волнами. Потом промелькнуло дерево, подмытое и скосив-шееся над мутным ручьем.
 Неожиданно слева надвинулась на поезд крутая меловая гора. Глыбы ее висели над крутым обрывом, и поезд, точно на него давила эта гора, забирал все правее и правее. Вот мы вырвались за гору и полотно пошло по насыпи среди трясинистых лугов, покрытых желтыми коврами мясистых чистотелов. Левее, за лугом, краснели глиняные водомоины, похожие на допотопных ящеров или крокодилов; высились глинистые бугры, изрезанные ручьями, по склонам бугров струилась мутнокрасная вода, уносившая глину в осоки и ка-мыши низин.
Часто мчались навстречу нам поезда из Донбасса. Груженые углем, они внушительно гремели, щелкали, подсвистывали, будто хотели сказать, что без них стране не обойтись…
…Уже сумерки заглянули в вагон, забрались под лавки, серой дымкой за-курились по углам, подвижными тенями заходили по потолку, а мои товари-щи продолжали спать, дружно храпели.
Только Мелентьев Константин, мой двоюродный брат, встал, присев у от-кидного столика и начал пить водку. Его непомерно большие руки цепко дер-жали выщербленный граненый стакан, в котором, сверкая и серебрясь, колы-халась недопитая водка, плавал крохотный кусочек газетной бумаги.
Константин молчал долго, потом вдруг стукнул стакан дном о крышку стола, простонал:
– На войну, брат, едем! Амба!
Не дожидаясь моего ответа, да, видимо, и не нуждаясь в нем, Константин долил стакан водкой до краев, бросил бутылку под лавку, залпом выпил водку и выронил стакан на пол. При этом лицо его сморщилось, серо-голубые глаза заслезились, он уронил свою голову на руки и заплакал.
По-детски задрожали его широкие плечи.
И, глядя на него, я перестал слушать стук колес поезда, не видел больше панорамы за окном. Мне представилось детство, вспомнилось далекое про-шлое.
С тем же Константином сидели мы на Крученской горе в селе Стужень Курской губернии. Сидели мы в тени пахучих лип. Был жаркий день, ярко сияло солнце.
Внизу, по узкой тропинке шли богомольцы. Они спешили к молебну в честь святого Касьяна.
 Вдруг, обуреваемые детским озорством, Константин кубарем скатился под гору, ударил палкой по мешку с мукой, привязанному за плечами одной из богомолок, и белое мучное облако, как пороховой дым из древней пушки, повисло в жарком воздухе. Богомолка неожиданно проворно извернулась, поймала Константина и в мгновение ока докрасна нарвала ему уши.
Вырвавшись, Константин прибежал ко мне, крикнул вслед богомолке обидные слова: "Лупоглазиля ты, лупоглазиля-я!", потом опустился на траву уронил голову на руки и зарыдал. Как и теперь, дрожали тогда его детские плечики, в синей холстинной рубашонке.
 Мне хотелось сказать теперь Константину что-либо хорошее, теплое, но я промолчал, боясь нежностью растревожить его еще больше. Пусть лучше он выплачется до конца и ему станет легче…
…В конце девятого часа вечера мы увидели одноэтажные грязные Валуй-ки. Над заплесневелыми, покрытыми зеленым мхом крышами домов вдали возвышались две фабричных трубы и три церковных колокольни.
От железнодорожного полотна, убегая на север, цепочкой растянулись не-большие домики с соломенными кровлями. Вокруг них – мутная вода, раз-лившаяся озером, осоки и камыши, как в Полесье. От домиков к уборным, похожим на большие скворечницы, через мутную воду протянуты зыбкие прогнувшиеся мостки в две доски шириной.
На сумеречном перроне копошились люди. Издали глядели на нас вишне-во-красные глаза светофоров, фонари которых походили на польские нацио-нальные конфедератки.
Высалившись из вагона, мы узнали, что поезд № 51, уже отправился на Харьков, не захотев ожидать московского, на котором приехали мы.
 Нам ничего другого не оставалось, как заночевать в Валуйках и дождать-ся нового поезда на Харьков.
 Мы вышли на площадь за вокзалом. Шел теплый дождь. Освещенные электрическим светом, блестели лужи, под ногами хлюпала грязь. Невдалеке стоял одинокий серый автобус, похожий на большую собачью будку. Он поджидал пассажиров, чтобы подвести их к дому крестьянина.
Нас оказалось двенадцать человек. До отказа набили мы машину, тесно прижавшись друг к другу. Под нами трещали и скрипели две жестких скамьи, над нами низко висел изогнутый фанерный потолок с небольшой электриче-ской лампой посредине. Под колесами громыхала булыжная мостовая.
Через четверть часа мы уже были в доме крестьянина.
Молоденькая, в белом халате, дробненькая на вид, черноволосая, с ярко накрашенными губами, заведующая разместила нас не без предварительной маленькой перебранки. Ругались, конечно, не со злом, а так, для порядка, пе-ресыпая эту ругань некоторыми солеными остротами.
… Спал я часов до восьми утра, а, проснувшись, засел за свои путевые за-писки, работать над которыми вошло в обиход моей жизни.
К десяти часам утра проснулся весь дом. Захлопали двери, забегали убор-щицы, загудели голоса квартирантов, загремели соски умывальников.
– А-ах, Ивановна! – услышал я голос капитана Катенева. – С добрым ут-речком вас…
Ивановной называли толстопузую уборщицу, которая еще с вечера под-ружила с Катеневым и Мелентьевым Константином, выстирала им носки и до полночи просидела у изголовья их кроватей, рассказывая валуйские сказки.
Это очень сердобольная женщина.
Часов в одиннадцать утра, когда мы покидали ночлег, она проводила нас до самого автобуса. Там, прощаясь с ней, Константин Мелентьев шумно кри-чал:
– А-ах, Ивановна, жаль, что уже до свиданья, а хотелось бы еще… Дай хоть немного подержаться, – он обнял Ивановну рукой, шаря горстью по ее груди.
– Такой вот и всегда будь, Ивановна, – посоветовал ей подошедший сюда капитан Катенев. – Доброй будь к солдату…
– Да я уж и то… – стесняясь и пряча руку под фартук, ответила Ивановна. Потом она скользком поцеловала Константина, уронила неожиданную слезу.
– Прощай уж, больше, наверное, не увидимся…
В автобусе битком стояли люди. Из открытой дверцы в задней стенке ав-тобуса клубами валил дым, так как многие пассажиры даже в адской тесноте ухитрялись курить трубки и папиросы.
Женщина-кондуктор, она же и кассир, надрывно кричала на окружившую автобус неспокойную толпу:
– Куда же вы лезете, без вас полным-полно…
– Полно-о? – удивленным голосом сказал человек в кожаной куртке и, встав ногой на подножку, решительно втиснулся в автобус.
 За ним последовал я, за мной – капитан Катенев. Лезли и другие с такой настойчивостью, что трещали фанерные бока импровизированного автобуса, но, но, видимо, предел был действительно достигнут и лишние люди отлетели на мостовую под воздействием вконец рассвирепевшей кассирши.
Захлопнув дверь, она протиснулась на свое место и шумно вздохнула.
Духота была в автобусе густая, как в бане. Кроме того, со всех сторон нам больно давили бока острые локти соседей. Нахватало воздуха, хотелось кри-чать. Но, наконец, взревел мотор, автобус вздрогнул, и мы поехали, сопрово-ждаемые злыми криками толпы, которая спешила и боялась опоздать к поез-ду, но и не смогла вместиться в маленький серый валуйский автобус.
Мы привыкли покупать билет в начале, а ехать потом, но в Валуйках, ока-залось, действовали иначе. Едва автобус остановился, кассирша встала у две-ри и заставила каждого выходившего из машины купить проездной билет. Мне она также сунула в руку бледно-желтый обрезок бумаги и потребовала шестьдесят копеек.
– Кто на Харьков, заходи в вокзал! – внезапно закричал милиционер.
Мы вошли, но… напрасно поторопились: поезд находился еще в добрых двадцати километрах от Валуек. Чтобы не тратить попусту времени, мы за-шли в буфет и заказали порцию молочной лапши.
Фельдшер Старооскольского райздрава товарищ Силаев, призванный в армию вместе со мной, не стал кушать. Грустя, он смотрел в окно, блуждая рассеянным взором по красному щебню на площади, по деревянной садовой ограде, похожей на шеренгу римских десяток, по телеграфным столбам, ко-торые убегали вдаль, на гребень мелового бугра, где стоял одинокий белый домик, а над ним висело по-осеннему серое небо с косматыми сырыми обла-ками.
На землю сыпался перекрестный мелкий дождик, мелькая перед глазами, как спицы медленно вращающегося велосипедного колеса. По телеграфным проводам скользили крупные бирюзовые капли дождевой воды. Подгоняемые ветром, они то ускоряли свой бег, то сливались друг с другом и, отяжелев, падали на мостовую, разбиваясь о кирпичи и булыжники. И тогда, точно вы-сеченные ударом стального кресала о кремень, вспыхивали над камнем се-ребристые водяные искорки.
Все это движение жизни, вдруг ставшее для Силаева сплошной условно-стью, как он признался мне, наводило на него мучительную тоску. Широкие черные брови его шевелились, по тонкому смугловатому лицу его блуждали тени. И отражалось что-то трагическое в его худощавом, молодом и, пожа-луй, красивом лице.
Несколько раз пытался я заговорить с ним и отвлечь его от тяжелых дум, вызванных предчувствием сердца. Но он, уделив мне несколько взволнован-ных фраз, снова повертывался к окну и продолжал смотреть в дождливую даль.
О чем он думал? Возможно, он вспомнил наблюдаемое мной его проща-ние со своей любимой женой на железнодорожном вокзале?
Да, возможно. Ведь не просто я запомнил это прощание.
Они стояли у железнодорожного парапета вокзального подъезда. Стояли, держась друг друга за руки. Вот они, можно написать их портрет.
Высокий парень в украинской рубашке с яркой прошивкой и узорами, темноволосый и тонкий, а рядом с ним – небольшая молодая женщина в бело-клетчатой блузке, в черной плиссированной юбочке.
Они глядели друг на друга таким тревожным и мучительным взором, ка-ким люди прощаются навсегда. И когда прогудел сигнальный колокол к от-правке поезда, из чудных карих глаз женщины покатились вдруг крупные, как у детей, слезы, и красивое лицо ее моментально посерело и стало дряблым, зябким. Я понял тогда, что в момент глубочайших переживаний жизнь обго-няет свою форму существования, то есть время. Неудивительно поэтому ви-деть иней седин в черных кудрях юноши…
Чтобы отвлечь все же Силаева от тяжелых дум и жгучих страданий души, я взял его за плечи и, слегка отстранив от окна, показал ему висевшую на сте-не буфета картину в тяжелой дубовой раме (я знал склонность Сигаева к жи-вописи и решил этой приманкой изменить ход его размышлений, вызвать в нем светлое чувство юмора и более розового взгляда на жизнь).
Всмотревшись в картину, Силаев засмеялся, засмеялся от души и весь по-светлел.
 Неизвестный художник написал масляными красками голубую извили-стую речонку, широкий зеленый луг, четыре высоченных стога сена, рядом с которыми, уменьшенные до невероятности люди, лошади и повозки казались муравьями. Но засмеялся Силаев не этому.
На картине клубились багровые облака дыма над кровлей загоревшейся избы, стоявшей над речкой; начиналась буйная гроза, в темных тучах сверка-ли молнии, а люди спокойно и как ни в чем не бывало, граблями ворошили сено, баловались и хохотали у стогов парни и девушки.
– В жизни так не бывает, – сказал Силаев, продолжая смеяться. Просто у этого художника, если он одарен, явилась злая идея символически посмеяться над часто встречающимся в жизни беспочвенным оптимизмом людей…
…В полдень мы, наконец, сели в харьковский поезд и поехали. Миновав холмы, покрытые лесами, мы вырвались на простор ржаных полей.
Через полчаса поезд сделал маленькую остановку на станции Уразово. Здесь так близко сады подошли к железнодорожному полотну, что под окном нашего вагона, как на даче, качались мокрые ветки акаций с белыми шелко-вистыми цветами и коричневыми прошлогодними стручьями.
Мы опустили окно и хотели обломать душистую ветвь, но поезд тронулся и ветка уплыла от нас надолго, если не навсегда.
Прямо за розовым одноэтажным зданием станции Уразово поплыли мимо нас луга, седые от полыни выгоны, черные мокрые проселки с лужами воды в глубоких колеях, мелькнули высокие решетчатые фермы моста и снова по-шли зеленые суглинистые поля, красно-фиолетовые чебрецовые плешины среди высокой зеленой травы, далекие горбатые бугры, покрытые серой дым-кой непогоды.
Вскоре мы промчались, не останавливаясь, через разъезд "Соловьи". Все хозяйство разъезда состояло из двух головастых стрелок старинного образца, из керосинового фонаря на дубовом граненом столбе, из небольшого красно-го домика, окруженного зеленью деревьев.
Девушка-железнодорожница провожала нас приветственными взмахами руки. Возможно, она адресовала свои приветствия одному из своих знакомых, случайно ехавшему в нашем вагоне, но нам было приятно принять это при-ветствие на свой счет и мы его приняли.
На полустанке "Тополи" мы стояли минуты две. Ничего интересного. Ни-каких тополей. Вокруг простиралось чистое поле, покрытое золотыми пятна-ми сурепки, а вдали виднелись меловые бугры, кудрявый молодой лесок, свинцовый горизонт.
Спавший доселе на верхней полке, Чесноков с шумом и грохотом сорвал-ся вниз и, почесывая ушибленную поясницу, подсел ко мне.
Это один из работников снабженческих учреждений, призванный в армию на интендантскую должность в чине техника интенданта I ранга.
Мы разговорились о всякой всячине. Сначала Чесноков пытался говорить на международные и политические темы. Но все это у него выходило плоско и бледно. Запомнилось мне только одна фраза: "Гесс сошел с ума и попал в Шотландию… Но вряд ли его устроит Бедлам, хотя и как сумасшедшего. Он просто ищет партнера, чтобы щипать русские перья…"
Потом мы перешли к вопросам лирическим. Чесноков признался мне, что пишет стихи, что 1928 год, когда родился у него первый сын, был для него самым счастливым годом жизни, что жена ему не верна. Незаметно он пере-шел от рассказа к изустному чтению своих стихотворений. И в каждой строфе чувствовалось, что автор был искренно взволнован, глубоко страдал.
С формальной стороны стихотворения Чеснокова относились к числу вир-шей, но прослушал их я с большим вниманием. В стихах были волнующие чувства, мятежная душа. Слушая их, я тоже невольно грустил.
В три часа дня мы прибыли на станцию Купянск-Узловая. Вдали, кило-метрах в 4-х, виднелся город Купянск. К нему бежала железнодорожная вет-ка. Нам были видны издали небольшие городские дома, кирпичные заводские трубы, редкие, но внушительные корпуса заводских построек.
По улице привокзального поселка, у домиков с широкими наличниками и тяжелыми одностворчатыми ставнями на окнах, под тополями и березами но-сились ребятишки, гоняя на дротах обручи или прыгая через канат и веревоч-ку.
Бабы, обступившие поезд, судачили о различных новостях, уверяли, что "германец нас обманул и скоро будет с нами воевать".
Перед самым отходом поезда в наш вагон прибыл новый проводник вме-сто заболевшего. Человек этот оказался отчаянным культуртрегером. До са-мого Харькова не давал он нам житья.
Одетый в синие сатиновые штаны и серый коленкоровый френчик, с боль-шими очками на толстом носу и с многоугольным коричневым значком на груди, он напоминал нам туриста, не успевшего еще избрать себе маршрут, но уже пропагандирующего полезность туризма.
– Не сорите, граждане, – бормотал он. – Не кушайте часто, граждане. В уборной не сидите более пяти минут, а то перед Харьковом начальство во-дится строгое… Борьба за культуру должна быть непременная, а тут вот иные выпимши едут, спят на полках, будто им ночь… Бескультурно это, совсем бескультурно… …
Бедняга проводник, стараясь вразумить пассажирам полезность культуры, до такой степени умаялся, что начал чистить свои ботинки концом оконной портьеры, поставив ногу на чей-то маленький щеголеватый чемодан.
И вот тут гомерический хохот потряс вагон. Хохотали все – и Силаев, и Чесноков, и Константин Мелентьев, и капитан Катенев и я.
Грусть уходила от нас вместе с приближением поезда к Харькову.
Все гуще встречались аэродромы, сильнее и многочисленнее гудели само-леты, развивались большим темпом работы на взлетных площадках. Копоши-лись люди. Горели костры. Дымили котлы со смолой, готовился асфальт.
За высокой белой головастой водонапорной башней с коричневой грибо-образной крышей, в дыму и тумане, прокалывая небесную хмурь, целым ле-сом заводских труб, вдали виднелся огромный город, вторая столица Украи-ны.
– Харьков, Харьков! – восторженно кричали многие пассажиры, высовы-ваясь в окна, выбегая в тамбур, к дверям.
Да, здесь начинался Харьков, хотя это был еще не город, а лишь военный городок и рабочий поселок "ХТЗ".
Поезд остановился у военного городка, напротив подковообразного пяти-этажного здания с белой гладкой черепичной кровлей. По фасаду здания ви-сели многочисленные серые балкончикм, а под средними этажами здания све-тился арочный проезд во двор.
Слева – новый рабочий поселок, а справа от полотна железной дороги со-хранился еще старый поселок из одноэтажных бараков, крытых чумазой то-лью. Одноцветные серые бараки рассыпаны по полю без всякого порядка, как куры, выискивающие червей или черепашек на пашне.
…На Балашовке поезд стоял мучительно долго. Лишь в восьмом часу ве-чера, сквозь строй заводов и домов, прошел наш поезд к Харьковскому во-кзалу.
Мы высадились на вторую платформу. Она кишела цыганками в разно-цветных бусах и ожерельях из серебряных монет, украинками в кокошниках и газовых косынках, красноармейцами с зелеными сумками за плечами и с ка-рабинами в брезентовых чехлах. Над всем этим морем голов висел густой звон аккумуляторных тележек и крохотных троллейбусов, перевозивших гру-зы по цементному полотну платформы.
Мотористы лихо стояли на запятках, управляя этими электрическими те-лежками. Они до хрипоты кричали на толпу, чтобы она посторонилась с до-роги.
Вскоре милиционеры загнали всю толпу в вокзал, освободив платформу и прилегающую к вокзалу площадь для каких-то надобностей.
В зале с высоким плафонированным потолком, подпертым гранеными ка-менными столбами, было тесно и жарко. Самые невероятные слухи передава-лись публикой из одного конца зала в другой. Но самым страшным, поразив-шим нас, был настойчивый слух о том, что Германия уже напала на нас в рай-оне Бреста.
Мы знали, что этого еще нет, но мы почти были уверены, что это будет и не вступали ни с кем в споры, равно как и не заговаривали ни с кем из незна-комых людей. У врагов длинные уши, и молчание – хороший замок военной и всякой другой тайны.
Часа через полтора мы выехали из Харькова московским поездом на Курск.
Всю ночь мы качались в вагоне и только утром прибыли на курский во-кзал.
 Утро было пасмурное, прохладное. Утро 22 июня 1941 года.
У трамвайной остановки женщины, осаждая нас, предлагали молоко, яйца, лепешки. Но не успели мы съесть по яйцу, как подошел трамвай, и мы пошли на него в атаку.
С трудом втиснулись наши ребята в вагон. Мне удалось встать на поднож-ку, а потом и залезть на заднюю площадку.
Бестолковый проводник орал: "Проходите, граждане, вперед!" – хотя ва-гон был до такой степени забит, что даже мифический Геркулес не смог бы протиснуться в нем ни на один шаг.
Качаясь и нудно гудя, перегруженный трамвай медленно пересек мост че-рез Тускарь, пополз на Ямскую гору.
В дверном стекле трамвая перевернуто отражалась жизнь. Нам казалось, что, обгоняя нас, мимо трамвая бежали в гору дома, осколки кирпичей, кусты смородины, телефонные столбы, люди, собаки.
Внезапно станция прекратила подачу тока. Трамвай остановился на полу-горе. Мы высадились, поднялись пешим порядком до Московских ворот и отправились Ленинской улице разыскивать Курский облвоенкомат.


20 – 22 июня 1941 года.
Валуйки – Харьков - Курск.
ВОЙНА НАЧАЛАСЬ
 Мои записки

В Областном военкомате, на улице Горького, встретил нас дежурный пи-сарь. Пощупав наши пакеты с документами, он украдкой зевнул и посовето-вал нам идти пока отдыхать до завтрака.
– День сегодня праздничный, – сказал он, – военкоматские работники ре-шили поехать на пикник, с вами заниматься некому…
– Нам дан строгий срок явки в облвоенкомат, – запротестовали мы, – по-этому требуем доложить о нашем прибытии немедленно.
Писарь в нерешительности потоптался у стола, потом кивнул нам на ска-мью у длинного стола.
– Посидите здесь, – сказал он нам, – а я пойду выясню…
Пока он ходил да выяснял, мы начали читать газеты и журналы, навален-ные на столе.
Мне попался журнал "Огонек" за 5 июня 1941 года. Листая его, я натолк-нулся на заметку с интригующим заглавием: "Дети, воспитанные волками". В заметке рассказывалось о двух индейских девочках, воспитанных волчицей и найденных потом в пещере охотниками. Журнал "Сайентифик америкен" со-общил, что отчет о судьбе девочек, показывающий всю глубину влияния ок-ружающей среды на развитие человеческой психики, был тщательно прове-рен пятью видными учеными.
Потом мое внимание обратила перепечатка из лондонского журнала "Пик-чюр пост" о курьезных балах в Америке в пользу греков. Под одной из фото-графий, заснятых на таком балу, напечатано выразительное английское пояс-нение: "Сверкающие туалеты, жемчуга, бриллианты. Догадайтесь, по какому случаю собрался здесь фешенебельный Нью-Йорк. Вы думаете, эта дама и ее соседи просто утоляют свои гастрономические потребности? Ничего подоб-ного. Они едят в пользу греков".
И меня охватила жгучая досада. "Как могут великосветские американцы обжираться в пользу греков в дни кровопролитнейших боев на Балканах?!" – подумал я, и сейчас же в моей голове возникла другая мысль: "Не является ли это чудачество от безделья симптомом относительной военной слабости аме-риканцев? Ведь и сообщение об изобретении в Америке одежды для овец, ес-ли в него вдуматься, толкает на ту же мысль".
"… стриженные овцы зябнут. А в южных штатах США в связи с мировой войной сильно сократился сбыт хлопка. Поэтому, как сообщила «Юнайтед Пресс», отныне решено снабжать американских овец хлопчатобумажной оде-ждой. Для пробы изготовлено пока 500 комплектов такой одежды». Одно официальное лицо в Нью-Орлеане заявило, что в США имеется 50 миллионов овец, это означает возможным сбыт 50 тысяч кип хлопка".
Так размечтались американцы. Вот, интересно, найдутся в Америке бара-ны, которые пожелают в разгар мировой войны покупать одежду для овец? И не заставит ли обстановка даже американцев отказаться от столь сомнитель-ного метода ликвидации хлопкового кризиса и приступить к превращению хлопковых запасов во взрывчатые вещества и в бездымный порох? Ведь в воздухе пахнет не овечьими одеждами, а прямо-таки войной…
Чтение журнала и мои размышления были прерваны возвратившимся пи-сарем.
– Приказано направить вас отдыхать в гостинице № 1 , – сказал он изви-няющимся голосом. – Вот вам и ордерок…
Вскоре мы были уже в гостинице. Записавшись в книгу и сдав свои пас-порта администратору, мы разделись, погрузились в чистые прохладные по-стели и сладко уснули.
В час дня я проснулся от необычайного шума в гостинице: слышался жен-ский плач, хлопали двери, стучали каблуки бегавших по коридору и на лест-нице людей.
 Посреди спальни стоял растерянный и бледный младший лейтенант Не-красов, один из командиров старооскольской группы. Дрожащим голосом он сообщил только что услышанную им в городе сногсшибательную новость: се-годня, в пятом часу утра, немцы начали войну против СССР.
– Да ты врешь, врешь! – начал его трясти за грудь Чесноков. – Это прово-кация…
– Ну, что вы, товарищ Чесноков, – все так же дрожащим голосом продол-жал Некрасов. – Ей-богу, не вру. Говорят, Молотов в об этом официально сообщил в своем радиовыступлении в 12 часов дня…
Я мгновенно оделся и пулей вылетел на улицу. Там царило полное спо-койствие, шло обычное движение. Только в воздухе гудело необычно много самолетов.
В Облвоенкомате, куда мы побежали всей командой, хлопали двери, писа-ря, сшибая друг друга, носились с пакетами по комнатам и этажам, а в де-журной будке громко вызывали по телефону какого-то Зеленского.
– Он, наверное, спит на крыше сарая, – догадался один из писарей и стремглав бросился во двор.
Я последовал за ним, желая увидеть делягу Зеленского, любителя поспать на крыше сарая.
Растолкав Зеленского, писарь спрыгнул с крыши сарайчика и сейчас же исчез в подъезде военкомата. Вслед за ним грохнулся на землю Зеленский – лейтенант по званию, молодой человек по возрасту, заспанным – по обстоя-тельствам.
 Прыгая с крыши, он выставил вперед острые согнутые колени, и ветер, вздыбив полы его шинели, обнажил синие диагоналевые штаны. Казалось, что с крыши летела большая серая птица с толстыми синими ногами.
 Я помог Зеленскому встать и вместе с ним прошел в военкомат.
Вслед за нами ввалился в приемную толстопузый седой старик с веревоч-ной продуктовой кошелкой в руках. Он назвался бывшим штабс-капитаном и горячо настаивал немедленно зачислить его добровольцем в Красную Армию.
Ему отказали. Тогда старик, грозя дойти до Москвы, побежал в Ленинский райвоенкомат.
– Там у меня свои люди есть, они помогут мне взять винтовку и защищать Россию, – бросил он на бегу. – А тут бюрократию разводят, по возрасту, го-ворят, не подхожу…
На улице, куда нас невольно потянуло, было уже тесно от народа. Все го-ворили о войне, о воздушной бомбардировке немцами Киева, Житомира, Бре-ста, Одессы, об убийстве немецкими бомбами сотен мирных советских граж-дан.
Итак, война, в которую мы не хотели быть втянутыми, началась. Посмот-реть бы в лицо старооскольского болтуна Ивана Богданова, который совсем недавно на сессии городского совета убеждал нас, что войны между Германи-ей и СССР быть не может. Таких пророков надо бы садить в карцер, чтобы они не усыпляли своими сладкими речами народ.
Поэтому ведь и сегодня, когда война уже началась, мои товарищи, слу-чайные прохожие, толпа в целом, вместо отдачи себе ясного отчета о начав-шемся большом несчастье и опасном бедствии для нас, реагируют на войну философски: "Авось, пройдет! Разве впервые нам воевать с немцами? К тому же, в Германии крепкий рабочий класс, он не допустит…"
Чего не допустит? – этого не договаривали. Слишком мирно настроены наши люди, совсем не злы на немцев, которые уже поработили Европу и те-перь ринулись на нас.
У меня какое-то своеобразное настроение: я злился на нашу разведку, на наше легковерие, на все, что облегчило немцам внезапно напасть на нас, и вместе с тем во мне закипело желание пропагандировать ненависть к немец-ким захватчикам. Ненависть сейчас была нужна не меньше танков, орудий и самолетов. Без нее нельзя было собрать в один кулак всю могучую русскую силу и размозжить этим кулаком голову немцам.
Был уже пятый час дня, а ясности об обстановке на фронте у нас совер-шенно не было. Народ пустился в разведку самыми неожиданными методами.
На почте, например, куда я зашел сдать заказное письмо на имя жены, у окошечка топтался старик с библейским посохом в руке. Он сдавал денежный перевод сыну в город Киверцы (Это на Волыни, недалеко от Луцка).
Разговорившись со стариком, я узнал, что сын его находится в киверецких лагерях школы лейтенантов и в деньгах отца совершенно не нуждается.
– На сердце у меня просто тяжело, – признался старик, – вот и решил я перевод сыну послать. А так как почта перевод приняла, то, значит, Луцк и Киверцы пока, слава богу, наши и сынок мой жив…
Влекомый страстью понаблюдать, как начало войны воспринимается на окраинах города, я сел в трамвай и двинулся к базару.
Обыватели, создав очереди у магазинов и ларьков, хватали соль, спички, иголки, крем, зубные щетки и даже резиновые детские соски.
Я спросил у одной почтенной старушки, для кого она купила целую дю-жину зубных щеток, ведь у самой совершенно нет зубов?
– Война, шинок, война, – прошепелявила старуха. – Все подорожает…
– В тюрьму бы таких покупателей! – со злостью сказал я, глядя на старуху, наверное, такими страшными глазами, что она перекрестилась, плюнула себе под ноги и пустилась наутек. На ее плечах и на спине, хищно сверкая черным стеклярусом, лежала блиновидная допотопная пелерина из сизого шелка.
А в центре города радио по-прежнему жарило вальсы, национальные рус-ские песни, узбекские рапсодии, кавказские попурри, передавало легкую му-зыку для танцев. О войне почти ни слова. У огромных репродукторов, похо-жих на военные звукоулавливатели, добрая сотня людей, волнуясь, слушала радиопередачу "Очарованный странник" Лескова.
Многие из прохожих, особенно молодежь, подчеркнуто, с явным легко-мыслием бравировали:
– Что? Германия объявила нам войну? Ерунда! Мы ее смахнем в два сче-та…
Обидно было слышать эти незрелые и глупые шапкозакидательские рас-суждения. Совершенно необходимым было какое-то авторитетное заявление из Москвы, чтобы все поняли трудность предстоящей борьбы с Германией и настроились бы не на легкий марш к Берлину, а на упорную и трудную войну на несколько лет. Без понимания этой трудности нельзя надеяться придти в Берлин…
…В Облвоенкомате так и не смогли куда-либо определить нас, отослали снова в гостиницу и приказали ждать телефонного вызова.
В 21 час 40 минут в коридоре гостиницы щелкнул рубильник и по всему корпусу погас свет.
 Мы бросились к окну. Несколько секунд картина была нормальной. Как и всегда, светились витрины, светились окна домов, ярко горели фонари на улице, сияли чугунные ручьи трамвайных рельс, освещенных электрическими лучами. И вдруг, будто волшебник взмахнул своей палочкой над городом, по-гас белый свет, окна и витрины засветились синим светом, погасли уличные фонари.
Испугавшись непривычной темноты, публика хлынула во дворы, в подъ-езды, разошлась по домам, и на улице стало пустынно, будто все вымерло.
С третьего этажа гостиницы нам было видно лишь одно ярко освещенное витринное окно магазина культтоваров.
 На всю жизнь запомнилось мне это витринное окно, нарушавшее первую ночную светомаскировку в военном Курске. Яркий большой квадрат осве-щенного стекла на улице Ленина выглядел редкостным остатком мирной жиз-ни, ушедший от нас на годы утром 22 июня 1941 года.
За стеклом, залитые светом электрической лампы, искрились металличе-ские детали и яркие краски разложенных веером товаров. Были тут и гитары, скрещенные своими грифами; были и конторские счеты – желтые, как спелая рожь; были гипсовые статуэтки, отделанные под бронзу; были и детские иг-рушки, раскрашенные в зеленку и яркую киноварь.
Мы с капитаном Катеневым вышли на улицу. У культмага милиционер ру-гал доставленного им на мотоцикле заведующего.
– Сказана вам было днем еще, чтобы подготовили светомаскировку, вот и надо было подготовить, – бубнил милиционер. – Вот надо было бы подгото-вить… Молчите лучше, пока не оштрафовал вас на триста рублей! Ишь, яр-кость какую навели! В Берлине можно увидать вашу витрину…Сказано, мол-чите, ну и молчите. Гасите свет и домой шагайте! На мотоцикл не надей-тесь…
Вскоре свет в витрине был погашен. Милиционер умчался на мотоцикле в сторону Ямской слободы, а виноватый завмаг зашагал на улицу Дзержинско-го.
Накрапывал дождик. Мокрые тротуары тускло мерцали зеркальцами луж, освещенных призрачным синим светом замаскированных автомобильных фар.
Автомобили с синими или сиреневыми фарами, лишенные своих вчера еще ярких глаз, как близорукие, осторожно катились по улице и, боясь столк-нуться или задушить кого, непрестанно гудели сиренами. Мы еще немного побродили по улице, потом остановились у чьих-то ворот. Каждому из нас хотелось сказать что-то друг другу, но мы ничего не говорили и молча смот-рели на ночной город.
На фоне темного сумрачного неба еле маячили черные широкие и массив-ные купола бывшего Митрофановского собора, перестроенного под киноте-атр. Чернела островерхая готическая колокольня церковки, где разместился областной архив.
Возвратившись в гостиницу, мы не могли уснуть. Растревоженные, пере-живая чувство какой-то неподдающейся словесному объяснению обиды, мы устроились на подоконниках открытых окон и молча смотрели на затемнен-ную улицу, на притихший город.
Внезапно рявкнул на улице мощный громкоговоритель, начался ночной выпуск последних известий. Передавали из Москвы Указы Президиума Вер-ховного Совета СССР о введении военного положения в европейской части страны, о мобилизации четырнадцати возрастов мужчин – от 1905 до 1918 года рождения.
История, сидевшая за брестским мирным столом, решила теперь встре-титься с рожденными в том году гражданами на полях сражений новой миро-вой войны. И сразу исчезла необходимость краснобайских бесконечных раз-говоров о разоружении, о сокращении армий. Испарилась Лига Наций, по-смевшая в свое время исключить из своего состава Советский Союз. Теперь некого было исключать и некому исключать.
Чесноков, Катенев, Некрасов и Мелентьев лежали животами на широких гостиничных подоконниках, свесив головы над улицей, и по-мальчишески плевались на гудки автомобилей, на звонки трамваев.
– Тьфу, провались вы со своим гудом и звоном, слушать не дают!
В связи с передачей ночных известий, на улицу снова высыпал народ, го-род ожил.
В начале двенадцатого часа ночи началась передача записи дневной речи Молотова.
 Медленным, немного приглушенным голосом, напоенным силой уверен-ности и разгоревшейся ненависти к врагу, говорил руководитель внешней по-литики СССР о разбойничьем и вероломном нападении немецко-фашистских орд на нашу землю.
"…Зарвавшийся Гитлер и его фашистская клика должны быть уничтоже-ны. Они будут уничтожены, эти поработители многих народов – чехослова-ков, сербов, хорватов, французов, греков и многих других…"
По окончании радиослушания, мы снова справились о нашей судьбе по телефону в Облвоенкомат.
"Сидите и ждите!" – последовал сердитый ответ.
Раздосадованные, мы спустились в гостиничный ресторан. Сегодня, ска-зали нам, в последний раз он должен был работать до часу ночи.
В ресторане царил настоящий содом. Дико визжали скрипки в руках со-вершенно пьяных музыкантов. Мальчик, сидевший у бубна, громко и не впо-пад колотил палкой о желтую кожу, дзинькал медными тарелками.
Музыкантов никто не слушал. Охмелевшие посетители, в карманах кото-рых лежали повестки о явке завтра утром в райвоенкомат, вели громкие бесе-ды.
Поспешая выпить и закусить до закрытия ресторана, мы своей компанией заняли столик у окна, занавешенного наглухо вельветовой драпри, чтобы на улицу не проходил свет.
Напротив нас, в углу, кутила незнакомая нам другая компания из семи че-ловек. Они шли в решительную атаку на дюжину бутылок всевозможных вин.
Один из этой компании с особенной и малопонятной настойчивостью со-скребал ножом этикетку с бутылки, причем делал это спинкой ножа, утратив от опьянение понятие разницы между острым и тупым. Другой – щеголева-тый мужчина с русым хохолком на большой круглой голове и с толстыми ро-говыми очками на носу, размахивал вилкой над головой задремавшего соседа и кричал:
– Мы ему, Гитлеру, всю перхоть из волос выбьем, мы ему последнюю ру-ку оторвем. Не будь я артист, оторвем…
Потом этот вояка заговорил о театре, о сорванных гастролях по южной России, о "Даме с Камелиями", о французском шампанском, о бутылке мала-ги, которой, по его мнению, недоставало на столе.
…Засыпая во втором часу ночи у распахнутого окна гостиницы, я услы-шал нежный смешок и страстный шепот у подъезда.
– Война войной, а жизнь – жизнью! – философствовал какой-то пьянень-кий повеса, соблазняя молоденькую официантку, которую я узнал по ее се-ребряному голоску.
……………………………………………………………………………….
Утром 23 июня передана по радио первая сводка Штаба Верховного Глав-нокомандования. Противник отбит на всем протяжении границы от Балтий-ского до Черного моря, за исключением гродненского направления, где нем-цы вклинились в нашу территорию на 10-20 километров.
О, это исключение! Какой болью отозвалось оно в нашем сердце, какое зловещее начало положило оно мучениям и страданиям нашей земли. Об этом нельзя еще сказать чего-либо определенного, но сердце чувствует, что на десятке километров гродненской земли немцы не остановятся…
Есть и радостные вести. Англия заявила о готовности оказать всяческую помощь Советскому Союзу в борьбе с гитлеровской Германией. Это очень хорошо, что на целый ряд лет Англия избрала правильный ориентир в своей внешней политике. Правда, представитель консерваторов – господин Чер-чилль, организатор похода четырнадцати государств против Советской моло-дой республики, не внушает серьезного к нему доверия, но и он хорошо пом-нит Дюнкерк и "Мюнхен", а значит, будет идти с нами, по крайней мере, до разгрома Германии. Раньше этого срока вряд ли он посмеет пакостить нам…
Вопрос теперь стоит в том, скоро ли англичане окажут нам настоящую "всяческую помощь", или, может быть, начнут они испытывать наше терпе-ние, как испытывала гомеровская Пенелопа свою любовь к Одиссею, распус-кая по ночам созданную ее руками ткань в дневном труде. Ведь, если Пене-лопа сберегала себя этим от назойливых притязаний женихов, то Черчилль может захотеть оберегать девственность консерваторов…Благо, у консерва-торов есть галифасовско-плимутовская традиция волокиты и "невмешатель-ства в дела Абиссинии и Испании"…
Весь день в городе шли митинги, митинги, митинги. Райкомы нагоняли упущенное в пропаганде. Увеличился поток добровольцев в Красную Армию.
В Сталинском райкоме партии коридоры и комнаты были забиты наро-дом. Были тут и студенты, и рабочие, и служащие магазинов, и артисты и жи-листые крупнокостные парни с заплечными холщовыми сумками. Это кол-хозники, прибывшие в город с попутными машинами. Все эти люди, выстав-ляя сотни доводов, добиваются, чтобы райком партии рекомендовал военко-мату принять их в число добровольцев Красной Армии.

К столу секретаря райкома протиснулся пожилой железнодорожник с тре-мя красными гаечками на плисовых петлицах своего кителя.
Перекрывая говор и шум всех собравшихся, он торжественно заявил:
– Прошу считать меня и сто пятьдесят моих товарищей мобилизованными для защиты Родины! – он развернул при этом длинную скатанную в трубку бумагу, похожую на древний свиток летописца. – Здесь все наши подписи…
Это были подписи тех, кто еще в ранние годы советской власти "… шел в бой с центральной радой, кто паровозы оставлял, идя на баррикады…"
Подымалась на бой с врагом Россия. И от этого у меня на душе станови-лось легче, в сердце росла уверенность, что мы победим немцев, обязательно победим, невзирая на их многочисленные танки и самолеты.
Один по одному снова собралось в Облвоенкомат вся наша группа, чтобы напомнить о себе. Здесь по-прежнему толпились люди, плакали женщины, бегали писаря с картонными папками. За стеклянной перегородкой, рядом с чуланчиком дежурного писаря, занятого бумагами, кричал по телефону от-ветственный дежурный. Он ругался с районными работниками, которые про-сили по хозяйственным соображениям разрешить отсрочить на один-два дня явку призывных контингентов на сборные пункты.
– Да вы с ума, наверное, сошли! – потеряв всякое терпение, закричал де-журный. Он бросил трубку и, вытирая платком вспотевший лоб, пожаловался. – Хуже нет, быть ответственным дежурным в дни мобилизации!
Не успел я выразить дежурному свое сочувствие, как в приемную ворвал-ся очень экспансивный человек в черной шляпе, в клетчатом плаще, в длин-ноносых желтых ботинках с черными рантованными каблуками.
– Товарищ дежурный, – еще с порога закричал он, – прошу не задержи-вать меня. Здесь необходима ваша пометочка. Я ужасно спешу в Беседино. На улице ожидает наша машина… Я еду по срочному делу, закупать большую партию лука…
Все это человек говорил с пулеметным темпом, одновременно пыряя де-журному одну за одной три бумаги для "пометочек".
– Ничего не могу поделать, – сказал дежурный, возвращая бумаги "сроч-ному гражданину". – В повестке ясно сказано, что вам надо явиться в Сталин-ский райвоенкомат. Туда и являйтесь…
– Был, я уже там был, – начал возражать человек в плаще. – Там не разре-шили мне выезжать из города и предложили немедленно пройти медицин-скую комиссию. Вот я и прошу вас, сделайте свою пометочку…
– Придется, гражданин, лук отставить и пойти в армию, – уже сердитым голосом сказал дежурный, пытаясь задвинуть окошечко.
– Ой, что вы говорите? – улыбнулся гражданин, нырнув головой в оконце. – Я же единственный специалист в Облзаге, разбирающийся в сортах лука. Мне совершенно некогда сегодня идти в райвоенкомат вторично. Кроме того – гражданин снизил голос до интимного полушепота, – кроме того, начальст-во хлопочет получить на меня бронь…
Стоявший рядом со мной некий Толмачев с седой головой и мозолистыми руками, шагнул к оконцу дежурного, неожиданно взял назойливого гражда-нина за шиворот и возмущенным голосом произнес:
– Шкурник ты, шкурник! Стоишь и вымогаешь бумажку, мечтаешь о бро-не. Воевать надо… Луковый специалист
Оттолкнув лукового специалиста к двери, Толмачев заявил дежурному:
– Я старый командир Красной Армии. По возрасту и здоровью был отчис-лен и снят с учета, но чувствую, что могу еще воевать. Прошу, помогите стать добровольцем Красной Армии.
Потом к окну подошел инженер лет шестидесяти. Он настоятельно просил и добился согласия отправить его на фронт в саперный батальон.
Вот он, русский народ. Он недавно ворчал в очередях, жалуясь на трудно-сти товарного снабжения, поругивая наше правительство за многие вольные или невольные упущения и недостатки, считая это своим правом хозяина, но в лихую годину он немедленно встал под руководством правительства на за-щиту Родины.
Был на исходе второй день войны с Германией.
– Дайте первую часть, вызывает Грайворон! – крикнул дежурный кому-то наверх и тут же, схватив трубку другого телефона, зашумел в нее. – Да не спе-шите же вы, тут на все сорок телефонов идет одна и та же бумажка…Что, что? Не гражданьтесь, товарищ, отвыкайте. Какое вам тут согласование, с Госспиртом что ли разговариваете?! Приказ есть и все. Выполняйте…
– Я из областного отдела распространения печати, – верещал конопатый, остролицый парень в широкой соломенной шляпе и с портфелем подмышкой. – Меня срочно пропустите произвести подписку на газеты, она у вас кончает-ся в этом месяце…
– Топай, топай! – огрызнулся дежурный, держа сразу две телефонных трубки в руках, а третью прижимал к уху щекой и плечом.
– Спасибо, – весело засмеялся парень и хотел юркнуть по лестнице на вто-рой этаж. За ним метнулся и гражданин в желтых ботинках с черными каблу-ками.
Дежурный перехватил им дорогу, закричал:
– Домой, говорю, топайте. Не подписываемся сегодня. А вы, луковый спе-циалист, если немедленно не уйдете отсюда, прикажу арестовать вас, как де-зертира... Вам уже три часа назад надо быть в райвоенкомате…
Луковый специалист исчез, как дурное видение.
Ушел из Облвоенкомата разочарованный конопатый парень. Луковый спе-циалист тоже исчез, как дурное видение.
 А дежурный снова закричал в телефонные трубки.
– Я вам ясно говорю, что в Рыльск надо гнать трактора… Да какая там грязь! Солнце светит, ветерок… Да-да, все, говорю, просохнет, если быть на-стойчивее… Я тебе говорю, погода будет, значит, будет…Ну, и конец…, За-ряжай трактора… Не самолетами же их отправлять. Точка! Заряжайся. Ну вот, вот и вот…
– А вам что нужно? А-а, по делу. Ну, обратитесь тогда по телефону в сво-бодное время, а сейчас по этому "делу" некогда заниматься. Да-да, звоните потом по номеру 18-32-40. Что? Ну, тогда идите к черту. Неясно? К черту, говорю, идите, – старательно, отчеканивая каждое слово, разъяснил дежур-ный какому-то собеседнику и облегченно вздохнул. – Поняли? Ну и, слава богу. Вот, вот…
Потом дошла очередь и до нас.
– А-а-а, старооскольская группа, – сказал дежурный, ложа на стол все три телефонных трубки. – Пока ничего для вас утешительного нет. Идите в гос-тиницу, отдыхайте. Завтра явитесь сюда в девять утра...
На улице нас обогнала легковая машина, у которой красный "стоп-сигнал" был обвязан синей тряпицей. "Курьез времени, – подумал я. – Стоп-сигналы ликвидируются синими тряпицами, меняющими смысл сигнала, а в Облвоен-комате на всех сорока телефонах продолжают болтать открытым текстом, пе-редавая всякую всячину, будто речь идет не о военных тайнах, а о простых обыденных пустяках…"
Обедали мы прямо на рынке, рядом со студией областного союза худож-ников, усевшись на новеньких скамейках у базарной цветочной клумбы и по-пивая сливки прямо из кувшинов, купленных у женщин.
Пока мы кушали, женщины терпеливо ожидали, что мы опростаем их кув-шины. Невдалеке от нас, как ни в чем не бывало, рабочие, втянув обрубок де-рева на высокие козлы, производили распиловку досок, другие – врывали столбики в землю, третьи – делали столы и скамьи для нового базарного па-вильона. Над нашими головами, приделанный к столбу, гремел маршами и дребезжал от натуги огромный квадратный раструб репродуктора. В мясном павильоне, сверкавшем стеклянными дверями и окном во всю стену, у стоек толпились женщины, покупая мясо.
Пока радио передавало музыку, никто из народа не уделял ему никакого внимания, но едва началось сообщение о международных событиях, вокруг клумбы, посреди которой стоял столб с репродуктором, вырос плотный круг людей.
– Да молчи ты, слушай! – покрикивали люди друг на друга. – Про войну говорят…
Утром 24 июня, встав часов в пять, я отправился к одному из своих знако-мых на станцию Курск-ветка. Но застал дома одну его заплаканную жену.
– Теперь моего Ваню далеко искать, – сказала она. – Вчера выехал на фронт…
… Возвращаясь в гостиницу, чтобы отправиться в облвоенкомат и катего-рически потребовать отправить нас на фронт, я заметил на улице Дзержин-ского большое движение. Гремели двуколки, шипели автомашины, на боль-ших скоростях неслись к станции покрытые брезентами танкетки с противо-танковыми пушечками на прицепе.
Мимо кинотеатра имени Щепкина бегом промчалась рота красноармейцев с тугими вещевыми мешками за спиной, с лопатами в желтых чехлах. Точе-ные зеленые ручки лопат хлопали бойцов по мякоти ноги.
– Приучают их, к бегу приучают, – хозяйственно заметил усатый гражда-нин в длинном буром пальто. Он стоял на тротуаре и наблюдал за бойцами. Меня же он остановил бесцеремонно, будто старого знакомого. – Мой сын тоже с ними бегает, посмотрите (Усач бесцеремонно остановил меня, будто старого знакомого), это он так ловко через парапет прыгнул. О-о, как, види-те?
– Хороший у вас сын, – похвалил я. – Рослый он и, видать, сильный…
– Да уж не даст германцу никакого спуску, не да-а-аст, – с трогательной гордостью в голосе подчеркнул усач и зашагал вслед за ротой, голова кото-рой повернула уже на улицу Ленинскую.
Когда мы, группа старооскольцев, направилась в Облвоенкомат, у подъез-да Курского горкома партии гремел громкоговоритель. Сообщалась сводка Штаба Верховного Главнокомандования Красной Армии: "…Взято в плен до 500 немцев, уничтожен за 23 июня 51 вражеский самолет…Немцы взяли …Брест, Ковно, Ломжу…"
Мы переглянулись. В гневных глазах каждого из нас можно было про-честь вопрос: "Что это значит? Почему нация с лозунгом пузатого Геринга: "Я ставлю ставку на негодяя!" нашла доступ на нашу землю. Несомненно, на наших западных границах были притаившиеся враги, приоткрывшие воро-та… О, кто они, почему не стерты до сих пор с лица планеты?!"
Прибыв в Облвоенкомат, раздраженные и неуемные, мы потребовали не-медленно отправить нас в действующую армию.
 Дежурный капитан, улыбнувшись, отобрал у нас наши письменные ра-порта и пошел наверх, чтобы доложить о наших требованиях.
Через полчаса мы получили решение. Это была четвертушка листа папи-росной бумаги, на которой фиолетовыми буквами напечатан текст:
"Командиру 400-го полка. Клюквенский лагерь. При этом следует в Ваше распоряжение командиры запаса (перечислены наши фамилии) на укомплек-тование по кадру и запасу. Удовлетворены суточными по 24.6.1941 года. На-чальник 3-й части майор ….. "
Уехать на Клюкву удалось лишь на исходе дня.
Солнце уже село, когда мы, растянувшись стайкой, подошли к лагерю Клюква.
 У линейки, направив на нас винтовку, благим матом закричал часовой:
– Стой, стрелять буду! Дежурный, на линейкю! (Здесь многие в разговоре смягчали "у" на "ю").
Прибежал дежурный, оказавшийся лейтенантом.
– Зачем вы на линейку залезли? – зашумел он на нас. – Не знаете что ли, здесь может ходить только командир дивизии и выше…
– А, может, мы и есть "выше", – серьезным тоном сказал капитан Катенев, протягивая дежурному сопроводительную бумагу. – Вот мы кто…
– Угу! – гмыкнул лейтенант. – Вам надо идти в Четырехсотый. Это – на-лево. Кузькин, сопроводи!
Кузькин – оказался крохотным мальчиком в полной военной форме и с маленькой саблей на боку. По дороге в штаб 400-го полка он рассказал нам, что отец его все время служил в Красной Армии, но умер в прошлом году, а его, Кузькина, зачислили в воспитанники полка и он скоро поедет на фронт. "Мне ведь шестнадцать лет – пояснил парнишка, – а саблей я умею рубить вот как!" – он выхватил саблю и с удивительной искусностью сбрил половину куста одним ударом клинка.
У штаба полка, у составленных в козлы ружей перед ротой одетых с иго-лочки новобранцев, рьяно митинговал толстенький лобастый политрук с красными шелковыми звездами на рукавах гимнастерки.
– Через час мы, товарищи, выезжаем на фронт. Нас ждут большие трудно-сти, может быть, смерть, но мы не пощадим себя в боях за Родину, отстоим ее от немецких захватчиков и обессмертим свои имена…
…В штабе с нами беседовали кратко, потом обмундировали и выдали бе-ленькие жестяные медальоны с листиками жесткой бумаги внутри, приказали немедленно заполнить эти крохотные анкеты своими адресными данными. – Убьет если кого, то по медальону можно определить, кого убило, – пояснил нам интендант, выдавая медальоны, которые мы сейчас же шутливо прозвали "Смерть на носу".
Оформив выдачу медальонов, нас построили и привели к клубу. Уже сгу-стились вечерние сумерки, но перед верандой клуба двумя шеренгами стояли человек полтораста новичков, перед неровным строем которых расхаживал капитан с пушистыми бакенбардами на худых щеках. Он проверял военные знания прибывших на укомплектование полка людей, чтобы определить год-ность в кадры или в запас.
Разговор капитана с новобранцами не лишен интереса, и я его решил за-писать его в свою записную книжку.
– У вас какая специальность?
– Счетовод.
– Да я не об этом! – возмутился капитан. – Военная специальность?
– Не знаю…
– Странно, черт возьми! Вы же из запаса?
– Да. Но я больше по счетной части работал.
– А вы?
– Из запаса, товарищ капитан.
– Знаю, что из запаса. Делать что умеете?
– Повидлой занимался на фруктовом заводе.
– А пушкой или минометом владеете?
– Нет, не приходилось…
– Да кто же вы?
– Стрелок, кроме повидлы…
– А что делается по команде "курок"?
– Ставится на предохранитель…
Капитан в ответ захохотал.
– Сразу видать, "стрело-ок". Скорее, повидла, кроме стрелка. Вот что, ре-бята, война началась. Надо теперь примириться с мыслью, что главным смыслом нашей жизни отныне станет борьба и победа над Германией. По-этому всем вам надо учиться. С азов начнем, завтра же утром начнем.
Заночевали мы, как записанные в кадры, в просторном клубном зале. За-пасников же уложили спать прямо на траве, под деревьями, так как помеще-ний не хватало.
Утром проснулись по боевой тревоге.
В белесом тумане, словно в мутной воде, неясно маячили стволы деревь-ев. Похожие на тени, метались по лагерю люди. У штаба полка, щелкая нож-ницами и подсмеивая друг друга, лейтенанты срезали с гимнастерок тыловые петлицы с золотистым жгутиком по краям, отвинчивали красные эмалиро-ванные знаки различия и нашивали зеленые, полевые.
На песчаной дорожке стояли группочками женщины с печальными лица-ми: вместе с полком, покидавшим Клюквенский лагерь, уезжали на фронт их мужья, и женихи.
Через полчаса все было готово.
Мимо нас прошли головные пехотные колонны, потом загромыхали по-возки и двуколки с военным имуществом, а за ними, шевеля тонкими ствола-ми и будто обнюхивая ими дорогу, покатились противотанковые пушки на конной тяге. На машинных прицепах прошли зеленые гаубицы с брезентовы-ми чехлами на дулах.
Мы, сидя в кузове грузовика, замыкали полковую колонну.
Большую часть полка направили к границам Финляндии, а часть, в том числе и нашу команду, включили в состав Юго-западного фронта.
Эшелон ночью двинулся к линии боев.

22 – 25 июня 1941 года.
 Курск - Клюква.


       




ГАЛЯ
Рассказ

На зеленых листьях каштанов еще блестела ночная роса, на железных крышах домов темнели влажные продольные полосы, но город уже проснул-ся, людские толпы заполнили улицы, на широких тротуарах зашумела моло-дежь.
Народ спешил на городскую строительную площадку. Сегодня там долж-на была состояться церемония закладки нового завода.
И вот, едва на деревянной трибуне появился секретарь городского пар-тийного комитета и начали подыматься на помост инженеры, советские ра-ботники, представители общественности, вдруг по ряби людских голов про-бежала волна. Она прокатилась по всем улицам, заплескалась над площадями, двинула людей к репродукторам.
Из Москвы говорил Вячеслав Михайлович Молотов. Он говорил о том, что в пятом часу утра немецкие самолеты бомбили Киев, Одессу, Житомир, Брест, что немецкие танки ворвались на нашу землю, что немецкие дивизии нарушили нашу границу.
Замерла толпа. Казалось, что человеческое море внезапно замерло, звуки плескающегося шума погасли, дыхание смерти пахнуло над городом и встала над всем гнетущая тишина.
Прошло мгновение, и в притихшем море людей послышался крик:
– Товарищи, началась война!
Кричала Галя, студентка выпускного курса медицинской школы. Она стояла рядом с трибуной. Ее изумленные голубые глаза были широко откры-ты, на черных длинных ресницах дрожали слезинки, похожие на хрустальные зерна. Иные из них падали на розовые щеки, скатывались на блузку, впитыва-лись в оранжевую шелковую ткань.
– Началась война! – горестно повторила Галя, и будто в ответ ей тревожно застонали заводские гудки, засвистели паровозы, надрывно завыла сирена.
– Боевая тревога, боевая тревога, боевая тревога, – зазвучало в воздухе. И через час по городскому проспекту шагала уже вооруженная молодежь.
Накрапывал дождик, но никто не открывал зонтика. У людей и не было зонтика. Они шли по восемь в ряд, в противогазах, пальцами правой руки сжимали влажный ремень, локтем давили винтовку. Над головами людей по-качивались серые стальные гребенки штыков.
Обгоняя людскую колонну, мчались самокатчики в зеленых комбинезо-нах; на рысях проходили к вокзалу конные орудия; тарахтя и лязгая, проско-чили танкетки с зелеными веточками над дулами своих пулеметов. И снова – людские колонны, колонны, колонны. Бесконечными волнами катились они к вокзалу.
Влажный воздух, казалось, накалялся от ненависти, исходившей волни-стыми струями от тысяч шагавших по улице людей.
В колонне, рядом с подругами, шагала Галя. Сквозь вспотевшие стекла противогазных очков удивленно смотрели на улицу ее голубые глаза. Они что-то искали и не могли найти. Да, они искали мирную улицу. Но насколько видел глаз, по улице шли люди с ружьями, по улице шагали солдаты, шагала война.
Только на исходе дня закончилась патриотическая демонстрация.
Молчаливые, сразу посерьезневшие, возвратились студентки в общежи-тие. Одни начали писать письма домой, другие рассеянно листали учебник фармакологии, третьи, уткнувшись лицом в подушку, рыдали.
Галя сидела у столика, перед зеркалом. Матовый туман ее дыхания засти-лал стекло, и Галя видела в нем свое отображение, как сквозь густую кисею. На лице ее лежала грусть, в глазах были тени глубокой задумчивости, взвол-нованная грудь высоко подымалась.
Что-то решив, Галя достала из столика ножницы, перекинула свои кашта-новые косы на грудь, поцеловала их и начала отрезать.
– Что ты делаешь?! – ахнули подруги, бросившись к Гале. – Они так кра-сивы, твои косы.
Глотая слезы и кусая губы, чтобы не заплакать, Галя завернула косы в шелковую косынку, перевязала голубой тесьмой и подала подругам.
– Сохраните на память обо мне, – сказала она. – Мне они пока не нужны. Я пойду в военкомат и стану солдатом…
……………………………………………………………………………….
Темно было на станциях. Заклеенные бумажными крестами стекла вокза-лов внушали людям щемящую грусть.
Запрещены были звуковые сигналы, и молчаливо, без гудков, всю ночь шли на запад эшелоны.
Примостившись на краю нар, дремала Галя. Сквозь сон она слышала стук колес, дребезжание приоткрытой двери вагона, громыхание пустой консерв-ной банки на полу, нудное гудение какого-то мотора.
Сильный толчок разбудил ее.
Больно ударившись головой о чью-то винтовку, Галя вскочила на ноги.
Поезд стоял. Люди прыгали из вагонов, прятались за насыпь, ложились за бандажи вагонных колес.
Ночную темноту пронизывали огненные стрелы взрывов, воздух с грохо-том и свистом резали стальные осколки авиабомб.
Прислонившись к притолоке настежь распахнутой двери вагона, Галя со страхом слушала воющий рев немецких пикировщиков и потрясающий гро-хот бомб. У ног ее, сотрясаемая взрывами, позвякивала железная стремянка. За спиной что-то свистело и щелкало по стенкам опустевшего вагона.
"Обстреливают из пулеметов", – подумала Галя и вся как-то съежилась, прижалась к стенке вагона, задрожала.
И вдруг стало видно, как днем. В небе зажглись ракеты.
От этого мертвенного света магния стало как-то особенно страшно, и Га-ля, коснувшись ногой стремянки, опрометью вылетела из вагона. Присев на четвереньки, она поползла к откосу насыпи. Ее охватило желание врасти в землю, скрыться в ее утробе от грохочущей и полыхающей огнем смерти.
И вот до ее уха дошел стон. Она прислушалась. Стонал человек по другую сторону насыпи, ближе к станции.
"Ранен", – подумала Галя. Она забыла о страхе, об опасности и, прыгая через куски железа, через семафорные провода, через шпалы, побежала на стон.
За насыпью стонал боец с раздробленной левой ступней. Склонившись над ним, Галя разорвала индивидуальный пакет.
– Не стонай, родной, – ласково сказала она бойцу, и тот почувствовал об-легчение, перестал стонать, сжал зубы и помог Гале стянуть с его ноги сапог.
– Спасибо, сестра, за помощь и за ласковое слово, – прошептал он и неза-метно для Гали поцеловал рукав ее гимнастерки.
На паровозе и на крыше хвостового вагона стучали зенитные пулеметы, провожая последний немецкий самолет, а невдалеке оранжевым пламенем занимался пожар на дровяном станционном складе. И ночь, точно огромная птица, взмахивала кроваво-огненными крыльями, трепетала. Это метались сполохи зенитных батарей и взрывов бомб на следующей станции.
В притихшей ночи санитары подбирали раненых и убитых. Шипела по мелкозернистому песку и гравию резиновыми шинами карета скорой помо-щи, стонали раненые, разговаривали у вагонов живые люди.
Когда последний раненый был отправлен в госпиталь, Галя возвратилась в вагон.
Теперь на нарах было просторно. Восемь товарищей попали под немецкие пули и осколки. Трое из них скончались.
– Запомним, ребята, эту ночь, – сказала Галя. – Запомним и никогда не простим ее немцам…
– Такие ночи не забываются, девушка, – раздались голоса из темноты. – Ложись, голубка, отдохни. Завтра мы уже будем на фронте…
– Да, завтра будем на фронте, – задумчиво повторила Галя, хотя фронт те-перь ей не казался таким страшным, каким представлялся неделю назад. Этой ночью возмужало Галино сердце и в нем погасла робость, застучала жажда священной мести за кровь товарищей.
Долго не могла Галя сомкнуть глаза. Она думала и думала о войне, о ра-неных и убитых, о своих подругах, о школе, которую оставила теперь навсе-гда, о матери думала, об отце, о деревне своей. Тяжело и грустно становилось на душе, хотелось плакать.
А под утро, когда сон начал одолевать Галю, загомонили бойцы.
– Любница, станция Любница! – кричали они, гремя котелками и чайни-ками.
Но кипятку на станции не было.
Развороченные бомбами стены вокзала, груды кирпичей и щебня, нагро-мождения скрюченной железной арматуры, битое стекло, сварившееся от жа-ра, наподобие зеленой лавы, – это было все, что осталось от некогда веселой станции на железной дороге Валдай – Старая Русса.
Разбиты были также дома в Любнице, сожжены сараи, стоячими скелета-ми казались обгорелые деревья. Среди развалин росло чудом уцелевшее че-ремуховое дерево, а над всей разрушенной Любницей, издеваясь над немец-кими летчиками, возвышалась водокачка.
Высокая, поджарая, с побуревшей железной шатровой кровлей и с крас-ным флагом на длинном штоке, она была символом нашей несокрушимости.
В воронках, усеявших весь пристанционный пустырь, стояла мутная, зе-леная от растворившегося в ней медного купороса, вода и казалось, что это неизъяснимо большое чудовище смотрело на людей многочисленными зеле-ными глазами.
– Дальше поезда не ходят, – сообщил вышедший из бомбоубежища ко-мендант станции Любница. – Можно еще до Лычково ехать на машинах. А на поезда трудно надеяться…
……………………………………………………………………………….
Маршевую роту, в составе которой была Галя, на автомашинах доставили в район деревни Костьково, расположенной у слияния северо-западных рек Полы и Поломети. Это было в полдень 6 сентября 1941 года.
В это время сильные немецкие войска, прорвавшиеся из района Старой Руссы в треугольник Демянск-Залучье-Лычково, одним из своих кулаков об-рушилась на деревню Костьково. К вечеру немцы прорвались в глубину обо-роны.
Пять часов подряд держалась рота на левом берегу Полы, отрезанная от своего полка. Она даже и не знала, что уже получен приказ генерала Морозо-ва отходить к станции Лычково. Пали в бою все командиры взводов, пал и командир роты. Тяжело раненый, он скончался на руках Гали.
– Бери командование на себя, – успел прошептать он, – а в помощники на-значь красноармейца Гаврилова, он местный…
На этом оборвались слова командира, оборвалась и его жизнь.
– Вызвать ко мне Гаврилова, – приказала Галя и, сняв с умершего коман-дира полевую сумку с документами, вылезла из воронки.
Когда явился Гаврилов, высокорослый широкоплечий парень в разодран-ной осколком мины гимнастерке, Галя объявила ему, что берет командова-ние ротой на себя, а его назначает помощником и требует неотлучного нахо-ждения при ней.
– А почему не мне взять командование ротой? – возразил Гаврилов.
– Если я погибну, тогда станете вы командиром. Теперь же… Выполняйте волю погибшего командира роты. Он приказал мне принять на себя командо-вание … Идемте.
Гаврилов повиновался.
Вдвоем они, пользуясь наступившим затишьем боя, обошли всех остав-шихся в живых бойцов. Осталось всего тридцать человек. Патроны были на исходе. У каждого бойца – по одной гранате. "Для себя бережем, – призна-лись они. – Не в плен же нам сдаваться. А вырваться из окружения вряд ли удастся…"
– Ничего, товарищи, вырвемся, – успокаивала их Галя, – обязательно вы-рвемся…
"Почему все-таки немцы прекратили свои атаки? – думала Аля, наблюдая за немецкими ракетными огнями. Они горели совсем близко, горели кругом, взвиваясь в небо то там, то здесь. – Наверное, они решили прикончить нас с наступлением утра. Конечно, так. Другого объяснения дать нельзя".
– Гаврилов, – обратилась Галя к своему помощнику, – давай наметим мар-шрут выхода из окружения.
Решено было переплыть через Полу, потом через поселок Серки проби-раться по берегу Поломети к Лычково, к своим частям.
– Ты отправляешься через Полу во главе первой группы, – приказала Галя своему помощнику. – На том берегу ждите меня. Я перейду реку с последним бойцом.
Один по одному, вслед за Гавриловым, бойцы вступали в реку. Бульканье воды, всплески, несмотря на все предосторожности, слышались далеко.
"Догадаются немцы, догадаются", – думала Галя, тревожась все больше и больше за успех задуманного дела. Напряжение нервов все возрастало, в вис-ках начинало стучать, шумело в ушах, и грудь болела, будто давили ее желез-ные обручи.
Вот вступил в реку тридцатый боец. Галя, взявшись за ветку куста, опус-тила одну ногу в черную и холодную воду.
Дно оказалось покатое, скользкое. Бросить если держаться за ветку, пока-тишься в глубину, как по склизу.
Не выпуская из руки ветку, Галя прислушалась. На реке еще звучали всплески. Значит, не все бойцы выбрались на правый берег. Слышалось также лягушачье кваканье. Это Гаврилов квакал, чтобы бойцы не сбились с пра-вильного направления. Такой "компас" придумала Галя и приказала Гаврило-ву подражать кваканью лягушки. Вдруг в кустах послышался шорох. Кто-то шел к реке.
"Неужели я ошиблась в подсчете? – подумала Галя. Неужели еще кто из наших остался на этом берегу? А может, немец?!"
Мороз подрал по коже Гали при мысли, что прямо на нее идет немец. И не столько страхом был вызван этот мороз, сколько боязнью, что немцы обна-ружат отход роты и тогда… тогда все пропало.
Галя взвела курок нагана и присела за кустом. Она слышала настойчивое кваканье лягушки на том берегу реки. Она знала, что теперь в реке не оста-лось ни одного бойца, но она не могла сама броситься в реку. Если по кустам шел красноармеец, его надо было переправить через Полу. Если это был не-мец, то нельзя шумом выдавать ему себя и своих товарищей.
Прошло несколько секунд, но Гале они показались целой вечностью. На-конец, совсем близко, из кустов выдвинулась черная человеческая фигура.
Остановившись в трех шагах от Гали, неизвестный человек прислушался, потом внезапно дал очередь из автомата и, заругавшись по-немецки, повер-нул вдоль берега.
Пули с визгом пронеслись над головой Гали и со свистящим плеском уда-рили в реку. "Неужели наши не удержатся от ответа?" – с тревогой подумала Галя. Но правый берег молчал. Даже прекратилось кваканье лягушки.
Когда замерли шаги немецкого разведчика, Галя выпустила ветку из своей руки, погрузилась в воду и поплыла.
"Почему же он не квакает? – тревожилась Галя. – Неужели? Неужели они ушли одни, без меня?" – и Гале так стало тоскливо при этой мысли, что она готова была рвать на себе волосы, кусать себе пальцы. А уйти они могли, по-считав Галю убитой.
Подплывая к берегу, Галя не слышала на нем никаких человеческих зву-ков. Он будто вымер. Хмуро висели над водой темные кусты, шумели деревья на ветру, но ни одного живого звука. И это молчание было страшнее всего.
Вцепившись рукой за куст, Галя стала коленом на берег, чтобы вытянуть другую ногу из ила. Но в этот момент в упор ей нацелились из-за куста не-сколько винтовок.
– Хэндэ Хох? – грозно сказал басистым шепотом один из людей.
– Гаврилов, это я, разве не узнали? – ответила Галя, узнав по голосу сво-его помощника.
Сейчас же бойцы подхватили Галю под руки и с шумным вздохом облег-чения вытащили на берег.
– А мы думали, что тебе уже конец, – сказал Гаврилов. – Решили, было, подождать еще минут десять и двигать на север…
– Не мешало бы парочку людей послать и убедиться, что сделалось с ко-мандиром…
– Извиняюсь, не догадался…
– Ну, это уже прошло. Показывайте дорогу по маршруту, товарищ Гаври-лов. А вам, Семенов и Александров, приказываю двигаться позади, в пятиде-сяти шагах от ядра. В правый дозор назначаю Васильева и Мелентьева, в ле-вый – Шульгина и Саяпина. Приступайте к выполнению своих обязанностей. От всех требую полнейшей дисциплины. Не курить, не кашлять, не разгова-ривать. Оружие держать наготове.
Рота, вернее, остаток ее двинулся на Серки.
Вокруг стояла тишина. Лишь изредка слышалась автоматная или пулемет-ная очередь где-то за речкой, за болотами. В мжистой темноте на западе, на востоке и на юге, то и дело загорались в воздухе трепетные огни немецких ракет.
Север был темен и молчалив. Туда прорывалась Галя со своими бойцами.
В темноте они сбились с дороги и попали не в поселок Серки, а в деревню Ковры. Кругом оказался вырубленный лес, поломанные и примятые танками кусты, чернели среди кустов трупы убитых, валялись каски.
– Гаврилов, если еще сделаешь одну ошибку и собьешься с маршрута, – сказала Галя, отведя его в сторону, – я объявлю тебя… изменником… Возра-жать не разрешаю, слушайте и выполняйте приказы. Нам надо выйти в лес у хутора Горки, там, если окажется невозможным двигаться в светлое время, будем дневать… Ведите, Гаврилов.
Бойцы не знали ни о том, что они отклонились от первоначального мар-шрута, ни о том, какой разговор произошел между их командиром и Гаврило-вым. Они верили в командира, в красивую девушку в серой шинели, которая шагала впереди их и казалась очень маленькой рядом с высоким и широко-плечим Гавриловым.
Миновав поляну, отряд перебрался через небольшую, но грязную речку Багровка, вошел в рощу и остановился. Почудилось, будто справа слышались чьи-то шаги, прозвучал человеческий голос.
– Ложись! – шепотом приказала Галя. – Без приказа не стрелять…
К отряду подошел дозорный Мелентьев.
– Там, в лесу, мы заметили огоньки цигарок и ясно слышали человеческие голоса. Человек пять-шесть, не меньше… За ними наблюдает Васильев… Что прикажете?
Галя задумалась.
– Десять человек, Гаврилов, поднимите! – вдруг решила она. – Они пойдут со мной…
– Разрешите мне самому сделать это, – возразил Гаврилов. – Я ведь пони-маю ваш замысел…
– Выполняйте, Гаврилов, приказ! – строго прошептала Галя ему в лицо.
Но вести людей на облаву Гале не пришлось.
– Стой, руки в гору! – услышала она голос Васильева, и сейчас же в ответ ему прозвучали несколько голосов.
– Не кричи, тут немцы недалеко. А мы свои, из Одиннадцатой. На север пробираемся…
Среди шести человек, задержанных Васильевым, один оказался местным жителем из хутора Иломля. Он кратко рассказал Гале, что немцы в километре отсюда, восточнее, что единственной безопасной дорогой к хутору Горки может явиться дорога через Иломлю.
Гаврилов подтвердил эти соображения, после чего Галя отдала приказ на продолжение движения.
В хутор Иломля пришли затемно. Здесь нашли лодки и переправились на левый берег реки Полометь.
В хуторе Иломля, как рассказали жители, за час перед приходом красно-армейцев был немецкий танк и потом он отошел на запад.
– Значит, нам надо держаться восточнее, – решила Галя. Итак, восточным берегом Поломети она к утру привела свой отряд в небольшой хуторок Горки и разместила его на дневку в лесу.
Весь день, как грачи, летали немецкие самолеты. Они обстреливали даже отдельного красноармейца, отдельного ребенка, каждую женщину. Они гоня-лись даже за собаками.
 Справа стоял над лесами черный дым. Это горели села Белый Бор и Во-лодиха, грохотал бой у села Кипино. Там немцы рвались к железной дороге Валдай-Лычково. Грохотала артиллерия и северо-западнее Горки, в лесу. Шел бой за полустанок Выдерка. Ясно, немцы хотели перерезать железную дорогу Лычково-Пола и прорваться к Валдаю.
Но этот день не принес им успеха.
Вечером 8 сентября 1941 года Галя привела свой отряд на станцию Лыч-ково.
Все улицы здесь были забиты людьми, повозками, машинами, пушками, лошадьми. 11-я армия отступала на север. Над ней висели стаи немецких бом-бардировщиков. Они пикировали, сбрасывая бомбы, стреляли из пулеметов и просто выли сиренами, чтобы сеять страх в сердцах наших солдат.
Но страх уже был преодолен. В ночи чувствовалась всеми чья-то направ-ляющая воля, взявшая власть над отступавшими войсками.
Капитаны и полковники вставали на пути, приводили в порядок движение колонн, пропускали на север сначала обозы, потом транспорты и артиллерию. Через головы наших войск, с севера били тяжелые пушки, прикрывая своим огнем отход войск. Прекращалась паника.
– Вы откуда? – спросил полковник Галю, когда она, ведя свой отряд, по-равнялась с ним.
Галя кратко доложила полковнику о себе и своем отряде.
– Молодец, молодец! – начал трясти полковник руку ошеломленной Гали. – Ты одна из первых женщин, принявших на себя командованием отрядом, не побоявшись немецкого окружения. Тебе, современному Суворову, от имени Родины я объявляю благодарность и приказываю занять оборону севернее деревни Глинка. Дальше нам отступать нельзя… Там, у самой дороги, вас встретит майор. Передайте ему, что полковник Лукин приказал поставить твой отряд в оборону на участке Крапивина…
– Есть, товарищ полковник, – повторила Галя полученный приказ, задыха-ясь от волнения и гордой радости, охватившей ее до глубины души. – Немцев дальше не пропустим.
……………………………………………………………………………….
Заняв Лычково, немцы устремили свои удары на Валдай, пытаясь выйти к нему через Любницу и Дворец, а также на Крестцы – через Лону и Часыню.
 Рано утром начали они свою первую атаку на участке Крапивина, а к вос-ходу солнца завязался рукопашный бой.
Галя со своего наблюдательного пункта видела, как под напором немцев начали пятиться ее бойцы. Упал, сраженный штыком Гаврилов; Васильев яростно отбивался от насевших на него трех немцев; обняв молодую березку, умирал Саша Мелентьев с пробитой штыком грудью.
Весь резерв Гали состоял из двух санитаров и трех связных.
– Друзья мои, теперь наше место там. За мной, друзья мои! – воскликнула Галя и, вскинув на руку винтовку, помчалась навстречу немцам.
Ее пилотка, зацепившись за ветви, упала, коротко подстриженные кашта-новые волосы засверкали на солнце, и голос ее, певучий девичий голос, за-звучал над болотами неодолимым призывом: – За Родину, за Сталина, вперед! Не пропустим немцев, не пропустим в Россию!
Штыком ударила Галя одного немца, разбила прикладом лицо другому, и Васильев, опрокинув третьего, бросился помогать товарищам.
А сзади уже нарастали раскаты мощного русского "Ура", вступали в бой подоспевшие дивизионные резервы.
Преследуя отступавших немцев, Галя услышала стон в кустах и раздвину-ла ветви.
У разбитого станкового пулемета, склонив голову на левое плечо, сидел бледнолицый боец. Он, как выброшенная на берег рыба, судорожно хватал ртом воздух, цепляясь здоровой рукой за пулемет. Весь правый бок его был в крови. Из голени правой ноги, прижатой к земле, торчал стабилизатор мины.
– Галя, назад! – закричал сзади ее санитар, отпрянувший от раненого. – У него в ноге мина. Она может сейчас взорваться…
– Иди сюда! – властно приказала Галя санитару. – Раненому надо по-мочь…
Бледнея и дрожа от ужаса, санитар повиновался. Он видел, как Галя взя-лась обеими руками за стабилизатор мины, осторожно извлекла ее из ноги раненого и положила окровавленную мину на кочку.
– Помогите нести этого человека, – сказала Галя, дернув санитара за рукав гимнастерки.
Они несли раненого в тыл, а навстречу им бежали красноармейцы с ружь-ями наперевес, с автоматами, с ручными пулеметами. И было ясно, что рубеж севернее деревни Глинка был удержан. Свою долю в этом имела и Галя.

Северо-Западный Фронт
Сентябрь, 1941 года.







В САРАТОВЕ
Мои записки.

Нас, командиров Красной Армии, на повторное формирование части по-слали далеко от фронта, в Саратов.
Много дней ехали мы сюда, но особенно долго держали наш эшелон на станции Инголышкино, в 18 километрах от Аткарска. Тут мы просидели це-лых пять суток.
На меня напала грусть. Я залез на верхние нары пульмановского вагона и лежал там в молчаливом раздумье, глядя сквозь дверную щель в пасмурную даль.
 Снежные сугробы, похожие на верблюжьи горбы, высились у вокзальной изгороди и убегали в поле, точно белые застывшие волны, сливались вдали в сплошное белое море. На горизонте маячила темно-синяя полоса леса, над которым висела пепельно-серая завеса облаков, прорезанная, точно раскален-ным докрасна ножом, кроваво-огненным закатом.
Закат всегда вызывал во мне тяжелые чувства, и чтобы отрешиться от гру-стной картины заката, я закрыл глаза, опрокинулся на спину, да так и заснул.
Проснулся я уже утром 30 декабря, когда поезд подходил к Саратову.
Через единственное оконце, вделанное в боковом люке почти под самым потолком вагона, мои товарищи наблюдали окружающую местность.
 Втиснув между ними свою голову, я увидел плывущие справа в седом ту-мане холмы, покрытые черным лесом; темные овраги, с иззубренных краев которых ветра сдули снег; обширные аэродромы, забитые самолетами; длин-ные серые бараки, покрытые желтым свежим тесом. Потом завиднелось серое Т-образное здание в несколько этажей и с квадратными башенками над кры-шей. Еще далее – тянулись густые ряды деревянных и кирпичных домиков, а за ними – чернела семерка высоких душистых тополей, похожих на кипари-сы.
– Так-так, так-так, так-так, так-так – все медленнее стучали колеса поезда, сбавляющего ход. Вот заскрипели тормоза, и поезд плавно остановился у во-кзала Саратов 1-й.
Простившись со своим обжитым вагоном, мы через узенькую калитку в вокзальной ограде вышли на площадь.
 Перед нами оказался памятник Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. На гранитном пьедестале, окрашенном в ореховый цвет, во весь рост стоял ка-менный Феликс, зажав фуражку в левой руке, а правую выбросил в оратор-ском жесте перед собой.
С жестких губ его, казалось, вот-вот зазвучит пламенно-бурная речь, как и жизнь этого человека, как он сам, сказавший в свое время пророческую фра-зу: "ЧКа должна быть органом ЦК партии, иначе…она выродится в охран-ку…"
Попытки к этому вырождению были и в более позднее время, но Сталин сумел твердой рукой сохранить ЧКа, как орган партии и навсегда отбил охоту у одного из временных "деятелей" ЧКа к неограниченной самостоятельно-сти... И об этом нужно бы написать целую книгу, но не пришло пока время.
……………………………………………………………………………
Всей командой залезли мы в трамвай № 14 и поехали на Покровскую ули-цу, в штаб бригады.
 Мы ехали по многим улицам, мимо больших и малых домов, из которых иные не запоминались, другие врезались в память на всю жизнь. Неизглади-мое впечатление произвело на меня импозантное четырехэтажное серо-гранитное здание института экспериментальной медицины, у подъезда кото-рого стоял широкий человек в белом халате и очках, сильно напоминавший профессора Мамлока из одноименной кинокартины.
На Рабочей, у городского театра, трамвай сделал вынужденную остановку, и толпа немедленно осадила его. Вагон буквально затрещал под напором лю-дей. С гребня кирпичной стены на трамвай и на осаждающую его публику сердито смотрел косматый каменный лев.
Вот и островерхий двуглавый монастырь. Двухэтажный, с высокой папер-тью, похожей на веранду, с облупленным фасадом и с проломленным купо-лом колокольным, он являл собой живой музей.
На потрескавшемся и выцветшем фронтоне вилась свеженькая зеленая надпись славянским шрифтом: "Вниду в дом твой, поклонюся дому твоему во страсе моем".
Непонятно и туманно для моей безбожной души это изречение, но было в нем живое чувство, вложенное древним автором и веками заставлявшие люд-ские сердца или сжиматься в неясной тревоге или сильнее биться в груди.
На паперть монастыря всходили люди, видимо, пришедшие сюда издале-ка: за их спинами были холщовые сумки, в руках длинные палки с загнутыми ручками. Верно, что вера движет горами, а чувство веры движет людьми. Ведь внутри монастыря гудели многочисленные голоса, шло богослужение. С амвона, как и в глубокую старину, звучали слова призыва встать на защиту Руси против немца-супостата. И верующие, отстояв службу, пойдут в воен-коматы проситься добровольцами на фронт.
Русь, Советская Русь, – вот что сейчас объединяет весь наш народ. И во-все неплохо, что и церковь благословляет наших патриотов на ратные подви-ги. Не она ли послала в свое время своего Пересвета, чтобы поразить на Ку-ликовом поле татарина Телебея?
Нет, как не говори, а только гениальная смелость Сталина смогла отнять у реакционных даже церковь и поставить ее в ряды антифашистов. Об этом нельзя забывать ни нам, ни нашим потомкам.
У монастыря трамвайное "кольцо" повернуло влево, а нам надо было дви-гаться вправо. Мы вылезли из трамвая и побрели по Покровской.
Навстречу нам двигались верблюды. И, признаться, впервые в жизни уви-дел я живых верблюдов, впряженных в сани. Они гордо шагали с запрокину-тыми головами, закрыв глаза. Уж, не о песках ли Кара-Кума думали они, не о жестком ли саксауле мечтали?
С детства, по книжному описанию, представлял я себе верблюдов могу-чими "кораблями пустыни". И вот, в действительности, по каменным улицам Саратова тащили эти "корабли" огромные русские сани-розвальни, заполнен-ные буханками хлеба и новенькими винтовками.
Часто, очень часто жизнь предстает перед человеком совсем другой, чем укоренившиеся о ней понятия и представления. И, может быть, прелесть ее в том и состоит, что мы находим в ней сегодня то новое, чего не видели вче-ра…
– Ба-а-а, вот она и наша земля обетованная! – закричал "скупой рыцарь" нашего времени темнокожий Прокофьев с обрюзглым лицом и клоунскими манерами (скупым рыцарем его прозвали не случайно: он торговал когда-то льдом среди зимы). – Смотрите, желтая картонка, а на ней надпись "бри-и-гада ". Нам, как раз, сюда и надо…
Так вслед за Прокофьевым мы и ввалились в краснокирпичное здание "обетованной земли".
 Тесный, узкий коридорчик оказался перекрытым своеобразным шлагбау-мом, то есть березовым поленом, лежащим поперек коридора и опиравшимся концами на два дубовых стула. За поленом стоял красноармеец с винтовкой и никого в штаб не пропускал.
– Пропускаем только по спискам, – пояснил он. – Бдительность должна быть, товарищи, бдительность, – уже укоризненно добавил он, когда мы на-чали настаивать на пропуске нас в штаб или на докладе туда о нашем прибы-тии.
В это время со второго этажа, перегнувшись через перилку лестницы, за-кричал старшина:
– О чем докладывать? Стойте и ждите. Если на вас есть списки, вызовут. Если нет, то и стоять нечего… Не принимаем…
И мы поняли, что здешний штаб явно перегнул в вопросе бдительности: чтобы спокойнее жилось, он отгородился "от мира сего" березовым поленом и солдатом с ружьем.
 Но нам обязательно надо было пробраться в штаб 19-й бригады, куда другой дороги, кроме перекрытой березовым поленом, не было.
 Началось наше стояние перед березовым поленом, но в таких случаях люди становятся злыми и изобретательными.
Сперва Прокофьев, изобразив на своем лице недоумение и любопытство, задал вопрос:
– Афина-Паллада, говорят, вышла из головы Юпитера, а из какой головы вышло это березовое полено?
Мы в ответ саркастически рассмеялись. А нас было немало, восемнадцать человек, и смех получился громкий.
Рассчитывали мы, признаться, на то, что смех наш будет услышан в штабе и нас примут, но… там, вверху было спокойно. Только дверь поскрипывала, да слышались чьи-то твердые шаги дверью.
– Тут без изобретения не обойтись, – таинственно прошептал Прокофьев мне в самое ухо. – Иди, брат, шумни на них по телефону…
С воентехником Кудаевым мы побежали на почту, которая находилась че-рез дом от штаба бригады, связались со штабом по телефону и от имени Са-ратовского военного коменданта так нашумели, что березовое полено было убрано, а нашего старшего команды пригласили пройти наверх для представ-ления.
– Пошло, как по маслу! – подмигнул нам Прокофьев, поднимаясь по лест-нице, – а то, ведь, совсем было дело быком уперлось…
……………………………………………………………………………
Оказалось, что мы прибыли на целых два дня раньше, чем нас ожидали в Саратове, но…раз прибыли, ничего не поделаешь, надо разместить.
Разместили нас в клубе дома крестьянина на перекрестке улиц Горького и Челюскинцев.
 Здесь нам суждено было пережить волнующие минуты последнего дня исторического 1941 года. Мы услышали радиосообщение о занятии 30 де-кабря Керчи и Феодосии войсками Кавказского фронта при содействии Чер-номорского флота, о занятии 31 декабря Калуги войсками Западного фронта. Специальным радиовыпуском "В последний час" было оповещено о разгроме второй бронетанковой армии Гудериана. Немецкое отступление от Москвы в ряде мест приняло характер панического бегства. Например, в направлении деревни Внуково немецкие солдаты и танкисты из армии Гудериана бежали не только по-трое верхом на одной лошади, но и по-двое верхом на бойких коровах.
Мы, живые свидетели наших горьких неудач лета и осени 1941 года, тор-жествовали теперь и с детской резвостью прыгали через стулья, катались друг на друге верхом. Да простят нам наши потомки такую форму выражения ра-дости. Мы изголодались по ней, начиная со злополучного часа начала войны.
В ночь под первое января 1942 года мы пошли в Саратовский цирк. Там давал свои номера Эдер с семью белыми медведями, с четырьмя пушистыми и четырьмя скользкими собачками, с дрессированными маленькими лошад-ками типа пони.
Были и акробатические номера: трапеции, летающий самолет, хождение артиста по канату со страховым зонтиком в руках.
В заключение программы, ввысь, под самый купол цирка, взмыла свою зеленую кудрявую вершину новогодняя елка, убранная сияющими огнями, золотыми нитями и смешными бумажными попугаями, в одном из которых мы узнали повешенного на веревке Геббельса, а во втором – немецкого ра-дио-генерала Дитмара.
Елка встала неожиданно, как волшебная красавица, с шелестом, вырвав-шись из огромного желтого короба, лежавшего до селе загадочным сюрпри-зом в самом центре цирковой арены.
И сейчас же заиграл оркестр. Звуки "Интернационала" подняли нас со сво-их мест. Сотни людей начали петь, и могучий голос народа наполнил собою огромный нетопленый цирк каким-то особым жаром. Наши лица ощутили прилив тепла, в глазах наших засверкал огонь упорных надежд.
– Да здравствует новый, 1942 год! – загремело под сводами цирка, едва замерли звуки оркестровой меди. И в этот момент нас поразил новый сюр-приз: с грохотом и лязгом, окутанный багровым дымом и оранжевым пламе-нем, вырос у елки русский богатырь в сверкающих ратных доспехах. С мечом в руке, грозно смотрел он на Запад, готовый к новым боям и новым победам. Мы узнали в богатыре новый год.
Это случилось в 24 часа по московскому времени. В мгновенно притих-шем зале зазвучали звоны Москвы. Куранты на Спасской башне исправно ве-ли счет великому времени.
Утром 1-го января 1942 года Саратовские учреждения не работали, идти по служебным делам было некуда, и Прокофьев предложил побродить по Са-ратову, осмотреть город.
Предложение нам понравилось.
Мы проделали немалый путь по городу и пешком, и на автобусе и трамва-ем.
 На Мирном переулке, оставив капризный и забитый людьми трамвай, мы гурьбой пошли мимо городского базара и цирка.
Седой купол саратовского цирка напомнил мне о Курске, томившимся под немецким гнетом. Только на курском цирке не имелось такой длинной дере-вянной лестницы, какая висела на цепях на куполе саратовского цирка.
Мы шли по какой-то улице, но я почти не смотрел на дома и на лица про-хожих. Все мое внимание оказалось поглощенным горькой думой о Курске. "Цел ли он, скоро ли мы освободим его от немецкого ига?" Задумавшись, я отстал от товарищей.
Вдруг кто-то тронул меня за рукав шинели.
– Дядь, купите книжечек! – воскликнул мальчик, когда я оглянулся. В сте-ганной женской кофте и серой широкой шапке, мальчик держал голыми ру-чонками мягкую циновочную корзину и настойчиво упрашивал меня купить у него книги. – Я беженец из Белоруссии, мне надо кормиться…Дядь, купи!
Среди книг, торчавших из корзинки, я заметил серый томик Эмиля Золя "Жерминаль" и роман Дель-Валье-Инкла "Арена Иберийского цирка", запря-танный в черный переплет с фигурной серебряной тисненью. Лет пять тому назад читал я эти книги в курской публичной библиотеке, и теперь я купил их у мальчика, бежавшего от немцев в большой волжский город.
Товарищей я догнал на углу улицы Ленина и Астраханской. Они стояли перед каменным бюстом Николая Гавриловича Чернышевского, русского мыслителя и революционного демократа, ненавидевшего русских помещиков и немцев-захватчиков. О них он говорил суровые и справедливые слова, как о "любителях насилия, умеющих говорить языком цивилизованного общества, но остающимися в душе людьми варварских времен".
– О чем ты задумался? – спросил я Жарковского, одного из командиров нашей группы. – В твоих глазах сплошное страдание…
Он не ответил. Вздохнув, он взял меня под руку и увлек на тротуар, где стояли все остальные наши товарищи, решая, куда идти дальше.
 Из подъезда ближайшего дома, гикая и свистя, вырвалась ватага ребяти-шек. Они тащили большой фанерный щит с намалеванной на нем карикату-рой на Гитлера. Шея "фюрера" была зажата клещами, на рычагах которых лежали могучие руки, а на обшлагах рукавов ярко выделялись государствен-ные эмблемы Советской России и Великобритании.
Прекрасная идея! Рано ли, поздно ли, но она станет реальным фактом…
Ребятишки помчались по улице Ленина, к заводу, во дворе которого выси-лась деревянная водонапорная башня пирамидальной формы. Некоторое вре-мя мы двигались вслед за ребятишками, потом свернули в первый попавший-ся переулок.
Колесили мы, колесил и вышли, наконец, на улицу с аккуратненькими эмалированными дощечками на домах и с надписью на дощечках: "Улица Немреспублики".
У нас удивленно поднялись брови: "Неужели не нашли местные власти нужным стереть с гранита саратовской улицы имя изменницы, когда саму из-менницу народ наш стер уже с лица земли?" – подумали мы, ускоряя шаг, чтобы быстрее выйти из этой улицы со странными дощечками на домах.
Мы шли молча, а навстречу нам, звеня и покачиваясь, бежали трамваи с лозунгами "Смерть немецким оккупантам!" на холстинных и фанерных пла-катах, катились автомобили, шагали саратовчане, кутаясь от начавшей гулять снежной вьюги в свои поднятые меховые воротники.
Выйдя на Октябрьскую улицу, мы повернули налево, к волжскому спуску. Отсюда было видно, как на волжском льду, невзирая на вьюгу, двигались лю-ди на коньках и лыжах.
Иные из конькобежцев собрались у закованного льдами парохода с мо-лочно-белым обледенелым трапом и синим дымком над будочкой палубного сторожа. Они здесь прятались от пронизывающего ветра и снежной пыли, ку-рившейся вокруг наподобие банного пара.
Лыжники, наоборот, споря с ветром, медленно подвигались к противопо-ложному берегу Волги, покрытому рыжей зарослью замороженных и ощи-панных ветром кустов тальника.
От парохода отделилась одинокая человеческая фигурка и двинулась в нашу сторону. Было в ней что-то знакомое нам, но издали трудно было опре-делить, что же именно.
Но фигура все приближалась, принимая ясно видимые очертания, и мы узнали, наконец, что к нам шел один из работников штаба 19-й бригады.
Мы окружили его, засыпая кучей вопросов насчет обеда, и он написал нам записку в бригадную столовую, на проспект Кирова.
Далеко. Но, как говорит русская пословица, "волка ноги кормят". Пошли и мы искать эту столовую.
По пути я купил в киоске газету "Коммунiст" за 30-е грудня 1941 року.
В холодном Саратове на нас дохнула со страниц этой газеты киевская от-тепель. Ведь, временно, столица Украины жила теперь в Саратове, но была полна надежды снова вернуться на крутой берег седого Днепра. И эта пора должна была придти, как и должна была придти весна на Волгу.
В столовой я прочитал купленную в киоске газету и записал в свою тет-радь несколько строк из опубликованного в ней очерка "Памятна нiчь".
 В этих строках говорилось: "Навальними ударами Червона Армiя жене замерзлих, виснажених, паршивих нiмецьких псив все далi й далi на захiд. Кiлька днiв пiдряд ми гнали фашiстiв, з боем викурювали iх з населених пунктiв на морозь…
В цей час до мене пiдбiгли сержант Iванов i червонармiець Новiков. Втрьох ми обеззброiли екiпаж танка. Всього ми захопили за цю вилазку 6 гiтлерiвських офiцерiв, серед яких були нагорожденi залiзними хрестами, i 2 солдатiв…"
Вот они – поля войны на нашей земле! Стоило ли гитлеровским офице-рам-танкистам, завоевывая "железные кресты", топтать своими танками всю Европу, чтобы попасть потом в плен к украинским разведчикам-пехотинцам?
Этот вопрос Красная Армия заставит всех немцев поставить перед собой.
– Смотри, какое красивое здание! – толкнул меня локтем Прокофьев, по-казал пальцем в окно. – Полюбуйся им, а мне дай почитать газету.
Я хотел было рассердиться на Прокофьева за то, что он оторвал меня от газеты, но… раздумал. Сквозь незамерзшие оконные стекла действительно было видно красивое серо-цементное здание консерватории с четырехэтаж-ным центром и трехэтажными крыльями.
На фронтоне, между стрельчатыми готическими окнами третьего этажа центра здания, сидели пять гипсовых собачек, скульптуированных в позе "лающих на лун"».
 Ниже собачек, над улицей висел огромный балкон с чугунной решеткой и с подпиравшими его фигурными чугунными столбами, у подножия которых, кутаясь в черно-бурые горжетки, смеялись чему-то молодые красивые сту-дентки в желтых длинных – по локоть – гарусных перчатках.
Под окном плавно прокатила правительственная машина.
– Это наркомфиновская, – сообщил мне Аверьянов, бывший работник наркомфина, а теперь – товарищ мой по оружию. – В Саратове не только раз-местился Киев, но и правительственные учреждения РСФСР.
Кто бы мог из нас подумать, кто бы мог об этом год тому назад допустить мысль? Но это произошло, это случилось, и мы не станем скрывать этого пе-ред нашим потомством, ибо мы твердо решили не только возвратить Родине ее земли, возвратить себе наши очаги, но и придти в Германию и покарать ее. Наше горе и наш стыд отступления мы искупим своей кровью и победами. И мы никогда не позволим, чтобы дети и внуки наши упрекнули нас в трусости или слабости. Но пусть знают они, что муками терзались наши сердца и ду-ши, когда мы были вынуждены временно отходить на Восток. Под Лычково мы остановили врага в сентябре 1941 года. Там дралась с немцем моя знако-мая ученица медицинской школы Галя. В декабре 1941 года мои товарищи остановили немцев под Москвой и погнали их на Запад. Скоро мы сформиру-емся снова и пойдем на фронт громить немцев везде.
……………………………………………………………………………
Пообедав, мы еще успели до наступления темноты сходить на Волжскую пристань. Там в одной из пекарен, в порядке живой очереди, свободно прода-вали прекрасные саратовские баранки.
От пристани поднималась в гору захолустная улица Приютская. Здесь тор-чали, как ветхие зубы, домишки, подмытые водой и давно покинутые жиль-цами; валялся щебень разрушенного фундамента, а во дворе, за развалинами какой-то толстой стены, шумела очередь за баранками.
 Друзья, этого тоже нельзя забывать! На седьмом месяце величайшей вой-ны и колоссальных бедствий, пережитых страной, мы все же сумели купить в Саратове вволю румяных, пахучих, совсем еще горяченьких баранок. И когда мы их ели, то невольно думали: "Как могуча все-таки наша страна, советская Родина!"
Поздним вечером возвращались мы всей гурьбой в дом колхозника. Воз-вращались, приятно утомленные ходьбой по саратовским улицам, сутолокой дня, городскими шумами и временами вспыхивавшей, потом исчезавшей вьюгой.
 Над городом висело белесое облачное небо, струившее на землю редень-кий призрачный свет, так как за облаками сияла луна.
Крепчал мороз, и под нашими ногами пронзительно скрипел снег. Звонкое эхо этого скрипа отзывалось в подворотнях, в уличках, в проездах и во дво-рах, будто кто-либо дробил там лед или стекло.
Утром 2 января 1942 года мы все получили новое назначение и завтра должны были выехать в Никольские лагери на формирование Н-ской части.
Я поспешил к Саратовскому почтамту, чтобы отправить телеграмму в Ан-дижан, где маялась в эвакуации моя семья.
До улицы Чапаева, где находился Почтамт, я добрался трамваем № 11, по-том немного прошелся пешком по многолюдному тротуару.
Почтамт произвел на меня сильное впечатление. Стекло и никель, бесчис-ленное множество служебных окошек, безукоризненная вежливость служа-щих, быстрота обслуживания. Такое, к сожалению, не во всех еще городах было даже в мирное время.
Сдав телеграмму и купив несколько конвертов, я направился к выходу, где ожидал меня один из товарищей.
При выходе из зала я загляделся на большое панно, написанное красками прямо на стене. Это был "Вид на Замоскворечье".
Заглядевшись, я прозевал во время проскочить через вращающуюся дверь, и она, под смех публики, стукнула меня по спине одним из своих крыльев. Конечно, стукнула она меня не очень больно, даже совсем не больно, но со стороны это выглядело так смешно, что публика буквально гоготала, кивая на меня головами и подбородками.
Среди гоготавших я заметил одного попав странном костюме.
Несмотря на трескучий январский мороз, поп этот щеголял в прорезинен-ном черном плаще, в женских полусапожках со вставными резинками у щи-колоток, в матерчатой стеганой в клетку серой шляпе старинного фасона "во-долаз", в белых шерстяных чулках, в халявы которых были вобраны клешины бурых байковых штанов.
"Где я видел эту комичную личность с мутными синими глазами, с корот-ким толстым носом, с широкой рыжей бородой и жиденькой косичкой, пере-вязанной голубой лентой?" – подумал я, всматриваясь в продолжавшего хо-хотать попа.
И я все-таки, напрягши память, вспомнил. В мае 1935 года, возвратившись с Дальнего Востока, я сражался с ним на паперти Александровской церкви в Гуменской слободе города Старого Оскола, диспутируя тему "Был ли Хри-стос?"
Это было мое первое публичное выступление после завершения своего за-очного антирелигиозного образования в Ново-Сибирском филиале Всесоюз-ного антирелигиозного института.
Тогда этот поп не только был побежден в споре, но еще и дополнительно оскандалился перед тысячной публикой, слушавшей диспут: уходя с паперти, он выронил из рукава антирелигиозную книжку Артура Древса "Миф о Хри-сте", которую, оказывается, втихомолочку почитывал и даже носил с собой.
Я подошел к попу и спросил его в упор:
– Что вы здесь делаете, отец Т…?
Он узнал меня и блудливо заморгал глазами, смущенный внезапной встре-чей.
– От бедствий пасусь, – выговорил он, наконец, певучим голосом. – Град наш и слободы его супостаты огню предают, во прах обращают… И вот дух мой и глас божий велят мне стать на защиту Руси в меру сил моих…В Сара-тове я проездом, а путь мой лежит в Ульяновск, в епархию Всероссийскую за воспомоществованием и советом. Как скажут там, так и житие свое опреде-лю. Может, за черту фронта пойду в партизанские деревни, может, в другое место назначат. Обновленец я, и волю первоиерарха нашего, отца Александра Введенского, со смирением соблюду…
– Дело хорошее, – сказал я. – Делайте, отче, как Россия велит, а после вой-ны, если встретимся, побеседуем и об Артуре Древсе…
Поп заулыбался.
– Злопамятен ты, зело злопамятен, – сказал он, приложив руку к краю сво-ей матерчатой шляпы.
На этом мы и расстались. Поп засеменил к окошечку телеграфа, а я вышел с товарищем на морозную улицу.
На верхнем рынке, куда мы зашли поглазеть на публику и купить молока, на всех будках пестрели афиши. Они сообщали, что в театрах идут постанов-ки "Фельдмаршал Кутузов", "Надежда Дурова", "Евгений Онегин", а в цирке – все тот же "Эдер и собаки".
У рекламных будок колхозницы усердно ругались с городскими женщи-нами за цены на масло, капусту, огурцы. Потом, примирившись и найдя ка-кую-то среднюю линию в рыночной политэкономии, они производили куплю-продажу. При этом сельские женщины ревниво и в десятый раз пересчитыва-ли деньги, а городские – с не меньшей ревностью просматривали на свет кру-ги коровьего масло. Если есть в нем толченый картофель, то обозначалось темное, непросвечиваемое пятно, и деревенской хозяйке придется уступить в цене.
Светлоглазая колхозница в нагольном тулупе и огромном вязаном белом платке, наливая нам молока во фляжки, жаловалась на жизнь. Но жаловалась она так, что мы не смогли удержаться от смеха.
– Настала нынча, – говорила она, – время слабая, ваенная. Вот и народ ос-лабел: по пятнадцать раз женются и все говорят, что их семью разбомбила. А наши сестры-дуры – верють, замуж за любого ваенного летять, только паль-цем помани. Иные раз по восемь за эту время замуж ходили, а иные отяжеле-ли от ентого, прибавку в семействе ждуть. Вот она какая, жизня стала…
…………………………………………………………………………….
В полдень я выбрался на улицу Горького и долго любовался саратовскими видами, находя в этом истинное утешение от всех тревог и мучивших меня мыслей.
От угла Челюскинцев улица Горького спускалась в низину, потом снова поднималась в гору и упиралась вдали в заснеженный меловой хребет и в холмы, покрытые черными голыми кустарниками.
В самой низине улицы белела церковка. Ее колокольня, лишенная не только кровли, но и верхнего ряда кирпичей, походила на сказочную башню, с которой вот-вот должна ударить медная пушка или полететь тучи перистых стрел.
Но пушка не била, не летели и стрелы. Над башней кружились хороводы сизых голубей, а на стенах ее копошились до смешного маленькие фигурки людей. Похожая на бурый дым, курилась пыль над стенами: люди ломали кирпич и по лоткам спускали его на землю.
Продрогнув на ветру, я повернул на улицу Челюскинцев, намериваясь ид-ти на отдых в дом крестьянина.
 Навстречу мне, гремя коваными сапогами, двигалась группа военных. Еще издали они показались мне особыми, не нашими.
 И, действительно, это оказались поляки, одетые в русские шинели, в жел-тые английские ремни с портупеями и ясными пряжками, в серые папахи с серебряным орлом польской династии Пястов. На плечах поляков были мяг-кие зеленые погоны с белым вензелем "М".
В тот момент, когда я поравнялся с польскими солдатами, из соседнего дома вывернулся офицер в красивой цветной конфедератке. На его погонах сверкали три медных звездочки.
Солдаты, стукнув каблуками, проворно вытянулись "во-фронт" и, прижав пальцы к обрезу шапки, почтительно пропустили мимо себя козырнувшего им офицера, потом медленно пошли вслед за ним, приотстав шагов на два-дцать-тридцать. Разговаривали они по-польски, и я понял только два слова "Татищево" и "Сикорский".
"Наверное, польский главнокомандующий генерал Сикорский обещал прибыть в Татищевский польский лагерь, – догадываясь, подумал я. – Что предпримет этот генерал теперь, когда маневрировать и притворяться ему почти стало невозможно?"
… Поляки на улицах Саратова!
На их папахах и конфедератках мерцают серебряные орлы…Невольно вспомнилось мне заявление старого польского пианиста, кажется, Падерев-ского, сделанное в Париже еще в 1939 году о том, что он "…до тех пор не прикоснется к клавишам пианино, пока не будет снова парить над Польшей ее орел…"
И напрасно тогда зубоскалили газеты, заявляя, что "Навсегда придется умолкнуть пианино Падеревского…"
Дело не во времени. Надежда всегда сильнее любых сроков…Конечно, Падеревского, пожалуй, не следует пускать в Польшу (Он является ягодой одного поля с Рачкевичем, которого польские крестьяне отхлестали розгой в день его эмиграции с польской территории в сентябре 1939 года), но пястов-скому орлу с клювом западного направления мы поможем снова парить над Польшей. В какой форме будет эта помощь, покажет будущее…
Уже поляки скрылись из вида, а я, забыв о холоде, продолжал стоять на улице, охваченный раздумьем. Перед моим взором, точно нагромождения ку-чевых белых облаков, белели вдали заснеженные меловые холмы и сопки, к которым убегала улица Челюскинцев.
Саратов стоял на горе, окруженный в свою очередь сопками, зарослями, хребтами.
"Для обороны он очень удобен, – вдруг мелькнула у меня мысль, и мне стало от этого невыносимо больно в груди, защемило в сердце. – Неужели и сюда придет война? Нет, до Саратова немцем не дойти, не дойти!"
– Не дойти! – сказал я вслух и еще раз окинул взором дома и улицы этого красавца-города, беспокоясь о судьбе которого, я тем самым думал и беспо-коился о судьбе всей моей Родины, о судьбе человечества.
До свидания Саратов! Завтра мы покинем тебя, едва забрезжит рассвет.

30 декабря 1941 года– 2 января 1942 года
Саратов.
































НА ФОРМИРОВАНИИ
 Мои записки.

Всю ночь под 3-е января 1942 года в Саратове снова бушевала вьюга. Хо-лод проник в дом крестьянина и на клубную сцену, где мы спали, с такой яро-стью, что не дал нам житья. И это было хорошо: мы не смогли проспать поез-да.
Часа в четыре утра мы собрали в вещевые мешки свои немногочисленные вещи, кое-как умылись и через весь город отправились на станцию пешком, боясь, что трамваи не пойдут из-за снежного заноса.
На улицах было темно. Изредка пробегали автомобили, тускло поблески-вая синими глазами замаскированных фар. Далеко где-то, за домами, позвя-кивал трамвай, с трудом пробивавшийся по заснеженной улице. Везде сви-стел косматый ветер, крутя и швыряя шелестящую снежную пыль…
Так как снег вчистую замел тротуары и местами доходил нам выше коле-ней, мы двигались гуськом, едва различая в темноте спину впереди идущего товарища.
Так добрались мы до вокзала.
С полчаса потом блуждали мы по железнодорожным путям, но так и не нашли свою "стрелу" (Так в шутку называли здесь пригородный поезд Тати-щевского направления). Мы уже хотели уйти в агитпункт погреться, как встретили на путях незнакомого толстого человека в огромной лисичьей тре-ухе и бурой медвежьей дохе. В утренней рани, овеянный голубой дымкой рассвета и серебряной снежной пылью, он показался нам медведем.
Задыхаясь под тяжестью своего чемодана величиной со средний крестьян-ский сундук, этот "медведь" попросил нас помочь ему сесть в поезд на Ат-карск.
Поезд, белый и косматый от налипшего на него снега, стоял рядом, и тол-стяк в медвежьей дохе разъяснил нам, что именно это и есть "стрела", и что пойдет она через Никольское.
Обрадованные открытием, в один миг усадили мы толстяка в вагон, с большим трудом всунули туда его чемодан-сундук, а сами устроились в со-седний вагон, который нам показался никем пока незанятым и мы позарились на простор.
Но мы промахнулись. Вагон оказался с разбитыми окнами, заснежен из-нутри, в нем стоял сплошной грохот, так как сидевшие в вагоне пассажиры плясали от холода.
Наш Прокофьев занял под себя целую боковую лавку. На свои ноги он на-бросил голубое байковое одеяло, а на живот приспособил мешок с мягкими вещами и, утеплившись таким образом в полулежащем положении, присту-пил к раздаче нам кипятку из пузатого зеленого чайника.
Чайник этот был у нас на всю команду единственным, и распоряжался им самый старший из нас по возрасту, шутейный патриарх Прокофьев, как про-звали его, в дополнение к "скупому рыцарю", за его скоморошеские наклон-ности.
 Обогревшись и попив чайку, Прокофьев громко и без всяких видимых причин расхохотался. Хохотал он, пока слезы у него покатились из глаз, пока расхохотался весь вагон, глядя на комичную фигуру Прокофьева, упакован-ного в одеяло, в мешки, плащ-палатку.
Вызвав смех у всех пассажиров, к чему и стремился Прокофьев, он вдруг сделал серьезное лицо, подмигнул кому-то своими шустрыми черными глаз-ками и фальшивым дисконтом запел:
"Эриванским лунам подымался в небес,
Выходил на крыльцо молодой Аванес…"
– Ну, теперь скоморошество началось, – заметил сосредоточенный и вдум-чивый Жарковский, почесывая свой длинный с горбинкой нос. – Если барон Мюнхгаузен был неукротим в отклонении от истины, то наш Прокофьев не-удержим в стремлении скоморошничать.
Делать в этом вагоне нам стало нечего и мы перешли в соседний. Про-кофьев же, не желая разрушать свою систему утепления, целый час еще про-сидел в холодном вагоне под своим одеялом и мешком, распевая "Аванеса", потешая публику. Лишь в конце первого перегона, когда поезд остановился на несколько минут, он прибежал в наш вагон и по-козлячьи пожаловался:
– Ме-е-е, мороз еще с вечера. Впустите на ночле-ее-г…
На этом полустанке, пропуская бесконечные поезда с войсками, мы про-стояли до самого вечера.
В вагоне ничего интересного мы не узнали и не увидели. Только перед са-мым отъездом в наше купе вошел лейтенант, оказавшийся военнослужащим Н-ской бригады, расположенной в Никольских лагерях. Он рассказал нам, что лагерь находится в лесу, что народ расквартирован в землянках, похожих на овощехранилища, что имеется в лагере сытная столовая и жаркая баня. Для воина все это было неплохо, а детали…детали будут видны на месте.
… На станцию Никольское мы прибыли уже в одиннадцатом часу ночи.
Ехавший с нами лейтенант-старожил Никольских лагерей, помянись он без икоты, сразу куда-то исчез. Он, наверное, сообразил, что мы ему станем в тягость: довести нас придется до лагеря, о квартире позаботиться, об ужи-не…Э-э-э, такие вещи не так просты! Лейтенант оказался мудр, как библей-ский "змий". Он исчез, скрылся от нас, и сразу все заботы с него как рукой сняло. Завидуем ему, но не собираемся подражать и очень радуемся, что не состоим с ним ни в каком родстве.
И вот, исчез лейтенант. Нам ничего другого не оставалось, как идти само-стоятельно, почти наощупь по незнакомой дороге, в незнакомый лес.
 Сначала, вытянувшись гуськом, мы шагали прямо по шпалам вдоль же-лезной дороги. Потом вылезли на гребень какой-то древней насыпи, спусти-лись с нее в лощину и, держась на восток, добрались до леса.
У опушки мы некоторое время нерешительно топтались на одном месте, осматривались, принюхивались к дороге. Заметив помятый, истоптанный но-гами снег, мы решили, что здесь кто-то уже проходил и дорога обязательно куда-нибудь приведет. Во всяком случае, она, немного темная среди белых не помятых снегов, шла в лес и нам было надо тоже в лес.
Вскоре мы вышли на квадратный огонек. Это, оказалось, светилось не-большое оконце горбатой полуземлянки, набитой солдатами.
Караульное помещение.
Сердитый капитан в мохнатой бараньей шапке и коротком шубном пид-жаке, попыхивая трубкой, придирчиво проверил наши документы, после чего мановением руки показал нам направление дороги к лагерю.
– Там увидите сами! – сказал он простуженным баском и зашагал по по-рожкам в полуземлянку. Мы увидели, как плеснул свет из открытой им двери, хлынули клубы густого пара из тепло натопленного караульного помещения, и нам захотелось пойти вслед за капитаном и немного погреться. Но дверь, гулко хлопнув, закрылась, и мы, зябко поеживаясь, отправились в путь.
Шли мы непомерно долго. Нам уже начинало казаться, что мы заблуди-лись, как до нашего слуха долетел тюкающий звук топора. Кто-то рубил де-рево.
Мы направились на звук. И, по мере приближения к дровосеку, лес все более оживал. Вот уже, слышно было, дробненько стучал двигатель лагерной электростанции, громыхающе позванивало ведро у колодца, храпели лошади и ворчливый голос сердито ругался на лошадей:
– Жрите, если хочете пить! А не то, лопни ваши бока, живо настегаю по-водом по морде…Тпру, дохлые!...
От звука топора, от звона ведра, от ругани коновода, от всего этого запах-ло особенным, теплым ароматом человеческого жилья, стало вдруг уютнее и теплее среди дубов и снежных сугробов у дороги, по которой мы сюда при-шли.
Штаб оказался в небольшом бревенчатом здании с надписью над грубо сколоченной дверью: "Посторонним вход запрещен".
Мы с трудом прочитали эту надпись, озаренную голубым светом малень-кой грушевидной лампочки, торчавшей над дверью.
Часть наших людей все же вошла в штаб, не взирая на запретительную надпись, остальные начали греться у двери, прыгая и толкая друг друга по пе-тушиному – плечом и локтем.
В штабе о нас все же заботились, записывали в книгу, регистрировали, за-полнили анкеты.
Прошло минут сорок, и нас привели в переполненную людьми и совсем неосвещенную землянку.
Из мрака, окутавшего многоярусные нары, послышались любопытствую-щие голоса старожилов:
– Эй вы, пришедшие, есть кто из Астрахани?
– А нет ли кого из Киева?
– Может, из Омска кто?
Некоторые из нашей команды быстро сообразили, назвались земляками киевлян, астраханцев или омичей, вскарабкались ощупью на нары, ласко-венько так попросили:
– Подвинься, землячок, умаялся я, по дороге шодши…
Ведь и говор сразу придумали, и тон подходящий к данной обстановке нашли. Действительно, нужда учит белые калачи кушать.
А мы, подстелив плащ-палатку, упали прямо на земляном полу. Чтобы те-плее было, мы обнялись и придвинулись поплотнее друг к другу. Сон одолел нас мгновенно, и через несколько минут нас было невозможно соблазнить всеми благами мира: таким приятным местом показалась нам наша постель на полу.
В шесть часов утра в казарме закричали подъем, а в девять мы пошли в столовую. Там, к моему глубокому удивлению, я увидел бухгалтера из Кур-ского облпотребсоюза товарища Ногаева. Он сидел за столом счетовода и проворно выдавал народу зеленые талончики на завтраки, обеды и ужины.
– Временно работаешь или как? – спросил я его.
Ногаев смутился и прошептал мне: "Если хочешь, устрою и тебя в штат запасной бригады".
– У меня из рук не вырвется и винтовка, – ответил я, взял талоны и ушел.
Выяснилось вскоре, что на формирование прибыли не только фронтовики, но совсем не обтертые люди из запаса, позабывшие, что такое армия. Они хо-дили по лагерю в гражданском платье, с медлительными гражданскими мане-рами. Здороваясь со знакомыми, они приподнимали шапки, и нам это каза-лось забавным. Конечно, не только забавным. Ведь нам предстояло подгото-вить боеспособные резервы Красной Армии, а готовить их из насквозь огра-жданившихся людей – дело нелегкое.
Явившись в помещение технической роты, где находился и штаб нашего формирующегося батальона, я прошел почти через всю землянку по узкому коридору между трехъярусных нар, понемногу осваиваясь с полутемнотой.
В одном из крайних отсеков землянки, на полуосвещенных падающим че-рез оконце слабым светом, нижних нарах, подогнув под себя ноги, сидел зав-делопроизводством штаба товарищ Ерин.
Пока он записывал меня в длинный соцдемографический список, я совсем освоился с полумраком и сумел рассмотреть Ерина.
Он был в хромовых ботиночках, в летнем рыжеватом гражданском кос-тюмчике и черной бобриковой кепке с длинным козырьком. Его широкое ли-цо было небрито, круглые темные глаза утомленно блуждали то по графам списка, то по нарам. Так и хотелось мне посоветовать ему хорошенько вы-спаться…
Рядового состава в лагерях пока не было, и нам разрешили отдыхать. Но часов в шесть вечера раздалась команда, что всем командирам формирую-щейся части немедленно перебраться в "предпоследнюю землянку".
Желая занять места поудобнее, мы помчались на новоселье.
У дверей "предпоследней землянки" шла давка. Бывшие старожилы тащи-ли оттуда железные трубы от печек, скамейки, жестяные и эмалированные миски, похожие по форме на ночные горшки, и даже медные самовары с по-мятыми и позеленевшими боками.
Встречный поток новосельцев мешал старожилам выселяться и уносить вещи из землянки, в результате получилась кутерьма и пробка.
Но народ с обеих сторон оказался настойчивым. У людей трещали кости. Давили со всех сторон. Давили умышленно, до красна натужив лица. Давили озорства ради и давили от злости, что сами все равно уж не рассчитывали во-рваться в землянку первыми.
В конце концов, меня вдавили в землянку. Скатившись кубарем по дере-вянным ступенькам, я услышал призывные крики:
– Сюда, сюда давай, сюда, место имеется!
Это кричали члены нашей бывшей команды Жарковский, Бородулин, Зильберман.
Я охотно вскарабкался к ним на вторые нары, над которыми качались на белых шнурах две тусклые электрические лампочки.
Внизу, похожие на призраки, в красном полумраке копошились люди у жестяной печки, в которой дымили и сипели сырые дрова.
Одни из людей закуривали, другие пришивали пуговицы, оторванные в квартирной битве, третьи чистили сапоги, палочкой соскребя с них клейкую желто-красную глину, из которой состоял весь пол немощеной землянки.
От махорочного дыма, от дыма, валившего из печки, становилось все тем-нее и темнее.
Какой-то словоохот, разместившийся на третьем ярусе нар, обратился с речью к курильщикам.
– Товарищи, – взывал он к чувству и совести жителей землянки, – надо понять, что курение абсолютно вредно. В табачном дыму содержится яд ни-котин, который отравляет...
В землянке поднялся вдруг такой шум и крик, что мы так и не услышали, что же именно отравляет никотин.
А когда шум улегся, выступил новый оратор. Этот говорил от имени ку-рильщиков.
– Курите, товарищи, курите на здоровье! Если научно к этому подойти, то…подумаешь, в землянке нельзя курить! Англичане даже в театре не стес-няют себя, курят, братец мой, без всякого ограничения…
Раздался хохот, шум, выкрики.
Кто-то комариным голосом завопил:
– Поприветствуем, друзья, английские порядки американским свистом, а некурящих попросим на двор, на свежий воздух…
И целую минуту в землянке гулял такой пронзительный свист, какому по-завидовал бы сказочный Соловей-разбойник, живший в незапамятные време-на в муромских лесных трущобах.
 Лишь к полуночи успокоилась землянка, сонно захрапела. Только внизу, хлюпая сапогами по раскисшему глинистому полу, бродили дежурные глаша-таи отдельных штабов и надоедливо кричали:
– Гусев, Шабаров, Капустин! Немедленно в штаб. Капустин, не слышишь что ли?
– Да знаю я, чего орете?
– Ничего ты не знаешь, – возразил глашатай. – Вот иди, прочти приказ, тогда и будешь знать…
– Не мешай мне спать! – возражает Капустин, только сегодня прибывший в армию из запаса и не примирившийся с ее порядками.
– Дубина! – невежливо зашумел на него глашатай. – Приказ то знаешь ка-кой, обмундирование тебе надо немедленно получить…
– А-а-а, понимаю, – подобревшим голосом ответил Капустин. – Я прошу тебя, товарищ Васильев, подбери мне штаны самые большие, чтобы без за-пинки на мой лафет взошли…
……………………………………………………………………………
На третьи сутки, в утреннюю рань, когда все еще было окрашено в синий цвет, мы вышли из лагеря на новые квартиры, в деревню Ельшанку. Туда на-чали поступать контингенты рядового состава для комплектования форми-руемой части.
Ельшанка это маленькая деревушка вблизи станции Никольское.
 Избы здесь деревянные, преимущественно с тесовыми кровлями. Соло-менные кровли – редко, железные – некоторые. Сараи – совсем с плоскими крышами, как сакли на Кавказе. На этих крышах, засыпанных землей и наво-зом, желтели сквозь снег стебли веников и каких-то трав.
Древонасаждений в Ельшанке почти нет. Лишь на восточной окраине де-ревни замерзал в снегах маленький садик без ограды, да под окном одной из хат дремал опушенный снегом тополь с обломанными ветвями.
 Жители объясняют, что деревья в здешних местах "чахнут и от соли, ко-торой пропитана земля, и от подземного газа". Наблюдательный народ. Жаль, что они не геологи. Хорошие были бы из них изыскатели земных недровых богатств.
Нас, группу из семи человек, поместили на квартиру к некоему Никонову, ранее раскулаченному, а потом допущенному в колхоз.
Сухощавый, длиннонолицый, с проседью в русых волосах, он произвел на нас недоброе впечатление своими жалобами. "И самовар неисправен, – гово-рил он, – и вода слишком далеко находится, и зима холодна, и военных слиш-ком много развелось, житья не дают: квартируют и квартируют, очередь за очередью. Разве немец перебьет такую уйму?"
Последние слова он сказал таким бесстрастным тоном, что нельзя было понять, жалеет ли он, что немец не побьет "такую уйму" или радуется, что немец никогда не сможет нас победить?
На квартире Никонова мы увидели допотопный рукомойник, нисходящий, вероятно, чуть ли не к первому экземпляру изобретения человеком подобного бытового предмета.
Он представлял собой чугунок с утолщенными стенками и двумя проти-воположными сосками, похожими на сосок чайника.
Рукомойник был подвешен на проволоке над долбленным деревянным ве-дром. Техника умывания из такого рукомойника столь проста, сколь и не год-на: надо было набирать воду ртом из соска, а потом изо рта поливать на руки.
Удивительное совпадение: рядом с этим допотопным "уникумом" – умы-вальником гнездился злой хозяин, добывавший огонь при помощи кресала и селитряного шнура и несклонный радоваться могуществу Красной Армии. Он слишком глубоко сидел своими корнями в умирающем прошлом.
Спать легли на голом полу, так как Никонов еще днем жаловался, что "всю солому перетерли ему военные своими боками2", и мы не захотели про-сить у него вязанку соломы. Мы его уже не любили…
Рядом со мной лежал Степан Иванович Бондаренко, старший политрук, работавший до войны преподавателем истории в одной из средних школ го-рода Тамбова. На формирование новой части он попал с фронта. И вот, раз-говаривая, мы долго не могли уснуть. Мы говорили о гуннах, о многостра-дальных славянах, о варварах-немцах.
 Перед нашими глазами вставали картины разрушений и смерти. Груды трупов, стон раненых, задыхавшихся в огне и дыме, перевернутые паровозы, толпы женщин и детей, бегущие на Восток, стаи немецких самолетов, бом-бящие и обстреливающие беженцев… Это было неизбывное горе. Оно ожес-точало наши сердца, и мы считали теперь самым гуманным поступком – мас-совое уничтожение немцев-оккупантов. Пусть не удивляются потом наши по-томки тому, что одним из главных лозунгов в годы Отечественной войны мы избрали лозунг: "Смерть немецким оккупантам!"
Утром, взяв ведра, мы пошли со Степаном Ивановичем поводу. Колодец в километре за деревней, в овраге. Над колодцем высился журавль, но пользо-ваться им было совершенно невозможно из-за отсутствия цепи и крючка. Чтобы не упасть в обледенелый колодец, над которым не имелось сруба, я, черпая воду, попросил Степана Ивановича покрепче держать меня за хвост шинели.
 Операция эта удалась. Зачерпнув воды, мы уже хотели уходить, но наше внимание привлекло странное явление: на льду, окружавшем колодец, желте-ло несколько бугорочков, похожих по форме на крохотные вулканы. Верши-ны этих "вулканов" были надтреснуты и над ними курилась мелкая снежная пыльца, будто из-под земли, сквозь трещины вулканчиков, дул ветер.
Мы зажгли спичку и поднесли ее к ледяному вулканчику, надеясь, что вет-ром погасит спичку. Но, к нашему удивлению, произошло совсем другое, не-ожиданное. Пламя со спички перескочило на лед и, охватив вершину ледяно-го вулканчика, затрепыхалось прозрачной зеленоватой косицей.
– Болотный газ! – воскликнул Бондаренко. – Это он горит…
– Судя по окраске пламени, – возразил я, – пожалуй, это не болотный газ, а совсем другой… Давай напишем об этом заметку в саратовский "Комму-нист"…
– Написать можно, – согласился Бондаренко, – Только станут ли сейчас, когда идет война, заниматься подобными заметками?
Заметку мы написали и отправили в Саратов 8 января 1942 года, а через неделю Степан Иванович лично выехал в Саратов и зашел в редакцию газеты "Коммунист". Одни сотрудники говорили, что заметка получена, другие от-рицали, так и не добился Степан Иванович в редакции никакого толка.
– Попала заметка под сукно, – сказал он мне, возвратившись из Саратова. – Сам черт не найдет ее…
Конечно, на черта мы ни капли не надеялись, но самим совершенно было некогда заняться розысками этой заметки. К нам начали прибывать рядовые на укомплектование части, и обучение их стало нашей главной и основной заботой, поглощающей все время.
Ко мне во взвод попали и земляки из моей деревни – Иваников Филипп, Козлов Дмитрий. За полуторамесячное путешествие они обросли, как лешие, разбили обувь, обморозили носы и щеки.
Встрече со мной они очень обрадовались, так как до этого считали меня уже погибшим в боях в первые месяцы войны. Но о судьбе моей матери они ничего не смогли сообщить: сами были мобилизованы в армию буквально под носом у наступающих немцев и отправлены на Восток.
На второй день по сформированию взвода намечено было одеть солдат во все положенное обмундирование. Еще затемно сходил я к начальнику ОВС, договорился о часе, когда можно привести взвод для экипировки, потом по-шел к своим солдатам.
В землянке взвода совсем еще не пахло воинским порядком и солдатами.
Посредине землянки стояла печка, сделанная из железной керосиновой бочки. От печки, изламываясь коленами, через всю землянку шли горячие трубы, источая теплоту вместе с одурманивающим запахом пригорелой пыли.
Почти такую же землянку пришлось мне видеть и задолго до войны, в пе-риод своих скитаний по Дальнему Востоку. На нижнем Амуре, где сейчас стоит судостроительный город Комсомольск, вот где видел я подобную зем-лянку. Только там жили тогда не солдаты, а первые рабочие-комсомольцы, прибывшие расчищать площадку для будущего города и завода. "Ничего, – подумал я, – ничего. Станет и мой взвод не похожим на рабочую бригаду, а похожим на воинскую боевую единицу. Дайте только небольшой срок…"
Дневальный, вооруженный берданой, попытался было отрапортовать, что "происшествий никаких не случилось", но, забыв мое вчерашнее поучение, перепутал слова и смущенно замолчал. С досады он чуть не заплакал.
– Не робей, Коноров! – ободрил я его, – не робей. Скоро научишься и ста-нешь золотым солдатом, бесценным.
– Постараюсь, товарищ лейтенант, – сказал он и шумно вздохнул. – Пом-нил, ведь, всю ночь помнил, а увидел вас и забыл…
Дневальному, чтобы поднять его дух, я пожал руку, а всем остальным ска-зал: "Здравствуйте, товарищи!"
На приветствие они ответили недружно, как на крестьянской сходке. По-лучилось беглое: "здрасть, здрасть, здрасть!", вместо военного приветствия, похожего на залп. Но я на солдат и на младших командиров пока не обижал-ся: за одни сутки многому не научишься. Все-таки своему помощнику, сара-товчанину Ашихину, я на ушко шепнул, чтобы в следующий раз взвод отве-чал на приветствие только по уставу.
Узнав, что я скоро поведу взвод на экипировку, солдаты начали торопить-ся со своими делами: кухонь в батальоне пока не было и солдаты жили за счет своего сухого пайка.
Пройдя к одинокой скамье, чтобы не мешать солдатам готовить завтрак, я наблюдал оттуда за бытом землянки и потихонечку записывал наиболее инте-ресное в свой дневник.
Красноносый солдат с редкими рыжими усиками над толстыми губами, поставив алюминиевый котелок на жестяное горячее колено трубы, размеши-вал дымившуюся воду заостренной березовой палкой, искоса и даже воровато посматривая на дверь.
Вот со двора вошел пухленький человечек в полушубке коротоякского по-кроя – с низко свисавшей талией куртки и многострельчатами фалдами.
Пухленький посмотрел туда и сюда, быстро подошел к чаевару.
– Ты, дружок, у кого котелок взял?
– У товарища, – продолжая греметь березовой палкой, ответил красноно-сый солдат и недружелюбно посмотрел на пухленького. – Мне захотелось чайку после солоного завтрака, вот и попросил я котелок у товарища…
– Покажи! – настойчиво потребовал пухленький, всматриваясь в котелок. – Эх, ты! Да это, в самый раз, мой у тебя котелок. Немедля, вытряхивай во-ду…
Разоблаченный чаевар стремительно схватил котелок с трубы. Давясь и обжигая губы, он хотел было выпить воду, но это было превыше его сил и возможностей. Тогда он плеснул воду под нары и, не глядя на пухленького, пырнул ему его посуду, проворчал:
– Возьми, не слинял же он!
– Не в том дело, – резонно заметил хозяин котелка. – С чужого коня, если сел без спросу, и на грязи долой.
Вслед за первой, у печки собралась вторая группа солдат, тоже не обтер-тых, сырых. У них скоро закипела, задымилась вода в высоком жестяном ко-телке, похожем на узкое ведро.
– Засыпай, что ли! – скомандовал один. – Белым ключом уже вода подня-лась.
Другой развязал домашнюю холщевую сумку и, присев на корточки, на-чал пригоршнями выгребать из нее мелкие засушенные воронежские галуш-ки, бросая их в котелок. Конфетоподобные желтоватые галушки падали в во-ду с каким-то лакающим упругим звуком. Крутыми брызгами летел из котел-ка кипяток на раскаленную трубу, шипел там и уносился в воздух кудрявым матовым паром.
Иные солдаты, ожидая своей очереди пробиться с котелком к печке, писа-ли открытки домой, мели землянку хворостяными вениками, переодевались, жевали сухой хлеб, тихонечко ругались промеж себя за каких-нибудь пустя-ки. Ашихин, пристроившись на нарах, читал книгу Павленко "Шамиль".
Таково было начало жизни в армии для людей, привыкших к мирному бы-ту, к семье, к плотному завтраку, приготовленному женой или матерью.
В этот же день, обмундировав людей, мы приступили в полном объеме к боевой подготовке. Готовясь к наступательным действиям, мы уделяли много внимания выходам и маршам. Было решено также почаще менять места сво-его расквартирования, чтобы приучить народ к быстрому освоению любой новой обстановки. На походах закалялись моральные и физические качества воинов, что было очень важно для армии, решившей разгромить врага.
22 января 1942 года мы вышли на марш. Мороз буквально трещал и про-никал во-всюду. Сапоги и шинели казались бестелесными. Они перестали греть наше тело, и мороз проникал через них, казалось, беспрепятственно.
Впереди нашего взвода, шедшего во главе ротной колонны, двигалась Светлана Пушкарь, ротный фельдшер. Стараясь не отстать от командира ро-ты, она быстро-быстро и не в такт своим мелким шажкам махала руками, как заводная кукла. Это смешило солдат, а солдатский смех радовал меня. Ведь он означал, что солдаты начали усваивать вкус походки и правила военного шага. В старой армии, говорят, самым трудным делом для новобранцев было понять и научиться сочетать взмах руки и движением ноги. А без этого, как ни говори, солдат – не солдат, а медведь-топтыга. Наши солдаты правило движения усваивают быстрее не только потому, что командир Красной Ар-мии ближе стоит к ним и является искуснее царского офицера, но и по дру-гим социальным причинам. Дореволюционному крестьянину совсем негде было научиться ритмичному движению, а рабочим царь и полиция энергично мешали в этом, разгоняя демонстрации. Теперь же улица оказалась во власти народа, который шагает по ней на демонстрациях не иначе, как в рядах и в ногу…
На седьмом километре нашего пути, в Николаевском городке, мы наблю-дали весьма интересное явление, которое художники назвали бы парадоксом. Дым из печных труб поднимался в воздух плотными кудрявыми голубыми султанами, которые клонились в разные стороны. Было так тихо и морозно, что на уклонение дыма от вертикали действительно могли влиять лишь весо-вые несоответствия дымообразующих частиц. Влияние ветра здесь было уст-ранено и вся картина поэтому получила невероятный характер…В жизни, как известно, только дети-художники не боятся воспроизводить в своих рисунках эту естественную картину. Но, часто "устами младенца глаголет истина…"
……………………………………………………………………………
Несколько дней не брался я за свои записки. С утра до вечера – занятия с бойцами или командирская учеба, ночью – тревоги и походы, условные штур-мы деревень и укреплений, преодоление заснеженных оврагов и борьба с тан-ками врага, штыковые бои.
И вот выпало небольшое свободное время. В начале февраля взвод начал мыться в бане под наблюдением фельдшера и моего помощника, а я поспе-шил на квартиру, чтобы прочитать целую пачку газет, привезенных из Сара-това Степаном Ивановичем. Это была первая получка газет в наш батальон, зато были здесь почти все номера за январь месяц.
Квартира моя была на краю деревни Золотая Гора, в 55 километрах от Са-ратова у добродушной старушки Дарьи Петрищевой.
 Хатенка незавидная, как и все остальные. Плиток и груб, как мы их при-выкли видеть и представлять, здесь совсем не имелось. Плоские плитки были в Золотой Горе заменены котлами и это оказалось более выгодным: котел ин-тенсивнее нагревал воздух в силу большей, чем у плоской плитки, площади соприкосновения с огнем. На дне котла быстрее варилась пища или закипал чай в жестяном котелочке, так как жар охватывал его не только со стороны дна, но и со всех боков.
Я полюбил тихую хатенку Дарьи и спешил туда, как домой.
На этот раз я застал на столе целый гербарий трав и цветов.
Хозяйка, напоминавшая по внешности тетку Хлою из "Хижины дяди То-ма" Бичер Стоу, заботливо сортировала травы, вязала их тесемкой в неболь-шие пучки.
Нежащий запах сухих трав и цветов густо наполнял хату, будто пришла в нее сама цветущая степь, травянистые бугры, лесные опушки, природа.
– Что это у вас такое? – удивленно спросил я, вдыхая запах растений.
– А в нашем Широко-Карамышском районе этими травами народ от раз-ной болести лечится, – пояснила Дарья. – Вот вам, к примеру, зверобой. Эта кажушка растет на соленых песках. От простуды, если, если пить отвар этой кажушки, верное средство. А это папортник, иван-купальское растение. С дьяволом оно связано, но от простуды помогает. Ночью за ним в лес ходим, стерегем… Как только он зацветет синим огоньком, так и не зевай… Ежели кому удастся срезать этот цветок да в ранку свежую под ноготь врастить, ста-нет тот человек могучим волшебником. Звездами он будет повелевать, горами двигать, болести всякие лечить, войны прекращать и ничто ему не сможет стать поперек желания.
Дарья говорила это с таким воодушевлением, с каким мог говорить лишь человек, верящий в реальность своей сказки. И мне, слушавшему ее, понятнее стали давно прочитанные книги с мотивами физиологической фантастики. Гете, как известно, начал скитания своего доктора Фауста с превращением его из дряхлого старика в цветущего юношу при помощи растительных сна-добий. Он же дал человечеству подробный рецепт изготовления химического человечка "гомункулуса", хотя этот человечек, находясь еще в колбе, энер-гично запротестовал против искусственного, так как ему требуется лишь ог-раниченное пространство, когда природному мало всей вселенной.
Стремление людей подчинить человеческой воле всю вселенную, всем управлять и всему диктовать, выражено и в пояснении саратовской колхозни-цы Дарьи о силе трав и папоротника.
Именно подобные народные воззрения питали физиологическую фанта-стику авторов прошлых веков.
Мотив властолюбия, счастья, жажда знания, вечной юности и бессмертия гремел в древнем греческом эпосе, в "Скованном Прометее", и в германском сказании о Сигурде, неуязвимость к которому пришла в связи с омовением в крови убитого им дракона Фернира (Впрочем, это варьированная сказка о греческом Ахиллесе, которого Фетида окунула в воду Стикса), и в русской былине об Илье-Муромце, сила к которому пришла от испитого им напитка из трех сосудов…
Драматург Марло, убитый в 1593 году в кабачке во время пьяной драки, написал перед тем трагедию "Фауст", в которой отразил народное представ-ление о безграничной силе, скрытой пока в миру. Он первый обработал в дра-матической форме народное сказание о чернокнижнике-Фаусте, продавшем будто бы в шестнадцатом веке свою душу дьяволу во имя магической власти над всем окружающим его миром. И не об этой ли власти грезила теперь са-ратовская колхозница, сортируя сухие травы и цветы, жесткие стебли кото-рых и хрупкие лепестки были напоены могуществом земли, солнца и всех миров вселенной. Ведь эманация этих миров, истекая в космос, достигла и растений земли, и самих людей, порождая в них надежду на бессмертие, на власть над всем миром…
– У-у-у, ты меня и не слушаешь, – обиженно промычала она. – Я расска-зываю, а твои глаза смотрят мимо, скучают…
– Нет, нет! – поспешил я оправдаться. – Продолжайте рассказ. Это я от-влекся на минуту, подсчитываю, сколько таких цветов и травы потребуется, чтобы весь народ от болезней вылечить …
– Пустое дело, – улыбаясь, возразила хозяйка. – Всех никогда не выле-чишь. Но знать лекарства надо, силу цветов надо знать. Ромашка вот, это для жинок растение. А белоголовник от живота хорош. В поле мы его собираем. Он похож на картофельную ботву, но белолистный. Еще от простуды хороша пши-пши-на. Мы ее на огороде водим. Розовыми и красными бутонами цве-тет, очень даже красиво.
 Вот и жгучая крапива силу большую имеет против холеры. Если голого человека обложить свежей крапивой и водой покропить для лютости, холера убежит, как крыса от запаха паленой шерсти. Не любит она этот запах…
– Неужели, Дарья Васильевна, вы во все это верите, – спросил я.
Она сердито сверкнула глазами.
– На практике проверено, – сказала она, – потому и нельзя не верить. Лет тридцать подряд познаю я эти травы и все другое, чудесное. Я вот даже перед войной на Капказ ездила к одной тамошней женщине. Ее фамилия Ерзинькян. Она не только травами командует, но и слюною своею змею победила. Если кого змея укусит, бежи скоре к Ерзинькян. Поплюет она в ранку и ядам ко-нец…
Наговорившись со мною, Дарья собрала свои травы и цветы, вынесла их на полочку в сени, пошла доить корову, а я, стряхнув с себя золотую пыль ее сказок, начал листать январские газеты.
Они рассказывали о том, что войска Калининского и Северо-западного фронтов имеют новые успехи в борьбе с немцами. Прорвана укрепленная ли-ния немцев южнее Осташково и Селижарово, фронт отодвинут на Запад на добрую сотню километров, освобождены города Пено, Андреаполь, Холм, Торопец, Западная Двина, Селижарово, Оленино и Старая Торопа, перерезана немецкая важная коммуникация Ржев–Великие Луки. Войска Южного и Юго-западного фронтов жмут немцев, освободили Барвенково и Лозовую.
Развеялся, как дым, весь немецкий замысел "блицкрига". Гитлер сменил генерал-фельдмаршала фон Браухича и назначил на его место главнокоман-дующим самого себя. Он сделал это «в связи с кампанией на Восточном фронте, превзошедшей все прежние ожидания, потребовавшей объединить оперативное руководство войной с политическими и военно-экономическими мероприятиями". Но эта официальная мотивировка, провоз-глашенная фюрером, не говорила настоящей правды.
Правда была в том, что провал войны против СССР привел к смещению Браухича с поста главнокомандующего и к стремлению Гитлера свалить с се-бя на Браухича всю вину за провал этой войны. Но и самоназначение Гитлера помогло Германии не более чем горчичники помогают мертвому. При его "гениальном" командовании немцы бежали из Калуги, Керчи, из Лозовой, Можайска. Отныне немцы будут воевать с нами только с закрытыми от стра-ха глазами, внимая голосу Геббельса и Гитлера, обещающим "чудо на Восто-ке". Они уже не могут рассчитывать на победу в естественных условиях вой-ны.
Да, сморщилась Германия. "Фюрер" ее, битый на полях России, пришел в вопиющее противоречие сам с собою. Давно ли он ратовал за молниеносную войну против России, а теперь он молит небо о ниспослании затяжной войны, чтобы удержаться на занятых рубежах. Но это трудно. "Фюрер" вступил не только в противоречие сам с собою, но и со всей жизнью. А такое противоре-чие всегда было роковым. Роковое для него противоречие.
У Вольтера есть краткое стихотворение о Фрероне, которого укусил змей, отчего околел все-таки не Фрерон, а сам змей.
Мы не Фрероны, но мы имеем право утверждать, что Гитлер, укусив нас, околеет от этого укуса сам… под ударами наших ответных ударов.
……………………………………………………………………………
Радостные вести с фронта были буквально волшебно-питательным элик-сиром жизни для нас и наших солдат. Мы за месяц сделали больше, чем в другое время достигалось за год.
Мы не знали устали, занимаясь боевой подготовкой. Наши песни оглаша-ли улицы захолустных саратовских деревушек, наши шаги будили их ночную тишину, наши походы и маневры широкими следами ложились на саратов-ских заснеженных полях и в лесах. И не узнать теперь было наших солдат: статны, подтянуты, четки, молодцеваты.
Почувствовав силу, они все беседы сводили к одному вопросу: "Когда же поедем на фронт помогать своим товарищам?"
– Потерпите, ребята, скоро поедем…
– Вам хорошо терпеть, – обижались они. – Вы уже повоевали немного, а мы еще совсем не были там… Хоть бы уж раз немцу по уху заехать…
Наконец, пришел приказ принять от солдат и командиров-новичков воин-скую присягу. Все увидели в этом хорошее предзнаменование. "На фронт, ре-бята, поедем. Понадобились все-таки! – беседовали промеж себя солдаты. – Ох, и тряхнем немца!"
Обуреваемые жаждой боя за Отчизны, воины наши ходили радостные, возбужденные, гордые.
Наступило 9 февраля 1942 года. День этот был особый: наш батальон принимал присягу.
Внутреннее ощущение торжества столь сильно влияло на людей, что они переставали владеть собою, смеялись и плакали, как дети.
Штабные командиры вели себя рассеяно. Загоруйко, темнолицый, остро-носый и мелкозубый, построил было людей буквой "Г" перед столом, затяну-тым красной материей. Потом начальник штаба Девяткин, с вечно испуган-ными серыми глазами и красным лицом, перестроил людей в колонну по че-тыре. Наконец, комиссар батальона приказал подводить людей к столу по-взводно.
В торжественной тишине бойцы и командиры подступили к столу, у кон-цов которого стояли комиссар и командир части. За ними, на стене, скрестив золотые наконечники древок, полыхали два красных флага, бросая пламе-неющие розовые отблески на лица солдат.
 Один из флагов был пионерским знаменем. На нем метались языки пла-мени над костром, вышитым из шелка. Использование пионерского флага ря-дом с боевым знаменем части придало всему торжеству особую силу: мы клялись перед флагом третьего поколения Ленинской партии, что Родину свою, детей своих и семьи наши в обиду не дадим никому.
Этого дня не могут забыть мои солдаты, мои товарищи по оружию.
 На столе возвышались белые стопочки свежих листовок с текстом прися-ги.
Поочередно подходили к столу наши воины. Взяв листок, они громко чи-тали текст присяги: "Я, гражданин Советского Союза…"
Читали громко, но голос почти каждого воина дрожал такой неописуемой взволнованностью, что у нас захватывало дух и замирало сердце.
 Один из моих товарищей, начпрод Гончаров, подписав текст присяги и приняв поздравления от командира и комиссара части, не удержался и вос-кликнул:
– Ну, товарищи мои, теперь я настоящий воин!
Вот начали подходить и принимать присягу бойцы моего взвода.
Сколько волнения, сколько тревог пережил я, готовя своих подчиненных к этому величайшему акту жизни. "Как-то они покажут себя здесь? – думал я. – Достойны ли они принять присягу и вместе со мною в скором времени пойти в новый бой с врагом?"
В эти великие минуты решался вопрос не только чистоты души и готовно-сти моих подчиненных дать нерушимую клятву верности Родине, но и чис-тоты моей собственной души, ибо ее в той или иной степени отражали на се-бе мои воспитанники. С ними я проводил дни и ночи, учил их, зажигал в них огонь патриотизма и ненависть к врагу, обучал искусству боя. Теперь все это должно было как-то проявиться и обрадовать меня или огорчить.
Нет, они не огорчили меня, золотые солдаты, неоценимые люди моего взвода!
Гордой, четкой военной походкой, печатая шаг, подходили они к столу. Могучим голосом читали они текст присяги, и в глазах у них горел неугаси-мый огонь верности Родине, огонь готовности не пощадить ни крови своей, ни жизни в борьбе за свободу и независимость нашего народа.
Я таким хотел видеть свой взвод, я таким видел его. На мгновение в моей памяти мелькнула лесная землянка, печь с коленчатой трубой и с котелками на колене, каротоякский полушубок и спор из-за котелка между двумя солда-тами, булькающие воронежские галушки, разноголосое "здрасть, здрасть, здрасть!", которым приветствовали меня солдаты на второй день по сформи-ровании взвода, и мне еще приятнее стало сознавать несравненность этого прошлого с сегодняшним днем. Труды мои не пропали даром, и душа моя, сердце мое пели, весь я был напоен восторгом и радостью за себя и за свой взвод.
Будто в полусне пожал мне комиссар руку и поздравил с принятием при-сяги моим взводом, с моими успехами.
 "Служу Советскому Союзу!" – хотел крикнуть я, но мне захватило дух и я только посмотрел на комиссара растроганными глазами, из которых покати-лись жаркие слезы моей необычной радости.
Комиссар понял это, и еще раз крепко и тепло пожал мою руку.


       3 января – 9 февраля 1942 года.
       Никольское – Золотая Гора, Саратовской области.


































СНОВА НА СЕВЕРО-ЗАПАД
Мои записки.

Часа в два ночи под 22 марта 1942 года ординарец разбудил меня энер-гичными толчками в плечо. Было холодно. Северо-восточный ветер гнал по улице снежные буруны. В темноте по всей деревне слышались голоса людей, стучали топоры, ржали лошади, визжали на дороге полозья саней.
Батальон выступал в поход.
Еще затемно миновали мы саратовскую деревушку Трековку и направи-лись по маршруту к станции Никольское.
Уже на исходе дня, когда до Никольского оставалось не более пяти кило-метров, я, оглянувшись, заметил снежное облако на дороге. Облако, клубясь, гналось за нами. Вскоре из серебристой искрящейся снежной пыли прогляну-ли головы двух коней, а потом вынырнули высокие ездние сани с непонят-ными желтыми тумбами на них вместо седоков.
Мы обрадовались саням, так как уже несколько километров взвод тащил на руках внезапно заболевшего товарища.
– Эй, остановись! – закричали бойцы, когда сани поравнялись с головой колонны. – Больного подвезите…
Ездовой, сидевший на облучке, осадил коней.
Тумба в задке саней зашевелилась, недовольно заворчала.
Мы подошли поближе, и на нас из-под распахнутого тулупа неожиданно глянуло круглое желтоглазое лицо одного из наших начальников по фамилии Кравченко, а рядом с ним посмеивалась смазливая мордочка одной из золото-горских девушек.
– На руках дотащите, – сквозь зубы выдавил Кравченко сердитую фразу и толкнул ездового в спину. – Зачем останавливался? Гони, Фросе холодно…
Ездовой размахнулся кнутом, гикнул, и лошади, обдав нас паром и комья-ми снега, с шумом пронеслись мимо. Через полминуты сани скрылись из ви-да, будто растворились в снежной мгле, крутившейся над дорогой.
– Кралю эту на фронт тащит, – сказал кто-то из солдат.
– Как же, – ответил другой голос. – Он ее у лейтенанта Антошина в драку отбил…
Я оглянулся.
Говор немедленно смолк. Кутаясь в поднятые воротники шинелей, чтобы не обморозить щеки, за мной шагали бойцы. На руках они попеременно несли больного товарища.
"Какое моральное убожество являет собой этот Кравченко, – подумал я. – И черт его вынес к тому же со своей Фросей на дорогу, по которой шагают настоящие русские солдаты…".
Наконец, добрались мы до станции Никольское. В одной из хат, где оста-новились мы погреться, оказался культурный постоялец, местный учитель с деревянной ногой (память о финской компании). Он дал почитать саратов-скую газету "Коммунист" за 19 марта 1942 года. В номере мы прочли инте-ресное сообщение из Лондона. Там, на Холфорс-Финсберц, 30, в Лондонском районе Финсбери, на доме, в котором жил Ленин в 1902-1903 годах, установ-лена мемориальная доска. Население и армия Великобритании восторженно приветствовали этот символический акт англо-советской дружбы.
Интересная страна эта Англия! Там был написан Марксом "Капитал", от-туда вышло "Происхождение видов…" Дарвина, оттуда направлялся в поход четырнадцати государств против молодой Советской России, там Чемберлен высидел "Мюнхен", оттуда консерватор Черчилль провозгласил единство на-ших целей в борьбе с фашизмом, хотя и сам Черчилль симпатизирует больше Освальду Мосли, нежели Иосифу Сталину.
Черчилль протянул нам руку потому, что без нас Англия могла бы погиб-нуть под ударами немцев. Сам Черчилль если вспомнить его речь от 7 ноября 1941 года в Гулле перед промышленными рабочими района Тайн, признался в этом. Он сказал, что "…русские энергично борятся и ведут бои, и результа-ты их борьбы имеют особо важное значение…Мы оказались почти безоруж-ными. Мы спасли в Дюнкерке свою армию, но она вернулась без всяких при-надлежностей и орудий войны. Если не считать нашей страны и нашей импе-рии, с которой мы неразрывно связаны, все страны мира отказались от нас, решили, что наша жизнь окончена и наша песня спета".
Итак, страх Дюнкерка заставил Черчилля протянуть руку России, и рус-ская Красная Армия спасает весь мир, Англию в том числе, от фашистского порабощения. Хватит ли у Черчилля души, чтобы остаться человеком и после войны, или в нем потом снова проснется наш враг и организатор нового анти-советского похода Антанты? Покажет все это будущее, а сейчас так много го-ворят и делают приятные жесты по адресу России, что, ей-богу, трудно разо-браться, где во всем этом искренность, где ложь…
……………………………………………………………………………
В ночь мы погрузились в эшелон, а к утру 24 марта приехали в Ртищев. Погода совсем размокропогодилась. С крыш падали капели, на путях, среди шпал, образовались лужи. Пока я сходил к своим бойцам в соседний вагон, валенки мои насквозь промокли и я был вынужден залезть на верхние нары в штабном вагоне и ожидать, пока принесут мне сапоги. Они затерялись где-то в складе у добродушного Третьяка (Эту жеребячью фамилию носил наш рот-ный каптенармус-кладовщик, ширококостный и неповоротливый, склонный к забывчивости). Возможно, он сунул мои сапоги в мешок с таранью, а пытает-ся найти их среди связок поношенного теплого белья.
Надвинулась ночь, а мы все стояли и стояли на станции Ртищево. В вагоне чадил каганец и по стенам трепыхались косматые тени. Пахло пригорелым постным маслом.
От нечего делать, благообразный, светленький круглолицый интендант Лысов с большими круглыми очками на коротеньком носу, философствовал о том, что люди, придет пора, не будут нуждаться в обуви и пище. Опираясь на науку, говорил он, они изобретут мазь, которая предохранит человеческое те-ло от температурных влияний, а принятая однажды пилюля-элексир на всю жизнь освободит человека от скучного занятия обедами и завтраками.
Мы все расхохотались. Ведь Лысов – интендант. А интенданты всегда приветствовали бы таких солдат, которые не нуждаются в пище, обуви и оде-жде. Тогда интендантам пришлось бы пережить "Золотой век". А ведь три дня тому назад Лысов уверял, что Маниловых теперь днем с огнем не най-дешь. Оказалось же, искать нечего: Манилов воплотился в самом Лысове…
Ночь, когда мы уже спали, эшелон двинулся в направлении на Тамбов. Днем миновали Уразово.
 От самого Уразово и до Тамбова тянулись сплошные леса, бывшие в свое время пристанищем эсеровского повстанца Антонова. Казалось, не было этим лесам конца и края, а когда мы из Тамбова через Богоявленск прибыли в Ряжск, то вместо лесов увидели сплошные фруктовые сады. От Ряжска до Хрущева и далее до самой Москвы тянулись они почти непрерывно. Эта культура создана после Октябрьской революции и является одним из боль-ших достижений Советской власти, стремящейся превратить жизнь на земле в благоухающий сад. Не помешай война, мы бы уже были близки к выполне-нию этой задачи. Но и после войны от нее не откажемся, выполним.
В час дня 29 марта поезд медленно проследовал через Рязань. Мимо нас проплыли длинные дощатые пакгаузы, на стенах которых дегтем написано "Курить воспрещается", но рядом дымили своими огромными цигарками тол-пы курильщиков, будто издеваясь над запретительными надписями. Потом мелькнуло двухэтажное белое здание вокзала, вдвинутое в глубину между двумя деревянными домами, выпяченными на передний план.
По перрону, стараясь не отстать от поезда, бежала толпа рязанских ребя-тишек и женщин, выискивая глазами, не покажется ли кто в двери вагона из знакомых и родных.
Но паровоз все энергичнее наддавал скорость, люди отставали от нас, Ря-зань скрылась из вида.
К семи часам вечера мы оказались в ста сороках километрах от Москвы. Начались "московские виды" – поднятые насыпные дороги, сосны и ели по обочинам, дремлющие боры, поковерканные и сожженные выгоны на отко-сах, руины разбитых немецкими бомбами построек.
Всю ночь простояли на глухом разъезде Дачный в семнадцати километрах от Коломны.
Местность здесь действительно дачная.
Кругом сосны, деревянные домики с верандами и засохшим плющом на веревочных сетках, с чисто протертыми стеклами (большей частью, без бу-мажных крестов), с аккуратными красными черепичными или железными кровельками.
Над белыми трубами домов вились сизые дымы. У домов, ближе к полот-ну железной дороги, возвышались бледно-зеленые штабеля прессованного сена. Длиннохвостые сороки качались на острых балясинах оград.
 На безоблачном небе, впервые за много дней, загоралось красное солнце первой военной весны.
До фронта еще далеко, но он чувствовался здесь. В воздухе гудели пат-рульные самолеты. Длинноствольные зенитки смотрели в небо. Через боко-вые люки вагонов посты воздушного наблюдения следили за небом. На кры-шах и площадках вагонов торчали пулеметы для зенитной стрельбы.
– По ваго-о-она-ам! – закричали дежурные, а через минуту мы поехали дальше.
Двигались мы здесь медленно-медленно, будто ощупью. И только к две-надцати часам дня добрались до станции Голутвино (Щурово) в пяти кило-метрах от Коломны.
 У станции, задрав стволы, глядели в небо зенитные орудия. Невдалеке, белый от пыли, стоял молчаливый меловой завод с пустынными карьерами и с не работавшей дробилкой. К облакам вздымались ее беззвучные башни, тоскливо дремали ржавые подъемные колеса, паутина оборванных проводов висела на стенах, на столбах, валялась во дворе.
 От всего этого исходил затхлый запах войны и разрухи, принесенной нем-цами в нашу страну. И сколько лет потребуется нам снова недоедать, недосы-пать, переутомляться, чтобы прогнать смерть с наших заводов и пробудить их для новой бурной жизни? Может быть, целую пятилетку мы будем восстанав-ливать страну, может быть, две пятилетки потребуется для этого, но все рав-но, мы ее восстановим, сделаем еще краше и величественнее. Завоюем побе-ду, построим жизнь…
В семнадцатом часу 31 марта мы покинули Голутвин. Грязный, низкорос-лый городишко остался позади. Осталась позади и серая стена голутвинского вокзала с намалеванной на ней карикатурой на Гитлера, который маршировал с горном во рту, с барабаном на животе и, яростно колотя палкой по бараба-ну, пучил на публику лягушачьеподобные глаза.
Едва мы оставили за собой Голутвин, как из-за холма вынырнуло, похожее на серо-зеленый кубик, одноэтажное здание станции Коломна.
На Окском мосту и на мосту через Москва-реку торчали зенитные пуле-метные установки и пушки.
В городе виднелись узкие улочки и уйма церквей. У станции, застеклен-ные и прикрытые соломенными матами, теснились многочисленные парники. Потом пошли сплошные леса. Сосны, березы, снова сосны и сосны, без конца сосны.
В сумерках мы подъехали к Воскресенску.
Тяжелые заводские корпуса молчали; не было дыма над высокими труба-ми, черневшими на фоне неба, не сверкали белые огни. Окна домов рабочего поселка заколочены досками, и ветер плакал в них и свистел, тоскуя о людях, бежавших от немецкой орды на восток и пока не возвратившихся домой.
Первого апреля эшелон остановился на Товарной станции Московского кольца – Перово. Произошел обрыв упряжного крюка. Рабочие-железнодорожники, громыхая молотками, возились с ним много часов под-ряд.
Всю ночь над Москвой до самого рассвета работали зенитки. Казалось, что это великаны всю ночь молотили на токах пшеницу или рожь своими ог-ромными цепами.
Тысячи выстрелов. Тысячи огневых маков расцвечивали лунное небо над Москвой. В выси бродили немецкие самолеты, не будучи в силе прорваться к Кремлю.
К половине дня наш эшелон продвинулся немного вперед, к мосту.
Мимо нас, ныряя под мост, грохотали на Запад поезда с пушками, танками и людьми. Изредка проходили конные и пешие команды.
Солдаты тащили на спинах тяжелые зеленые минометные плиты, похожие на древние круглые щиты русских витязей; несли на плечах минометные стволы, а у иных были в руках бурые мины, похожие на игрушечные дири-жаблики.
Солдаты шли на стрельбище, учиться. Некоторые из них косились на ча-сового, стоявшего у пролета моста. Часовой был завернут в тулуп с огромным черным воротником, и казался он гораздо более холодным, чем окружавший его воздух, чем земля, покрытая лужами воды от растаявшего снега.
Из распахнутой двери нашего вагона открывался вид на длинные улицы, обсаженные деревьями, на целый лес заводских труб, над которыми не клу-бился пока дым. Заводские гудки не будили улиц своим гулом, и тихо-тихо поэтому было над Москвой.
Взобравшись на нары, я начал вести записки. Вдруг мимо вагона, перего-няя друг друга, затопали десятки людей.
– Там газеты раздают! – кричал один солдат, – газеты…
Захлопнув тетрадь, я кубарем скатился с нар, выпрыгнул из вагона и, ска-кая через лужи и рельсы, помчался за толпой.
Пока прибежал, газеты были розданы, и молоденькая девушка в шинели, отбиваясь от наседавших на нее солдат, энергично доказывала, что и "бумаги не хватит, чтобы каждому военному дать по газете. Сто экземпляров одному вашему эшелону раздала, а еще другим надо оставить. Знаете, сколько их, эшелонов, пройдет за день? Ой-е-е-ой! Читайте уж, как-нибудь, коллективно. Кроме того, зайдите в станционный зал. Там есть газетная витрина…"
– В самом деле, ребята, пошли к витрине! – призвал один из солдат.
– Пошли, пошли, – дружно отозвались голоса.
В зале станции, куда мы вошли чуть ли не целой ротой, в застекленной витрине, под замком был расклеен номер "Известий" за 31 марта 1942 года.
С особой взволнованностью прочитали мы очерк "На шахтах Донбасса".
Они, донецкие шахты, едва только вырвавшись из немецкого плена, снова начали давать уголь нашей стране.
– Повтори, еще раз повтори это место, – раздался знакомый голос.
Оглянувшись, я увидел командира третьего взвода нашей роты товарища Борт, коренного жителя Донбасса. Мне известны были его страдания о семье, попавшей в плен к немцам, о родных шахтах, на которых он работал до вой-ны и рубил уголь. Я повторил чтение очерка.
"…как пирамиды, высоко поднялись над степью черные терриконы до-нецких шахт…"
– Поднялись все-таки, поднялись! – гордо сказал, вернее, на весь зал крик-нул Борт. – Шахтеры, наша рабочая кость. Они все поднимут, сколько не раз-рушай немец… Ох, как хочется поскорее разбить немцев и пойти в Донбасс рубить уголь.
Борт смахнул платком слезу с ресниц и тихо, задушевно запел:
"…Он был шахтер, простой рабочий,
Служил в донецких рудниках.
И день за днем, с утра до ночи
       Долбил пласты угрюмых шахт…"
 Командиру взвода подтянули земляки, потом все начали петь, песня за-полнила зал, вырвалась на перрон, полетела над окраиной Москвы.
"…Он защищал родной Донбасс.
Шахтер погиб, но рудник спас…"
Слушая песню донецких шахтеров, всем сердцем и душей своей вместе с земляками Борта уносился я к шахтам Донбасса, на Смолянку, где в пору юности тоже рубил уголь в составе комсомольской бригады, мобилизованной Центральным комитетом комсомола. Это было накануне рождения первых Сталинских пятилеток. Теперь шла Третья пятилетка, нарушенная великой войной. Но ничего. Пусть даже снова загремят бои у освобожденных шахт, пусть какие угодно испытания придется перенести нам, но в высь уходящие терриконы, как мифический Атлас, удержат на своих плечах наше голубое небо и никому не удастся ни обрушить его, ни уничтожить.
Донбасс, Всесоюзная кочегарка, если бы я имел голос Стентора, подоб-ный колоколу, то сейчас бы и без всякого промедления прогудел бы на весь мир о твоей славе и муках, о чувствах сыновей твоих, которые на московской станции пели о тебе песни.
Но…пока голос мой запрятан в страницах моего дневника. И если сужде-но будет им увидеть свет, они скажут и о тебе, чья жизнь так волновала нас в тяжелые дни войны. Они скажут детям нашим, что к счастью своему шел Донбасс, как и вся страна, не по розам, а по колючему тернию.
……………………………………………………………………………
В ночь под 3-е апреля наш эшелон непрерывно маневрировал, и утром мы оказались в пяти километрах от того места, где были вечером.
Стоять было предположено здесь не менее суток, и всем желающим пойти в Москву были выданы увольнительные документы.
Мы свое путешествие начали от Дангауэровской слободы, от Измайлов-ского парка культуры и отдыха. Сперва шли пешком. Шли мимо теплоцен-трали, расположенной вблизи от парка. Две огромные градирни, похожие на Вавилонскую башню, утопали в седых клубах пара, дымились, превращая от-работанный пар снова в горячую воду.
В воздухе кружились снежинки, похожие на мелкие бумажные клочки. Под ногами хрустел песочек и снег, подсушенный легким морозцем.
Потом мы втиснулись в желтенький трамвай и поехали.
Трамвай провез нас через Покровский рынок, по которому сновали жен-щины с тощими кошелками; мимо Таганского промторга; мимо необжитых еще домов, построенных в самый канун войны (с них еще не сняты строи-тельные решетки лесов); мимо магазина стандартных цен с пустующими ог-ромными витринами.
У окон магазина еще лежали горы мешков с песком, по улице стояли рель-совые противотанковые ежи, железобетонные противотанковые пирамиды – память о недавней обороне столицы.
На Рогожской мы вылезли из трамвая, нашли в Первомайском районе, у Съезжего переулка, баню, которую москвичи почему-то называют Андронов-ской (наверное, до революции она принадлежала некоему Андронову), и с удовольствием попарились в ней.
Помывшись в бане, мы разошлись в разные края столицы, кого куда влек-ло.
Я в Москве был в последний раз еще в 1938 году, и мне захотелось прой-тись по старым местам.
Мне всегда кажется, что часто и камни прошлого радуют человека, как старые добрые друзья. В них находишь упоение или получаешь зарядку для движения вперед.
Вот и Смоленская улица.
То и дело меня останавливали патрули с повязками на рукавах, придирчи-во рассматривали мои документы, сличали фотокарточку с моим лицом.
Порядок, за это не обижаюсь.
По пути к Бородинскому мосту, я остановился у холма, часть которого была срезана и походила на пологий откос.
Холм был заснежен. Кудрявые ледяные сосульки, тускло поблескивая, ви-сели на краю воронки от немецкой бомбы.
У этого холма был я в августе 1938 года, когда Красная Армия разгромила японских самураев на озере Хасан. Другим тогда выглядел этот, теперь за-снеженный, холм.
Он был тогда тепел и зелен, источал аромат цветов. На его скате, на шел-ковистом ковре зеленой травы невиданным барельефом лежал портрет Ста-лина из живых цветов.
Над цветами жужжали пчелки, струился теплый пар.
Какой художник создал тогда символический портрет вождя? Пусть он возродит этот портрет. Мы помним игру красок живого портрета своего вож-дя. Левая щека его и волосы были из темно-бурых цветов, лицо – из светло-желтых, почти телесных. Острыми точками чернели проницательные глаза. И весь портрет, казалось, дышал, когда ветерок шевелил лепестками цветов, ка-чал влажные бутоны.
Пройдет война, и, приехав в столицу, я увижу, надеюсь, снова эти цветы и дорогой образ, созданный художником. Тогда растает снег, снова станет теп-лым и зеленым этот холм перед спуском к Бородинскому мосту, снова под-нимется над ним теплый и прозрачный пар земли, освобожденный от мук и страданий военный лет.
По серо-голубому асфальту мостовой опустился я к мосту.
Там, глядя на замерзшую реку, стоял не по сезону одетый человек. На нем была широкополая серая фетровая шляпа, демисезонное черное пальто и физ-культурные "биксы" без шнурков. Он стоял в глубоком раздумье, не замечая ветра и снега, падавшего на него.
– Что вы здесь делаете? – спросил я, желая завязать беседу с этим стран-ным человеком.
Он вздрогнул, глянул на меня дикими воспаленными глазами, вскрикнул, будто его внезапно укололи иглой, и пустился бежать с поразившей меня ско-ростью и правильностью бега.
Под высокими фермами надмостной решетки, висевшей ажурным сводом, рассыпчатым эхом отдавался стук "биксов" спугнутого мной человека.
Я медленно шагал за ним, объятый смущением и чувством не только ду-шевной, но и физической неловкости.
На средине моста меня догнала женщина в лисьей шубке и в бухарской клетчатой шали. Задыхаясь от утомления и возбуждения, она спросила:
– Скажите, товарищ военный, вы не видели мужчину в шляпе и демисе-зонном пальто?
– Видел. А что?
– Бога ради, скажите, куда он пошел? – страдальческим голосом вымолви-ла женщина.
– Это ваш муж? – поинтересовался я.
– Брат, – нетерпеливо ответила женщина. – В ноябре прошлого года не-мецкая бомба убила его жену и детей, а его контузила… Тронулся он, а какой был мастер спорта, какой мастер…
Женщина поднесла к глазам конец шали, потом поблагодарила меня и пустилась бегом в ту сторону, куда я показал ей, догонять своего брата.
Проводив ее взглядом, я повернул назад. Мне стало так тяжело на сердце, что я и сам был готов разрыдаться, потревоженный кратким, но жутким рас-сказом неизвестной женщины о печальной судьбе своего брата…
Ища какого-либо забвения, я пошел к станции Метро. Мне удалось про-ехать от Смоленской площади до Сокольников. И было это сказочно дивно, как во сне.
Здесь по-прежнему красиво и удобно, красиво в этом бесподобном созда-нии человеческого гения.
Под землей я чувствовал себя как в самый солнечный день на поверхности земли. Так много здесь было света и простора, хотя и в вестибюлях станций имелись люди с полосатыми матрацами и подушками, с байковыми одеялами, вместо изящных довоенных чемоданов или сверкавших кожей саквояжей.
Да, ведь, как разрешают жить? – ответила женщина на мой вопрос. – Если начнем мешать, прогонют. Из одного вестибюля прогонют, в другой перей-дем. Здесь безопасно. А вот скоро отлетается немец, тогда и в дома свои пе-реберемся, наверх…
……………………………………………………………………………
У длинных вагонов, похожих на огромные комфортабельные автомобили цвета слоновой кости и какао, толклись очереди. Внутри вагонов все залито ярким светом. Блестел никель арматуры, сверкало стекло окон. Пассажиры покачивались на мягких кожаных сидениях или, стоя на ногах, балансировали и придерживались руками за гуттаперчевые стремянки кожаных поручней.
Невдалеке от меня, почти у самой двери вагона, безусый юнец в красно-армейской форме изучал обстановку. Щупая канат, обвитый вишневого цве-та шелком и протянутый поперек вагона, юнец спросил у стоявшего рядом с ним милиционера:
– Зачем этот канат? Он только мешает…
– Нет, он не мешает, – серьезным тоном возразил милиционер. Но, дога-давшись, что юнец едет в вагоне метро впервые, начал пояснять ему. – Канат не для помехи натянут. Он отделяет часть вагона с детскими места-ми…Понятно вам?
– А-а-а, – лукаво заулыбался красноармеец, подмигнув бородатым пасса-жирам и толстым женщинам с жестяными банками на коленях. – Детишки набились за канат…
– Мы их в момент освободим, – возразил милиционер. – Освободим, гово-рю, в момент, если появятся в вагоне дети. А сейчас… сидите, граждане, си-дите, – успокоил милиционер начавших, было, подниматься со своих мест пассажиров. – Сидите, чтобы место не пустовало.
На следующей остановке красноармеец заметил, как сами по себе бес-шумно захлопнулись двери вагона, и решил проверить, накрепко ли они за-крылись. Взявшись за дверные скобки, он слегка, а потом и посильнее рванул их в стороны.
Двери не открылись.
– Что, товарищ, не поддаются? – спросил милиционер, с любопытством наблюдавший за красноармейцем.
– Не поддаются, – признался красноармеец. Безопасно устроено, с умыс-лом. А как же все-таки они действуют? А?
Милиционер смутился. Он и сам точно не знал, как действовали двери, самозакрываясь. Но, чтобы не упасть лицом в грязь и не показаться невеж-дой, он все же дал ответ в общем виде.
– Воздухом таким они работают, сжатым…
– Как в велосипеде? – подсказал красноармеец.
– Да-а, почти как в велосипеде, но…по иному. Ведь тут дверь, а не вело-сипедная камера… Как вам это объяснить попроще?…
Милиционер, придумывая объяснение, начал скрести указательным паль-цем свой вспотевший от напряжения лоб.
А в это время сквозь хрустально чистые стекла окон заблестел мрамор станции Красные ворота.
– Ну, мне сюда, – сказал красноармеец. Он вскинул на плечи свой зеленый парусиновый вещевой мешок и, к явному удовольствию милиционера, ступил на платформу через сами собой раскрывшиеся пневматические двери.
В надежде встретить свою землячку Мешкову, работавшую до войны в музее антропологии МГУ, я пробрался на Моховую, 11.
В счастливое лето 1938 года я сидел во дворе музея на деревянной скамье в тени деревьев. Рядом со мной и на других скамьях сидели также московские студенты, положив рядом с собой раскрытые книги. И ветер листал их стра-ницы, шелестя бумагой, навеивая думы.
На газоне, разбитом у самого входа в музей, качались синенькие головки мяты, жирные желтоголовые "бабочки", пестрые настурции, белоснежные ромашки, фиолетовые метеолы.
Приятно отдыхал глаз на всем этом мохнатом цветочном ковре, шевелив-шемся на ветру. И вот теперь, шагая по улицам Москвы мимо противотанко-вых надолбов, ежей, штабелей мешков с песком у окон и витрин, мимо разва-лин, похожих на новостройки (у стен высились леса, на лесах копошились строители, восстанавливая здания), я тревожно думал: "Цел ли музей? Ведь мне говорили, что в районе музея немцам удалось сбросить бомбы".
Музей был цел.
Во дворе – ни души. Глубокий снег лежал здесь, не тронутый метлой или лезвием лопаты. И только глубокие, полузаметенные следы, ведшие за угол здания и к ступенькам крыльца, показывали, что здесь все же кто-то ходил.
В левом углу двора, как и раньше, высился на гранитном пьедестале се-рый памятник Н. П. Огареву. Лицо мыслителя мечтательно, глаза немного опущены. На непокорной голове длинные волосы разделены пробором. Тон-кие губы спрятаны под небольшими ровными усами. Клиновидная борода упирается в пышный бант старинного галстука.
Правой рукой Огарев щупал борт своего сюртука и придерживал пере-брошенный через нее плащ.
Левая рука висела плетью, как бы сильно утомленная. На цементных шта-нинах брюк зеленела легкая плесень войны. На носках ботинок мерцали ост-роверхие кусочки льда.
Огарев цел. Он удержался на своем гранитном постаменте, пережил вой немецких бомб и страшные удары взрывной волны.
В юности Огарев был вместе с Герценом на Воробьевых горах. Там по-клялись они посвятить свою жизнь битве за человеческое счастье. И вот те-перь они снова почти рядом.
Цементный Герцен стоял в правом углу музейного двора. Руки его скре-щены на груди. Через правое плечо свисал плащ, похожий на древнеримскую тогу или на профессорскую мантию. От пояса до самых пяток ниспадал он широкими изогнутыми складками.
Герцен – в длинной блузе с отложным воротником, с такими же, как у Огарева, длинными волосами с пробором.
Герцен, казалось, заглядывал в глубокую пропасть и, чтобы не упасть в нее, сдал корпус слегка назад и чуть поднял пятку правой ноги.
На каменном лице застыла неудовлетворенная страсть больших желаний, большой мечты. Снежинки сыпались на лицо Герцена, на его усы, на клино-видную бороду. Ветер крутил снежную пыльцу и чудилось мне, что это изо рта Герцена шел белесый пар, слегка шевелилась его борода.
Обойдя весь двор музея, я ступил на порожки подъезда, над которым, вы-ставив подбородок, висела на стене каменная львиная голова, украшавшая фасад.
Двинув кулаком незамкнутую дверь, я шагнул в коридор.
Откуда ни возьмись, сердитый старик с ружьем центрального боя в руках загородил мне дорогу.
– Никого здесь нету, понимаете, никого! – сказал он. – И музей временно не работает, и вам здесь делать нечего… Проходите на улицу…
Старик был неумолим.
Битый час пришлось ему доказывать, что я ничего в помещении не съем, а только посмотрю и уйду.
Согласившись, наконец, впустить меня вовнутрь, старик пошел за мной следом, держа ружье в полной готовности к действию.
Вот под таким конвоем я и вступил в музей антропологии.
Разумеется, никакой своей землячки Мешковой там я не нашел. Но при входе слева, как и раньше, стоял столик. На нем, запрятанный под стекло, ле-жал печатный текст, озаглавленный "Развитие человека как повторение его прошлого".
Над столиком – портрет Эрнста Геккеля, виднейшего исследователя и за-щитника эволюционного учения, которое он популяризировал в своей книжке "Мировые загадки", присужденной в 1909 году Санкт-Петербургским Окруж-ным судом к уничтожению за безбожие.
Сохранился также в музее волосатый человек А. Евтихиев. Так и стоял он с лицом, покрытым космами темно-русых волос, в коричневой рубахе, пере-хваченной витым пояском с махрами, в пестрядинных штанах, в белых пор-тянках и лычных лаптях, из которых торчали желтые усы свежей соломы.
– А еще у вас есть что посмотреть? – спросил у старика, продолжавшего сторожить меня со своим ружьем.
– Да еще что…, – недовольным голосом сказал он и постучал подошвой сапога о пол, как гусыня по мокрой сковороде. – Еще вот, газеты лежат в ящике. Берегу. Может, потребуются, когда война замирится…
Я заглянул в ящик.
Под мягким серым слоем пыли в ящике лежала, начавшая желтеть и по-крываться бурыми пятнами, подшивка "Вечерней Москвы" за 1935 год.
 Я открыл подшивку наугад. Попался номер за 21 августа, в котором опуб-ликовано сообщение, что массовым тиражом вышли в свет "Записки из мерт-вого дома» Ф. М. Достоевского, что "Участники конного пробега Ашхабад-Москва достигли Люберец. В Люберцах они ночуют и завтра прибудут в Мо-скву. С ними золотистый конь "Дортепель" – лучший рекордист Туркмении. Этот конь, обладающий превосходным экстерьером, предназначен в подарок Ворошилову К. Е."
Чем-то далеким, почти романтическим, почти сказочным пахнуло на меня от этих строк. Нескоро придут к нам снова те счастливые времена, когда "Жить стало лучше, жить стало веселее". Нескоро, но все же придут. Мы их завоюем и завоюем обязательно …
……………………………………………………………………………
Провожал меня из музея старик также недружелюбно, как и принимал. Он шел сзади меня, чуть не упирая стволы двустволки в мою спину. И едва я сту-пил за ворота, как он засвистел в костяной свисток.
 На свист сейчас же из соседних дворов явилось еще трое вооруженных из числа народного ополчения.
– Документы у него проверьте! – кивнул им старик в мою сторону. – В му-зее он все что-то в книжечку записывал, а спросить его там я один на один побоялся…
Найдя мои документы в надлежащем порядке, стариканы отпустили меня и даже извинились.
– Не обижайтесь, товарищ! – сказали они. – За проверку, то есть. Закон порядка требует, а по Москве, знаете, всякие люди ходят…
Я и не обижался, а был несказанно доволен, что наш народ так быстро и решительно изживал ротозейство. Таких стариков не сумел бы обмануть даже Риббинтроп, хотя и была за ним слава "сверхдипломата"…
В этот день я успел еще сходить на Бережковскую Набережную, в здание архивного института, где до войны сторожем служил один из моих земляков.
В архивном институте я никого не застал.
В здании было пусто. В разбитые стекла летел снег, наметая сугробы на широких подоконниках и на полу.
Медленно шел я назад, разглядывая Москву, заодно и прощаясь с ней. Ведь наш эшелон не собирался вечно стоять на московских вокзалах.
На противоположном берегу Яузы, у подножия глиняной кручи, виднелся длинный низкий барак с девятью окнами, лежавшими горизонтально, как в избах старой Руси.
У барака горели костры, шумели рабочие, приводя в порядок набережную, развороченную бомбой.
За бараком, напоминая боярскую Москву ХVII века, тянулась высокая частокольная изгородь. Она взбиралась на кручу и обрамляла деревянный двухэтажный дом, надстроенный на один каменный этаж старинной кладки. Серые неоштукатуренные стены, узкие окна с фигурными шибками, остро-верхая красная кровля с резными карнизами, с узорчатым гребнем и с конь-ком на гребне – все это как бы сошло в окраинную Москву с доски старинной гравюры.
Тут же, под красной глиняной кручей, пристроилась церковка с конусооб-разной колокольней, похожей на нарядную белоголовую бутылку с дорогим вином.
Над домами, над кручей висело дымчатое, кудлатое небо, сыплющее снег. В небо упирался целый лес радиошестов с качавшимися на ветру обрывками антенн.
Ветер крепчал. Он кружил над домами белую снежную пыль, гнал ее по не выметенным улицам Москвы. Ведь сюда еще не возвратилось наше Прави-тельство. Здесь был только Сталин.
Сталин. Из-за легендарных зубчатых стен седого Кремля, усилиями ги-гантской воли, почти несравнимой ни с какими человеческими масштабами, направлял он армию и страну на разгром врага, крепил наши международные позиции и связи, готовил праздник нашей неминуемой победы. Но скоро на-ступит пора и для подметания столичных улиц. Сейчас же Москва была тем незабываемо красива, что ощетинена и зла. Зла на наших врагов, ощетинена на смертный бой с ними.
…………………………………………………………………………
На исходе дня эшелон перегнали на Красную Пресню. Здесь сплошное море составов с людьми, с техникой, с трофеями.
 Вместе со Степаном Ивановичем Бондаренко мы обошли множество платформ, заваленных танковыми трупами. Были тут итальянские танки – с желтыми линейными пометками., были немецкие – с черно-белыми крестами, со свастикой и бандитским изображением белого человека с черной маской на глазах, с мечем в левой руке и с железной перчаткой на правой кисти. За спиной этого леворукого рубаки, человека-смерти, развевался коричневый плащ.
Были и французские танки "Рено", и английские – со львом на бело-огненном поле, намалеванном на борту.
 Захватив подобные танки под Дюнкерком, немцы, даже не перекрашивая, танки, бросили их потом против нас.
 И вот, в конце 1941 года наступила пора массовой смерти всех этих раз-рисованных чудовищ, пора крушения сумасшедших символов, нарисованных немцами для устрашения нас на бортах своих машин, пора пробуждения Ев-ропы, зачумленной было гипнозом немецкой пропаганды о непобедимости германской армии.
 Все понятия, все отношения были изменены русскими пушками, русски-ми танками, русскими самолетами и русскими людьми – солдатами, русскими полководцами.
Вот она, побитая под Москвой все европейская техника. Наваленная гру-дами на наши платформы, она ехала в последний свой путь – в горнило рус-ских плавильных печей.
 И наши солдаты лазали по стальным обломкам чужих машин, подошвами своих сапог топтали нацистские танки, топтали их на земле Красной Пресни, куда совсем недавно так настойчиво рвались гитлеровские дивизии.
Вот уже пришли в Москву груды разбитых фашистских машин. Придут они и в Ленинград, в его плавильные печи. Над Смольным, куда рвутся нем-цы, снова скрестились мечи двух миров. Но бессмертное творение итальян-ского зодчего Джакомо Кваренги никогда не падет: его обороняет народ Рос-сии. Обороняет, как свою святыню. В Смольном были приняты акты рожде-ния Советской власти и Советской государственности. И Смольный бессмер-тен, как сама история.
 Пройдет два, пусть три года, и немцы не только не усидят у нас, не усидят и у себя. Буря дует с Востока. Буря грянет и с Запада…
……………………………………………………………………………
В одиннадцатом часу 4 апреля мы простились с Москвой. Простились на Ходынке, у станции Военное поле. В конце ХIХ века здесь была катастрофа: люди, соблазненные грошовыми царскими подарками, давили друг друга и гибли под обломками подмостков в котловане, куда падали под напором тол-пы.
Теперь здесь шумела березовая роща, зеленели могучие сосны, доживали свой век старинные дома деревянного старомосковского стиля, торчали но-вые "коробки", вошедшие в моду в пору реконструктивного периода и иска-ния в СССР простой и удобной архитектурной формы…
Станционное здание проплыло мимо нас справа. Это двухэтажное строе-ние с очень глубоким навесом, обращенным в сторону железнодорожных пу-тей. Под навесом можно было ставить экипажи или разместить целую роту солдат.
Под навесом, однако, помещался единственный голубенький почтовый ящик, из щелей которого торчали белые уголочки самодельных конвертов. Впрочем, во время войны так много пишут люди писем, что ни один почто-вый ящик не пустует. Из каждого ящика обязательно торчат переполнившие его письма.
Прямо же за станцией Военное поле начинались противотанковые надол-бы, рельсовые ежи, длинные ряды колючей проволоки, поставленные еще осенью 1941 года. В роще, на лысых полянах, лежали аэростаты с серебри-стыми боками. Они по форме напоминали огурцы, но достигали в поперечни-ке до трех с половиной метров, а по длине – до 14 метров.
…В 14 часов приехали на станцию Ховрино, отъехав от Москвы всего 17 километров. Мы так долго кружили у Москвы, что создавалось впечатление, будто сил у нас не хватало оторваться от столицы и устремиться на Запад.
На Ховрино наши интенданты выдали солдатам пайковую норму сухарей из фонда подарков, полученных от советского населения.
В сухарях была найдена записка, немедленно облетевшая все вагоны. Ее передавали из рук в руки, читали и плакали, растроганные словами заботы, проявляемой нашим народом о нуждах Красной Армии. В записке было на-писано:
"Дорогие бойцы!
Простите за скромный подарок. От всей души готовила его вам, нашим защитникам от немецкой смерти.
Живу я в глухом поселке, где не слышно раскатов военного грома, но жи-ву только вашими успехами и героическими делами Красной Армии. Нет у меня более сильного защитника, чем красноармейцы. Кушайте же на здоро-вье наши коржи и бейте нещадно фашистов! Мы ждем, что Красная Армия снова зажжет над нами солнце победы, зажжет в наших хатах электрические лампы, погашенные войной...
С горячим приветом к вам
 Анна Андрияшевская.
Козловский район".
Записку эту солдаты заучили на память, как боевой параграф воинского устава. Устав и записка с одинаковой страстностью требовали от нас победы над немцами, и Красная Армия не имела права не победить. Так решила стра-на, так решил каждый из нас. Так должно быть.
……………………………………………………………………………
С наступлением темноты эшелон остановился в четырех километрах за-паднее станции Фирсановка. Отсюда начиналась земля, занимаемая немцами к моменту начала их разгрома под Москвой.
Ночь была безветренная, теплая. Солдаты отдыхали в вагонах. Где-то за лесом ухали зенитки. Завтра – христианская пасха, и мы в эту пасхальную ночь стояли на рубеже, до которого посмела ступить немецкая нога …Больше она никогда не ступит сюда, а в какую-то другую пасхальную ночь, возмож-но, Красная Армия вступит в Берлин. Так должно быть. Так обязательно бу-дет…
……………………………………………………………………………
С утра пятого апреля наш эшелон катился по выжженной немцами земле. Везде чувствовалось затхлое дыхание войны, вставали картины немецкого варварства. Торчали над руинами построек красно-черные кирпичные трубы, зияли сизые дыры в пробитых снарядами стенах, из огромных воронок вы-глядывали скрученные взрывами авиабомб спирали из железных прутьев и рельсов, на дне глубоких придорожных оврагов лежали черные фермы взо-рванных мостов.
Угрюмо на все это смотрели мохнатые сосны, кудрявые ели, телеграфные столбы с побитыми изоляторами.
Среди зелени хвойных лесов, там и сям, будто золотые мечи, сверкали на солнце перебитые и расщепленные снарядами стволы деревьев.
 И так, кадр за кадром, навстречу нашему эшелону бежали и развертыва-лись картины причиненного немцами разрушения.
Мы стояли у широко распахнутых дверей вагонов. Сотни людей и сотни глаз глядели на изуродованную немцами землю. Нас не надо было агитиро-вать: сами камни звали к мщению, нестерпимая боль жгла наши сердца, свя-щенная ненависть рождала злобу и немилосердие к немцам.
 Нашим внукам, когда время вылечит раны нашей земли, может быть, чу-жды будут охватившие нас чувства почти зверской жажды мести, но что по-делаешь: без такой ненависти нельзя было разгромить врага. Да и раны, нане-сенные немцами нашей Родине, достойны, чтобы и внуки наши проклинали немцев-захватчиков. И пусть они, читая страницы наших дневников, посмот-рят нашими глазами очевидцев на дорогу войны тысяча девятьсот сорок вто-рого года…
……………………………………………………………………………
В двенадцатом часу миновали станцию Подсолнечное и город Солнечно-горск, освобожденный от немецкой неволи еще 11 декабря 1941 года.
 Это преимущественно деревянный, одноэтажный город. Дома в нем враз-броску, как в деревне. Через город проходила узкая речка. Над городом воз-вышались две-три колокольни и несколько закопченных, бездымных заво-дских труб.
За окраиной Солнечногорска снег был измят и перемешан танками с зем-лей. По полю, покуда хватал глаз, белели снежные бугорки – бруствера ячеек для стрельбы лежа: здесь дралась пехота, дралась за Москву, дралась за Рос-сию.
Далее, огибая лесную опушку, огромным зигзагом бежали три ряда про-волочных заграждений, за которыми широким провалом лежал противотан-ковый ров. В снегах чернели остовы разбитых и сожженных немецких тан-ков, валялись раздавленные орудия, разбитые повозки и не убранные еще трупы крупнокостных ганноверских лошадей и длинноногих немецких солдат с рыжими волосами и разбитыми мордами.
В час дня приехали в разрушенный Клин. Развалины элеватора, магази-нов, домов лежали серой холмистой массой щебня и пыли. Лежали молчали-во, залитые ярким светом апрельского солнца.
 Снег подтаивал, и по обломкам стен и серых фундаментов катились би-рюзовые капли воды, бежали струйки воды, будто камни плакали над челове-ческим горем, принесенным из Германии на немецких танках и самолетах, на немецких штыках и автоматах.
– А какие места здесь природные, – обнажив голову, сказал один боец. – Жизнь, наверное, здесь как на даче была, пока ее немцы не растоптали…
…………………………………………………………………………
С наступлением сумерек мы выехали из Клина, а к восходу солнца добра-лись до какого-то разрушенного полустанка в двадцати пяти километрах от Калинина.
Кругом хвойные дремучие леса. Издали слышались тяжкие вздохи взры-вов: немецкие летчики бомбили Калинин.
В девять часов утра 6 апреля миновали маленькую станцию Кузьминка. Нас эскортировали два потешных самолета "У-2". Осины, сосны, проволоч-ные заграждения, дзоты бежали нам навстречу с обеих сторон дороги. Эше-лон приближался к Калинину.
В восьми километрах от города нас остановили железнодорожники. Они сообщили, что водонапорная башня в Калинине пострадала от бомбежки и не сможет станция Калинин снабдить нас водой.
Наш паровоз, отцепившись от эшелона, ушел назад, в Кузьминку, брать воду.
Длинный состав вагонов и платформ задремал на путях. На крыши и пло-щадки вагонов вылезли наши солдаты с зенитными пулеметами. Над нами в светлом небе висел гул чужих самолетов, звенели наши "Миги", тарахтели неугомонные и неутомимые "короли воздуха", "фронтовые старшины" – чу-десные "У-2"…
Правее полотна дороги лежала кочковатая, болотистая низменность, росли редкие сосны. Левее полотна, на возвышенном песчано-глинистом грунте росли мелкие, как волосы густые осины.
……………………………………………………………………………
Набрав воды и возвратившись к эшелону, паровоз с ветерком помчал нас вперед, а в три часа дня мы уже были в Калинине.
Эшелон остановился под виадуком.
Метрах в сотне левее нашего вагона чернело громоздкое здание депо с ку-полообразным верхом, с которого взрывной волной снесло всю кровлю и чер-нели только стальные ребра решитовки купола.
Слева по движению высилось каменное здание вокзала с круговым наве-сом, опирающимся на бурые чугунные колонны. Под навесом – длинная дос-ка с крупными буквами «НА ЛЕНИНГРАД».
 Справа, за путями и будками, звенели трамваи. Почти у самого вокзала трамвайное кольцо поворачивало в город. В петле трамвайного полотна на-ходился небольшой скверик с березками, осинами, кустами акаций и с двух-этажным белым домиком посредине. Сквозь стекло широких окон из домика, прильнув носами к стеклу, смотрели курносые ребятишки. За домом, вдали, стоял столб дыма. Что-то горело, зажженное немецкой бомбой.
Узнав, что эшелон будет стоять на станции долго, я трамваем поехал в го-род.
 На шестой остановке, вблизи Волжского моста, царило настолько необы-чайное оживление, что я высадился из трамвая и пошел узнать о причине это-го оживления.
Оказалось, пребывая в Калинине, немцы устроили в городском парке пятьсот могил для своих солдат и офицеров, а население Калинина очищало теперь свой парк от дохлых фрицев.
Рабочие пожарными баграми и просто железными крючками извлекали немцев из вскрытых могил, ставили их кверху ногами в снежные сугробы, а потом валили на грузовые машины и отвозили в помойные ямы за город.
 В этом была не только законная ненависть калиничан к немцам-захватчикам. В этом был символ того, что целое поколение современной Гер-мании обрекло себя надолго в помойную яму истории.
На улицах Калинина много своеобразных, о многом говорящих картин. Некоторые из них запомнились, нашли отражение в моих записках.
 Вот в подъезде одного из серых двухэтажных домов, неведомо каким спо-собом сюда втиснутая, стояла немецкая легковая машина. На капоте машины кто-то гвоздем нацарапал непонятное сокращение "ПВСС", а в разбитую фа-ру сунул носком и прикрутил проволокой немецкую неуклюжую соломенную калошу с картонной запиской: "Изготовлено в Берлине, потеряно в Калинин-ской витрине".
На рекламных будках, на заборах сохранились плакаты советского рек-ламбюро, расклеенные еще в июне-июле 1941 года.
С невольным удивлением смотрел я на эти документы, пережившие нем-цев.
Седенькая преподавательница иностранных языков в Калининском инсти-туте объяснила мне этот факт примитивно, но, пожалуй, правильно. "Немец был голоден, – сказала она. – А плакат не укусишь. Вот и не тронули. Да и некогда было. Зато они отобрали у населения все продукты, одеяла и подуш-ки. А когда убегали из города, почуяв Красную Армию, то и юбки с женщин стаскивали, не говоря уже о платках или валенках".
Были на заборах и почти свежие плакаты. Население рассказывало, что эти плакаты были расклеены партизанами за один день до освобождения Ка-линина Красной Армией.
На одном из плакатов изображена русская женщина в огненно-красном одеянии. Ее левая рука поднята в повелительном указательном жесте на За-пад, а в правой – бумажный свиток с текстом Красной Присяги. За спиной женщины – сияние, лучи которого состояли из граненых русских штыков.
"Родина-мать зовет!" – грозным и страстным кличем звучал плакат. И только отщепенцы, только люди с опустошенной душой могли не услышать этого зова. Таких людей народ наш ненавидел всей страстью своей души, хо-тел стереть даже память о них с камней своих улиц.
У дома № 110 на проспекте Чайковского трудно, оказалось, пройти, так как здесь толпилась масса женщин и ребятишек. Они старательно выковыри-вали для топлива оконные подлокотники, балки, остатки полов из подорван-ного немцами дома.
Через оконные глазницы я заглянул во внутрь дома. Там лежал щебень, валялась обгорелая мебель, обвисали с потолков двутавровые изогнутые же-лезные балки, качалась на сквозняке дранощепная решетка обваленной шту-катурки и лишь в некоторых ячейках этой решетки держались еще куски за-сохшей извести или алебастра.
– Зачем вы разрушаете этот дом до конца? – спросил я у женщин. – Ведь он вам еще понадобится…
– Нет, дорогой товарищ, такой дом нам никогда не понадобится. Мы со-трем его, сравняем с землей… Тут немцы с нашими распутницами любились. Поганый он теперь…
– Изменницы жили в этом доме, и с немцами убежали…
Посмотрев женщинам в разгневанные глаза, я поверил, что они действи-тельно уничтожали дом по мотивам ненависти. Иначе, иначе почему бы им ни растащить доски и строевой лес, сложенный в штабеля рядом со злопо-лучным домом?
Не удержавшись, я даже спросил одну из женщин об это, и она ответила:
– Нельзя. Этот материал нам потребуется для ремонта квартир. Он госу-дарственный…
Пока я разговаривал с женщиной, ко мне притиснулась девушка лет шест-надцати в сереньком летнем пальто и бордовом берете с золотистыми звез-дочками.
– Здравствуйте! – сказала она, и лицо ее покраснело, будто она сказала плохое. – Вижу я, что вы с женщинами разговариваете, а сами в тетрадь запи-сываете. Наверное, для газеты?
– Правда, – сказал я. – А что?
– Желаете наш дом посмотреть? – неожиданно предложила девушка. – Мы с дедом живем недалеко отсюда…
Заинтересованный предложением, я дал согласие.
 По дороге я узнал, что девушку зовут Виноградовой Лидой, что учится она в Калининской средней школе № 16, что дедушка ее, Виноградов Михаил Николаевич, помогал партизанам и был за это начисто ограблен немцами.
– Вешать они его повели, – пояснила Лида, – а, откуда ни возьмись, парти-заны наскочили. Отбили они старика, спрятали…
На углу Спортивного переулка мы остановились у травянисто-зеленого домика с белыми окнами. Рядом лежала большая красно-серая куча щебня, обгорелые доски, расщепленные балки. В пыли поблескивали зеленоватые слитки застывшего стекла.
– Это вот и есть наш домик, – показала Лида рукой на мертвый прах руин. – А вон там мы живем, в сарае, …Напишите о нашем домике. И о том напи-шите, что немцы трех моих подруг повесили за то, что они вместе со мной листовки подбирали на улице города и давали читать жителям Калинина. Листовки эти с самолета наши, советские летчики, разбрасывали...
……………………………………………………………………………
Возвратившись в эшелон, я застал в своем вагоне старшего политрука Степана Ивановича Бондаренко. Он распространял среди командиров лис-товку, предназначенную Политуправлением для немцев.
 На листовке был изображен Наполеон в овальной красивой рамке. Под-няв на ладони крохотную статуэтку Гитлера, он хмуро посмотрел на нее из-под своей знаменитой треуголки, иронически произнес: "Этот карлик тоже хотел быть великим полководцем".
На обороте листовки напечатаны стихи антифашистского поэта Эриха Вайнерта, озаглавленные "1812-1942". Стихи заканчивались призывом к не-мецким солдатам спасти свою жизнь, используя листовку в качестве пропуска в плен к русским.
– Послушаются немцы? – спросил Лысов.
– Нет! – сказал Бондаренко, покачав головой. – Стихами немцев не прой-мешь, они лишены способности понимать гуманные доводы. Сила для них является законом, а бомба – букварем. Силой и бомбами мы доконаем нем-цев, а не листовками. Мы просто до сей поры никак не примиримся с мыс-лью, что немцы являются людоедами, а не людьми, поэтому и пытаемся го-ворить с ними по-человечески…
– А кто первый изобрел способ убивать людей бомбами с воздуха? – спро-сил неожиданно вмешавшийся в разговор долгоносый повар Грешилов, кото-рый хлопотал у раскаленной докрасна железной печки, кипятил чай в кухон-ном черпаке и тушил мясо в котелочке. – Неужели, русский человек?
– Не-е-ет! – возразил Степан Иванович. – Нет. Первым изобретателем убийства людей бомбами с воздуха был австрийский офицер, немец по на-циональности, Ухатиус. Он в 1849 году, когда шла итало-австрийская война, организовал первую в мире воздушную бомбардировку города Венеции. По его указанию, к воздушным шарам братьев Монгольфьер, наполненных горя-чим воздухом, было прицеплено по одной десятикилограммовой бомбе. При помощи особого приспособления эти бомбы сбрасывались с шаров на Вене-цию. Дважды повторенная бомбардировка закончилась тем, что было убито четверо и ранено сорок венецианцев…
– Ну, слава богу, что это не русские выдумали такое убийство! – с такой искренностью сказал Грешилов, что мы переглянулись и подумали: "Нет и не может никого быть на земле гуманнее русского солдата, для которого война – тяжелая необходимость защищать свободу и свой очаг, а не кровавое ремес-ло, каким она является для немцев…"
……………………………………………………………………………
На следующий день мы тронулись в дальнейший путь.
Прощаясь с Калининым, мы стояли у открытых дверей вагона, опершись грудью о широкую доску, которой был перехвачен проем двери.
Поезд шел тихо.
Проплывали мимо деревянные дома с причудливыми пристройками, над-стройками и флигелями, окрашенными в желто-бурый цвет. Потом начался пустырь, превращенный в огромное кладбище разбитых трофейных машин, самолетов, пушек, железных бочек и цистерн, нагроможденных друг на друга или раскатившихся далеко по пустырю.
За машинным кладбищем побежал мимо нас длинный досчатый забор с красными кирпичными столбами, потом показались пятиэтажные корпуса "Тверской мануфактуры".
Над красными крышами корпусов вздымались желтые башенки с разби-тыми стеклами, с вышибленными рамами, с расщепленными филенками уз-ких дверей.
За "Тверской мануфактурой" поезд снова замедлил ход и осторожно вка-тился на Волжский мост.
Внизу, под пролетами моста, возились люди, казавшиеся очень маленьки-ми и очень смешными, плюгавыми.
 Над ними свежим деревом желтел только что реставрированный средний пролет моста. Сбоку, гранитными террасами и каменными выступами опус-кались крутые берега к речному ледяному зеркалу.
Весна прососала местами лед, и сквозь прозрачный хрусталь воды нам было видно каменистое речное дно, хотя и находились мы на высоте в не-сколько десятков метров от воды.
Впрочем, с высоты вода всегда кажется прозрачнее. И, наверное, этим оп-тическим свойством воды пользуются все птицы-рыболовы и современные самолеты, с больших высот выслеживающие на морях подводные лодки про-тивника.
За мостом мы проехали мимо белостенного многокорпусного завода с многочисленными закопченными и обгорелыми трубами. В стенах заводских корпусов зияли черные снарядные пробоины, краснели глубокие царапины от осколков.
От заводских стен еще дышало запахом недавних жестоких боев, веяло воздухом войны.
……………………………………………………………………………
Кончился Калинин.
Завиднелись вдали приземистые избы, крытые почерневшим тесом, сло-манные березы, сверкнули лужицы талой воды в канавах и на проселке.
Вскоре показался разъезд Дорошиха, и к путям снова придвинулся лес, придвинулись сосны, березы, ели, мшистые болота с зелеными и желтыми проталинами в снегу.
В полдень мы подъехали к станции Кулицкая, но сейчас же станционное начальство заставило эшелон километра два прокатиться назад и подойти по-том снова, как положено, подав предварительно гудок и обратив внимание на семафор. "Гудок, – пояснили нам, – стал теперь вновь обязательным, как и до войны".
Начальство на станции Кулицкая строгое. От него мы и узнали, что с ны-нешнего дня снят запрет на сигнальные гудки. Запрет, введенный еще в пер-вые дни войны.
Наш паровоз с громким ревом, не останавливаясь, в девятнадцать часов вечера 10 апреля 1942 года промчался через станцию Лихославль. А утром следующего дня мы были уже на станции Бологое, то есть взобрались на тот пуп Валдайской возвышенности, откуда реки растекаются в разные стороны: Волга – на юго-восток, Мста – на северо-запад, Сясь – на север, Западная Двина – на юго-запад.
Часть людей из нашего эшелона высадили на станции Бологое, чтобы от-править их на Ленинградский фронт. Нас было намечено довести до Валдая, после чего направить или через Крестцы на Волховский фронт или через Дво-рец на Лычковское направление. Во всяком случае, нам оставалось километ-ров 80-100 ехать поездом, после чего предстояло мерять землю ногами.
Часов в восемь утра 11 апреля эшелон начал маневрировать. Нас прота-щили до самого рабочего поселка Бологое. Черный этот поселок, точно вы-мазанный сажей. И весь он был залит водой, которая блестела на улицах, в садах, у высоких крылец домов.
 В поселке почти совсем нет улиц, как в индийской деревне, построенной на сваях. А имеющиеся – удивительно кривы. Одна из них, похожая на инте-гральный знак и обсаженная тонкими стройными березками, подбегала к са-мой железнодорожной насыпи. Деревянные двухэтажные домики на этой улице большей частью с заколоченными окнами и разбитыми тесовыми кры-шами. Следы военных когтей были и здесь, как по всей нашей дороге на фронт.
В двенадцать часов двинулись в путь.
Октябрьская железная дорога прямо же за станцией Бологое отвернула от нас на северо-запад, а мы двинулись на Валдай.
Близко придвинувшись к полотну дороги, с обеих сторон дремали густые сосновые леса с порослями берез и осин. Здесь лесной край.
На разъезде Злино встретилась какая-то надобность отцепить наш паро-воз, и народ, не любивший бесцельных стоянок, занялся кто во что горазд, чтобы убить время.
Грешилов начал варить лапшу, интендант Никифоров снял рубаху и усердно осматривал ее на всякий случай, Лысов и Попков принялись доигры-вать отложенную было партию в домино, Воврищук уткнулся носом в лер-монтовского "Фаталиста", а я отправился в вагон к своим бойцам проводить очередное политзанятие.
Через час прибыл санитарный поезд с ранеными из-под Новгорода, с Иль-меня, с южного участка Волховского фронта. Мы все вышли побеседовать с ранеными, поискать земляков, которые вполне могли оказаться и в этом са-нитарном поезде.
Земляков встретить не пришлось, но один потешный пожилой сибиряк с отбитой кистью руки, забинтованной в марлю и особую перчатку, заменил нам всех земляков. Он душевно рассказывал моим бойцам свои впечатления о фронте и тем помогал мне завершить психологическую подготовку взвода к хладнокровному восприятию фронта (ведь в моем взводе девяносто процен-тов бойцов были новичками, знавшими фронт только по рассказам).
Конечно, сибирячек кое-где пересолил, характеризуя нашу смелость и не-мецкую трусость, но, в общем, бойцы слушали его внимательно и с большим интересом.
– Немец, он такой, – сказал сибирячек, – как чуть, так прячется в землю. Душа у него скрытая, как темный лес. А мы, русские, мы любим в откры-тую… На днях немецкий самолет прямо таки засыпал нас своими листовка-ми. И летят они и летят, как голуби. И в каждой листовке угроза: "Рус, насту-пать скоро будем, сдавайся, иначе всех перебьем…"
Только врет немец. Куда ему там нас перебить?! Я вот один еду на не-сколько дней на восток руку лечить, а навстречу мне, под Ильмень, целые ба-тальоны пошли. Это мне на смену. Вот и перебей нас. Нет, ребята, такой еще богатырь на свет не родился, чтобы нас перебить. Мы, ребята, ей-богу, бес-смертны…
В этот момент выбежали из вагонов суетливые сестры и буквально за ру-кав потащили сибиряка в вагон.
– Прямо беда с ним, – жаловались они на сибиряка. – Мы туда, мы сюда, а его и след простыл. Ай-яй-яй-яй! Поезд сейчас пойдет, а он все тут митинго-вать вздумал…
– Заботятся о нас, – уже с порожков вагона, через плечо сестры, крикнул нам сибиряк. – Желаю вам успеха, товарищи! Я тоже недолго задержусь в тылу. Подлатаю немного руку, и снова на фронт…
Проводив санитарный поезд, я еще с полчаса побыл с бойцами и вдруг почувствовал внезапную слабость, головокружение и начал рваться. Меня ввели в вагон.
……………………………………………………………………………
13 апреля утром, шатаясь от головной боли, я вышел из вагона на раз-бомбленную площадку Валдайского вокзала.
Наши медики начали было уговаривать меня согласиться лечь в Валдай-ский госпиталь, но я знал, что из Валдая меня могли отправить в Едрово, ки-лометров за двадцать пять, а там и поминай, как звали нашу часть. Полежишь несколько дней, потом попадешь на пересыльный пункт и угодишь снова на формирование. Спасибо. От своих ребят я не намерен отставать.
Тогда фельдшер усадил меня на какие-то ящики, заставил выпить неимо-верно вонючие капли и приказал ожидать подводу, чтобы ехать на Демянское шоссе.
Кругом, выгружаясь из вагонов, галдели люди, слышались команды, зве-нели котелки, лязгали лопаты, ржали лошади.
– Товарищ командир, а, товарищ командир! – послышался басистый голос над моим ухом.
Открыв глаза, я увидел перед собою своего помощника товарища Зиборо-ва.
– Что вам? – спросил я его.
– Бойцы, товарищ командир, опасаются насчет вас. Не отправили бы вас куда, если мы уйдем… Решили мы нести вас с собою. Там наши бойцы уже носилки раздобыли…
Чтобы не зарыдать от охватившего меня волнения, я сжал зубы и часто-часто задышал, будто воздух вокруг меня сразу стал редким. А когда переста-ло покалывать в горле и в глазах, я взял Зиборова за руку и привлек к себе.
– Ну, знаешь, дорогой, я еще в жизни не переживал такого волнения, как сейчас, – сказал ему. – Передай бойцам мое горячее спасибо за заботу обо мне и скажи, что я их никогда не оставлю. Идите, друзья мои, а я приеду на подводе санитарной части... Прошу только, если на привале попадется целая хата, натопить пожарче печь. Мне нужно будет хорошенько пропотеть…
……………………………………………………………………………
После ухода солдат наши обозы еще часа два не могли двинуться со стан-ции Валдай, так как дорогу заняли большие колонны пехоты и артиллерии, двигавшиеся через Валдай в сторону Демянска через деревню Бор.
Наконец, и мы получили возможность тронуться в путь. Меня положили на сани поверх мешков с овсом и фуражными отрубями, крест на крест при-хватили веревками, чтобы не упал, и так повезли.
Признаться, лежать было страшно неудобно. Я даже попытался встать, но почувствовал вдруг такую усталость, что растянулся на санях пластом, не имея сил даже пошевелиться.
А ехать было трудно.
Снег раскис. Дорога обнажилась. Лошади, тяжело дыша и кряхтя, с тру-дом тащили сани по мокрому булыжнику демянского шоссе.
Внезапно появились и с шелестящим свистом пронеслись над нами, об-стреливая обоз из пулеметов, два узкокрылых немецких самолета "Мессер-шмидт-115", новинка немецкой авиации, рекламированная Геббельсом как «чудо техники».
Лошади шарахнулись и с непостижимой силой рванулись в стороны, ло-мая оглобли и опрокидывая сани.
 Подвода, на которой лежал я, не опрокинулась, но помчалась вне дороги, по замершему еще болоту, усеянному мелкими гранитными камнями и валу-нами, торчащими из-под снега.
Меня болтало на возу из стороны в сторону, но упасть я не мог при всем даже моем желании, так как веревки были очень крепки и держали меня со всем своим веревочным упорством. С таким упорством, что мне и дышать было трудно.
Ездовому все же удалось справиться с испуганной парой лошадей, он вы-вел их снова на шоссе.
Обоз теперь, напуганный "Мессершмидтами", широко растянулся по до-роге, хотя самолеты больше нас не беспокоили. Они помчались к Валдаю.
Вдруг мы услышали тревожные гудки в Валдае, услышали воющий звук сирены.
– Немцы, опять летят немцы! – испуганно закричали ездовые, показывая кнутищами в небо.
Действительно, наполняя воздух рыдающим гулом, над нами показались из-за леса одиннадцать косокрылых немецких "Юнкерсов". Покачиваясь и кренясь то вправо, то влево, чтобы осматривать местность, самолеты шли на Валдай. Они повторяли все движение своего флагмана, будто были нанизаны на какой-то общий с ним стержень.
За деревьями грохнуло. Плеснули в воздух длинные ослепительные языки пламени и с визжащим звоном в высь помчались снаряды.
 Зенитки стреляли совсем близко. Мы слышали даже звонкий крик артил-лериста, похожий не на команду, а на задорное подбадривание:
– Сыпь, девчата, огоньку, подсыпай огоньку!
И девушки-зенитчицы подсыпали. Пушки буквально захлебывались от скорости стрельбы, ахали, плескались сплошными струями огня.
У немецких самолетов, рядом с ними, впереди и сзади, прямо под ними сверкали красные звезды разрывов, расцветали черные маки дыма, клубились синие облачка разрывов.
Было очень красиво.
Немецкие самолеты заметались, продолжая, однако, следить за своим флагманом. Потом они выстроились стайкой, будто вцепившись в хвост один другому, и начали по очереди нырять на город.
 Бомбы отрывались от них в тот момент, когда самолеты, задрав носы, на-чинали выходить из пике. Каждый самолет сбрасывал по пять бомб: четыре мелких обозначали в воздухе углы квадрата, а одна большая бомба падала в центре этого квадрата. Немцы во всем любили фокусничать, даже и в сбрасы-вании бомб.
Бомбы рвались оглушительно громко и трескуче, потрясая землю и воз-дух. Становилось даже тяжело дышать от этого грохота и от резкого колеба-ния воздуха, сделавшегося жестким и каким-то сжатым.
 В грохоте бомб совершенно потонули залпы зениток, и только было вид-но, что в воздухе, плескаясь и сверкая, продолжали рваться снаряды. Вдруг один, потом другой самолет, клюнув носами, задрав хвосты к верху и, объя-тые пламенем, начали быстро падать.
Над городом поднялись черные, кудлатые столбы дыма и багрового пла-мени. И мы пока ничего не могли сделать, чтобы погасить пожар. Но в наших сердцах загорался свой, особый пожар, который никогда не удастся немцам погасить никакими "Юнкерсами", никакими бомбами.
Мне казалось даже, что я уже выздоровел.
– Позовите фельдшера! – закричал я. – Пусть он меня освободит…
– Э-э, нет, – возразил фельдшер, попробовав мой лоб своей холодной влажной рукой. – У вас температура. Лежите себе и терпите. Терпите и лежи-те…
Обоз медленно двигался по шоссе, по обе стороны которого зеленели хвойные леса, возвышались валдайские холмы, лежали минные поля, обне-сенные изгородями из колючей проволоки, а на мостах были заложены фуга-сы с проводами и с деревянными клетками над ними, чтобы на фугас не на-ехали наши автомашины или танки.
Навстречу нам, разбрызгивая грязь, одна за другой катились с передовых позиций машины. Огромные крытые фургоны, окрашенные в белый цвет зи-мы – наши; черные – с немецкими надписями на бортах – трофейные...
Дорога все время шла на подъем, извиваясь среди густых лесов.
Неожиданно вынырнула из-за крутого холма беленькая церковка с выби-тыми стеклами узких окон, показались немазаные бревенчатые избы с высоко поднятыми над землей окнами, с полуподвалами под полом.
Это был первый населенный пункт на шоссе Валдай-Демянск, и назывался он странным именем "Короцко".
На улице, во дворах и огородах деревни лежал глубокий снег, взбухший и потемневший от насытившей его воды.
Какая-то женщина в белом с черными мушками платье, сверкая на солнце голыми икрами толстых ног, пробиралась по снегу от одной избы к другой. На ногах ее были старые глубокие калоши.
Проваливаясь в снег по самые колени, женщина заливисто визжала, а на-ши ездовые кричали ей соленые, неудобопечатаемые комплименты (К наше-му приезду, оказывается, еще не было здесь приказа о принудительном высе-лении жителей из района двадцати пяти километровой фронтовой зоны. Та-кой приказ появился позже).
За деревней Короцко, перекрывая дорогу и упираясь одним концом в озе-ро, а другим в лес, белела зубчатая гряда железобетонных противотанковых пирамид.
Миновав эту гряду и поднявшись еще немного в гору, мы оказались на ок-раине нового лесного поселка, называемого Бором. Среди сосен, по буграм и холмам чернело до сотни изб, покрытых мелкой гунтой, похожей издали на рыбью чешую.
Этот прифронтовой поселок считался очень большим, так как в лесах и болотах Северо-запада люди селились чаще маленькими поселками в 5-10 изб.
В Бору почти не было гражданского населения, и по улицам его двигались одни военные. У дворов стояли автомашины, подседланные кони, орудийные упряжки, тягачи. Под широкими и густыми кронами могучих сосен дымили походные кухни, стучали топоры дровосеков.
Меня встретили бойцы взвода во главе с моим помощником сержантом Зиборовым. Они мигом освободили меня от веревок, дали глотнуть вина из широкогорлой алюминиевой фляги, ввели в занятую ими уже жарко натоп-ленную избу, уложили на печь.
На печи была жара, мало уступающая жаре в крематории, но я должен был, по заключению нашего фельдшера, пролежать на печи до утра и хоро-шенько пропотеть.
Чтобы не зажариться, под меня подпихнули вершковые доски, но и они вскоре до горяча накалились от кирпичей. Пришлось, свесив ноги и присло-нившись боком к стене, потеть сидя. Но усталость, в конце концов, повалила меня на бок, и я заснул тяжелым кошмарным сном.
       ………………………………………………………………………….
На четвертые сутки мы получили боевое назначение.
Мое здоровье к этому времени поправилось, и я шагал во главе взвода.
Над нами, сотрясая воздух гулом могучих моторов, на запад шли огром-ные транспортные самолеты. Они шли выручать нашу соседку, Одиннадца-тую армию, которая сидела на ветвях деревьев, спасаясь от разлива. Снабжать ее продовольствием и боеприпасами можно было теперь только с воздуха, сбрасывая грузы на парашютах.
Положение нашей, Тридцать четвертой армии, было выгоднее, так как в нашей полосе было меньше топей и болот, местность позволяла снабжать ар-мию при помощи конного транспорта, автомашин и тягачей, тащивших ог-ромные сани или чудовищных размеров повозки с широкими чугунными ко-лесами. Раскисшую дорогу люди одолевали хворостяным и бревенчатым на-стилом, спуском воды в кюветы, скалыванием льда, чтобы скорее просохло полотно дороги.
На болотах обнажился мшистый зеленый ковер, усыпанный, точно крас-ными пуговицами, зернами клюквы. У обочин дороги торчали розовые и се-ро-зеленые гранитные валуны, сотни тысяч лет тому назад принесенные сюда ледниками со Скандинавских гор. Одни валуны были похожи на молодых бе-гемотов, другие – на тюленей, третьи – на лягушек, четвертые – на голые ба-раньи лбы, пятые – на птичьи головы с огромным клювом.
 И по этой дороге недавно, в январе, яростно огрызаясь, отходили немцы к Демянску. В грязи валялись серые котлообразные каски, торчали воткнутые в землю штыки, зеленели на обочинах полуобнаженные коробки мин зимней кладки, валялись обрывки рыжих проводов, желтели снарядные гильзы и па-троны в кюветах, лежали расплющенные машинами немецкие автоматы с длинными рогами-магазинами. За кюветами, опрокинутые кверху колесами, валялись немецкие повозки с погнутыми пустотелыми железными дышлами и оглоблями.
С середины дня началась непогода. Загудел над тайгой северный ветер, ударил мороз. Весны как и не бывало. Захрустела под ногами замороженная дорога. Будто в декабре, закрутились над нами, залетали редкие снежные пу-шинки.
Высоко над дорогой кружил немецкий самолет, чертя в небе молочно-белую кудрявую тропинку. С обеих сторон на нас глядела грустными зелены-ми глазами побитая войной тайга.
 Точно в буреломе, перепутались между собой перебитые снарядами или вырванные с корнями стволы елей, сосен, берез и осин.
На изломах берез, как в ранах, бурунами застыл березовый сок, похожий на матовое жидкое стекло. На стволах израненных сосен сверкали янтарные капли смолы.
Меж деревьев зияли наполненные водой воронки от авиационных бомб, сквозь мутный тонкий ледок глядели из воронок продырявленные пулями алюминиевые фляги и котелки.
По лесу катилось звучное, шумливое эхо пулеметной и артиллерийской пальбы. Немцы, отодвинутые нашей пехотой, засели за рыбным заводом, за-рылись в землю, опутались колючей проволокой и упорно сидели, собираясь сдохнуть в "Демянском котле".
Гулко, методически ухала наша дальнобойная батарея. Снаряды, шурша над нашими головами, уходили за озеро, громоподобно рвались там.
Немцы почти не отвечали. Редко-редко с шелестом и подсвистом проно-сился над нашими головами немецкий снаряд, и бойцы тогда бросались в сто-роны, пластались в кюветах и ямах.
Потом, видя, что я оставался на дороге, возвращались в строй и смущенно поясняли:
– Жить ведь, ей-богу, хочется. Потому и побежали. Нам кажется, что каж-дый снаряд обязательно на нас упадет …
– А вы по звуку судите, – отвечал я. – Если он нарастает и, приближаясь к вам, резко шипит, то берегитесь… Если шелестит вверху, бояться нечего: не в наш адрес идет посылка…
Бойцы засмеялись. Но в воздухе снова зашелестело и кое-кто бросился было к кюветам.
– Не к нам, не к нам, – закричали другие. – Чего бросаетесь в панику? Ше-лестит то ведь совсем высоко…
Взвод продолжал двигаться молча. Каждый из бойцов старался во время уловить и оценить значение звуков, мечущихся над тайгой. Это были фронто-вые звуки, и взвод постепенно привыкал к ним, учился читать их куда с боль-шим усердием, чем каждый из нас в детстве учился читать азбуку и букварь, а на студенческой скамье – понимать теорию сопротивления материалов или кантовское учение о "вращающейся туманности". Недаром говорят, что фронтовой месяц стоит года мирной учебы.
Немцы охотились за нашими дальнобойными батареями, стреляя из глу-бины своей обороны. И когда послышался рокот наших самолетов (Этот ро-кот всегда можно узнать среди других рокотов и звуков: ровный, поющий и упругий, никак непохожий на рыдающий рокот немецких самолетов), мы подняли головы в небо, стали ожидать их атаку на немецкие позиции.
Но самолеты (их было всего три) прошли над нами, чтобы вдоль дороги выйти к немецким позициям с тыла, и начали вдруг ронять какие-то белые клубы дыма и пара.
Клубы эти, кружась и расширяясь, опускались все ниже и ниже, редели и превращались в огромные рои невиданных насекомых, сверкавших своими белыми крылышками.
Один из роев воздушное течение несло в нашу сторону, и вскоре мы раз-личили, что в воздухе кувыркались не насекомые или птицы, а многочислен-ные бумажные листы.
Снизившись, они стали падать на деревья, на озеро, на дорогу, на головы наших бойцов, под ноги.
Это были советские листовки, обращенные к немцам. Одни из них попу-ляризировали Сталинский приказ № 55 от 23 февраля 1942 года, другие, на-печатанные по-немецки, рассказывали о кровавом пути гитлеровской Герма-нии под руководством нацистов, третьи воспроизводили обращение немецких военнопленных к своим коллегам о бесполезности войны и необходимости уничтожить гитлеровский режим в Германии.
Были также иллюстрированные листовки, рассчитанные на возможность разжалобить немецких солдат.
Вот изображена голодная женщина, окруженная детьми, которым она сно-ва не принесла хлеба из опустевшей лавки. Изнуренная девочка, вцепившись в подол матери, пищала: "Мутти, хат видер никст гебрахьт?" (Мамочка, опять ничего не принесла?).
На другой листовке нарисован немецкий солдат, обвязанный платком, с засунутыми в рукава шинели озябшими пальцами и с винтовкой, как с кнуто-вищем, подмышкой. Солдат обреченно шагал по русским заснеженным полям среди бесконечных могильных крестов, на лучах которых висели немецкие каски и сидели носастые черные вороны.
Сильные картины. Нас они брали за сердце, заставляя его сжиматься и хо-лодеть. Художники нашей страны неплохо поработали, руководствуясь и вдохновляясь великим гуманизмом сталинских слов: "…было бы смешно ото-ждествлять клику Гитлера с германским народом".
На людей эти листовки могут произвести потрясающее впечатление. Но много ли найдется людей в 16-й немецкой армии фон Буша, находящейся пе-ред нами в Демянском котле? Пожалуй, мало. Это армия зверей, принявших на горе истории человеческий облик. Для них нужны бомбы и ненависть. Не-нависть, воспитанная такими листовками, какие недавно мне пришлось про-читать в "Комсомольской правде". Снимок Золотовского о немецких зверст-вах так и встал сейчас перед моими глазами. Истерзанная девушка вскинула кверху мертвые руки, зовущие нас к возмездию. И кто же убил эту девушку? Ее убили немецкие мужчины, одетые в серо-зеленые шинели и пустившиеся с автоматом в руке в бандитский поход против "низших рас". Нельзя забыть слов под снимком: "Молодой патриот! Перед тобой – труп истерзанной фа-шистами двадцатилетней комсомолки Клавдии Гавриловны Ерохиной. Этот снимок сделан в селе Черные Грязи в дни жестоких зимних боев. Запомни этот страшный документ и отомсти врагам!"
Да что снимок! Вот мы остановились на привал у 125-го пикета лесной трассы Валдай-Ивантеево. Наше внимание привлек бурый могильный холмик с воткнутым в него пропеллером самолета.
На пропеллере чем-то острым была выцарапана надпись: "Здесь покоится погибший смертью храбрых летчик А.Я. Булин".
И, может быть, кроме этих строк моих записок, никто не расскажет род-ным товарища Булина о месте его героической смерти и погребения. Он по-гиб, тараня немецкий самолет, мстя немцам за Клавдию Ерохину. А разве мы не обязаны отомстить теперь немцам за смерть летчика Булина?
Мы сняли шапки и с непокрытыми головами долго стояли над могилой незнакомого, но дорогого нам человека, клянясь в душе помнить о нем в предстоящих жестоких боях.
 Мы молчали. Наше молчание прервал подошедший к нам врач полка. Он прочитал надпись на пропеллере, вздохнул и посмотрел мне в глаза.
Вот, вы историк по образованию, – сказал он, пальцем показывая на над-пись. – А задумываетесь ли вы над вопросом о значимости подобных надпи-сей для нашей эпиграфики?
– Задумываюсь, доктор, – ответил я. – Но почему вы спросили об этом?
– В детстве, да и в юношестве, – признался доктор, – я очень интересовал-ся этим вопросом, читал об итальянце Кола ди Риэнцо, о том, как он осново-положил эпиграфику – науку о надписях, как исторических источников. Но теперь эпиграфика Отечественной войны имеет несравненно более героиче-ский материал, чем имели его прошлые века и неужели наша наука не зай-мется собиранием и обработкой надписей на многочисленных памятниках войны?
– Займется, – уверенно сказал я. – Обязательно займется. Ведь люди, по-гибшие на дорогах наших побед, имеют право на бессмертие…
– Вот именно, – прервал меня доктор. – Если в своем письме на имя Кола в июне 1347 года Петрарка писал: "Ты штурмуешь небо!", то о нашем поко-лении он сказал бы гораздо большее. Мы уничтожаем возродившихся людо-едов. И каждая надпись над могилой павших воинов является золотом нашей исторической правды, которую должны знать поколения и помнить вечно о наших героях, погибших за честь и независимость нашей Родины. Ведь еще с древнего времени люди начинали понимать мобилизующую и воспитываю-щую роль надписей над могилами героев. Разве не написали греки над моги-лой спартанского царя Леонида, погибшего вместе с тремя сотнями своих воинов в борьбе с персами за Фермопильское ущелье в 480 году до нашей эры: "Странник, возвести Спарте, что мы легли здесь все триста, повинуясь законам отечества"?
– Мы тоже понимаем, – возразил я. – И, вероятно, займемся этим, как только победим Германию…
– Конец прива-а-ала-а! – послышалась команда.
Бойцы вскинули автоматы на грудь, взяли на ремень винтовки, примости-ли за спиной зеленые минометные плиты, положили на плечи тяжелые броне-бойки и минометные стволы, выстроились.
– Шаго-ом марш!
И мы помаленьку пошли дальше, оглядываясь на могилу летчика Булина. Вокруг нее верными стражами стояли березы, покрытые замерзшими слезами весеннего сока. Мимо могилы, грохоча и подпрыгивая на бревенчатом насти-ле дороги, бежали и бежали к фронту машины со снарядами, с горючим, с продовольствием. Россия готовилась к наступлению.
Шли пока бои "местного значения", как именовались они в сводках Со-винформбюро. Войска 34-й и 11-й армии колотили 16-ю немецкую армию в болотисто-лесном треугольнике Демянск-Лычково-Залучье.
Часов в одиннадцать ночи мы пришли в боевые порядки. Фронт полыхал огнями и гремел, как тропическая гроза. В небесную темноту то и дело взви-вались ракеты, развевая свои золотые гривы и заливая багряным светом вер-шины сосен, таежные просеки, снеговые и сложенные из камня окопы. Каза-лось, что лес в эти мгновения оживал и, трясясь в дикой пляске, рычал и ро-котал, как чудовищный зверь, как водопад
Мои люди сперва жались друг к другу, говорили срывающимися дрожа-щими голосами, потом успокоились, начали утолщать бруствера своих око-пов, устанавливать пулеметы, проверять гранаты.
В тылу, мечась над лесом, полыхало зарево пожара. Это немецкие снаря-ды зажгли наше село Большое Уклейно. Наутро предстоял бой.
…………………………………………………………………………….
Местные бои и стычки продолжались весь день. К вечеру линия фронта стабилизировалась в районе Пестово (Это не то Пестово, что западнее Вал-дая, а то, которое на Демянском направлении).
Немецкие позиции расположились за озером, в Исаково. Рыбный завод остался в наших руках… Так прибыли мы снова на Северо-запад.
22 марта – 18 мая 1942 года. Северо-западный фронт.
ЛИСТОВКА
Рассказ

Дальше отступать было некуда: кончалась сухая земля и на километры во-круг раскинулись топи, непроходимые болота, покрытые камышами да ост-рыми осоками.
В мокрых ямах, спасаясь от пуль, плакали ребятишки. Женщины, поник-нув головами, сидели на своих узлах. Старики в отчаянной надежде мастери-ли раскладные мостики из сосновых дверей, чтобы по ним, чередуя один на-стил за другим, провести через топи хотя бы ребятишек и запрятать их в гус-тых лесах, где придут им на помощь соседние отряды.
В кустарнике, ближе к деревне, лежали в цепи партизаны. Грязные, с вос-паленными от недосыпания глазами, с автоматами в руках и с гранатами у пояса, они ожидали нового натиска немецких карателей.
Немцев было много. Они заняли деревню и хозяйничали там. Слышался стук топора: немец готовил топливо, чтобы варить себе пищу. Визжали поро-сята: немцы охотились за колхозными свиньями. Стонали куры, и слышно было, как гоготали немецкие солдаты на улице деревни.
Они были теперь уверены, что партизанам никуда не уйти из ловушки, что они все равно сдадутся, как требует того посланный партизанам ультиматум.
Медленно наступал рассвет. Над бескрайним лесом рдела багряная заря. Розовый отблеск ее лежал на болотах, и казалось, что осоки и камыши нака-лялись каким-то внутренним жаром и должны были вот-вот вспыхнуть пла-менем, забушевать огнем.
Было тихо. Бледно-розовые облака неподвижно висели над землей, и сы-рой прохладный воздух над болотами казался притаившимся и немым.
И вдруг загремел жестяной голос:
– Рус партизан, через тридцать минут истекает срок вашей сдачи. Коман-дование немецкого отряда подтверждает свое обещание сохранить вам жизнь, если вы поступите благоразумно и сдадитесь без сопротивления…
Петрусь, тридцатилетний партизан в синем шоферском комбинезоне и ботинках военного фасона, поморщился, провел ладонью по бледному серо-глазому лицу, будто смахивал беспокоившую его паутинку, и с досадой плю-нул.
– Ах, сволочи, что предлагают! – проворчал он и, волоча раненую ногу, подполз к ближайшему товарищу. – Ты слышишь? Через репродуктор с нами начинают немцы разговаривать, жизнь обещают нашу сохранить. А? Станьте, мол, изменниками России, сдавайтесь и… получите ее, обдутенькую, немец-кую жизнь. А? Немецкую жизнь в обмен на предательство?! Ты что на это скажешь, Василий?
Петрусь положил свою ладонь на руку Василия и долгим-долгим взглядом посмотрел в его грустные карие глаза, в его смуглое молодое, но бородатое лицо.
Василий вздохнул.
– Ты помнишь, Петрусь тысяча девятьсот тридцать восьмой год, когда мы с тобой впервые голосовали за нашего кандидата в депутаты Верховного Со-вета Республики? – сказал он. – И встречу нашу с депутатом помнишь? Он выступал тогда перед молодежью и говорил о верности Родине, а потом при-вел нам слова Ленина о предателях. "Вошь, и та оскорбилась бы, если бы пре-дателя сравнили с нею". Понимаешь, вошь оскорбилась бы, а ведь куда уж, казалось нам, поскуднее вши найти тварь на земле… Теперь такая тварь на земле появилась – немцы и некоторые шкурники и предатели, готовые согла-ситься получить себе жизнь из рук немцев. Мы их видели с тобою вместе, ко-гда попали в плен и две недели томились в немецком лагере. Из трех тысяч наших братьев двое тогда согласились работать на немцев, но мы их сами же растерзали и в ту же ночь бежали из лагеря. Понимаешь, Петрусь? Конечно, ты понимаешь, нам не нужна немецкая жизнь… Мы изберем только одно – победу или смерть в бою. Жизнь вши нам не нужна… Мы – партизаны…
– Внимание, внимание! – продолжал греметь репродуктор. – Слушайте сообщение главной квартиры фюрера о положении на Восточном фронте. Успешные наступательные действия немецких войск увенчались полным раз-громом Красной Армии. Немецкие дивизии вчера снова вышли к Москве, и ведут уличные бои в столице большевиков. Наши войска ворвались также в Ленинград, быстро продвигаются на восток в районе Харькова. Через неделю – через две с Россией будет покончено…
Василий, обхватив голову руками, зарыдал.
Более месяца партизанский отряд, отрезанный немцами от всех сообще-ний, не имел связи с Родиной и в единоборстве дрался с немцами в далеком немецком тылу. И эта радиовесть, чужая, злорадная и крикливая не могла не тронуть партизан.
Им казалось, что ложь не может быть стопроцентной, когда немцы утвер-ждают о разгроме ими всей Красной Армии. Ведь так лгать невыгодно самим немцам. Такой обман неизбежно должен породить самое опасное для них са-мих, породить самообман.
Тревога охватила партизан. Тревога эта была сильнее тревоги за свою соб-ственную жизнь, за судьбу своей деревни, за судьбу своих детей. Она была безгранична, как мир, и жгуча, как огонь. "Если там, на Востоке, Великая Россия уступила бронированной силе немецких орд, – думали партизаны, – то где же искать спасение, где же взойдет солнце жизни?"
И воспаленные глаза партизан глянули на оружие, пересохшие от волне-ния и горя губы прошептали одно слово: "Смерть".
– Внимание, внимание, – снова загремел репродуктор. – Рус партизан, че-рез пятнадцать минут к вам прибудут наши парламентеры. Покоритесь, сло-жите оружие. Сопротивление бесполезно. В противном случае, мы двинем на вас танки…
Василий поднял голову, рукавом смахнул слезы с глаз.
– Петрусь! – порывисто сказал он. – Петрусь, они лгут. У них здесь нет танков… И о том они лгут, что Красную Армию уничтожили. Не может быть… Россию, ты понимаешь, Россию уничтожить?! Это невозможно…
– Я тоже считаю, что это невозможно, – сказал Петрусь. – Но посмотри на лица наших товарищей. Какая мука терзает их, какое отчаяние мечется в их глазах. "Все пропало, – думает сейчас каждый из них, как и мы с тобою, если признаться, подумали. – Все пропало!"
Ведь в нашем положении, почти безвыходном, только надежда и вера в Россию могут еще спасти нас, но… Василий, я чувствую, в измученных лю-дях гаснет вера. Посмотри вон туда, – показал он рукой в сторону кустов можжевельника.
Василий повернул голову и чуть не ахнул от изумления. Его родной отец, привязав веревочку к спусковому крючку винтовки и нацелившись дулом в свой открытый рот, пытался ступней ноги попасть в свободную петлю и вы-стрелить.
– Отец, отец, не надо! – воскликнул Василий, бросившись к отцу.
– Теперь бы не наши слова нужны, – прошептал Петрусь. – Теперь бы хоть что-нибудь такое, пусть самое маленькое, пришло из России, показало бы, что она жива, жива наша Родина, и тогда… Тогда запылал бы огонь на-дежд в наших сердцах, мы сделали бы почти невозможное…
Петрусь задумался. Потом он отполз вправо, к соседу, попросил его по-зорче смотреть за тропинками, а сам отполз к овражку, направился в штаб от-ряда.
В овражке собрался партизанский совет.
Суждения высказывались самые противоположные. Одни предлагали сдаться, но скрыть хотя бы половину оружия и боеприпасов, чтобы в подхо-дящий момент снова начать борьбу. Другие советовали убить немецких пар-ламентеров и, бросившись на засевших в деревне немцев, погибнуть в откры-том бою. Третьи, наоборот, требовали как возможно ласковее встретить не-мецких парламентеров, затянуть переговоры до наступления вечера и потом сделать попытку прорваться в лес.
Петрусь попросил было себе слово, но в этот момент среди кустов замель-кали белые повязки на рукавах немецких парламентеров и на их глазах.
Партизаны, как положено, еще на рубеже первой цепи завязали своими платками глаза немецких парламентеров и так привели их в овражек, в парти-занский штаб.
Парламентеров немедленно окружила толпа женщин, стариков и детей. Начальник отряда снял повязки с их глаз, и немцы оглянулись вокруг.
Молчаливо смотрели на них старики. Ребятишки, пугливо прижимаясь к юбкам матерей, злобно сверкали глазенками. Женщины, стараясь скрыть сле-зы, отвертывали от немцев свои мокрые лица…
– Ви дольшен понять, – внезапно заговорил обер-лейтенант, сунув руку за спину. – Ви дольшен понять, борьба бесполезен. Там наша танка, здесь глу-бокий болото. Ви воняль меня, партизан?
Обер-лейтенант красиво повернулся на высоких каблуках, посмотрел в лицо начальника партизанского отряда Пронина.
Суровое, молчаливое, озаренное розовым светом восхода, оно показалось немцу высеченным из камня. В мохнатых черных бровях, ив складках на лбу, и в плотно сжатых губах, и в курчавой бороде, и в сверлящем взоре черных глаз этого человека немец чувствовал дыхание непокорности, и ему стало не по себе.
Идя в лагерь к партизанам, он держал пари со своими коллегами, что при-ведет в немецкий штаб связанным партизанского начальника. Он знал, что это очень рискованное дело, но "Не сама ли Россия, – думал он, – говорила, что смелость берет города?" И он пошел зарабатывать себе новый чин и же-лезный крест.
– Ви колебайся? – стараясь казаться спокойным и приступив к Пронину вплотную, спросил обер-лейтенант. При этом он острым ногтем почесал свою рыжую бровь и подмигнул Пронину мутно-голубыми глазами. – Ви ошидайть помощь, да? Помощь не будет. Россия капут…
– Не капут! Это неправда! – закричал Петрусь, пробившись через толпу к Пронину. – Не верьте ему. Он лжет!
– Лжет? – переспросил Пронин и, не глядя уже на немца, начал прислуши-ваться к чему-то шумевшему над лесом.
И шум этот все нарастал, становился звучнее, будоражил воздух.
В небо вскинулись глаза людей.
Смотрели партизаны, смотрели женщины, смотрели старики и ребятишки, смотрели и немецкие парламентеры.
Сверкая крыльями, на которые ложились лучи только что взошедшего солнца, высоко в голубом небе, у самых облаков, похожих на розовато-белые клубы пены, летел самолет.
Это был не такой, что с косыми крыльями и крючкастыми крестами на них, не длинный – помесь ястреба и щуки, нет. Этот округл. Приятен и ровен его певучий звук. Плавен и величав его полет.
– Наш самолет! – закричали ребятишки, запрыгали, захлопали ручонками. – Наш, наш, наш!
На голубых крыльях кроваво-красными огнями полыхнули звезды.
– Наш, наш, наш! – закричали партизаны и вскинули в небо свои руки с автоматами и с винтовками. – Наш, а-а-ш!... – покатилось эхо над болотом, по лесу, везде.
– Молшать! – закричали немцы. – Молшать!
Обер-лейтенант даже схватил Пронина за рукав и, топая ногами, потребо-вал:
– Прикаши им молшать, инаше начнется стрельба…
Пронин, весь вдруг просиявший, неторопливо стряхнул руку обер-лейтенанта со своего рукава, скупо улыбнулся и, показывая на ручные часы, сверкавшие на руке немца, сказал:
– Осталось пять минут. Подождут ли ваши со стрельбой? Мне нужно не-много подумать…
– Пока ми здесь, стрельба не будет, – ответил обер-лейтенант. – Но шнелль, шнелль думайт. Надоель ошидать…
За лесом ударили пушки, и вокруг самолета заблистали красные молнии, вспыхнули черные шары разрывов.
– Гут, гут, – разом заговорили немцы, потом загоготали. – Ха-ха-ха-ха! Фойер, фойер! Ха-ха-ха, го-го-го-го! Флугцойг капут, капут!
Самолет вдруг накренился, скользнул вниз, трудно заревел мотор.
– Сбили, сбили! – горестно ахнули люди и многие даже закрыли рукавами глаза, чтобы не видеть гибель машины.
– Капут флугцойг, капут! – торжествующе орали парламентеры, топая от возбуждения ногами.
А машина мчалась вниз. Белая полоса дыма гналась за хвостом самолета, кудрявилась и дрожала, плескалась пеной, как горный поток.
Но у самых вершин деревьев, едва не касаясь их своим брюхом, самолет выровнялся, потом с громом и воем взмыл в голубую высь, и сейчас же над лесом, над деревней, над болотами закружилась белая пурга листовок. Они садились на деревья, падали на траву, в осоку, белыми чайками летели на за-пад.
Ребятишки мгновенно подобрали десятки листовок и, поддерживая рукою штанишки, наперегонки мчались с ними к Пронину.
– Из Москвы прислали, из Москвы, – кричали они, размахивая листами бумаги.
– Гебен зи мир! – крикнул обер-лейтенант, отняв листовку у одного из мальчишек и всмотрелся в нее голубыми, точно не живыми глазами, потом размахнулся и ударил мальчика по щеке.
– Руссиш феркель.
– Сам поросенок! – падая под ноги к Пронину, заголосил мальчишка. – Еще бьется…
– Немцев арестовать! – приказал Пронин. – Петрусь, положи их на землю и охраняй…
Ковыляя раненой левой ногой, Петрусь автоматом подтолкнул немцев по спине, вывел их из толпы и приказал ложиться.
– А вы, партизаны, слушайте, что пишет нам Москва. Цела она, и нет на ее улицах ни одного немца, кроме, может быть, пленных, – сказал Пронин, раз-вертывая листовку, озаглавленную "Вести с Советской Родины. Москва, 31 мая 1942 года".
"Дорогие братья и сестры из советских районов, временно оккупирован-ных немецкими разбойниками, – говорилось в листовке. – Гитлеровские бан-диты скрывают от вас правду, скрывают разгром немецких войск и распуска-ют лживые сообщения о нашей стране. Не верьте фашистским псам!..."
В листовке рассказывалось о разгроме немцев под Харьковом, о Прибы-тии в Англию военной миссии из США, о готовности Мексики объявить вой-ну Германии, о советских партизанах, которые самоотверженно бьются в не-мецком тылу с фашистами.
Партизаны слушали эти дорогие, ободряющие их вести, и в глазах их за-горались огни надежд, сверкала гордая непокорность.
– В бой, в бой! – раздались голоса, и Пронин видел, как разгибались у лю-дей усталые спины, как весело запрыгали по оврагу ребятишки, как распра-вили плечи старики и женщины смахнули концами платков слезы со своих глаз. "Да, в бой, – подумал он. – Обязательно в бой".
………………………………………………………………………………..
Через несколько минут к занятой немцами деревне шагали шесть человек с белыми флажками в руках и с белыми повязками на рукавах. Трое из них были в немецкой форме.
А на окраине деревни, толпясь, кричали немецкие солдаты:
– Рус идет плен, плен!
– Гут, рус, гут!
Из глубины деревни выбегали новые группы немцев, радуясь и крича. Всем им хотелось видеть позор русских партизан, их капитуляцию. Офицеры вынули из футляров свои изящные фотоаппараты, готовясь сфотографировать капитуляцию русских партизан и раскричать потом об этом, как о крупней-шей победе…
В это время, цепляясь за корни деревьев, за ветви кустов, утопая по горло в ржавой болотной воде, с обеих флангов пробирались к деревне партизаны. Другие группы ползли по огородам, по саду, по кустам можжевельника, по крапиве.
– Рус, скорее…
– Шнелль, шнелль! – торопили немцы парламентеров, призывно махали руками. – Шнелль!
Вдруг в лесу, западнее деревни, заскрипела иволга, и сейчас же все шесть парламентеров во всю прыть пустились к манившим их немцам.
Не успели немецкие солдаты и офицеры сообразить, что произошло, как парламентеры, выхватив из своих карманов гранаты, в упор забросали ими немецкую толпу. И сейчас же затрещали автоматы, застучал пулемет, ухнули партизанские пушки.
Мокрые, грязные, разгоряченные вестями с Советской Родины, будто из-под земли появились партизаны и шумящей волной ворвались в деревню, за-вязали рукопашный бой.
Через час все было кончено.
По трупам немецких карателей, через пепел родной деревни уходил пар-тизанский отряд в глухие леса северо-запада.
Рядом с Прониным ковылял Петрусь, опираясь на костыль. За ними, обняв раненого старика-отца, шел Василий. Шли в леса мужчины, женщины, дети, старики. Шла вся разгневанная народная сила. Ей долго еще предстояло скрываться в лесах, драться с немецкими карателями и страдать. Но это те-перь не страшило людей. Они знали правду о живой России. В руках каждого из них белели пламенные советские листовки.

Июнь, 1942 г.
Северо-западный фронт,
Демянское направление.



























ГЕНЕРАЛ
Рассказ

Началось это в сентябре 1941 года, когда к нашему блиндажу подкатила грузовая автомашина с отбитым крылом и помятым капотом.
Вместо кузова, на машине торчала скошенная пристройка, покрытая сплошным серым брезентом, а в широкую кабину от пристройки бежали зо-лотистые шнуры проводов.
Из диковинной машины вышел молодой смуглолицый лейтенант с кро-хотными черными усиками бланже над капризно вздернутой пухленькой гу-бой и с чуть обозначенными реденькими бакенбардами на тощих щеках.
Приложив пальцы к козырьку артиллерийской фуражки с темным околы-шем и взглянув на меня веселыми карими глазами, он негромко спросил:
– Где я могу найти майора Соболева?
Залюбовавшись статной фигурой лейтенанта и его картинной стойкой, я медлил с ответом. Но в это время из-за деревьев послышался голос Соболева.
– Кто меня спрашивает? Я здесь.
Лейтенант, ласково улыбнувшись мне, снова козырнул и зашагал на голос Соболева, а я последовал за ним.
Майор Соболев, командир Н-ской части, сидел на ящике под сосной и, глядясь в большой осколок зеркала, брил себе густо намыленную щеку, поль-зуясь затишьем на фронте.
Вновь прибывший посетитель, подойдя к Соболеву, вытянулся, стукнул каблуками.
– Лейтенант Григорьев, – отрекомендовался он. – Прибыл для получения вашего задания…
– Лейтенант Григорьев? – с некоторым недоумением в голосе переспросил Соболев, подняв рыжую косматую бровь и всмотревшись в лейтенанта мут-но-серыми глазами. – Ах, да, вспомнил, – признался он, и тонкие губы его шевельнула какая-то странная улыбка. – Мне звонили о вас из штаба Армии. Говорили, что вы должны прибыть ко мне с этой самой холерой, то есть с орудиями "Ка". Говорят, они хорошо работают?
– Отлично работают, товарищ майор! – поправил лейтенант. – Сказать о них "хорошо" – значит недооценить орудий "Ка"…
Майор молча, сердито посмотрел на Григорьева и укоризненно качнул го-ловой.
– Виноват, товарищ майор, увлекся! – извинился Григорьев, краснея до самых ушей и ощущая страшную неловкость. Но Соболев, уже не глядя на него, покликал своего ординарца с ковшом воды, ополоснул лицо и, вытира-ясь на ходу мохнатым полотенцем, направился к машине.
– Вот мы ее, холеру, сейчас и посмотрим…
– Машина осмотру не подлежит! – Твердым голосом возразил лейтенант Григорьев, обогнав майора и встав на его пути. – Я жду ваших указаний…
– Вот как?! – воскликнул майор, удивленно пожав широкими плечами. – прочем, мой интерес к машине диктовался долгом вежливости к моему посе-тителю… Наша молодежь, к сожалению, плохо обучена этой тонкости. Не так ли, лейтенант Григорьев?
Григорьев посмотрел на Соболева со смущением и замешательством. "Ловко хлестает, – подумал он, – ловко, что и деться некуда". Но не успел ни-чего сказать, как майор повернулся, бросил через плечо несколько фраз и за-шагал к своему блиндажу.
– Зайдите, лейтенант, ко мне через пять минут, – сказал он, обернувшись почти у самых дверей блиндажа.
"Ловко хлестает, и стоит хлестать", – снова подумал Григорьев, глядя вслед удалявшемуся майору. Тут он заметил, что майор сильно сутулился на ходу и вспомнил рассказанную ему еще в штабе Армии интересную легенду о майоре Соболеве. В чине подпоручика, с перебитой спиной, попал он к нем-цам в плен в 1914 году вместе с армией генерала Самсонова, а потом, уже в декабре 1917 года, совершил смелый побег из лагеря военнопленных, сумел пробраться в Россию и предоставил себя в распоряжение Советской власти. Таким вот сутулым он и вернулся из Германии.
– Сутулый, а все же орел, – прошептал Григорьев. – Ну, пойду…
………………………………………………………………………………
Лейтенанта Григорьев майор держал в своем блиндаже необычно долго. Он втянул его в беседу с такой силой интереса, что Григорьев и не замечал, как летело время.
Оба они с профессиональным увлечением, развернув карту района пред-стоящего боя, ревностно спорили за каждую малейшую деталь, которая могла повлиять на действенность огня орудий "Ка", на взаимодействие этого орудия с пехотой.
Майор при этом не проявлял той щепетильности чинопочитания, которая так была подчеркнута им в начале встречи с Григорьевым и законно застави-ла последнего краснеть и переживать глубокую неловкость и сознание своего культурного несовершенства. Наоборот, майор теперь всячески старался, споря с Григорьевым, держаться с ним на равной ноге и даже занимать под-чиненное в споре положение, соглашаться с лейтенантом, страстно развивав-шим свои доводы и возражения.
Особенно долго и придирчиво оценивали они район огневых позиций орудий "Ка". Они их несколько раз наносили на карту красным карандашом, потом снова отменяли, аккуратно стирали резинками карандашные птички и значки, наносили другие.
То, оказывалось, дистанция не подходила, то снаряды могли своих людей поражать, то лес противоречил необходимому углу стрельбы, то вставали другие помехи для правильного использования тактико-технических и боевых качеств орудий "Ка".
Постепенно, обосновывая свои возражения, лейтенант Григорьев ввел майора во все тонкости тех данных об орудиях "Ка", которые подлежали в это время строжайшему умолчанию.
………………………………………………………………………………
На дворе уже стояли сумерки, когда Григорьев вышел из блиндажа и, по-прощавшись с майором Соболевым, направился к своей машине.
Растолкав задремавшего шофера, он уселся рядом с ним в кабине, прика-зал:
– Трогай!
Белесая мгла тумана закрывала дорогу, и шофер, чтобы не наехать на пень, то и дело включал фары, отчего у Григорьева резало глаза.
– Бросьте мигать! – сердито крикнул он. – Дайте лучше тихий ход…
Прыгая по корневищам и скрипя рессорами, машина выбралась, наконец, на широкую просеку и покатилась по мягкому торфянику ближе к переднему краю.
Оттуда слышалась винтовочная стрельба, трещали автоматы, изредка с крякающим звуком рвались мины. Немцы хотя и ослабили свои атаки, но все же, видимо, не отказались от своей мысли прорваться к Валдаю, и беспокои-ли Н-скую часть огнем и просачиванием автоматчиков в ее боевые порядки.
Мы, наоборот, получили приказ всеми силами не допустить немцев к Вал-даю, контрактовать их, чтобы отбросить за станцию Кневицы и свести к нулю немецкий успех в районе Лычково. В предстоящих боях было намечено при-менить новое орудие "Ка", уже зарекомендовавшее себя под Смоленском и вызвавшее переполох в немецкой армии.
Лейтенант Григорьев был как раз на нашем участке фронта первым пред-ставителем подразделения этих диковинных орудий.
Добравшись до поляны, намеченной майором Соболевым под огневые по-зиции орудий "Ка", и осмотрев ее, Григорьев остался очень доволен.
– Видишь вот, – обратился он к шоферу, будучи не в силе сдержать свое восхищение, – общевойсковик этот майор Соболев, пехота, можно сказать, а как понимает душу нашей машины, а? Порекомендовал вот занять здесь ог-невые позиции, на карте показал и убедил, что лучшего мне не найти. И в са-мом деле, трудно найти лучше. А?
– Местность он хорошо, наверное, знает, потому и попал в резон, – мед-ленно и даже флегматично проговорил шофер и звонко высморкался.
– Да-а, местность он знает, – согласился Григорьев, настраивая радио-станцию. – Местностью, скажу прямо, он играет, как шашками на доске. Ум-ница! Ага-а, вот и волна есть…
– Какая волна? – все тем же бесстрастным голосом спросил шофер.
– Тише, помолчи! – замахал Григорьев рукою на шофера и поправил на-ушники. – Дивизион поймал в эфире, сейчас вызову сюда все машины…
………………………………………………………………………………
Через полчаса, когда дивизион орудий "Ка" прибыл на место и остановил-ся в двух сотнях метров от намеченных огневых позиций, выискивая в темно-те и тумане наиболее удобный подъезд к ним, в воздухе вдруг заскрежетало, завыло, над лесом встал оглушительный грохот и в одно мгновение вся поля-на предполагаемых огневых позиций заполыхала в огне взрывов.
С дзинькающими, шуршащими и рыдающими звуками стальной град ос-колков падал у машин, стучал по кабинам, по колесам, по направляющим рельсам, по брезенту, с глухим цоканьем падал в торфяник.
– Полный газ! – закричал Григорьев. – Машинам держаться за мной…
Он вывел их из под огненного урагана на другую поляну, облюбованную еще днем, когда ехал на прием к майору Соболеву.
– Здесь становись! – приказал он, а в ответ на шутливое замечание своего шофера насчет "Соболевской удобной позиции" недовольно пробурчал: – Ну, это не ваше дело! Соболев не может своей фуражкой заткнуть стволы немец-ких минометов и орудий…
– Конечно, не может, – согласился шофер. – Я просто к слову сказал. Ви-новат!
………………………………………………………………………………..
Наступило то время, которое на военном языке принято называть "Час". Над лесом загорелись пучки красных ракет, и тогда ударили орудия "Ка". Они то шумели, как буря, то громоподобно охали одиночными выстрелами, то снова играли залпами, наполняя воздух свистящим шипением, огнем, клу-бами розового в ночи дыма, молниеподобными пламенными бороздами, мчавшимися к облакам.
Там, за болотом и топью, где находились немецкие позиции, за лесом ло-жились страшные реактивные снаряды, крутился огненный вихрь, вздымаясь над вершинами деревьев, загорались золотые коронки огня и взлетали к небу густые рои сверкающих брызг.
Потом начали колотить и топтать немецкие позиции снаряды нашей круп-нокалиберной и легкой артиллерии, мины батальонных и полковых миноме-тов, яростно застучали пулеметы, послышалось отдаленное "ура".
Утром, когда задача была выполнена и Григорьев явился к Соболеву за получением новых указаний, тот встретил его весьма недружелюбно.
– Я, – сказал он, – слава богу, научился повиноваться и заслужил право повелевать. И мне кажется очень странным, что вы посмели избрать себе но-вую позицию, даже не поставив меня в известность. Это, лейтенант, называ-ется невыполнением приказа, своеволием…
– Это, по-моему, разумное выполнение приказа и проявление командир-ской находчивости, товарищ майор, – возразил Григорьев. – Ведь иначе не-мецкие снаряды разбили бы наши машины и тогда…
– Это не ваше дело, лейтенант! – резко подняв голос, крикнул Соболев. – На моем участке я хозяин…
– Но я отвечаю за машины…
Майор ничего не ответил. Он крепко стиснул зубы, и на широких скулах его вздулись и задвигались упругие желваки, будто он прополаскивал водой свои десна.
Молчание длилось с минуту, и прервал его Соболев.
– Новое задание вы, лейтенант, получите через час. Но, наперед говорю, требую просто – огневые позиции по своему произволу больше не менять! Идите пока, мне надо обдумать план дальнейших действий…
От Соболева лейтенант Григорьев зашел к комиссару части батальонному комиссару Борисову.
Внимательно комиссар выслушал лейтенанта Григорьева, потом дружески возразил:
– В таком деле, дорогой, мало чувствовать сердцем, нужны еще очень вес-кие доказательства. Заподозрить в чем-либо предосудительном командира на основании только того, что он требует точного исполнения его приказов, мы не имеем никакого права. Да-да, никакого. Кроме того, Соболев много лет служит в Красной Армии, и зарекомендовал себя с самой наилучшей сторо-ны…
Однако, выпроводив Григорьева, комиссар приказал своему писарю при-нести партийное дело майора Соболева.
………………………………………………………………………………..
В ноябре ударили морозы. Снег завалил просеки, тяжелыми белыми хлопьями повис на ветвях сосен, сугробами лег у блиндажей. В лесах Северо-запада в бездействии стыли бойцы, редко-редко ввязываясь в перестрелку с немцами или охотясь за "языками".
Потом они начали ворчать.
– Ну, чего же мы сидим? – спрашивали они командиров. – Ну, чего? До декабря досидели, а там и январь на носу. Под Москвой вон дела какие идут, уму непостижимо, какие дела… Немца погнали, а мы сидим… Да невмоготу нам, товарищи командиры, сидеть. Начинать надо…
– Повремените, товарищи, скоро начнем, – успокаивали командиры своих подчиненных, но и у самих зудели плечи и сжимались кулаки. Неспокойно было на сердце, мучило нетерпение и горько становилось от мысли: "А вдруг не начнем?"
И вот в блиндажи и окопы прилетела крылатая весть.
– Братцы, дождались все-таки, – переговаривались солдаты. – Второй взвод вчера ходил на расчистку дороги. Такие, брат, сани огромные тягач та-щил со снарядами, что ого-го… Будет немцам, ей-богу, будет…
– Мой братишка в армейской разведке служит, а сегодня ночью к немцам в гости полез, – сообщил другой солдат. – А он у меня такой, по пустому делу не пойдет…
– А что же ты предполагаешь? – спросили сразу несколько голосов.
– Зачем мне предполагать? Я вижу, например, что саперы проходы в на-ших минных полях делают и соображаю: не отступать, значит, собираемся… То-то. Давай-ка вот лучше винтовочки почистим, патрончиков побольше в сумку, гранатки за пояс… Вот тебе "предполагаешь"…
Приказ на наступление был получен ночью.
На рассвете, покачиваясь среди сугробов, на расчищенные от снега пло-щадки приехали забрезентованные орудия "Ка".
Над притихшим фронтом, пронизывая снегопадную высь, тускло горели ракеты, роняя золотисто-красный отсвет на заснеженные вершины сосен, на снеговые холмы над блиндажами, на сугробы в просеках.
Прохаживаясь вдоль фронта выстроившихся машин, лейтенант Григорьев ждал сигнала. Тихий, широкий снег падал на землю, на брезенты машин, на шапки солдат. Снежинки садились на лицо Григорьева, таяли. И тогда он чувствовал короткий холодный укол в кожу лица, вспоминал детство, забавы школьников, бросавших друг другу в лицо горсти молодого мягкого снежка, вспоминал приземистую хату на косогоре, ветвистый тополь у окна, новые салазки и растерянно-испуганное лицо матери, глянувшее через окно, когда он кувырком летел с опрокинувшихся салазок.
Теперь все это далеко, далеко, на самых берегах Оки. И чтобы вернуться туда, надо сначала сходить в Берлин.
Григорьев посмотрел на ручные часы.
– Снять брезенты! – приказал он. – Номерам стать на свои места.
Еще прошло несколько минут и в воздух брызнула золотая ракетная струя.
Она еще не успела погаснуть, еще огненный клочок ракеты метался в вет-вях сосны, точно заблудившаяся золотая бабочка, а лес уже огласился грохо-том, визгом и свистящим шипением. Небо взбороздили огненные трассы сна-рядов. Крутящиеся клубы розового дыма взнеслись над поляной, заволокли собой машины. И было только видно, как из густых розовых облаков сверка-ли молнии, уносясь в сторону немецких позиций.
Правее и левее, будто откликаясь грохоту центра, послышался гул сотен орудий. Ударили также орудия с тыла, ударили минометы, ударили орудия прямой наводки.
Поднявшийся артиллерийский буран тряс землю, качал лес, упругими по-токами воздуха бил в лицо. Оглохшие от грохота люди перестали различать индивидуальные звуки артиллерийских или минометных выстрелов и вос-принимали их как сплошной топот тысяч огромных молотов, бивших в грудь земли.
Вершины сосен дрожали, роняли на землю белые шапки снега и зеленые колючки хвои, будто невидимая метла шаркала по ветвям и смахивала с них серебристый зимний убор. Каскады серебристой пыли сыпались на землю, наметали сугробы, мягкие и пушистые, как ворохи лебяжьего пуха. Вчера еще заснеженные вершины сосен сегодня стали зелеными, чистыми. Так из-менялся лес, из которого началось наше зимнее наступление.
……………………………………………………………………………….
К вечеру второго дня Н-ская часть, продвинувшись далеко на запад, пол-ностью окружила немецкий гарнизон в деревне В…, но штурмовать деревню В… майор Соболев не разрешил.
– Надо беречь людей, – мотивировал он в разговоре с комиссаром Бори-совым. – Я надеюсь, что немцы примут наше предложение и сдадутся добро-вольно. Часа через два я направлю им письменное предложение…
– А почему бы не обратиться к ним по радио? – спросил комиссар. – Ведь это проще…
– Я немцев хорошо знаю, – возразил Соболев. – Появление одного нашего парламентера среди них произведет на немцев более сильное впечатление, чем сотни угроз по радио. А нам надо действовать сейчас быстро и наиболее сильными средствами…
– Нет, майор, нет! – категорически запротестовал комиссар. – Я не дам со-гласия на посылку парламентера. Мы должны использовать радио. Мы долж-ны потребовать от немцев сложить оружие не позже завтрашнего утра. Мы не можем задерживать здесь свою часть. Или немцы сложат оружие, или… мы начнем штурм. Подготовку к штурму надо начать немедленно…
……………………………………………………………………………….
Соболев, бледный и раздраженный, сутулясь больше обыкновенного, вы-шел из парусиновой палатки комиссара и побрел в лес, к своему штабу.
Повременив немного, из палатки вышел комиссар.
– Если потребуюсь, – сказал он стоявшему у палатки часовому, – искать меня у лейтенанта Григорьева.
………………………………………………………………………………
Никто не знал, о чем говорили в этот вечер батальонный комиссар Бори-сов и лейтенант Григорьев. Но, когда наступила ночь, Григорьев вышел на выполнение задания комиссара.
Немцы по-прежнему жгли ракеты, изредка стреляли из автоматов, из вин-товок. Далеко где-то ухали тяжелые пушки.
Временами наступала такая тишина, будто и не было войны, будто мирная лагерная учеба прервалась до утра и все заснуло, погрузилось в спокойствие. Только шуршала крупчатая пороша, падая на землю, да звенели то там, то здесь обледенелые веточки, тревожимые ветром.
Вдруг невдалеке хрустнула неизвестно кем раздавленная льдинка в про-мерзшей луже, послышался косматый шорох шагов по глубокому снегу.
Григорьев поправил автомат, прижался спиной к толстому сосновому стволу.
Совсем близко, маячась среди деревьев, прошел человек. Его нельзя было не узнать. Сутулясь, двигался он мягкими шагами, как никто во всей Армии. А Григорьев узнал его. Это был майор Соболев. Он прошел к линии дозоров.
– Стой, кто идет? – раздался оклик дозорного, и майор, к удивлению Гри-горьева, несоразмерно громко назвал пропуск, потом уже тише заговорил с дозорным.
По обрывкам фраз, долетавших до уха Григорьева, было ясно, что майор проверял знание дозорным своих обязанностей службы непосредственного охранения. Потом он что-то проговорил совсем тихо, непонятно для Григорь-ева, и вдруг, подняв голос, отчетливо выкрикнул:
– Дурак, я говорю, в самый раз…
Больше, как ни напрягал Григорьев свой слух, он не смог разобрать ни одного слова. Тогда он опустился на снег и пополз к тому месту, где только что разговаривал майор Соболев с дозорным.
Там никого не оказалось.
На снегу маячили, заметаемые поземкой и порошей, два следа. Один – мелкий, похожий на пунктир. Он бежал вдоль дозорной линии. Другой – глу-бокий, похожий на борозду, тянулся к осажденному селу через поляну, по-крытую темными пятнами кустарников.
"К немцам, прохвост, убежал! – со злостью подумал Григорьев. – Не вы-пущу, ни за что не выпущу!"
Так быстро еще ни разу в жизни не ползал Григорьев. Несмотря на мороз, пот смочил его белье, теплая сырость гуляла между лопатками, густой пар валил из-за пазухи, обдавал подбородок.
Вскоре Григорьев заметил беглеца.
Тот, не подозревая погони, отдыхал. Точно небольшие крылья, чернели на снегу его расставленные локти, темнела спина, шевелились обутые в валенки ноги.
Пулей метнулся Григорьев вперед, придавил беглеца своим телом, упер автомат в его затылок.
– Не пикни! – приказал он. – Убью!
……………………………………………………………………………….
Комиссар, к которому Григорьев притащил задержанного, не спал. Он со-ставлял текст предложения немцам сложить оружие.
В парусиновой палатке, натянутой под соснами, царил холод. Над копье-образным желтым пламенем стеариновой свечи, всунутой концом в набитый снегом медный артиллерийский стакан, искрилась морозная радуга. Ветер да-вил на палатку и она трудно дышала своими парусиновыми боками, то обви-савшими, то вновь выпиравшими горой.
Насупив седые брови и сморщив лоб, комиссар напряженно рассматривал отобранные у задержанного солдата бумаги.
Матовые клубы пара падали на бумагу, кудрявились у коротких голых пальцев. И казалось, что комиссар дыханием своим хотел согреть озябшие руки, сдунуть с бумаги въевшуюся в нее пыль.
– Пригласите сюда майора Соболева, – приказал он своему писарю.
Соболев, запорошенный снегом, ступил в палатку без спроса, весело кряк-нул.
– Ха-а, морозец! Ну, комиссар, решил я согласиться с вами. Мы не будем немцам посылать письменного ультиматума, а поговорим с ними утречком через репродуктор. Ха-а, морозец! – Соболев похлопал ладошами и присел к опрокинутому ящику, служившему комиссару вместо стола. – Продрог я сильно, не сплю, посты проверяю…
– Я тоже не сплю, – сказал комиссар. – Тоже проверяю… Скажите, где вы потеряли вот эту схему, на которой обозначены наши боевые порядки и стре-лочками и текстом указаны наиболее слабо прикрытые нами выходы из осаж-денного села?
Соболев побледнел, дрожащими пальцами взял бумагу и придвинул ее по-ближе к свету, уперся в нее глазами.
– У меня ее украли, – охрипшим вдруг голосом сказал Соболев и медлен-но, будто делал привычное и обязательное дело, начал запихивать бумагу во внутренний карман шинели. – Узнать бы этого мерзавца, который украл… Шлепну на месте…
– А этого человека вы не узнаете? – спросил комиссар, приказав задер-жанному, стоявшему доселе за спиной Соболева в темном углу палатки, по-дойти к свету.
Майор тупо посмотрел на солдата, недоуменно пожал плечами.
– Впервые вижу его, совершенно не знаю…
– А вы майора знаете? – спросил комиссар у солдата.
Тот молча отрицательно покачал головой.
– Так вот, майор Соболев, – стараясь казаться совершенно спокойным, – промолвил комиссар. – Эту схему я отобрал у стоящего перед вами солдата. А он нес ее немцам…
– Сволочь, изменник! – закричал Соболев и со всего размаха ударил сол-дата в лицо. – Я вспомнил теперь. Этот солдат днем приносил мне пакет из одного батальона. В тот момент он и выкрал мою схему. Немедленно рас-стрелять его перед строем… Эй, кто там? Вызвать сюда комендантский взвод.
– Ага, выдали? – закричал солдат. – Не нужен стал больше. Не спасетесь и вы. Не спасетесь. Слушай, комиссар. Я – шпион, и он тоже. Неделю тому на-зад он получил от немцев генеральский чин, а мне – присвоили немцы капи-танское звание. Он работает на немцев с 1918 года, а меня завербовал лет пять тому назад. Вот и все, расстреливайте нас обоих…
– Хватит! – стукнул комиссар о ящик кулаком. – Хватит. Сдайте, майор, оружие. Ге-е-не-ра-ал!

Июль, 1942 года.
Северо-западный фронт,
Лычковское направление
ПАПОРОТНИК
Рассказ

Облокотившись на заваленный бумагами письменный стол, лейтенант улыбнулся, слегка подался вперед и протянул Василию золотой портсигар.
– Ну, русский, прошу курить…
Василий не шелохнулся. Он только исподлобья сверкнул на немца своими серыми глазами и отвернулся лицом к стене.
– Значит, не желаете курить? Напрасно. А я, представьте себе, проникся уважением к вашей храбрости… Мне о вас рассказывали…
Василий продолжал молчать.
– Доннер унд дориа! – выругался немец, шлепнул ладонью о стол, и Васи-лий непроизвольно поежился. "Сейчас начнет бить", – подумал он.
– Черт возьми! – повторил немец уже по-русски, но не ударил Василия, а выбежал из-за стола и трах, трах, трах – зашагал по комнате, вытягивая носки сапог, как на параде.
Потом он подошел к окну, за стеклами которого сверкал плоский штык часового, качались на ветру кудрявые ветви яблонь, синело широкое июль-ское небо.
Немец пощелкал ногтем по никелированному шпингалету, потом побара-банил пальцами по стеклу, что-то обдумывая, и вдруг резким толчком ладони распахнул окно.
Ветер рванул бумажки со стола, прохладной воздушной струей обдал лицо Василия. Нежный запах цветов и травы наполнил комнату.
– Русский, взгляните в окно, – ласково сказал немец, улыбаясь и подмиги-вая Василию голубыми глазами. – Какой благодатный край… Ну, разве хо-чется кому умирать, если есть возможность жить в этом краю? А?
Василий встал и решительно шагнул к окну.
– Хальт! – крикнул немец, преградив рукой дорогу Василию. – Вам вредно быть рядом с окном. Смотрите издали…
Помолчав немного, немец спросил:
– Ну, как, нравится эта жизнь? Неправда ли, красива? А? И стоит вам за-ботиться о себе, как эта жизнь будет в вашем распоряжении… Объяснимся на чистоту, а? Садитесь сюда. Ближе, ближе садитесь…
Лейтенант длинными тонкими пальцами извлек из стопочки бумаг топо-графическую карту, подвинул ее к Василию.
– Эту карту отобрали у вас, не так ли? – спросил он. – Может быть, теперь вы вспомнили, кто вас посылал и куда шли вы с этой картой? А?
Василий хорошо помнил, что шел он через линию фронта со специальным поручением к начальнику десантного отряда, что на опушке той самой рощи, в которой должна была состояться встреча с десантниками, кто-то ударил его по голове, затуманил сознание, и потом вот оказался он в плену и допрашивал его немецкий лейтенант в одном из зданий родного, занятого теперь немцами, города.
– Что же вы не отвечаете на мои вопросы? – стукнул лейтенант пальцем о крышку стола.
– Я вам ничего не скажу, – ответил Василий. – Не тратьте времени на до-просы. Мне известно, что вы меня убьете…
– О, нет, русский, – возразил немец, – мы вас не убьем. – Вы будете столь благоразумны, что объясните нам значение этих вот пометок на карте, рас-скажете, куда вы направлялись и… и мы оставим вам жизнь. Ну, решайте…
– "Он сказал решайте, – подумал Василий. – Что же, собственно, решать? Ведь все давно решено".
Василий горестно вздохнул. Перед его глазами замелькали яблоневые вет-ви, голубое небо, красные звездочки на карте, коричневый мундир лейтенан-та. В памяти встала старушка-мать, красавица жена, белокурая, похожая на игрушечку, маленькая дочка. Все они далеко-далеко, уехали за Урал, чтобы спастись от немцев. И вот, никогда уже больше не придется их увидеть, да и они не узнают, куда делся их Василий.
Он забыл о присутствии немца, ему так захотелось жить, что глаза его за-туманились слезами.
– Я понимаю, русский, – заметив слезы на глазах Василия, сочувственным тоном сказал немец. – Вам тяжело. Вы, как и я, принимали присягу на вер-ность своей стране, но… судите здраво, ваша жертва не спасет обреченной России. Она проиграла войну… Вам полезнее позаботиться о своем благопо-лучии, Германия поможет вам…
Немецкий лейтенант и не подозревал даже, какой могучий прилив сил ощутил Василий, услышав слово "Присяга".
– Да, я принимал присягу, – сказал Василий, – и никакими пытками меня нельзя заставить нарушить ее. Не забывайте, господин лейтенант, что я не французский кагуляр, а русский человек. Родиной я не торгую, позором не покупаю свою жизнь…
Лейтенант побледнел. Папироса выпала из его широкого щучьего рта и, кувыркаясь и оставляя за собой дымный след, упала на пол. Весь трясясь от злости, он несколько секунд бешеным взглядом окидывал Василия с ног до головы.
– Вы умрете! – закричал он, наконец.
Рукояткой пистолета ударил он Василия по голове, повалил на пол, топтал ногами.
………………………………………………………………………………
В подвале, куда заперли Василия, он пришел в себя. Было темно. Дрались и пищали мыши, грызли старые газеты и бумаги. Нащупав в темноте кипу га-зет, Василий постелил их у стены, прилег.
Стена дрожала от какого-то гула: или по улице двигались танки и маши-ны, или доходил сюда гул фронтового боя. Василий прислонил ухо к сырым кирпичам стены и прислушался.
Избитые кости его ныли, трудно было долго лежать на одном боку, трудно было прислушиваться к стене. И Василий хотел, было, уже лечь на спину, как послышался человеческий говор. Как горный ручей, он падал откуда-то свер-ху.
Василий догадался, что говор проникал в подвал через сохранившуюся калориферную трубу. Он подполз поближе к вытяжному отверстию и при-слушался.
Вверху разговаривал лейтенант со Стешкой Прудниковым, уголовником, поступившим на службу к немцам с первых дней оккупации города. Василий сразу узнал их по голосу.
– Я сегодня нездоров, – возражал Стешка. – Поручили бы вы это дело дру-гому…
– Мне лучше знать, кому поручить какое дело! – Раздраженно сказал лей-тенант. – Решено, что пойдете вы. А задачу я вам ставлю ответственную. На-до будет взорвать вот этот мост. Смотрите на карту внимательнее. Понимае-те?
– Да, понимаю, – прогнусавил Стешка. – Но в тех местах у меня нет ника-ких связей и… я боюсь…
– О связях мы уже позаботились. В роще, где мостик через Гнилой ручей лежит, вас встретит человек. В руках его будет листик папоротника. Увидев его, подойдете и спросите: "Продаете папоротник?" Он должен ответить: "Нет, имеем только для себя". Этот человек и свяжет вас с необходимыми людьми, но… мы вас снабдим документами одного красноармейца и вам нужно будет… Дайте-ка вашу руку. Смелее, смелее давайте!
– Трах! – хлопнул пистолетный выстрел, и Стешка завыл благим матом:
– Ой-е-е-е-ой, вы же мне палец прострелили!
– Не визжите! Это сделано для вашей пользы, – серьезным голосом сказал лейтенант. – Русские буквально боготворят своих раненых, любят их. Эта не-значительная рана будет служить вам лучшим пропуском и талисманом… Поняли?
Вдруг разговор прервался, послышался с улицы вой сирены, квакающее начали бить зенитки, потом все было заглушено гулом авиационных моторов, пронзительным свистом и потрясающими взрывами авиабомб.
– Наши, наши! – закричал Василий от радости и, не чувствуя боли, вско-чил на ноги.
– Вю-ю-и-и-и-ить! – Заголосило в воздухе, совсем близко, и сейчас же по-качнулась земля, с треском раскололась выходная дверь подвала и по камен-ным ступенькам покатились вниз буруны сизо-бурого удушливого дыма.
– Наши, наши! – кричал Василий, выбегая из подвала, и никто его не за-держал.
Во дворе было пусто. Зияла огромная воронка, края которой продолжали еще дымиться. У разбитых ворот валялась винтовка со штыком, а рядом с винтовкой лежал перерванный пополам часовой. По улицам клубился дым, горели здания, а над городом, со свистом и гудением носились самолеты, об-стреливая из пулеметов немецкие казармы, склады, штабы.
В одно мгновение Василий отомкнул штык от винтовки и юркнул в густые кусты сирени.
……………………………………………………………………………….
Воспользовавшись общей суматохой, Василий беспрепятственно выбрал-ся из города и к полдню добрался до Гнилого ручья, спрятался в кустах.
Вскоре он увидел странного человека в белой посконной рубахе, в зака-танных по колено рябых штанах, в широкой соломенной шляпе. Босыми но-гами он шел прямо по ручью, неся в руках связанные шнуром тупоносые бо-тинки и небольшой узелок вроде как с продуктами или запасной парой белья.
У мостика человек вышел на берег, из-под шляпы посмотрел на солнце, разгладил пальцами пышные желтоватые усы и, присев на траву, начал обу-ваться.
Он был так близко расположен от Василия, что, казалось, стоило только протянуть руку и вцепиться ему в длинные желтоватые волосы, похожие на парик. Но Василий был еще не уверен и ожидал появления необходимой приметы.
Человек, обувшись и закурив папиросу, потянулся рукой к пышным папо-ротникам, которыми был покрыт весь крутой берег ручья. Захватив полную горсть их, он с силой потянул к себе жесткие зеленые листья, пахнущие све-жестью и грозой.
"Он", – решил Василий, и, раздвинув кусты, просунул меж ветвей голову, спросил у незнакомца:
– Продаете папоротник?
Тот от неожиданности вздрогнул, но сейчас же оправился и сиплым голо-сом, как у пропойцы, ответил:
– Нет, имеем только для себя.
– Ну, вот и хорошо, – сказал Василий, придвинувшись к незнакомцу вплотную. – Я вас и ожидал. Лейтенант требует, чтобы мы с вами…
– Я знаю, все знаю, – прервал его незнакомец. – Не надо слов. Через пять минут мы двинемся в путь. Дорогой и переговорим…
– Никуда вы не двинетесь! – сквозь зубы процедил Василий, и сейчас же перед глазами предателя огненной искрой сверкнул штык, вонзившись ему в грудь.
……………………………………………………………………………..
В лесу свистели птицы. Мяукала иволга, куковала кукушка. Было про-хладно, и хотелось Василию лечь в траву и выспаться сразу за двое бессон-ных суток. Но этого сделать было нельзя. На Василии лежали большие зада-чи, не выполнить которые он не мог.
Чтобы не заснуть, Василий смочил себе голову водой, толкал себя боль-шим пальцем в избитые и ноющие ребра, щипал за грудь. И все-таки глаза его смыкались, он то и дело клевал носом.
Но вот кукушка оборвала свое кукование, взметнулись над деревьями со-роки, начали летать над городской дорогой.
"Идет кто-то, – подумал Василий. – Сороки так просто не станут кружить над дорогой. А, может, это он идет?!"
Сон как рукою сняло. Василий поглубже одел соломенную шляпу, надви-нув ее на лицо чуть не до самого носа, спрятал штык в правый рукав, а в ле-вую руку взял лист папоротника и приготовился ко всему.
Вот перед ним закачались раздвигаемые человеком кусты, мелькнул чер-ный с матерчатым козырьком картуз, из-под которого глянуло рябое, желто-глазое лицо Стешки.
– Продаете папоротник? – спросил Стешка, шагнув к Василию.
– Нет, имеем только для себя, – ответил Василий и резким толчком руки подал шляпу назад.
– Как, разве вы? – изумляясь и пятясь назад, пролепетал Стешка. – Разве вы работаете на немцев? Кого же тогда я позавчера ночью ударил вот здесь прикладом по голове.
– Да, это я, – задыхаясь от гнева, сказал Василий, – И ударили вы именно меня. Но это был ваш последний удар…
– Ой, что вы делаете?! – вскрикнул Стешка и в желтых глазах его вдруг остановились и замерли расширенные от страха черные окна зрачков.
Острая сталь штыка щекотала его кадык, струйка крови катилась по длин-ной дряблой шее, но Стешка стоял, не смея шевельнуться, не смея сказать слова.
– Я тебя, подлеца, убивать не буду, – сказал, наконец, Василий. – Я тебя сдам в руки Советской власти…
………………………………………………………………………………
К ночи Василий прибыл к начальнику десантного отряда, сдал ему Стешку и рассказал в кругу друзей этот, записанный мной, рассказ "Папоротник".

Июль, 1942 года.
Северо-западный фронт.









ГЛАЗА
Рассказ

Немецкая танковая контратака последовала немедленно, как только наша пехота распространилась по окопам и траншеям противника.
Вырвавшись из соседнего леса, танки начали "утюжить" окопы, стараясь раздавить нашу пехоту гусеницами или засыпать землей.
Среди бойцов, на дне глубокого окопа, упал и военный корреспондент Александр Кирпотин, впервые участвовавший непосредственно в бою.
– На нас идет, прямо на нас! – закричал кто-то, и Кирпотин, не выдержав, вскочил, заглянул через бруствер.
Действительно, огромный немецкий танк, обваливая одной гусеницей стенки окопа, рыча и воя, шел прямо на него.
– Ложись! – кричали бойцы, – ложись, нечего бояться. Мы этому танку сейчас фитиль вставим.
Но Кирпотин, объятый страхом перед грохочущей и стреляющей желез-ной громадиной, надвигающейся на него, побежал вдоль окопа, прыгая через лежавших на дне бойцов, наступая на приклады винтовок.
Окоп повернул вправо, стал менее глубок и вдруг уперся в дверь немецко-го блиндажа.
В блиндаже что-то трещало, гремели жестяные банки, шаркали подошвы сапог.
Мгновение Кирпотин колебался, но, увидев серую башню танка, подхо-дившего слева по лощине, ударом успетка открыл дверь блиндажа и шагнул через порог.
В блиндаже шла борьба.
Знакомый Кирпотину, старший политрук Степан Иванович Батурин в по-лутемном углу блиндажа душил человека, одетого в немецкую шинель. На полу валялся финский нож, на топчане лежал немецкий автомат.
Человек брыкался, хрипел, царапал Батурину лицо, старался разжать его пальцы, вцепившиеся в горло.
Схватив автомат, Кирпотин размахнулся и ударом приклада разбил чело-веку голову. И тот сразу осел, скользнув спиной по бревенчатой стенке блин-дажа.
– Какой это черт вмешивается не в свое дело?! – Обернувшись, закричал Батурин. – Ах, это вы, Кирпорин? Черт дернул вас появиться в этот момент…
Батурин не договорил. Что-то тяжелое наехало на блиндаж, заскрежетало железо. С треском ломался накатник, сыпалась глина.
– Наружу! – скомандовал Батурин, и оба они бросились из блиндажа.
Кругом плясали фонтаны земли, огня и дыма. Широким полукругом из-за рощи шли советские танки, били прямой наводкой орудия сопровождения.
– Наши идут, наши! – сказал Батурин, но сейчас же его ослепило пламя, грохот взрыва заложил уши и, падая, он только успел подумать: "Ну, конец!"
………………………………………………………………………………..
С Кирпотиным снова они встретились в госпитале, когда их перевели из разных палат в общую палату выздоравливающих.
И в тот же вечер разговорились о войне, о разных случаях в жизни, о пре-дателях и друзьях.
– Я вам о своей практике расскажу, – согласился Батурин, когда очередь рассказывать дошла и до него.
– Степан Иванович, да это еще лучше, если из практики, – сказал Кирпо-тин. – Просим, очень просим.
Степан Иванович откашлялся, пощупал рукой свою большую светловоло-сую стриженую голову, посмотрел на Кирпотина умными серыми глазами и журчащим голосом начал рассказывать.
– В ноябре сорок первого это началось, в Тамбове, – сказал он и, немного помолчав, добавил. – Кто из вас в Тамбове бывал, наверное, знает, что дома там с тяжелыми ставнями, придающими городу хмурый вид. Но во время войны, когда потребовалось применить светомаскировку, ставни пригоди-лись. Вот за такими ставнями сидел я тогда в кабинете районного военного комиссара, получал инструкции.
На столе военкома горела электрическая лампочка с абажуром канарееч-ного цвета, но трудно было сказать, ночь была на дворе или день. Во всяком случае, с улицы доносился рокот многочисленных человеческих голосов.
Военком, прислушиваясь к этому рокоту, подмигнул мне своими лукавы-ми темно-синими глазами.
– Не бойся, Батурин, все будет хорошо. Правда, их там целых четыре сот-ни, но… вы не равняйтесь на майора Максимова из 60-го полка, который но-сит чапаевскую шапку и растеривает людей. Вы просто по-чапаевски дейст-вуйте, хотя бы и без шапки… Уверяю вас, все будет хорошо…
Так и оказался я во главе целого батальона новобранцев, которых надо было доставить пешим порядком в город Ртищево.
Вышел я из военкомата и вижу, все тротуары черны от людей в пиджач-ках, в поддевочках, в кожаных курточках, в пальто. Только изредка мелькали шинели. Одним словом, оказался я во главе гражданских людей, собравшихся идти на войну. У каждого из них за спиной белел горбатый мешок с продук-тами, с бельем, с кружкой и ложкой, со всем тем, что необходимо в дороге.
Постоял я посреди улицы, посмотрел на них и закричал:
– В колонну по четыре, становись!
Минут тридцать они строились. Все толкали друг друга своими мешками, ругались.
– Да ты "сидор" свой убери! – кричал один. – Набил его величиною с Каз-бек и тычет добрым людям в лицо.
– А ты отпихнись, – возражал другой. – Чего мне в шею дышишь и на зад-ники наступаешь?
– Я вот двину те по салазкам! – угрожал третий своему соседу. – Как слон, топчется по ногам и топчется. Подвинься от меня…
– Молчи, молокосос, живо усы выдеру…
………………………………………………………………………………..
Улучив момент, я скомандовал:
– За мной, шагом марш!
Слякотно было, дождик перепадал. Идут люди за мной, а казалось, что это машины грязь месили: "хлюп-хлюп-хлюп-хлюп-хлюп-хлюп". И так без конца.
Но пока вышли мы из города, погода изменилась. Подул северный ветер, дождь превратился в ледяную крупу, которая с громким шорохом сыпалась на людскую колонну.
У нас мерзли щеки, пальцы, стыла шея. Через час захрустела земля под ногами, зазвенели тонкие льдины на лужах.
– Моро-о-озит! – сказал кто-то в передних рядах, и я оглянулся на этот го-лос.
За мной широкой черной рекой текла и текла людская колонна. Нельзя было рассмотреть в ночи чьих-либо лиц, нельзя было узнать, кого это «моро-зит», слышалось лишь могучее дыхание нагруженных мешками людей.
– Отдохнуть бы, – пожаловался голос из темноты.
– Всю жизнь, что ли, шагать будем? – пробурчали сразу несколько чело-век в ближних рядах.
– Закусить бы пора! – звонко выкрикнул тоненький голосок чуть не из са-мого хвоста колонны, и я понял свою первую ошибку, закричал:
– Привал налево!
– Привал, привал, привал! – повторили меня десятки голосов, а через ми-нуту, пристроившись под деревьями и где попало, люди развязали мешки и начали кушать.
Прохаживаясь вдоль дороги, я слышал треск куриных костей на крепких зубах новобранцев, хрустение сухарей, но особенно раздражало меня чье-то звонкое чавканье. Кроме того, я сильно продрог и мне хотелось поскорее поднять людей и продолжать движение, но они все ели и ели, склонившись над своими мешками, с которыми не захотели бы расстаться ни за что. "Ведь и мороз их не берет, – со злостью подумал я. – Ни малейшего беспокойства. Неужели сами они не запросятся идти, чтобы согреться?"
И, будто в ответ на мои мысли, сейчас же с обочины послышался сонный храп.
Я шагнул туда и, присмотревшись, увидел человек пятнадцать красноар-мейцев, которые, прижавшись друг к другу и подняв воротники шинелей, спали себе, как ни в чем не бывало.
Все это были люди из числа уже побывших в немецком окружении и на-правляемых теперь в Ртищево на пересыльный пункт. Райвоенком пристроил их к моей колонне и поручил довести и сдать их на пункт под расписку.
"Эге, думаю, если на мороз надеяться, то они все улягутся спать до утра. Если ошибся и просрочил назначить привал, тоне следует допускать вторую ошибку и позволять им копаться в мешках бесконечно долго".
– Кончай привал, становись! – закричал я, что было мочи.
Крик мой никто не повторил, но люди завозились, начали подниматься, завязывать мешки.
Первыми встали в строй люди в шинелях. Потом, кряхтя и дожевывая пи-щу, начали пристраиваться остальные, переговариваясь и поругиваясь.
– Снежо-о-ок! – крякнул один.
– Да и морозец тоже, – ответили ему несколько голосов.
– Э-э-эх, теперь бы дома поспать, – пожелал кто-то.
– Да еще с бабой в обнимку, – подсказали сразу несколько голосов, и в ко-лонне засмеялись, захохотали.
С полчаса двигалась колонна, шумливо разговаривая и посмеиваясь. Я не мешал этому, чтобы повеселевшие люди не замечали усталости. Но снег уси-ливался, дорогу стало совсем не видно, колонна втянулась в густой лес и по умолкавшему говору людей я почувствовал, что настроение их падало.
Лес надвигался на нас, давил. Мы уже не могли двигаться по четыре в ряд, с трудом пробирались по двое и даже по одному. Просто-напросто мы поте-ряли дорогу и двигались по тропинке.
Прошло еще минут двадцать, и я начал слышать ропот за своей спиной. Ропот усиливался, местами перерастал в угрозу по моему адресу, и мной не на шутку овладела тревога.
В самом деле, дорогу я потерял. Это стало для меня совершенно ясным. Но как сказать об этом четырем сотням людей, которые хотя и роптали, но все еще продолжали идти за мной.
Наконец, я решился сказать. Но едва я остановился, как за моей спиной раздался воющий голос:
– Братцы, нас завели сюда на погибель. Мы замерзнем!
Обстановка сразу изменилась. Глухое ворчание перешло в открытую де-монстрацию против меня.
– Дорогу не знает, а берется вести! – кричали одни.
– Небось, враг народа, а в командиры затесался! Отзывались другие.
– Братцы, у нас дети остались дома, а он нас на погибель завел сюда! – снова закричал воющий голос, и послышалось в нем что-то общее с тем звон-ким чавканьем, которое раздражало меня еще на привале.
– Кто это кричит? – грозно спросил я, и ко мне вплотную подступил чело-век в шинели и в шлеме с опущенными бортами.
– Я кричу! – дерзко сказал он, хватая меня за грудь. – Братцы, он преда-тель! Вздернем его на дерево!
– Вздернем, вздернем! – зарокотали голоса, и вокруг меня, хрустя мерз-лыми ветками, столпились люди.
Я сунул, было, руку в карман за пистолетом, но во время опомнился. Что мог сделать я пистолетом разгневанным сотням людей? Было принято другое решение.
– Ну, я готов. Попробуй, вздерни! – закричал я в лицо вцепившегося в ме-ня человека. – Я знаю дорогу, а вздерните меня, тогда и всем вам конец, до утра померзнете…
При этом мы с таким ожесточением посмотрели друг другу в глаза, что и в темноте, когда глаза моего противника казались черными, я ощутил их как серые и очень злобные. Я запомнил их на всю жизнь.
– Готовьте петлю! – продолжая держать меня за грудь, распорядился че-ловек в шлеме, и кто-то через мое плечо услужливо пихнул ему в руку вере-вочную лямку, отвязанную от сумки.
– Постойте, ребята! – раздался жиденький голосок из задних рядов. – Мо-жет, он действительно знает дорогу? Да и самосуд нельзя устраивать…
В толпе облегченно вздохнули. И в этом моменте, чувствовал я, заключе-но было решение моей личной судьбы. Ударом кулака я повалил человека на землю, повернулся кругом и закричал:
– За мной, шагом марш! Я знаю дорогу!
Дорогу, признаться, я не знал, но шел вперед и вперед. В этом было те-перь средство держать массу в повиновении и вывести ее из леса, который не мог тянуться бесконечно.
О привале теперь никто не заикался. Люди шагали в глубоком молчании и только далеко, вероятно, слышен был треск ломаемых веток, которые хлеста-ли нас в лицо и мешали движению.
Часа через полтора в лесной чащобе сверкнул огонек, запахло дымом. Вблизи тявкнула собака.
………………………………………………………………………………
Вслед за мной в дом лесника вошли еще человек восемь, хотя я никого не приглашал. Показалось мне, что они следили за мной, боясь, как бы не улиз-нул. Время было такое, тяжелое. Народ вел себя настороженно, опасливо.
………………………………………………………………………………
Хозяин, свесив босые волосатые ноги, сидел на жарко натопленной ле-жанке и маленькими карими глазками удивленно осматривал меня с головы до ног. Его удивляло, что я отрекомендовался начальником отряда, а сам был в черной бобриковой кепке, в драповом пальто с разодранным правым бор-том (Это мне разодрал человек в шлеме, когда хотел вздернуть меня на дере-во).
Одевайтесь! – властно приказал я леснику. – Проведете нас прямой доро-гой до ближайшей деревни.
Лесник пощипал свою курчавую каштановую бородку, потянулся босой ногой, пытаясь загнуть пальцы книзу, как это делает кошка, желая царапнуть, болезненно заохал.
– Нет, я с вами не пойду, – сказал он, наконец. – Я нахожусь на службе…
– На службе босые не сидят, – возразил я и, обратившись к вошедшим в дом новобранцам, приказал: – Оденьте его, товарищи!
Огромного роста детина, кирсановский кузнец, в сером армяке и рябой те-лячьей шапке, просунувшись к лежанке, погрозил леснику закопченным большим кулаком.
– Пошевеливайся, дядя, сам! – сказал он, – а то я не умею вежливо оде-вать, могу зашибить…
Лесник минут через сорок вывел нас к деревне О…, которая как раз была на нашем маршруте и мы, оказалось, прошли к ней напрямик по лесу, выиг-рав километров пятнадцать пути. Но это уже другое дело: нет худа без добра.
Итак, пришли мы в деревню О… Лесника, поблагодарив за помощь, я от-пустил, а людей разместил по избам на ночлег.
– А где же тот друг разместился? – спросил Кирпотин про человека в шле-ме.
– На утренней поверке, – ответил Батурин, – я не досчитался двоих, в том числе не оказалось на месте и того человека, о котором вы спрашиваете.
Но не будем отвлекаться. Я дал себе слово найти этого человека во что бы то ни стало. Его глаза, смотревшие на меня в тамбовских лесах, так запомни-лись, что не могли бы затеряться от меня в миллионах других глаз. В них бы-ло что-то царапающее и леденящее, тревожащее самую душу гадким чувст-вом омерзительного.
– И вам не удалось найти его? – спросил Кирпотин.
– Нет, я его нашел, – спокойно возразил Батурин. – Месяца полтора тому назад наш батальон ворвался в немецкую оборону. Смотрю, стоит немец с поднятыми руками и по-русски кричит:
– Сдаюсь, я насильно мобилизованный!
Подбежал я к нему и обомлел. На меня глянули те же серые злые глаза, недоброе ощущение которых так и не загладилось в моей памяти.
Он, видимо, тоже узнал меня, вскрикнул и пустился бежать. "Сволочь, – подумал я, – он снова пытался пробраться в Красную Армию и шпионить».
– Ушел? – нетерпеливо спросили все, слушавшие рассказ Батурина.
– Уйти он не ушел, но мне не дали его задушить…
– Кто посмел? – сердито спросил Кирпотин.
Степан Иванович Батурин улыбнулся, положил свою ладонь на плечо Кирпотина и совсем уже серьезным тоном, обращаясь ко всем слушателям. Сказал:
– Посмел, товарищи, мой друг Кирпотин. Он размозжил шпиону голову прикладом в тот момент, когда мои пальцы сжимали уже ему горло. Но это ничего. Я не сержусь. Мои глаза и глаза Кирпотина почти одновременно рас-познали врага.
Август, 1942 года.
Северо-западный фронт.
Демянское направление.
 































МОЛОТОЧКИ
Рассказ

Толстенький человечек в поношенной шинели, распоясанный и мешкова-тый, стоя на бревенчатом настиле фронтовой дороги, растопырив руки перед радиатором нашей машины и отчаянно закричал:
– Не пущу, не пущу!
– В чем дело? – спросил подполковник Коробов, задремавший было на заднем сиденье. – Водитель, толкай!
– Неможно ихать, товаришу подполковник, – возразил водитель. – Вин же, як бугай, упирается…
– Эй, дорогой товарищ, – сказал подполковник, высунув голову из маши-ны. – Кто вы такой и почему держите нас на дороге?
– Я инженер Елисеев, я помощник начальника, – брызгая слюной, сказал человечек, и мы тут заметили в темных его петлицах медные молоточки, а также рассмотрели его лицо.
Оно было скуластенькое, монгольского типа. Узкие бледносерые глазки воровато бегали в глубоких орбитах. Кончик острого носа был замазан чер-нилами, а губы его дрожали и никак не могли прикрыть реденьких и острых, как у суслика, желтоватых зубов.
– Я помощник начальника, – запальчиво, еще раз повторил Елисеев и вы-хватил из кармана красную нарукавную повязку с буквой "Р" на белом фоне. – Вот, видите? Остановил вас и буду держать, пока водителей научу вежливо-сти. Почему они не остановились сразу, когда я сказал "Стоп!"?
– Та вин же, ей-богу, не казав "стоп", – возразил водитель.
– Помолчите! – прикрикнул на него подполковник Коробов, вылезая из машины. – Ну, хорошо, товарищ Елисеев. Возможно, водители проявили очень большую к вам невежливость. Отберите тогда у них документы, но за-чем же прекращать движение машин. Смотрите, нас собралась здесь целая колонна. Надо понимать, товарищ помощник начальника, немец ведь лета-ет…
– Не подымайте панику! – вдруг напустился Елисеев на нашего подпол-ковника. – Никаких немцев в воздухе нет, и вы будете стоять…
Пока подполковник убеждал упрямого, как ишак, Елисеева, с обеих сто-рон подошли еще с полсотни машин и обычным способом стало совершенно невозможно разъехаться. Одноколейная бревенчатая дорога пролегала по бо-лотистой узкой просеке, а разъезд не был к этому времени закончен.
– Немец! – закричали несколько голосов, – Немец летит!
Над трассой действительно, рокоча моторами, проплыл длинный самолет с черно-желтыми крестами на крыльях.
Поднялась суматоха.
Водители, гудя сиренами, давали задний ход, но натыкались кузовами на другие машины и со злостью снова выключали моторы, выбегали из кабины, яростно ругались.
Мы с подполковником Коробовым носились по колонне и организовывали людей с пилами и топорами, чтобы рубить лес и наскоро проделать среди де-ревьев объездной путь. Надо было спешить, так как скоро могли появиться немецкие самолеты.
Воспользовавшись общей суматохой, человек с молоточками проворно сорвал со своего рукава красную повязку с буквой "Р", шмыгнул в лес и, пры-гая с кочки на кочку, с корневища на корневище, с пня на пень, пустился бе-жать подальше от опасного места.
За бараками Свобода он встретил своего помощника офицера Бартманова и затопал на него ногами:
– Где вы прохлаждаетесь? Я тут до пота потрудился, наводил порядок, а вы… Немедленно отправляйтесь в район Вершины, там может без меня обра-зоваться "пробка".
………………………………………………………………………………
Батманов прибыл к нам в самый разгар работы. Мы рубили и пилили де-ревья, расширяли настил, на руках почти выносили машины на свободную дорогу, и они, одна за одной, уходили – какие на восток, какие – на запад.
Батманов включился в нашу работу. Умело руководя движением машин, помогая нам советами и сам работая до пота, он только тогда свободно вздохнул и устало прислонился к стволу березы, когда с помоста ушла по-следняя машина.
Вот и появилась в воздухе тройка немецких "Юнкерсов". Дважды самоле-ты развернулись над опустевшей трассой, потом прошлись совсем низко и, ничего не обнаружив, полетели на запад.
……………………………………………………………………………….
Недели через три пришлось нам снова проезжать по этой трассе. На часок мы остановились в совхозе "Красная заря", расположенном на перекрестке трасс Лычково-Крестцы, Любница-Вершина.
– А-а-а, здравствуйте! – подбежал к нам Батманов. Темнолицый, карегла-зый, в белой шапке, он весь сиял от радости, тряся наши руки. – Помню вас, как же, помню! Вы так хорошо помогли тогда нашей службе регулирова-ния… Большое спасибо…
Тут я заметил, что на рукаве Батманова алела повязка с буквой "Р", а в петлицах сияли медные молоточки, и спросил о Елисееве.
– Пойдемте, покажу его вам, – сказал Батманов, беря меня под руку.
Пройдя метров двести по настилу деревянной дороги в сторону деревни Часыня, мы увидели Елисеева. Согнувшись над настилом дороги, он большим молотком лупил по железной скобе, закрепляя колесоотбойный брус.
– После той истории, – пояснил Батманов, – меня назначили на долж-ность помощника начальника автотранспортного отдела армейского штаба, а Елисеева разжаловали в рядовые саперы. С молотком он справляется лучше, чем с молоточками.

Сентябрь, 1942 года.
Северо-западный фронт.
Лычковское направление.



























О БДИТЕЛЬНОСТИ
Рассказы комиссара

"Мы должны организовать
беспощадную борьбу с …
дезертирами…, уничтожать шпионов,
диверсантов, вражеских парашютистов"
       СТАЛИН.

В землянке, куда мы вошли, было дымно, пахло махоркой и паленой шер-стью: кто-то припалил шинель, близко подвинувшись к железной печке, от которой пышало жаром.
Печка, похожая на железную бочку, чернела посредине обширной землян-ки, в ней весело трещали горевшие дрова.
Поодаль висела на проволоке сплющенная медная орудийная гильза с черной дырочкой на боку и с пляшущими желтоватыми язычками пламени на зажатом в гильзе фитиле. Пламя задыхалось в душном воздухе, в дыму, и в землянке дрожал красный полумрак.
У печки, спиной к двери, сидел широкоплечий человек в папахе, в шинели с узкими наплечными ремнями и широким темным поясным ремнем. По го-лосу мы узнали в нем комиссара Н-ской части Комарова и попросили разре-шения присутствовать при беседе, присев позади него.
В красном полумраке землянки, слушая комиссара, плотной массой сиде-ли бойцы, озаренные багровым отсветом пламени, бушевавшим в просторной топке.
Одни из них глядели на бритое, круглое лицо комиссара, такое добродуш-ное и простое, как и лица самих бойцов. Другие с неясной тревогой в груди рассматривали золотистые красно-лиловые кущи пламени, гудевшего в топке и, временами, когда ударял ветер в дымоход, плескавшего наружу рыжую косму огня. Третьи задумчиво глядели на золотое взгорье углей, тлевших у поддувала, на зыбкое сияние угольков, с треском вылетавших из печки, и пе-ред глазами их вставали и теснились образы далеких семейных очагов, от ко-торых людей оторвала война.
О домашних очагах, которые надо защитить от немецкого нашествия, го-ворил и комиссар.
Кто-то тяжело вздохнул, хрустнул, ломая ветку, и снова вздохнул.
Комиссар быстро вскинул голову и посмотрел в угол землянки, откуда по-слышался вздох. Там, в красном полумраке, прислонившись спиной к черной бревенчатой стене землянки, стоял красноармеец Романов, шофер комиссара Комарова. Высокий, тонкий, он немного сутулился, чтобы не задеть головой мшистый накатниковый потолок, и как бы смотрел в землю. На скуластом лице его дрожали багровые отсветы пламени, а на кончике широкого подбо-родка качалась и сверкала рубиновая капелька скатившейся слезы.
– Не вздыхай, Романов, не горюй, – сказал ему комиссар. – Добьем немца, поедешь ты к своей Нюре с победой и с орденами, а о тесте и не вспоминай…
– Да я не об этом вздохнул, товарищ комиссар, – робко возразил Романов. – Просто о матери вспомнил, оно и защемило сердце, предела нету, как боль-но…
– Как не про то? – участливо спросил Комаров. – Я ведь знаю все ваши думы, ваше горе и тоску. Той же болью и сое сердце болит, как и ваше. Сам часто думаю о семье, о детишках, жену во сне вижу, Волгу-реку вижу, а про-снусь и… снова – фронт перед нами, враг сидит на нашей земле. И пока он не уничтожен, мы не увидим своих очагов. А враг не только стоит перед нами в открытую, на линии фронта. Нет. Он часто заносит кинжал, чтобы ударить нас в спину…
– С этим врагом еще потруднее бороться, – обронил фразу сидевший пря-мо у печки усатый пожилой боец в зеленом ватнике и с бурым сосновым че-ренком в руках, которым он время от времени пырял в топку и колотил по го-ловешкам, чтобы они лучше горели и не выпадали из печки. – Ей-богу, по-труднее, потому что он не всегда виден…
– Правильно, Макаров, совершенно правильно, – согласился комиссар. – Шпионов, изменников, предателей трудно ловить. Но есть одна хорошая про-тив них наука… И называется она бдительностью. Что винтовку, что бди-тельность никогда из рук не выпускайте. Да-а-ам. Вот я и расскажу вам сей-час несколько случаев из этой области…
Бойцы шевельнулись, придвинулись поближе к комиссару. Они любили слушать его правдивые рассказы, в которых как бы по-новому повторялась жизнь, наблюдаемая ими и волновавшая их, но о которой сами они не имели сил рассказать.
– Всякому рассказу, – сказал комиссар, – принято давать какое-нибудь за-главие. Поэтому и я свой первый рассказ назову обыкновенным русским сло-вом "ЛЕПЕШКИ".
Сказав это, комиссар помолчал немного, будто вспоминал самое сущест-венное, потом кашлянул, поправил снаряжение.
– А дело было так, – начал он ровным спокойным голосом, как рассказы-вал когда-то древние легенды своим ученикам в средней школе в одном из приволжских городов, где до войны преподавал историю. – Ехали мы однаж-ды с Романовым на грузовичке по фронтовой дороге.
Ночь была, не сказать что темная, но и не светлая. Облака затянули небо, и луна, хотя и была там, за облаками, но никакого почти влияния не оказыва-ла. Кроме того, погода была сырая, мжистая. Над трассой и по лесным просе-кам клубился туман.
Автомобиль наш, мчась по трассе, то вскатывался на подъемы, то снова нырял в лощины. И свет, пробиваясь сквозь голубые стекла фар, двумя длин-ными метлообразными пучками метался по дороге, освещал на мгновение мохнатые вершины сосен, убегал в глубокую темноту просеки, по обеим сто-ронам которой толпой стояли корявые стволы деревьев, шевелились бледно-голубые листья рябин, обрамляя темные гроздья мелких ягод.
Иногда перед нами сверкали лужицы воды, и тогда из-под колес во все стороны летели шипящие брызги. Иногда машина начинала прыгать, как рука по клавишам рояля, и мы видели серый бревенчатый настил с темными коле-соотбойными брусьями на нем и с невысокими пикетными столбиками по сторонам. На столбиках мы успевали прочесть цифры и узнавали по ним, как далеко мы отъехали от Любницы. А, в общем, в ночное время дорога всегда кажется однообразной. Но к ней не мешает присматриваться. Да-а, не меша-ет…
Голос комиссара при этом изменился, потерял эпическое спокойствие, и в нем зазвучало что-то новое, настораживающее.
– И вот уже перед самым мостом, что на выезде из леса, – продолжал ко-миссар, машина круто развернулась на повороте, наехала колесом на толстое полено и как бы заглянула фарами через кювет.
Через лобовое стекло кабины мы с Романовым одновременно увидели, как от моста метнулась человеческая фигура и исчезла в кустах. Дальше, за кус-тами, была лысая поляна, а налево, если – речка и минные поля. Туда не здо-рово убежишь.
Выскочили мы из кабины, и давай в погоню.
Туда метнулись, сюда – нет нигде, как сквозь землю человек провалился, хотя сами его мы своими глазами видели. "Что за чертовщина? – спрашиваем себя. – Неужели в глазах просто показалось?"
Легли мы на землю, прислушались.
"Товарищ комиссар, – шепчет мне Романов. – Я слышу, будто доски на мосту поскрипывают".
Повнимательнее прислушался я и тоже услышал, что доски действитель-но поскрипывали.
Повернув машину на мост и осветив его фарами, мы заметили на нем бы-стро ползущего человека. Того самого человека, которого мы начали было искать в кустах.
Он, оказывается, в кусты-то бросился для отвода глаз, чтобы нас с толку сбить, а сам ползком возвратился к мосту и пробирался на другую сторону речки Поломети, где начинался густой лес. Уж там его тогда ищи-свищи.
На мосту мы его и поймали. Все обыкновенно оказалось. Предъявил он нам книжку красноармейскую, увольнительную записку за подписью коман-дира 2-й роты соседнего с нами полка, назвал пропуск, знаете, эту постоян-ную "мушку". На пропуске-то он и поскользнулся, так как с одиннадцати ча-сов ночи, когда наша разведка заподозрила высадку в районе Д… немецкой парашютно-десантной группы, по все армии пропуск "мушка" был заменен на "затвор".
Обыскали мы его и повели к машине, а он как заплачет, как взмолится: "Вы, говорит, человеческих чувств не имеете, затвердели просто! Ну, пусть я виноват, что выпросился у командира роты домой, ну, пусть виноват коман-дир роты, что отпустил меня, но … кроме формальных законов, есть еще ведь в людях нечто больше, сердце есть и любовь к семье! Неужели вы этого не можете понять? Завтра наш полк пойдет в бой, ну и пустил меня командир роты на ночь, с семьей проститься. Ведь деревня то моя вот, совсем рядом. Может, в последний раз, перед смертью, увижусь с женой, лепешек дома по-кушаю и… завтра в бой. Отпустите, товарищи, очень прошу. Сами, небось, семейные и сердце, наверное, имеется…"
 И вот, скажите, взяло меня сомнение: врет человек или не врет? Слишком все или, по крайней мере, большинство из сказанного им соответствовало действительности. И командира роты он правильно назвал, и командира ба-тальона, и командира полка, даже фамилию агитатора полкового правильно сказал. А главное, полк их действительно должен был завтра начать бой для выполнения частной задачи…
"Хорошо, – говорю я ему. – Допустим, я верю тебе. Но зачем тебе понадо-билось прятаться от нас? А?"
"Разрешите сказать откровенно? – спросил он. Как старшему товарищу?"
"Да, говорю, только откровенно, без всякой лжи".
При этом конечно я продолжал держать его за руки.
Он вздохнул как-то особенно горестно, будто против своей воли выдавал тайну, и сказал:
"Вижу я, идет машина, и решил, что, наверное, едет какой-нибудь началь-ник. А у начальников, признаться, редко бывает человеческое сердце; солдат-ское горе и нужду они не понимают. Сцапает, думаю, меня и начнет таскать. Пока протаскает, ночь пройдет и моя увольнительная кончится. Так и не уви-жу я своей семьи. Вот почему я и попытался от вас спрятаться".
Меня такое суждение крайне заело.
"А вы уверены, – спрашиваю я задержанного, – что действительно наши начальники такие бессердечные, какими вы их нарисовали?"
"Конечно, – ответил он без запинки. – Вои и пример налицо: вы меня кру-тите, а время идет, срок моей увольнительной истекает, а мне еще надо и к жене попасть и на фронт не опоздать…"
– Садись в кабину! – приказываю я ему. – Нам все равно по пути. Довезу тебя к жене, в гостях побуду, заодно и лепешек покушаем вместе. Я тоже люблю сельские лепешки, а давно уже не кушал их.
– Да зачем, я тут и пешком дойду, – возразил он. – И на том спасибо, если в кузове меня маленько подвезете.
"Нет, говорю, садись со мною рядом. Я тебя не только к жене привезу, но и утром назад, в полк доставлю и попрошу моего друга, вашего командира полка, не наказывать вас вместе с командиром роты за незаконную отлучку из полка накануне боя. Кроме того, я должен тебе на практика доказать оши-бочность твоих суждений о командирах Красной Армии".
Взялся я за руль, а задержанного посадил в кабине на колени к Романову и так доехали до села, где, по словам задержанного была его семья и жена-мастерица по лепешечной части.
"Показывай, – говорим ему, – где твоя жена лепешки печет?"
"Там, – отвечает он, – за овражком, самой крайней хате…"
И что же вы думаете?
Минут двадцать водил он нас по улицам, пока добрались до самой край-ней хаты. Дальше идти некуда. Слева – овражек, справа – лес. В самой хате окна выбиты и пучками соломы заткнуты, а на двери висит большой ржавый замок.
"Видать, говорю я, жена твоя сбежала. Лепешек, выходит, печь некому. А?"
Тут он как ткнет меня кулаком в бок, а сам рванулся за угол хаты. Рома-нов немедленно смял его и за шиворот притащил назад.
Поняв, что никакого выхода больше у него нет, задержанный простонал: "Итак, все пропало. Никакой жены у меня здесь нет и лепешки печь я не со-бирался. Я просто хотел использовать вашу психологию человеколюбия и уд-рать. Мне ведь, как немецкому агенту, приказано было взорвать мост через Полометь".
………………………………………………………………………………
– Вот, товарищи, – помолчав немного, сказал комиссар. – Человек, кото-рого мы задержали, оказалось, вместо русского сердца, имел в груди горькую немецкую лепешку. За нее он продал нашу Родину и свою честь, согласив-шись стать немецким шпионом-диверсантом. А продался он еще в августе сорок первого года, когда попал к немцам в плен и поверил их клевете, что Россия больше существовать не будет. Он был переброшен немцами через линию фронта и снова попал в Красную Армию, чтобы добить Россию. Но… он стерт с лица земли, как и будут стерты с лица земли те, кому он продал-ся…
– Будут стерты! – закричали бойцы, и крик этот прозвучал, как клятва.
Мы, корреспонденты одной из армейских газет, прибыли на фронт с зада-чей описать опыт агитационно-пропагандистской работы комиссара Комаро-ва, слава о котором гремела по фронту. И вот, взволнованные его рассказом и горячим откликом бойцов на его рассказ, мы решили не только опыт, но и рассказы Комарова записать, чтобы увидели свет.
А рассказал он всего три рассказа.
Второй рассказ он назвал птичьим именем "ЗЯБЛИКИ".
– Зяблики, как вы знаете, – сказал Комаров, – птица артельная. Если один зяблик закричит, другие к нему обязательно прибегут. Одним словом, зябли-ки всегда идут на голос зяблика, как мотылек летит на огонь. Для охотника, говоря между нами, это очень хорошо; для разведчика – тоже неплохо. Не мешает и каждому бойцу знать эту зябликову повадку.
Нам, например, с Романовым это знание пригодилось. А в жизни оно так произошло. Проверяли мы однажды посты. Ну, край наш, Северо-западный, сами знаете, лесной. Куда ни пойди, обязательно придется идти по лесу.
Пришлось и нам идти лесом.
Дождичек накрапывал, листва шумела, хвоя сыпалась. Осень.
Ночь выдалась темная-темная, хоть глаз выколи, ничего не увидишь. Мы прямо таки ощупью шли, держась друг друга за руки и пробуя землю ногой, чтобы в яму или воронку с водой не угодить. Что ветки хлестали нас по лицу и брызгали водой, на это мы уже не обращали внимания. Где вы выдели, что-бы в дождливую ночь да еще по лесу пройти сухо и не поцарапать лицо?
Вдруг, слышу я, птица засвистела. Потом издали отозвалась ей другая та-кая же птица, судя по свисту. Откликнулась, выходит.
Толкнул я Романова локтем, остановил за руку. "Послушай, говорю, что за свисты, вроде зяблики перекликаются?"
Остановились мы, прислушались.
Слух у Романова острый, молодой, к тому же – привычный к лесным зву-кам. В лесах ведь вырос человек, лесной разговор ему понятен.
"Товарищ комиссар, – зашептал мне Романов, – слышу я голоса, будто птичьи. Зяблики так кричат. А вот шаги не того, тяжелые, но не звериные. Шаги, не иначе, человечьи…"
Теперь и я начал различать замирающий шорох шагов, отдаленное хру-стение веток и даже, показалось мне, кто-то слабо кашлянул в глубине леса. Вдвоем мы не могли обмануться. Иллюзия, она одного одолеть может, а кол-лектив ни-ни, не балуй!
Повернулся я лицом в сторону слышанных звуков, достал компас со све-тящейся стрелкой и засек направление, чтобы идти потом по азимуту, а Ро-манова послал в подразделение взять пару автоматчиков на помощь.
Так вчетвером мы и пошли тихонечко в лес. Шли-шли, выбрались, нако-нец, к озеру.
Давным-давно, как сказал мне потом Романов, жил на берегу этого озера валдайский отшельник-молокан, старик лет пятидесяти, а, может, и семидеся-ти. Жил он в землянке, над которой была еще надстроена деревянная избуш-ка. Летником он ее называл.
Старик этот умер лет восемь тому назад, а жилье его, обросшее мхом и травой, так и продолжало стоять, никого не беспокоя.
И вот запахло дымком, потом огонек в окне показался. Костер дымил ря-дом с жильем, а у костра… зяблики посвистывали.
Странные зяблики, в шинелях все, в пилотках, в ремнях. Честь с честью. Куча картофеля перед ними и ведро с водой. Ужин, наверное, собрались они приготовить.
Притаились мы в кустах, почти с зябликами. Посчитали их. Пятеро. Сидят себе, покуривают, да изредка посвистывают. Посвистят они, послушают не-много, и снова посвистят.
"Давайте на них нападем, – нетерпеливо шепчут мне автоматчики. – А момент сцапаем их…"
"Подождите, – говорю я. – Они еще кого-то зовут… Посвистывают…"
Ждать нам пришлось недолго.
Сначала мы услышали подсвист в лесу, правее нас. Потом захрустели вет-ки, и на поляну вышел из леса человек. Вышел он и зашагал прямо к костру.
Пламя-то от костра немного освещало поляну, и мы даже хорошо рас-смотрели этого человека. Был он высок, тоже – в красноармейском шлеме, но поверх шинели он накинул на себя пятнистую плащ-палатку, отчего казался непомерно широким и косматым.
Подойдя к костру, он растопырил концы плащ-палатки и вытряхнул на землю двух живых связанных кур. Тут я и подал сигнал к нападению.
……………………………………………………………………………..
Под дулами наших автоматов сопротивляться им было бесполезно, и все шестеро они подняли руки, но воспротивились обыску, да еще на нас начали шуметь.
– Вы что к нам пристали? – загорячились они. – Мы, говорят, армейская разведка. Вот наши документы, вот партийные билеты, вот… А направляемся мы в штаб Н-ской дивизии к полковнику Смирнову, чтобы на рассвете вместе с их разведкой действовать по захвату "языка". А что зябликами кричали, так это мы репетировались. Разведчикам переговариваться между собою полез-нее на птичьем языке…
Завели мы их в землянку, где горела лампа, еще раз документы проверили. Все у них в полном порядке, придраться не к чему. И печати, и подписи, и пропуска – все правильно. Правильно и то, Н-ская дивизия, наш правый со-сед, действительно намечала провести на рассвете разведывательную опера-цию, о чем нас поставила еще с вечера в известность.
А тут еще один из армейских разведчиков – земляком нашему автоматчи-ку оказался.
"Здравствуй, говорит он, товарищ Петров! Неужели не узнаете? Мы же с вами в Лихославле на одной улице сколько лет жили. Не помните? Домик, рядом с почтой, синенький такой, а на воротах вывеска с изображением само-вара и примуса… Вот я то и есть тот самый Мишка-лудильщик. Ха-ха-ха-ха, вот история. Живем и служим в одной армии, а встретились вот случайно… После войны год целый хохотать будем, как вспомним об этой встрече".
– Да, товарищ комиссар, – говорит мне наш автоматчик Петров, – дейст-вительно, это наш земляк, лихославльский…
А старший из разведчиков с лейтенантскими нашивками осмелел после этого и потребовал от меня написать ему справку, что группа по моей вине задержана в лесу, потому, мол, и опаздывает в штаб Н-ской дивизии.
– Хорошо, говорю ему, записку писать я не буду, а по телефону полковни-ку Смирнову позвоню. Кроме того, чтобы вы не опоздали, я прикажу вас под-бросить к штабу Н-ской дивизии на нашей автомашине.
– Позвольте, – возразил лейтенант, – ведь от вашего штаба сюда никакая машина через лес не проберется…
– А зачем ей пробираться сюда? – сказал я. – Мы за полчасика пешком доберемся до нашего штаба, а через час вы уже будете на нашей машине дос-тавлены к полковнику Смирнову…
– Эге, – возразил лейтенант. – Да мы пешком на сороковой минуте будем у полковника Смирнова, и зачем нам вас беспокоить с машиной да и себя стеснять. Ведь, идя пешком по лесу, мы заодно отработаем задачу движения по азимуту, ну и все другое там, что нужно разведчику…
Черт знает, – сомнение меня взяло, – как поступить? Логически если, лей-тенант прав. По сердцу если, тревожно что-то в груди… И решил я поступить и по логике и по сердцу одновременно. "Всю ответственность, товарищи за ваше задержание я беру на себя. Сам лично с вами и доеду до полковника Смирнова, объясню ему…"
Не успел я закончить своей мысли, как у входа в землянку послышался топот, потом открылась дверь и Романов, охранявший доселе землянку сна-ружи, втолкнул старика в брезентовом плаще, в черной шапке-ушанке, с из-мазанной в глину седой бородой.
– Зяблик этот тоже на свист попался, – пояснил Романов. – Он свистнул мне, я ему и вот…
Романов докладывал мне о происшествии, не отходя от двери и держа ав-томат в боевой готовности.
– Стой, стрелять буду! – закричал он на "разведчиков", двинувшихся было к двери. – Как собак перестреляю! – пригрозил он, поводя автоматом.
Они молча сжались, отступив в угол. Что им оставалось делать? Ведь все их оружие лежало передо мной, на крышке стола. Стоят и посматривают, как затравленные зверьки.
– Ну, тестюшка, – наступая на старика, сквозь зубы процедил Романов. – Расскажи вот комиссару всю правду! Расскажи, где ты пропадал, что делал, что готовился делать?
Старик упал на колени, пополз к моим ногам, царапнул ногтями сапоги, жалко завсхипывал.
– Расскажу, все расскажу, как на духу, только жизню мне оставьте, – взмо-лился он. – Без жизни я не могу жить, совсем пропаду…
Старик понес было всякую околесицу, но Романов поддал его сапогом, пригрозил пристрелить на месте и старик встал, поскреб грязными пальцами в затылке, начал рассказывать.
– В прошлом году, когда немцы к нашему селу подступили, – признался старик, – вся наша семья вакуировалась на восток. И его вот жена, – показал он на Романова, – моя дочь, Нюра, тоже вакуировалась. А я не захотел. Злоб-ность на советскую власть у меня была. Почитай, почитай, еще с самой рево-люции. Крупорушку у меня отобрали тогда и в коммуну передали, а потом и в колхоз. Признаться, захотел на старости старое вспомнить, хозяином пожить, чтобы батраков иметь и крупорушку в свою собственность вернуть… Потом немцы меня обольстили, старостой сделали, а потом сами утекли от Красной Армии, а меня оставили для поджога, для сведений, для всякого там дела… Жил я тут, в этой землянке, а захаживал ко мне частенько парень один из во-енных… Сам он лихославльский. Отец его расстрелян был за троцкизму, а он у немцев в агентах выслужился. Сам он мне сколько раз сознался в этом… Что нам скрывать друг от друга, все равно пропащие… Поговорит он, быва-ло, со мной, потом радию настроит и передает куда-то. Я, признаться, не по-нимал. Он все больше цифрами разговаривал, да и то по-немецки: "Хундерт, да драй хундерт…" Ничего мне не понятно. А радия эта, вот она…
Старик поднял соломенный матрац на своей койке, и мы увидели под кой-кой деревянный ящик, в котором стоял небольшой радиопередатчик.
– Подойдите сюда! – приказал я разведчикам, совсем уже забившимся в угол. – Не узнаете, старик, своих знакомых? – спросил я.
Старик помогал глазами, потер пальцем воспаленные красные веки, что-то раздумывая, потом плюнул себе под ноги, выругался.
– Ах, бродяги, бродяги, попались! – сказал он хриповатым голосом, потом шустро, по-кошачьи, вцепился в рукав лихославльского Мишки-лудильщика, закричал: – Он, ей-богу, он насчет хундертов по радию разговаривал. Ай-я-яй-яй, – с сокрушением в голосе простонал старик. – Утречком, на рассвете, собирались мы еродром поджечь. Ничерта не вышло. Ах, бродяги, бродяги, попались…
Потом старик снова упал на колени и начал, рыдая, просить оставить ему "жизню".
………………………………………………………………………………
– И что же, оставили? – спросил усатый пожилой боец, сидевший с черен-ком в руках у самой печки.
– Как же, оставили! – сердито сказал комиссар. – Романов плачет вон, что еще раньше, до войны, не уничтожил он такого тестя… А сейчас, многие из вас проезжали по трассе к Валдаю и, конечно, видели в овраге, что у деревни Акатиха, холм земли с забитым в него осиновым колом. Там все они, зябли-ки!
………………………………………………………………………………..
Закурив и посмотрев на ручные часы, комиссар спросил нас:
– Вы сильно торопитесь? А то я хотел бы еще один случай рассказать бой-цам…
– Пожалуйста, пожалуйста, – ответили мы, заинтересованные его расска-зами не менее бойцов. – Нам до самого утра торопиться некуда.
И комиссар приступил к очередному рассказу, который он назвал одним словом "ПУТЕШЕСТВЕННИК".
– В эту ночь, – начал комиссар, – ударил морозец. Под ногой захрустела трава. Начало пощипывать нос и покалывать щеки.
Шинели-то на нас были сырые, и от мороза они покрылись серебристым налетом, покоробились и вздулись горбами на спине.
Признаться, так меня тянуло в теплую землянку, что словами и не выска-жешь этого чувства. Вот закрою на мгновение глаза, а железная печка так и мерещится мне, так и сверкает она фигурными огоньками решетчатого под-дувала, так и греет нежно-теплыми лучами.
Отмахнулся я от соблазна, пошел.
Романов шагал рядом, вскинув автомат на грудь и пробуя диск послюнен-ными пальцами, сильно или несильно прихватывает морозное железо.
Прихватывало пока не сильно, и Романов не утерпел, начал шепотом де-литься со мной своими наблюдениями и приметами.
– К утру обязательно потеплеет, – сказал он.
– Почему? – поинтересовался я.
– А железо, оно дает предмету точную, – начал разъяснять мне Романов. – Ежели к оттепели идет дело, то оно и в мороз не прихватит пальцы, а ежели к морозу дело настроено, то… до кожи палец облупит. Это вроде как кошка, чует мороз. Та животная, если к холоду, свернется комочком или когтями дверь царапает, а к теплу – хвост распустит, он и висит, как плеть…
Тихо было в эту ночь. Морозный воздух не трогал веток, в безветрии дре-мали леса, покрытые инеем, сквозь тонкие облака лился на землю белесый лунный свет. И никаких звуков, кроме шепота Романова о диковинных на-родных приметов, я не слышал на протяжении целого километра пройденного пути. Только за лесом, над линией фронта, вздымались золотые космы ракет, сверкали искорки трассирующих пуль, да вспыхивало розовое зарево пожа-ров далеко-далеко, в немецком тылу. В эту ночь там действовали наши парти-занские и парашютно-десантные группы, нанося удар по немецким коммуни-кациям. Наутро готовилось наше наступление на этом участке фронта.
– А как, товарищ комиссар, прорвемся завтра? – неожиданно меняя тему разговора, спросил Романов.
Я ему ничего не ответил.
Не возобновлял больше разговора и Романов.
Так молча дошли мы до дивизионных резервов и хотели было уже повер-нуть на просеку, которая вела к одному из полковых штабов, чтобы прове-рить бдительность часовых и патрулей в эту ночь перед боем.
Откуда ни возьмись, заметили мы, дорогу нам пересек человек в гимна-стерке, в меховой шапке, с котомкой за спиной и с круглым армейским ко-телком в руках.
Проворно так он бежал, будто спешил зачерпнуть в озерке водички, само-му попить, да и товарищам в блиндаж понести.
Мы прижались к сосне и наблюдаем.
Человек даже не остановился у озерка. Перепрыгнув кювет, наполненный водой и покрытый молодым ледочком, он подозрительно оглянулся и… давай бог ноги, помчался по обочине. Бежит он по кустам и прямо на нас.
– Стой! – окликнули мы его, когда он поравнялся с нами. – Ты куда бе-жишь?
– Ей-богу, никуда! – забормотал он. – Я просто отпросился у старшины попутешествовать до утра. Шинель ему свою в заклад положил, что вернусь. Добегу вот до Русской Яблони, и вернусь. Ей-богу вернусь…
– Нет, сказал я, в Русской Яблоне тебе делать нечего. Пойдемте в ваш штаб.
Тут "путешественник" и взмолился.
– Не выдавайте, говорит, меня. Во всем признаюсь. Полку нашему насту-пать приказано, а я испугался, убежал. "Притворюсь, мол, – думал я, – от-ставшим от своей части и устроюсь в каком-нибудь тыловом подразделении". Ей-богу, товарищи, только об этом и думал. Жутко ведь в бою умирать…
– И много вас таких в полку нашлось.
– Ей-богу, я один! – ответил он и даже три раза перекрестился…
– Да его, подлеца такого, убить бы на месте! – зашумели бойцы. – Это же настоящий шкурник, он всю жизнь будет стараться путешествовать, а о защи-те Родины не подумает…
– Нет, товарищи, он больше никогда уже путешествовать не будет, – разъ-яснил комиссар. – По приговору Революционного Военного Трибунала, он расстрелян перед строем полка, как дезертир.
Вздох облегчения прошумел в землянке, и снова стало тихо. Трещали только дрова в железной печке, от которой пышало жаром.

Ноябрь, 1942 года.
Северо-западный фронт.












ШТАНЫ
Рассказ-шутка

Едва успели мы занять эту деревню, как красноармеец Чемоданов появил-ся среди нас со своими большими портновскими ножницами.
– Вот, лопни мои глаза! – в сотый раз уверял он бойцов. – Не сойти мне с места, если вру! И дед мой и отец были классическими портными, а я весь в них уродился. Что хочешь, могу сшить или починить. Не верите? Не знаю уж, какие вы есть бобы… Завьялов, давай тебе починку совершу, хочешь?
– Нет уж, я повременю, – возразил белобрысый боец Завьялов. – Оружью свою прочищу, потом уж подумаю… Немей-то, он совсем близко…
– Немец, немец! – сердито передразнил Чемоданов. – Он, небось, уже за Полометью очутился, твой немец, за Березномызой пятки салом мажет или еще дальше… Иди, говорю, на починку…
– Нет, я повременю, – упорно возразил Завьялов и начал еще энергичнее протирать свою винтовку.
– И какого черта ее трешь? – не унимался Чемоданов, – ведь ружье и так чистое…
– А я хочу, чтобы оружья еще стала чища, чем есть! – уже сердито огрыз-нулся Завьялов. – Да и чего ты, право, набрыдаешь со своей починкой. Не желаю я портить свою одежду твоей починкой, вот и не набрыдай…
– Эге, не желаете?! – воскликнул Чемоданов. – Думаете, я не умею. Хо-рошо. Я вам всем сейчас докажу. Не хочете чиниться, так я сам свои личные штаны переделаю. Такие, братцы мои, сошью галифе, что головами закачае-те…
Разувшись, снял он с себя широкие зеленые штаны шестого роста, вски-нул их на крышку вынесенного на улицу стола и, покрутив рыжие свои усики, священнодейственно щелкнул ножницами над штанами.
– Нет, – сам себе возразил Чемоданов. – Прежде, чем резать, надо сплани-ровать…
Раздобыв мелок, он начал отмечать им на штанах, где урезку сделать, а где и вставку…
Бойцы обступили Чемоданова, с любопытством и интересом следя за его неторопливой работой.
– Неужели сумеешь галифе сшить? – сомневающимся голосом спросил один из бойцов, заглядывая через плечи товарищей на разложенные зеленые штаны.
– Галифе? Велик фасон! – укоризненно покачал Чемоданов головой. – Я, братец мой, любые штаны сделать смогу. Как море будут, если хочешь. Могу и на ручей сделать их похожими. Я же потомственный портной…
– Ну-у-у…
– Кто там нукает, когда еще не запряг, еще не поехал? – спросил Чемода-нов, оторвавшись от штанов. – Давай вот на махорку поспорим, если я себе штаны галифе не обигорю собственным промыслом…
– На осьмушку махорки хочешь? – спросил Завьялов, кончив чистить ру-жье.
– Могу и на осьмушку…
– Тогда, давай ударим по рукам при всех свидетелях, – сказал Завьялов, протягивая к Чемоданову свою широкую шершавую ладонь. – Чтобы ты не отперся…
– И ударим, – запальчиво воскликнул Чемоданов и размахнулся рукой выше головы.
– Немцы, немцы прорвались! – внезапно послышался крик на улице, и сейчас же застучали пулеметы, забухали винтовки, начали грохать ручные гранаты.
С боем отошли мы к лесу. В цепи, делая перебежки и отстреливаясь на ходу, все время мелькала фигура Чемоданова в зеленой гимнастерке и белых исподниках.
Целый месяц потом, сидя в обороне, мы не давали Чемоданову житья. "Ну, дружище, – шутили мы, – расскажи, как ты галифе себе сшил?"
– А-а, пошли вы к лешему, – огрызался Чемоданов и грозил бурым своим кулаком. – Жилу перешибу, если еще раз спросите про штаны.
– Не только спросим, а еще и жене твоей про этот конфуз напишем, – про-должали хохотать бойцы. – Ей-богу, напишем…
– Ну, братцы, такую подлость вы не должны сделать, – заискивающим то-ном говорил Чемоданов, обещая при этом из первой же получки отдать За-вьялову проигранную осьмушку махорки. – А штаны, братцы, лопни я на месте, отвоюю! Мне без них совсем неспособно…
……………………………………………………………………………….
Внезапно обстановка изменилась и был получен приказ штурмовать Бе-лый Бор.
Всю ночь готовились мы к штурму. Вязали щиты из ветвей и камыша, на-бивали соломой палатки и матрацы, готовили специальные санки под пулеме-ты и боеприпасы. Наступать на село решили мы через болото, откуда немец и не чаял нас увидеть.
На заре перешли мы болото и выбрались на сухое место, приготовились, ждали сигнала.
Вдруг немец обнаружил нас и давай и давай поливать огнем. Ох, и жарко нам стало. Пули, мины, прямо таки дышать нечем. Многие из нашего взвода начали по-рачьи пятиться к болоту. А ползти туда, это же просто гибель. "Ну, думаем, амба! Отжились!"
И в этот момент, когда мы совсем оплошали, и командира убило, на пра-вом фланге раздался голос, да такой зычный, что твой паровозный гудок.
– Слушай мою команду, братцы! Давай-давай на немца, давай на сукина сына! За мной.
За высокой, плечистой фигурой Чемоданова рванулась вперед вся цепь.
– Гранатами глуши немцев, гранатами их, сукиных сынов! – то там, то здесь, носясь у всех на виду, кричал Чемоданов.
Гром, огонь, крики, – все смешалось и получился настоящий ад. Не вы-держали немцы, попятились в глубь села. Там у них траншеи шли крест на крест и в клеточку, и под домами прямо. Черт бы запутался в этих ходах и пе-реходах. Но уже и с другого конца села загремело "ура", забухали наши пуш-ки и минометы, загрохотали гранаты.
– Братцы, братцы! – кричал Чемоданов, поднимая снова было залегших бойцов. – Вперед! Не слышите разве, наши уже с хвоста немца лупят. Вперед, колоти его в гриву, сукиного сына!
………………………………………………………………………………
Часов до двух дня продолжали еще отдельные немцы отстреливаться из траншей да из строений. Палят себе прямо из-под обломков, и никакая гайка. Почувствовали смерть, стали злее осенних мух, эти фрицы. Но к полудню со-всем почти затихло все.
Пошли тогда мы траншеи обыскивать. Смотрим, лежит вроде убитый, а дышит. Мы его за шиворот и наружу. А это оказался немецкий обер-ефрейтор. На рукаве у него поблескивал серебряный галун по краям тре-угольного шеврона.
Подняв руки над головою, обер-ефрейтор дико завыл:
– Гитлер капут, Гитлер капут!
– Ага, сдаешься, собачья харя! – крикнул на него Чемоданов. – Ну, черт с тобой, за "языка" пойдешь. Форвертс! – скомандовал он немцу, пропустил его впереди себя и повел к штабу, упершись острием штыка в поясницу ефрейто-ра.
Вдруг Чемоданов пригнулся, начал всматриваться в ноги немца, потом хватил его всей пятерней за шиворот и закричал:
– А-а-а, прохвост, попался. Зитцен зи!
Немец испуганно оглянулся, но Чемоданов еще сердитее закричал на него:
– Зитцен!
В одну минуту Чемоданов усадил немца на бруствер траншеи, сдернул с него широкие зеленые штаны и, показывая нам, торжествующе произнес:
– Вот, братцы, нашлись штаны. И меточка на них поставлена "Бухара". Такую меточку, братцы мои, только на моих штанах ставили. Да-а, именно на моих. – При этом Чемоданов хозяйственно осмотрел штаны и погрозил немцу кулаком:
– Я тебе, рыжий прохвост, дам "Гитлер капут!" Чужих штанов не грабь, вот что!
Ноябрь, 1942 года.
Лычковское направление, Северо-западный фронт.
СОЛИДАРНОСТЬ
Рассказ на марше

Вторые сутки, стуча подошвами сапог по бревенчатому настилу фронто-вой дороги, шли мы по лесам северо-запада, шли к Старой Руссе.
Марш был тяжелый, почти без отдыха. Лишь выпадали на нашу долю ко-роткие десятиминутные привалы в конце каждого часа движения, да получа-совые остановки на обед и ужин. Ясное дело, сдремнуть было некогда.
И вот, едва коснулись мы настила дороги, когда командир объявил при-вал, как начали преклонять головы к плечу товарища и засыпать.
А фронтовики знают, что значит, если позволит сну в неподходящее время одолеть солдата. Тогда не только за десять минут, но и за полчаса не подни-мешь роту в поход.
И вот политрук наш, Самуил Аарононович Фельдман, умел своими корот-кими, но смешными рассказами заставить нас забывать усталость и стряхи-вать с себя сон, когда, казалось, уж никакие силы не смогли бы это сделать.
– Ну, ребята, – раздался его звонкий голос, – сегодня есть у меня для вас специальный рассказ. В другое время ни за что не рассказал бы, а сегодня – так уж и быть, расскажу.
Бойцы, толкая друг друга и подвигаясь к политруку, зашевелились. Кто-то подсунул политруку свою вещевую сумку, чтобы сидеть ему было удобнее, другие, чтобы не стучать каблуками, на носках подошли поближе и присели на корточки, третьи – легли рядом, подставив мякоти ладоней к подбородку и начали слушать.
– Нашего батальонного комиссара Изотова, – начал политрук свой рас-сказ, – вы, конечно, знаете. Но знаете ли вы, как он в Белостоке одолел иу-дейского бога Иегову? Ну, конечно, не знаете.
А дело это произошло в августе 1940 года. Мы тогда с товарищем Изото-вым работали в Белостокском военкомате, он – военкомом, я – помощником.
Часа, примерно, в два вбежал к нам в кабинет военврач Василий Иванович Черенков. Испуганный такой, бледный. В Черных глазах его, да и на всем ли-це, металось смятение, губы его дрожали, каштановая небольшая бородка тряслась.
– Товарищ военком, товарищ военком, – с трудом выговорил он поразив-шее нас сообщение. – Призывники забунтовали…
– Что-о-о?! – не веря своим ушам, переспросил Изотов, вскакивая из-за стола. – Как это забастовали?
– Не подчиняются они, товарищ военный комиссар, – ответил Черенков. – Я уж и не знаю как. Впервые мне пришлось с таким народом встретиться. Врач я, знаете, молодой.
– Ладно. Идемте! – сказал военком, на ходу поправляя фуражку и застеги-вая крючки на воротнике кителя. – Я переговорю с ними на месте.
Во дворе, куда мы вышли, у парусиновой палатки медицинской комиссии, чинно выстроившись в две шеренги, стояло человек тридцать молодых евре-ев, совсем недавно ставших советскими гражданами и впервые призванных в ряды Красной Армии.
В шляпах, в котелках, в картузах и ярких парчовых тюбетейках, в скром-ных просторных костюмах и в крикливых многоцветных пижамах, в длинно-носых туфлях и в ботинках со сверкающими крагами и пряжками, молодые люди с веселыми черными глазами и огромными кудрявыми бородами, по-хожими на бороду микель-анджеловского "Моисея", встретили нас почти-тельным молчанием и ответили на наше приветствие лишь вежливыми кив-ками головы.
Но едва только товарищ Изотов заявил, что он желает выслушать их пре-тензии, как молодые люди с преогромными бородами немедленно сломали шеренгу, окружили Изотова и, перебивая друг друга, заговорили все разом.
Говорили они о том, что законы Моисеевы запрещают бритье бороды, что без бород они потеряют подобие божие, что их накажет Иегова, что они же-лали бы служить в Красной Армии с такими вот бородищами.
Особенно сильно волновался чернобородый призывник в пунцовой шел-ковой пижаме и в золотистой тюбетейке.
– Ой, вай, – тараторил он. – Никак уже нам не можно без бороды. Бог наш, Иегова, накажет… Но если он, бог наш Иегова, знать не будет, кто из нас первым сбрил бороду, то кого же он накажет? Удивительно и интересно, кого же он тогда, бог наш Иегова, накажет, если по законам его наказывается лишь первый, сотворивший зло?
Изотов, внимательно слушавший все высказывания правоверных призыв-ников, задумчиво почесал пальцем правую бровь и вздохнул.
– Ннда-а-а, – протянул он вполголоса. – Культ… это трудное дело. Но… устав Красной Армии, самой передовой и новейшей Армии в мире, должен взять верх над библией ветхого завета. Ннда-а-а…
Так вы сказали, что Иегова не сможет никого наказать, если не обнаружит первого нарушителя его законов? – обратившись вдруг к призывнику в пун-цовой пижаме, спросил Изотов так громко, что все услышали его вопрос и насторожились, притихли.
– Я уже сказал по иному, но то же самое, – согласился призывник и во-просительным взглядом скользнул по лицам своих товарищей, будто искал у них поддержки или сочувствия
– Да, да, да, да, – закивали те головами и улыбнулись.
– Так вот, товарищи, – обращаясь теперь уже ко всем, сказал Изотов, – мы сейчас отправимся в парикмахерскую (Он назвал при этом самую большую из многочисленных белостокских парикмахерских). Никто из вас первым там бриться не будет, но станете все вы свежими, как молодые огурцы после до-ждя…
Призывники при этих словах Изотова с интересом переглянулись, и было видно, что их очень заинтересовало предложение Изотова. Некоторые из них даже посоветовали, как ближе пройти к этой парикмахерской, а другие кив-ками головы высказали одобрение предложенному маршруту.
Через полчаса, по общей команде, как один человек, все призывники заня-ли многочисленные стулья в бритвенном зале парикмахерской. Одновремен-но, завернув всех призывников по самое горло в белоснежные пеньюары, у спинок стульев встали парикмахеры со сверкающими и пощелкивающими ножницами в руках. На столиках лежали раскрытые бритвы, сверкали мыль-ницы и чашечки с дымящейся горячей водой, возвышались пузатые флаконы с одеколоном и с золочеными пульверизаторными колпачками на коротких горлышках.
– Начинай! – скомандовал Изотов, и в этот же миг, видя друг друга в зер-кале и не желая быть свидетелями грехопадения своих товарищей, все при-зывники зажмурились и так просидели все время, пока работали над ними па-рикмахеры.
Потом, открыв глаза, они не сразу узнали друг друга. Вместо пейсов и пушистых кудрявых бород у всех у них сияли тугие свежевыбритые щеки.
– Ха-а, настоящие молодые огурчики после дождя! – восхищенно вос-кликнул молодой еврей в пунцовой пижаме. – А ну, одеколончику, пожалуй-ста!
Мастер нажал горстью на бурую пульверизаторную грушу в золотистой шелковой сетке, и фонтан ароматной матовой пыльцы влажной прохладой ударил в лицо клиента, с шумом прошелся по волосам, радугой заиграл над головой, освещенной солнцем.
Отдуваясь и фыркая, человек в пунцовой пижаме, сбросив с себя пеньюар, чтобы душистая пыльца садилась и на одежду, блаженно крутил головой и подставлял под струю одеколона свои щеки, лоб, узкий подбородок и длин-ную шею.
– А-а-ах, уже хорошо! – крякнул он. – Уже будем, друзья, солидарными, и никогда Иегова уже не узнает, кто из нас первым сбрил бороду…
………………………………………………………………………………..
– Конец прива-а-ала-а, послышался голос командира. – Начать движе-е-ение-е!
Веселые и хохочущие бойцы, шустро встали в строй и двинулись в даль-нейший путь.
– Будем, друзья, солидарны, и мы никогда не утомимся, – воскликнул кто-то, переиначив концовку рассказа политрука. И снова все засмеялись, бодро шагая и стуча сапогами по длинной-длинной фронтовой лежневке. Рассказ "Солидарность" достиг цели.
Ноябрь, 1942 года.
Старорусское направление.
Северо-западный фронт.
В ЛЕСАХ ВАЛДАЙСКИХ
Из моих записок.

В эту командировку мы с лейтенантом Лашкевичем должны были отпра-виться пешком, так как предстояло разведать наиболее подходящие дороги для скрытого передвижения транспортов и войск к переднему краю. Намеча-лась крупная операция в районе Демянско-Лычково-Залучского треугольни-ка, в котором продолжала удерживаться побитая 16-я немецкая армия.
Взяв на ремень карабины и пристегнув к поясу по паре ручных гранат, ра-ненько утром мы вступили в лес.
Просеками и лысыми полянами, по краям которых могли незаметно про-ходить войска, мы добрались до большой деревни Ивантеево. Здесь, как еще говорили нам в штабе, жил один старик-следопыт, вдоль и поперек исходив-ший Валдайские леса.
Когда грянула война, население из Ивантеево двинулось за Валдай, на восток, а этот старик вместе со своей старухой твердо решил никуда не ухо-дить из своей избы. Раздобыл он ружье, гранат набрал, собираясь воевать с немцами. А когда Красная Армия немного отодвинула немцев, и Ивантеево стало ближним прифронтовым селом, старик это (Звали его Петром Иванови-чем Мальцевым) добровольно предложил свои услуги быть проводником красноармейских подразделений по ему одному известным тропам и дорогам через леса, топи и болота.
Вот к помощи этого старика штаб рекомендовал нам обратиться.
Петра Ивановича Мальцева мы застали на болоте, почти у самой околицы Ивантеево. Чавкая большими, армейского образца, сапогами и согнувшись в три погибели над мшистым болотным ковром, он собирал кроваво-красные, похожие на рассыпанные кем-то бусинки, зерна клюквы и осторожно ссыпал их со своей бурой ладони в глубокое решето.
Нас, подошедших к нему очень тихо, он не заметил и продолжал свою ра-боту, как ни в чем не бывало. Тогда мы слегка кашлянули и Петр Иванович поднял голову.
– Здравствуйте, Петр Иванович! – сказали мы, отдав честь. – Как пожи-ваете?
Старик снял с головы глубокую островерхую шапку из коричневого боб-рика и, блестя лысиной, низко поклонился.
– Здравствуйте, сынки! – сказал он дребезжащим голосом. – А живу, слава богу, терпимо. Вот только бумага вся вышла, завернуть цигарку бы, но уж очень нескладна газета, что старуха принесла мне ее из Валдая. Сами вот по-смотрите…
Он поднял подол длинной сермяжной рубахи, торчавшей из-под черного ватника, и достал из кармана широких зеленых штанов номер газеты "Вал-дайский колхозник" от 15 мая 1942 года, подал его мне.
Действительно, закурить такую газету было совершенно невозможно. Она была тверда и толста, как сыромятная кожа. Да и новинок в ней не было для прочтения. Номер был заполнен нотой Молотова о немецких зверствах, опуб-ликованной в центральной печати еще 27 апреля 1942 года, большой статьей "Сбор клюквы – важная оборонная задача" и, наконец, подписью редактора А.Г. Шуваловой. Больше ничего.
– Умеют же люди, подобные Шуваловой, издавать устаревшие газеты, – сказал я, передавая номер лейтенанту Лашкевичу. – Сохрани, дружище, на память. А вам, Петр Иванович, вот, курите пожалуйста, – достал я из сумки и подал старику целую десть курительной бумаги.
Петр Иванович хозяйственно пощупал пальцами уголок листа бумаги, ска-зал, что "немного проховата и тонка", но сейчас же закурил и заодно поинте-ресовался о цели нашего прибытия.
Слушая меня, он покуривал, трогал левой рукой черную с проседью бо-родку, почесывал ногтем костлявую горбинку своего толстого носа и пытливо смотрел на меня из-под косматых бровей лукавыми серыми глазами.
– Это можно, – сказал он, наконец. – Я проведу вас по такой дороге, что лучше и не придумаешь. Только вот зайдем сейчас ко мне в хату, старуха нас завтраком покормит, потом и двинемся в путь.
В хате Петра Ивановича было тихо. Только двадцатидвухлетняя "Десса" гремела под столом, обрабатывая козлиную кость. "Дессой" старик называл маленькую черную собаку, оглохшую и поседевшую от старости.
– Я, – пояснил нам Петр Иванович, – интереса ради, испытываю, сколько лет способны жить различные животные и птицы. Очень это любопытно. Вот, петух у меня был. Девятнадцать лет прожил он и ничего себе, исправно кука-рекал и по куриной части исполнял дело. Только в начале двадцатого года своей жизни начал он кое-что путать. Например, несколько раз проспал пол-ночь и кукарекнул совсем уж невпопад. Хороший был петух, но жаден… Хва-тил однажды сухарь не по своей способности и подавился. На том и жизнь его кончилась, а еще бы мог пожить…
А то вот еще, кот у меня у меня был. Хороший кот, сибирской породы, с бакенбардами на щеках и косматый такой, косматый. Шестнадцать лет про-жил, и погиб он по несчастью: в казан с кипятком, с печки прыгнувший, упал и обварился насмерть. Но "Десса" вот живет…Умная собака.
Пока хозяин рассказывал мне все эти истории, лейтенант Лашкевич мылся в сенях, пробуя полученный у ротного каптенармуса заграничный «шам-пунь», а старушка-хозяйка в кутке готовила нам "сладость". Она огромной деревянной ложкой давила клюкву на плоской алюминиевой тарелке. Сочные зерна, лопаясь от натуги, струями красного сока брызгали в лицо старухи и щеки ее казались покрытыми мелкими капельками крови.
– Скорей там, старуха, пошевеливайся! – не вытерпел Петр Иванович. – Нам надо спешить на дело.
– Сичас, сичас, – засуетилась старуха, видимо, уважавшая в старике и силу и власть. – Сичас…
Она поставила на стол недомятую клюкву, за которую я принялся сам, и начала возиться в печи и на загнете, громыхая сковородками и макидрами. Лашкевич тем временем достал из сумки сельди и флакончик уксуса, а ста-рик подал ему деревянную тарелку, чтобы на ней удобнее было почистить и разрезать сельди.
– Сама, сама! – закричала старуха, – я все сама сделаю, родимые. Вы уж у меня, вроде как в гостях побудьте.
Она подбежала к столу, моментально содрала с сельдей кожу с головы до хвоста, порезала их на кусочки и немножко посокрушалась, что нет у нее по-стного маслица, без чего селедочка "скуса не имеет".
– Ничего, бабушка, – возразил Лашкевич. – Сельди жирные. Они и без маслица пойдут. Кроме того, вот уксус! – Подал он хозяйке трехгранный фла-кончик. – Полейте немного…
– Ишь ты, дива какая! – покачала старуха головой, взболтнула уксус, по-том налила его в ложку и, не успели мы моргнуть глазом, как она отведала уксус, точно схлебнула суп или рыбную уху.
Мутноголубые глаза ее сразу остановились, а губы покрылись инееподоб-ным белым налетом.
– Воды ей скорее, воды! – крикнул я Лашкевичу, рядом с которым стояло ведро и кружка.
Одумавшись, старуха сквозь слезы и кашель вымолвила:
– Ох, сказись она, дива эта! Я думала, она сладкая, а она такая глыбкая да ямкая (крепкая и кислая).
– Вот, сынки, темнота! – засмеявшись, воскликнул Петр Иванович. – Ведь старуха моя, действительно, никогда уксус не пробовала, а пробовать она лю-бит…
– О-о-о, старик, молчи уж, – стараясь шутить, возразила старуха. – И сам ты любитель пробовать разные разности…
Так, перебраниваясь и ворча, старики начали завтракать вместе с нами. Потом хозяйка угостила нас кушаньем, которое в Андижане называют "сам-цами", в Свердловске – "шанги", в Курске – "налистники", а вот тут, в лесах Валдайских, это кушанье носило название "сульчины".
Это большой блин, в который, как в пакет, завернута какая-нибудь вкусная начинка. На этот раз начинкой служила некрутая молочная каша. Нажал я зу-бами на "сульчину", а каша и потекла по пальцам. Но все же, "сульчины" нам понравились, и мы поели их целую большую миску.
Старуха угостила нас в конце завтрака кисло-сладким клюквенным ква-сом, потом спросила о кушаньях, которые принято в наших местах готовить. Мы назвали ей курскую соломать, сураегу, соложеное тесто, но старуха толь-ко покачивала головой.
– Не слыхивала, не приходилось, – сказала она. – Вить у нас край лесной, мы и живем по лесному, своим домыслом живем…
И сказала эта старуха не с сожалением, а тоном, в котором отражалось чувство удовлетворенности лесной жизнью, чувство превосходства этой жиз-ни над всей остальной, не лесной жизнью.
Поблагодарив хозяев за сытный завтрак, мы начали готовиться в путь-дорогу, а щупленькая старушонка с редкими седыми волосами и перекошен-ными узкими плечиками, обтянутыми серой коленкоровой кофтой, засуети-лась собрать нам узелочек харчей на дорогу и выбежала по делу в сени.
 Вдруг она закричала там благим матом и, вся побледнев, вбежала в хату. На губах у нее висели лохмотья белой пены, а в руках она держала склянку с "шампунем", забытым в сенях Лашкевичем.
– Ох, ох, ох! – стонала старуха. – Я, кажись, отравилась. Думала, что это подсолнечное масло, а взяла в рот и пеной все поднялось…
Тут мы не удержались и начали хохотать вместе со стариком.
– Бабушка, – сказали мы, – да это же не масло, а "шампунь" – жидкое мы-ло…
– Ну, слава тебе, осподи! – сразу повеселев, перекрестилась старуха. – От мыла, ведь, люди не умирают…
– Ах, корга, корга! – укоризненно произнес старик. – Сколько раз тебе го-ворил, не пробуй, если матерьял неизвестный…
– Вот какой ты, – огрызнулась старуха. – На меня ругаешься, а и сам все пробуешь и пробуешь…
– Я пробую сознательно, с умыслом, а ты так, с дури головы
……………………………………………………………………………
Минут через двадцать мы распрощались с приветливой старушкой и оста-вили деревню Ивантеево.
Немцы почему-то начали в это время бить из дальнобойных орудий и сна-ряды рвались в лесу, тянувшемся между Ивантеево и населенным пунктом Бель.
Петр Иванович остановился. Он посмотрел на поднимающиеся над лесом черные столбы взрывов, и глаза его сузились, сверкнули злостью.
– Лес ломает, подлец! Да за этот лес, да за каждое дерево надо не менее как двум немцам голову отломить. – Пробормотал он и, повернувшись, заша-гал так твердо и быстро, что мы еле успевали за ним. – От этого леса вся на-ша сила исходит, а он по нем бух да бух… Да я вот, что вам скажу! - толкнул он меня рукой. – Немец, он с удовольствием всякую пакость сделает. Он тебе и сад порубит, и лес поломает, и хату спалит, и ребенка убьет и всякую искус-ству опоганит… В нашей округе есть церковь одна. Каменная, хорошая цер-ковь. Про нее тут слава даже везде шла. Слишком картины там расписаны с умыслом и с живописностью. Говорят, великий живописец Репин интересо-вался этими картинами. Вот как. А немцы выдрали в этой церкви пол, а свя-тые лики живописные из автоматов расстреляли. Вот как. Сам то я человек не очень религиозный, но меня кусает за сердце, что они такую искусству опо-ганили. Вот как. По пути вот я и покажу вам, если интересуетесь, эту церкву. В ней есть интерес…
……………………………………………………………………………
Так, беседуя о всяко всячине, а больше всего злясь и раздражаясь на нем-цев, мы и не заметили как отмахали шесть километров от Ивантеево до Большого Городно по дороге, с обеих сторон зажатой мощными лиственны-ми и хвойными лесами.
 Здесь началось большое озеро, северным берегом которого мы прошли до плотины, миновали шлюз и вышли потом на южную окраину Малого Город-но.
– Ну, сынки, – сказал нам Петр Иванович Мальцев. – Теперь повернем на-лево. Нам надо по лесам и болотам, по топям, а найти вот сухую и скрытную дорожку. Есть такая, есть. Мы по ней и пройдем сегодня. Я вас проведу через Заручевье, через Козьяки, через Струги…Кривехонько, но удобненько вый-дем мы на демянское шоссе почти под Валдаем. Поюжнее психиатрической больницы выйдем. Вот как.
В Заручевье мы прибыли быстро, прошагав около трех километров по до-роге через лесистое болото. И действительно, старик показал нам, а мы на-несли на карту эту неезженую еще, но соответствующую всем требованиям секретного передвижения войск дорогу.
Заручевье оказалось небольшой деревушкой, расположенной на лесистых буграх. К нашему приходу там продолжали еще дымит головни на пожарище и голосили женщины.
На улице и на ветвях деревьев валялись и висели осколки досок, щепки, шматки серой гунтовой кровли, разбросанные взрывом немецкой авиабомбы, которую утром сбросил здесь немецкий черногузый "Юнкерс".
 Под сараем, мимо которого проходила дорога, стоял небольшой гробик, а над ним безутешно рыдала женщина. Она оплакивала свою десятилетнюю дочь, убитую немецким летчиком.
……………………………………………………………………………
Часам к четырем дня мы закончили разведку первой объездной дороги, наметили съезды, разъезды, регулировочные посты и телефонные точки.
 Дорога эта оказалась вполне универсальной. По ней могли идти не только пехотинцы и повозки, но и орудия, трактора и танки. Под ветвями могучих сосен, берез, ветел, образовавших как бы сплошной арочный зеленый пото-лок над дорогой, движение могло идти, как по туннелю. Никакой немецкий воздушный разведчик не смог бы обнаружить движение войск по этому жи-вому зеленому туннелю, способному поглотить в своей дыре и укрыть целый современный корпус войск.
…………………………………………………………………………….
Отложив разведку маршрута до Валдая и острова Руднев на Валдайском озере до следующего дня, чтобы успеть за ночь оформить схему уже разве-данной дороги, мы решили все же заглянуть в церковь, о которой так много и настойчиво говорил нам Петр Иванович.
Мне, признаться, хотелось полюбоваться росписью стен и фресками, сде-ланными кистью Валдайских живописцев. Ведь если ими действительно ин-тересовался в свое время даже автор "Бурлаков", то они достойны внимания.
Свет, краски, образы – постоянно следует подчеркивать, являются как бы душой материи. И в церковной росписи осмотренного храма я нашел лишь новое подтверждение правильности этой мысли. Так сильно воздействовала на мое воображение и на мою эмоцию роспись Валдайских живописцев старшего поколения.
Шагая по деревянным ступенькам церковной паперти вслед за Петром Ивановичем и переступая порог церкви, я был полон каких-то двойственных противоречивых чувств: "Что могу я увидеть в церкви? – тревожил меня один вопрос. – Повторение того, что еще в детстве не раз видел в других церквях? Возможно, более художественное повторение, но все же только повторение. Ведь религиозная тематика однообразна и схематично-эталонно ее живопис-ное разрешение в захолустных церквях. Если так, то мне не зачем идти в эту церковь.
 Но тут же волновал меня другой вопрос, почему же Репин посетил эти стены? И не будет ли с моей стороны кощунственным неуважением к памяти гения, если с отвернутыми в сторону глазами пройду я мимо того, на что смотрели его проницательные и вдохновенные глаза?"
Но с первого же взгляда на роспись стен я убедился, что творцы этой рос-писи, Валдайские неизвестные живописцы, руководствовались, во-первых, мыслью великого мастера Коро: "Лучше быть ничем, чем эхом живописи других" и были заинтересованы в точности изображения лишь настолько, – как говорил Горький, – насколько это необходимо для более глубокого и яс-ного понимания всего, подлежащего искоренению или достойного создания.
Во-вторых, они работали с той любовью к труду, которая красиво и спра-ведливо выражена была словами Ван-Гога: "Когда я пишу жатву, мой труд не легче труда крестьянина, убирающего хлеб, но я на это не жалуюсь…я себя считаю рабочим, а не изнеженным иностранцем или туристом, путешест-вующим для своего собственного удовольствия".
Итак, Петр Иванович Мальцев оказался прав. Восхваляемая им заранее, церковная роспись стен вправду оказалась изумительно богатой по краскам, свету и искусству исполнения. Более того, она совершенно в новом аспекте трактовала старые религиозные темы, осветив их светом реалистического взгляда на жизнь.
Почти под самым куполом церкви живописцы намалевали великомучени-цу Параскеву, Николая чудотворца и Тихона Задонского.
Все это широко известные, канонизированные христианской церковью ре-лигиозные персонажи, но как они даны здесь?
Вот Параскева-Пятница. Она изображена в виде молодой красавицы в го-лубом платье и фиолетовой накидке, перекинутой через красивые округлые плечики и соединенной концами на рельефно очерченных холмогориях тре-петной груди. В нежно-томных карих глазах Параскевы и на румяном ее тон-ком лице не было и тени святой мученической скорби или страдания под тя-жестью человеческой бренности. Наоборот, и в глазах Параскевы, и в выра-жении ее лица, в позе фигуры и в оттененном трепетании груди, – во всем светилась и дышала неутоленная жажда радостей земной плотской жизни.
В руках Параскевы, написанной, может быть, живописцем с натуры или с портрета своей любимой девушки, был кипарисный крест, прижатый к груди, и пергаментный свиток с начертанным на нем символом веры "Верую во еди-ного бога-отца…"
Будто подчеркивая свое внутреннее несогласие променять земную жизнь на небесную иллюзию, Параскева небрежно держала свиток левой рукой и он свисал почти до самых ее коленей, искусно обозначенных тенью, проступив-шей сквозь голубую материю. Так и казалось, что тепло молодых коленей Параскевы струилось через платье и в струях этих колыхался свет.
Седенький Николай, с маленькими кудрями бакенбард на сухоньких ще-ках и с красными молодыми губами в обрамлении белой бороды и усов, был ранен пулей под левый глаз (выстрелил немецкий солдат) и выглядел комич-ным. Он, полный плотских вожделений, влюбленными серыми глазами смот-рел на Параскеву, готовый шагнуть к ней и продекламировать ей слова Шо-лом-Алейхема из "Песни песней":
       Сильна она, как смерть, любовь;
       Жестока, как ад, ревность.
       Стрелы ее – стрелы огненные. Пламень божий…
Каким-то неуловимым для глаза мазком кисти живописец превратил страсто-терпого старца, каким рисует церковь Николая в своих канонах, в пылающего женолюбца, каким слывет он в народе, воспет в частушках.
Живописец как бы через свет и краски своей работы перекликался с на-шим временем. Ведь сейчас народные частушки и сказы нередко рисуют Ни-колая чудотворца как вполне плотского человека, у которого, говоря словами Батюшкова, память сердца сильней рассудка памяти печальной.
В народе есть рассказ о том, что однажды, пробужденный веселым де-вичьим смехом, Николай чудотворец долго любовался с колокольни гуляю-щими внизу студентками, потом, вздохнув и вспомнив молодость с ее сер-дечными треволнениями, он по каменным ступенькам сошел к молодежи.
       …не стерпел наш старик,
       Бо соблазн был велик:
       С колокольни он святой опускается,
       Через тумбу-тумбу раз,
       Через тумбу-тумбу два,
       Через тумбу-тумбу три
       ………………………..
       За студентками гоняется…
Поодаль от Николая и Параскевы был изображен темно-русый полноте-лый с умными немного насмешливыми серыми глазами и широкой бородой старого русского купца, готового пуститься за выгодой хоть на край света.
Купчина этот был старательно отделан богомазами на небесном фоне сте-ны и назван Тихоном Задонским.
Полнокровный реализм так и дышал от всей церковной росписи, за кото-рой лесная глушь обеспечила, видимо, свободу от тяжелой лапы синодского цензора…
Интересно отметить, что в этой церкви я не обнаружил традиционной кар-тины "Страшного суда", являвшейся с давних пор обязательным атрибутом всех христианских церквей. В лесном краю она, видимо, оказалась ненужной.
Не была завершена и картина "Изгнание Адама и Евы из рая". Полностью был закончен только строгий ангел с огненным мечем в руке, а остальное бы-ло лишь заэскизировано и смотрело со стены, как сквозь кисею или затума-ненное стекло.
На одной из стен написана картина "Блудный сын". Я долго не мог ото-рвать от нее своего взора, прикованный к картине не общим ее видом или мастерством отделки, а ее характером и композицией.
Ветер качал за окном мохнатые широкие ветви сосен, и в церкви то стано-вилось светлее, то снова дрожали сумерки, мешающие мне получше рассмот-реть эту картину, написанную на плохо освещенной части стены.
Но вот наступило счастливое мгновение. Порывом ветра ветвь была от-клонена на секунду подальше от окна и на картину хлынул косой поток света, открывший мне загадку ее сильного обаяния: под верхним обрезом картины, едва обозначенная полупрозрачным мазком, глядела пятая голова. Сомнений больше не было: эта характерная деталь, заменявшая авторскую роспись ве-ликого художника, была верным признаком, что валдайские живописцы пе-ренесли на церковную стену репродукцию известной одноименной картины Рембрандта.
……………………………………………………………………………
Выйдя из церкви, мы увидели большую грузовую машину, которая шла из Валдая в направлении к Демянску. Остановив ее, мы попросили водителя подвести Петра Ивановича до Ивантеево, а сами, распрощавшись со стари-ком, направились в деревню Короцко обрабатывать свои материалы по раз-ведке трассы…
Над схемами разведанной трассы мы работали до часу ночи, после чего устроились спать на целом ворохе хвойных ветвей, принесенных для нас хо-зяином, стареньким инвалидом времен русско-японской войны 1904-1905 го-дов.
В хате было тепло, и мы, расстегнув шинели, вскоре задремали.
Сквозь сон слышался мне какой-то грохот, визг и шум, но проснуться я так и не смог до рассвета.
Оказалось, что едва мы уснули, начала работать немецкая артиллерия, ей ответила наша артиллерия и так фронт грохотал часа два с половиной. Потом начался дождь и лил до утра.
– Ох, и гвоздили, – пояснил нам старик, пока мы умывались и готовились в путь. – Я уже хотел вас взбудить, да не стал. Военные, мол, они сами знают, когда им спать и когда просыпаться. Самому приходилось так. Пушки бьют, а на них не обращаешь никакого внимания, спишь себе, коли не опасно. Так оно и тут. Хоть и звук сильный, а до нашей деревни не добьет пока немецкая пушка. Пороху у нее не хватит… Да. Но сыро на дворе. Да. Размякло от дож-дя. Только нездорова надо робеть, погодка образуется. Вон и солнышко уже показывается…
Слушая несвязную речь старика-хозяина, мы подзавтракали из своих запа-сов, угостив и хозяина, а потом, поблагодарив за квартиру, попрощались с ним.
Погода, действительно, образовывалась. И маленький ветерок подувал, и солнце светило, но ночной дождь дал себя чувствовать.
Дорога размокла и, выворачивая колесами пуды красной глины, машины с боеприпасами и продовольствием шли к фронту медленно, оглашая леса воем и шумом моторов. Водители, ругаясь и ворча, то и дело выскакивали из кабин и брались за лопаты, так как машины часто садились на дифер и буксовали.
Удобнее чувствовали себя тягачи. Эти, громыхая гусеницами, шли, не об-ращая внимания на грязь. Один из них обогнал нас. На прицепе у него была 75-миллиметровая немецкая пушка, которую он тащил в Валдай, чтобы сва-лить в металлический лом. Ствол ее был разодран на пять продольных полос, загнутых назад, наподобие крюков многолапного якоря.
– Вот и отстрелялась, – заметил Лашкевич по адресу немецкой пушки. – А ведь дождем и того дня, когда отстреляется вся Германия, и пойдет на пере-плав, как и эта пушка.
– Это произойдет, может быть, скорее, чем мы себе можем представить, – ответил я.
И так мы разговорились, размечтались о победе, о конце войны, о нашем будущем. За разговорами и не заметили, как подошли к противотанковому рву, через который был теперь переброшен добротный мост, а по рву текла целая река воды, прорвавшейся из озера.
За мостом, когда мы миновали травянистый бугор, нам открылся вид на Валдай.
Длинные железнодорожные составы маневрировали на станции взад и вперед, таяли над ними лохматые облака бурого паровозного дыма. На фоне березовой рощи высилась кирпичная водонапорная башня с серой деревянной надстройкой и красной шатровой крышей, над которой нелепо колыхались на ветру маскировочные ветви, привязанные бечевкой к обломанному штоку.
Левее башни торчала длинная тонкая железная труба с паутиной прово-лочных растяжек, белела бескрестная колокольня с единственным круглым стеклом под карнизом, а среди тополей зеленели мордастые монастырские главы, сверкал на солнце белый домик без крыши, которую снесло на днях взрывной волной авиационной бомбы.
Далее, покуда хватал глаз, чернели городские крыши, торчали трубы, си-нели хвойные леса и леса. В них утопал город с романтическим названием Валдай. С давних пор он был известен производством колоколов и колоколь-чиков, а теперь он был важным пунктом, центром укрепленного района на-шей обороны, станцией снабжения войск Северо-западного фронта.
……………………………………………………………………………
У железнодорожного переезда нас остановила девушка с красным флаж-ком в руке и с карабином за спиной.
– Контрольно-пропускной пункт, – сказала она. – Предъявите документы!
Пока девушка смотрела в наши документы, я успел переброситься не-сколькими фразами с молодым пареньком, который командовал пятнадцатью девушками, ремонтировавшими путь. Они сидели верхом на ломах, поддетых концами под рельсы, и по команде паренька: "Раз, два, взяли!" все в раз пода-вали лом на себя, слегка подаваясь назад, и рельсы медленно сдвигались вме-сте со шпалами.
– Что это за метод? – спросил я его.
– А это я придумал, – ответил паренек. – Мы таким способом очень быст-ро восстанавливаем колею, смещенную взрывом авиабомбы. Вон, посмотри-те, какую она воронку выбила. Колею на десять сантиметров подало в сторо-ну… Теперь выравниваем…
Получив документы, мы прошли в город, а сзади нас еще долго слышался тонкий голосок изобретателя.
– Раз, два, взяли! – звенел он.
……………………………………………………………………………
Вот мы и на улицах Валдая, о котором имели пока только представление понаслышке. Теперь пришлось посмотреть на него своими глазами.
Многие тротуары здесь так узки, что люди предпочитали идти прямо по булыжной мостовой, прерываемой местами серым асфальтом.
До войны центральная улица и улица, выходившая на Ленинградское шос-се, были прекрасно благоустроены, покрыты голубым асфальтом, но во время войны наши танки измочалили шоссе и улицы, разнесли гусеницами асфальт, отчего шоссе стало во многих местах хуже обыкновенной грунтовой профи-лировки.
В Валдае много зеленых деревянных домов. Зеленый цвет был здесь такой же данью лесному краю, какой были многие названия здешних деревень: Бор, Подберезье, Осиновка, Сосновка, Старый ельник…
По пути мы зашли в несколько магазинов. В каждом из них, стуча ручны-ми насосами, бойкие девчата в белых капорах и халатах шустро продавали кислый клюквенный квас по тридцать копеек стакан. Опять таки сказывался здесь лесной и болотный край, богатый ягодами, особенно клюквой, которую местные жители буквально сгребали пригоршнями на мокрых мшистых боло-тах.
По улице Горького мы вышли к заполненному ранеными бойцами город-скому театру "Темп", а отсюда улицей Карла Маркса, миновав почту и бере-зовый парк с крохотной деревянной церковкой сиреневого цвета и белока-менным храмом с ионическими колоннами у входа – посредине парка, опус-тились по откосу к Валдайскому озеру.
Собственно, сюда нам и нужно было пробраться, чтобы оценить возмож-ности и условия некоторых военных перебросок с острова Руднева на сушу и далее – под Демянск.
По вполне понятным причинам, я не стану в своих записках останавли-ваться на сугубо военных вопросах, связанных с выполнением указанной вы-ше боевой задачи, а ограничусь только описанием панорамы.
……………………………………………………………………………
На песчаном берегу Валдайского озера лежала черная большая лодка, пе-ревернутая кверху килем. Невдалеке, стоя на узком мостике, девушка в ог-ненно-красной юбке черпала воду цилиндрическими зелеными ведрами. Больше здесь не было ни одной живой души.
Мы подошли к девушке и спросили:
– Где здесь расположен причал?
– Не причал, а пирс, – засмеявшись и окинув нас зеленоватыми глазами, возразила девушка. – Мы так и зовем его "Пирс", понимаете?
– Понимаем, – сказали мы. – Тогда покажите, где находится валдайский пирс?
– А вона, левее! – махнула девушка рукой вдоль берега и начала поддевать крючком коромысла под дужку ведра. Поймав ведро, она немного присела и другим крючком коромысла поймала дужку второго ведра, потом выпрями-лась и, не спеша уходить, положила обе руки на зеленое коромысло, спроси-ла: – А зачем вам пирс?
– Мы думаем его выкрасить в такой огненный цвет, как ваша юбочка, – не задумываясь, ответил Лашкевич.
Девушка покраснела, дернула плечом, отчего из ведер через край плеснула вода и шлепнула на песок. – Вредные вы и хитрые! – проговорила она и, ба-лансируя и пригибаясь, чтобы не расплескать воду, медленно пошла на пес-чаное взгорье и скрылась вскоре из виду за деревьями и дощатым забором.
– Черт ее знает, – вполголоса сказал Лашкевич, – интересуется, а откуда я знаю, почему она интересуется нашими делами? Вот и сказал ей почти гру-бость… А девушка, сказать правду, хороша. В мирное бы время…у-ух…не упустил бы из внимания…
Мы прошли к пристани.
Длинный деревянный причал ее, громко названный девушкой "пирсом", далеко врезался в озеро.
Он был пуст. Лишь внизу, прикованные цепями к толстым сваям, покачи-вались на водной зыби длинные пустые лодки с большими черными уключи-нами, но без весел.
Мы прошли в самый конец причала и залюбовались видом на остров Руд-нев, похожий на огромный зеленый вопросительный знак, окруженный голу-бой озерной водой. Нам хорошо была видна белая высокая монастырская сте-на с островерхими башнями на углах, видны были луковицеподобные цер-ковные главы, зеленели леса, над многоэтажным зданием развевался огром-ный белый флаг с изображением красного креста на нем.
До войны в монастыре был дом инвалидов, теперь там жили раненые.
……………………………………………………………………………
Среди широкой озерной глади монастырь казался бело-зеленой пирами-дой, поставленной на зеркальный стол.
……………………………………………………………………………
Остров Руднев поддерживал связь с берегом при помощи лодок и парома, который причаливал (и для нас это было удобно) в трех километрах юго-восточнее Валдая.
……………………………………………………………………………
Закончив работу, мы уже собрались покинуть Валдай и искали только по-путной машины, чтобы доехать до Дубровки и продолжать разведку трассы теперь уже другого направления. Но машин, как назло, не было, тогда мы двинулись пешком.
До Дубровки от Валдая надо было идти по лесам и болотам, пересечен-ным грунтовой дорогой, восемь километров на запад. Мы это расстояние прошли за полтора часа и к обеду оказались в Дубровке.
Лашкевич зашел в одну из хат, где еще продолжали жить некоторые се-мьи, не эвакуированные из фронтовой полосы, и попросил хозяйку пригото-вить нам обед. А я тем временем, устроившись на крылечке, начал вести свои записки.
Но записывать мне не удалось, так как мой взгляд упал на группу ребяти-шек, склонившихся посреди улицы над утерянным кем-то противогазом, и мне захотелось проследить, что же они будут делать с ним? Понять мой инте-рес вполне можно, если учесть, что я педагог. Кроме того, видеть ребятишек над противогазом вблизи фронта не всегда можно.
Итак, я начал наблюдать, не показывая ребятишкам вида, что слежу за ни-ми.
– Мишка, скорей! – закричали вдруг ребятишки хором, и, прыгая и маша ручонками, начали манить Мишку, который важно шагал от сарая с большим топором в руке.
– Портки соскакивают, – возразил Мишка. – Мне нельзя быстро…
Но вот Мишка подошел, примерился топором к ребристой коробке проти-вогаза, крикнул что-то и ударил по ней углом топора. И сейчас же над короб-кой склонились белобрысые головы ребятишек.
Некоторое время малыши с любопытством глядели на рассеченную ко-робку, ожидая из нее огня или дыма. Но ни того, ни другого не было.
Тогда один из них схватил коробку обеими руками и начал трясти, точно споласкивал бутыль. Через дыру посыпалась черная угольная пыль, и ребя-тишки, чихая и смеясь, начали прыгать вокруг, как дикарята.
– Вы зачем разбили коробку? – грозным голосом спросил я, подходя к ре-бятишкам.
Они, как вспугнутые воробьи, рассыпались по хатам и, выглядывая из две-рей, разноголосо закричали:
 А пошто она валяется?
– Мы ее не трогали, а только пузу разрубили…
– Дядь, а немцы в таких банках дыхают газы?
– Идите сюда, – пригласил я ребятишек. – Не трону.
Один по одному, крадясь и оглядываясь на свои хаты, чтобы дать стрекоча в любую минуту опасности, они медленно подходили ко мне. Но никакой опасности не предвиделось, и через минуту мы уже были друзьями.
Устроившись на броне разбитого танка, стоявшего рядом с сараем, мы бе-седовали о том, как один советский мальчик убил из пистолета немецкого офицера, взял его сумку с бумагами и ушел в лес к партизанам…
В это время со стороны Софронихи, в лесу, послышался шум мотора, а вскоре из-под горы вырвался на улицу Дубровки странный автомобиль. По-средине днища, между колес, у него работала единственная гусеница.
Развернувшись, автомобиль вдруг подъехал к нам и остановился.
– Ба-а-а! А мы вас все время ищем, – крикнул мне из автомобиля тот са-мый благообразненький интендант Лысов, с которым читатели уже знакомы. Это он в свое время, когда мы ехали на фронт, мечтал о достижениях науки, способной кормить человека один раз в жизни чудодейственной пилюлей и сделать его невосприимчивым к температурным воздействиям. – Садитесь скорее в машину, поедем в штаб армии, в Пестово. Вызывают немедленно…
– А с товарищем Лашкевичем как? – спросил я. – Ведь он в соседней хате насчет обеда хлопочет…
– Он пусть немедленно явится к Девяткину со всеми материалами о разве-данных уже участках трассы. Там ему дадут новое задание…
Сделав соответствующие распоряжения и простившись с Лашкевичем, я залез во внутрь странного полувездехода.
Оказалось, что машина эта очень удобна. При помощи единственной цен-тральной гусеницы автомобиль хорошо одолевал заболоченные участки до-роги и не столь прыгал на колдобинах, как это делали обыкновенные маши-ны.
У околицы Пестово, в красивом хвойном лесу, нас остановил часовой пе-ред шлагбаумом.
– Стой! Что пропуск?
Мы сказали. Тогда часовой взял ружье к ноге и показал нашему водителю на просеку в лесу.
– Там поставьте машину! – сказал он. – В Пестово запрещено въезжать на машинах. Говорят, запрещено, значит запрещено! – уже, подняв голос, крик-нул часовой на нашего водителя, и тот, бурча что-то себе под нос, повел ма-шину на просеку, а мы пошли в Пестово пешком. Идти было всего с кило-метр.
Через несколько минут мы оказались на улице тесной бревенчатой дерев-ни, утопающей в лесу. Через открытые окна хат брызгали на улицу трескучие звуки пишущих машинок. Штаб генерала Берзарина работал исправно.
……………………………………………………………………………
В АДО армии мы пробыли до полночи, ожидая инструкций. Дежурный по АДО, кругленький и надушенный инженер Гуревич, растопил печку, и пламя ее, отражаясь, заискрилось на куче винтовочных патронов, наваленных прямо на лавке против печи, красными языками заиграло в большом трюмо, висев-шем на противоположной стене.
Пристроившись рядом с патронами, я записывал вот эти строки, а Лысов, растянувшись на лавке, заливисто храпел.
Лишь в первом часу ночи нам сказали, что надо срочно разведать возмож-ность использования деревни Еремина Гора для особых нужд войск, после чего отправиться в далекий путь, чуть не на правый фланг фронта с топогра-фическими задачами.
На разведку нас сопровождал один боец с длинным драгунским ружьем, отлитым еще в 1891 году, то есть в том же году, когда и появилась на Руси русская трехлинейная винтовка полковника Мосина.
Петляя по пустым огородам, цепляясь головой за обвисший кабель поле-вого телефона, мы перелезли по узеньким и скользким от грязи кладочкам через глубокий овраг с громким ручьем на дне и по болотистой низине доб-рались до деревни Еремина Гора.
Почему "Еремина", я не знаю. Но что "гора", так уж это скромно сказано. Там не одна гора, а масса бугров, по которым и разбросаны были еле мая-чившие в темноте многочисленные хаты.
 Скользя по грязной тропинке, как на коньках, в какую-то яму, мы вдруг услышали в темноте приятное девичье сопрано.
       Окончен курс,
       И по родным селеньям
       Мы разлетимся в дальние края:
       Ты поедешь к северным оленям,
       В жаркий Туркестан уеду я,
– пела девушка, гремя ведром.
Выйдя на голос неизвестной нам певицы, бравшей воду в колодце, и раз-говорившись с ней, мы узнали, что совсем недалеко, в одной из хат находится штаб части, где комиссаром был знакомый нам товарищ Комаров.
Мы этому очень обрадовались. Во-первых, я надеялся еще раз послушать интересные рассказы товарища Комарова, как слушал однажды в фронтовой землянке его рассказы "Лепешки", "Зяблики", "Путешественник".
Во-вторых, мы могли воспользоваться его рацией, чтобы сообщить в штаб армии срочные сведения и избавить себя от необходимости возвращаться в Пестово, а продолжать выполнять свое задание.
К комиссару Комарову мы пришли вовремя и застали его у вездеходной машины, готовящейся к отъезду.
– Ну, товарищи, опоздай вы на одну минуту и мой бы след простыл, – ве-село сказал он, пожимая наши руки. – Дело возникло срочное, надо ехать…
Таким образом, мои надежды послушать рассказы Комарова в Ереминой Горе рухнули. Но комиссар оказал нам исключительную любезность. Он не только распорядился связать нас по радио со штабом армии, но и согласился подождать нас несколько минут, когда выяснилось, что наш маршрут в боль-шей части совпадает с его собственным.
– Чего же вам шагать по болотам пешком, если я могу подвести вас на своем вездеходе, – сказал он, и мы не могли с ним не согласиться.
После радиопереговоров со штабом армии, с Комаровым пришлось по-ехать мне одному, а Лысову было приказано возвратиться в штаб и заняться составлением одного из тех документов о коммуникациях, которые всегда разрабатываются штабами перед предстоящими боевыми операциями войск.
……………………………………………………………………………
Едва мы выехали из Ереминой Горы, как опустился дождь. Темнота во-круг нас стала совсем кромешной, и нам приходилось удивляться, каким чутьем водитель угадывал подходящую для машины дорогу, чтобы не сунуть нас в какую-либо яму, топь или чарусу, которые имелись в здешних болоти-стых лесах нередко.
Подняв парусиновый навесик над головами, мы некоторое время ехали молча. Комиссар покачивался и попрыгивал при толчках рядом со мною. Впереди нас чернели спины двух автоматчиков и водителя. За нашей спиной посапывали и кряхтели еще трое людей: два автоматчика и один интендант, ехавший в Дубровку Дальнюю.
Молчали мы, наверное, потому, что и кромешная темнота давила на нас, навевая хмурость и тоску, и спать хотелось, и нудно стучал дождь о намок-шую парусину навеса и раздражающе выл мотор, мокро шелестели гусеницы машины. Все эти звуки в темноте, как не раз приходилось ощущать, порож-дают у людей неодолимое желание безмолвия. Но стоит только кому-либо нарушить это безмолвие, как происходит душевная реакция, придающая всем настроениям обратное направление, и люди тогда стремятся затронуть воз-можно больше различных тем, не заботясь даже исчерпать каждую из них до конца и довольствуясь лишь некоторыми поразившими их деталями этих тем да сознанием того, что тягостному безмолвию положен конец.
Так произошло и в этом случае.
– А почему все-таки Черчилль хвостом крутит? – неожиданно прозвучал басок за нашей спиной. – Временит он со вторым фронтом и временит…Я об этом давно думаю и неясно мне…
– Черчилль? – переспросил Комаров таким тоном, будто хотел сказать слово "Хамелеон"? – Вы интересуетесь Черчиллем? Эта личность нам из-вестна. Он в свое время был организатором похода четырнадцати государств против Советской России. И у нас нет никаких оснований думать, что он те-перь переродился. В душе он был и остается закоренелым консерватором и жгучим ненавистником советского режима. А если он в эту войну прикинулся нашим другом, то объяснение этому можно найти в самих же словах Черчил-ля, произнесенных им седьмого ноября 1941 года перед промышленными ра-бочими района Тайн в Гулле. Он там сказал, что после Дюнкерского побоища Англия оказалась без всяких принадлежностей и орудий войны. Спасти весь мир и Англию, в том числе, от немецкой агрессии могла в этом случае только Россия.
И вот, совпадение русских и английских интересов в борьбе с немецкой фашистской опасностью и наличие только в России реальной силы, способ-ной сломить фашистскую Германию, заставило Черчилля надеть на себя мас-ку нашего друга.
 Он долго еще будет клясться в своей дружбе к нам, до самой победы над Германией будет клясться, а потом, возможно, заговорит снова своим старым языком. И он тем смелее заговорил бы, чем слабее оказались бы мы в резуль-тате войны с Германией. Поэтому и, если говорить только об одном Черчил-ле, он и крутит хвостом. В глубокой тайне он надеется, что мы, борясь с Гер-манией, очень ослабеем… и решение послевоенных вопросов попадет в мо-нопольные руки Черчилля. Но…пусть сей "старый конь" не забывает слова известного русского поэта, что "тяжкий млат, дробя стекло, кует булат".
В боях не только слабнут государства и их армии, но и крепнут. Мы креп-нем. Мы разгромили немцев под Москвой, хотя и не было тогда второго фронта против Германии. Мы разгромим их и в этом году, хотя и прорвались они к Волге и на Северный Кавказ. Красная Армия натворит еще столько чу-дес, что… Вполне возможно, покатятся в грязь многие короны, появятся "де-мократические" короли и рабочие регенты престолов, обанкротится англий-ский арсенал корон, и дороги к решению всемирных вопросов человеческого счастья пройдут через Москву…И если некоторые английские деятели, нахо-дясь под замораживающим впечатлением Дюнкерка или во власти своих ил-люзорных расчетов на ослабление нас, никак не отважатся открыть сейчас второй фронт в Европе, то они от этого могут только проиграть. Да, проиг-рать, хотя второй фронт они все-таки должны будут открыть.
Сейчас некоторые из них, обращаясь к России, повторяют слова венгер-ского поэта-скептика Иоганна Арень:
       Твои побольше сапоги –
       Тебе и первому идти…
Что ж, Россия не побоится идти первой, как и шла первой до сих пор. Красная Армия не будет ссылаться ни на чьи "большие сапоги". Она завоюет признание всего человечества, как Армия освободительница. А насчет слабо-сти, о которой в душе мечтает Черчилль, посоветуем ему, когда станет можно сказать это, прочитать слова А. Гидаша:
       "Гибнет, кто в битве вперед не идет.
       Крепче, товарищ, винтовку в руке…"
Что же касается современной международной клеветы на нашу Красную Армию, которую румынские, например, журналы рисуют в виде трехглавого дракона, отступающего от Черного моря под натиском румыно-немецких штыков, то…
       "…Коль знатный шут…
       Меня окатит грязью – вздор,
       Утрусь – и все… К чему тут спор".
Но придет, товарищи, пора и мы этих шутов возьмем за ушко и вытянем на солнышко, на народный суд. Вот так…
В темноте мы не могли разглядеть жеста комиссара, но все ясно предста-вили себе, как потянем шутов за ушко и на солнышко. И нам стало весело, мы расхохотались.
– Знаю, дружище, – вдруг, толкнув меня в плечо, сказал комиссар уже на другую тему. – Знаю, вы сотрудничаете в армейской и фронтовой газете, за-писки ведете. Наверное, и мои кое-какие мысли попадут в вашу тетрадь. Ну что ж, это ваше дело, записывайте. Только я хочу дать вам один совет. Опи-шите вы правильно, как вот есть, и разговоры наши, и дорогу, и край, по ко-торому мы ездим и ходим, и чувства, которые не дают нам покоя. Возможно, критики и писатели, не фронтовики, и начнут вас грызть за то и за это, но…вы их слушайте, но не слушайтесь. То, что опытом постигнуто, в кабине-те не выдумаешь. А с каким удовольствием я прочел бы после войны описа-ние нашей фронтовой жизни, как она есть. Ведь и детишкам бы своим прочи-тал, и вспомнили бы все, что сейчас вот вокруг нас стоит и движется…
А вокруг нас стояла непроглядная темнота, хлестал дождь, чернел лес, хлюпали под гусеницами болота, выл мотор, свистела грязь. В дождливой черноте, над лесом, тускло загорались ракеты и, мигая и искрясь, описывали безмолвные красные дуги, гасли вдали, на переднем крае.
– Прямо, по правде сказать, – продолжал комиссар свою мысль, – я всегда уважаю мемуарную литературу, может быть, больше всякой другой. Конеч-но, я не против хороших повестей, романов и рассказов, но… Иногда чувст-вуешь большую досаду от некоторых прочитанных книг. Сошлюсь на при-мер. На днях удалось мне перелистать книжечку Павла Далецкого "Катастро-фа". В ней описана несложная история японской девушки Марико, которая своим твердым характером победила деспота-отца, отделалась потом от по-хабного мужа – купца Танака, не пожелавшего отдать свое имущество в поль-зу революционеров, устроила затем итальянскую забастовку на фабрике То-куза и вынудила хозяина удовлетворить все требования забастовщиков. Од-ним словом, повесть о японке имеет счастливый американский конец.
И вот, в связи с этим, вспомнил я одного мастерового еврея из шелом-алейхемского "Мальчика Мотл". Еврей этот изобрел печь, которая хорошо согревала комнату, если печь топили раз восемь в сутки. И очень хорошо, что сделать такую печь изобретателю не удалось из-за отсутствия специальных кирпичей.
 А вот у модернизатора Павла Далецкого в избытке нашелся кирпич для постройки придуманной им истории "революционной" японской девушки. Вот бедняга! Писал бы он лучше правдивые рассказы о русских девушках, не гоняясь за космополитическим революционизмом. Ведь свою книгу Далецкий писал с 11 января по 2 февраля 1935 года, когда нас не столько волновала вишневая Япония, сколько своя внутренняя и очень бурная жизнь... Да и, кстати сказать, "Катастрофа" Далецкого завершилась совсем без всякой ката-строфы…
Помолчав немного, комиссар снова толкнул меня локтем.
– Не спите? – спросил он.
– Нет, товарищ комиссар, – ответил я. – Сон теперь уже не пойдет. Думаю вот, о ваших высказываниях думаю.
– Это хорошо! – сказал он. – Плохо ли, хорошо ли вы думаете о моих вы-сказываниях, но уже то хорошо, что думаете… Для журналиста или писателя нельзя обойтись без дум. А то ведь бывает такое досадное положение, когда ищешь дум в произведении, а находишь одни строчки без души и без сердца или находишь невразумительное бормотанье под видом патриотических сти-хов.
В мае месяце пришлось мне быть в одной из рот нашей части. На фронте стояло затишье и роту эту вывели во второй эшелон немного отдохнуть. А тут газета "За Родину" пришла с опубликованной в ней песней Михаила Мату-совского "Пятизарядная".
 Песня эта была посвящена раненому в бою красноармейцу Майорову, ко-торый потерял сознание, но не выпустил из рук свою винтовку.
Тема, знаете, очень хорошая, волнующая. Ну, я и приказал политруку не-медленно разучить эту песню с бойцами и спеть ее хором.
 Старался-старался политрук, ничего не вышло. И слова будто неплохие:
       "…Леса да топи непролазные
       У самых ильменских дорог.
       Боец винтовку безотказную,
       Винтовку тульскую берег…"
Видите вот, неплохие слова, а все же песня так и не получилась.
 "Товарищ комиссар, – пожаловался мне политрук. – Не только петь, чи-тать тяжело эту рифмованную прозу. Никак мы не сможем петь эту "пятиза-рядную" песню. Разрешите отложить ее в сторону…". Тут я на политрука не-много прикрикнул: "Мастерства, говорю, нет у вас, потому и ничего не выхо-дит с песней. Дайте мне текст!"
Подал мне политрук текст песни. Внимательно я прочел сначала так, по-том на голос хотел поднять. Не выходит. Тогда я еще раз прочел, и тут только заметил, что не только от тяжести неотесанной рифмы слова не шли на голос, но еще и потому, что не было в песне души и правды. Помню такие слова:
 "…Он сжал приклад рукой неловко,
       Когда в глазах померкнул свет,
       Когда бойца с его винтовкой
       Везли в военный лазарет…"
       Ну, скажите, пожалуйста, где же тут душа и где правда? Как это можно "сжать приклад рукой неловко, когда в глазах померкнул свет"? Об этой эк-вилибристике кто-то должен сказать Михаилу Матусовскому, иначе он так и не будет знать, почему бойцы не смогли петь его "пятизарядную песню".
Не успел комиссар договорить, как наш вездеход о что-то ударился своим железным носом и мы ткнулись лбами в спины водителя и автоматчиков, а задние пассажиры перелетели через барьер и сели чуть не верхом на наши спины.
Мы еще барахтались в машине, восстанавливая положение и соображая, что же произошло, как водитель торжественным голосом закричал:
– На сарай, товарищи, наехали, сейчас отшвартуемся…
Сарай, которому мы пробили вездеходом жердевый бок, висел теперь над нами своей крышей и обрамлял нас стенами, отчего темнота казалась еще гуще и мы совершенно не видели друг друга, хотя и сидели рядом.
– С вездехода не сходить! – командовал боевой водитель, – можете по-пасть под гусеницу…
– А что же, сидеть что ли тут будем до утра? – удивленно спросил комис-сар.
– Никак нет! – отозвался водитель из темноты. – Я сейчас обследую поло-жение и вылезем отсюда через ту дыру, через которую ворвались сюда…
– Фонари бы зажечь, – тоскующим голосом промолвил интендант первую и последнюю за всю дорогу фразу (Он все время ухитрялся спать).
– Аккумулятор сел, а другого пока нету, – крикнул водитель, садясь на свое место. – Держитесь, поехали!
Под гусеницами затрещали палки, на головы нам упал парусиновый навес, мы покрепче вцепились в железные поручни сидений и, приберегая головы, пригнулись к бортам машины.
– Жжи-и-ив! – заголосила машина и вынесла нас из сарая. Проехав метров двадцать-тридцать, машина остановилась. Мы вышли из нее и, утопая по ко-лено в грязи, пошли узнать, куда же это мы заехали.
– А ведь это и есть Дубровка Дальняя, – сказал комиссар, отыскав в тем-ноте указательный столб и осветив его пламенем зажигалки. – Приехали!
…………………………………………………………………………
Дальше наши дороги расходились. Мне нужно было пробираться в дерев-ню Долгие Горы, а комиссару предстояло день или два побыть здесь, в Дуб-ровке Дальней, по своим служебным делам. Здесь тоже намечалось нанести удар немцам, чтобы не дать им возможности ни одного взвода своих солдат направить с нашего фронта к Сталинграду, где решалась судьба войны.
……………………………………………………………………………
Утром я хорошенько изучил по карте маршрут на Долгие Горы. До этой деревни, если взять по прямой линии, было около тринадцати километров. Но по прямой в лесах Валдайских редко ходят: на пути масса озер, топей и чарус, завалов и минных полей или глубоких рвов, заполненных водою. Да и задача моя состояла не в том, чтобы самому только пробраться в Долгие Горы, а изучить пути, которые практически возможно будет использовать для пере-движения войск. В это же время по некоторым дорогам шли пробные колон-ны пехоты, обозов и артиллерии. Наблюдение за движением которых и учет их опыта также входило в мою задачу.
Итак, изучив карту и согласовав свое движение с движением пробных ко-лонн, я наметил себе маршрут движения. Длина его равнялась тридцати ки-лометрам, то есть на нем мы проигрывали в расстоянии более, чем в два раза, зато более чем в десять раз выигрывали в основательности и надежности пу-ти. С этим приходилось тоже считаться…
Позавтракав и взяв с собой сопровождающего красноармейца, я отправил-ся в путь.
Прекратившийся было в конце ночи, дождь снова хлынул, едва мы втяну-лись в лес. Наносить просеки и твердые рубежи и древние валы, идущие на-подобие дамб через топи, стало на карту очень трудно. И, чтобы не размочить карту, я чертил все это на листочках блокнота, нумеруя их и помечая услов-ными знаками, чтобы разобраться потом самому.
Красноармеец во время этой работы прикрывал меня полою шинели и я, вдыхая запах мокрого сукна, чертил на листиках, до тоскливости мечтая о своем довоенном рабочем кабинете в городе Старом Осколе. Хороший был кабинет, с электрическим освещением, с полными книг шкафами, с мягким диваном. Но в Старом Осколе сидели немцы, и я нервно кусал губу, шептал нехорошие слова…
Потом мы шагали дальше.
Под ногами хлюпала вода и грязь. Нудно шумели над головой вершины сосен, растревоженные ветром; нудно хлестал дождь в наши спины, лил за воротник шинели.
Часам к восемнадцати миновали разбитую станцию Любницу и снова ле-сами и болотами шагали к Долгим Горам.
У глухого мостика через лесную речонку мы остановились.
Дождь к этому времени перестал, и нам приятно было посидеть на опро-кинутых бурей замшевелых деревьях, поговорить о чем-либо, волновавшем нас, закусить из носимых с собою запасов продовольствия.
Мы начали с того, что приступили к закуске. До времени, когда через этот мостик должны были пройти пробные маршевые колонны, оставалось еще с полчаса.. Время это небольшое, но для фронтовика вполне достаточное, что-бы и закусить и потом поговорить… Именно, потом поговорить.
……………………………………………………………………………
На этот раз нам поговорить оказалось некогда, так как вскоре издали по-слышались лошадиные храпы и людские крики, застучали о пни и корневища колеса повозок.
– Едут, – сказал красноармеец Власов.
– Да, едут, – ответил я, вставая с замшевелого дерева. – Это, наверное, го-лова пробной колонны…
Через минуту из-за деревьев показалась первая пара вороных лошадиных голов, показались первые бойцы, погонявшие лошадей длинными ременными кнутами.
Повозки прошли хорошо. Утопая по самую ступицу в негустую болотную грязь, колеса здесь уже не стучали, а шипели и хлюпали.
Хуже получилось с походной кухней.
Ездовой промахнулся, направил лошадей немножечко левее, и кухня, на-ехав колесом на корневище, завалилась. Оба мерина с натуги упали в грязь, и бойцы подняли крик.
Одни ругали ездового, другие лошадей, третьи командовали:
– За хвост мерина тяни, за хвост! Обязательно встанет, если хряпку ему накрутить.
– Да что за хвост?! – подбегая из глубины колонны, кричал щупленький, низкорослый красноармеец. – Помогать надо лошадям, а не за хвост их кру-тить…
Он прицелился плечом в задок кухни, чтобы с разбега подтолкнуть ее впе-ред, но в этот момент лошади встали и ворохнули кухню в сторону, красно-армеец промахнулся, упал в грязь и мгновенно стал похожим на арапа.
– Терпи, Шишкин, терпи! – загоготали вокруг, умирающие от смеха его товарищи. – Тебя сейчас можно на выставку.
Шишкин разозлился, угрожающе взмахнул руками и лица насмешников покрылись сверкающими, как пуговицы на гетрах, мокрыми каплями грязи.
Смех и грех.
Вслед за повозками и кухнями, шлепая резиновыми шинами колес по гря-зи, пошла многочисленная конная артиллерия.
Через мостик пропускали медленно по одному орудию, остальные упряж-ки стояли, ожидая своей очереди. И когда эта очередь наступала, командиры командовали голосисто и певуче:
– Шаго-о-ом ма-а-а-арш!
– Чего они, как дьяконы, поют? – спросил меня Власов. – Наш старшина за такую команду и обедать бы не дал.
– Да ведь ваш старшина пехотинец, – ответил я. – Он любит пехотные, краткие команды. В артиллерии, наоборот, нужны певучие команды, хотя и имеются очень краткие: "Огонь!"
– А-а-а, – понимающе раскрыл Власов свой широкий рот. – То-то они и поют…
Через полминуты, когда прошла последняя пушка на конной тяге, за де-ревьями затрещали тягачи.
Чтобы не растаптывать и не разбивать прежде времени дорогу, орудия на механической тяге следовали после всех других видов колесного транспорта и конных орудий.
Тягач с тяжелой гаубицей на прицепе осторожно всполз гусеницами на мостик и, как бы пробуя его прочность, немного постоял на настиле, потом снова пополз.
И вдруг колесо гаубицы, скользнув за колесоотбойный брус, медленно осело мимо моста и начало погружаться в грязную воду.
Гаубица перекосилась. Тягач, дернувшись назад, вцепился потом башма-ками гусеницы в бревна моста, как кошка в дерево, если ее потянуть за хвост, остановился и задрожал весь звонкой металлической дрожью. В матовом мшистом воздухе тряслась его тоненькая черная выхлопная труба, выплевы-вая коричневые крутящиеся кольца дыма.
– Эх, родной, застрял! – укоризненно покачивали своими головами артил-леристы, глядя на оскандалившийся тягач. – Ну, придется ему помочь…
Целый взвод рослых широкоплечих парней подбежал на помощь тягачу. Одни взялись руками за грязные колеса, другие – за хобот гаубицы, третьи – за сошники, четвертые залезли прямо по пояс в речонку и закричали на трак-ториста:
– Эй, шляпа! – Рули налево, еще немного рули! Та-ак! Теперь давай пря-мо. Давай, давай, шляпа, не бойся!
Под напором трактора и людей гаубица выпрямилась. Колесо ее подня-лось и взъехало на мост.
Тракторист, сделавшийся было хмурым и злым, радостно засмеялся, под-мигнул мне счастливыми карими глазами и повел орудие дальше, к передне-му краю.
 Под гусеницами трактора и колесами гаубицы звонко трещали палки и корни, а по лесу, перекатываясь, металось эхо.
Вот и показалось последнее орудие 1199 гаубичного артиллерийского полка, совершавшего маневр из-под Старой Руссы на участок фронта Лычко-во-Кневицы.
 На этой системе-колотушке, как артиллеристы, шутя, называли свои гау-бицы, ехал бывший учитель Волков, мой земляк из Старооскольского района Курской области.
Он еще издали узнал меня, опрометью скатился с орудия и с разбегу упал ко мне в объятия.
– Дорогой мой, вот где встретиться пришлось! – воскликнул он, и по смуг-лым его щекам покатились слезы. – Второй год воюю, а своих земляков ни-кого за все время не встретил.
Мы поцеловались. И, чтобы не зарыдать от охватившего меня волнения, я сжал зубы, часто-часто задышал, будто мне не хватало воздуха целого фрон-та, воздуха всего этого огромного прифронтового леса.
Волков приказал остановить орудие и мы минут десять говорили о судьбе нашего города, захваченного немцами, потом покушали борща из круглого солдатского котелочка, который стоял на орудии нетронутым с самого утра, поклялись биться с немцем беспощадно и встретиться вновь в своем освобо-жденном от немцев городе.
На этом мы распрощались.
Волков повел свое орудие на огневые позиции, а я с красноармейцем Вла-совым заспешил в Долгие Горы. Там меня должна была ожидать штабная машина.
……………………………………………………………………………
13 сентября 1942 года я, наконец, выполнив все задания, возвратился к своему взводу, переброшенному к этому времени во Дворец.
 Было часа четыре пополудни. Тепло стало. Выглянуло солнышко. Усадив бойцов на берегу Поломети, я беседовал с ними о предстоящих наших зада-чах, о положении на фронтах. Вместе мы поскорбили о падении Новороссий-ска, высказали друг другу свое горе и надежды, оно и стало легче на сердце.
Наш повар, красноармеец Лашин, подал сигнал на обед. Но не успел я вы-строить взвод, как раздался оглушительный взрыв и над берегом реки взлете-ли в воздух черные лохмотья плаща и человеческие руки.
Это противотанковая мина убила лейтенанта Яблонского и тяжело ранила помощника командира взвода Чернова.
Кусок тела, оставшийся от лейтенанта на берегу Поломети, бойцы выта-щили из-за проволочного ограждения у минного поля и накрыли рогожей. Кто-то обронил при этом фразу:
– Лейтенант хорошим был минером, а минеры ошибаются один раз в жиз-ни…
……………………………………………………………………………….
Нашим потомкам, наверное, трудно будет представить себе сороковые го-ды двадцатого века, над полями и лесами которого витала крылатая смерть, поджидая людей на каждом шагу.
………………………………………………………………………………….
Во втором часу ночи я получил приказ на выезд в боевые порядки Н-ской дивизии.
Взвод поднял по боевой тревоге. Вскоре подошли машины, и мы двину-лись в путь.
Туман. Непогода. То и дело колотил нас град.
Позади остались Дворец, Рябки, Долгие Горы, Живуче, Шалово, Чирки, Семеновщина, Любница, Ямница, Нива.
Остановились мы в густом лесу перед Лычково, заняв пустовавшие дзоты.
…………………………………………………………………………………
Вокруг чувствовалось оживление. На опушках и полянах, на перекрестках просек, позади завалов размещались противотанковые орудия. Иные из них были замаскированы позади толстых стенок из травы (жители валдайских ле-сов хранили сено не в стогах, а в виде толстых стенок, поддерживаемых с обеих сторон деревянной решеткой из кольев и слег). В стенках чернели ам-бразуры, в которых шевелились на ветру желтоватые космы сухого сена.
Впереди нас и за нами леса кишели техникой и людьми. Веером, отрост-ками разбегались пути-дороги от основной магистрали, уходили через лесную чащу, через болота и кустарники к боевым порядкам полков.
По бревенчатому настилу лежневок, прыгая и гремя, бежали шустрые "Виллисы" с орудиями на прицепе, с расчетами на борту.
Под стволами орудий, пристегнутые к ним подбородочными ремнями, ка-чались новенькие зеленые каски с черной кожаной подкладкой.
Дошлые водители машин умудрились засветомаскировать фары весьма оригинальным способом: они натянули на них противогазные шлемы, отчего машины стали походить на чудовища с двумя серо-зелеными головами и че-тырьмя круглыми стеклянными глазами.
Немцы, видимо, почувствовали нависшую над ними угрозу и методически вели артиллерийский огонь по расположению наших войск.
Артиллерийский огонь на многих участках фронта в Валдайских лесах солдатам переносить было гораздо труднее, чем на других фронтах войны. Рыть окопы здесь в большинстве случаев было невозможно, так как грунто-вые и озерные воды немедленно заливали их до самых краев. Пришлось по-этому прибечь к системе насыпных окопов и к возведению защитных дере-вянных стенок и брустверов, что не давало солдату той надежной защиты, ка-кую получил бы он в глубоком земляном окопе. Да и маскировать высокие насыпные и навальные "окопы" было очень трудно.
На второй день ранило сержанта Авдеева, перебило ногу интенданту Лы-сову. Сопроводили мы их в полевой походный госпиталь 710, развернутый в лесной чащобе вблизи передовых позиций. Палаты и службы госпиталя, жи-лища врачей и санитаров, склады и гараж – все это натянуто здесь из паруси-ны.
 Остроносые фанерные стрелки с красными крестами на них и с цифрой "710" безмолвно вели санитарные повозки и машины к госпиталю по извили-стой лесной дороге, проходившей под навесом густых ветвей.
……………………………………………………………………………
С вечера 17 сентября 1942 года небо вызвездило, серебристым серпочком повисла над лесами луна, благодатным потоком разлилось по лесам тепло. На переднем крае была тишина. Ни одного выстрела и ни одной ракеты. Только в воздухе стоял нескончаемый гул: наши самолеты, волна за волной, шли бомбить немецкие тылы и коммуникации.
И вдруг над темными массивами лесов заметались огневые сполохи ар-тиллерийских залпов, задрожала земля, громовое эхо покатилось по лесу, за-шумело. Начался артиллерийский бой. И по мере нарастания боя темнело не-бо, сгущались облака, а на заре хлынул дождь. Это отрицательно сказалось на положении наших войск, наступавших на фронте от Лычково до Бечгловско-го болота.
18 сентября один из офицеров штаба 34 армии приказал мне немедленно организовать службу регулирования в Лычково.
– А разве Лычково?…
– Да, да, взято! – не дал он мне договорить и, резко взмахнув рукой, доба-вил. – Главное, действуйте быстрее…
Через несколько минут подошла вызванная мной машина с особым про-пуском, наклеенным на лобовом стекле кабины, и мы помчались. Разбрызги-вая воду и грязь, машина ворвалась в сожженную деревушку Глинка.
– Стой, черт вас возьми! Стой! – закричали на нас, вставшие вдруг прямо из грязи бойцы. – Не видите, бой идет?!
Конечно, мы видели и слышали бой. Невдалеке, воя и крякая, рвались ми-ны; совсем рядом стучал пулемет, и казах-пулеметчик, давая очереди, голоси-сто приговаривал:
– Туган Казахстан ушун! (За родной Казахстан!).
Водитель смущенными глазами посмотрел на меня. В этот момент на под-ножку машины вскочил один знакомый мне капитан из части подполковника Гусева.
– Вы с ума сошли! – закричал он. – На машине влетели в ротные боевые порядки. Немедленно разворачивайте машину, иначе…, – он при этом выра-зительно погрозил мне и шоферу своим тяжелым маузером.
– Разворачивай! – приказал я водителю. – Нам пока здесь делать нечего… Нас ложно проинформировали о занятии Лычково.
При развороте машина на мгновение выкатилась из-за кустов на просмат-риваемую немцами полянку, и сейчас же громыхнула минометная батарея. С шипящим свистом пронеслись над нами мины, падая будто бы из-под обла-ков.
– Ах, ах, ах, ах, ах! – закрякали они и справа, и слева и перед самой маши-ной, заполнив поляну затхлым серым дымом. Один из осколков пробил лобо-вое стекло кабины, пронизал передний борт кузова и наповал убил сидевшего там телефониста Кушнарева.
……………………………………………………………………………
В песчаном карьере, куда нам удалось отвести машину, мы встретили ра-неного старшего лейтенанта Гребешкова. Он рассказал нам интересную исто-рию, разыгравшуюся ночью в самом начале боя за Лычково.
– Вместе со мной, – начал свой рассказ товарищ Гребешков, – на задание отправилось человек пятнадцать. А задача наша состояла в том, чтобы захва-тить лычковскую каменную школу, откуда немцы управляли всей своей обо-роной лычковского узла сопротивления.
Ночь была тихая, звездная. Тоже и луна светила. Правда, серпочек незна-чительный, а мешал таки нам он здорово. Как выйдешь на чистое место, так и видать нас…
 Болотами, лесом обошли мы Лычково с востока, чуть не до самой Воло-дихи уклонились, потому что никак по-иному нельзя было туда пробраться: то секреты немецкие, то дозоры на пути. А с юго-востока них внимание меньше оказалось. Вот мы и пробирались к Лычково с этой стороны.
 На самой юго-восточной окраине Лычково, перебравшись через Поло-меть, мы столкнулись с двумя немецкими часовыми. Столкнулись почти нос с носом. Хорошо еще, что мы были в немецких плащах и касках. "Хальт! – крикнул один из часовых. – Вер…" Но не успел он закончить своего вопроса, как наши солдаты прикололи кинжалами обоих часовых.
Потом мы выбрались на площадь перед школой. Еще бы минуту или две и успех полный. Но…кто-то из моих бойцов случайно выстрелил. Нас обнару-жили. Немецкие пулеметы ударили из кирпичного сарая, из самой школы и со стороны железнодорожной насыпи.
К нашему счастью, немецкие танки гусеницами прорыли во дворе целые окопы. Правда, воды в них было чуть не до краев. Но это ничего. Мокрый всегда может обсохнуть.
Залегли мы в эти "окопы", а над нами сплошной разноцветный огонь, буд-то искрометной сеткой нас прикрыли. Немцы, вы это знаете, любители стре-лять трассирующими пулями. Решили мы переждать, пока огонь утихнет, а потом атаковать все-таки школу. Но немцы не удовольствовались обстрелом нас из пулеметов, а прогладили несколько раз минометным огнем, в результа-те чего половина моих бойцов вышла из строя и атака школы была бы теперь просто глупой авантюрой.
 Сигнальной ракетой я запросил разрешение на отход. Мне ответили по-ложительно.
Но отходить назад оказалось труднее, чем залезть в немецкое пекло. Если нам пойти старой дорогой, то и очень далеко и почти безнадежно. Кроме то-го, нам нужно было вынести пять раненых товарищей. Тут я вспомнил, что под высокой железнодорожной насыпью, на западной окраине Лычково, име-лись две цементных водопроточных трубы, и решил через них прорваться к своим войскам.
С час пробирались мы к этим трубам. Пробирались ползком. А немцы продолжали молотить минами и гранатами теперь уже пустое место перед лычковской школой.
 Наконец, в метре от нас оказалась насыпь. На гребне ее, переговариваясь, галдели немцы, лязгал кто-то затвором автомата. У подножия насыпи черне-ли две круглых дыры водопроточных труб, наполовину залитых грязью и не-чистотами. Пахло гнилью и падалью.
– Ползи, – шепотом приказал я бойцу, лежавшему рядом со мной. – Ползи через трубу и заляжешь потом при выходе на той стороне… Охранять бу-дешь.
– А если там уже стоит или лежит немец? Ведь они, наверное, охраняют этот проход…, – боец при этом робко сжал мою руку и весь задрожал. Его волнение передалось мне. Да и предположение его показалось мне совершен-но убедительным. "Конечно, немцы должны охранять проход через трубы чуть ли не двухметрового диаметра, – подумал я, и пополз к трубе первым. – А вы все держитесь за мной. Передай шепотом", – отдал я последнее распо-ряжение через солдата.
В трубе царила такая тишина, что у меня застучало в висках. Только сзади слышались слабые всплески жижи. Это пробирались вслед за мной бойцы.
За мной шла часть бойцов. А другая часть, таща раненых, направилась по левой трубе, менее залитой грязью.
Чувство тревоги росло во мне с каждой секундой, а когда рука моя косну-лась края трубы при выходе, тревога и напряжение достигли такого предела, что нервы, казалось, могли лопнуть при всяком громком звуке.
Но было по-прежнему тихо у насыпи, а на гребне ее продолжали галдеть немцы. По стуку ложек и бряканью котелков мы догадались, что немцы что-то ели.
Через две-три минуты все мои люди были уже далеко за насыпью, полз-ком пробираясь к густым кустам. А через полчаса, когда мы миновали уже Глинку и направлялись к штабу доложить о всем увиденном нами в Лычково, ударили наши орудия и началась артиллерийская подготовка.
……………………………………………………………………………
Наутро наш батальон оказался перед самой насыпью железной дороги. Мы готовились к штурму. И вдруг из насыпи раздался крик: "Рус, кричи ура!"
Кричали немцы, уверенные, что мы им ничего не сможем сделать. Но мы сделали.
Мы ворвались на насыпь, обнаружив там зарытые в землю цистерны с прорезанными в них амбразурами и с прикованными к пулеметам венгерски-ми пулеметчиками (своих солдат пока немцы не приковывали, а венгров, ко-торых было здесь совсем мало, применяли на огневых точках, как рабов). Мы перевалили насыпь и овладели школой, но потом вышла какая-то заминка с вводом в дело вторых эшелонов, и нам пришлось отойти… Лычково пока ос-талось в немецких руках…
Из рассказа Гребешкова мне стало ясно, что метнувшийся было слух о взятии Лычково был не совсем ложен. Он попросту даже и не был ложным, но в штабе армии не сумели разобраться в нем и не приняли правильного ре-шения.
 Надо бы не регулировочный пост выбросить в Лычково, а послать креп-кую поддержку ворвавшимся туда нашим бойцам и командирам. Не случи-лось этого только потому, что отсутствовала твердая направляющая всю опе-рацию рука.
В самом деле, ведь Лычково являлось одной из вершин демянского тре-угольника: Демянск-Лычково-Залучье, и немцы отлично понимали огромное значение этой "вершины". Удерживая Лычково в своих руках, они облегчали положение всей своей 16-й армии и затрудняли наше снабжение северо-западных армий, поскольку Лычково находилось на важной и единственной железной дороге Валдай–Старая Русса. Немцы имели здесь отборные войска, многочисленную технику и сильно развитую инженерную систему обороны, чего, видимо не учли организаторы лычковской операции (генералы Куроч-кин и Берзарин).
Вся обстановка под Лычково настойчиво требовала применить глубокую форму операции, направив охватывающие удары, скажем, по направлениям: Выдерка, Березно-Мыза, Горки – с одной стороны, и Кипино, Володиха, Бе-лый Бор, Горки – с другой стороны. В районе Горки или несколько южнее должны были бы сомкнуться клещи наших обходящих войск, что и решило бы участь Лычково еще в сентябре 1942 года. Но, к сожалению, операция развивалась не только на очень узком участке (13-15 километров) и не лиша-ла противника возможности играть своими резервами, поскольку нажим на его позиции осуществлялся не сразу по всей линии, а и развивалась она пря-молинейно и только фронтально. При этом развивалась она при явной слабо-сти вводимых одновременно в действие наших сил. И не потому эти силы были недостаточны, что мы не располагали более мощной группировкой войск.
Как раз, наоборот. Мы имели достаточно сил в лычковской группе, но си-лы эти были рассредоточены оперативно и по времени действия, что позво-лило немцам удержать свои позиции.
Из сопоставлений иногда рождается истина или, по крайней мере, позна-ется истина. И не только с целью чисто исторической хочется мне сделать это сопоставление (хотя нашему потомству абсолютно необходимо знать не толь-ко о наших успехах, но и о наших промахах), но и, главным образом, с целью практической. Ведь мир и после Отечественной войны не может быть веч-ным, поскольку сохраняется основная причина войн – деление общества на классы. Значит, желая мира, мы и впредь должны быть готовы к войне, но уже без повторения вольных или невольных своих ошибок.
Великий Суворов в бою 15 августа 1799 года под Нови успешно применил метод постепенного использования сил: в 5 часов утра действовал Край, в 9 часов – князь Багратион, в 2 часа дня – генерал Мелас.
Но Суворов использовал это лишь как средство измотать французов не-прерывными десятичасовыми боями и создать тем самым благоприятную об-становку для общего штурма Нови. Он хотел заставить французов ослабить центр или свой правый фланг (Как известно, французы ослабили тогда пра-вый фланг, который и был потом смят Меласом).
То, что у Суворова было лишь средством для создания благоприятной об-становки и выигрыша сражения, лычковские "стратеги", наоборот, преврати-ли в единственный метод операции. Они растратили свои силы по частям столь же талантливо, как растратил в 1904 году Куропаткин свои резервы на полях Манчжурии, почему и потери наши были велики, а результаты мизер-ны.
……………………………………………………………………………
Отъезжая из карьера под прикрытием проливного дождя, мы слышали на-чавшийся новый шум боя и крики "Ура". Наши батальоны шли в новую атаку, хороня, может быть, в этой атаке окончательно остатки нашей линейной так-тики.
……………………………………………………………………………
Наступило утро 25 сентября. Я встретил это утро в боевых порядках в ди-визии 170, прибывшей под Кневицы из состава 11-й армии.
Берегом речонки Березенки (в лесах Валдайских даже речки носили лес-ные названия) двигался я с четырьмя своими бойцами к переднему краю. В руках у нас были длинные шесты, опираясь на которые, мы прыгали с кочки на кочку, с пня на пень через лужи и ручьи, наполнявшие болотистый лес.
– Крапивин, держись левее! – послышался сзади нас незнакомый хриплый басок.
Я оглянулся. Вслед за нами, взлетая над кочками и пнями на своих длин-ных шестах, пробирались два командира. Один из них был щупленький, чер-ненький. Это он говорил хриплым баском. Другой, широкоплечий, красноли-цый, с мутносерыми глазами и добродушной улыбкой на усталых губах. Это его черненький назвал Крапивиным.
– Далеко пробираетесь? – спросил меня Крапивин.
– Да вот, собираемся понаблюдать, – неопределенно ответил я. – Место для поста выбираем…
– А я ведь вас видел, – признался черненький, всматриваясь на меня в упо-р. – Помните, мы с вами еще на Дальнем Востоке, в Чесноково на Амуре в одном полку служили? Моя фамилия Цатинов. А здесь я командую батальо-ном. Познакомьтесь, – кивнул он в сторону Крапивина. – Это работник по-литотдела…
Со старым знакомым, с Цатиновым, и с новым – с Крапивиным, мы про-брались прямо на передний край.
Был час затишья. Не стреляли немцы, молчали и наши бойцы.
Агитаторы, шурша свежей красноармейской дивизионной газетой "На страже", вели читки и беседы с бойцами-казахами, составляющими подав-ляющее большинство личного состава 170-й дивизии.
 И было в этом что-то трогательное и незабываемое. Казахи, родившиеся в кишлаках далекого Казахстана, знавшие и любившие бескрайнюю степь сво-ей родины и свои печальные пустыни с дюнами и верблюдами, эти казахи лежали теперь в лесах Валдайских, защищая СССР и весь мир от немецкого нашествия.
Мы легли рядом с насыпными окопами и разговорились с пулеметчиком, который пристраивал на секторную доску немецкий пулемет, только что за-хваченный у немцев в ночном бою.
– Зачем вам это нужно? – поинтересовался Крапивин, показывая пальцем на доску.
– Немецкий солдат ночью пойдет, не виден будет, – ответил боец. – А дос-ка держит твердый прицел. Пук-пук, и смерть немецкий солдат. Доска для ночной стрельба, товариша. А пулемета не верблюд, упираться не будет. Пук-пук-пук. Берегись, немецкий башка! Стрелять много можно. Немецкий пуля и получай немецкий солдат…
Пулеметчик засмеялся и показал рукой целый ворох немецких металличе-ских лент, набитых немецкими патронами с зелеными и красными круглыми глазками капсюлей на донышках железных гильз, покрытых лаком.
Другой боец вслух читал статью "Казахи не будут рабами". Третий, поло-жил винтовку на край окопа и зорко всматриваясь в сторону немцев, которые были где-то за кустами и ручьем, слушал одновременно чтение статьи и одоб-рительно покачивал большой головой в зеленой каске.
"…Богат наш Казахстан, – журчал голос чтеца. – Уголь, нефть, скот, хло-пок, табак – все есть у нас. А какие, казахи, у нас сады! Недаром родная наша столица называется Алма-Ата, отец яблок.
Проклятый немец пытается захватить все наши богатства, а нас, казахов, превратить в рабов. Горе тогда будет нам, казахи! Немец убьет наших мате-рей, изнасилует наших жен и дочерей, сестер заберет в публичный дом… Здесь, в этих Валдайских русских лесах, мы защищаем свою судьбу, свой солнечный Казахстан. Здесь мы должны разбить немцев… Вперед! Чем боль-ше мы убьем немцев, тем ближе победа…"
– Правильна написан, якши написан, – произнес боец с винтовкой, не от-ворачивая лица от немецких позиций. – Кто так якши написал?
– Написал младший лейтенант Ахан Абеулов, – ответил чтец.
– Якши, якши! – повторил наблюдатель. – Наш человек, по-нашему и на-писал. Воевать будем. Немца разбить будем. Я родом из Алма-Ата. Бил немца и под Смоленском и под Москвой. Возле города Клин я видел следы зверя. В небольшой деревушка я видел двенадцать трупов баранчук. Их немец разда-вил танком. И я, боец Шахаров, убью немца, чтобы он не пошел в Казахстан. Наш Джамбул говорил: "Разогнул свою спину казах, и почувствовал солнце в глазах".
 И я не согнусь, не потеряю этого солнца. Пулю в немецкий лоб, штык в немецкое брюхо…
С немецкой стороны бухнул выстрел. Певучая пуля ударила в сосну, сто-явшую над окопом. В воздухе закружилась тонкая рыжая шелуха, содранная пулей с коры.
– Па-а-лучай назад! – сказал пулеметчик и, поправив пулемет, отстрочил из немецкого ЭМГЕ длинную воркующую очередь по немецким позициям.
Чтец сунул газету за пазуху шинели, взялся за винтовку.
– Будет веселый разговор, – сказал он, проведя рукавом щинели по казен-ной части винтовки. Потом, щелкнув затвором и дослав патрон в патронник, он приник щекой к прикладу винтовки и начал целиться во что-то серое, мелькнувшее среди кустов.
Через минуту перестрелка охватила весь участок. Там и здесь хлопали винтовочные выстрелы, трещали автоматы, стучали пулеметы. Шел веселый разговор.
По стволам и вершинам деревьев, свистя и мяукая, звонко щелкали раз-рывные немецкие пули. На мокрую траву сыпались подстреленные листья, сыпалась хвоя, падали перебитые ветки. В лужи и ручьи шлепали корявые со-сновые шишки, похожие на вспухших ершей.
Вдруг загремели немецкие батареи, и воздух стал плотным, сжатым десят-ками снарядов, которые приближались сюда со стремительно нарастающим гулом.
 Они прошли над нашими головами, с треском начали рваться на второй линии. Потом снова грохот, и снова, нажимая воздух, с режущим свистом по-неслись на нас снаряды. Мы побежали в укрытие.
– Ложись! – закричал кто-то истошным голосом, и сейчас же я почувство-вал упругий удар в грудь, упал на мшистое болото. Вода хлынула в широкое голенище моего кирзового сапога, и мне стало страшно неприятно.
Вскочив на ноги, я приказал своим бойцам укрыться за груду гранитных камней, собранных еще до войны, когда Лычковский райисполком проводил подготовительные работы по мощению этим камнем вновь строящейся доро-ги, а сам вошел с Цатиновым в его блиндаж.
У телефона кричал адъютант старший.
– Держись, Зуев, держись! Сейчас наши дадут жару. Я только что звонил на батареи.
И, будто подтверждая слова адъютанта старшего, под нашими ногами дрогнула земля, а над блиндажом прошла с грохотом и шуршанием первая порция наших тяжелых снарядов. Потом прошумела новая порция, потом еще.
 Мы выбежали из блиндажа.
 Над немецкими позициями, над лесом и над кустами, за болотом и ручьем крутились смерчи черного и голубого дыма.
Немецкая артиллерия не отвечала.
Мы посмотрели друг другу в глаза и радостно засмеялись.
– Рука у вас, рука! – закричал кто-то из бойцов.
Тут я заметил, что из разорванной правой ладони лилась алая кровь, и мне сразу стало больно.
……………………………………………………………………………
От передовой пришлось ехать на грузовике, переполненном ранеными. Были тут и казахи, и русские. Были узбеки и украинцы.
Рядом со мной сидел черноволосый кавказец с перебитой левой рукой, за-крученной в окровавленный бинт.
 Медленно пережевывая кусок хлеба, он смотрел на меня черными-черными грустными глазами, точно находил во мне что-то знакомое, но боял-ся признаться в этом.
 Потом он вздохнул, будто куль сбросил с плеч, здоровой рукой полез под подол своей гимнастерки, достал из-под очкура брюк хищный немецкий "Па-рабеллум" и подал его мне.
– Васми, товариш! Мая пока не надо…
Неизъяснимое волнение охватило меня, когда я принимал этот трофейный немецкий пистолет, отнятый вчера кавказцем у какого-то немецкого офицера. "Что же это такое? – подумал я. Почему так взволновалось мое сердце?"
Было тепло. В лесу свистели какие-то птицы, невзирая, что там, на перед-нем крае шел бой, и войска генерала Васильева наступали на Кневицы. Над лесами стелился дым, по лесам катилось эхо боя.
"Да, – вдруг вспомнил я. – Сегодня тридцать седьмая годовщина моего рождения. И отметил ее неизвестный мне житель Кавказа, подарив немецкий пистолет".
Классики утверждали, что на склоне лет у человека появляется неодоли-мая потребность высказаться о пережитом и виденном своими глазами и по-мочь тем молодому поколению воспитать в себе великое чувство человечно-сти. И вот, качаясь в кузове машины и боясь нечаянно толкнуть своих ране-ных товарищей, я думал о них и о себе, думал о всех людях, с которыми при-шлось мне встретиться в лесах Валдайских и с которыми пришлось в кузове грузовой машины отметить день своих именин, и мне захотелось хоть немно-го сказать о них в своих записках. Плохо ли, хорошо ли вышло, но сказал я от души. И мне запомнился вечер этого дня, когда мы, вырвавшись из леса, подъезжали к Валдаю. Здесь было тихо. Небо полыхало кроваво-красным пожаром вечерней зари.

Осень 1942 года.
Северо-западный фронт





НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ
Мои записки.

Ураган наступления войск Северо-западного фронта за восемь дней смел немецкую "Демянскую крепость" и в первых числах марта 1943 года наша дивизия прорвалась за Ловать, штурмом овладела опорным узлом немцев – Рамышево, разгромила 8-ю егерскую немецкую дивизию и вышла к реке Ре-дья, на подступы к Онуфриево, Козлово, Колышкино, Великое село.
Но враг еще не был уничтожен. Он начал готовить летнюю компанию, на-деясь выиграть войну.
…………………………………………………………………………….
Днем всех адъютантов старших вызвали в штаб полка по боевой тревоге.
По топям и болотам, по тропинкам в дремучем лесу добрались мы с орди-нарцем Шахтариным до командного пункта полка.
Полуземлянка командира – майора Чукова, расположенная под елями, по-ходила на укрепленный средневековый замок. Она была ограждена тройным бревенчатым тыном, а вход в нее прикрывался несколькими рядами косо по-ставленных толстых бревен, чтобы вовнутрь не влетела немецкая мина.
Штабная землянка была проще. Это почти и не землянка, а бревенчатый сарай, похожий внутри на балаган бродячего цирка.
Войдя туда, я увидел, что на двухэтажных нарах, задрав ноги, лежали лю-ди. Один из них, по фамилии Чурилов, звенел на гитаре и исполнял арию Ленского, с чувством и грустью нажимал на слова: "…тебе одной я посвятил рассвет печальной жизни бурной…".
Другой, курносенький и узкоглазый, мариец Кудрявцев, молча жевал большой кусок колбасы. Третий – светленький, как новорожденный младе-нец, упрямо смотрел в ствол своего пистолета, выискивая в нем какой-либо изъян. Четвертый – остренький, рыжий, сероглазый переводчик Смирнов – читал русско-немецкий разговорник.
За столом сидел серьезный грузин с майорскими погонами. Это был ПНШ-1 товарищ Арбаджиев.
К нему я и обратился.
– Получена радиограмма, что мы должны ночью сдать свой район оборо-ны и отправимся на юго-запад. Немцы готовятся перейти в наступление на Курский выступ.
……………………………………………………………………………..
К рассвету, закончив сдачу района обороны на реке Редья, мы покинули лес, что восточнее отметки 45.6 и двинулись к Ловати.
Вот перед нами снова красавица Ловать. Широкая, быстрая, величаво ка-тила свои воды на север, к Ильменю. Далеко-далеко противоположный Берег. Крутой, глинистый, хмурый.
Моста не было. На подъезде к переправе стояли бесконечные колонны ав-томашин, повозок, толклись сотни людей. В небо смотрели многочисленные длинные стволы зенитных орудий, под деревьями лопушились раструбы зву-коуловителей, по берегу там и сям чернели зенитно-пулеметные установки.
Вскоре выяснилось, что мы сможем переправиться на правый берег Лова-ти только ночью и должны пока расположиться на дневку.
Батальоны разместились в прибрежных лесах, а штабы мы устроили в од-ном из многочисленных шалашей, усеявших берег Ловати.
Подули ветра, небо нахмурилось, стало холодно. Сырость сводила ноги, давила грудь.
Василий Савельевич Пацков, командир нашего батальона, агроном-лесовод по образованию, позвал меня к костру, разложенному его ординар-цем красноармейцем Макрушиным.
У костра мы мечтали о будущем. Я мечтал о работе в школе, о преподава-нии истории, об издании своих записок. Василий Савельевич мечтал о Ряза-ни, где работал по лесной части до войны, о зеленом шуме и о научной рабо-те.
Я любил слушать его тихий, немного хриповатый говор. Любил наблю-дать за плавными жестами его рук. Любил следить за основательным и по-следовательным ходом его мыслей. Он так верил в нашу победу над Герма-нией, так хорошо говорил об этом, что и на душе каждого из нас становилось светло и радостно.
Потом, подняв свою черную бровь, он подмигнул мне карими глазами на пламя костра и сказал:
– Посмотри, как красиво!
В костре горела тонкая драннощепина. Огонь гнул ее и на наших глазах она превратилась в греческую букву "Омега", последнюю букву греческого алфавита.
– Знаешь, что означает это знамение? – неожиданно спросил меня Васи-лий Савельевич и засмеялся негромким вкрадчивым смешком.
– Это не знамение, – возразил я. – Просто здесь получилось изгибание щепы в сторону наибольшего сокращения поверхности. Ведь огонь с одной стороны лизал щепу больше, чем с другой…
– Это правда, – согласился Василий Савельевич. – Но, кроме науки, есть еще суеверие. По суеверному признаку, появление "Омеги" в костре предве-щает несчастную судьбу тому, о ком перед этим шел разговор у костра. А о ком мы говорили?
– О Германии, – сказал я.
– Ну, вот и пусть! – сказал Василий Савельевич, и хорошо-хорошо засме-ялся.
К нам подошел уполномоченный "Смерш" товарищ Екимов. Он рассказал несколько веселых анекдотов, потом предложил хором спеть его любимую песенку.
В широкой воздушно-десантной фуражке с голубым околышем и золоти-стой "капустой" на околыше и на корпусе, с молодыми темными глазами и румяным бритым лицом, он казался задорным беззаботным молодым пар-нишкой-проказником, но в действительности глубоко страдал о своей невес-те, оставленной где-то очень далеко.
Одной рукой обняв за шею меня, а другой Василия Савельевича, он про-чувствованно запел:
       "…Эх, как бы дожить бы
       До свадьбы-женитьбы
       И обнять любимую мою…"
……………………………………………………………………………
Ловать мы форсировали часа в два ночи.
Паром медленно шел по стальному канату.
Звонко булькая и звеня, плескалась и билась вода о борт парома. И каза-лась она темно-серебристой, потому что над лесом показалась луна.
Правее парома чернели быки разрушенного немцами моста, который ви-сел до войны над Ловатью, перекрывая ее почти километровую ширину. Си-ротливо торчали из воды сваи и вокруг них кипела и бурлила вода, наполняя тоскливым шумом разбуженную ночь. А издали, из-под Старой Руссы, доно-сился сюда грохот орудий, похожий на отдаленный раскат грома.
Переправились мы у деревни Коровичино. Конечно, самой деревни не бы-ло. Был только пепел, битый кирпич да улицы из черных обгорелых деревьев, похожих на тонкие угольные столбы. Деревню съела война, сожгли немцы. Потрескавшаяся поверхность их отливала черным глянцем, как воронье кры-ло.
За Коровичино потянулись кладбища с тысячами березовых крестов над немецкими могилами. Потом, свернув со старорусского шоссе, мы прошли по полям недавних боев. Это были поля смерти. Здесь, порастая травою и исто-чая еще смердящий запах, валялись неубранные немецкие трупы с оскален-ными зубами, разбитые машины, бурые от ржавчины винтовки, каски, груды позеленевших стреляных гильз. На всем лежала тлень и проклятие. Немцы пережили здесь "славу" Мамая и нашли свое Куликово поле.
Далее шагали мы вдоль узкоколейной дороги, изуродованной немцами. На каждом почти стыке рельс они взорвали толовую шашку и раздробленные концы рельсов глядели на нас своими железными глазами и безмолвно про-сили не забыть о них, отомстить захватчикам.
До Майлуковых Гор тянулись поля смерти, наполненные зловонием не-мецких трупов и скорбным стоном нашей земли, зовущей к отмщению.
В глубоком яру находилась деревня Майлуковы Горы. Теперь там красне-ла глина, чернели бугры землянок, и по самому дну оврага бежал говорливый ручей, над которым сидели три мальчика, запуская бумажные кораблики. Жизнь рождалась вновь.
Километров десять за Майлуковыми Горами мы встретили первую, слу-чайно уцелевшую деревню. Называлась она Большим Засовом.
Отсюда шла дорога на Демянское шоссе.
Фамильная деревня Романово была уничтожена до основания, превращена в холмы щебня и глины. Но мощные аллея вековых тополей поднимались в гору, обозначая бывшую улицу и будущую улицу.
За околицей деревни на ветвях осокори висели еще клочья немецкого сол-дата, разорванного русским снарядом. Качаясь на ветру, свисал никем не тро-нутый окровавленный и гадкий немецкий ремень с железной бляхой стально-го цвета. В центре бляхи, покрытый, точно маком, стальной зернистой рос-сыпью, серел выпуклый круг с одноглавым немецким орлом, нацеленный клювом на восток и держащим в своих когтях паукообразную свастику.
"Готт мит унс" – написано на ободке выпуклого круга. С такими же сло-вами: "С нами бог" – ливонские рыцари в ХIII веке, сжигали на кострах псковских женщин и детей, предсмертный крик которых заглушали католи-ческие попы голосом своих проклятых фисгармоний. И нам теперь приятно было глядеть, как висел на корявых ветвях осокори потомок ливонских рыца-рей, как клевали его вороны.
На следующее утром мы подходили к многострадальной Васильевщине. Эту деревню на Северо-западном фронте называли "Новым Верденом". Мно-го месяцев на рубеже этой деревни шли жестокие бои. Красная Армия не пус-кала немцев на Восток.
И вот, снимите шапки, товарищи! Мы вступили на землю Васильевщины. Не было уже этой деревни, о которой часто писалось во фронтовой газете "За Родину". Были горы красной глины, горы патронов, штабеля брошенных нем-цами снарядов, стада подбитых немецких танков, вороха спутанной и по-рванной колючей проволоки, раздавленные и покрытые червями трупы фри-цев.
А вокруг, по лесным полянах, по просекам, на обочинах дорог могилы и кресты, кресты без конца и края. Сплошное царство смерти и позора "арий-ского" племени. На растопыренных березовых руках крестов висели дощечки с немецкими надписями, висели серые немецкие каски с белыми свастиками на лбу, как с каиновыми печатями.
И невольно вспомнился мне захваченный в Калинине еще не изданный эк-земпляр за 1941 г., а потом уже изданный – захваченный в районе Лычково альбом фотографий сел и деревень Ленинградской области, оккупированных немцами. На обложке этого альбома, изданного в январе 1942 года коман-дующим вторым немецким армейским корпусом графом фон Брокдорфом, было написано: "Этот край останется немецким. НЕМЦЫ ОТСЮДА НЕ УЙДУТ".
Да, многие немцы отсюда не ушли, зарывшись в землю под сенью березо-вых крестов и серых квадратных касок, пробитых русскими пулями.
К вечеру второго дня нашего марша мы остановились на долгий привал в шести километрах от станции Пола, в выжженной до основания деревне Яр-цево.
Ожидая дальнейших указаний, мы зарылись в землю, вернее, в песок на самом берегу Полы. Она здесь довольно широка, но медленно катила свои воды на северо-запад.
Долго быть здесь не пришлось. Погрузка в эшелон на станции Пола была совершенно невозможна из-за непрерывных налетов немецкой авиации, и мы отправились пешком на станцию Крестцы.
Вышли прямо в ночь, хотя и опустился дождь, наступила кромешная тем-нота.
Дорога была забита машинами, повозками, людьми. В темноте зло крича-ли ездовые, свистели кнуты, ржали лошади.
 "Деревянным маршрутом", то есть по колее щитовой дороги, отполиро-ванной до блеска колесами автомашин, мы шли через Рябушки, Веретье, Большие Мясницы, Большие Мещеры, через Тупичино, шли через бесконеч-ные леса и леса, через топи и болота.
А дожди лили, проливные. Мне еще никогда в жизни так не приходилось промокать, как на этом марше. Казалось, вода, достигала до самых костей, промыла их и они хрустели.
На шестые сутки мы остановились в лесу, километрах в трех западнее Крестцов.
Здесь везде трясина, даже на холмах и сопках. Куда ни ступи, грязь и вода. Сапоги наши не в состоянии были противится воде, и кожа на размокших но-гах стала прозрачной, вспухшей и дряблой.
Чтобы обсушиться, мы разложили костры и, подстелив под себя хвою, уселись вокруг них совершенно голыми. А наши шинели, брюки и белье, раз-вешанные на воткнутых у костра рогатках, дымились паром и медленно про-сыхали.
…………………………………………………………………………….
В ночь погрузились мы в эшелон, а на четвертые сутки вечером прибыли на Октябрьский вокзал Москвы.
 И в ту же ночь через Павелецкий вокзал двинулись на юг.
В восемнадцатом часу проехали мимо серых Елецких каменоломен, пере-секли реку Сосну, врезались с разбега в каменно-деревянный, израненный немцами Елец.
В разрушенном депо дремал заржавелый паровоз. У откоса насыпи, задрав кверху колеса, валялась изодранная авиабомбой керосиновая цистерна.
 В Ельце лето было в разгаре. Тонкий медовый аромат распространяли липовые цветы. Зеленели сады и огороды. По улицам резвились ребятишки, кидая друг в друга яйцевидные голубые немецкие гранаты без запалов.
В переплетах чугунных перил моста, как мухи в паутине, справа и слева мелькали перед нашими глазами влюбленные парочки: милиционер держал за руки круглолицую девушку в широком зеленом берете, синеблузый молодой рабочий что-то шептал на ухо скороспелой блондинистой красавице в бе-ленькой блузке и в молочных туфлях на полуаршинных каблуках, военкомат-ский работник цепко держал за талию молоденькую уступчивую солдатку.
Там война, тут любовь. Противоречие – вечная истина и настоящая краска жизни…
…………………………………………………………………………….
В семь утра проследовали через Касторное, а через час выгрузились на за-холустной станции Суковкино.
Лил дождь.
По непролазной грязи направились к Алымскому сахарному заводу. В по-селке Алым, раскрылив крылья-стрелки, указательный столб предложил нам несколько дорог:
"116 километров до Ельца",
"102 километра до Воронежа",
"67 километров до Старого Оскола".
Старый Оскол! Город мой!
В июне 1941 года я простился с твоими улицами, твоими парками и сада-ми, начав свой путь на войну.
И вот прошли два года. Война побывала в твоих стенах, опалила тебя ог-нем, испытывала твоих людей, моих учеников, товарищей, коллег по работе. Что сними? Как они? Дрались ли они, как учителя Каторжин и Волков, с немцами или пресмыкались перед ними, забыв Родину и честь?
Два года ни весточки, ни слуха! Город мой, как выглядят твои стены, твои древние седины, твой гордый лик?
При царе Федоре Ивановиче, Борис Годунов заложил твои первые кирпи-чи и, по завету еще Ивана Грозного, поручил тебе беречь "границу южную Руси Великой". И ты берег ее, не раз подставляя каменную грудь свою под удары набегов татарских, походов крымских и на буграх твоих, где вдревле "печенег замыливал коня и каждый шмат земли был кровью мазан", в лесах дубовых находили приют беглецы из московских вотчин от притеснений цар-ских да помещичьего гнета. И слыл ты краем мятежным, краем вольницы русской. А в 1917 году одним из первых городов России ты поднял знамя Со-ветов и, по примеру Петрограда, организовал свой собственный "Смольный". И прошагал ты в первой шеренге через большевистские пятилетки, и Россия узнала о тебе, как о центре Курской магнитной аномалии, и враг рвался к тебе снова, и поганым дыханием своим много месяцев отравлял воздух твоих улиц.
Каков ты есть теперь, когда враг снова рвется к тебе из Белгорода. Город, наша дивизия идет защищать тебя. И недаром над нашими головами реет шелк гвардейских знамени. Второй раз врагу не ступить на твои улицы. Мы предпочтем смерть отступлению.
Старый Оскол! Я думаю о тебе, я рвусь к тебе всем сердцем. И я увижу тебя, хоть немного побуду на твоих улицах, по которым истосковалось мое сердце.
И день и ночь шли мы через Благодать, Новоуспенку, Евгеньевку, Озерки, Раздолье, Никольское, через Роговое на Старый Оскол.
На нас налетали "Юнкерсы" и бомбы голосящим свистом своим и грохо-том валили людей на землю, загоняли в кюветы дорог, в заброшенные окопы. И ночь вся гудела, грохала, полыхала багряными пожарами. То там, то здесь вспыхивали огненные коронки взрывов, висли в воздухе гирлянды освети-тельных ракет, с воем носились самолеты.
Поднявшись с земли, едва разрывалась последняя бомба, мы шли и шли вперед, не чувствуя усталости. После голосистых взрывов авиабомб, до странности тихим казался мерный топот тысяч солдатских ног по влажной земле.
На заре, когда сгустилась предрассветная тьма, полк подошел к Старому Осколу.
Обходя город слева, колонны вышли на Обуховскую дорогу, так как на-мечена была дневка в Обуховском лесу. А мы с ординарцем красноармейцем Шахтариным ступили на улицы города.
 До войны я ходил здесь с портфелем, набитым книгами и конспектами лекций и уроков. Теперь мы шли, вооруженные автоматами, шли по притих-шим улицам некогда веселого, залитого электрическим светом, города.
Разрушенные корпуса маслозавода, домов, всесоюзно известной "Компан-ской" мельницы номер четырнадцать, кондитерской фабрики, школ смотрели на нас неимоверно черными зияющими провалами вышибленных окон и две-рей. Не было городской гостиницы, не было музея, не было белоснежной де-сятилетки, в классах которой сотни учеников слушали мои уроки.
Тихо было и в сохранившихся домах. Они пустовали. Жители, спасаясь от бомбежек, переселились в подвалы или еще не возвратились из далекой эва-куации.
Приглушенно шумел ветер в домах, гуляя свободно по комнатам без две-рей и окон, храпели на полах усталые бойцы. Завтра они встанут и пойдут дальше, на Белгород, в пекло боя с напрягающим последние силы врагом.
В одном из глубоких подвалов нашел я соседку нашей семьи. Обрадовав-шись, она расплакалась, вцепилась в рукав моей шинели, начала рассказывать о пережитых ужасах войны и немецкой оккупации.
Потом она постелила нам с ординарцем постели в доме с древними тол-стыми каменными стенами, так как спать в подвале мы отказались, и на цы-почках вышла, прикрыв за собою филенчатую дверь.
Она хотела не беспокоить нас звуками своих шагов, и было много трога-тельного в этой наивности Зины Щедриной. Мы, привыкшие к громким зву-кам войны, не могли быть пробуждены легким шелестом платья или слабым шарканьем ног, обутых в мягкие тапочки. Но волнение, охватившее меня, было громче всех звуков на свете. Оно гнало сон с моих ресниц, не смыка-лись мои веки, и едва утро вступило в город, я вышел на улицу.
Везде на меня смотрело горе, разруха, дышала не изгнанная пока смерть, принявшая образ щебня, развалин, праха.
Человек восемь женщин, напрягаясь и тужась, на себе везли по гуменской горе большой воз дров. Они везли его пекарне, чтобы выпечь хлеб для горо-да. На себе везли, в двадцатом веке. Вот к чему привел немец мой город за время своего хозяйничанья в нем. Он, немец, хотел превратить весь наш на-род в рабов, в тягловую силу "третьей империи". И благословенна кровь вои-нов наших, изгнавших врага…
Вдруг воз остановился. От него отделились несколько женщин и побежали ко мне.
– Николай Никифорович! – закричали они. – Николай Никифорович…
Я с трудом узнал их. Это были мои бывшие ученицы, посещавшие вечер-нюю среднюю школу взрослых. Мне помнились они жизнерадостными де-вушками, а теперь они выглядели изможденными старухами. Они познали немецкую тюрьму, немецкую плеть.
– Николай Никифорович! – плача и смеясь, восклицали они. – Сколько людей наших погибло от немцев, сколько выявилось подлецов.
Буквально рыдая, они рассказали про Морозова, который поступил в не-мецкую полицию и арестовал и выдал немцам своего старенького учителя Онисима Федоровича Гладкова.
– Это было 11 августа 1942 года, – наперебой рассказывали девушки. – Морозов, упирая стволом винтовки в спину своего учителя, вел его по улице и топал на него ногами и кричал нехорошие слова. А мы шли шагах в тридца-ти позади. Нас вел к коменданту другой полицейский. Он арестовал нас за побег из эшелона, отправляемого в Германию.
Комендатура тогда была на Интернациональной улице, в глубоком проез-де, где раньше квартировал районный отдел народного образования. Это они, немцы, назло так делали: полицию и гестапо садили на место просвещения.
А встретил нас в комендатуре следователь по политическим делам при немецкой комендатуре по фамилии Петров. Это один из предателей Родины. Плотный такой, среднего роста, бритый шатен в коричневом немецком френ-че и с немецким орлом на рукаве.
Как тигр, прошелся он вокруг нас, осмотрел и сел у стола на мягкий стул. Глядя на нас исподлобья злыми мутносиними глазами и постукивая подош-вой высокого ботфорта, он сиплым голосом спросил:
– Партизаны?
Мы промолчали, не желая отвечать.
– Ага, значит, партизаны, – вроде задумчивым тоном произнес он. – Ну тогда, по-моему, надо их в подвал, – сказал он уже полувопросительным-полупредложным тоном, глядя на сидевшего у конца стола коменданта.
Комендант – немец, высокий такой, тонкий, рыжеусый, в высокой фураж-ке с длинным козырьком и в просторном серо-зеленом в мелкую шашечку френче, был похож на змею-щитомордника. Если он когда говорил, то каждое слово его превращалось в капельку яда. Но чаще он не любил говорить и, как немой, передавая свою волю, жестикулировал пальцами.
 Взглянув на нас мутнокрасными пьяными глазами, он резко взмахнул ру-кой и показал пальцем вниз. Это означало: "В подвал!"
 – В обширном подвале, забитом людьми, мы встретили многих знакомых.
 Была здесь каплинская безрукая женщина Чечулина, был работник райис-полкома Красников. Прижавшись в углу, сидел черноголовый и кудрявый по-эт Семен Аскинадзе.
– С Чечулиной ни о чем не разговаривайте, – улучив минутку, сказал нам Красников. – Она добровольно явилась в немецкую комендатуру, положила на стол коммунистический билет и согласилась стать немецким шпионом. Сюда ее немцы посадили, чтобы она подслушивала наши разговоры.
– И мы, Николай Никифорович, боялись эту Чечулину, как чуму. Она блу-ждала между нами, как дьявольская тень. Люди отворачивались от нее, а но-чью ее избили до полусмерти и немцы положили ее в больницу.
Потом, когда возвратилась Красная Армия, изменницу Чечулину повеси-ли.
Девушки рассказали потом потрясающую историю про моего коллегу и поэта Семена Аскинадзе.
Он не захотел эвакуироваться, поступил в истребительный батальон, по-том попал в руки немцев. Они заставили его выкреститься, отказаться от ев-рейства и совершить христианский обряд венчания со своей женой, зарегист-рированной до этого в ЗАГСе.
Все это выполнил Семен Фомич. И на свадьбу к нему пришли мадьярские офицеры, и Дородницкий Николай Георгиевич пришел. Знаете вы его. Высо-кий такой, с рыжими жандармскими усами. Он до войны служил завхозом в средней школе № 2 и с первой мировой войны еще состоял в немецких шпионах и имел чин полицейского офицера.
Напившись пьяным, он обнимал грустного-грустного Семена Фомича, хлопал его по плечу своей большой толстой ладонью и гудел на весь дом:
– Аскинадзе теперь не еврей, он наш парень. Подумаем вот, и дадим ему работу. Пусть он развивается и печатает свои стихи на страницах "Новой жиз-ни".
– Неужели он согласился печатать свои стихи в немецком листке? – с со-дроганием спросил я. – Ведь он однажды писал мне на Северо-западный фронт открытку и говорил в ней: "Прошу тебя, мой друг, не щадить своей жизни в борьбе с врагом, в борьбе за поруганную отчизну". Он писал это за месяц до прихода немцев в Старый Оскол.
– Нет, Николай Никифорович, – сказали девушки, – нет. Он не стал печа-тать в газетке свои стихи и его арестовали. Он сидел с нами в подвале и пла-кал, и бился о стену, тоскуя о свободе. 12 августа 1942 года в подвале откры-лась дверь, и следователь по политическим делам сипло закричал:
– Жиды, коммунисты, интеллигенция, выходи!
Вышел наш учитель, седенький, сгорбившийся Онисим Федорович. Вы-шел Красников. Вышли другие люди. Потом Аскинадзе, взяв свою холщовую сумочку, простился с людьми и, сгорбившись, зашагал по грязным ступень-кам подвала наверх искать свою судьбу.
Когда мы вышли во двор, то увидели Семена Фомича и еще нескольких евреев, окруженными полицаями. Нас погнали на работу, а их повели к во-кзалу. Больше мы его не видели, ничего о нем не знали. Может быть, немцы повесили его, может быть сожгли в газовых печах, может быть на рабской ка-торге тянет он свое мучительное ярмо раба…
Распростившись с девушками, я зашел в горсовет, депутатом которого был избран по 34-му избирательному округу. Там рассказали мне о фальши-вых друзьях, которых надо бояться, об учителях, променявших Родину на че-чевичную немецкую похлебку.
Шестьсот человек, сражаясь за Россию, погибли, а учитель Василий Сте-панович Васильев, дрожа за свою шкуру, явился к немцам просить работу. В анкете, заполненной в октябре 1942 г. он жаловался, что "пострадал от Совет-ской власти и хочет свободно вздохнуть".
 А чем же он пострадал? За советские денежки окончил он Тамбовский педагогический институт, работал в средней школе и ел советский хлеб.
Немцы дали Васильеву работу, и он начал онемечивать советских детей в организованной им немецкой гимназии, начал насильно водить их на молеб-ны в гуменскую церковь, заставляя молиться о победе немецкого оружия над всем миром.
Николай Михайлович Бабаков, преподаватель немецкого языка, похожий по внешности на чеховского человека в футляре, на второй день по приходе немцев в город начал служить им в качестве переводчика и активно посещал все их балы и увеселения, проводимые над развалинами и кровью измученно-го города.
Дочь попа, Дагаева Калерия, приняла на себя роль "гарнизонной дамы", распоряжалась на немецких балах, крутила с немецкими офицерами и по Ра-дио восхваляла немецкий новый порядок, позволяющий красивой даме раз-вернуть свои таланты. Она, вместе с врачом Сабыниным, плевала в лицо док-тору Френкелю и часовому мастеру еврею Кликуну, которых немцы вели на расстрел, одев в халат с желтой повязкой на рукаве.
Изменница-врач Анна Ивановна Кузнецова поспешила выступить в "Но-вой жизни" со статьей, восхваляя передовую немецкую культуру, хотя имен-но в час выхода ее статьи в свет немцы расстреливали на Казацких буграх очередную партию партизан.
 Та же Анна Ивановна Кузнецова, столь восхищенная "немецкой культу-рой", в ноябре месяце 1942 года не постеснялась опубликовать в немецком листке, рядом с извещением "Пропала коза", свое уведомление о сбежавшем от нее муже. Она писала: "Пропал мой муж, Кузнецов Николай Дмитриевич, пятидесяти шести лет. Кто поймает его, получит вознаграждение".
Судя по этому объявлению, немецкая "культура" и "культура" самой опус-тошенной души Кузнецовой друг друга стоили.
 И разве мог я пожалеть о всех этих людях, которых Советская власть, придя в город, взяла к ногтю.
Иные же предатели даже и на самом подхалимаже немцам потеряли свою шкуру. Волков, например, бывший бухгалтер кондитерской фабрики, плот-ный круглый блондин с лягушачьими глазами, охотно принял на себя пост городского головы. Но ему не удалось обнаружить партизана, показывавшего ракетами советским летчикам направление и объекты бомбардировок в горо-де, и его немцы расстреляли "за неисправную службу".
После Волкова городским головой стал Свешников Евгений Васильевич. О, сколько лет эта рептилия обманывала Советскую власть, прикидываясь другом! Война сорвала маску с рептилии.
Однажды, преследуемые пьяными немецкими солдатами, к нему прибежа-ли его же бывшие ученицы и попросили заступничества.
Он приласкал их, участливо спросил:
– А вы не изменили своему делу пионерскому, Родину свою не забыли? А?
– Что вы, Евгений Васильевич, – воскликнули девчата. – Да мы и смерти не побоимся, всегда останемся пионерами…
– Чем вы это можете доказать, – вкрадчивым сладким голосом спросил Евгений Васильевич, оглянувшись вокруг и набросив крючок на двери. – Не подслушал бы нас кто… И вот, милые мои, если вы мне докажете, что вы еще остались пионерками в душе, я не только спасу вас от преследования немец-ких солдат, но и вознесу вас высоко-высоко…
– С партизанами нас свяжете? Ох, если бы! Евгений Васильевич, дорогой наш…
Евгений Васильевич улыбнулся.
– Все, все устрою. Власть у меня немалая. Но мне нужны доказательства. – Он на минутку задумался, сморщив лоб, потом поднял руку, будто класс призывал к тишине. – Принесите ваши пионерские галстуки и покажите мне. Я это приму, как доказательство вашей преданности пионерскому делу…
– О, целы они у нас, целы, – радостно подпрыгнули девочки. Мы их хра-ним, как святыню. Пока наши придут, все хранить будем, а потом подарим музею. Это, ведь, дорогие галстуки…
Евгений Васильевич поморщился, потом выпроводил девчат тайным хо-дом, сказал:
– Поскорее приходите с галстуками, пока я никуда не ушел.
Через полчаса девчата вернулись. Раскрасневшись и волнуясь, они доста-ли из-под блузочек кумачовые косынки и положили их перед Евгением Ва-сильевичем. – Вот наши доказательства. Теперь верите, Евгений Васильевич?
– Теперь верю, – нехорошим голосом сказал Евгений Васильевич, отвора-чивая свое побледневшее лицо в сторону. – Теперь верю, – повторил он. – Остальное расскажите вот ему, господину Петрову.
Девчата оглянулись и вскрикнули. Из-за ширмы выступил бритый шатен, в котором узнали они известного всему городу следователя по политическим делам при немецкой комендатуре.
Одна из девчат бросилась в окно и вместе с зазвеневшими стеклами выва-лилась на улицу. Она бежала, и через день, переодетая мальчиком, прошла по той улице, на которой стоял высокий столб с кронштейном и разбитым фона-рем. На кронштейне качались трупы ее подруг, повешенных немцами. Непо-далеку ходил часовой, бормоча песню.
– Да-а, – грустно вздохнул рассказчик. – Война вывернула людские души, показала их изнанку. И знаете, настоящие русские люди, кто бы они ни были по своему занятию, никак не могут изменить России. Изменяют только вы-родки. Взять, к примеру, попа Страшевского. Знаете вы его?
– Да, знаю, – ответил я, вспомнив свою встречу с этим попом в Саратове в начале 1942 года на почтамте, когда по спине меня огрело крыло вращаю-щейся двери. Страшевский тогда пробирался в Ульяновск к первоиерарху Александру Введенскому за благословением. – Да, знаю. А что? Ведь, Стра-шевский сбежал из города…
– Нет, дело обстояло по иному. Страшевский перешел потом линию фронта и начал служить в гуменской церкви. А в проповедях своих он народ все подбадривал. Однажды читал он проповедь об истории гуменской церкви, а в это время забрел туда городской голова Свешников.
Забрел он, конечно, с умыслом, потому что о Страшевском шли слухи, как о "партизанском попе".
Страшевский, не заметил Свешникова и продолжал свою исповедь.
– Наша церковь, – говорил он, – называется Александро-Невской. А знае-те, кто такой был Александр Невский? Это боец за Русь. Он в трудную для Руси пору, когда татары у нас властвовали, когда по Изюмской сакме от Тулы до самого Крыма, и от Киева до самого Сарая татарского в неволю русских людей толпами гнали, в эту трудную пору Александр победил немцев на Чуд-ском озере. Молитесь, православные, об Александре. Он придет к нам и стражду нашу облегчит…
… Ведь из церкви прямо забрали немцы попа Страшевского и … исчез он, неизвестно куда… Несмотря на сан, он остался русским человеком…
При выходе из Горсовета, меня окружили оставшиеся в живых ученики. Взяв меня под руки и не давая ступить и шагу, они наперебой спешили рас-сказать о жизни молодежи при немцах.
– Молодежь все больше прятались, – говорили они. – Немцы, если прозе-ваешь и не спрячешься от них, хватали нас за шиворот и тащили на "биржу труда", которую мы называли бойней. Ведь с "биржи" людей направляли пря-мо на вокзал и в Германию.
Кроме того, мы просто начали дичать. Читать было совсем нечего: немцы ходили по домам и уничтожали книги. В кино, правда, демонстрировались какие-то немецкие фильмы, но мы туда и носа не показывали. И смотреть фашистскую стряпню не хотели, и просто заходить боялись: пойдешь в кино, а тут облава и… в Германию. Хуже африканских негров первой половины XIX века мы себя чувствовали в своем городе. Идешь, и оглядываешься, не охотится ли кто за тобой.
По Красной Армии, по Советской власти, по клубам нашим и садам исто-сковались мы, исчахли.
В феврале 1943 года начали немцы отступать из города. А нам это очень радостно. Не опасаясь ничего, выбежали мы на улицы, чтобы, при случае убить какого немца или винтовку у него вырвать или лошадь подстрелить (пистолетами мы уже обзавелись, у мадьяров за табак выменяли или просто выкрали).
Мадьяры отступали странно. На груди у них, как у старинных разносчи-ков, коробки с ремнями, перекинутыми через плечи. В коробках разные това-ры: зубной порошок, щетки. На шпагатах, будто ожерелье, сверкали кольца, медные браслеты, английские булавки.
Дали мы одного такого торговца под ножку, и давай его тузить. Откуда ни возьмись, вывернулся немецкий офицер в белой шубе и в черных ремнях.
"Хальт!" – закричал он на нас и нацелился пистолетом. – Бирша труда, бирша труда! Шнелль…
"Ну, думаем мы, конец пришел". А тут, на наше счастье, подвернулись две слободских женщины с грудными ребятишками на руках.
 – Хальт! – закричал на них немец. – Бирша труда, бирша труда!
"Пан, у нас киндер кляйн! – закричали женщины, пытаясь уйти. – Нам нельзя на биржу..."
Офицер запутался с бабами, а своей переводчице поручил вести нас на биржу.
Дошли мы до первых ворот и видим, кирпич лежит. Один из нас схватил его и раз переводчицу по голове, а сами все мы в ворота шмыгнули и, давай, бог, ноги. Через дворы, заборы помчались мы в сторону Гуменской слободы.
На стадионе вгорячах, не подумав, спрыгнули мы со стены, а под носом у нас немец оказался. В тулупе весь, как медведь, толстый. Он охранял проти-вотанковое орудие, развернутое на улицу.
– Хальт, хальт, – закричал он. Да мы разве остановимся. Тогда он кляц, кляц, кляц затвором. А был мороз. Масло у немца в винтовке замерзло, ну и выстрел не получился.
Целые сутки мы просидели на чердаке, но немцам теперь было уже не до нас. Город окружили Красные войска.
Сперва немцы бросились в слободу Ездоцкую, чтобы на запад вырваться. А там уже наши пушки и пехота действуют. Они тогда на шлях ткнулись. А там уже танки. Бежать некуда.
Тогда они бросились в центр города, засели в домах и подвалах, надеясь на помощь. Тут их начала глушить советская артиллерия. Да и мы осмелели, не даем спуска, стреляем помаленьку. С чердака-то ведь хорошо видно, если какой немец во двор из подвала или из дома вывернется.
Утром 5 февраля 1943 года увидели мы людей в белых халатах. На Гумен-скую гору они поднимались, с юга в город ворвались.
"Наши идут, наши!" – послышались крики со всех сторон. И, действитель-но, это были красноармейцы-автоматчики.
"Стой, куда барахло тащишь?" – закричали они на вывернувшегося из од-ного двора венгра.
Тот испуганно поднял руки, выронив коробку с товарами на тротуар, за-бормотал:
"Моя Будапешт, моя Будапешт!"
…………………………………………………………………………….
К вечеру город был свободен, и мы зажили снова.
– Теперь, Николай Никифорович, больше немцы к нам не придут?
– Больше не пустим! Нет, ни за что не пустим…
Не пустим, – сказали также ученики. – Мы сегодня идем в военкомат, – сообщили они на прощание. – Добровольцами хочем проситься в армию. Ведь нам не хватает всего по три месяца до подходящего возраста. Но мы да-дим военкому слово, что подрастем в Красной Армии. Неужели не подрас-тем?
– Подрастете, ребята, возмужаете. В Красную Армию идти надо. Начина-ются решающие бои...
Простившись с учениками, я завернул в городской сквер.
Здесь царила печальная картина разрушения: пустовал черно-мраморный постамент памятника Ленину и неизвестно куда дели немцы железобетонную фигуру Ильича.
В сквере поломаны и сожжены все оградочки, штакеты и скамеечки. Вы-рублены темно-зеленые мягкие кусты египетских пихт, загажены дорожки, вытоптаны бывшие пышные газоны и цветы.
Над пустой цементной чашей бассейна, над которой до войны играли ра-дужные брызги фонтана, сидели изуродованные каменные лягушки, а в цен-тре чаши, на импровизированном утесе, подняв голову в небо, тосковала чер-нокожая статуя тюленя, поцарапанного пулей немецкого громилы.
До войны из рта этого каменного тюленя с шелестом била водяная струя, и серебристая водная пыль живительной влагой кропила ароматные, пестрые и чистые прифонтанные цветы.
Потом я прошел к могилкам, которых не было здесь до войны. Обнесен-ные железной оградкой и убранные зеленью и цветами, они навеки хранили сон погибших во славу Отчизны.
Крепким сном спал здесь богатырь русской земли герой Советского Сою-за Токарев. Летчик, уроженец города Сталино, над крышами моего родного города бился он с немецкими "ассами" за счастье всех людей. Он бился и в ту минуту, когда преступная рука Васильева заполняла немецкую анкету и жа-ловалась, что "пострадала от советской власти". Он бился и в тот час, когда Свешников выдавал немцам старооскольских пионеров, когда врач Кузнецова хвалила немецкую "культуру", когда Дагаева Калерия пировала на немецком балу.
Он сгорел, осветив огнем своей смерти всех этих отступников, которым мы никогда не сможем ничего простить.
Рядом с могилой Токарева спали его друзья по оружию. Горела над ними красная звездочка наших надежд, наших путей.
Опершись на островерхие прутья, я впал в глубокую задумчивость.
– Чего грустишь? – прозвучал над моим ухом знакомый голос.
Встрепенувшись, я увидел перед собою инвалида майора Степанова. До войны он был директором разрушенного теперь мельничного завода.
 Он поздоровался со мной, вспомнил прошлое, рассказал о настоящем. Ему предстояло дня через два ехать в Тулу на должность райвоенкома. Для фронта он, получивший тяжелые ранения, уже не годился.
– Но это еще ничего, что кости у меня перебиты. Я надеюсь увидеть побе-ду, а они вот, они не увидят…
Майор кивнул на могилу летчика Токарева и сейчас же поднес руку к гла-зам.
Нет, этого не скрыть. По его щекам, огрубевшим в бою и на ветру, пока-тились крупные, как у детей, слезы.
…………………………………………………………………………….
Через час двинулись через город танки Ростмистрова и Катукова. Они шли нашим маршрутом. И на запыленной броне одного из них пристроились и мы с Шахтариным, догоняя свой полк.
Уже за городом вспомнил я, что позабыл заглянуть в свою квартиру на Интернациональной улице. Пережитое мной волнение было тому причиной. Зато я на всю жизнь запомнил все, что нельзя забыть!

Июль, 1943 год
Степной фронт.





ОТ БЕЛГОРОДА ДО ОПОШНИ
Из моих записок
 
… Начиная от деревни Шеино, пошли мы разрушенными и сожженными селами, вонючими полями с неубранными трупами на них, минированными балками, подорванными мостами.
В Белгород вступили утром через полуразрушенный мост над тщедушным в этих местах Северским Донцом. Зеленые осоки, будто волосы речной кра-савицы, космами стелились по воде, шевелясь и тихо-тихо шелестя. Заплу-тавшись в осоках и зацепившись штаниной за колючую проволоку, свисав-шую с берега в речку, книзу лицом качался на воде труп немецкого солдата в мокром серо-зеленом френчике.
Накрапывал дождик и крупные капли его били по серому лицу реки, отче-го лицо это казалось рябым, неприветливым и сердитым.
 Сердиться было чего. Дымились руины, лежал щебень на берегу. На До-нецкой улице война почти не сохранила домиков. Да и сохранившиеся стояли с выбитыми стеклами и с вышибленными рамами, без крыш, с пробитыми стенами.
Вся улица изрыта немецкой траншеей, ответвления которой забегали во дворы, в подвалы, под стенами домов шли к дзотам и дотам, к орудийным окопам, к бетонированным пулеметным гнездам.
За домами, по огородам и на лужайке – целая паутина проволочных за-граждений. Тут и спирали Бруно и переносные "ежи", и переносные саперные сети, и пакеты Фельдта, напоминающие детские кроватки, и проволочные се-ти в три кола, и усиленные проволочные заборы, и проволочные силки на "спотыкачах", и проволочные "купола" и кудлатые вороха проволоки "внаб-рос".
А по крутому бугру, вознесенному над улицей справа и открывающему вид чуть ли не на три четверти всего города и на окрестные дороги, несколь-кими ярусами шли окопы с тупиками, уширениями, с ходами сообщения, со ступеньками, стремянками и аппарельками, с водоотводными канавками по краям, с деревянной одеждой крутостей, с нишами для боеприпасов, с пере-крытиями и блиндажами, с одетыми доской бермами, с каменными брустве-рами, с бойницами, с пулеметными площадками и даже с уборными, жижа из которых по извилистым канавкам стекала в клоаки, вырытые у подножья бу-гра на огородах.
Долго жить здесь собирались немцы – хозяева индустрии войны. Крепко и основательно строили они свои укрепления и рубежи. Но наши автоматчики ударили по ним в спину. И по лобастому бугру, по благоустроенным окопам, в блиндажах, в аппарельках, в клоаках, задрав ноги, везде валялись теперь трупы, трупы, трупы в серо-зеленых шинелях, в коричневых френчах. Валя-лись солдаты одиннадцатого армейского корпуса, валялись танкисты третьего танкового корпуса.
С трудом выбились мы из Белгорода на скользкую глинистую гору. Ору-дия люди тащили на себе, так как лошади падали на колени, беспомощно би-лись в глиняном месиве и ничего не могли сделать, хотя и звонко щелкали их ездовые своими ременными кнутами.
В лесу, километрах в двух юго-восточнее слободы Пушкарной, мы встре-тились с засеками и завалами. Крест на крест наваленные, смотрели на нас деревья своими умирающими вершинами и шелестом увядающих листьев просили не забыть о них, падших под топорами немецких саперов. Многие деревья были повалены как попало и комли их, неотделенные от высоких пней, смотрели в небо наподобие орудийных стволов.
Мы повернули на Запад, а часа через четыре мы получили возможность дать солдатам немного отдохнуть в лесу, в урочище "Большой Должик", ки-лометрах в двадцати восточнее Борисовки.
Через Борисовку, более похожую на огромный город-село, чем на дерев-ню, мы проследовали уже ночью. Мягкие запыленные улицы, тополя, вишне-вые палисадники, белые стены домиков, теплый воздух – все это говорило о близости Украины.
Совсем недавно предатель Власов, организатор "Русской добровольческой армии при немецких вооруженных силах", собирал борисовцев на огромное "вече". Были согнаны к церкви не только взрослые, но и дети. Власов требо-вал создать борисовский полк для борьбы с Советской Россией.
Одна из женщин осколком кирпича бросила в грудь предателя, а через час советские танки ворвались в Борисовку и нашли эту героиню-патриотку по-вешенной на перекладине ворот.
Танкист, родной сын погибшей женщины, бережно снял труп матери, по-ложил его на броню танка, поцеловал и, плача, сказал своим боевым товари-щам:
– В Грайвороне родилась моя мать, она знает туда дорогу и поведет нас даже мертвая. Веди, мать, веди нас по следам врага. Мы его догоним и отом-стим. Ты боец, и ты поможешь нам брать Грайворон…
И танки, грохоча и заволакивая улицы дымом и пылью, помчались в но-вый бой, ведомые блистающим образом матери-героини. Их нельзя было ни-чем остановить…
Утром миновали мы маленькую станцию Ново-Борисовку и часам к вось-ми попали в могучий сосновый бор южнее станции.
 Немцы бежали отсюда в животном страхе и панике. Они не успели даже взорвать сотни тысяч своих снарядов и бомб, сложенных в бесконечные шта-беля, не сожгли продуктовые склады, не увезли свои повозки на дутых рези-новых шинах, не пожгли ракеты.
Наши солдаты ножами потрошили длинные алюминиевые "Лейхт-патронен" с разноцветными поперечными полосками на них, извлекали из уз-ких серебристых гильз шелковые белые парашютики и, стряхивая с них муч-нистую тальковую пыль, мастерили мирные вещи – подворотнички и носовые платочки.
Наши химики немедленно приступили к изучению немецких шашек ней-тральных дымов, целые склады которых были здесь оставлены в полном по-рядке даже со свинцовыми пломбами на входных дверях.
На поляне засветились радужные дымы, зазвучали команды:
– Терку выдернуть! Шашки бросай!
Позванивая оставшейся на пальце проволочной цепочкой, выдернутой из желтой коробочки шашки, боец-химик радостно говорил мне, что немецкие шашки цветных нейтральных дымов являются хорошей вещью и здорово нам пригодятся как для разговора путем дымовых сигналов, так и для дымома-скировки.
…………………………………………………………………………….
Через пару часов мы простились с сосновым бором и двинулись дальше. Шли мы быстро, подбадриваемые непрерывным грохотом наступающих ба-тарей. Над нашими головами звучал жеребячий гогот звуковых немецких ра-кет, которые должны были имитировать звук летящей мины и вызывать у нас панику. Немцы, мастера различных "кунштюков", надеялись и на этот фокус, оставляя в лесах не только своих смертников-снайперов, но и бросателей воющих ракет.
Но, как старого воробья не обманешь на мякине, так наших солдат, не убоявшихся немецких тигров, нельзя было обмануть и напугать гогочущими ракетами. Расчет на психологический успех звукового воздействия на нас вскоре обратился против самих немцев.
……………………………………………………………………………….
Перед рассветом мы прошли через город Грайворон на границе Украины. На улицах, прижавшись к домам, чернели подбитые немецкие танки и гро-моздкие самоходные пушки. В кюветах и у забора, задрав ноги кверху, лежа-ли убитые лошади, коровы, собаки. Рядом с ними, опрокинувшись навзничь или пав ниц, лежали убитые или раздавленные танками немцы. Их было мно-го, они покрывали улицы и дороги, сады и поля, бугры и лощины, как рои дохлой саранчи.
Дневали на берегу Ворсклы, в деревне Козинка, а с наступлением темно-ты, изменив маршрут, двинулись на Ново-Софиевку.
 Лугами и перелесками шли наши колонны в туманной мути, тускло оза-ренные луной. С юга, из-за Богодухова, доносился до нас непрерывный гро-хот боя. Там танковые соединения Катукова и Ротмистрова вместе с гвардей-цами Чистякова избивали немецкую танковую дивизию СС "Викинг" и массу других дивизий, рвавшихся к Богодухову из Нового Мерчика, из-за Констан-тиновки (Проиграв Курскую битву, немцы тщетно пытались догнать и воз-вратить вчерашний день. Они все еще жили иллюзией, что летнее наступле-ние Красной Армии сорвется).
Грохотали орудия и на Западе, в районе Ахтырки и южнее ее, уже на за-падном берегу Ворсклы, на тет-де-понах, захваченных 14 августа войсками генерала Трофименко.
Ахтырку, как последний свой плацдарм на восточном берегу Ворсклы, немцы обороняли с особым ожесточением. И гул боя катился по старинному Ново-Софиевскому парку, тревожил листву вековых кленов на софиевском бугру и по озерной глади, в которую гляделись клены, пробегала рябь, пробе-гали тени.
Мы пришли сюда в ту августовскую ночь, когда вдруг померкла луна, по-гашенная павшей на нее тенью земли, когда немцы снова сжимали в ахтыр-ский кулак свои силы из 7-й, 11-й "Великая Германия" танковых дивизий, из 10-й мотодивизии и 112-й пехотной дивизии, переброшенной из-под Брянска. Они намеревались этим левым кулаком пробить себе дорогу на Богодухов че-рез Каплуновку. Правый кулак в стальной перчатке танковой дивизии "Мерт-вая голова" немцы сжимали в районе Большой Рублевки, намереваясь про-бить им себе дорогу через Колонтаев на северо-восток.
Наш 22 гвардейский воздушно-десантный стрелковый полк, входивший теперь в состав Воронежского фронта, переживал ночь перед новым боем.
В парке, на бугре, стучали колеса повозок, подвозивших боеприпасы. Под кленами вели беседы с бойцами командиры и политруки. Артиллеристы со своими пушками сидели в засадах. Кухни спешили с завтраком. Минометчи-ки готовили "огни".
Двести немецких танков 18 августа 1943 года прорвали восточнее Ахтыр-ки правый фланг войск генерала Трофименко и устремились на юго-восток. Мы вышли навстречу этой стальной немецкой лавине, прорвавшейся к вечеру в район Каплуновки.
2-й батальон 22 гвардейского ВДСП действовал в этот день в резерве ко-мандира дивизии, маленького, черненького и остроносенького генерала Сте-нина, примчавшегося к нам на своем сереньком "Виллисе".
– Бой, братцы, – сказал он, – будет не на жизнь, а насмерть. Не сметь от-ступать ни перед какими немецкими танками. Слышите, не сметь! Резерв мой я брошу в бой в любую минуту. Слышите, в любую минуту!
Потом он вызвал к себе командира батальона, Василия Савельевича Пац-кова, и меня, как адъютанта старшего, развернул перед нами карту. Сперва ногтем, потом карандашом прочертил он линию, на которой мы должны были расположить свой батальон.
– И ни шагу назад отсюда, если немцы прорвутся. Слышите, ни шагу на-зад! – пояснил он. – А вперед пойдете обязательно, но пойдете, когда я при-кажу. Слышите, когда я прикажу!
Мы заняли позиции и приготовились к круговой обороне, если немцы прорвутся раньше, чем мы начнем наступление. Своими позициями мы, как серпом, охватили западную окраину деревни Купьеваха. Окопы отрыли в ку-курузе и подсолнечниках, в которых мог бы спрятаться самый высокий кон-ник. Сюда же подошли наши танки. Они замаскировались вблизи КП баталь-она, и нацелили свои орудия на шоссе, которое шло на запад к деревне Ходу-наевка.
…………………………………………………………………………….
Жаркий был день. В воздухе шумели воздушные бои. Сбитые немецкие самолеты факелами проносились над нами и, ударившись о землю, вспыхива-ли красным кудрявым пламенем, разлетались в клочья, грохоча и наполняя пространство черной пылью сажи. Немецкие летчики, раскачиваясь на стро-пах под серыми куполами своих парашютов, медленно опускались на землю и, погасив парашют, истошно орали: "Гитлер капут. Мы не верили крику лет-чиков. Мы сами знали, что фашистам капут.
В полдень мы завязали встречный бой.
Стаи немецких "Юнкерсов", воя и визжа, непрерывно появлялись над на-ми, засыпая бомбами, обстреливая из пулеметов. Все покрылось дымом и пылью. Мы оглохли от взрывов. Воздух стал густ, и трудно было дышать им, насыщенным и гарью и особым смертоносным металлическим зловонием взрывчатки.
Мы шли вперед, порой бежали, порой просто ползли, но вперед и вперед. Чертополох запустевших при немецком господстве полей, трава, кукуруза, подсолнечники – все это скрывало нас от немецкого глаза и мы подбирались к немецким танкам, бронемашинам, били их гранатами, жгли бутылками с горючей смесью.
В широком поле бушевал огонь, горели танковые костры, горели люди. Шел бой не на жизнь, а на смерть.
 Непосредственно в боевые порядки пехоты пришли дивизионные пушки. Своими колесами они равнялись по передней цепи наступавших пехотинцев. Бронебойными снарядами били они чуть не в упор по немецким машинам, открывая в истории артиллерии новую страницу ее боевого применения.
И немец попятился.
Я не видел в эти дни ни одного нашего человека чисто вымытым. Негде было мыться, некогда было мыться. С запыленными и покрытыми копотью лицами, с горящими глазами, с какой-то сверхчеловеческой яростью рвались все вперед и вперед.
В ночь под 22 августа наш батальон пережил такой бой, что не забыть его во всю жизнь тем, кто остался в живых.
На нашем пути встал немецкий узел сопротивления в районе деревни Че-модановка. Весь день 21 августа шел бой на подступах к Чемодановке, но и к наступлению вечера мы не достигли успеха.
Командир полка, майор Чуков, вызвал нас, меня и командира батальона – Пацкова Василия Савельевича, на свой командный пункт.
Мы застали его задумчивым и хмурым. Он лежал животом вниз под дере-вом прямо на запыленной траве и, привстав на излокоток левой руки, указа-тельным пальцем правой елозил по расстеленной перед ним топографической карте.
Красный отблеск заката лежал на карте, на узкой загорелой руке Чукова, на его коротко подстриженной русой голове, на худощавых щеках, на длин-ном остром носе, на еле заметных усиках.
Внезапно он поднял голову и посмотрел на нас серыми возбужденными глазами и жестом руки пригласил садиться.
Чуков заговорил почти шепотом, и мы с напряжением разбирали его сло-ва. Но мы не сердились. Мы знали своего боевого командира, который со своим адъютантом Плешаковым бесстрашно лазал в боевых порядках рот, не гнулся под свистящим лаем пуль, не кланялся минам. Но в моменты силь-нейшей взволнованности он непроизвольно понижал голос до шепота, и это значило, что он решился на все, пусть даже на самое крайнее.
– Вот дорога на Котельву! – шепча, двигал он пальцем по карте, – мы ее должны пройти, как бы ни трудна она была. Не мешайте, Василий Савелье-вич, – коротко бросил он командиру батальона, хотевшему что-то сказать. – Не мешайте и слушайте…
Рывком вскинув на голову маленькую зеленую пилотку, лежавшую на карте, Чуков продолжал:
 – Здесь ключ к этой дороге. Вот, в Чемодановке. Ночью Чемодановка должна пасть. Хватит топтаться здесь. Восемь часов бились, потеряли уйму людей. Воевать, что ли разучились? А если не разучились, то…
Майор обстоятельно и не спеша поставил нам задачу на штурм Чемода-новки.
Левее нас должен был действовать первый батальон смельчака и боевого разгоралы старшего лейтенанта Игнатченко, чубастого блондина, похожего на донского казака и готового на самые смелые операции. Первому батальону предстояло штурмовать "Опытную станцию". Правее нас, из района совхоза Осетняк наступал 27-й полк нашей 8-й гвардейской Воздушно-десантной ди-визии.
По данным, которыми располагала полковая разведка, узел сопротивления немцев находился в самой Чемодановке, но наши наблюдения несколько про-тиворечили этому. Тогда, посоветовавшись, мы с командиром батальона ре-шили действовать несколько иначе, чем требовал Чуков.
Батальонная разведка доставила нам данные о нахождении немецкого узла сопротивления в лесу севернее Чемодановки и о наличии в Чемодановке лишь нескольких огневых точек и небольшой группы автоматчиков. Это оз-начало, что, заняв Чемодановку, мы оказались бы в огневом мешке, органи-зованном немцами в расчете на нашу ошибку (Ведь немцы имели полную возможность из леса снести фланговым огнем всю Чемодановку и все, что там оказалось бы из наших войск).
Итак, командир батальона решил правым флангом батальона ударить по северной части рощи, где находилась танковая группа немцев, а левому флан-гу приказал атаковать пушечную группу и ее пехотное прикрытие.
 Небольшая группа автоматчиков была послана прямо на Чемодановку с задачей ворваться на окраину и поднять сильную стрельбу, чтобы создать у немцев впечатление, что мы главные усилия направили именно на атаку Че-модановки, и тем заставить их развернуть в сторону Чемодановкм основную мощь своих огневых средств и облегчить нам удар по роще.
Ночь была теплая, безветренная. Лохматые облака медленно-медленно плыли над нами, и ущербная луна то выглядывала, серебря своим светом ро-систую траву, деревья и кусты, то снова скрывалась за облаками и тогда ста-новилось темно, хмуро.
За лугом с высокой травой, за пашней и за балкой, на буграх чернела ро-ща, куда надо было прорваться нашему батальону. За рощей, через поля, ле-жала дорога через Михайлово на Котельву, на Полтаву.
Медленно наступала полночь. Фиолетовые, красные, зеленые огненные гривы ракет трепыхались над рощей. И тихо было в дубовом лесу. Ни вы-стрела, ни звука.
– Пора, – сказал Василий Савельевич очень нежным, братски теплым го-лосом. – Пора, Николай Никифорович. Вы, как условленно, пойдете с право-фланговой группой. Федотова и Лещева возьмите связными. Это лучшие и смелейшие бойцы, они не подведут. Я буду с левофланговой группой, а дей-ствовать будем заодно. Дайте-ка эти записки с первым и вторым вариантом боя…
Приняв от меня свою пару записок и оставив мне вторую пару, Василий Савельевич обнял меня и поцеловал.
– В бою всякое бывает, давай простимся, – прошептал он. – Ну, идите. Не забывайте про записки. По обстановке судя, шлите мне "вариант", а я, если потребуется, пришлю вам свою записку…
Он легонько толкнул меня пальцами в спину, и мы разошлись на разные фланг батальона.
Со мной шагал любимец батальона светловолосый, голубоглазый, курно-сенький, как малый ребенок, и смелый, как Чапаев, лейтенант Василий Исси-дорович Бублеев, командир взвода противотанковых ружей.
– Как взвод? – спросил я.
– Люди и все тринадцать противотанковых ружей готовы к делу, – сказал Бублеев. – А на меня можете положиться. Умру или победю…
– Лучше победи.
………………………………………………………………………………
Мы двинулись. По росистой траве, потом по пашне медленно шли солда-ты, без шума катили одну полковую и две батальонных пушки. Бронебойщи-ки двигались во главе роты.
Облака совсем затянули небо. Стало темно.
Мы вышли к кустарникам перед рощей, до которой оставалось не более 300 метров. Роща начиналась за балкой.
Черная, дышащая на нас сырой прохладой, она теперь не только молчала, но и не светилась огнями.
– Может быть, немцы ушли? – шепотом спросил Бублеев. – Даже ракет не жгут…
– Подожди, Василий, – возразил я. – Так быстро немцы не могли уйти. Они просто насторожились. Они чуют нас…
– Но мы шли так тихо, – разочарованно прошептал Бублеев. – Ребята даже дышали затаенно.
– Мы шли тихо, но… Вы слышите? Полковые связисты тянут к нам свою "нитку". Слышите?
И Бублеев услышал. За нами, на пашне, точно коростель, с характерным звуком скрипела катушка телефонного кабеля.
– Пошлите одного бойца с приказанием, чтобы телефонисты немедленно залегли. И в дальнейшем пусть не пользуются катушкой, а научатся брать провод с мотка…
Развернувшись для боя, мы начали ползти к лощине, чтобы оттуда бро-ситься на немцев внезапно.
Тем временем посланный лейтенантом Бублеевым боец успел добежать до телефонистов и заставил их лечь. Еще раз скрипуче крякнула катушка и все умолкло.
Наступил короткий момент беззвучия. И вдруг ослепительный грохочу-щий огонь брызнул нам в глаза. Он был неимоверно плотен, горяч. Он пова-лил нас на землю. Бесчисленные струи трассирующих пуль, снарядов, ракет, свистя и воя, понеслись над нами, обрушились на пашню, где замер скрип те-лефонной катушки.
Я оглянулись. Наши орудия стояли почти рядом, прикрытые от глаз врага кустами. Низко над ними катились красные шаровые молнии немецких сна-рядов, потоком воздуха крутя ветви, срывая листву, освещенную огнем ракет.
В этот момент послышалась автоматная стрельба левее нас, в Чемоданов-ке. Туда ворвались наши автоматчики. И сейчас же огонь в нашу сторону из рощи резко упал. Мы увидели, как целый поток, целый ливень светящихся снарядов и пуль устремился по лощине на Чемодановку.
Там запылали хаты.
– Пока не стрелять! – передал я приказ по цепи. – Сигнал для атаки и на-правление подам серией красных ракет.
Поверив, что наши войска ударили главными силами по Чемодановке и обманутые тишиной перед рощей, немцы начали контратаку на Чемодановку. Мы слышали, как зашумели и залязгали гусеницами танки, удаляясь налево, как грохнули туда минометы, урчащее и зло закащляли туда пулеметы.
И когда мне показалось, что немцы ослабили свои силы в северной части рощи, где находилась их танковая группа, я поднял над головой ракетные пистолеты и выстрелил.
 Ударили наши пушки, ударили бронебойки, грохнули гранаты, чтобы звуком ошеломить сбитого с толку противника, породить у него панику. Сей-час же бросилась в атаку пехота.
В лесу заполыхали машины, керосиновые бочки, сложенное штабелями прессованное сено. При багрово-красном свете видно было, как ворвались наши бойцы в траншеи противника, в его дзоты, блиндажи.
– Ура, ура-а! – гремело по лесу.
Казалось уже, что все уже кончено, и мы можем торжествовать победу.
Но с гребня бугра, по просекам, вдруг залязгали танки. Стреляя на ходу, они вырвались в лощину, вышли к нам в тыл и мы оказались зажатыми в ог-ненные тиски. Танки били нам в лоб, ломая дубы и клены, танки били нас с тыла.
– Бублеев, держи фронт! – приказал я, бросившись одновременно со свои-ми связными в лощину к своим орудиям. Надежда была теперь на них.
Навстречу нам, взбираясь на кручу, шел, громыхая и плеская огнем, чер-ный немецкий танк.
Упав в воронку от снаряда, я размахнулся и бросил в него противотанко-вую гранату. Дрогнула земля. В ушах зазвенело, и танк, освещенный вспле-ском взрыва, закружился на одной гусенице.
Он продолжал стрелять, уже не целясь. Я пробежал мимо него, к орудиям и приказал командиру стрелять по танкам.
– Куда же? – возразил Бирюков. – Там наши люди…
– Стреляй по танкам! – повторил я приказание. – Наши люди уже в тран-шеях и дзотах противника…
Но едва орудия произвели первый выстрел, как один из танков, заметив их, круто развернулся и с бешеной скоростью помчался к орудию.
– Вжжи-и-ив! – проголосила совсем близко болванка, и мы инстинктивно бросились за щит орудия. Бирюков сам лично всунул снаряд, лязгнул замком.
Выстрелить он не успел, как мой связной красноармеец Федотов рванулся к немецкому танку, кубарем покатился под его гусеницы, и я невольно на мгновение закрыл глаза, упал лицом вниз.
Раздался сотрясающий землю грохот, и когда я открыл глаза, то увидел пылающий немецкий танк, стоявший в каких-нибудь тридцати шагах от ору-дия. Отброшенный взрывной волной, чернел неподалеку от танка труп Федо-това, а к лесу ковылял немецкий танкист, вырвавшись из танка.
– Вперед! – закричал Бирюков на артиллеристов. – Вперед за пехотой…
И они, тужась и тяжело дыша, вцепились в колеса орудия, покатили его на склон, ближе к северному концу рощи, где гулко и басовито стучали броне-бойщики взвода Бублеева.
Два немецких танка, оставив нас, бросились на просеку и исчезли в тем-ной ее глубине, уходя куда-то на гору.
Мы выкатили пушки на край рощи, и они стали бить по немецким танкам, которые вырвались было в обход нашего правого фланга. В это время левее нас запылал немецкий танк, подожженный лейтенантом Никишиным бутыл-кой с горючей смесью.
Уловив момент, который чувствуется в бою интуитивно, но не поддается описанию, мы поднялись и бросились в рукопашную на подоспевшую из глу-бины немецкую пехоту.
Заскрежетало железо, зазвенели каски под ударами прикладов и зазвучал крик, нет, стон наполнил лес, хрип и тяжелые натруженные вздохи, будто вздыхали сами деревья. Солдаты наши и немецкие душили друг друга рука-ми, били кулаком, били касками. Они были глухи к мольбам противника, не щадили врага, не береглись сами.
Из-за дерева плеснул огонь и красноармеец, бежавший чуть впереди меня, взмахнув руками, стал падать навзничь. Снова плеснул огонь, и … дзи-и-инь, – проголосила пуля у самой моей головы.
Метнувшись в сторону, я увидел немца, прижавшегося к дереву и выстре-лил в него. Он завопил и бросился на меня.
Мы выстрелили одновременно. Яркий огонь плеснул выше моей головы, и немец с пробитой грудью грохнулся к моим ногам (Это был Ганс Швейнель из Нюрнберга. Его документы и фотокарточку принесли мне наши солдаты после боя).
Немцы не поддавались.
Новые группы пехотинцев подбегали к месту боя, слышались в глубине леса яростные команды офицеров; приближаясь, скрежетали танки.
И вот сквозь шум боя послышались боевые звуки слева. Там подразделе-ния лейтенанта Солонцова и Никандрова, поддержанные пулеметчиками мое-го друга Александра Смирнова, напали, наконец, на немецкую пушечную группу.
Но все же мне стало ясно, что у нашего правого фланга не хватит сил сло-мить противника. Оборона немцев оказалась плотнее, чем подумали мы о ней в начале боя. Средние командиры на нашем правом фланге вышли из строя. Кругом стонали раненые солдаты, лежали убитые. Среди них лежал труп ге-роя лейтенанта Никишина, сжегшего перед тем немецкий танк. Возле меня сохранилось из ячейки управления только два человека – комсомолец сер-жант Арсеньев и усатый красноармеец, бывалый воин, Лещев.
Взвод Бублеева отражал огнем бронебоек очередную контратаку немец-ких танков. Пехотинцы артиллеристы, зарядив пушки на картечь (бронебой-ные снаряды вышли), отражали натиск немецкой пехоты.
Достав из кармана заранее обусловленную записку с пометкой "Немед-ленно выполняйте вариант № 2!", я подал ее Лещеву.
– На левый фланг, лично командиру батальона товарищу Пацкову. А если он уже погиб, то передайте ее замполиту капитану Фоменко!
Лещев помчался сквозь свинцовую пургу и огонь, помчался с важнейшим для этого боя документом. Он мгновенно скрылся за деревьями, и у меня за-ныло сердце. "Дойдет ли? Успеет ли вовремя?" – думал я, бросившись с сер-жантом Арсеньевым к лейтенанту Бублееву, взвод которого, не выдержав ог-ня немецкого танка, начал было отходить.
– Стой, ни шагу назад! – закричал я. – К нам идет подмога…
– Подмога, подмога идет! – внезапно закричали солдаты, поверив моей, очень нужной тогда неправде. Они бросились снова вперед и опять заняли два немецких дзота и траншею.
К этому времени на левом фланге создалась благоприятная обстановка. Пулеметчики Смирнова перебили расчеты двух немецких "Фердинандов". А прикрывавшая их немецкая пехота начала в панике отходить.
Василий Савельевич Пацков, получив мой сигнал о выполнении "второго варианта", немедленно возложил на старшину шестой роты товарища Зали-вайко (все средние командиры роты, в том числе и командир ее лейтенант Никандров, погибли в бою за узел сопротивления) задачу силами одного взвода удержать захваченные позиции, перейдя к обороне, одному взводу приказано было наступать на Чемодановку, помогая группе наших автомат-чиков и обеспечивая наш левый фланг от возможных немецких диверсий, а всю остальную массу сил командир батальона бросил в тыл немцам, действо-вавшим против нашего правого фланга. Командовал этой группой умный и решительный лейтенант Солонцов.
Это был молодой человек с грустными серыми глазами и с задумчивым красивым лицом, почему в батальоне, иногда, товарищи шутили над ним: "Ну, вот и красная девица идет. Посторонись, дай барышне дорогу!"
И вот, "красная девица" со своими бойцами смело ринулась во вражеский тыл.
В самый критический момент, когда немцы начали против нас четвертую контратаку и мы не имели сил больше держаться, а в наших пистолетах оста-лось по паре заветных, для себя сберегаемых пуль, в тылу у немцев загремела пальба, зазвучали красноармейские боевые клики, застучали пулеметы.
Солонцов повел своих солдат в атаку с тыла. Они ударили стремительно, неудержимо, беззаветно и не щадя себя и не щадя врага.
– Наши, братцы, наши бьют с тыла, – закричал кто-то пронзительно гром-ко, и. не дожидаясь ни чьей команды, усталые, многие раненые бойцы снова поднялись и бросились на немцев.
Через полчаса все было кончено.
Немецкий узел сопротивления пал вместе с дзотами, блиндажами, тремя, зарытыми в землю, танками, с двумя "Фердинантами" и пятью другими ору-диями, стоявшими на прямой наводке.
Потеряв узел сопротивления в дубовой роще севернее Чемодановки, нем-цы оставили деревню без боя и начали спешно отходить, обстреляв предвари-тельно лес из многочисленных орудий и минометов, расположенных на бу-грах и прямо на машинах, ближе к Ивановке.
Мы устремились преследовать немцев.
Бледный рассвет ложился на поля. Таяли туманы, и за оставшейся позади нас дубовой рощей в небе начали розовой краской наливаться кудлатые обла-ка. Но запад был еще сумрачен и сер. Неясно маячили одинокие деревья, чер-нел, почти сливаясь с полем, рубеж земли и неба. За этим рубежом что-то вспыхивало, потом заискрилось, огненным языком метнулось ввысь. В Ива-новке занимался пожар.
С километр шли мы в необычной и жуткой тишине. Немцы больше не стреляли и только слышался отдаленный рев отступавших машин.
Потом мы услышали сильный шум моторов. На нас с севера мчались тан-ки. Их было много, не менее тридцати, судя по гулу моторов.
– Чьи танки? Если наши, почему мы не поставлены о них в известность?
– По окопам, занять круговую оборону! – скомандовал Василий Савелье-вич, и связные мгновенно разнесли его приказ.
Но оборону мы организовали сами: командиры рот, за исключением Со-лонцова и пулеметчика Смирнова, вышли из строя.
Мы заняли немецкие окопы, выдвинули навстречу танкам свои пушки и бронебойки, но пушки наши имели теперь только осколочные снаряды и мог-ли влиять на танки только лишь своим видом. Поэтому навстречу шумевшим танкам поползли наши истребители.
Едва заняли мы круговую оборону, как на нас обрушился потрясающей силы огонь танков, минометов, артиллерии. Били по нас с запада, с севера и с востока.
"Предательство! – мелькнула у меня мысль. – Мы кем-то преданы!"
Вместе с приближавшимся гулом моторов крепчал огонь с севера и с за-пада, но угасал огонь с востока. И в сердце моем рождалась надежда, зрела догадка.
Вскоре в голубоватом сумраке рассвета показались на гребне силуэты первых танков.
– Наши, тридцатьчетверки! – закричал Бублеев.
– Ну и бьют, сукины сыны, прямо в землю вогнали нас! – восторженно отозвались о работе танков наши бойцы, выглянув из окопов, несмотря на плясавшие вокруг окопов столбы взрывов.
Выскочив из окопа, я побежал навстречу танкам, окаймленный золотыми трассами и искрами пуль и осколков. Я не мог больше терпеть допущенной кем-то ошибки.
– Ложись! – закричал Бублеев. – Ложись! Это, наверное, немцы подделали свои танки под наши и ведут их в атаку. Ложись, мы сейчас откроем огонь…
Сердце екнуло у меня, упало, будто оборвалось.
"Неужели, немцы. Неужели, немцы, – не то шептал, не то думал я. – Если немцы, батальону нашему конец. С тридцатью танками драться нечем…"
Но остановиться я не мог. Не подчиненная мне сила гнала меня вперед и вперед.
 Вдруг танки прекратили огонь.
 Я подбежал к тому из них, над которым торчал металлический штырь ра-диостанции, вскарабкался на броню, забарабанил сапогами, заругался самыми отборными русскими ругательствами.
Из открывшегося люка глянуло на меня знакомое лицо танкиста из танко-вой группы генерала Кравченко, действовавшего тогда в подчинении генерал-лейтенанта Кулик.
– Что же вы, морды собачьи, своих атакуете?! Бить вас надо! – кричал я, разъяренно маша гранатой.
– Как же так получилось? – недоумевал танкист. – Мы же получили задачу помочь 22 полку разгромить немецкий узел сопротивления и решили вот уда-рить по немцам с тыла…
– Черт возьми! – кричал я. – Надо взаимодействовать и знать о пехоте, ко-торой вы хочете помочь, а не лезть в бой, очертя голову! Вы опоздали. Полк без вас расправился с немцами…
Через две минуты виноватые танкисты, по моему требованию, посадили нас на броню танков и батальон был выброшен на машинах к Ивановке
Мосты оказались уже взорванными.
За речонкой, карабкаясь на гору, как муравьи, копошились немцы.
Пока танки из пушек лупили по горе, сметая огнем целые немецкие под-разделения, мы, спешившись, как попало лезли через болотистую, заросшую осокой и полную лягушек речонку, гнались за немцами, лишь на подступах к Михайловке немцы сумели зацепиться за подготовленный ими рубеж и нача-ли упорный бой.
Немецкая авиация неистовствовала, появляясь над нашими боевыми по-рядками через каждые десять минут. Самолеты по 9-12 штук шли косяками, как журавли. Потом они ныряли один за другим, сбрасывая бомбы. Бомбы ложились густо. Стоял сплошной визг, грохот. Сине-бурый дым поднимался до самых облаков. Казалось, все живое должно было погибнуть в смертонос-ном вихре взрывов, огня и дыма. Но едва улетали немецкие самолеты, как снова все начинало жить, двигаться. В густых высоких бурьянах, в подсол-нечниках, в кукурузе – везде ползли наши бойцы, подбираясь к немецким окопам, потом бросали в немцев гранаты, шли в штыки.
К наступлению темноты мы прогрызли всю немецкую оборону, взобра-лись на самую лысину взгорья перед селом Михайлово.
Вместе с приходом ночи утихла битва, замолкли орудийные громы, лишь изредка грохотали то там, то здесь взрывы. Это горели машины с боеприпа-сами, взрывались мины. Потом и это прекратилось. Горели, удаляясь, немец-кие ракеты. Ротные командиры громкими голосами созывали своих солдат, приводили в порядок свои подразделения.
Бойцы затосковали по кухне, вспомнив, что не принимали горячего со вчерашнего вечера. Все бои шли, бои без отдыха.
– Найдет ли нас кухня в этих "джунглях", в этих буйных зарослях полыни, чернобыльника и кукурузы? – спросил кого-то командир батальона и сейчас же покликал своего ординарца, маленького, но шустрого бойца. – Макрушин, а, Макрушин! Бери, дорогой, Лещева и шагом марш на поиски кухни…
Недовольно посапывая, Макрушин с Лещевым вскинули на грудь автома-ты, исчезли в темноте.
Луны пока не было, и нельзя было ничего рассмотреть даже за двадцать шагов. Но тишина наступила такая, что целых десять минут было слышно, как трещали и хрустели стебли бурьяна и кукурузы, ломаемые Макрушиным и Лещевым на своем пути. А когда замерли эти звуки, мы услышали другие, желанные звуки.
– Та-та-та-та, та-та-та-та, та-та-та-та…
– Никак едет? – спросил меня, начавший было дремать Василий Савелье-вич. – Чую, как будто колеса тарахтят…
– Едет, Василий Савельевич.
– Да, хорошо, если кухня, – вздохнул он, поднимаясь и вслушиваясь в зву-ки. – Людей покормим, часок отдохнем и … опять в бой.
Рядом с нами, прямо на земле, лежали солдаты, поваленные усталостью ратного труда. Через час они снова пойдут в бой, а пока сладко и басисто храпели, называя во сне своих родных, близких, любимых.
– Пусть немного соснут, – сказал Василий Савельевич и, взяв меня под руку, зашептал. – Завтра утром будем штурмовать Михайлово… Пусть народ соснет, наберется сил…
А тарахтенье колес все приближалось и приближалось. Все сильнее хру-стели и трещали стебли бурьяна и кукурузы. Вот из закачавшихся в темноте подсолнечников глянула лохматая лошадиная голова, крикнул басистый го-лос:
– Пацков или Белых здесь?
– Здесь, здесь, – радостно отозвались мы оба, узнав старшину Абросимо-ва. – Нашел ведь, какой молодец! А Макрушина с Левашевым не встретил?
– Встретил. Они позади идут. Лошадь вторая распряглась, так вот они с ней отстали. Возле кухни они, что с чаем… А сейчас и подъедут…
Поужинав, мы начали преследовать немцев.
Михайлово мы взяли с хода, вырвались на высоту и завязали бои на грей-дере Михайлово-Котельва.
К полудню 28 августа мы продвинулись по кукурузе и подсолнухам к ги-гантскому стогу соломы в километре от восточной окраины Котельвы.
Мы взобрались на стог. Отсюда вся Котельва видна, как на ладони. Через наши головы, шурша и воя, непрерывно шли наши снаряды дальнобойных орудий, стоявших за гребнем и в лощине. Мы видели, как рвались эти снаря-ды в Котельве, вздымая фонтаны земли, обломки бревен, красное пламя и бу-рый дым. В Котельве пылали пожары, над селом клубились облака дыма.
Немецкие батареи отвечали.
Какая-то вражеская пушка била по стогу болванками. Брызги соломы и земли сопровождали падение болванок.
– Джжу-у-ум, джжу-у-ум, – будто гигантские жуки жужжали болванки, ку-выркаясь и прыгая по кукурузе и подсолнечникам. Болванки не взрывались, поэтому никого из бойцов они не пугали, и бойцы не страшились их, а толь-ко, высунувшись из окопов, покрикивали:
– Опять козла дает…
– Ишь, землю как рвет. Шматует прямо…
– Попусту немец металл разбазаривает…
…………………………………………………………………………….
Глядя со стога на Котельву, на дороги, обсаженные деревьями и ведущие к Котельве, мы обдумывали план ночного боя. В ночь нам предстояло насту-пать на Котельву.
– Вон там, в обход севера мы и пойдем, – показывая рукой на обсаженную деревьями дорогу, сказал мне Пацков Василий Савельевич. – По огню видать, что у них на севере слабовато. А, как вы думаете?
Василий Савельевич вскинул на меня свои карие глаза, прищурил их и, ожидая ответа, почему-то вздохнул.
– Да, лучшего пути не избрать, – согласился я. И мы совместно склони-лись над картой, начали прочерчивать на ней путь ночного маневра нашего батальона. Потом мы обдумали, как потащим орудия через лощину с болоти-стым ручьем вдоль нее, как построим боевой порядок при вступлении в Ко-тельву, какие установим сигналы для связи и управления, как обеспечим снабжение рот боеприпасами и питанием.
Совсем уже стало темно. Заклубился туман над лощиной, и вскоре ничего уже нельзя было различить в черной дали. Только котельвинские пожары сквозь дым и туман светились мутно-красным светом, да севернее нас, дале-ко-далеко, над Ахтыркой, горели гирлянды "фонарей", сброшенных самоле-тами. Немцы, снова потеряв Ахтырку 25 августа, теперь донимали ее воздуш-ными налетами.
– Начнем, пожалуй, движение? – полуспросил, полуприказал Василий Са-вельевич, сползая со стога.
Вслед за ним по соломенному боку стога скатился и я на землю, упал в подсолнухи. Шершавые листья их были прохладны и мокры от росы, неспе-лые "корзины" пахли травой и медом.
 Такой запах на огороде я вдыхал в детстве и в юности, и в мирные дни, и вдыхал теперь его с особым наслаждением в час перед боем. Это был запах природы и человеческого труда. В какой-то степени мы бились с немцами и за него, за этот запах, за густые, головастые подсолнухи. Они были частью нашей российской природы, частью Родины.
 Мы не сердились, что нам неимоверно трудно было преодолевать в пути густые заросли кукурузы и подсолнуха: немцам уходить от нас по этим за-рослям было еще труднее. Как по лесу, мы подкрадывались к врагу, появля-лись там, где нас не ожидали.
Часам к двум ночи, совершив трудный обходный маневр, мы приблизи-лись к Котельве с севера.
У давнишнего рва, обсаженного деревьями, на северной окраине Котель-вы мы заметили каких-то людей, копошившихся за стволами деревьев, возле больших куч хвороста, у жердевой изгороди.
Развернув, на всякий случай, пушки и пулеметы, мы выслали вперед раз-ведку. Оказалось, что немного впереди нас вышла на окраину Котельвы часть 27 полка, который должен был наступать левее нас.
Это хорошо. Левый сосед найден.
Где же правый? Ведь правее нас должен был наступать 1-й батальон на-шего полка. Так как третий перешел в резерв командира дивизии.
Подождав минут десять, мы построились в боевой порядок и двинулись в Котельву.
Взвод разведки, высланный вперед, мы усилили двумя батальонными ору-диями. Следом за разведкой двинули три дивизионных пушки, прикрытые ручными пулеметами и автоматчиками, противотанковыми ружьями и грана-тометчиками.
 Остальные подразделения батальона, развернувшись в цепь и прочесывая дома и сады с огородами и сараями, двинулись широким фронтом к центру Котельвы вслед за своей ударной группой.
Наши соседи, правый и левый, далеко от нас отстали, и мы вынуждены были сузить фронт наступления и загнуть немного фланги в сторону, обрат-ную нашему движению, чтобы обеспечить себя от внезапных фланговых не-мецких атак.
Метров триста мы продвигались совершенно беспрепятственно, потом вдруг затрещало со всех сторон, загремело, со свистом и шелестом понеслись над улицей пули. Почти в ту же минуту, преграждая нам дорогу, из переулка выползли два немецких танка.
Разворачиваясь, они подставили свои борта под огонь наших дивизионных пушек и запылали с первых выстрелов.
Мы бросились к подбитым танкам, вытащили из них трясущихся фрицев, выбросили на улицу награбленное ими барахло. Были тут и дамские рейтузы, и детские распашонки, и ночной полосатый халат.
У одного из немецких танкистов капитан Станкевич отобрал хорошенький пистолет системы "Вальтер".
Сбивая немецкие заслоны, мы продвинулись в район церкви, но тут нем-цы, воспользовавшись разрывом между нами и отставшими от нас соседями, попытались окружить нас и начали атаку с обеих сторон, направляя острие атаки за нашу спину. Мы были вынуждены прекратить продвижение, перейти к обороне и силами одной роты связаться с отставшими от нас правым и ле-вым соседом.
Эту трудную задачу, пробуравить за нашей спиной коридор к своим сосе-дям через сомкнувшиеся немецкие цепи, поручили лейтенанту Батраченко.
Лейтенант Батраченко, маленький, в широкой пехотной фуражке, в ботин-ках и серых гамашах до колен, он сперва сильно растерялся. У него даже по-ходка стала балеринной, подпрыгивающей, а голос задрожал. Но потом, ко-гда задача была им выполнена и наше положение стало прочным, он, сияя от радости, прибежал доложить Василию Савельевичу, что "Все благополучно. Соседи с нами выровнялись. Убито двадцать немцев. Наши потери – семь ра-неных".
– Ну вот, – пошутил Василий Савельевич. – Ведь, правду говорил Суво-ров, что страх надо лечить опасностью…
– Совершенно точно, – улыбаясь во весь рот и помаргивая зеленоватыми узкими глазками на скуластеньком конопатом лице, согласился Батраченко. – Разрешите идти?
– Да, идите.
…………………………………………………………………………….
Наступило безоблачное утро. Появилась немецкая авиация, начался ар-тиллерийский обстрел наших позиций.
Звенело битое стекло, осыпалась штукатурка, пульсировали и танцевали железные крыши на домах, начались пожары. Все заволокло дымом и пылью. На зубах хрустела грязь, на одежде и лицах лежала буро-серая пудра пыли.
Перед нами появились части немецких танковых дивизий "Великая Гер-мания", "Мертвая голова", 7-я и 2-я. Все это отпетые головорезы.
Наступило 1-е сентября, а мы все еще бились с немцами, отвоевывая у них с боем каждый дом, каждый сарай, каждую канавку. Мы не шли, а ползли, прогрызая немецкую оборону.
Хвастливый 27-й полк неправильно проинформировал штадив о занятии им Котельвы, что повело к несвоевременному сообщению Совинформбюро о взятии Котельвы (29 августа было сообщено о взятии Котельвы, когда мы ве-ли еще очень напряженные бои, находясь сами в подкове немецких войск. Сам же 27-й полк, по правде говоря, пришел к центру Котельвы на 4 часа позже 22-го полка и никак не мог взять Котельву).
Немцы с третьего сентября применили под Котельвой свой реактивный минобросательный аппарат, издающий при стрельбе противный звук, похо-жий на крик ишака. Солдаты немедленно прозвали этот аппарат, бросавший огненные шары, "скрипачом".
 Немецкий самолет разбросал также листовки, предлагая нам сложить оружие, угрожая в противном случае раздавить нас танками.
Наши автоматчики поймали в саду и привели в штаб женщину, которая кричала нашим солдатам: "Деточки, уходите, пока еще маленькая дорога есть на север. Всех вас тут, в Котельве, побьют немцы. Котельва – это село судь-бы. Дальше его Красной Армии не суждено идти. Ваши были уже здесь 12 ав-густа, но все погибли…"
При проверке, женщина оказалась немецкой шпионкой. Ее расстреляли.
К утру 4-го сентября мы, наконец, пробились на южную окраину деревни. Здесь был получен приказ сдать свой участок 16-му полку 5-й дивизии, а са-мим подготовиться к выходу из Котельвы.
Перед вечером, под грохот артиллерии, выстроившейся по обеим сторо-нам широкого "коридора", вышли мы из котельвийской "подковы" и напра-вились к Бельску, чтобы наступать в другом направлении.
К утру, пройдя через Ворсклу, через лес и через древний Бельский вал, мы заняли исходное положение у деревни с поэтическим названием Глинская.
В пустой деревне дремали запыленные сады. Зрелые сливы висели густы-ми голубыми, красными, желтыми, бурыми и коричневыми подвесками среди черной от пыли листвы. Желтели груши, краснобокими мячами раскатыва-лись по траве яблоки, сбиваемые пулями. И никто не собирал этих плодов, никто не ел их.
Завязались встречные бои. Немцы контратаковали нас из района деревни Книжняковки. Медленно, осторожно, ломая подсолнухи и приминая кукуру-зу, ползли на нас немецкие "Тигры", пикировали бомбардировщики.
На несколько часов пехота как бы вышла из игры. Наши орудия вступили в единоборство с немецкими танками. Подошли и встали на огневые позиции целые дивизионы танкоистребительной артиллерии.
 На десятках машин прибыли скорострельные зенитные орудия. Их час-тый-частый громкий лай наполнял воздух, и казалось, что мы никогда уже больше не услышим тишины.
По полю, покуда видел глаз, дымили костры горевших танков, самолетов, автомашин. И так весь день, до захода солнца.
Потом небо очистилось от самолетов, ушли танки, и пехота пошла в атаку на Книжняковку.
Теперь немецкие танки били теперь из орудий с больших дистанций, из-за укрытий. Напуганные огнем наших батарей, они держали себя так, как дер-жал бы побитый забияка: из-за угла, нет-нет – и бросит камень в толпу.
Вдруг раздался басистый, раскатистый взрыв. Упругая воздушная волна покатилась по полям, зашелестели листья подсолнухов и кукурузы, прилегла трава. Высоко в небо, вместе со столбом пламени и дыма, взлетел и медленно расползался там, разламываясь на части, бревенчатый амбар, рядом с кото-рым кувыркалось в воздухе колесо с торчащей из него осью повозочного пе-редка. Клочья соломы, снопы, доски – все это кувыркалось, горело в воздухе, с шумом падало на землю.
 Потом грохнул второй взрыв, менее гулкий, и грандиозное, невиданное зрелище предстало перед нами. Радужное пламя, радужные дымы, охватив-шие площадь не менее гектара, вздыбились к небу изумительной сияющей колонной, упершейся своим кудрявым многокрасочным капителем в порозо-вевшие облака.
– Немцы уходят! Уходят! – громоподобным басом закричал откуда-то появившийся в боевых порядках заместитель командира дивизии полковник Скориков. Высокий, широкоплечий, освещенный удивительным светом странной вечерней радуги, размахивал он своей высокой фуражкой и носился по дороге. – Видите, склад немцы артиллерийский взорвали, химический склад взорвали, это горят сотни тысяч шашек цветных дымов... Впере-е-ед, не дадим немцу уходить! Впере-е-д!
Тысячи людей поднялись с земли, вылезли из окопов и черными волнами цепей покатились вперед. Будто пенистые гребни, играли над этими волнами всплески радужного света, озарявшего каски, игравшего на стволах вскину-тых на плечи бронебоек, на шелковых полотнищах развернутых знамен, на штыках винтовок, вскинутых в зовущем жесте над головами солдат.
Минута, другая. В лицо нам били уже жаркие клубы дыма пожаров, шум и треск горевших построек стоял в ушах, от едкой гари першило в горле и не-стерпимо хотелось пить, пить.
 И в этот момент снова дрогнула земля, колыхнулся воздух. Заскрежетало и завыло вокруг, заплескались ослепительные огни взрывов, зазвенели оскол-ки мин и снарядов. Немцы начали свой огневой налет.
Упав в канаву, я ощутил под собою что-то мягкое, толстое, живое. Оно отпихнуло меня в сторону, и тут я узнал лежавшего в канаве человека. Это был полковник Скориков. По круглому лицу его текло кровь.
– Вы ранены?
– Чепуха! Царапина! – ответил он и поманил меня пальцем к себе, почти зашептал на ухо, будто боялся постороннего подслушивания. – Вот что, адъ-ютант старший. Как только возьмем Книжняковку, так развертывайте свой батальон на Морозовку. Нашей дивизии поручено разгромить немцев в Опошне. Морозовка – двери в Опошню. Понятно? Вот так и передайте мой приказ командиру батальона Пацкову. А командиру полка майору Чукову я сам об этом сообщу. Буду у него минут через двадцать или раньше, как вот эта "музыка" кончится…
………………………………………………………………………………..
По лесам и садам пробились мы к Морозовке. И в раннюю утреннюю синь начали штурм деревни. Будто лезвием ножа, врезались мы в немецкую обо-рону, вышли в Морозовские сады, огороды.
Немецкие "Тигры" преградили нам путь. Немецкие минометы и пушки поставили перед нами щит из бушующего смерча и металла. Мы залегли. За-легли на буграх, в садах, на огородах. Залегли перед самой целью своей ата-ки, перед Морозовскими улицами, перед Морозовскими домами.
И тут застала нас немного запоздалая весть, что 8 сентября 1943 года ка-питулировала Италия, что к 9 сентября освобожден нашими войсками весь Донбасс, за исключением Мариуполя.
Получи это известие на час раньше, мы бы не залегли совсем. Ведь и сей-час бушевал огненный вал немецкого артиллерийского огня, но роты наши, батальоны полка, полки дивизии, – ее тысячи людей с криком "ура" прорва-лись через непроходимую, казалось, стену смерти, смели немцев с улиц Мо-розовки, захватили или сожгли их танки, перебили артиллеристов и 11 сен-тября вырвались к Опошне.
Это крупный районный центр Украины. В селе до двух тысяч домов. На 4 километра растянулось село с севера на юг и почти на столько же – с запада на восток.
Предстояли тяжелые бои в этом укрепленном немцами селе. Многочис-ленные улицы, бесконечные сады, обнесенные колючей изгородью, широко разветвленные траншеи, приспособленные к обороне подвалы и каменные здания, зарытые в землю танки, снайперские засады на деревьях и чердаках, минные поля, фугасы – все это немцы противопоставили нашему наступле-нию. И все же они не выдерживали наших ударов, они отступали.
В саду, невдалеке от завода, разместили мы свой КП. Над нами гнулись яблоневые ветви, отягощенные плодами. В саду стояли немецкие машины, груженные яблоками, грушами и так оставленные здесь с разбитыми радиа-торами, со взорванными моторами. Им некуда было уходить.
Рядом валялись немцы, немцы, немцы. Поблескивали в траве патроны, гранаты. Задрав кверху неуклюжие рыла, торчали из окопов немецкие пуле-меты. Приткнувшись лбами к земляным стенкам, сидели мертвые пулеметчи-ки.
По этому саду прокатились волны гвардейцев 8-й Воздушно-десантной дивизии.
………………………………………………………………………………
Немцы били по саду из минометов, из пушек.
С утра витали над нами злые косокрылые гении войны – немецкие само-леты, бомбя и обстреливая нас, но… все плотнее и плотнее становились на-ши боевые порядки, подходили орудия, подходили танки, подходили люди. Мы готовились к решительному штурму Опошни.
Над вечер заморосил дождик.
К нам на КП откуда-то пробрался в сопровождении своего неизменного спутника, козлобороденького лейтенанта Плешакова, командир полка майор Чуков.
Весь мокрый, грязный, с поцарапанным до крои лицом, он лег рядом со мною и, осиливая гул взрывов и пальбы, прокричал над ухом:
– Немедленно передайте лейтенанту Солонцову свои обязанности началь-ника штаба батальона и через два часа вступите в должность первого помощ-ника начальника штаба полка вместо майора Арбаджиева.
…………………………………………………………………………….
В эту же ночь ворвались мы в центр Опошни, и вышли на широкий Пол-тавский тракт, по обеим сторонам которого тянулись густые опошненские са-ды, саманные белостенные хаты с палисадниками, хворостяные плетни.
Так мы пришли в Опошню.

Август-сентябрь, 1943 год.
Воронежский фронт.



































ЗНАКОМЫЕ РЕБЯТА С НАШЕЙ УЛИЦЫ
Рассказ

Ожидая, пока подадут эшелон и начнется погрузка нашего маршевого ба-тальона, я расхаживал по перрону Курского вокзала, толкался среди говорли-вой толпы и кого-то искал. Перед отъездом на фронт мне хотелось погово-рить с кем-либо из знакомых людей, поделиться волновавшими меня чувст-вами и мыслями, просто, наконец, проститься со знакомым человеком.
Мне все еще казалось очень неудобным сесть вдруг в эшелон и уехать, ни с кем не простившись, не поговорив перед отъездом.
Однако никого знакомых в толпе я не находил, и прошел тогда немножко дальше, за вокзал. Там стоял на путях санитарный поезд, охал, шипел и квох-тал паровоз, готовый в дорогу.
На вентиляционной трубе второго от паровоза вагона сидел мальчишка лет тринадцати. Был он в серой кепке, повернутой козырьком к затылку, в па-русиновой спецовке и не в меру больших сапогах с загнутыми кверху носка-ми. Толстощекое, курносое загорелое лицо его и маленькие прищуренные се-рые глаза казались еще более серьезными потому, что во вздернутых пунцо-вых губах мальчик держал толстую дымившуюся цигарку и, непрерывно за-тягиваясь, по взрослому пускал через ноздри густой синий дым.
В руках он держал черный резиновый шланг, похожий на длинную-длинную змею, и, сунув его концом в горловину вагонного бака, следил, что-бы вода не пошла через край.
Вдруг мальчишка замял пальцами огонь цигарки, небрежно через плечо швырнул окурок и, заулыбавшись, прицелился шлангом вниз. Потом он раз-жал пальцы, сдавливающие резиновый наконечник шланга, и сверкающая и свистящая струя воды ударила в кучу таких же чумазых ребятишек, каким был и сам водолей.
Взвизгнув от неожиданности, ребятишки сначала бросились врассыпную, едва не попав ко мне под ноги, потом подступили поближе к вагону и стали грозить.
– Подожди-и, Мишка, подожди, – размахивая коричневым от грязи кула-ком, кричал один из них. – Вот уйдет поезд, мы тебе потом насадим. Лопни мой живот, насадим. Подожди-и… А еще, когда домой пойдешь, шею отло-мим…
Мальчишка при этом поднял подол своей голубенькой рубашонки и, клят-венно потрепав себя по животу, ухватился потом руками за свою тонкую шею и показал на примере, как будет он ломать со своими товарищами Мишкину шею.
– И не отломите, – возразил Мишка, перехватив пальцами шланг. – Где вы меня найдете? Я с этим поездом на фронт еду. Это вам не что-нибудь, а гос-питаль едет. Тут и харчевка будет и войну насмотрюсь. А вам вот.
Мишка приставил к носу двухчетвертную комбинацию из пальцев обеих рук и захохотал. Вода из освобожденного шлага вновь хлынула струей, уда-рила по крыше вагона и полилась на головы высунувшихся было из окон двух женщин в белых халатах.
– Ай, кто там льет?! – закричали женщины, спрятавшись в вагон.
– Ребята, тсс! – погрозил Мишка, приставляя палец к губам. – Своих не выдавать…
Мальчишки, сбивая ребром ладони воду со своих рубах и штанов, взобра-лись на подножки вагона и на буфера, смирными голосами начали просить Мишку.
– Слушай, Мишка. Мы тоже поедем с тобой. Мировая и… не будем драть-ся. Ладно?
– Нельзя! – серьезным начальническим тоном возразил Мишка. – Вы мок-рые, куда вас таких?
– Пока доедем, высохнем. Ну, Мишк, высохнем. Будь другом! – заговори-ли разом все ребятишки. – Ну ладно уж, ладно, такой ты стал…
Мишка в ответ неторопливо почесал за ухом, потом посмотрел на ребят прищуренными серыми глазами, в которых, заметил я, светилось озорство и, свесившись головой с крыши вагона, таинственно поманил ребят к себе по-ближе.
Те, вытянувшись на цыпочках и поддерживая друг друга, чтобы не упасть с буферов, подставили Мишке свои уши.
– Ладно, – полушепотом говорил им Мишка. – Возьму. Моститесь пока где-нибудь, да без шума, чтобы никто не заметил. В дороге мы и в вагон пе-ресядем… А сейчас пока как-нибудь…
Ребята с повеселевшими лицами и сияющими глазами, толкнув друг друга в бока, спрыгнули с буферов. Немножко постояв и о чем-то очень тихо по-шептавшись, они, согнув спины, как ящерицы, бесшумно исчезли под ваго-нами.
Заинтересовавшись ребятишками, которые для меня стали вдруг вроде как знакомыми, я хотел было поискать их, но раздался последний звонок, и паро-воз, шумно вздохнув и голосисто прокричав гудком, дернул выгоны, начал набирать скорость.
Из окон, спущенных до отказа, смотрели молоденькие шустроглазые лица сестер, одетых в накрахмаленные белоснежные халаты. Иные из девушек смеялись, другие грустили, третьи задумчиво курили папиросы, четвертые кому-то махали платочками, прощаясь с Курском и смахивая украдкой с длинных ресниц невольно набегавшие слезы.
Потом, сверкая стеклами закрытых, проплыли один за одним мимо меня еще несколько вагонов. Но ни на крышах, ни под вагонами я не видел своих знакомых ребят и на сердце у меня почему-то стало неспокойно.
Пропустив шестой вагон, я присел буквально на корточки и заглянул под днище седьмого вагона.
Там, оседлав распорочные тяги и едва не цепляясь острыми коленками за серые горбы шпал, лежали мои знакомые ребята. Они щурились от песочной пыли, бившей им в глаза, но на их красных натруженных лицах светилась ра-дость за так удачно начатое путешествие на войну.
– До свиданья, ребята! – крикнул я, и они, совершенно серьезно и с досто-инством, моча кивнули мне головами, так как руки у них были заняты, а в рот они не желали набрать крутившейся под вагонами пыли.
Но каково же было мое удивление, когда, пропустив последний вагон, я вдруг увидел Мишку.
Докуривая чью-то папиросу, он важно и как ни в чем не бывало, медленно шагал по обрезу платформы, балансируя руками и стараясь не соскользнуть ни вправо, ни влево с узкой железной шины, которой были схвачены камен-ные плиты настила.
– Ты что же, чумазый бес, обманул ребят?! – закричал я, поймав Мишку за мокрый парусиновый рукав. – Их отправил, а сам покуриваешь здесь!
Мишка, было, рванулся, но я держал его крепко и в выражении моего лица и глаз он, видимо, заметил, что плохого ему от меня ничего не будет. Поэто-му он не стал вырываться, а, бросив папиросу и очень метко плюнув ей на самый огонек, пробурчал:
– Дядь, пусти! Не убегу.
Я освободил рукав мальчишки.
Мишка действительно не убежал. Выписывая носком сапога какую-то не-понятную фигуру на серой пыли платформы и потупив в землю глаза, он ви-новатым голосом сообщил:
– Мне нонче некогда на фронт. Сегодня у нас получку выдают. Отнесу вот деньги к матери, а потом и…
– Потом поедем на фронт? – предложил я, намереваясь испытать этого парня.
Он посмотрел на меня, подумал и почесал за ухом, как и тот раз, в разго-воре с ребятишками.
– Скоро ехать? – вдруг с полной решительностью сказал он. – Мне бы все-го с час времени надо, чтобы к матери сбегать и деньги ей отдать…
– Через два часа, – серьезным тоном сказал я, хотя мне совершенно было неизвестно точное время отправления нашего эшелона.
– Тогда я побегу, – сказал Мишка и так быстро помчался, что я и не успел признаться ему в своей шутке.
Теперь у меня заболело сердце по другому поводу. Что буду делать я с этим парнем, если он взаправду придет к эшелону?
Через час, может быть, через полтора, когда я сидел уже в станционном буфете, ко мне подошел совсем преобразившийся Мишка.
На нем была праздничная голубая кепка и защитная пара. Вместо сапог с задранными кверху носками, Мишка был обут в ботинки на шнурке, а в ко-жаном ученическом ранце, который он держал подмышкой, были собраны дорожные принадлежности.
– Садись, – пригласил я его к столу и заказал официантке второй обед.
За столом мы разговорились о жизни.
Говорили мы многое, и, в конце концов, подошли к вопросу о поездке на войну.
– На войне пока делать тебе нечего, – категорическим тоном сказал я, и в глазах Мишки померкла радость, метнулось что-то туманное, печальное. Он выронил ложку и отпрянул на спинку стула.
– А как же? Вы же сами говорили…
– Я шутил, – признался я. – Шутил и испытывал тебя. Ты испытание вы-держал. Молодец. Но у тебя, как ты сам признался, больная мать и никого, кроме тебя, нет дома. А мать и Родина должны нами всегда цениться. Матери ты нужен уже сейчас, а Родина позовет тебя на фронт, как потребуешься. По-нятно тебе это?
Глотая слезы и переживая большое горе, Мишка с трудом выдавил:
– Понятно, но как же…? Они уехали, а я теперь совсем не могу…
Я понял, что он думал о своих товарищах, уехавших с санитарным поез-дом, и сказал ему:
– Через день они будут в Курске, как миленькие. Приедут назад. Дальше Льгова им не доехать…
– Нет, не приедут, – отрицательно покачал Мишка своей кудлатой русой головой. – Они залезут на самую войну. Я их знаю. Это ребята с нашей ули-цы…
Вскоре подали нам эшелон.
Мы с Мишкой подошли к вагону. Я, опершись сапогом на стремянку и вцепившись рукой в дверную скобу, влез во внутрь, а Мишка продолжал сто-ять у открытой двери.
И так, держа друг друга за руку, мы разговаривали с ним минут тридцать. А чтобы не прогнали его патрульные от вагона, я объявил его своим двою-родным братом.
Наконец, поезд тронулся. Мишка шел рядом с вагоном, потом бежал, по-том начал отставать.
– До свиданья, Мишка! – крикнул я, высунувшись из вагона.
– До свиданья! – крикнул он мне, и голос его как бы переломился.
Я видел, как Мишка, отойдя в сторону. Сел на гранитный придорожный столбик, закрыл лицо и заплакал.
……………………………………………………………………………….
В боях и походах постепенно я начал забывать о Мишке и его товарищах.
Уже осенью 1942 года пришлось мне встретиться на фронтовой дороге, на лесной просеке в северо-западных лесах, с целым караваном конных носилок, на которых эвакуировали раненых к железнодорожной станции.
Одни из таких носилок особенно привлекли мое внимание.
Пара лошадей в хомутах шла гуськом. К гужам хомутов были привязаны длинные березовые слеги с натянутой на них веревочной сеткой, на которой помещались обыкновенные санитарные носилки с раненым, пристегнутым к носилкам мягкими белыми лямками, чтобы он не упал.
Под головой раненого белели две подушки, а из-под кончика серого бай-кового одеяла торчала зеленая дощечка временного протеза на изуродован-ной ноге.
Бледное мальчишеское лицо раненого было полуприкрыто сдвинувшейся на глаза пилоткой. Он спал или был в забытьи. За его головой дышала серая лошадка с большой белой звездой на лбу, а в полуметре впереди его ног ша-гал крутобедрый вороной меринок с крошечным санитаром в большом ар-мейском седле.
Мальчугану было лет четырнадцать, может, пятнадцать на вид, но в седле сидел он крепко, и на рукаве его шинели белела повязка с ярким красным крестом на ней.
– Слушай, мальчуган! – крикнул я санитару. – Кого везешь?
Слово "мальчуган" ему, видимо, не понравилось, и он демонстративно по-правил на рукаве свою краснокрестную повязку, подчеркивая этим, что уже "не мальчуган".
– Товарищ санитар, – вторично обратился я к нему. – Кого вы везете?
– Своего личного друга, – повернув ко мне лицо, сказал санитар, хотя и не совсем дружелюбно. – Он в самом, что ни есть, бою участвовал…
В голосе парнишки я не только уловил нотку гордости за своего "личного друга", но и почувствовал знакомое и почти полузабытое звучание.
– Вы не из Курска? – спросил я, шагая рядом с верховым санитаром.
Упрямый санитар покосился на меня, потом подозрительно уставился в меня своими черными глазенками.
– А вам зачем знать, откуда я? – спросил он.
– Хорош гусь, – сказал я, улыбаясь. – Своего знакомого признавать не же-лаете?
У парнишки на лице сперва отразилось смущение, потом изумление, по-том он прошептал:
– А откуда вы меня знаете?
– Откуда? Весь мир знает, что 23 июня 1941 года Мишка облил тебя водой из шланга, ты обещал за это отломить Мишке шею, но не сдержал своего слова, сел на распорочную тягу под вагоном и укатил на фронт. Неправда, скажешь?
В ответ парнишка нахмурился, недружелюбно посмотрел на меня, и крас-ка залила не только его лицо, но и шею.
Некоторое время мы двигались молча.
Потом парнишка, глубоко и печально вздохнув, просящим тоном вымол-вил:
– Все это правда, что вы сказали. Я и вас вспомнил. Вы нам крикнули: "До свиданья, ребята!". Это когда мы под вагоном сидели на тягах верхом… Я сидел тогда нос с носом с ним вот, – показал он на парнишку, лежавшего в забытьи на носилках. – Мы к врачу поезда тогда пришли и уговорили его взять собою. Сказали, что никого у нас дома нет и определиться нам совсем некуда… Все мы так вот и работаем в госпитале. Живы все. Только его рани-ло. Ногу совсем разбило…
Вдруг парнишка пригнулся ко мне поближе, зашептал:
– Товарищ лейтенант, прошу вас ничего не рассказывать обо мне нашему фельдшеру. Он очень строгий, а я ему все рассказал по-иному.
Фельдшер, которого побаивался мой знакомый санитар, ехал в хвосте все-го каравана санитарных конных носилок.
Толстый, усатый, в расстегнутой шинели, он некрепко сидел в высоком казачьем седле и тихонечко толкал каблуками по худым бокам гнедой и очень смирной кобылы с коротко обрезанным хвостом. Боясь упасть, он придержи-вался за гриву лошади, но делал вид, что расчесывает пальцами сбившиеся конские волосы.
– Страсть боится он ездить на резвых лошадях, – подмигнул мне санитар на фельдшера. – Как чуть, говорит мне: "Ванюшка, поезжай на этом мери-ночке, а я лучше пешком пройдусь".
Потом мы разговорились о Курске.
– Мишка неизвестно где, – сказал Ванюшка. – О матери тоже ничего не знаю. Война и война… В Курске немцы…
Парнишка не мог больше говорить. Он начал кусать тонкую алую губу, потом порывисто задышал и по смуглым щекам его покатились слезы.
………………………………………………………………………………
После этой встречи в лесах Северо-западного фронта прошел ровно год, когда мы, сломив немцев под Белгородом, продвинулись на Украину и ворва-лись в село Опошню.
С боями продвигались по улице к центру села, мы вдруг услышали звон разбитого стекла и крик:
– Товарищи, помогите!
Втроем мы бросились в дом и в комнате, выходившей окнами на улицу, увидели высокого немца с поднятыми кверху руками. Против него, нацелив-шись на немца пистолетом, стоял шестнадцатилетний парень в длинном пид-жаке с кудлатой русой головой.
– Товарищи, он хотел в вас стрелять через окно, – задыхаясь от волнения, скороговоркой сообщил нам парень. – А я тут, за печкой прятался… И писто-лет у меня… Пистолет без пуль, но немец меня послушался, поднял руки…
……………………………………………………………………………….
Отправив немца, я разговорился с парнем. Он рассказал, что немцы убили в Курске его мать, что комендант Курска немецкий майор Флягт приказал от-править парня в Германию, что в Полтаве удалось ему бежать и приютиться потом у одного знакомого человека в Опошне.
Всматриваясь в худого, измазанного в сажу, кудлатого парня, я вспомнил курского водолея со шлангом, обливавшего водой ребятишек, и воскликнул: – Мишка, это же ты?!
– Я, – сказал он и бросился ко мне в объятия. Так встретил я последнего из моих знакомых ребят.

Июнь 1941 г. – сентябрь 1943 г.
 
       































ПОЛК ВЫШЕЛ К ПОЛТАВЕ
Из моих записок

       Все эти дни, шаг за шагом, теснили мы немцев. Солдаты и офицеры ог-лохли от орудийного грохота, почернели от копоти и пыли, провоняли в дыму сплошных пожаров. Горели села, деревни; горели стога сена и пшеничные копны на полях; горела степь и багровые волны дыма и пламени гуляли в сте-пи из края в край. Пепел сыпался на наши головы, как черный снег.
Часть наших войск устремилась по шляху на Диканьку, прославленную Гоголем в своих "Вечерах", часть войск двинулась на Водяную Балку, на Ба-лясное, Андреевку и Байрак.
К Полтаве Красная Армия могучей лавиной катилась со всех сторон.
……………………………………………………………………………
Наступила ночь под 23 сентября 1943 года.
Туманная была эта ночь, сырая. Лишь с вечера на короткое время пока-зался на небе золотистый осколок луны, потом опять наплыли облака, запла-кали деревья, роняя с листьев крупные слезы росы на избитую снарядами землю, тревожно шелестя вершинами.
Миновав сожженную Диканьку, мы увидели яркое зарево над Полтавой. Оно тревожными сполохами металось в черном небе, розовым пламенем на-ливало облака и кровавым трепещущим отсветом ложилось на росистую тра-ву.
Горела Полтава.
И ночь под 23 сентября была ночью огня, звуков, ночью нестерпимого страдания наших сердец. Горела Полтава.
С востока, из-за Ворсклы, летели к Полтаве красные огненные шары трас-сирующих снарядов, молниями сверкали реактивные мины, огнедышащим потоком разноцветных искр мчались пули. А на Ворскле бушевал багровый заградительный огонь немецкой артиллерии. В грохоте вздымались над рекой водяные фонтаны брызг, искрясь и загораясь радугой среди кудрявых буру-нов пламени и оранжево-синих облаков дыма.
Потом ударила наша артиллерия севернее и южнее Полтавы. Снаряды, скрежеща и воя, неслись к немецких позициях, и зарево над Полтавой окра-шивалось в золотисто-оранжевые тона, казалось более горячим, испепеляю-щим.
По пляшущим сполохам артиллерийских огней, по всплескам взрывов, по мечущимся в облаках световым теням было видно, что огневой вал, изогнув-шись, широкой дугой охватывал Полтаву. Лишь решетиловская и кременчуг-ская дороги пылали не столь ярко и не дышали пока тем грохотом, который до тесноты, до изнеможения заполнил все остальное пространство.
На заре полк вышел к Полтаве.
Наши лица уже ощущали жаркое дыханье горевшего города. Наши глаза видели, как рушились стены подорванных минами зданий. Наши уши слыша-ли свистящий гогот пламени над развалинами. Наши сердца ждали сигнала.
И вот, левее нас послышалось далекое-далекое протяжное русское "Ура-а-а!" Нарастая и ширясь, оно приближалось к нам со скоростью урагана. А ко-гда ураган этот зашумел над нами, тысячи людей, будто бы возникнув из зем-ли, поднялись и хлынули в охваченные пламенем улицы.
На стенах уцелевших домов, как на огромных экранах, возникали и исче-зали гигантские мечущиеся черные тени и солдат с автоматами, вспыхивали мгновенные оранжевые костры взрывов и красные сполохи минометных зал-пов.
С визгом, грохотом и треском рвались немецкие снаряды и мины. Камен-ными брызгами плескалась улица, звенело битое стекло, стонали раненые.
Источая смрад, придавленные обрушенными балками, в каменных короб-ках домов и в подъездах рыжим пламенем горели трупы убитых немцев. Огонь очищал скверну с камней Полтавы. Грохотал и кипел город.
Начался неудержимый и беспощадный штурм, которого ждали наши серд-ца. Штурм, на который вела нас наша совесть.

Ночь под 23 сентября 1943 года.
Воронежский фронт.






















ДУХ КОБЗЫ
Легенда

К утру мы вышли к Полтавскому историческому музею.
Музей пылал. На мостовой лежали трупы. Лежала сожженная немцами девочка с обгорелыми светлыми косами и с серым закопченным лицом. Ря-дом с девочкой стонал седой старик в сером старомодном сюртуке, в рыжих валенных сапогах, с непокрытой головой и с широким кровавым пятном, проступившим на левом боку сквозь материю.
– Внученька моя, внученька! – стонал старик. – Тебе хотел передать я ле-генду, которую с юности носил в своем сердце. И нет тебя, моей надежды. И смерть надо мной расправила крылья. Умру, никому не сказав…
Когда полковой врач подошел к старику и хотел оказать ему помощь, он прошептал:
– Не надо. Мне ничто уже не поможет. Тяжелый немецкий приклад со-крушил мои кости. Мне восемьдесят лет… Немцы угнали в рабство мою се-мью, сожгли мою внучку, убили меня. Они знали, что я ношу в своей памяти эту легенду…
Слушая старика и считая его рехнувшимся от ужаса и горя, мы сняли свои каски и вслух поклялись отомстить за него и за сожженную немцами светло-волосую его внучку.
– Внуки мои, – рыдая сказал старик, – исполните мою последнюю в этой жизни просьбу. Подведите меня к памятнику, я хочу рассказать Тарасу, что слышал на Украине о немцах за свою долгую жизнь.
Мы взяли старика под руки и бережно подвели к памятнику.
Держась за наши руки, старик опустился перед памятником на колени, воззрился на него мутно-серыми глазами и так смотрел некоторое время мол-ча, вспоминая что-то или ужасаясь увиденному.
На исцарапанном осколками сером цоколе памятника стоял каменный Та-рас Шевченко с отбитыми руками, с изуродованным лицом. Но из каменных глазниц его смотрели гневные, как и у старика, глаза.
– Тарас, Тарас! – слабым голосом закричал вдруг старик. – Ты приказывал нам: "i вражою злою кровью волю окропите!" Они, враги, снова приходили к нам, чтобы отнять у нас дух кобзы, чтобы наложить на нас цепи. Но нельзя отнять теперь у нас дух кобзы, нельзя заковать народ в цепи.
Я знаю, как жила муза на Украине, как охотились за ней немцы. Тарас, те-бе я расскажу эту легенду. Твои камни передадут ее векам.
Старик побледнел, лег на камни мостовой и, жадно хватая ртом прогорк-лый дымный воздух, зашептал:
– На Черниговщине, в Тростянце, в далекие времена жил предок Павла Скоропадского, злого гетмана украинского. И жену себе он взял в горах швейцарских, на степную привез Украину. И загрустила красавица, запечали-лась. Очи ясные туман покрыл поволокою. "Отпусти до гор, до озер голубых, до террас над обрывами, до травы-муравы над кручами. Без Швейцарии жить не могу, без родной стороны я измучаюсь".
Очарованный муж понял горе жены, но не мог отпустить дорогую жену из своей стороны. Он заставил людей, сотни тысяч крестьян, день и ночь из камней строить замки-дворцы, строить горы, мосты и ущелия рыть и скалы вздымать, чтоб Швейцарию здесь, на земле украинской создать.
И вздыбились горы над степью, и к горным озерам кривые тропы пролег-ли, и шум водопадов в глубоких ущельях, и замки, и скалы, – все создали ру-ки, Украина, твои…
Старик, утомившись, немного помолчал. Он сидел с закрытыми глазами и, держась за окровавленный левый бок обеими руками, тяжело дышал. Потом, не открывая глаз, запрокинув голову, он зашептал снова:
– Умерла красавица, скончалася от болезни лютой, а немец горы и озера закупил у мужа ее и поселился жить на земле украинской, на земле обману-той. И немка Галаган была ему женою, и волшебством людские души изводи-ла, и песню людскую украдкой душила.
А в восьми верстах от Тростянца южнее, дух кобзы жил, и никто не мог так песню петь, как он, и никто не мог Украину любить его нежнее…
И та любовь духа кобзы Украиной править немцу не давала, и та любовь немке Галаган не давала сна. Она шумела в водопадах "Швейцарии" руко-творной, она песни пела над холмами могил, она людей звала к жизни сво-бодной и кто знал ее песни, тот был богатырь.
И злая мысль вкралась в сердце, вкралась в сердце немки Галаган. "Дух кобзы замуровать в неволю. Дух кобзы отдать в объятия камней".
Чарами злыми был околдован кобзы мятежный дух и в стену был замуро-ван в деревне Галаганы-Лансдорфа, в доме, валом земляным обнесенном во-круг.
Замолкли песни кобзы над Днепром, робость родилась в сердце людей, и тогда добрый гений земли родил Тараса Шевченко.
Тарас, ты слушал одному тебе понятную речь замурованного духа кобзы, записывал ее на бумагу, передавал народу и она начинала звучать, будить смелость и страсть к борьбе.
В год падения крепостного права в России, умер Тарас, и единственным наследником духа кобзы остался Остап Вересай, последний украинский коб-зарь.
Он, умирая, полвека тому назад завещал дух кобзы всему народу… Народ освободил этот дух из неволи… И вот немцы снова пришли было полонить его, замуровать, отнять у нас радость великой песни. Но нет, теперь музы жи-вут в сердце двухсотмиллионного советского народа и никому их не заглу-шить, не уничтожить. Никому. Хозяева духа кобзы теперь все мы, я и вы, все. Все! – громко воскликнул старик и открыл глаза. В них мы увидели огонь юности, удивительное перевоплощение, доступное людям однажды в жизни.
– Поднимите меня, – слабым голосом сказал старик. – Спета моя лебеди-ная песня, и я хочу умереть стоя. Тарас, слышишь ли ты меня. Твоя кобза спасена. Она в руках Святогора, ноги которого стоят на Тихом Океане, а очи смотрятся в зеркальные воды Балтики. Живи, дух кобзы! Живи и…
Старик не договорил. Голова его поникла, на губах показалась розовая пе-на и тяжкий вздох потряс его грудь.
Он умер, веря в нашу силу, веря в раскрепощенный дух кобзы.
Похоронив старика с воинскими почестями, мы двинулись дальше, к Днепру.
 
23 сентября 1943 года.
Полтава.































К ДНЕПРУ
Из моих записок
В пылавшей дымной Решетиловке мы даже не остановились, а прошли до хутора Кузьменки, километрах в двенадцати за Решетиловкой.
Впрочем, правильнее будет сказать, что мы теперь уже не шли, а ехали. Немцы бросили целые табуны лошадей, и каждый наш солдат обзавелся ко-нем, а полк превратился в своеобразный петровский корволант, в ездящую пехоту.
Нетрудно представить, что немцам совсем не стало житья от наших сол-дат. Они нагоняли немцев в поле, били их по балкам и лощинам, вырывались на дороги их отступления, жгли обозы и машины.
…………………………………………………………………………….
В деревне Кузьменки мы получили приказ на большой четырехчасовой привал.
Население, обрадованное появлением в их деревне первых красноармей-ских частей, натащило нам всякой всячины. Женщины угощали нас арбузами и лепешками, молоком, яблоками. Плача и смеясь от радости, они обнимали наших бойцов, предлагали лучшие места в своих хатах, лучшие куски на хле-босольном столе.
Обедая в одной из хат, я услышал шум на улице и немедленно выбежал из хаты. Толпа женщин человек из двадцати, размахивая руками и крича, лупила какую-то длинноволосую черноглазую молодую гражданку.
– За что вы ее? – закричал я на женщин.
– А як же? – выпустив из рук гражданку, начали оправдываться они. – Во-на, сука, червонармийца облаяла… А до вашего прибутья фрица кохала. Ось, яка вона!
…………………………………………………………………………….
С часок я соснул на широкой деревянной кровати, которую здесь считают исторической: на этой кровати, притворившись тифозно-больным, за не-сколько месяцев до нашего прихода отлежался от немецкой погони легендар-ный украинский партизан Калашников (Я говорю "легендарный" потому, что в жизни такого Калашникова не было, иначе мы бы знали о его действиях, а не только о фантастических приключениях. А рассказ одного старика о том, что за несколько месяцев до нашего прихода немцы напали на один парти-занский отряд и перебили всех, за исключением счастливо убежавшего Ка-лашникова, навел нас даже на мысль: не является ли Калашников ловким не-мецким агентом, игравшим для немецкой разведки роль "троянского коня" в украинских партизанских отрядах и вообще в украинском подполье?)
…………………………………………………………………………….
Ночью снова двинулись преследовать немцев. Они бежали от нас столь стремительно, что трудно подыскать подходящий исторический пример для сравнения немецкого бегства с бегством какой-либо другой армии из России. Наполеон со своими французами и двунадесятью языками, конечно, не мог соперничать с немцами в бегстве. И нам пришлось, догоняя немцев, пройти по дорогам южнее Миргорода сорок километров за одну ночь. При этом мы захватили до двух сотен пленных.
Пленные унылыми голосами бубнили: "Германская армия будет отступать только до Днепра, а дальше фюрер приказал русских не пускать. Днепров-ский вал русские, наверное, не прорвут…"
…………………………………………………………………………….
К обеду мы были уже в селе Большие Брусы. У колодца, где мы останови-лись попить водички и умыться, к ним подошел высокий старик и сконфу-женно спросил:
– А где же американцы?
– Какие американцы? – удивленно спросили мы.
– Немцы рассказывали нам, – пояснил старик, – что русские все перебиты и Сталин нанял американцев воевать против немцев, а за это обещал отдать американцам Украину…
Мы громко расхохотались.
Засмеялся и старик. Он по-хозяйски пощупал мускулы наших бойцов, ис-пытал их своими вопросами, осмотрел оружие с отечественной маркой и удовлетворенно заключил:
– Все справно, настоящие русские солдаты, без подделки. Ну и молодцы, ничего плохого не скажешь! А как немец от вас удирает, смех один. По три человека на кобылу или на корову залезают и скачут… Злые, как бесы, слова им не говори.
…………………………………………………………………………….
В селе Броварки мы получили приказ выйти немедленно в район боевых действий, к селу Бучины.
Ночь выдалась неимоверно темная, мжистая. Переправы через речонки взорваны. Блуждающие немецкие отряды несколько раз нападали на нашу колонну, и нам приходилось развертываться для боя. Потеряли несколько че-ловек ранеными. Трое убито.
К шести часам утра прибыли мы в район Бучины, форсировав в брод реч-ку с загадочным названием "Сула" (интересное совпадение с именем римско-го полководца и диктатора I века до нашей эры).
Днепр совсем недалеко.
Получив новый маршрут, мы сманеврировали параллельно Днепру и 4 ок-тября 1943 года, проследовав через Пронозьевку, ворвались в приднепров-ские рощи, сбросили немцев в реку. Перед нами сверкнули широкие воды се-дого Днепра.
Мы вышли к Днепру.

25 сентября – 4 октября 1943 года.
ДНЕПР.
ТРЕУГОЛЬНИК ШВЕЙНЕЛЯ
Рассказ

Ночь застала полк на крутом песчаном берегу, заросшем камышами, кус-тарниками, вербами и осокорями. Это была последняя ночь на левобережье. Теплая ночь, тихая, притаенная.
На правый берег Днепра бесшумно уплыли разведчики. В кустах и в ка-мышах, над обрывом, под которым плескалась вода, и у самой воды – в пес-чаных окопчиках встали наши часовые, залегло непосредственное охранение.
Солдаты, утомленные многодневными боями и походами, спали в песча-ных траншеях. И ничто не тревожило их сна. Немцы не стреляли. Лишь, вре-менами, порыв ветерка тревожил листву, и она трепетала, шелестела над сол-датами, навеивая им чудные сны.
Немцы на этот раз отступили даже от своей постоянной привычки, боясь русских, жечь ракеты. Или они на реку надеялись, или огнями ракет не хоте-ли выдавать своего месторасположения или готовили какую-либо военную хитрость?
– Да, товарищ Шахтарин, – обращаясь к стоявшему рядом с ним ординар-цу, задумчиво произнес капитан Гвоздев. – Да-а, тихо себя ведут немцы. Да-же посветить нам не желают…
– А мы их, товарищ капитан, и в темноте нащупаем, – булькающим голо-ском отозвался Шахтарин. – Помните, на Ворскле тоже было темно, а ведь нашли…
– Это верно, найдем, – согласился капитан Гвоздев и, положив руку на плечо маленького красноармейца, которого любил за его смелость и наход-чивость больше всех людей в полку, ласково сказал: – На прогалине, видел я, стог сена стоит. Принеси охапочку. Вздремнем немного, пока…
Через несколько минут капитан Гвоздев улегся в широком окопчике, на-битом сено. Рядом, в окопчике поуже, посапывал ординарец.
– Товарищ капитан, нет ли еще каких приказаний? – спросил он, и Гвоздев понял этот вопрос ординарца, как просьбу разрешить ему отдохнуть.
– Спи, товарищ Шахтарин, – ответил он. – Спи. Потребуется, разбужу…
Шахтарин захрапел. Но от Гвоздева бежал сон, и он начал прислушивать-ся. Какая-то птица скрипела в кустах. "Иволга, – подумал Гвоздев, – у нас, в Курской области, народ зовет ее летучей кошкой". Потом прошумела над окопом сова, потом послышался вроде как всплеск воды и слишком громкое шуршание камышей.
Гвоздев привстал. "Нет, – решил он, – это обычные шорохи ночи на бере-гу реки. Не человек их вызвал, а ветер, птицы, вода. Это не опасно".
Капитан снова прилег и начал думать о семье, о детях, о школе, в которой он преподавал до войны, о товарищах, с которыми учился в Университете. Воспоминания вставали, теснились перед ним, вели его все дальше и дальше, в далекое детство, в ночное на росистом лугу, в душистую траву с цветами и жужжащими над ней пчелами, к теплой реке Оскол, где он впервые научился плавать и нырять.
Воспоминания и грезы успокоили возбужденные нервы Гвоздева, и он, улыбаясь в темноте своему детству, видениям родных и знакомых картин, не-заметно уснул.
В середине ночи Гвоздева разбудила щекочущая песчаная струя, с сухим шорохом упавшая ему на щеку. Он вскочил и открыл глаза.
На краю окопа, свесив ноги, сидел начальник штаба полка майор Прокин.
"Мне очень жаль было будить вас, сказал он. – Минут десять я сидел здесь и, посвечивая фонариком, наблюдал за вашим лицом. Оно улыбалось. Капи-тан, как хорошо улыбалось ваше лицо. Вы, наверное, видели во сне жену и детей, мирную жизнь…"
– Да, майор, видел… Говорите, что решил командир полка?
– Получен приказ форсировать Днепр, – уже официальным тоном сказал майор. – И вам выпала честь руководить десантной операцией первого эше-лона. К утру надо занять на правом берегу плацдарм. Батальоны уже постав-лены в известность… Действовать предстоит…
Майор Прокин подробно рассказал Гвоздеву о районе предстоящего дей-ствия, о задаче, о сигналах.
– Кроме того, – сказал майор в заключение, – хорошенько ознакомьтесь с этим вот документом. Час тому назад наши разведчики захватили его на пра-вом берегу…
Оставшись один, капитан Гвоздев снова залез в окоп и засветил карман-ный фонарик.
На плотной бумаге, переданной ему майором Прокиным, был схематиче-ский чертеж, обозначавший оборону противника. Под чертежом стояла над-пись: "Треугольник Швейнеля".
Чем ни больше всматривался в него капитан Гвоздев, тем яснее станови-лось ему картина одного из огневых мешков, применяемых немцами при обороне рек. Линии, штрихи, кружочки с усиками, квадратики и ромбики со стрелками, – все это было графическим выражением могучей силы, которую десантникам предстояло сломить.
Гвоздев промерял расстояние на чертеже шириной своего ногтя на мизин-це: один промер – один сантиметр, не раз испробовано. А действительные расстояния он подсчитал в уме, пользуясь масштабом на уголке чертежа.
– Итак, ясно, – сам себе сказал Гвоздев, водя карандашом по чертежу. – Горловина мешка закрыта Днепром и упирается краями в укрепленные насе-ленные пункты. Хитро… Теперь ясно, почему немцы не жгут ракет. Да-а, лезьте, мол, милости просим к нам в мешок. А вот и дно мешка. Та-ак. На бу-грах оно. А зашито как? Танками зашито, артиллерийскими батареями… Крепко зашито. За буграми – кружочки с усиками. Раз, два, три… Девять все-го. Та-ак, девять минометов. А эти значки, похожие на лук со стрелой, но без тетивы… Знаем, пулеметы. Густо, очень густо. Теперь этот пунктирный кру-жок посредине мешка. Что он означает? В топографии нет такого знака. То-гда это шифр…
Капитан Гвоздев задумался, приставив палец к горячему лбу.
– Впрочем, – прошептал он, – к кружочку ото всех огневых точек бегут красные пунктиры. Это, это… огонь. Да, это огонь… В этом фокусе действу-ет вся огневая мощь Треугольника Швейнеля. Хитро… И подступы сюда с нашей стороны самые наилучшие. Хитро. Но мы здесь не пойдем. Бог с ними, с этими хорошими подступами… А как будет здесь?
Пытливые глаза Гвоздева пробежали по чертежу от бугров до обеих насе-ленных пунктов на берегу Днепра. – Есть дорога! – радостно воскликнул Гвоздев. – Мы им этот мешок разорвем.
И в мыслях у него складывался план, дерзкий, неожиданный план.
………………………………………………………………………………
На берегу, у переправы, куда капитан Гвоздев пришел со своим ординар-цем, царила тишина.
– Научились. Тишине, говорю, научились, – прошептал капитан. – А пом-нишь, товарищ Шахтарин, как мы на деревушку Онуфриево наступали, на се-веро-западе. Это на речонке Редья? – спросил Шахтарин.
– Да, именно там. Ну и шуму было, как в татарской орде. Человек пятьде-сят, а шумели как. Ой-е-ей-ой. Теперь вот сотни людей лежат на берегу Днепра, а вздохов даже не слышно. Молодцы! Немец, пожалуй, сегодня нас совсем не ждет…
В полусотне метров от окопов, забитых солдатами, внизу, за светлой по-лосой песков, темнел и плескался Днепр. От воды тянуло прохладой, пахло рыбой и гнилой травой.
Осень. Трава начинала умирать и портила воду в лагунах.
Командир 2-го батальона старший лейтенант Смирнов сидел на камне и выслушивал последние доклады ротных командиров о готовности к перепра-ве.
А когда доклады были закончены, Гвоздев сказал ему:
– Пойдемте осмотрим лодки. Видите, подходят…
Но едва они ступили на обнаженную бестравную землю, как умерла ти-шина: отмытый водой и просохший речной песок заскрипел под ногами, как морозный снег.
– Стойте, товарищ Смирнов, – взял его капитан за руку. – Прикажите сво-им людям немедленно настелить травы и ветвей на пути к лодкам, иначе пе-сок нас выдаст немцам. Да не сами, зачем вам бежать? Пошлите вот моего ординарца. Он все это сделает…
………………………………………………………………………………
Лодки, пришедшие с Суллы, одна за одной втыкались носами в песчаную отмель, разворачивались кормой по течению.
Просторные, глубокие, приведенные Морозовскими и чигирин-дубровскими рыбаками, лодки понравились Гвоздеву. Понравились и гребцы, присланные партизанами.
– Ну, Смирнов, давай людей. Пора…
На десятой минуте лодки с людьми были уже на середине Днепра. Упря-мое течение сносило их вниз мимо острова, похожего в темноте на огромного кита.
Но так и нужно было. По плану и расчетам капитана Гвоздева, лодки должны были выйти как раз к длинной песчаной косе, лежавшей у основания "Треугольника Швейнеля".
Молчали люди. Только чуть слышно звенели весла о воду, да хлюпала волна о борты лодок.
Приближался занятый врагом берег. Светлый песок маячил, как опроки-нутый парус. Это была коса. За ней чернел, похожий в ночи на крепостной вал, крутой берег. На побледневшем фоне неба темными шапками выделя-лись вершины деревьев, чернели мохнатые, покрытые кустарниками, бугры.
Близок вражеский берег.
Неожиданно оттуда ударили пулеметы, искры трассирующих пуль золо-тым песком посыпались в темную воду, запрыгали по конькам лодок, впились в борты, утонули в черных фигурах людей.
Кто-то закричал, перевернулась чья-то лодка и, протяжно, хватая за серд-це, в темноте зарыдал голос: "Спасите-е, братцы-и-и, тону-у…"
Вслед за пулеметами, ударили пушки, загремели минометы, взвились в небо ракеты и кровавыми волнами заплескался Днепр.
Немцы били по площади. Над всей ширью реки огненными птицами мета-лись взрывы, гремучими фонтанами вздымалась вода, заливала лодки.
– Греби правее! – прокричал Гвоздев, и лицо его, озаренное отблеском ра-кет, показалось Шахтарину красивым и одухотворенным, будто не смерть ежеминутно грозила ему, а сама жизнь распростерла перед ним свои объятия. Серые глаза его сверкал; большие волосы, с которых взрывная волна сорвала пилотку, шевелились на ветру; на худых щеках и на узком подбородке искри-лись капли днепровской воды. – Так держать, – сказал он.
Новая мина разорвалась совсем близко.
Застонал один из гребцов, и все заметили, что лодка начала оседать. В пробитый борт лодки хлынула вода.
– Рацию поднять! – скомандовал Гвоздев. – Приготовиться плыть…
Все смахнули с себя сумки, шинели, но в реку никто не прыгал. Не вери-лось, что лодка утонет возле самого берега, к которому справа и слева одна за другой притыкались другие лодки, с них сбегали на берег бойцы, стреляли в немцев, бежали вперед.
Вода поглотила лодку, холодно и мокро схватила ноги, поднялась до гру-ди. Потом лодка заскрежетала днищем о речную гальку.
– Мель, – произнес Гвоздев. – Взять рацию. Держись за мной! Лодку тоже – на берег…
К берегу, барахтаясь в воде, подплыли солдаты на опрокинутых лодках, на бочках, на бревнах, на вязанках соломы, просто своими средствами, загребая воду уставшими руками.
Под беспорядочным огнем немецкого охранения, наши солдаты окапыва-лись, принимали боевой порядок, как учили их командиры и учила война. А на берег прибывали и прибывали новые партии бойцов и командиров.
Будто сказочный житель воды, рассыпая брызги и тяжело дыша, на берег выбежал командир 4-й роты, высокий широкоплечий лейтенант Сухорев.
По фигуре и топающей походке, капитан Гвоздев сразу узнал его среди других людей, усеявших берег.
– Сухорев, подымайте людей! Видите, чернеют кусты? Там немецкая траншея. Овладеть!
Тем временем немцы продолжали покрывать огнем Днепр от берега до берега, полагая, что через такой огонь люди не смогут прорваться. А русские прорвались. Пригибаясь и падая, снова подымаясь, бежали они вперед и впе-ред.
Гвоздев слышал, как тяжело дышали солдаты, бежавшие рядом с ним, как Сухорев кричал на фланге: "Гони их, бей немчуру!", как стучали наши пуле-меты, как ударили с левого берега русские пушки. Он бежал в первой цепи. Увлеченный общим порывом, взволнованный жаждой победы.
Позади осталась немецкая траншея с кустами над ней, под ногами были немецкие трупы, впереди чернели бугры. Но и разгоряченный успехами, Гвоздев не забывал о своем плане, зорко следил за режимом вражеского огня.
Сначала немецкие пули, чертя огненные трассы, мчались прямо в лоб на-ступающим, потом разноцветные свистящие искры появились справа, нако-нец, слева. Гвоздев ощутил также появление огней с полутыла. Вскоре, наря-ду с пулеметным огнем, завыли мины, разорвались перед наступающими пер-вые немецкие снаряды.
"Начинается огневой фокус треугольника" – подумал Гвоздев.
Он отослал Шахтарина с особым поручением к командиру батальона, на-ходившемуся с пятой ротой, а сам закричал:
– Стой! Окапывайся!
Первая цепь повалилась. Бойцы взялись за лопаты.
– Почему залегли?! – закричал басистым голосом подоспевший лейтенант Сухорев. – Не видите разве, немец бежит… Вперед!
Цепь зашевелилась, часть солдат метнулась вперед.
– Стой, окапывайся! – загремел голос Гвоздева. – Сухорев, здесь рваться вперед нельзя. Ложись со мной рядом, все объясню.
Сухорев лег рядом с Гвоздевым.
– Нам немножко придется полежать, – сказал капитан на ухо Сухореву. – Я дал указание пятой роте развернуться фронтом на восток и атаковать не-мецкие позиции в районе Короповки и южнее. Они перебьют левую сторону "Треугольника Швейнеля" и мы получим возможность обойти Короповку с юга…
Тем временем немцы, считая, что им удалось заманить русских в огневой фокус, обрушили огонь на поляну. Взрывы сплошным морем забушевали в двух сонях метров впереди окопавшихся солдат лейтенанта Сухорева.
Еще продолжал бушевать ураган немецкого огня в фокусе треугольника, но слева помчалась уже в небо зеленая ракета, описывая косматую зеленую дугу.
– Вот и пятая рота пошла в атаку, – сообщил Гвоздев. – Сейчас я вызову огонь нашей артиллерии по вершине немецкого треугольника, а вы, товарищ Сухорев, готовьте людей к обходу Короповки с юга. Начало работы я просиг-налю красной ракетой в направлении черных кустов. Видите вы эти кусты?
Сухорев видел кусты. Он многое теперь видел, что в начале боя казалось ему совсем иным. И сам Гвоздев, вначале казавшийся ему штабным офице-ром, мешавшим на поле боя строевому командиру, теперь предстал перед ним во весь рост своей большой роли. Проникнутый уважением к Гвоздеву, Сухорев с жаром ответил:
– Все вижу, товарищ, капитан, все сделаю.
Едва Сухорев отполз в сторону и скрылся в канаве, Гвоздев окликнул ра-диста.
– Вызывайте Фиалку!
– Есть Фиалка, – через полминуты сообщил радист. – Можете говорить, товарищ капитан.
Гвоздев взял трубку радиотелефона.
– Фиалка, фиалка! Говорит сирень, говорит сирень. У микрофона девяно-сто второй. Дайте немедленно огонь номер четыре, огонь номер четыре по квадрату сорок шесть, пятьдесят два, восемьдесят девять. Как меня поняли. Прием. Спасибо, поняли правильно…
В руках Гвоздева была еще трубка, как из-за Днепра докатился грохот и сейчас же с нарастающим гулом и шелестом над головами прошли тяжелые русские снаряды.
Высунув голову из окопа, Гвоздев видел, как на буграх, где лежала вер-шина "Треугольника Швейнеля", засверкали искристые белые молнии и, со-трясая воздух и землю, рождался громоподобный звук.
– Хорошо бьют артиллеристы, очень хорошо!
– Пятая рота ворвалась на окраину Короповки, – запыхавшись и падая ря-дом с Гвоздевым, сообщил Шахтарин.
– Спасибо, Шахтарин, спасибо за службу. Теперь смотри сюда, учись чи-тать бой, как книгу. Слева, например, видишь, гаснут постепенно немецкие огни? Не до нас теперь, не до фокуса, когда пятая рота уже в Короповке… А вот и с фронта перестали визжать пули. Наша артиллерия все там подавила. Справа продолжают немцы стрелять. Но это уже пустяк. Они бьют наискосяк, по фокусу, а мы туда не пошли и не пойдем… Делать там нечего…
Шахтарин, посверкивая черными глазками и нетерпеливо перекладывая с места на место свой автомат, озаренный пламенем горевшей неподалеку тра-вы, следил за мыслью капитана. Ему и самому казалось теперь, что он может читать войну, понимать рисунок боя.
– Товарищ капитан, – не сдержав своего желания, сказал Шахтарин, – я вижу, левее нас совсем немцы прекратили огонь. Ни одной искры. Вот бы ту-да…
– Ах, пострел! – ласково и с нескрываемой гордостью за своего ординар-ца. Сказал Гвоздев. – Смекалист, меня опередил. Ну, так и быть, товарищ Шахтарин, делаю по-вашему.
Капитан Гвоздев поднял над головой ракетницу, нажал на спуск.
Розовый отсвет ракеты, помчавшейся в сторону черных кустов, заколы-хался на траве, на брустверах окопов, на головах поднявшихся в атаку людей.
Сотенная масса солдат четвертой роты, занося правый фланг, покатилась в обход Короповки с юга через те самые "ворота", о которых говорил красно-армеец Шахтарин.
………………………………………………………………………………
За дорогой, у самой околицы Короповки, Гвоздев споткнулся, упал. Опершись на руку, он пытался встать, и снова упал.
"Ногу зацепило, – подумал он. – Ногу, и как некстати. Деревня-то ведь со-всем рядом, за плетнем".
За плетнем были широкие яблони, в саду загорелся сарай, за сараем кри-чали немцы, гремело русское "ура".
– Товарищ капитан, что с вами? – услышал Гвоздев знакомые голоса. Опираясь рукой на сырую землю, Гвоздев повернул лицо.
Перед ним, склонившись, стояли радист и ординарец Шахтарин. Щеки их и шинели показались ему синеватыми.
– Ах, да, – промолвил капитан, чувствуя головокружение, – уже наступает рассвет. Передайте "Шиповнику", что задача выполнена…
……………………………………………………………………………….
Раненых отправлять через Днепр было можно только ночью. Днем стаями летали немецкие самолеты, обстреливали реку немецкие снайперы.
Ослабевший, но веселый лежал Гвоздев на подостланной шинели в одном из короповских подвалов, превращенных врачом Шмелевым в медицинский пункт и в укрытие для раненых. Вслушиваясь в далекий грохот боя, Гвоздев чему-то улыбался.
– Сюда нельзя, – заспорила с кем-то медицинская сестра за дверью подва-ла. – И не говорите вы мне, нельзя и нельзя…
– Сам знаю, что нельзя! – бубнил в ответ грубоватый хриплый голос. – Но нужно. Фрица мы одного сняли с легковой машины. Особенный фриц… По-говорить с ним надо, а только Гвоздев может…
– Уходите вы отсюда с вашим фрицем! – упорствовала сестра. – Подож-дет этот фриц…
– Фриц, конечно, подождет, да нам ждать невыгодно…
Капитан Гвоздев узнал по голосу своего ординарца Шахтарина, крикнул сестре:
– Впустите их…
Толкая пленного слегка прикладом автомата в спину, Шахтарин на ходу доложил:
– Фриц, товарищ капитан, начальственный. На машине утекал, пришлось из автомата по баллонам ударить…
– Зитцен зи! – приказал Гвоздев немцу, и тот проворно опустился на ка-менный пол перед Гвоздевым. "Распутник", – подумал о нем Гвоздев, всмат-риваясь в испитое лицо пожилого толстопузого немца, в его мутновато-синие глаза, в бурые мешки под глазами, в багровый кончик большого острого носа.
– Фэрштэйн зи руссиш? – спросил он его вслух.
– Нейн, нейн, – отрицательно покачал немец рыжей стриженой головой. – Их фэрштэйн нур дотч…
– По-русски не понимает, – улыбнулся Гвоздев и подмигнул Шахтарину лукавыми серыми глазами. – Расстреляйте его немедленно здесь, в подвале!
Немец побледнел, а когда Шахтарин толкнул его в спину коленом и зна-ками показал, чтобы он стал к стенке, немец завыл и закричал на чистом рус-ском языке:
– Простите, капитан, простите, я все расскажу… Меня не надо стрелять. Я дивизионный инженер Пауль Швейнель, я много могу рассказать вам.
– Пауль Швейнель? – с удивлением переспросил Гвоздев. – Сестра, подай-те мою сумку…
Достав из сумки чертеж на плотной бумаге, Гвоздев показал его немцу.
– Ваша работа? – спросил он
У немца затряслись руки, задрожали синие губы. Он попытался улыбнуть-ся, но получился какой-то стон, будто с немца хотели содрать кожу, и он за-скулил.
– Да, – признался он, наконец. – Это делал я. Но русская артиллерия и сол-даты смели все. Капут! Треугольнику Шпейнеля капут!

Октябрь, 1943 года.
Правобережье Днепра.







САМОЛЮБИЕ
Фронтовая быль

За грейдером, связывавшим Кривой Рог с Кировоградом, мы получили приказ временно перейти к обороне. Тут все это и началось. За целый месяц полк не мог поймать "языка".
Командир дивизии так и обозвал нас "шляпами". И сказал нам, что не приедет в полк, пока поймаем "языка".
Самолюбие наше было задето до самых корней. Особенно волновался по-мощник командира разведывательного взвода сержант Михаил Ровенский.
Ему, по правде сказать, вдвойне было тяжело. Тяжело, что "языка" нет, и что брал он "языка", да… стукнул его дорогой по голове и принес в штаб мертвого. Проходу потом не давали сержанту. "Как, мол, трудно мертвых в плен захватывать?"
С досады начал теперь Михаил Ровенский невылазно сидеть на переднем крае в окопчике наблюдателя. И видел он, что немцы осторожно держались: везде дозоры, посты, никто из немцев в одиночку не ходит. Трудно захватить "языка". Разве боем? Но разведку боем командир дивизии запретил до особо-го распоряжения. Дни шли, а особого распоряжения не было и не было.
………………………………………………………………………………
В эту ночь началась пурга.
Над окопами шуршали снежные ручьи, свистел ветер. Мутно мерцали сквозь снежную пыль бледно-зеленые немецкие ракеты.
Михаил Ровенский, кутаясь в накидку, лежал в окопчике и сердито думал: "Черт знает что делается. Или не везет нам или, пожалуй, не умеем? Вот о разведчике Волкове газеты пишут. Читать любо, как действует. А чем он лучше меня? По силе если, я и сам могу целому немецкому взводу ребра пе-реломать. Может, по смелости? Это верно. Волков по немецким тылам лаза-ет, как у себя дома, а я дальше немецких блиндажей за первой траншеей ни разу не ходил… А почему бы не сходить подальше в тыл? Местность мне знакомая…"
Нетерпение до такой степени охватило Михаила Ровенского, что он решил немедленно пойти в штаб полка и предложить свой план.
……………………………………………………………………………..
Через полчаса сержант Ровенский стоял перед столом командира полка.
– А откуда вы здешние места хорошо могли узнать? – пытливо всматрива-ясь в сержанта, спросил командир полка и покрутил длинный черный ус.
– У меня была невеста из здешних краев. До войны мы вместе с ней в Ни-колаевском техникуме учились, а сюда приезжали на каникулы…
– Угу, невеста? – И командир полка снова испытующе посмотрел карими глазами на сержанта. – А где она сейчас?
– На Первом Украинском фронте, товарищ полковник. Медсестрой рабо-тает…
………………………………………………………………………………
У полковника сержант Ровенский засиделся долго, но вышел от него ра-достным и оживленным. Было получено согласие на выход за "языком" в тыл врага.
………………………………………………………………………………
Миновав свои передовые позиции, сержант Ровенский пополз, так как немцы палили ракеты и прочесывали местность пулеметным огнем.
Полз он долго и вдруг услышал звук, похожий на хлопанье петушиных крыльев. Ровенский залег, всмотрелся перед собой.
Шагах в двадцати серел холмик, над которым порхали мелкие красные ис-корки.
"Блиндаж, – подумал Ровенский. – Рискнуть, что ли?"
Но вот в снежной мути что-то замаячило, приближаясь к блиндажу, а вскоре Ровенский рассмотрел, что это были два немецких солдата с автома-тами на груди. Они патрулировали от блиндажа к блиндажу и, грея руки, по петушиному хлопали рукавицей о руковицу.
"Не спят, черти, – подумал о них Ровенский. – Стынут, а не спят…"
Откатившись в сторону и расправив свой белый халат, Ровенский пополз к лощине.
Здесь он встал и во весь рост зашагал к деревне В…
Шел он с полчаса. Вдали, сквозь снежную муть, замаячили какие-то серые большие глыбы. "Хаты, – догадался Ровенский. – В ночи хаты зимою всегда кажутся глыбами".
Чтобы избежать встречи с немецкими патрулями, Ровенский решил по са-мому дну лощины выйти к намеченному объекту разведки со стороны сада.
"Уж если там действительно штаб расположен, – думал Ровенский, – то, голова с меня долой, дорогого языка достану. Буду искать хату с часовым у двери. Конюха не будет охранять часовой. Если часовой у двери мерзнет, значит, важный офицер на кровати спит. Эх, черт возьми! На этот раз или го-лова с меня долой или возьму фрица… Самолюбие во мне вот как разгоре-лось…"
Увлеченный своими размышлениями, сержант Ровенский внезапно поте-рял под собою опору и полетел под снег. Сразу стало необычно тихо, тепло и по окопному тесно.
"В водомоину провалился, – догадался Ровенский. – Отсюда трудно вы-браться…"
Несколько минут Ровенский так и стоял под снегом, в темноте, обдумывая свое положение. "А что если беду превратить в благо? – подумал он, вспом-нив, как до войны гулял со своей девушкой по дну этой водомоины под по-толком из густых переплетений растущих по краям ее кустарников. – Ведь снег держится на этих кустах и я пойду по водомоине, как по туннелю".
С секунду поколебавшись, он извлек из кармана электрический фонарик и нажал кнопку. Все вокруг засияло: алмазными искрами засверкали ледяные сосульки, серебристым светом замерцали пушистые от снега ветви кустарни-ков, свисая мохнатыми белыми хвостами с потолка; самоцветами и жемчуга-ми засветились, заиграли стены. В даль уходила темно-серебристая пустота снежного туннеля.
– И красиво все-таки под снегом, – прошептал сержант Ровенский, очаро-ванный всем этим холодным блеском и сиянием. – Попал в беду, умей бедою править…
Приглушив свет фонаря горстью, Ровенский начал осторожно пробирать-ся по туннелю. Сперва потолок был настолько высоким, что Ровенский не це-плял головой за свисавшие с потолка ветви. Но вскоре потолок начал сни-жаться, и Ровенскому пришлось двигаться согнувшись, а потом и ползком.
Так прошло с час времени.
"Пожалуй, пора вылезать наружу?" – подумал Ровенский и ударом руки обрушил потолок. А когда искусственный снегопад прекратился, Ровенский выпрямился и через пробитую дыру осмотрел местность. Справа было пустое поле, а слева, над берегом лощины чернел сад, серели хаты.
Это была деревня В… Здесь, как говорил полковник сержанту Ровенско-му, находился штаб немецкого пехотного полка.
По саду Ровенский пробрался к сараям.
Притаившись у плетневой стены, Ровенский стал наблюдать вдоль улицы.
Ни одного человека не показывалось там.
Ветер кружил снежную пыль, шелестел камышовой кровлей. Где-то хло-пали ставни, совсем близко плакала на ветру кем-то воткнутая в сугроб тон-кая жердь.
Присмотревшись, Ровенский заметил, что жердь покачивалась из стороны в сторону, будто кто невидимый трогал ее рукою за верхний конец. И в ноч-ной мути Ровенский увидел две черных нити. Они колыхались над ним, уходя к жерди.
"Телефонный провод, – сообразил Ровенский. – Куда он ведет?"
Сержант пополз мимо жерди вдоль провода.
Минут через шесть, когда Ровенский, перебравшись через улицу, залег у конюшни и начал просматриваться к ближайшей хате, куда подходили про-вода, он услышал шаги нескольких человек и оглянулся.
Вдоль улицы, вытянувшись в колонну по одному, шло отделение немец-ких солдат. Во главе их шагал очень высокий и длиннорукий немец. "На меня с виду похож, – подумал Ровенский. – Ночью и не разберешь сразу. Надо к нему присмотреться…"
Поравнявшись с Ровенским, высокий широкоплечий немец повернул к той самой хате, куда вели телефонные провода.
– Бруннер, Бруннер! – вдруг закричал он сердитым лающим голосом. – Бруннер!
Сейчас же послышался лязг дверной клямки, на крылечке затопали сапо-ги, и виноватый голос начал объяснять широкоплечему немцу, почему Брун-нера не оказалось на своем месте.
Из разговоров сержант Ровенский понял, что в этой хате жил немецкий майор Шпунк, что он покликал солдата Бруннера в хату и заставил его снять майоровы сапоги и постелить постель, что смену постов производил ефрей-тор Штарк, а новым часовым у квартиры майора Шпунк был поставлен сол-дат Пауль Зильберман.
Прошло немного времени. Наряд удалился.
Ровенский осторожно высунул голову из-за угла сарая.
Новый немецкий часовой службу нес исправно. Стоя у самой двери, он слегка приплясывал, разминая зябнувшие ноги, но руки его лежали на авто-мате, готовые к стрельбе.
"Неужели он убережет? – с досадой подумал Ровенский о часовом. – Топ-чется у крыльца на самом ветру, топчется… Что бы ему на минутку зайти за угол… Там затишье!"
Но часовой не уходил. И злость против него росла в груди Ровенского, будто именно этот часовой был самым вредным солдатом во всей немецкой армии.
Вместе со злостью росло и нетерпение. "Сколько же можно ожидать? Спрашивал сам себя Ровенский. – Через час-полтора начнется рассвет и… то-гда все пропало. Нет, мое самолюбие не даст тогда мне житья. Черт возьми. Пойду на риск!"
Ровенский снял с себя белый маскировочный халат, оправил на себе не-мецкое обмундирование и, выждав, когда часовой отвернул свое лицо в сто-рону, шагнул к нему.
– Вэр? – испуганно вскрикнул часовой, лязгнув затвором автомата.
– Гэфрайтэр Штарк, – чуть слышно произнес Ровенский и сейчас же нава-лился на изумленного часового, сдавил ему горло. Потом он поднял его, уда-рил о землю, нанес для верности удар тяжелым кулаком по темени и реши-тельно шагнул в сени.
………………………………………………………………………………
Полковник Васильев встретил это утро, охваченный тревогой. Он то ша-гал по тесному блиндажу, возбужденно покручивая длинные черные усы и покачивая на ходу своей большой головой с черными кудрявыми волосами, то стремительно выбегал на вершину холма, на наблюдательный пункт, ка-рими глазами приникал к холодным окулярам стереотрубы.
И тогда перед его взором вставало широкое снежное поле, по которому трепыхались седые космы снежной поземки; темнела в дали полоса кустов, торчали коричневые остовы подбитых танков, а над ними курилась серебри-стая снежная дымка. Но во всем поле не было видно ни одного человека, ни одной живой души.
Так прошел весь день.
Вечером полковник вызвал к себе своего начальника штаба.
– Снова оскандалились мы, – сказал он. – Не только "языка" нет, но и сво-его разведчика, видимо, потеряли…
Часа два обсуждали они создавшееся положение и решили в конце концов сказать о всем командиру дивизии, попросить у него разрешение начать раз-ведку боем.
В дверь блиндажа настойчиво застучали.
– Войдите, – сказал полковник усталым голосом и подвинул к себе по-ближе пузатый керосиновый фонарь.
Дверь блиндажа широко распахнулась, и через порог переступил высокий широкоплечий человек в белом халате.
– Разрешите доложить…
– Ровенский! – воскликнул полковник. – Жив?
– В снеговом туннеле отсиделся, товарищ полковник, – сказал Ровенский. Потом он рассказал о своих похождениях.
– А вы правду говорите? – испытующе глядя на сержанта, спросил пол-ковник.
– Разрешите доказать? Я сию минуту…
Ровенский выбежал из блиндажа, но сейчас же возвратился, толкая перед собою человека, упакованного с головы до пояса в простынь и связанного те-лефонным шнуром.
– Вот и доказательство. Прямо на постели я его взял, – пояснил Ровен-ский, развязывая шнур. – Смотрите, хорош гусь?
Он сдернул с человека простынь и перед полковником предстал немецкий майор в коричневом распахнутом френчике, одетом прямо на споднюю ру-башку.
– Теперь, товарищ полковник, наше самолюбие удовлетворено. Ей-богу, командир дивизии будет доволен, – сказал Ровенский и засмеялся так громко и радостно, как не смеялся уже больше месяца.

Февраль, 1944 года.
2-й Украинский фронт.











РЫБЧИНО–РУМЫНИЯ
Из моих записок

… На новом месте, в селе Рыбчино, мы устроились быстро. Штаб полка разместили на главной улице в толстостенной хате из самана. Прямо из-под стены хаты шел ход в траншею и в узкие глубокие щели, в которых можно было прятаться от артиллерийского огня и от танков.
 Но сидеть здесь долго мы не предполагали. Шла весна, на всех фронтах развертывались бои, к боям готовился и наш полк.
Уже в феврале оттепель согнала с полей снег. Совсем исчезли красногру-дые снегири, порхавшие, бывало, по заиндевелым пушистым веткам бузины.
 Запахло весной. Земля раскисла, и трудно стало вытаскивать сапоги из клейкого суглинка улицы, из чернозема огородов, ходить по которым прихо-дилось, чтобы прятаться при движении за домами, сараями и изгородями от немецкого наблюдения и огня.
Стояла оттепель, но в небе чаще плавали густые косматые облака, и лишь редко в разрывах мелькало бронзовое солнце, от пронзительного света кото-рого люди щурили глаза.
 Дули ветра. В трубе и в окнах нашей хатенки выло и свистело. Медленно и грустно чирикали нахохлившиеся воробьи, перепрыгивая с ветки на ветку чахлой акации, растопырившейся под окном. Воробьи чувствовали, что еще не весна.
Из вишневого сада за ближайшим двором методически била наша пушка в лощину, шедшую от Рыбчино к хутору Веселому: там был замечен нашими наблюдателями зарытый в землю немецкий танк.
Однажды под вечер в штаб наши патрули привели маленькую рыженькую женщину, укутанную в большой серый платок.
Выяснилось, что она жительница Вершины Каменки, а родилась в свое время в Рыбчино. Здесь она жила и при немцах. Теперь же прибыла издалека, чтобы увидеть своего мужа, служившего в одном из батальонов нашего пол-ка.
Пока мы вывали ее мужа, она успела рассказать о своей жизни в период немецкой оккупации, рассказала и о немецком коменданте участка, который на задке своей брички приказал написать: "Ариец пан Круль" и бил нещадно плетью всякого, кто улыбался над этой надписью.
– Ох, не помянись он, – со злостью взмахнула женщина рукой. – Долго нам будет помниться этот Круль. Пузатый, подбородок жирный, фуражка вы-сокая и с жестяной птичкой на ней. Ну, как есть агел из ада, супостат. Едет, бывало, на паре гнедых жеребцов и кричит: "Мютце, мютце!" Это, значит, шапку гни… И на баб кричал: "Мютце, мютце". Это значит, до земли покло-нись ему, иначе затюжит плетью. О-ох и хамотес был…
…………………………………………………………………………….
Передав женщину под наблюдение уполномоченного "смерш", я вышел на НП полка, где и пробыл до утра. Вместе с несколькими офицерами мы непре-рывно караулили свою оборону, следили за немцами, готовые к любым не-ожиданностям.
 Каждый из нас знал, что Первый Украинский фронт к исходу шестого марта прорвал немецкую оборону на протяжении 180 километров и перерезал железную дорогу Проскуров-Тарнополь, что войска Третьего Украинского фронта 8 марта заняли Лозоватку и перерезали железную дорогу Куцовка-Николаев, что дивизии Второго Украинского фронта ворвались на окраины Умани.
И мы с минуты на минуту ожидали приказа на наступление.
В эту ночь приказ не поступил.
Но, когда я уже хотел покинуть НП, меня окликнул телефонист.
– Командир полка требует вас к телефону, – сказал он.
Я взял трубку.
Из всего, что сказал командир, ясно было: мы переживали последние часы "Рыбчинского сидения". Мне было поручено произвести личную рекогносци-ровку подступов к хутору Веселый с нашего левого фланга.
Растолкав своего ординарца, который сладко спал на холодной глиняной лежанке в блиндаже, и, отдав необходимые распоряжения дежурному офице-ру, я направился в путь.
 Выйдя на Кировоградский грейдер, мы позавтракали, съев по банке кон-сервов, потом спустились к мостику южнее деревни Николаевки и решили идти на юг прямо по балке.
Было тепло. Журчали ручьи. Над нашими головами, высоко-высоко шур-шали крупнокалиберные снаряды: наши и немецкие дальнобойные батареи вели артиллерийскую дуэль.
По талому пожелтевшему снегу тянулся рыжий немецкий телефонный ка-бель. Шагая вдоль него, мы миновали кусты, поднялись на каменистый берег. Отсюда мы увидели хутор. Он маячил в тумане, как неясный мираж.
Оттуда застучал пулемет, и по камням прозвенели пули, к нам на шинели брызнула грязь.
– Неужели они нас заметили? – пряча голову за камни, поинтересовался красноармеец Морев.
– Нас они, наверное, не заметили, – сказал я. – Но груда камней кажется им подозрительной, вот они ее прочесывают время от времени…
Мы сбежали вниз почти к самому ручью на дне балки и продолжили свой путь. Вскоре мы миновали землянки минометчиков с воткнутыми в них пал-ками, на которых просыхая, дымились мокрые портянки и шинели. Потом через каменную плотину, дырявой стеной перехватившую ручей, мы пере-правились на правую сторону балки и, мимо опрокинутых вагонеток на полу-разрушенной узкоколейке, прошли в каменоломню.
 Серые гранитные стены. Отвесные и суровые, они образовали огромный каменный котел, в котором не могли достать человека никакие пули.
Поддерживая друг друга, по каменистым выступам мы вскарабкались на-верх и вступили в небольшую лощинку, заваленную огромными серо-зелеными валунами, похожими на гигантских лягушек. По извилистой тро-пинке между лобастыми валунами гранита мы добрались, наконец, до наблю-дательного пункта 63-ей отдельной штрафной роты.
В широком блиндаже наблюдательного пункта, где мы застали командира роты старшего лейтенанта Чернова, был сплошной дождь. Снег на крыше блиндажа растаял, вода просочилась сквозь неплотную землю и дождем па-дала с бревенчатого потолка.
Командир роты, сероглазый, с мелкими рябинками на кубоватом красном лице и в сверкающем от влаги резиновом плаще, накинув капюшон на голову, сидел на поставленном торчмя деревянном обрубке и пристально смотрел че-рез стереотрубу на немецкие позиции.
– Льет, черт возьми, – пожаловался он, оторвавшись от стереотрубы и по-давая мне руку. Здравствуйте, старшой!
– Льет, – подтвердил я. – Так льет, что без плаща сидеть в блиндаже перед вашей стереотрубой совершенно невозможно. Давайте что-либо придумаем…
В блиндаже нашлась обыкновенная русская армейская плащ-палатка. Мы прибили ее гвоздями к потолку, но она под тяжестью воды надулась вскоре, будто парус на сильном ветру и через края ее начала бежать вода.
– Морев, соображай! – крикнул я своему ординарцу. – Вода опять обхит-рила…
Морев попробовал пальцем упругий парусиновый живот палатки, посмот-рел на меня желтоватыми маленькими глазками.
– Дырку можно проколоть? – спросил он.
– Проколи, если нужно. Вы не возражаете, товарищ Чернов?
Чернов согласительно кивнул головой.
Тогда Морев гвоздем проколол палатку в самом центре вздутия, а под сви-стящую упругую струю воды подставил котелок. Так мы и оказались под зон-том-водосбирателем и могли теперь спокойно вести наблюдение за немецки-ми позициями. А воду, меняя пару котелков, Морев выплескивал в канаву за блиндажом.
…………………………………………………………………………….
Лишь к исходу дня возвратился я в штаб полка и доложил командиру о всем наблюденном и предложил его вниманию сделанную мной схему реког-носцировки подступов к хутору Веселый.
– Завтра, товарищ Белых, наступаем, – сказал Котов, удовлетворенный моей схемой и пояснениями к ней. – Да, забыл, было новость сообщить. На-ши войска заняли сегодня город Умань. Крепко делает свое дело правый фланг Второго Украинского Фронта. Теперь пришла пора и нашему, левому флангу, качнуть немца…
Говорил Котов с каким-то особенным подъемом, даже драматизируя ска-занное, как артист на сцене. Я об этом сказал ему. Котов засмеялся, потом расчесал свои жесткие светлые волосы, прищурил бледно-голубые глаза и прошептал:
– Признаюсь вам, товарищ Белых, что я действительно был артистом на одной из Ленинградских сцен, потом поступил в архитектурный институт, потом… началась война. Кончится она, наверное, снова стану артистом. Ду-ша просится к высказыванию…
Помолчав немного, он добавил:
– Сегодня ночевать вам придется снова на НП. Все, что нужно, заберите туда с собою. Оттуда и… двинетесь в путь… В Рыбчино до конца войны не придется заглядывать…
…………………………………………………………………………….
Собрав в сумку все свои фронтовые пожитки и распрощавшись с деревней Рыбчино, мы с ординарцем, как стемнело, вышли на курган, именуемый на топографической карте "отметкой 175.3".
В эту ночь немцы особенно буйствовали. Они забрасывали нашу оборону тысячами снарядов и миллионами пуль. Сплошной ливень огня. Три раза пы-тались они перейти в атаку. Но спокойный и мощный огонь нашей обороны, спланированный и рассчитанный на каждый метр земли, сжигал все, что по-являлось на подступах к нашим траншеям.
Было весело на душе. Беря трубку, я вызывал по телефону артиллеристов или минометчиков и произносил одно слово "Леопард", например, или "Лев", а в ответ ураган огня начинал гулять в том месте, к которому относилось упомянутое мною звериное имя.
Часам к четырем утра канонада затихла. Только ракетчики продолжали палить ракеты, да несколько неугомонных немецких пулеметчиков поливали нашу оборону побледневшими в синьке рассвета золотыми струями трасси-рующих пуль.
Стрелка часов подходила к четырем пятнадцати утра 10 марта 1944 года.
Ровно в четверть пятого загрохотали наши батареи, минометы, "Катюши". Над немецкими позициями повисли самолеты с красными звездами на крыль-ях.
Через час в наступление двинулась пехота. Над полями клубился белесый туман и сизый дым. По балкам и оврагам охало и раскатывалось эхо боя.
Взяв Веселый, Первомайск, Ново-Тимофеевку и Лебедевку, мы встретили упорное сопротивление немецких танков и повернули фронт на запад.
 Пройдя с боями двадцать пять километров, мы к утру 11 марта заняли боевой порядок на высоте 131.5, южнее деревни Губовки.
Утро было морозное. На колчистую землю начала сыпать снежная крупка. Вскоре она превратилась в густой снег, и стало темно. В темноте наши ба-тальоны навалились на немцев и завязали рукопашный бой.
За много километров слышен был человеческий крик. Одни кричали "ура", другие звали на помощь, третьи просили пощады, четвертые умоляли прикончить их и избавить от страданий и нестерпимой боли тяжелых смер-тельных ран.
Мимо нашего командного пункта вскоре один по одному побрели плен-ные немецкие ефрейторы и солдаты, больше – ефрейторы с треугольными, обнесенными по краям серебряным галуном, нашивками на рукавах коротких серо-зеленых бушлатов.
Все немцы любили ходить в каких-либо чинах, и немецкое командование не скупилось на чины, превратив почти всю свою армию в ефрейторскую и обер-ефрейторскую.
 Измазанные в глину и в кровь, гефрейторы шагали в крагах, в цветных штанах из маскировочных плащ-накидок, в серых фуражках с длинными ко-зырьками и серыми металлическими пуговицами на лбу. Иные шли в пилот-ках, иные совсем без фуражек. И у этих ветер трепал длинные рыжие космы на длинных головах, засыпал снегом. Все они шли угрюмо, воровато огляды-ваясь или просто глядя себе под ноги. При встрече с нашими бойцами, боясь расправы, они сжимались, как стадо баранов, в кучу и кричали громко и не-лепо: "Гитлер капут!"
Вечером мы завязали бой за деревню Выгода и к утру разгромили здесь немецкий узел сопротивления.
Уцелели немногие домики.
В траншеях, шедших прямо из-под стен домов, в садиках и в камышах над речонкой Выгода, на зеленой мураве густой озими и по лысому бугру валя-лись немецкие трупы.
 Голые, отвратительные, рыжие и длиннорукие. На них не хотелось даже плюнуть, как плевали москвичи в начале семнадцатого века на голый труп Дмитрия Самозванца, валявшийся в шутовском бумажном колпаке на площа-ди.
 Один, раздетый до нага немец лежал с поднятой кверху ногой (под икру был подложен камень), будто гимнаст или любитель солярия. Другой, обняв гранитную глыбу, сверкал голой спиной, изогнутой предсмертным напряже-нием. Казалось, он хотел поднять эту серую гранитную глыбу, да так и умер, надорвавшись ее непомерной русской тяжестью.
На брустверах траншей и окопов желтыми огоньками мерцали рассыпан-ные патроны; похожие на задние телячьи ноги, валялись немецкие карабины с тяжелыми дубовыми прикладами; валялись ручные гранаты с очень длинны-ми деревянными ручками, валялись ружейные гранаты и патроны для них с деревянными пулями, валялись груды пулеметных коробок и пулеметных лент с патронами.
В одной из траншей я увидел знакомого бойца из первого батальона. Он сидел верхом на плечистом немце, не успев оторвать от него своих рук. На затылке бойца была кровь. Наверное, немецкий солдат, пробегавший мимо, выстрелил из автомата и одной пулей поразил и нашего бойца и вопившего о помощи своего соотечественника.
На улицах пыль, щебень, осколки кирпичей. В уцелевших хатах полы усыпаны желтым градом кукурузы, ворохами пуха и перьев, осколками гли-няной посуды. Мамаев погром. Немцы выполняли приказ фюрера: "Оставить после себя только пустыню и пепел".
Перед нами была, перед нами бежала 161-я пехотная дивизия немцев.
К середине дня 12 марта мы, преследуя немцев, прошли от исходного по-ложения полусотню километров и ворвались в Павловку. По полям и дорогам ветер гнал невиданную массу бумажных обрывков, остатки немецкой печат-ной пропаганды.
 Наши солдаты вытирали грязь со своих сапог и ботинок о большие листы фашистской газеты "Фолькишер беобахтер". Иронией судьбы, пришлось не-мецкому "Народному наблюдателю" наблюдать позорный крах гитлеровских планов покорения СССР.
Ко мне привели пленного, уроженца немецкой деревни Питчковец около города Лайтмарец, Вильгельма Тендлера. На ломаном русском языке, проли-вая обильные слезы, он упрашивал не убивать его.
– Я художник, – сказал он, – и прошу дать мне возможность работать на Россию, расписывать стены дворцов и театральных декораций…
В его клеенчатой тетради, обернутой куском хрома, мы нашли несколько десятков рисунков, написанных карандашом. Были здесь голые женщины и пьянствующие немецкие солдаты, были цветы в красивых кувшинах и вазах, были островерхие домики с готическими стрельчатыми окнами, были висе-лицы с повешенными на них русскими партизанами.
 Среди прочих рисунков, попался и карандашный портрет фюрера, напи-санный в полупрофиль. Типичный бандит с идиотской косичкой черных во-лос на лбу и с гангстерскими усиками под мясистым длинным носом, фюрер хмуро смотрел вдаль застывшими, как у удава, глазами.
…………………………………………………………………………….
Конечно, мы тогда не имели возможности послать отцу этого рыжего мо-локососа, Юзику, и матери его, Берте, положенную в таком случае траурную открытку. Мы надеялись сказать им о всем этом при нашей неизбежной встрече в Германии… Нам художество Вильгельма принципиально не понра-вилось…
Вечером 15 марта мы узнали, что Третий Украинский Фронт овладел 14 марта Херсоном. Вечер был мглистый, ветреный. На горизонте светилось за-рево пожаров, вблизи горели ракеты.
Весть о падении Херсона под ударами нашего левофлангового большого соседа была воспринята нами как сигнал к продолжению наступления, невзи-рая на усталость, на темноту и грязь.
Мы сломили сопротивление немцев, заняли ночью Гордиевку, хутор Шев-ченко и к утру очистили от немцев поселок Лобачевку.
Здесь с большим трудом мы на руках катили свои пушки через грязную-грязную плотину, взорвать которую немцам не дали местные жители.
 Тут же на плотине, свесив ноги в мутную воду пруда, лежал немец-подрывник с пробитой топором головой.
Окружившие нас женщины показали нам того человека, который проло-мил голову немецкому саперу. Это был шестидесятилетний старик Иван Си-дорович Чугуев из-под Харькова. Немцы пригнали его сюда еще раньше, как хорошего бондаря, и намечали угнать в Германию, но не успели. И он, на старости лет, сумел послужить России и по-бондарски чисто и хозяйственно заклепал голову немецкому саперу.
Наскоро отблагодарив старика за службу и ответив на теплые ласки лоба-чевских жителей, мы устремились вперед. В десятом часу утра наши батальо-ны сбили немецкий заслон и овладели деревней Владимировка.
На улицах рвались мины и снаряды. Опустился сильный дождь, но насе-ление, вырвавшись из ям, погребов и подвалов, не обращая внимания на опасность, бросалось нам навстречу, смеялось и плакало от радости.
Девушки и женщины, молодежь и старики с интересом рассматривали наши погоны с серебряными звездочками, пробовали на ощупь наши мокрые шубные пиджаки, наши рукавицы, болтавшиеся на шнурах, переброшенных через шею.
Нас просили зайти и хоть минуточку погостить, нас угощали молоком, компотом, нас целовали. У нас на груди плакали девушки, вырванные из не-мецкого рабства. Было все это столь трогательно и душевно, что и мы тоже плакали и не стыдились своих слез, хотя на груди у нас висели автоматы, на ремнях были пристегнуты гранаты, а в кобурах были пистолеты.
 Но нам некогда было гостить. Растроганные и наполненные новыми си-лами, влитыми в нас этим народом, который мы освободили от немцев, мы ринулись в новый бой, пробиваясь к районному центру Бобринец.
Дороги размокли. Утопая по колено в грязи, солдаты помогали измучен-ным лошадям тащить пушки, несли на себе боеприпасы. Боеприпасы несли не только бойцы, но и офицеры и даже санитары. Нам нужны были патроны, мины, снаряды, а обозы не поспевали за нами по клейкой украинской грязи.
 Украина бывает золотой в другое время, а в мартовскую распутицу 1944 года дороги ее были самыми грязными дорогами мира. Недаром на больша-ках и проселках стояли брошенные немцами неуклюжие немецкие пушки на четырехколесных лафетах, исправные машины и трактора. Они не смогли одолеть украинскую грязь и прилипли к ней навсегда.
И искреннее удивление охватывало нас, когда советские танки "Т-34", раз-брасывая целые каскады воды и грязи, с шумом и треском обгоняли нас, стреляя на ходу по отступающим немцам, наезжая гусеницами на немецкие повозки, машины, орудия.
 Можно было подумать, что дороги Украины знали, кого держать в своих цепких руках, кого пропускать.
…К вечеру 16 марта полк пробился к каменистым берегам речонки Сухо-клея и ворвался в Софиевку.
 Обстановка несколько изменилась. Мы получили приказ на Бобринец не ходить, обсушить в Софиевке бойцов и начать наступление в другом направ-лении.
Эти строки я писал в одной из софиевских хат. За окном была темная, бур-ная и дождливая ночь. Слякоть. Сквозь шум, вой и свист разгулявшейся непо-годы, долетали в хату рокочущие звуки артиллерийской пальбы, дребезжали не выбитые пока стекла.
Часам к двум ночи наступило резкое похолодание, повалил снег, началась пурга.
А через полчаса мы подняли полк, и повели его на юго-запад по следам отступающих немцев.
Снег был настолько густ, что мы ничего не могли видеть даже в двух мет-рах впереди себя. Мокрые люди, чавкая сапогами и ботинками по слякоти, шли наугад. В темноте казалось, что двигались не люди, а беломраморные изваяния: так основательно залепил всех нас мокрый густой снег.
Справа и слева, прямо перед нами, будто призраки, появлялись вдруг и сейчас же исчезали кусты, чернобыльники, полыни, прошлогодние подсол-нечники, воткнутые кем-то путевые вешки.
На изгибе дороги, у темного кургана, выступило что-то черное, распла-станное. Это оказалась разбитая пушка с раскоряченными станинами. Отсюда мы, сориентировавшись по компасу, взяли немного правее и через рощицу вышли к околице деревни Покровка.
Разместив бойцов и подчиненных офицеров в крайних хатах, чтобы они могли немного обогреться и отдохнуть, я выставил охранение и после этого, сопровождаемый ординарцем, постучал в одну из хат.
Встретили нас два высокорослых старика, посвечивая обычным деревен-ским фонарем с единственной стеклянной шибкой на боку. В фонаре, мигая, горела толстая сальная свечка.
Старик сперва поднес фонарь чуть ли не к самому моему носу, потом по-сторонил на себя и я увидел лица хозяев. Тот, который держал фонарь, был в черной овчинной шапке с длинными космами шерсти, в полушубке. Мутно-серые глаза его были сощурены, а все лицо, за исключением толстого мяси-стого носа и красноватых бугров у ноздрей, было покрыто волосами, и на широкую грудь старика ниспадала мощная волнистая русая борода.
Второй, в тряпичной шапке-ушанке и в серой свитке, перехваченной ве-ревкой, показался мне помоложе. У него были черные большие глаза, и ма-ленькая черная бородка обрамляла его круглое лицо. В руке у этого старика я заметил небольшой железный ломик.
– А, это свои, – сказал первый старик. – Красные. Милости просим, захо-дите…
– А мы тут на часах стоим, – пояснил чернобородый. – Там, в хате у нас, товарищи греются. Утомивши они… И вот мы вызвались постеречь, чтобы немец какой не залез с гранатой…Они еще тут водятся, не все убёгли…
Толкнув локтем своего догадливого ординарца, который немедленно встал у двери со своим автоматом, я вошел в жарко натопленную хату. Здесь грелись и сушились бойцы командира 2-го батальона Василия Савельевича Пацкова. Вкусно пахло картофельным супом и поджаренным салом.
У печки хлопотали две бойких старухи с коричневыми кокошниками на седых головах. На большом столе коптил каганец, на длинных лавках сидели над котелками бойцы и, отдуваясь, кушали суп.
– Садитесь, родимые, садитесь, – засуетилась одна из старух, обращаясь почему-то ко мне во множественном числе. – Супцу и картошки жареной от-ведайте…
Пока она ставила на стол две миски – одну с супом, вторую с жареной картошкой, я успел дать маленькую головомойку помощнику командира взвода сержанту Забелину и приказал ему немедленно поставить у сенец сво-его часового, не полагаясь на охрану стариков…
Потом мы всласть закусили со своим ординарцем, погрелись над миской супа и двинулись на противоположный конец Покровки, где слышалась авто-матная стрельба: наши бойцы очищали последние дома от засевших там и не желающих сдаваться немцев.
…………………………………………………………………………….
За два дня последующих боев мы выбили немцев из хутора Седова, из Марьяновки, Кривоносовки, Фадеевки, Тарасовки (Братский район, Никола-евской области) и к утру 18 марта оказались в полусотне километров от Юж-ного Буга.
В этот день меня постигло большое горе. В бою за деревню Штейнфельд был убит наш начальник штаба полка гвардии капитан Прокин. Так и запом-нился он мне на всю жизнь. Молодой, светловолосый, сероглазый, мальчише-ски подвижный, в маленькой белой кубанке с красными перекрестиями на синей макушке, он бросился первым на окопавшихся в бурой заросли кустов немцев.
– Хэнде хох! – задорно закричал он и жестом длинной руки показал нем-цам, что они окружены и сопротивление бесполезно.
Немцы подняли руки. Но в этот момент из серо-зеленой толпы раздался выстрел. Прокин взмахнул руками и замертво упал…
Разозленные коварным немецким выстрелом, мы смели пулеметным ог-нем всю немецкую группу, ворвались в деревню Штейнфельд и перебили весь немецкий гарнизон.
Здесь, в деревне Штейнфельд, был получен радиоприказ о назначении ме-ня на должность начальника штаба полка.
…………………………………………………………………………….
Деревня Штейнфельд. Здесь жили немецкие колонисты, завезенные еще при Екатирине II. Хаты их походили на казармы. Они были такими же длин-ными, со столбами посредине и с нарами и лавками по стенам, с очагами вме-сто печей и с котлами вместо плоских плиток под очагами. Потолков в хатах совсем не было. Двускатные кровли, оштукатуренные изнутри, заменяли со-бой и потолок. Это готический стиль. Плохой стиль. В немецкой хате я чувст-вовал себя, как в казарменном сарае.
 …………………………………………………………………………….
Едва успел я доложить по радио обстановку в дивизию, как вбежал в хату связной от Василия Савельевича.
– Немцы начали контратаку на наш батальон! – прерывисто дыша, сооб-щил боец. – Они наступают из района Шира Хата. Командир батальона про-сит помощи…
Растолкав командира полка, который буквально валился от усталости и задремал было над столом, я накоротке объяснил ему обстановку и выбежал на улицу.
Там гремел уже гранатный бой, слышались крики немцев, теснивших ба-тальон Пацкова к центру деревни.
– Кудрявцев! – закричал я на своего первого помощника, марийца из Йош-кар-Олы, – немедленно выбросьте резервный взвод на помощь Пацкову. Уда-рить по немцам из-за правого фланга. А вам, товарищ лейтенант Неровный, прикрыть своими автоматчиками штаб полка...
В завязавшейся рукопашной схватке немцы были сломлены и начали от-ступать. Наши батальоны очистили деревню Шира Хата и вырвались к мосту через речку Каменно-Костоватая.
Откуда ни возьмись, через наш боевой порядок промчался на всем скаку всадник. За мостом, взмахнув руками, он упал с коня, и на него сейчас же на-валились немцы.
– Ребята, – послышался душераздирающий крик. – Немцы захватили на-шего дивизионного инженера Меркулова. Он думал, что за мостом уже наши, а там…немцы.
Кричал ординарец Меркулова.
– Вперед! – приказал я Пацкову. – Вперед! Живого или мертвого, но Мер-кулова отнять у немцев…
Василий Савельевич поднял батальон, и солдаты хлынули в темноту, на бугор, по которому карабкались немцы, отступая к хутору Воровского.
– Ракеты жгите, ракеты! – слышался уже за мостом хрипловатый голос Василия Савельевича.
При свете ракет я увидел, что наши солдаты перемешались с немецкими. Среди пехотинцев, бивших друг друга прикладами и ножами, метались не-мецкие лошади, впряженные в большие повозки, стояли вдоль бугра брошен-ные машины, и только один вездеход, выбравшись из человеческой массы, полным ходом шел в гору, увозя Меркулова.
…………………………………………………………………………….
Мы гнали немцев без отдыха и без остановки. Мы заняли хутор Воровско-го, деревни Михайловку, Хмаровку и большое село Арбузиновку, но Мерку-лова немцам все же удалось увезти.
От Арбузиновки до Южного Буга оставалось двенадцать километров. На рассвете мы получили задачу прорваться на северо-западную окраину Кон-стантиновки на Буге. С утра засияло солнце. Перед нами открылась бескрай-няя украинская степь, покрытая курганами, на которых справляли тризны наши древние славянские предки, развевались победные знамена петровских полков, гремела военная слава Румянцева, Суворова и Кутузова. Теперь сюда пришли мы, внуки и правнуки великих полководцев.
В полдень полк перерезал железную дорогу Помошная-Одесса, разгромив немецкую оборону в двух километрах южнее станции Кавуны. Потом, до на-ступления темноты, мы бились с немцами за константиновскую дорогу и только к полночи вырвались за курганы, на шлях.
Полил дождь, наступила непроглядная темнота. Мы с командиром полка решили свернуть полк в колонну и, выставив круговое охранение, тихомол-кой идти в Константиновку, хотя и немцы продолжали держаться на курганах за нашей спиной.
Это было рискованное решение, но нам казалось вполне оправданным: выход к Бугу и лишение немцев их подготовленных в Константиновке пози-ций, упрочало наше положение и позволяло нам достичь цели без излишних потерь в бою с немецкими заслонами на подступах.
Так мы и сделали. В нашем тылу продолжали гореть немецкие ракеты. Немецкие пулеметчики и автоматчики стреляли по воображаемым врагам. Немецкие батареи из-за Буга лупили по курганам, на которых мы сидели два часа назад. Между тем, грязные и мокрые, мы часа в четыре утра ворвались в Константиновку, перебили немецких патрулей и прошли на самый берег Южного Буга.
Ни выстрела, ни крика. Только Буг шумел сердито и ворчливо. Он здесь не широк, метров в сто-сто пятьдесят. Но пробраться через него в Богдановку оказалось невозможно.
Подорванный и заминированный немцами, мост лежал наполовину зали-тый водой. На противоположном каменистом берегу стояли два немецких танка с обращенными в нашу сторону орудиями, а на чернеющих крышах бо-гдановских домов копошились немецкие солдаты с пулеметами. Они не стре-ляли только потому, что не знали еще о вступлении нашего полка в Констан-тиновку.
Наши разведчики доложили, что в южной части Константиновки сконцен-трировано несколько сот немцев, которые на лодках и плотах продолжали пе-реправлять на правый берег коров, баранов и другое имущество. Кроме того, к южной окраине Константиновки подтягивались группы немцев из числа тех, мимо которых ночью прошел наш полк.
Перед нами встала серьезная проблема. Продолжать сидеть в Константи-новке молча, мы не имели никакого нравственного права. Но и проявлять се-бя в таком огромном селе, как Константиновка, где могли бы свободно раз-меститься две полнокомплектные дивизии, тоже надо было умеючи. Во-первых, немцев здесь было больше, чем нас, и они имели артиллерию. Во-вторых, на Константиновку с бугров правого берега Буга смотрели десятки немецких батарей, готовых открыть огонь в любую минуту. В-третьих, с нами были только полковые орудия, а дивизионные пушки капитана Чешского от-стали от нас в районе Арбузиновки и не успели пока подойти.
В этих условиях всякий ложный шаг мог погубить полк без всякой суще-ственной пользы. И майор Котов, бледный и хмурый от переживаний и пере-утомления, сидел на каменной оградке у одной из хат, напряженно обдумывая создавшееся положение. Он, казалось, не замечал проливного дождя и ветра. Шуба на нем обвисла, по тонкой худой шее бежала, падая с вымазанной в грязь шапки, тоненькая мутная струйка воды.
– Ну, начальство! – вдруг обратился он ко мне, вскинув на меня бледно-голубые фанатично блестевшие воспаленные глаза. – Думай, что делать бу-дем?
– Надо больше грохоту и шума, – вырвалось у меня…
– Что, что? – переспросил Котов с каким-то особенным вниманием и, вскочив с оградки, распорядился. – Немедленно вызвать ко мне командиров батальонов!
…………………………………………………………………………….
Через двадцать минут десятка полтора мелких групп, созданных из авто-матчиков и гранатометчиков, начали действовать по всей ширине села. Под-нялся такой грохот и шум, будто в Константиновку ворвалась целая наша ди-визия.
Бросая коров и баранов, немецкие солдаты на лодках и просто вплавь уст-ремились через Буг. Наши пулеметы тем временем открыли огонь из приле-гавших к берегу домов, из брошенных немцами окопов, просто с песчаной отмели, немного прикрывшись разбросанными здесь гранитными камнями.
Часам к десяти утра 22 марта 1944 года мы стали полными хозяевами Константиновки и обосновали свой штаб в большом кирпичном здании, вчера еще занимаемом румынским "консулом" (Надо иметь ввиду, что до нашего прихода на Южный Буг, река считалась границей Румынии. На левом берегу гуляла немецкая пограничная стража, на правом – румынская. На каменистом берегу мы увидели и разрушили пограничный столб с румынским и немецким гербами. В Константиновке, представляя румынские интересы, был королев-ский румынский "консул").
Немцы открыли по Константиновке ураганный огонь из пушек и миноме-тов, расположенных на буграх и в рощах за Богдановкой. Они били по всем улицам, по площадям, по двору МТС, обнесенному колючей проволокой и наполненному десятками больных тракторов и комбайнов, помещенных сюда как в концлагерь. Теперь им нечего было жалеть навсегда для них потерян-ную Константиновку.
Треск и грохот наполнили улицы. Горели и рушились дома, брызгали ос-колки кирпичей, взлетали в воздух крыши и глыбы самана. Но полк почти не имел потерь, так как все батальоны залегли у самых ближних к реке домов, а немцы били по центру села и по восточной окраине.
Так продолжалось минут двадцать. Потом огонь прекратился и в затяну-тых густым черным дымом улицах Константиновки воцарилась тишина. Только шумели и трещали пожары, гудел ветер в густых проводах и в лати-нах раскрытых построек.
– Идут пушки Чешского, – доложил нам по только что наведенному теле-фону наш наблюдатель из центра села. – Где им стать?
– Пусть останутся там, – ответил майор Котов, – а Чешскому выдвинуться лично на наш командный пункт. Здесь уточним все необходимое…
И вдруг, черт возьми, мы своими глазами увидели пушки Чешского. Вы-тянувшись в колонну, они двигались к МТС прямо посредине улицы, соблаз-ненные наступившей тишиной. Во главе дивизиона ехал сам капитан Чеш-ский.
Мы с майором Котовым, сломя голову, бросились навстречу пушкам.
– За дома, за дома прячьте пушки! – кричал Котов. – С ума вы сошли что ли, немец видит вас, как на ладони!
– Испугались, – насмешливо возразил командир 3/9 артполка капитан Чешский, безбоязненно тронув длинными пальцами свои маленькие темно-золотистые усики. – Вот сейчас выкатим пушки на берег и дам немцам пря-мой наводкой такого огня, что они легче пуха полетят из Богдановки…
Не успел Чешский закончить свою фразу, как на правобережных буграх загремело, загрохотало и с певучим звоном и визгом, нагнетая воздух, к нам начали приближаться снаряды.
– Ложи-ись! – закричал кто-то тревожным голосом, и сейчас же начали рваться снаряды по всей улице.
Упав за толстые стены каменного дома, мы видели всплески огня и дыма прямо у самых орудий; видели вставших на дыбы и опрокинувшихся на спину лошадей; видели упавших ниц артиллеристов.
В каких-нибудь полминуты все лошади дивизиона были перебиты, а пуш-ки, подброшенные взрывами снарядов, покосились и, задрав стволы, беспо-мощно стояли под прицелом внезапно умолкнувших немецких орудий.
Немцы или считали, что они разбили пушки, или прекратили огонь с хит-ростью, чтобы выманить к пушкам наших людей из-за укрытий и потом на-крыть их огнем. Только наступила снова тишина.
Чешский подбежал к нам. Он был неузнаваем. Губы его тряслись, по блед-ному лицу катился пот, темно-серые глаза его блуждали, как у полоумного, на буром воротнике его короткой зеленой тужурки была кровь.
– Что делать! – простонал он. – Погиб весь дивизион…
Но случилось тут почти невероятное. Артиллеристы, казавшиеся нам уби-тыми, стремительно повскакивали с мостовой и бросились от пушек к домам.
Одна из немецких батарей дала залп и снаряды, один за одним, взорвались вдоль улицы, параллельно нашим орудиям.
– Пушки целы! – кричали артиллеристы, по-за изгородями и по канавам пробираясь к нам. – Целы пушки, только лошади погибли…
Чешский облегченно вздохнул и очень смирно, почти заискивающе сказал Котову:
– Майор, голубчик, выручи, иначе мне… расстрел…
Котов поморщился, потом покликал меня.
– Вот что, начальство, – сказал он. – Пушки надо убрать с глаз немцев, за дома спрятать…
– А немцы? – спросил я. – Они держат наши пушки на прицеле.
– Это верно, – сказал Котов и, обращаясь уже к капитану Чешскому, спро-сил: – Сколько времени потребуется немцам, чтобы накрыть наши пушки ог-нем?
– В полминуты накроют, – с тяжелым вздохом ответил Чешский.
– В полминуты, – вполголоса повторил Котов. Потом, взяв меня за плечо, он сердито, будто именно я был в чем-то виноват, прокричал мне в ухо: – Пушки надо убрать со скоростью в одну четверть минуты. Ведь в сказках Ан-дерсена успевал натренированный парикмахер сбрить зайцу усы на бегу…
…………………………………………………………………………….
Мы создали столько групп людей, сколько стояло на улице орудий. В ка-ждую группу включили такое количество людей, чтобы каждому человеку пришлось осуществить только одну функцию на протяжении четверти мину-ты времени. Один должен был, подбежав к орудию обрезать постромку, дру-гой – свалить с хобота орудия мертвую лошадиную ногу, третий – убрать ка-мень из-под правого колеса и так далее. Каждому артиллеристу было указано за что вцепиться, чтобы катить орудие и, наконец, каждому орудию было приготовлено место для укрытия. В это место и должна была группа поста-вить свое орудие за четверть минуты.
По нескольку раз каждый исполнитель повторил свою задачу, прикинув в уме, осмотрелся. Малейшая ошибка могла вызвать промедление, а промедле-ние означало смерть и для орудия и для людей.
По сигналу все команды из-за своих укрытий бросились к орудиям, а наш полковой химик устроил к этому времени задымление улицы со стороны, об-ращенной к немцам.
Совершилось! Немецкие пушки ударили по улице в тот момент, когда все орудия Чешского были уже доставлены в укрытия.
Это было самое главное. О лошадях мы не болели душой, так как имели более сотни больших ганноверских меринов, захваченных у немцев.
– Только вот поймут ли они наши русские команды? – сомневались артил-леристы.
Совсем повеселевший, капитан Чешский авторитетно заявил:
– Поймут. Им следует только дать хорошего кнута, и все поймут…
Когда артиллеристы отошли к орудиям, Котов поманил к себе Чешского и прошептал ему на ухо:
– Вам, чертушке, тоже следовало бы дать хорошего кнута, чтобы в другой раз понимали язык общевойскового командира. Но, все так хорошо кончи-лось, что… давай, выпьем по глоточку.
Майор Котов отстегнул всегда носимую на ремне флягу с водкой и прика-зал ординарцу принести закуску…
…………………………………………………………………………….
В глубокой темноте и в потоках проливного дождя, ночью начали мы фор-сировать Южный Буг за каменоломнями, в районе сгоревшей мельницы.
Ни одной лодки у нас, разумеется, не было. Полковой инженер Лукин, же-новидный русый добряк с серыми глазами и кругленьким подбородком, по-лучил задание сделать плоты. В здешних каменных местах сделать плот столь же трудно, как добыть воду, скажем, из куска гранита. На десятки километров вокруг нет лесов, постройки из самана или камня, широкие российские воро-та отсутствуют и в каменных оградах торчали только узкие калитки. Все же Лукин вышел из положения. Со своим саперным взводом он спилил несколь-ко десятков телеграфных столбов, с которых немцы еще до этого сняли про-волоку.
Конечно, столбы были очень нужны для связи, но плоты в эти часы нам еще более нужны были для победы.
Было часа три ночи, когда примчался на переправу оперативный дежур-ный с шифрограммой генерал-майора Богданова, командира дивизии.
– Переправу прекратить! – приказывал генерал, – и немедленно выступить в поход через Алексеевку и Ивановку на Семеновку на Буге. Это ближе к го-роду Первомайску.
 Уже на походе мне пришлось принять радиошифровку из штадива. Под-полковник Некрасов сообщал, что нам не надо беспокоиться о переправоч-ных средствах, так как 81-я дивизия уже форсировала Буг в районе Семенов-ки и создала плацдарм на правом берегу, организовав также постоянную пе-реправу.
Придя в Семеновку, мы убедились в ложности информации, полученной из штадива. Никто в Семеновке Буга не форсировал, никакой переправы там не было. На высоком правом берегу, в скалах и за дикими камнями, на отвес-ных гранитных стенах сидели немцы, стояли их орудия, а далее, за холмами и стогами – многочисленные немецкие минометы.
Я зашел к майору Котову и доложил ему эту обстановку. Выслушав меня, он начал ерошить свои светлые седеющие волосы и впал в такое долгое раз-думье, будто заснул, облокотившись на стол. Но он не спал. Исподлобья у не-го сверкали глаза и по вискам барабанили тонкие бледные пальцы.
– Вынесем! – заскрипев зубами, громко вдруг сказал Котов и встал. – Идем, начальство, к батальонам. Буг надо форсировать…
В первом батальоне встретили нас с некоторым изумлением, когда узнали, что мы решили ночью начать бой за переправу и форсировать реку.
Адъютант старший, молодой человек с медленными и округлыми манера-ми, по фамилии Парамонов, даже сказал: "Ну, братцы, это же будет для нас верная могила".
– Возможно, – спокойным голосом согласился Котов, обычно не умевший терпеть даже малейших возражений. – Возможно, – повторил он. – Если мы не сумеем жить, тогда это будет могила. Если сумеем, это будет победа. А форсировать Буг начнем ночью… Да, ночью. Василий Савельевич, берите с собой адъютанта и вместе вот с начальством (кивнул он в мою сторону) пой-демте на берег…
Идти нам не пришлось. Немцы так били из пулеметов по нашему берегу, что мы с большим трудом ползли, прячась за камни. Куда уж там идти.
Так под немецким огоньком произвели мы рекогносцировку переправы, подготовили все, что было в наших силах, а ночью батальон Василия Савель-евича Пацкова ринулся через Буг.
Плыли на попарно связанных столах, на железных бочках с заткнутыми горловинами, на резиновых лодках и просто так, на своих руках (Ногами бол-тать было строжайше запрещено, чтобы не делать шума).
И все же немцы нас обнаружили, открыли огонь. Но открыли огонь они с опозданием, когда наши десантники уже зацепились за сигароподобный ост-ров у правого берега Южного Буга против Семеновки.
Нельзя, конечно, считать положение наших десантников на этом острове хорошим. Перед ними, за узким проливом реки, была камышистая низина шириной метров в тридцать, а потом вздымался высокий гранитный берег с трещинами и острыми выступами скал. На высоте доброй колокольни, в ка-менных окопах и трещинах правого берега, висели над нашими десантниками немецкие солдаты. Они могли без особого труда забрасывать наших солдат своими ручными гранатами с длинными деревянными ручками, а если и не делали это, то по другим причинам.
С левого берега Южного Буга вели огонь по немцам наши снайперы, а из-за домов и сараев стреляли минометы и били наши пушки прямой наводки. Снаряды и мины ложились по всему высокому гребню гранитного берега, а осколки их прилетали частично назад, в Семеновку: так коротка была дистан-ция между нашими снайперами и немцами.
В два часа утра мы передали через репродуктор нашим десантникам весть, что войска Второго Украинского Фронта вышли 26 марта на государствен-ную границу с Румынией по реке Прут на протяжении 80 километров.
Это сообщение явилось сигналом к штурму вражеского берега.
Начал штурм батальон Пацкова, а вскоре в штурм включился весь полк.
Правый берег, озаренный светом ракет, укутался дымом и пылью: рвались наши мины и снаряды. Грохот подавил собою все остальные звуки. Мы не слышали больше рокота реки на порогах южнее острова, не слышали друг друга, не слышали стрельбы автоматов и даже пулеметов. Разговаривал бог войны.
И едва бурлящий и грохочущий огненный вал перевалил за гребень, как по гранитным выступам, почти на отвесную стену берега, начали карабкаться бойцы.
Люди делали то, что непосильно трюкачу киноартисту. Они подтягива-лись на руках и до крови резали ладони об острые каменные выступы. Они строили живую лестницу, становясь друг к другу на плечи. Они на двадцати-метровой высоте, расставив руки и балансируя, бежали по каменному лезвию скалы к немецким траншеям, осыпаемые роем трассирующих пуль.
Наступил рассвет.
И вот, во мгле пыли и дыма, полыхнуло что-то красное и заструилось на ветру.
– Флаг, флаг на правом берегу! – закричали автоматчики, охранявшие штаб полка.
– Огня, черт возьми, огня! – в две телефонных трубки закричали мы с Ко-товым на батареи и в дивизионы, поддерживавшие нас. – Давайте пятый и четвертый огни…
Огненный ураган начал метаться по правому берегу с новой силой. Он об-рушивался на немецкие фланги, бил по Могиле Раскопанной, откуда показа-лись было немецкие резервы, бил по траншеям и каменным немецким око-пам, сокрушая их, превращая в пыль и каменные брызги.
Новые партии наших солдат непрерывно плыли и плыли на правый берег, карабкались на него, с хода бросались в атаку, кричали и стреляли на бегу.
Казалось, будто весь наш берег превратился в сплошную ярость, а ярость превратилась в одержимых бесстрашием солдат. Нигде нет таких бесстраш-ных солдат, как наши солдаты, ковавшие победу.
Шум боя, точно пассажирский поезд, стремительно начал удаляться от Бу-га на запад.
– Немец отступает, – сказал я Котову.
– Вижу, начальство, вижу! – с прерывистым дыханием сказал он. – Подго-товьте штаб к движению. Обозы во главе с Кудрявцевым направьте через Первомайск… Через десять минут мы отправляемся в путь…
……………………………………………………………………………
Лодку, на которой мы плыли, крутило, сбивало, несло течением к камени-стой гряде, над которой кипела и пенилась вода быстрого Буга. Она шумела и стонала, будто плакала о тех солдатах Красной Армии и нашего 22-го гвар-дейского воздушно-десантного полка, которые в это утро обагрили Буг своей горячей кровью.
 Плакал мой ординарец, плакал я, плакал майор Котов, сняв меховую ушанку с седеющей головы. Мы видели, как полк добывал победу. И у нас по щекам катились горячие слезы скорби о погибших, слезы неописуемой радо-сти за одержанную победу. В ушах моих я слышал крик солдат, их требова-ние написать книгу об их бессмертных подвигах. И я пишу правду о моих боевых друзьях-солдатах, о моем полке, не выделяя никого. Ей-богу, они все были героями, достойными славы и бессмертия.
Преследовали немцев мы очень энергично. Они просто оставались сзади нас и не могли использовать заранее подготовленные к обороне рубежей, не могли даже поставить в известность свои тылы о том, что произошло в это утро на берегу Южного Буга у села Семеновки.
Заняв совхоз имени 25 Октября, а также села: Счастливое, Ново-Головнево, Мариновку, мы ворвались в хутор Алексеевка, где не ожидавшие нас, немцы отдыхали на привале. Часть их разбежалась по бурьянам и бал-кам, часть была перебита, часть сдалась в плен. Это произошло через пятна-дцать часов после форсирования полком Южного Буга в сорока километрах от реки.
 Пленные, охраняемые двумя нашими автоматчиками, сидели на сырой земле, уткнувшись носами в колени. Потом один из пленных попросил раз-решения спеть песенку, сложенную самими немецкими солдатами в окопах на Южном Буге.
Интереса ради, мы разрешили спеть.
Немцы, прижавшись друг к другу, но продолжая сидеть с воткнутыми в колени носами, завыли.
 Они пели о своих неудачах, об обманчивости судьбы, сетовали на Гитле-ра, угрожали Геббельсу и Герингу. Но и в этой песне мы не услышали голоса раскаяния самих фрицев за их дела. Они просто не смогли надеть ярмо на нас, на советских людей, и унывными голосами пели теперь горькую эпиграмму:
       "…Запряжем мы Гитлера в ярмо,
       А Геббельса в дышло:
  Три года воевали,
       Ничего не вышло…"
…………………………………………………………………………….
– Начальство! – окликнул меня майор Котов, – плюньте на них и идите сюда, закусим немного…
Кричал Котов через выбитое стекло широченного окна саманной хаты.
Войдя в хату, я застал Котова за столом. Перед ним стоял огромный гор-шок с молоком и лежала гороподобная буханка белого хлеба, возле которой чадил и трещал фитиль в черепке, наполненном маслом.
У стола суетилась бойкая высокогрудая хозяйка с черешневыми глазами и с полными, как бы надутыми воздухом, белыми руками с короткими пальца-ми и с перстнями на пальцах. Она упрашивала Котова есть побольше и все щебетала комплименты: "Яки ж вы уси гарны, Яки гарны… А мы хлопцив не имаем…Яки гарны…"
……………………………………………………………………………
Нашу пирушку прервал непредвиденный случай. В хату вбежали два маль-чика. Одному было лет двенадцать, другому – не более десяти.
– Кто из вас самый старший командир, с которым можно разговаривать? – спросил меньший черномазый мальчик тонким, как у молодого петушка, го-лоском. – Нас прислали партизаны…
Из разговоров выяснилось, что немцы хозяйничали в селе Ново-Павловка, километров в пятнадцати от нас. Они совершенно не ожидали в эту ночь под-хода Красной Армии и… насиловали девушек.
– Только поскорее надо идти, – требовали мальчики. – Партизаны уже в селе. Это сами жители. Как бросите вы красную ракету, так народ и начнет бить немцев…
Мы сделали тревогу и немедленно выступили к Ново-Павловке.
Шагом-бегом, бегом-шагом шли мы к деревне, в которой ожидало нас из-мученное население.
В темноте мы подобрались к самой окраине деревни и, охватив ее широ-кой дугой, залегли в бурьянах.
Вместе с мальчишками в деревню пробрались наши разведчики. Возвра-тились они очень быстро. В деревне все было готово, люди ждали нашего сигнала.
– Через пять минут начнем дело, – прошептал Котов. – Приготовь раке-ты…
Утомительно текли эти пять минут. Время будто бы застыло и навалилось на нас незримой тяжестью. Чтобы скорее прошло оно, я повернулся на спину и так лежал, посматривая на звезды, мелькавшие в разрывах облаков.
– Ну, пора, – промолвил Котов. – Сигналь, начальство…
У Котова была привычка всегда называть меня "начальством". Но на этот раз он сказал это с какой-то особой теплотой, будто жалея, что помешал мне любоваться звездами или опасался в глубине души за мою жизнь и за свою, не надеясь увидеться после предстоящего боя.
Подняв ракетный пистолет, я выстрелил. Ракета, зашипев, описала огнен-но-красную дугу и, точно серп, воткнулась концом в соломенную крышу са-рая. Вспыхнул огонек, колыхнулся, будто небольшой факел, и побежал к гребню, разрастаясь в яркий огненный ручей. "Непорядок!" – мелькнула мысль в моей голове, но сейчас же заполыхали над деревней десятки ракет, из края в край покатилась стрельба, поднялись крики.
 Кричали женщины, кричали дети. Слышались украинские и русские муж-ские басы, слышались крики немцев. И не победные крики, даже не боевые, а какие-то испуганные, верещавшие по-заячьи.
В село нам стрелять было нельзя. Мы открыли огонь по окраинам, по вы-ходам из села, по мосту через речонку и по бугру, где шла дорога к Ивановке.
Наши батальоны пошли в безостановочное наступление, преследуя остат-ки немцев, отступавших к Ивановке. Но мы с Котовым вынуждены были за-держаться на несколько минут, чтобы благодарить ново-павловское населе-ние, помогшее нам в разгроме немецкого гарнизона.
Женщины вручили нам на этом необычном предрассветном митинге свой необычный дар – алый платок на длинном флагштоке. С этим импровизиро-ванным флагом ново-павловское население шло на восстание против немец-ких поработителей. Этот дар ново-павловцев был потом нашим вторым бое-вым знаменем полка.
……………………………………………………………………………
В Ивановке мы получили радиошифровку. Полку было приказано повер-нуть на юг и, двигаясь через Ново-Ивановку, Украинку, Федоровские Дворы, захватить переправу на реке Тилигул в районе Николаевки 3-ей.
Ночью под 31-е марта мы неожиданным ударом вышибли немцев из Ни-колаевки 3-й, захватили переправу через Тилигул и прорвались в Татьяновку. Здесь, среди других пленных, нам попался солдат 205 отдельного немецкого батальона Генрих Гейнц из Гамбурга.
 Этот девятнадцатилетний остолоп никогда не слыхал ничего о Гете, но, закрыв маленькие свиные глазки, наизусть рассказывал нам свою арийскую генеалогию и вывел свое происхождение от Арминия Германика.
Пусть ляжет грех на нашу душу: мы не пожалели автоматной очереди для этого тевтона. Ведь перевоспитать его все равно не перевоспитаешь, а суд ждать – долго… Его осудила на смерть пятнадцатилетняя Ариша из деревни Татьяновки, показав нам следы зубов этого садиста на своей почти детской шее.
…………………………………………………………………………….
В полдень 1 апреля мы начали бой за хутор Докторов, прорываясь на со-единение с правым флангом 3-го Украинского Фронта. Соединение должно было произойти в районе деревни Преображенская.
С наступлением темноты хутор оказался в наших руках. Население в нем было молдаванское, по-русски никто из жителей толком не мог говорить и не мог указать, какая дорога и куда ведет. А тут еще надвинулись тучи, хлынул дождь, стало темно. Людей пришлось вести по азимуту.
Шли очень долго по топким весенним полям, по глубоким балкам, густым мелиоративным посадкам и звонким ручьям.
Шли мы вдоль фронта. Справа то и дело звучали пулеметные очереди и сверкали над нашими головами молниеносные струи трассирующих пуль. В задних рядах роптали мокрые усталые люди.
– Заблудились, наверное, – ворчали они. – Идем-идем, а конца пути не ви-дать…
Но мы не заблудились.
Вот на фоне неба вырисовались черные глыбы.
– Хаты, – вырвалось у всех одно слово, как единый вздох.
Да, это были хаты деревни Преображенской. Здесь соединились солдаты трех дивизий: 93-ей из 3-го Украинского фронта и 81-й и 8-й – из 2-го Укра-инского Фронта.
В деревне трудно, оказалось, найти какое-либо укрытие от дождя. Солда-ты были везде – в хатах, в сенях, в стогах соломы, даже в канавах под при-крытием палаточных навесиков от дождя.
Возле одного сарая солдаты потешались над пленным немцем, который на ломаном русском диалекте распевал частушки про гитлеровскую армию:
       "…Нема яйка, нема вина,
       До свиданья Украина.
       ………………………….
       Ин Руссия мы ехал на танках,
       Нах дойтчланд ходим на палках…"
…………………………………………………………………………….
С рассветом мы двинулись через Лидовку и хутор Рощ к местечку Жовт-нево (Петроверовка).
При выходе на шлях, нас обогнали танки. Они напали вскоре на немецкую колонну войск, и мы видели результаты их работы.
В кюветах дороги валялись убитые немцы. Иные из них, задрав ноги, ле-жали лицом вниз в дождевой воде, будто утоляли великую свою жажду. Дру-гие растянулись вдоль дороги, упав навзничь. Дождь хлестал их мертвые ры-жие лица, в открытых ртах плескалась под ударами дождевых капелек крас-новатая вода. А у моста, пытаясь уйти от советского танка, немецкий офицер так и застыл на ракушках. Опираясь локтями на бруствер кювета, он недвиж-ными мертвыми глазами смотрел на ту землю, которую приходил завоевы-вать и которая должна была теперь отказать ему в погребении.
… В полдень мы вступили в Жовтнево.
Этот районный центр Одесской области, имеющий более 600 домов, боль-шей частью каменных с черепичными и железными кровлями. Здесь много жилищ с своеобразной глино-насыпной кровлей.
Обгоняя нас, по улицам Жовтнево шумели танки, артсамоходы, "Катю-ши". Это наступала на немцев Россия. Огромная, непостижимая страна, мно-го раз уничтожаемая и всякий раз, в конечном счете, уничтожавшая своих врагов.
С наступлением темноты мы снова настигли немцев южнее Жовтнево, на высоте 151.7.
Бой шел на ощупь, в густо валившем снегу.
К полночи мы овладели всеми немецкими траншеями на этой высоте и устремились было к районному центру Сталино (Каторжино), но был получен новый приказ из дивизии. Нам предлагалось снова изменить направление сво-его наступления и прорваться через Виноградовку к станции Путиловка, что-бы перерезать железную дорогу Слободка-Раздельная, чтобы повиснуть на левом фланге одесской группировки немцев и лишить ее маневра.
Взяв Виноградовку, Переплетковку, полк устремился к Мардаровке. Шли здесь целиной, так как дороги оказались минированными и охранялись не-мецкими танками. Да и дорог-то настоящих здесь не было. Двигались мы по рвам, лощинам, буеракам. Всего этого здесь так много, что вся местность по-казалась нам волнистой и ухабистой. Кроме этого, поднялась вьюга такой си-лы, что ледяной ветер валил людей с ног.
Но отчасти это и хорошо. Немцы, сидевшие на буграх перед Мардаров-кой, не заметили, как мы обошли их и заняли Мардаровку. Часть сил полка мы использовали теперь с задачей не впускать немцев в деревню, а морозить их на буграх и в районе небольшого соседнего хуторка, пока они запросят пощады.
И действительно, немцы промерзлись в поле, прислали к нам своего пар-ламентера с просьбой взять их в плен и поскорее накормить…
Мы согласились.
Часам к восьми утра прибыли в плен не только немцы, сидевшие в поле, но и притаившиеся было в хуторе.
Последние, впрочем, не пришли, а приехали верхом на лошадях, что вы-звало у наших бойцов хохот до упада. Немцы ехали на вороных крупнокост-ных ганноверских кобылах, сидя по трое на каждой и поддерживая друг друга руками подмышки. Почти все немцы были босиком, так как население хуто-ра, узнав, что Красная Армия близко, конфисковало у немцев сапоги и ботин-ки.
…………………………………………………………………………….
К ночи 3-го апреля полк вышел на рубеж Еленовка–Дубосары Одесской области. Отсюда мы организовали поиск в районе железной дороги у станции Путиловка.
Поиск удался. Захваченный нашими разведчиками, обер-ефрейтор Альф-ред Штоль из 384 дивизии рассказал нам о группировке немецких войск меж-ду станциями Веселый Кут и Путиловка. Особый интерес представляла та часть его показания, что немцы ожидают русских со стороны районного цен-тра Цебриково и совсем не предполагают появления нас со стороны бездо-рожной и заснеженной местности от Еленовки или Дубосар.
Как только было выяснено все необходимое, полк двинулся к полотну же-лезной дороги по балкам и буграм, по оврагам и водомоинам. В самый тем-ный час предрассвета мы вышли в последнюю балку перед полотном желез-ной дороги и оттуда сообщили по радио в дивизию, что "начинаем действо-вать и откроем ворота для вторых эшелонов".
В темноте в бушующей вьюге Котов созвал командиров батальонов.
– Боевой порядок – линия, – сказал он. – Нам надо ударить по немцам ши-ре и одновременно. Немецкие заслоны сбивать, но не уничтожать, а стреми-тельно преследовать. Они хорошо знают проходы в своих минных полях и проведут нас за собой…
…………………………………………………………………………….
Минометы были поставлены на огневые позиции здесь же, в балке, а ору-дия мы покатили на руках прямо в цепи пехоты. Резерв командира полка дви-гался за центром боевого порядка в готовности сманеврировать к любому флангу, где возникнет в нем необходимость.
Поеживаясь от холода, мы с Котовым карабкались на скользкий высокий бугор, идя метрах в сорока за центром боевого порядка.
 Котов молчал, будто во рту его была вода. Только дважды, поскользнув-шись и механически хватая меня за полу шинели, он увесисто выругался.
Солдаты шли очень тихо, а если и шумели, то в каком-то ритме с шумом вьюги, отчего звуки сливались и казалось, что усиливался ветер и крепчала вьюга.
Вскоре послышался крик, шум, треск автоматов на нашем правом фланге. Там, оказалось, наши бойцы напали на немцев, захватив их в блиндажах. Они прятались от вьюги.
Шум с правого флага покатился к центру, потом перебросился на левый фланг: вся линия рот вошла в соприкосновение с немцами.
– Связные, ко мне! – будто проснувшись и стряхнув с себя груз молчания, воскликнул Котов. – Стрелой летите в батальоны. Передайте приказ, чтобы сейчас же прорвались они за снегозащитную посадку.
Связные помчались. Котов, обратившись ко мне, проговорил:
– Если мы выйдем за посадку, то немцам каждое дерево будет казаться за красноармейца, а полк они примут за дивизию… На фоне леса один солдат может показаться за трех…Как думаешь, начальство?
– Хорошо думаю, – ответил я. – Еще Ермак Тимофеевич, покоритель Си-бири, заметил это в конце XVI века. Широко известные его приемы выстав-лять хворостяные чучела на опушках лесов и даже на лодках. Татары в су-мерках принимали эти чучела за казаков и бросались в панику. Любил Ермак Тимофеевич вести бой, имея за спиной лесную чащу, на фоне которой воины множились…
Котов немного помолчал, будто бы вслушиваясь в шум развернувшегося боя и в свист пуль над головой. В действительности же, я это чувствовал ин-туитивно, он определял свое отношение к моему замечанию.
– А что, думаете, плохо, если побить немцев, как побил Ермак татарского Кучума? – сказал, наконец, Котов. – У Ермака нам тоже не запрещено учить-ся…
– Мы побьем немцев крепче, чем Ермак побил Кучума. А командира, ко-торый умеет пользоваться мудростью Ермака, ей-богу, всегда будем ува-жать…
– Вперед! – крикнул Котов, прервав разговор. – Наши, чую, уже на полот-не.
Действительно, центр боевого порядка, ворвавшись на пути, расстреливал железнодорожную немецкую охрану, а наша левофланговая группа вышла тем временем на дорогу между Путиловкой и Добрым Лугом, откуда открыла пушечный огонь по немецким резервам, показавшимся было с запада, из де-ревни Мацкулы.
– Вызывай, начальство, огонь минометов по Мацкуле! – на ходу бросил мне Котов.
Я выстрелил в воздух условленную зеленую ракету.
Немцы, почувствовав огонь и с флангов, и с фронта и с тыла, видимо, ре-шили, что их окружают (чувство вполне естественное, когда кругом рвутся снаряды и свистят пули). Огромной беспорядочной толпой бросились они на юго-запад, создав тем для нас новую выгодную обстановку.
Наши правофланговая и центральная группы боевого порядка изменили фронт с западного направления на юго-западное и ударили немцев с тыла.
 Совсем уже рассвело, и с полотна дороги мы отчетливо видели, как мета-лись среди бежавших солдат немецкие офицеры. Они били солдат рукоятка-ми пистолетов, стреляли в них, но ничто не помогало.
Продолжалась паника.
Лишь в районе Будки, километром южнее Путиловки, немецкая рота с пу-леметами и двумя легкими пушками попытались сдержать наступление наше-го полка.
Котов немедленно бросил туда свой резерв, а я приказал перенести огонь минометов в район Будки.
 Смятые нашим огнем, а потом и штыковым ударом, немцы разбежались по оврагам западнее железнодорожной линии, и станция Путиловка оказалась в наших руках.
На занятых нами путях стояли эшелоны с многочисленными вагонами и платформами, забитыми военным имуществом. Тут были сапоги и кожа, ак-кумуляторы и снаряды, телефонные провода и автобусы, сахар и сотни тысяч винтовочных патронов.
На платформах чернели исправные асбестированные танки и орудия. С тормозных площадок свисали бурые концы бикфордова шнура, на площадках высились разноцветные пирамиды толовых шашек.
Немцы совершали неожиданно широкое отступление на рубеж Поплав-ское, отметка 163.9 и деревня Мацкула.
 Но нам уже не пришлось их преследовать. За ними хлынули дивизии, предназначенные для развития прорыва и ликвидации Раздельненской и Одесской группировок немцев.
Мы получили приказ выйти из боя и начать марш в Румынию.
…………………………………………………………………………….
В поход мы выступили вечером 6-го апреля.
В раскисшей грязи колеса повозок и пушек увязали по самую ступицу, лошади грузли по живот, люди с трудом передвигали ноги и придерживая ру-ками голенища сапог, чтобы не оставить их в грязи.
А тут еще надо было спешить. Немецкий бродячий отряд напал на дерев-ню Антоновку, грабил и жег ее. За горизонтом мы видели красное зарево, слышали отдаленные взрывы. Это немцы пользовали свой излюбленный ме-тод, взрывая крестьянские печи связками брошенных туда гранат.
К полночи мы очистили Антоновку от немцев и, выставив боевое охране-ние, остановились на привал.
Печальный вид имела Антоновка. Обгорелые стены хат чернели в ночи. На потолках дымились и тлели тряпки, домашняя рухлядь. На улицах стоял затхлый, терпкий запах войны. От дыма и от этого неповторимого запаха смерти першило в горле, слезились глаза.
Солдаты, подстелив палатки или какие-то чувалы, садились прямо на гряз-ную землю и начинали дремать, приклонив голову к плечу товарища. Офице-ры располагались рядом. Ординарцы притащили им обгорелые пучки камы-ша и соломы, сапогами затолкли дымившие и тлеющие концы этих пучков, устроили из них подобие постели.
Моросил дождик. И люди, не замечая его, лежали на улице. В оставшихся после пожара хатах могла вместиться лишь небольшая часть людей.
В одну из хат зашли мы с майором Котовым, чтобы нанести на карту свое положение и сформулировать донесение штабу дивизии. Наши радисты не-медленно развернули станцию.
На столе полыхала большая бронзовая лампа с разбитым раструбом стек-ла.
– Немцы забыли, – пояснил нам боец, грея руки над пузатыми стенками лампового стекла. – И с керосином прямо забыли. Хорошо горит…
На полу, тесно прижавшись друг к другу, повалкой спали бойцы. От них пахло грязью и согретым мокрым сукном шинелей. Под головой одного из них я заметил очень толстую книгу вместо подушки. Бережно придерживая голову бойца, я подсунул ему вместо книги такой же твердости брусоподоб-ную консервную банку с американским клеймом "Дистрист Иллинолис" и, осторожно шагая через тела его товарищей и, выискивая носком сапога мес-течко, куда можно ступить ногой, направился к столу.
Книга оказалась дельной. Это было одно из немецких изданий "Истории военного искусства в рамках политической истории" Ганса Дельбрюка. Книга богато иллюстрирована, но очень тяжеловесна. И мой хитрый ординарец, ве-роятно, по этой причине "забыл" потом эту книгу на столе рядом с бронзовой лампой, хотя я и рекомендовал ему захватить эту книгу с собой.
…………………………………………………………………………….
После привала я покидал деревню последним, следя, чтобы никто не про-спал и не отстал от полка.
И какая же пустота ощущалась в этой разгромленной немцами деревне. Ушли войска, и здесь стало кладбищенски тихо. Только трещали догоравшие балки, светились в темноте изъеденные огнем карнизы, на потолках тлело пламя, раздуваемое ветром. И никого это не пугало.
До войны, помнится, люди почти фатально боялись огня. Они приняли столько мер предосторожности, что создали целую противопожарную науку и промышленность противопожарных машин. А тут тысячи людей взяли боем горевшее село, вздремнули по двадцать минут рядом с горящими зданиями, прикурили от искрившихся на ветру головешек и пошли в далекий путь ис-пытывать, может быть, в сотый раз свою судьбу.
…………………………………………………………………………….
Было холодно, перелетывали снежинки. Громко, с щелкающим отзвуком чавкали по грязи сотни солдатских ног. Усталость людей была так велика, что она, казалось, висела над колонной в воздухе и давила на плечи. Думалось, что уже достигнут такой предел, когда человек неспособен больше вдохнов-ляться и мечтать о великом. Он весь погружен в маленькое и простое желание сесть на обочину дороги и немного отдохнуть, стряхнуть с себя свинцовую тяжесть усталости и чуточку подремать.
 Но вот из темноты послышался песенный голос. Далеко, в самом хвосте колонны, звучал он. Я узнал его. Это был голос полкового комсомольского организатора Васильева.
Всегда жизнерадостный и наполненный неколебимой верой в силы наро-да, сероглазый комсорг, первым взметнувший красный флаг над каменистым берегом Южного Буга и представленный за это к ордену Красного Знамени, он и здесь, на тяжелом марше, первым понял, что надо запеть песню, иначе люди упадут в гряз, не смогут идти.
       "…Не смеют крылья черные
       Над Родиной летать…
       Поля ее зеленые
       Не смеет враг топтать!, – пел он.
И голоса, сперва усталые и робкие, потом – мощные, гневные и упругие, подхватили песню и понесли ее над всей длинной колонной полка.
       "…Пусть ярость благородная
       Вскипает, как волна.
       Идет война народная,
       Священная война…!
Через несколько минут пел весь полк. И в ночи, когда слева от нас горели огни фронтовых ракет, эта песня будила мечту, воодушевляла и звала на под-виги. Вдохновение бодрости охватило людей. Они, забыв усталость и боль в суставах, шли теперь, наполненные одной страстью – разгромить врага, кото-рый навязал нам войну, оторвал нас от родных очагов и вынудил топтать но-гами все дороги целой планеты…
Утром 9 апреля мы подошли к деревне Розаливке (Котовский район Одес-ской области).
Под самой деревней, переезжая глубокую балку, мы оказались свидетеля-ми удивительного геологического явления. Почва под ногами коней вдруг ко-лыхнулась и поползла на дно балки. Впереди нас, как на льду озера или реки, образовалась и все ширилась черная извилистая трещина.
Кони захрапели, затряслись всем телом.
Пришпоренные, они все же галопом рванулись вперед и перемахнули глу-бокую метровой ширины трещину. Но едва ноги коней коснулись травяни-стой земли, вниз поползла новая полоса почвы.
Пока мы выбрались из балки, трижды повторялось это оползание почвен-ной коры.
С трудом удерживая храпевших и метавшихся коней, семенивших на мес-те ногами, мы оглянулись в балку. На ее скате образовались волнистые, как у быка на шее, складки почвы. А еще ниже, у самого дна балки, огромные уча-стки сдвинутой оползнем поверхности земли наплыли на более низкий скат и замерли на нем, похожие на большие льдины с рваными краями, выброшен-ные на берег половодьем.
Оползень продолжался минуты полторы. Это явление природы напугало наших лошадей больше, чем грохот и визг снарядов. В бою кони вели себя спокойнее.
 В здешних местах вообще много гидрогеологических "сюрпризов". Вось-мого апреля, например, в деревне Плоское мне пришлось наблюдать как жи-тели, хаты которых расположены в глубокой гигантской котловине, карабка-лись на высоченную кручу с ведрами в руках, чтобы взять воды из неглубоко-го колодца на самом гребне кручи. На дне же котловины, прельстившей жи-телей своим постоянным безветрием и теплотой, до воды надо было пробить двухсотметровый пласт земли, то есть пробурить столько метров, сколько шагов надо было жителям сделать до колодца полуметровой глубины на гребне кручи.
…………………………………………………………………………….
В двенадцатом часу дня по широкому шляху, обсаженному тополями и акациями, мы подошли к городу Котовску. Над городом вздымались высокие черные столбы дыма, раскатывался оглушительный грохот. На станции горе-ли немецкие эшелоны со снарядами и бомбами.
Котовск – преимущественно одноэтажный город. Черепичные широкие кровли, грязные улицы, разбитые дома и сараи, немецкие вывески, румын-ские наименования улиц: "Антонеску", "Кароля I", "Михая"…Все это еще не успели стереть наши люди, возвращающиеся в освобожденный город.
…Помесь вкусов и национальных черт. Румыно-молдавано-немецко-русская помесь в разговоре людей, в письменах, бумагах, ворохами валяв-шихся по улицам, в предметах домашнего обихода, во внешнем виде уцелев-ших построек и во внешнем виде уцелевших ребятишек…
За железнодорожным переездом мы повернули налево и начали спуск с котовского бугра к деревне Любомирке, раскинувшейся на дне гористой и овражистой котловины.
Через Любомирку, извиваясь ужом, протекала быстрая мутная речушка. Мост через нее был взорван. На концы дубовых свай были положены широ-кие доски даже не прибитые гвоздями.
Рискуя сломать себе шею или полететь вместе с досками в речку, мы все же перебрались на следующий берег и разместились по молдаванским хатам на привал.
Началось пиршество.
Молдаване угощали нас вином, мамалыгой, белым хлебом, яйцами и мо-локом. Черноглазые молдаванки пели нам свои грустные, похожие на плач, песни.
 Впрочем, у самих певиц жизнерадостно сверкали глаза и сияли разрумя-нившиеся смуглые лица. Отсюда я сделал вывод, что молдаванские песни просто неправильно воспринимались нашим слухом, привыкшим к другим напевам.
Ночью, когда засияла луна, мы подняли полк в дорогу.
С большим трудом выбрались на крутую гору и двинулись на Клементье-во.
По "точному" румынскому указателю, стоявшему у дороги, до этой дерев-ни было всего только четыре километра и триста метров. Но мы прошли не менее восьми километров, пока узенькая дорожка привела нас в Клементьево, расположенное на дне пропасти.
…………………………………………………………………………….
Потянулись совсем незнакомые виды. Вот деревня Нестита. Горы, вино-градники на склонах, грязь на улицах, плетневые изгороди у дворов и садов, многочисленные кресты на дорогах и у колодцев.
На распутье двух больших дорог возвышался огромный зеленый крест с большой деревянной фигурой "Распятия". Над полукруглой кровелькой, по-хожей на дугу арбалета и охватывающей сверху лучи креста, трепыхал на ветру жестяными крыльями железный петух.
 Это религиозный символ троекратного гефсиманского отречения апосто-ла Петра от своего учителя.
Из-за этого символа, как известно, произошел в свое время спор между главами православных церквей Румынии и России. На Руси петух не удер-жался, а в Румынии – усидел на кресте, символизируя измену, как роковое проявление небесной воли.
И не этим ли, частично, объяснялась бесконечная коррупция и предатель-ство интересов своей страны правящими кругами Румынии? Боярско-банковские камарильи, как известно, всегда охотно оправдывали свои по-ступки волей "Провидения". Этические, в том числе религиозные нормы, не-сомненно долго мешали Румынии стать настоящей страной…Помогали не-большой кучке имущих верховодить всем и вся, морочить головы миллионам тружеников…
…………………………………………………………………………….
Часов в десять вечера 11 апреля полк проследовал через Рыбницу. Было темно, так как луна или еще не успела взойти или блуждала за густой завесой сплошных облаков, и рассмотреть Рыбницу поподробнее не удалось. Запом-нились только ее многочисленные кузницы с большими горнами и красными брызгами огня над наковальнями, с многочисленными кузнецами у наковален и мальчиками у ручек толстых кузнечных мехов. Смешно прыгая, озаренные красным светом горнов, мальчики обеими руками качали ручки мехов, нагне-тая воздух.
Запомнились бугры, на которых чернели рыбницкие дома с круговыми балконами и с деревянными лестницами, ведшими на балконы прямо с ули-цы.
Мимо каменных заборов с очень узкими калитками, мимо застрявших на улице подбитых немецких танков и машин мы спустились к Днестру и по понтонам устремились в Бессарабию.
Рядом с понтонами, над водой и в воде, чернели железные фермы взо-рванного немцами большого днестровского моста. В сумраке маячили быки, плескала и журчала под нашими ногами стремительная днестровская вода.
…………………………………………………………………………….
Потянулись поля, бурые сухие виноградники, каменные кресты и часовен-ки у дорог, железные петухи над крестами, колодезные журавли среди поля, непонимающие по-русски люди в нерусских деревнях.
– Мер, – отвечали они на все наши вопросы, маша рукой вдоль дороги. И мы понимали, что в этом направлении прошли наши войска.
В деревне Пойяна попалась одна бессарабка, хорошо знающая русский язык. Это была учительница.
Она угостила нас отличным "лингура" (творог со сливками) и сдобным белым хлебом, засмеялась:
– Крепче кушайте, в Румынии вам ничего, кроме мамалыги, не подадут к столу. Там, ведь, мамалыжная страна.
…………………………………………………………………………….
От Пойяны до Кобыля-Веки всего восемнадцать километров, но двигались мы туда через Шипку и Шостач очень долго. Грязь, горы, буераки, бездоро-жье. Лишь утром 13 апреля мы прибыли в Кобыля-Веки.
Дома здесь, большей частью, с железными решетками на окнах (развито воровство и вообще неспокойно), с крепкими толстыми ставнями, будто не-большие крепости.
По улицам трудно было пройти из-за грязи и плетней.
– К нам, к нам в гости прошу! – выбежав на крылечко, закричал нам на чистом русском языке молодой красивый цыган. – Састыпон тумангэ, – уже по-цыгански говорил он, тряся наши руки. И выходило это вроде "С товари-щеским приветом".
Мы вошли в небольшую двухкомнатную хатенку.
 Стола в ней не было. На усыпанном желтым песком полу стояли козлы, прикрытые обыкновенным куском хворостяного плетня. На плетне высилась гора ничем не прикрытой овсяной соломы. Это и была постель наших хозяев.
Меня крайне поразило, что первым вопросом, который задал нам молодой цыган, был вопрос: "Правда ли, нас цыган, запишут в колхоз?"
Вопрос был задан таким голосом, в котором дрожал и тонировал испуг или страх, нагнанный на цыгана антисоветской пропагандой.
– А почему бы вам и не вступить в колхоз? – улыбаясь, спросил я, разгля-дывая дырявый допотопный широкий сюртук, висевший на плечах цыгана, как мешок на колу.
– К частной собственности я привык, – краснея и смущаясь, ответил цы-ган. – Вот, вытачиваю я деревянные ложки и роговые гребешки… Сколько хочу, столько и работаю… Сам себе хозяин…
– Значит, дисциплины боитесь? – поставил я вопрос в упор.
– И дисциплина… и собственность у меня своя…, – смущаясь, снова воз-разил цыган.
Я окинул взором комнату, заглянул через дверь и в смежную пристройку. Там было пусто, грязно и дурно пахло. Здесь не было ничего, кроме голых стен, плетнево-соломенной постели и выщербленной глиняной кружки, сто-явшей у заткнутого тряпицей проржавелого ведра на короткой скамеечке.
– Где же ваша собственность? – удивленно спросил я.
Цыган сразу вспотел. То ли он почувствовал мучительную неловкость от мелькнувшего в его мозгу сознания, что у него пустой призрак заменяет со-бою собственность; то ли у него породилось чувство опасения, что мы отбе-рем и даже эту его призрачную "собственность". Поглядывая на свою краса-вицу жену, которая была настоящей сказочной "Азой" в рваном тряпье, цыган показал мне пальцем в окно.
И я невольно расхохотался. Рядом с хатой, привязанный веревкой за ногу, топтался вокруг столба крохотный, злой от голода черный ишак. О силе этого ишака можно было судить по только что происшедшему перед этим факту.
Красноармеец Котельников, широкоплечий и угрюмый брюнет с карими глазами, которого злой ишак ударил задом, ухватил его за непомерно длин-ные уши и посадил перед собой на колени. Ишак только и смог после этого голосом пожаловаться на свою судьбу.
– И-иу, и-иу, и-и-у! – скрипел он.
– Такую падаль в колхоз не берут, – успокоил я молодого цыгана. – И сил-ком в колхоз никого не тянут. Захочешь поступить, напросишься…
Молодая цыганка, жена гостеприимного хозяина, совсем не понимала по-русски, но очень хотела участвовать в разговоре. Она без конца предлагала нам вино и воду, произнося при этом два только слова: "Вин", "Апа"…И это, казалось красавице-циганке, приобщало ее к нашему кругу. Она была поис-тине мила. Только тряпки на ее плечах, видимо, и спасли ее от немецких и румынских солдат, хотя глубокие черные глаза ее и милое личико сверкали в тряпье, как червонец в пепле.
…………………………………………………………………………….
От Кобыля-Веки мы двинулись к городу Бельцы через Флорешти.
К Флорешти мы подошли со стороны селения Гуры Каменки вечером 13 апреля.
 Флорешти живописно раскинулся на крутых холмах по обе стороны ши-рокой речки Реут.
 При въезде в него, образуя своеобразные ворота, на высоких столбах бы-ла протянута через всю улицу доска с надписью "Комуна Флорешти". Пониже – трепыхался красный матерчатый транспарант с большими меловыми сло-вами: "Добро пожаловать, Красная Армия!"
Дома в городке саманные, деревянные и каменные с тесовыми, черепич-ными и железными кровлями.
 Многие дома пусты. На пустых магазинах сверкали серебряные вывески. Хозяева, напуганные россказнями о жестокостях Красной Армии, бежали в Румынию.
Улицы Флорешти вымощены камнем. Приличные широкие тротуары бы-ли пусты. В центре городка – красивая церковь с двумя серебристыми глава-ми, с дымчатыми стенами, с золотыми обводами на углах и карнизах. На од-ной из стен чернела рана, нанесенная каким-то случайным снарядом.
…………………………………………………………………………….
Во Флорешти мы получили последние новости. Вслед за вступлением в Румынию, наши войска перешли границу Чехословакии, освободили Керчь, Феодосию, Симферополь и Одессу.
Чувствуется, что мы вступили в последний год войны, и развязка ее будет нашей развязкой.
…………………………………………………………………………….
Всю ночь шли. На рассвете вышли на гравийную дорогу, а с восходом солнца увидели город Бельцы. В синеватой дымке слева и справа от города, на буграх, виднелись спаренные курганы, похожие на груди колоссальной женщины, упавшей навзничь. По скатам курганов черными лентами вились траншеи.
Над городом висели синие тяжелые тучи.
Было прохладно, дул косматый ветер, ежились солдаты.
При въезде в город, открывая улицу, слева стояла, похожая на парусник, серая будка шлагбаумщика. Серая материя была натянута на один длинный и на два коротких кола, вбитых в землю. Под косым полотном стоял красноще-кий красноармеец с красной повязкой на рукаве и с белой буквой "Р" на по-вязке. Молча, он поднял шлагбаум, и полк полился по городской улице, как серый бурный поток горный мутной воды.
Справа, во дворе серой двуглавой церквушки, на больших цементных кре-стах сидели верхами наши связисты и пристраивали к крестам железные крючки с белыми чашечками изоляторов их концах.
– Хозяйничаете? – крикнули им наши бойцы из колонны.
– Порядок наводим! – бодро ответили связисты, натягивая серый теле-фонный кабель. – Без этого воевать нельзя…
За железобетонным мостом, переброшенным через ручей, торчала высо-кая рыжая труба среди груды развалин какого-то завода.
У дощатых заборов и водоразборных колонок, тараща на нас любопытные глаза, толпились женщины. Над ними висел шум бессарабско-молдаванского говора, похожего на базарный гвалт. Они что-то говорили нам, приветливо махали руками и улыбались. Но поняли мы только пару слов: "Сталин", "Ру-сия"…
Двигатель водокачки скрипел, как затосковавшая по стаду гусыня. С лу-жайки на берегу Реута слышались русские строевые команды. Два офицера обучали там новобранцев, одетых в черные штаны "клеш" и в широкорукав-ные матерчатые пиджаки.
В городе шла жизнь, необходимая для победы.
Через Реут мы переехали по взорванному мосту. Рядом визжали пилы, глухо стучали деревянные "бабы" и звонко – топоры: рабочие забивали новые сваи, строили новый мост.
 А за мостом – серел сплошной хаос разрушений, произведенных еще в 1941 году. Торчали иззубренные бурые стены, высматривали из-под щебня красные кирпичи фундаментов. Между грудами кирпичей и щебня качались на ветру серые былинки прошлогодней травы.
На центральной улице, обсаженной мелко-хвойными бледно-зелеными де-ревьями туи, наше внимание привлек оригинальный домик с колоннадой, с газоном перед подъездом и с темно-зелеными кустами самшита вокруг газо-на.
С Василием Савельевичем Пацковым, знатоком флоры, мы заехали в са-дик перед этим оригинальным домиком, сохранившимся среди развалин це-лой улицы. Самшит, – сказал Василий Савельевич, теребя хрусткую веточку темно-зеленого куста. – Это ведь кавказская пальма. Родина самшита – За-кавказье. Там, на своей родине, он является деревом, из которого делают бильярдные шары. Здесь, в Румынии, самшит выродился в газонный кустар-ник. Не-е-т, – всякая жизнь любит свою родину…
…………………………………………………………………………….
Через полчаса, по улицам Халипа и Михая I, мы выбрались на северо-западную окраину города. За ней начались холмы, поля и виноградники.
Серенькая скудная дорога. Телеграфные столбы. Гудевшие на ветру теле-фонные провода. Подбитые танки в кюветах и на обочинах дороги. Глина, глина. Холмы, овраги.
Полк двигался к Пруту.
…………………………………………………………………………….
В ночь под 17-е апреля 1944 года мы пересекли Прут и вступили в Румы-нию.

Март-апрель, 1944 год.
2-й Украинский Фронт.
В РУМЫНИИ
Фронтовые записки.

Итак, 17-го апреля наш полк вступил на землю Румынии. Последней де-ревней на бессарабском берегу была деревня Кубани. Там мы поужинали, а к обеду следующего дня должны были попасть уже в румынскую комуну Кара-лаш.
Румыния. Гористая местность. Села здесь большие, хотя и не так велики, как в Бессарабии. Зато дома размещены очень густо. Если бы мы начали по настоящему мстить румынам, то достаточно зажечь один дом и румынское село выгорело бы дотла.
Плетни, плетневые кукурузохранилища, похожие на гигантские корзи-ны… Горы, яры, буераки. Сады на косогорах. Заросли акаций. Долины, овра-ги. Леса, перелески. Лесные прогалины. Виноградники на буграх. Длинные-длинные, узкие полоски единоличников, от которых давно отвык наш глаз.
В деревнях разные хаты. Есть и на куриных ножках хижины, крытые ка-мышом или очеретом. Есть и красивые дома с верандами и плющем, со стек-лянными дверьми и с островерхими башенками над входом.
В хижинах полным-полно людей. Изящные дома совсем пусты: купцы, бояре, дельцы бежали в глубь Румынии.
Вслед за нами, обгоняя нас, гремели русские танки, танки, танки. Им не было конца.
Навстречу полку румыны везли на волах раненых в боях красноармейцев. Скрипели не мазаные колеса арб.
Румынское население относилось к нам двойственно: оно было не против русских, но и боялось, что снова придут немцы и накажут за сочувствие рус-ским. Поэтому симпатии к нам высказывали крестьяне исподтишка.
В комуне Каралаш, например, седой толстенький старичок в черном ма-терчатом пиджачке, в суконных серых штанах и парусиновых лаптях (опи-чах), подшитых кожей, пригласил нас в гости к себе.
Угощая мамалыгой и яйцами, виноградным вином и творогом, он говорил нам по-русски:
– Нам русские не враги. Антонеску враг. Я еще с юности знаю русских и понимаю, что лучшим союзником Румынии может быть только Россия. За-пишите это в свою книжечку. Это говорит вам Иеремия Чобан, член царани-стской партии. Но я не с вождями иду, я – с царанами, а цараны стоят за рус-ских… Через несколько месяцев румынские солдаты предай (сдаться в плен) русским и пойдут на разбой (на войну) против Германии…
В этот момент в сенях послышались чьи-то шаги. Иеремия Чобан испу-ганно заглянул в дверь, потом набросил крючок и, на цыпочках возвратив-шись к нам, зашептал:
– У нас такая обстановка, что и соседу доверять нельзя. Подслушает и… в сигуранцу…
– Вы думаете, мы не удержимся в Румынии? – спросил я.
Старик помялся, искоса посмотрел на дверь карими глазами, почесал ног-тем седую мохнатую бровь, покашлял.
– Немец, он еще сильный, – неопределенно сказал он. – Вас он, может быть, и не одолеет, а до меня может добраться. Румыния это не Россия. Ру-мыну надо всегда опасаться…
"До чего все-таки довел маршал Ион Антонеску свой народ! – подумал я. – Живут румыны и боятся жить, оглядываются…"
Старика окликнули во двор.
Вслед за ним вышел и я. Мне хотелось еще поговорить с ним, но так и не удалось. Понабежали во двор румыны и, галдя и споря, начали обсуждать ка-кой-то свой соседский вопрос. Кажется, они собирались копать новый коло-дец.
Сидя на каменной ограде и слушая каркающий румынский говор, я на-блюдал одновременно за аистами.
 Задумчивые, опустив длинные оранжевые носы, они стояли на одной ноге у плетенных и обмазанных глиной дымарей на самом гребне избяных крыш. На солнце сверкали белизной их длинные шеи и крутые зобы, чернели концы крыльев и хвостов.
"Черногузы". Это слово произносил еще мой дед, рассказывая мне об аи-стах. Он видел их в Румынии в 1877-1878 годах во время русско-турецкой войны. Видел здесь этих "черногузов" и мой отец в 1916 году. Теперь при-шлось увидеть и мне.
Да, Иеремий Чобан прав. Румыния – не Россия, и румынам всегда надо опасаться всякого прохвоста, который будет толкать их к плохим отношени-ям с Россией. Процветание Румынии прямо таки невозможно без союза с Россией…
Когда мы уже покидали гостеприимный кров, Иеремия Чобан прибежал во двор, надел островерхую смушковую шапку, приложил по-военному ла-донь к ее обрезу и, вытянувшись перед нами, по-солдатски отчеканил:
– Курсабек, русские офицеры!
– До свидания! – ответили мы ему и пожали на прощание руку, отчего он сильно смутился и пожал плечами. – Наши офицеры крестьянам не пожимали руку…
…………………………………………………………………………….
Всю ночь шли мы, совершая сорокакилометровый марш. По горам и ле-сам катился фронтовой грохот. Слева от нас сияли огни немецких освети-тельных ракет, сверкали золотые брызги трассирующих пуль. И было это сказочно красиво, будто черный бархат неба горел узорами золотых украше-ний.
На рассвете вступили мы в румынский город Хырлеу.
В городке неимоверно узкие улицы. Они похожи на грязные коридоры ка-ких-либо запущенных больших домов. Кроме того, улички были перепруже-ны баррикадами, точно плотинами.
Баррикады из камня; баррикады из бревен, переплетенных стальными тро-сами; баррикады из мешков с песком.
Ничто не удержало русских. Прошли.
Валялись у домов разбитые немецкие орудия, стояли во дворах и проездах разбитые немецкие танки.
Мы долго пробирались по извилистым уличкам, часто попадая в тупики и тупички; проезжали через разрушенные дворы и снова оказывались в кривых уличках, заваленных обломками досок, щебня, пылью.
У одного из домов меня остановили наши разведчики и пригласили ос-мотреть книги, обнаруженные ими в доме.
В доме, из которого бежал хозяин-интеллигент, книгами была набита це-лая комната, служившая, видимо, библиотекой и кабинетом одновременно.
На мраморном столике перед книжным шкафом стоял серебряный под-свечник-тройчатка с наполовину погоревшими свечами.
Разведчики зажгли свечи и посветили мне. Среди книг, корешки которых сверкали золотой и серебряной тисненью, мне бросился в глаза роман Льва Толстого "Война и мир" на французском языке (В румынском переводе эта книга не издавалась).
Рядом с бессмертным произведением русского классика на золоченой по-лочке книжного шкафа кощунственно торчала антиеврейская брошюра не-мецкого громилы Штрейхера и маячила коричневая книжечка-пасквиль Поля Морана "Я жгу Москву".
К моему величайшему удивлению, в книжном шкафу румына оказалась книжка, изданная в России в 1913 году. Перелистав ее, я обнаружил в сбор-нике такие взаимоисключающие вещи, как "Ведьма" Е. Оларта и "Жены де-кабристов" Катерины Бестужевой.
Конечно, румын не читал книг, а держал их в шкафу для солидности и приличия. Да и, строго говоря, хозяин настолько, видимо, оторвался от наро-да, что перестал быть румыном. В его шкафах мы так и не нашли ничего ру-мынского. На полках не было даже ни одного произведения знаменитого ру-мынского прозаика Михая Садовяну.
Написав на шкафу мелом русское слово "Хлам" и забрав из шкафа "Войну и мир" Толстого, мы погасили свечи и ушли из пустого дома, навеявшего нам тоску и презрение к его хозяину.
…………………………………………………………………………….
Вечером по дорогам горбатой Румынии мы добрались до села Секлерии.
Здесь население встретило нас как союзников и друзей. Многие старики, зная русский язык, почти с первых же слов разговора с нами завели речь о земле.
– Это дело ваше, мы не будем вмешиваться в земельный вопрос, – отвеча-ем мы румынам.
Но в наших голосах цараны улавливают ту ободряющую и волнующую их нотку, которая зовет их к действию. В самом деле, мы не могли вмешиваться во внутренние дела Румынии, в ее аграрный вопрос. Но разве могли мы пода-вить в своем сердце ненависть к румынским боярам и горячую симпатию к румынским труженикам? Конечно, нет. И наше внутреннее состояние души передавалось в нашем голосе румынским крестьянам.
Они смотрели на нас понимающими карими глазами, потом кланялись, поднимая над головой смушковые островерхие шапки или потертые фетро-вые шляпы.
– Мульсимеск – уже по-румынски благодарили они нас, снова кланяясь и отходя к двери. – Ларивидери!
– До свидания, до свидания! – отвечали мы, провожая своих заграничных посетителей.
Нет, этих людей не смогла растлить фашистская антисоветская пропаган-да. Они сохранили добрые чувства к советскому народу и классовым чутьем определили в нас своих настоящих друзей.
Да и в самом деле, неужели румынский крестьянин, босой и голодный, одетый в узкие холстинные штаны и длинную холстинную рубаху, знающий на своем столе только пресную мамалыгу, захочет враждовать против рус-ских тружеников?
Нет. Он скорее обратит свой гнев против бояр и боярских дворцов, распи-санных великолепными красками и изображениями райских птиц. Он скорее поинтересуется, за чей счет румынские бояре устроили свои уборные в стиле Людовика XIV, за какие денежки керамика де ля Робия внедрена в боярские конюшни, когда румынские цараны вынуждены жить в курных избах или пла-тить налог за дым из печной трубы?
О немцах я говорил в своих записках, как о нации зверей, у которых надо вырвать фашистскую душу. О румынах надо сказать, как о народе, которому надо помочь просветиться и стать на ноги. Это разные программы. Из-за них, конечно, могут у нас возникнуть споры с демократической Европой, и споры не малые. Но, правда, на нашей стороне…
…………………………………………………………………………….
19 апреля завязались бои, в результате которых немцы снова отвоевали у нас город Тыргу Фрумоз. Фронт стабилизировался севернее города.
…………………………………………………………………………….
День 20 апреля был теплый. Небо безоблачное, голубое. Над деревней но-сились стаи птиц. Черно-белым облаком кружили в выси аисты.
– Аисты играют, сеять пора, – пояснил наш хозяин, посматривая из-под заскорузлой руки на солнце, и глубоко вздохнул. – Разрешили бы русские па-хать, а?
Он сказал это каким-то плачущим голосом, полным душевной просьбы и опасения, что могут отказать.
Подавляя в себе желание разрешить пахать боярскую землю, брошенную бежавшим от нас боярином, мы промолчали.
Хозяин снова подчеркнуто шумно вздохнул и вышел из комнаты.
Минут через двадцать в дверь постучали.
Вошли два пожилых румына, соседи нашего хозяина. Низко поклонив-шись, они сложили руки на животе, зажимая пальцами свои шапки и, стоя на почтительном расстоянии от стола, заговорили о земле.
На этот раз они предусмотрительно не упоминали боярскую землю, хотя думали именно о ней. Они просто спрашивали, можно ли им начать пахать? – Аисты пошли в игру, пора сеять. Царану без земли и работы настоящий аму-рат, смерть…
– Пашите, в добрый час, – сказал я им. – Пашите…
Глаза у румын заискрились, дыхание стало прерывистым, взволнованным.
Один из румын бросился ко мне и обеими руками схватил кисть правой руки, понес ее к своим губам.
– Деп серутари! – взмолился он, когда я вырвал руку. – Деп серутари!
Он говорил "дайте поцелую". И я рассказал румынам, что в России не при-нято целовать руки офицерам. У нас просто говорят "спасибо", "до свида-ния", или пожимают на прощание руку.
– Мульсимеск, спасибо, – обрадовано поклонились румыны. Они покло-нились не раз, а добрый десяток раз, уходя из хаты задом, медленно пятясь к двери и подымая над головой свои островерхие черные смушковые шапки, похожие по форме на папскую тиару или на голову сахара.
Вскоре я увидел этих румын вместе с нашим хозяином. Они проехали на волах к боярскому особняку, обрамленному виноградниками, садами и леса-ми. На арбе со скрипучими, не мазанными дегтем, большими колесами и вы-сокими оградоподобными грядками лежал плуг с огромным лемехом. Позади плуга, положив на регулятор бурую загорелую руку и улыбаясь встречным красноармейцам, на корточках сидел наш хозяин. В самом передке арбы, хлопая волов по костлявым спинам длинными хворостинами, тряслись зна-комые нам румыны с худыми коричневыми шеями и черными косматыми во-лосами, торчавшими из-под смушковых шапок. На согбенных спинах румын, обозначая острые крылоподобные лопатки, белела свежая холстина рубах, одетых по случаю торжественного выезда царан с плугом на боярскую землю.
В этот же день пришлось мне разговаривать с одним румынским священ-ником, кончившим в свое время духовную академию в России.
– Если у короля дрогнут руки, то мы наложим на него проклятие и вместе с народом возьмем судьбу Румынии в свои руки, – сказал он по поводу даль-нейшего участия Румынии в войне. – У нас слишком много общего с Россией, чтобы иметь основание прекратить наше ложное положение антирусского союзника Германии. Наше настоящее место – с Россией…
…………………………………………………………………………….
В Румынии, судя по всему, назрели возможности для больших политиче-ских и социальных изменений, хотя и республиканские идеи здесь, особенно среди крестьян, слабо распространены. В сознании крестьян еще не изжито понятие о короле, как о богоданном представителе всей Румынии. Значит, изменения на ближайшие годы коснутся не вопроса о форме государственно-го устройства, а вопроса демократизации страны и разрешения экономиче-ских проблем, аграрной проблемы – прежде всего. Что же касается религиоз-но-этических вопросов, то в Румынии они могут быть разрешены легче, чем во всякой другой стране. В Румынии, пожалуй, и днем с огнем не найдешь в основной гуще народа ни ханжества, ни религиозного фанатизма. Румынский народ, особенно цараны, принимает религию сочувственно, но и без энтузи-азма.
Бросается в глаза, что все плакаты и украшения в Румынии носят ярко выраженный религиозный и верноподданический характер. Но отражают они не народный энтузиазм, а лишь потуги церковно-государственной пропаган-ды, которую народ не хочет пока и не может отбросить в сторону, хотя и от-носится к ней довольно холодно и, порой, безразлично.
 Народное безразличие к церковно-государственной пропаганде вполне объясняет собой целый ряд казусов, которые можно наблюдать чуть ли не в каждой румынской хате.
 Георгий Победоносец, например, написанный яркими красками и обла-ченный пышным золотым лимбом у головы – знаком высокой святости, вы-клеен на стене рядом с изображением полногрудой голой женщины, заснятой в одном из публичных домов и в миллионных тиражах распроданной во все уголки Румынии.
Король Михай и мамко Елена изображены на спинке деревянных кроватей в грязной избе и настолько засижены мухами и запылены, что при взгляде на них невольно улыбаешься.
Белоносый теленок тыкал влажной мордочкой в детскую сиделку (стуль-чик на высоких ножках), на стенках которой изображены государственные эмблемы – косматоголовые львы с коронами и орлиными ногами, с кукуруз-ными початками в орлиных когтях.
В хатах потолки подперты несколькими перекрестными матицами, хотя нагрузку потолка могла бы выдержать одна приличная балка. Дело, оказыва-ется, в религиозном символе: матицы изображают кресты и тем самым охра-няют хозяев от нагорного нечистого духа. На дверях и окнах также накопче-ны или намалеваны мелом кресты и кресты.
 Сплошная магия, над которой сами румыны добродушно улыбались, объ-ясняя нам ее значение.
– Деды делали так, делаем и мы, хотя можно обойтись и так…
Улички в деревнях очень узки. На них не могут разъехаться две встречные телеги. Разъезды возможны лишь у колодцев и на переулках. Поэтому, подъ-езжая к колодцу, румын громко кричит:
– Шушао?! Дорога?!
Если никто не отзывается, возница спокойно едет до следующего колодца или переулка.
– А как же? – разводя руками, ответил нам румын на вопрос, почему такие узкие у них деревенские улочки. – Земли у нас мало, и улица не может быть шире крестьянской полоски…Земля у бояр…
Но, надо отдать справедливость, улочки деревенские вымощены камнем и обнесены плетнями, а колодцы то с одной, то с другой стороны улочки встре-чаются часто.
Колодцы в деревне, большей частью, с колесом над срубом и с крестом у корыта. В поле колодцы – с длинным журавлем. У колодца обязательно длин-ная лянц с калдарем (цепь с ведром), чтобы прохожий и проезжий могли бес-препятственно достать водички, напиться и напоить вола или коня.
По улицам расхаживали молодые "щеголи", заложив руки в карман и с любопытством рассматривая наши орудия и танки. Это были типичные фисе-ры (подростки), претендовавшие быть ашой (кавалер, жених), но не вышед-шие до аши ростом или годами. Их на деревне продолжают считать подрост-ками (фисерами), а не кавалерами (ашой).
 Они в фетровых котелках, шляпах или в смушковых остроконечных шап-ках, шерстяных джемперах, в бледно-зеленых или бурых панталонах, в тря-пичных лаптях, подшитых кожей. Почти все смуглые и курчавые, они смело подходили к нашим бойцам и, жестикулируя руками, доказывали, что танки по улочке не пройдут и поломают плетни.
– Дуры! – засмеялся высокий широкоплечий танкист в синем комбинезоне и черных перчатках с бурыми крагами до локтей. – Зачем нашим танкам ло-мать вашу улицу? Мы задним ходом попятимся вон к тому двору и поедем мимо хаты на большую дорогу…
– А-а, шушао? – показывая пальцем на дорогу, разом заговорили подрост-ки. – Друм, друм. Буна! (Другое дело. Хорошо), шушао.
Договорившись с танкистами и получив уверение, что советские танки не раздавят их улицу и плетни, фисеры не бегом, а важно и с достоинством ша-гая с засунутыми в карманы панталон руками, пошли к группе собравшихся у колодца девушек.
Сельские домнешуаре (девушки) щеголяли босиком или в тряпичных отинках (черевиках), в широких суконных юбках с большими воланами, в растроченных рубашках без кофточек, в бусах и ожерельях, с большими се-ребряными серьгами в ушах и с длинными приятными темными, реже – ру-сыми, косами.
 Русских они пугались, но лишь до первого прикосновения, после чего не хотели отставать и упрашивали солдат везти их с собою в Москву.
– Домнешуаре, хай ля плембари! – задирали девушек подошедшие к ко-лодцу фисеры. – Барышни, идемте гулять!
Девушки отмахивались от подростков руками и, засматриваясь на наших танкистов, толкали друг друга плечом, вздыхали:
– А-а-ах, рус, рус! Оки альбаштри, будзи рощ. Буна аша, буна (Ах, рус-ские, русские. Серо-голубые глаза, алые губы. Хорошие кавалеры).
Потерпев неудачу и заподозрив девушек в симпатии к советским танки-стам, один из щеголеватых фисеров помчался в хату, а через секунду на крыльце показалась старая румынка и закричала на девушек:
– Акац, акац! (Домой, домой!)
Девушки вздрогнули, потом зажали горстями рты, чтобы не прыснуть от смеха, взяли ведра, давно уже наполненные водой, и медленно пошли по до-мам, приветливо кивая встречным советским воинам.
– Буна дзиа, пан, буна дзиа!
– Добрый день, демнешуаре! – молодцевато отвечали бойцы и вскидывали руку под козырек.
Девушки заливались румянцем, вздыхали и, медленно отходя от боевых советских парней, нежно говорили:
– Ларивидери, пан ларивидери!
– До свидания!
…………………………………………………………………………….
 Ночью под 24-е апреля 1944 года мы получили приказ немедленно выйти в боевые порядки в районе деревни Думбрэвица, куда немцы подтянули тан-ковую дивизию "Великая Германия" и Первую гвардейскую пехотную диви-зию румын, охранявшую до селе правительственные учреждения в Бухаресте.
Предстояло серьезное дело.
Полк был поднят по боевой тревоге и бесшумно покинул спавшую глубо-ким сном румынскую деревню Стеклярию.
Через горы, через дубовые рощи и леса, через овраги и речонки, по бездо-рожью, где трудно было в мирное время пробираться даже одинокому охот-нику, прошел наш, 22-й гвардейский воздушно-десантный полк десятки ки-лометров и в ночь под 25-е апреля занял оборону южнее Думбрэвицы.
 Левее нас развернул боевые порядки 106-й полк 36-й дивизии, правее – 27-й полк нашей дивизии генерал-майора Богданова.
Ночь была облачной, тихой.
Обойдя боевые порядки, мы присели с командиром полка на разбитый немецкий танк и разговорились.
– Тиха ночь, начальство! – тревожным голосом сказал майор Котов. – Очень тиха. Прямо-таки подозрительно тиха…
– Усилю боевое охранение, Кудрявцева заставлю сейчас же доставить в траншеи побольше гранат, патронов и снарядов к орудиям, – ответил я. – Сдержим…
– Трудно, начальство, – возразил Котов. – Очень трудно…Ты и сам зна-ешь, что трудно…
Да, я знал о наших трудностях. Немцы на этом участке были сильнее нас раз в пять – в шесть. Наши вторые эшелоны и резервы не могли быть введены в бой этой ночью, так как они были предназначены для нанесения удара по немецкой обороне лишь 2-го мая. И нам предстояло, не считаясь ни с чем, удержаться, пока все будет приготовлено для наступления наших войск.
– Сегодня, можно считать, уже 25-е апреля, – будто перехватив и прочитав мои мысли, вполголоса проговорил майор Котов. – Значит, начальство, мы должны набраться духу на целую неделю. Понятно? Ну, тогда иди, старайся насчет огонька…
Простившись, мы разошлись.
Майор Котов пошел снова в траншею, к бойцам. Я возвратился в штаб и вызвал необходимых людей из управления полка, дал им задачу.
…………………………………………………………………………….
Прошла бессонная и заполненная напряженной работой холодная, мжи-стая ночь.
Бледный рассвет заиграл над буграми. В рощах засвистели птицы. Над де-ревней протарахтел неуклюжий "Капрони".
Тихо было на переднем крае. Ни ракет, ни выстрелов, ни криков, ни шума моторов.
В штабе запищал зуммер телефона.
– Вас вызывает майор Котов, – доложил мне недремлющий телефонист, передавая трубку.
– Вот, начальство, слышишь, тишина какая? А сердце у меня болит. Ей-богу, немцы будут наступать… А что шуму моторов не слышно, так это про-сто. Танки подтянуты на исходные позиции еще до нашего сюда прихода… Да, наступать они будут, – снова и настойчиво подтвердил Котов. – А за ого-нек благодарю, есть чем позабавиться. Теперь смотри там, если что…Знамя, обозы… Одним словом, на подполковника Одинцова не очень надейся. Куль-турный он, но нетвердый… Если что, бери командование на себя. Ну, вот и все. До свиданья!
Положив трубку, я вышел на улицу.
…………………………………………………………………………….
Немецкие орудия и минометы обрушили свой огонь не по боевым поряд-кам, а по тылам полка. Потом, сокращая дистанцию стрельбы, они как бы прочесали всю полосу с тыла до траншей переднего края и начали гвоздить по окопам.
Сейчас же выползли из укрытий "Тигры". Много "тигров". Затрещали бро-немашины и суетливо, охватывая фланги нашей обороны, поползли много-численные бронированные вездеходы с немецкой пехотой.
Ясно. Немцы поставили своей задачей окружить Думбрэвицу и открыть себе дорогу на Боташаны.
Связавшись с Котовым, сообщил ему свои наблюдения.
– Спасибо, – сказал он. – Я тоже так думаю о немецком плане. Немцы на наши позиции пока нажимают слабее, чем на позиции наших соседей. Боюсь за 106-й полк. Он уже раз подвел нас. Помните Новгородку?
Все это Котов говорил мне, конечно, шифром, придуманным нами самими для личных телефонных переговоров. – Одним словом, добавил он, будь что будь, но я буду сидеть крепко. Оставляю в силе все мои ранее вам данные указания. Прощайте!
"Почему он сказал мне прощайте? – подумал я, передавая трубку телефо-нисту. – Неужели у него так болезненно бьется в сердце тяжелое предчувст-вие? Нет, этого не может быть. Мы еще увидимся. Ведь и в Новгородке 22-го декабря 1943 года немцы и разъединяли нас и окружали, но мы выдержали, хотя и сильно подвел нас 106-й полк, оставив правофланговые позиции. Вы-держим и здесь…"
– Вызовите мне минометную батарею! – приказал я телефонисту. – И тан-ковую бригаду вызывайте. На оба телефона сразу.
Батарея мне ответила немедленно. Отдав необходимые приказания и ука-зав цели, я выслушал соображения командира батареи и подтвердил еще раз приказ Котова: "Сидеть крепко", что означало "биться до последнего челове-ка".
Из танковой бригады мне ответили нескоро и ответили плохо.
– Имеем всего восемь, справиться не обещаю, но ни одной гулять домой не пущу.
Все это означало, что в бригаде, выдержавшей перед тем напряженные бои, было всего восемь годных к действию машин и что справиться с двумя сотнями немецких танков они не смогли, но и отступать не собирались. Бить-ся до последней машины. Так решили танкисты.
Танки, грохоча, прошли мимо нашего КП и разместились за домами и в саду, позади левого фланга полка. Два танка прошли на главную улицу села и стали в засаду.
– Немцы нажимают на позиции нашего полка! – возбужденно сообщил мне оперативный дежурный.
 Да и сам я видел и слышал этот нажим. Над позициями полка вздыбились до самых облаков столбы черного дыма от разрывов снарядов и авиационных бомб. Над нашей обороной появились целые стаи немецких бомбардировщи-ков и истребителей.
– Радиограмма от Котова! – подбежал ко мне командир радиовзвода. – Немедленно бросить розетку в "К".
"Бросить розетку в "К", – повторил я про себя. – Значит, противник про-рвался в боевые порядки батальона Василия Савельевича Пацкова!"
Сердце мое сжалось до щемительной боли.
– Дайте резерв! – крикнул я телефонисту. – Резерв? Вариант "К". Испол-нение немедленно! Да, немедленно…
Положив трубку телефона резерва, я потребовал соединить меня со 106-м полком, нашим левым соседом.
– Сидим! – ответил мне хвастливый голос из 106-го полка. – Волна пошла к вам… Держитесь, мы не выдадим…
Через полчаса после вступления в бой нашего резерва, мне удалось свя-заться с Котовым. Он был на НП батальона Пацкова.
– Выдержали, начальство, выдержали! – возбужденно бросил он в трубку. – Розетка попала в цель. Теперь дело за соседями… Пять немецких танков горят... Да. Минометчики отлично били. Сотни полторы трупов немецких вижу. Целую роту накрыли. Молодцы. Пусть Аладин пришлет покушать…
Положив трубку, я облегченно вздохнул и вытер платком вспотевший лоб.
– Дайте бригаду, – сказал я телефонисту. Но в этот момент меня позвали к телефону левого соседа.
– Танки, понимаете, немецкие танки! – хрипел в трубке испуганный голос. – Ничего сделать не можем, батальоны отступают. Советую и вам отойти за Херменештий…
– Сволочь! – закричал я в трубку, но там прекратились всякие шорохи. Связь с левым соседом прервалась.
– Дайте 27-й полк! – закричал я, разозленный разговором с левым сосе-дом.
27-й полк ответил сразу.
– Отходим, – коротко сообщили мне из двадцать седьмого, и больше не сказали ни слова, не ответили на мои позывные.
– Морев, ко мне! – крикнул я своего ординарца, решив было скакать на коне в штаб правого соседнего полка. – Подайте "Зорьку" к штабу.
Пока Морев седлал Зорьку, в районе нашего штаба стало не только невоз-можно сесть и ехать верхом, но и невозможно стало ползти. Немецкие пушки и минометы открыли по нас очень плотный огонь. Несколько снарядов с виз-гом пронеслись прямо сквозь помещение штаба, обвалили угол хаты, порвали телефонные провода и засыпали щебнем и пылью телефонистов.
У нас оставалась действующей только одна радиостанция. Вызвали диви-зию.
 К микрофону подошел сам генерал-майор Богданов.
 Но не успел я ему изложить обстановку, как во дворе послышались крики.
– Спасайтесь, братцы, за нами гонятся "Тигры"!
Я выбежал из хаты и ужаснулся. Рассыпавшись, как стадо испуганных ко-ров, бежали бойцы 106-го полка. Далеко за ними, маяча в тумане, виднелась серая башня немецкого танка. Из танка бил пулемет, и пули, рикошетя о сте-ны и деревья, со звенящим визгом мчались в высоту, не принося никакого вреда.
– Задерживайте их, сукиных сынов! – закричал я на штабных офицеров. – Ложите их здесь, у нашего штаба. Будем обороняться!
Подполковник Одинцов, майор Тихонов, старший лейтенант Штейн, Там-бовцев, Гайриев, Кудрявцев, – все ядро штабной группы, бросились к пулеме-там.
Силою оружия, многие бойцы и бронебойщики 106-го полка были оста-новлены и приняли оборону на рубеже нашего штаба в северной части Дум-брэвица.
Огонь наших пушек и танков остановил продвижение немцев. Отступил и спрятался в лощину немецкий "Тигр".
Наступило затишье. Но это затишье длилось всего несколько минут. По-том немцы ввели в действие до ста машин и широким танковым серпом на-висли над флангами полка, оставленного на произвол и левым и правым со-седями.
 Не приходила также обещанная помощь из дивизионных резервов, и на 22-й гвардейский воздушно-десантный полк тяжелой лавиной навалились две румыно-немецких дивизии. Силы были очень неравны.
Несколько часов подряд на боевые порядки полка, вдвинутого в немецкие боевые порядки, как нож в пузо, лезли немецкие танки и румынские пехотин-цы. Снаряды жгли дома, бомбы вырывали с корнем деревья. В неравном бою горели танки поддерживавшей нас танковой бригады.
Черно-сизый дым затянул улицы, повис над селом. Стало темно, как но-чью. Тяжело было дышать. Немецкие танки били теперь со всех сторон. Не-прерывно налетали стаи немецких самолетов. Бой разыгрывался в целое сра-жение, в котором мы решили умереть, но не отступить.
Часам к двум дня немцы сомкнули кольцо вокруг боевых порядков нашего полка, отрезали штаб от боевых порядков и окружили его. В окружение попа-ли также наши обозы и все остальное, чем располагал полк.
 Связь с майором Котовым я поддерживал только по радио.
– Обстановку сам понимаешь, – сказал мне Котов. – Приказываю про-рваться со штабом из окружения. Спасите полковое знамя, минометы и обоз. Прощайте! Передайте Богданову, что Котов не отступил и не отступит…
На этом наш разговор прервался. В рацию Котова ударил осколок мины.
………………………………………………………………………….
Приказ командира полка мы выполнили.
Разрубив кольцо окруживших нас румынских солдат и выпустив из села обозы и минометы, мы, отползая на северо-восток, сверхчеловеческими уси-лиями сдерживали врага. Наши бронебойщики из полковой роты ПТР и бро-небойщики 106-го полка, задержанные нами, прекрасно работали. Они не подпустили к нам ни одну вражескую бронемашину. А когда немцы бросили против нас танки, мы уже успели занять оборону на танконедоступных кручах южнее деревни Херменештий.
В это же время майор Котов и командир батальона Василий Савельевич Пацков с боем прорвались из траншей на южной окраине Думбрэвицы к цен-тру село и заняли всем полком оборону в каменных зданиях. Центром оборо-ны стал боярский старинный дом с подвалами, чердаками, слуховыми окна-ми, башенками и бойницами.
Прошла новая напряженная ночь.
Все наши попытки связаться с Котовым кончились неудачей и потерей не-скольких человек убитыми.
Генерал-майор Богданов приказал подполковнику Одинцову принять на себя командование вышедшей из окружения частью полка и обещал прислать в помощь нам саперный батальон и пулеметную роту.
Наступило утро, но помощь к нам не смогла придти, так как немцы своим левым крылом ударили ночью на Ново-Херменештий и вынудили нашего ко-мандира дивизии направить именно туда предназначенные, было, для нас си-лы.
Утром немцы возобновили атаки и против нас, и против Ново-Херменештиской группы и против окруженных в Думбрэвице наших рот, воз-главляемых майором Котовым.
Шум боя, долетавший до нас из Думбрэвицы, был в эти часы единствен-ным информатором, что живет наш полк, борется и не сдается.
– Слышите, товарищи, наши бьются там, в окружении – говорил я своим друзьям и бойцам, еле державшимся на своих позициях под ударами румыно-немецких батальонов. – Им гораздо труднее, чем нам. Держитесь до послед-него. Немца на север не пустим.
– Держитесь, держитесь! – подбадривал меня по телефону генерал-майор Богданов со своего наблюдательного пункта. – Скоро мы тряхнем немца. Еще как тряхнем… Держитесь, я вижу. Ваше положение прочное...
 Генерал, конечно, видел другое. Он видел, что наше положение было очень непрочным. Но кстати сказанное бодрое слово бодрило не только на-ших бойцов и офицеров, которым я передавал слова генерала. Оно бодрило и меня, хотя я твердо знал, что раньше 2-го мая мы немца не тряхнем…
Пьяные немцы и румыны оголтело лезли на наши, признаться, жиденькие позиции. Почти в упор расстреливали мы врагов из винтовок, пулеметов и ав-томатов. Мы производили сами контратаки и захватили пленных. Мы создали своей дерзостью у противника преувеличенное представление о наших силах, что во многом помогло нам: враг становился менее нахальным и более осто-рожным. А для нас это означало почти самое главное: нам нужно было выиг-рать время. Время теперь работало на нас.
Издалека, стараниями генерала Богданова, нас поддержал какой-то артил-лерийский полк. Сотни вражеских солдат залегли в поле, не желая идти на смертоносные бугры, занятые нами по краям оврага. Тогда сзади начали на-езжать на них немецкие танки и бронемашины, грозя раздавить своих же сол-дат, если они не пойдут в атаку на наши позиции.
Оказавшись под угрозой неминуемой смерти под колесами и гусеницами своих машин, солдаты встали и с дикими криками помчались на нас.
 Тогда огонь пулеметов, винтовок и автоматов начал косить их, а артилле-рия поддерживавшего нас полка ударила бронебойными снарядами по танкам и бронемашинам врага, загоняя их за холмы и скаты.
И так весь день.
Немецкие самолеты сперва клевали нас непрерывно, осыпая бомбами буг-ры и овраг. Но в середине дня над полем боя появились наши самолеты, и с неба нам уже ничего не угрожало. Небо было очищено.
В Думбрэвице немецкие танки прорвались в центр круговой обороны пол-ка, окружили боярский огромный дом. Они били по дому из орудий и пуле-метов. Били долго, до полного израсходования боекомплекта. Потом, когда дом весь окутывался дымом, огнем, пылью, танки подошли совсем близко к выбитым окнам. Танкисты открывали люки и, высунувшись, закричали:
– Рус, сопротивляйся бесполезен! Иди в плен. У нас будет гут!
– По фашистам, огонь! – командовал Котов или Пацков.
Они командовали попеременно и оба охрипли, надорвав горло в этом гро-хоте, едком дыму и пыли.
 Им нестерпимо хотелось пить. Но воды не было. И когда, под вечер уже, начался дождь, они обрадовались тому, что немецкие снаряды пробили кры-шу и потолок здания: через большую рваную дыру дождевая вода падала в дом и они ловили ее ртами, промачивали горло. Потом майор Котов приказал собирать воду в консервные банки и по нескольку глотков распределять меж-ду страдающими от жажды бойцами.
Не получив согласия русских сдаться и потеряв нескольких, высунувших-ся из люков танкистов, немецкие танки ушли за снарядами.
Через час они снова возвратились и снова ожесточенно били по зданию, в котором сидели храбрецы-гвардейцы.
Пять суток длился бой.
Половина наших товарищей легла костьми, обагрила своей кровью землю Ясского уезда Румынии. Другая половина жила и билась, изнывая от напря-жения, от недоедания и жажды, от бессонно проведенных суток и суток.
На шестую ночь удалось световыми сигналами передать приказ Котову о необходимости прорваться из окружения. На завтра должно было начаться наше наступление и пребывание полка в Думбрэвице, принесшее столь ко-лоссальную пользу армии Шумилова, теперь становилось помехой в работе нашей артиллерии…
…………………………………………………………………………..
В огромном боярском доме в центре Думбрэвицы установились свои за-коны: никто не имел права кашлять, громко разговаривать или стучать сапо-гами. Немцы находились в пятнадцати метрах за колючей проволокой, кото-рой они обнесли дом со всех сторон. Немцев надо было обмануть тишиной.
С наступлением темноты гвардейцы бесшумно подтянулись к выходу. Майор Котов лично прошел по всем комнатам и подвалам, предупредил лю-дей о необходимости соблюдать беззвучие.
– Если ранят кого, и тогда молчи. Стисни зубы и молчи. В тишине наше спасение и наш успех, – говорил он шепотом.
Охотники пробрались за проволоку, зарезав ножами находившихся там немецких часовых, и передали приказ Котова всем другим командирам и красноармейцам, сидевшим в обороне в других домах, о выходе из окруже-ния. Сигнал к началу действия – удар в чугунное било. Удар ежечасно произ-водил вражеский часовой на южной окраине Думбрэвицы. Этим ударом и решил воспользоваться майор Котов в качестве своего сигнала.
Было темно и мжисто.
От напряжения у бойцов и офицеров звенело в ушах, от голода сводило живот, кружилась голова.
– Бу-у-ум, бу-у-ум! – прозвучали удары и замерли в сыром воздухе чугун-ные звуки.
– Пора, – прошептал Котов стоявшему рядом с ним Пацкову и переступил порог.
– Пора, – повторил шепотом условленный сигнал Пацков на ухо ближай-шему бойцу.
– Пора, – повторили следующие за бойцом люди, и это слово прошло по живому проводу, как ток по кабелю электрического телеграфа.
Каждый из бойцов и командиров знал, что именно надо делать ему и в ка-ком месте.
Тишина обманула врагов.
За одну минуту были вырезаны почти все немецкие и румынские посты у проволоки, и полк устремился на северо-восток, прокладывая себе дорогу че-рез немецкие окопы исключительно ножом и штыком. Этому приему боя де-сантники были обучены еще во Внуково под Москвою.
Внезапно завопил румынский солдат не до смерти пораженный в траншее штыком. И тогда поднялся крик и шум по всей немецкой обороне.
– Рус, рус, рус! – вопили солдаты, стреляя куда попало. Паника охватила немцев и румын. Ударили их минометы, ударили орудия. Направление полета трассирующих немецких снарядов лучше компаса показывало, куда надо бы-ло идти нашему полку. Немцы стреляли из орудий по нашим позициям, не ра-зобравшись, что, собственно произошло в их обороне.
Воспользовавшись паникой в стане врага, наш полк прорвал окружение и к утру вышел к своим войскам.
И вот мы снова встретились с майором Котовым. Похудевший, с ввалив-шимися бледно-голубыми глазами, с мохнатыми грязными скулами и мерт-венной бледностью на исхудалом лице, он молча распростер объятия и при-жал меня к своей груди. Мы трижды поцеловались с ним. И на своих губах я ощутил горькую соль и его и своих слез.
– Слава, герою и героям! – воскликнул я, тряся руки Котова, Пацкова и других, вырвавшихся из пекла и принесших славу нашему полку.
– Тебе, начальство, тоже спасибо, – глотая слезы, сказал Котов. – Ты со-хранил штаб, спас знамя полка, без чего полк перестал бы существовать.
…………………………………………………………………………..
И пусть дети наши, пусть молодые потомки нашего поколения знают, что смелость и решительная страсть в борьбе за Родину почти равны бессмертию и хранят людей от снарядов и пуль крепче любой брони.
…………………………………………………………………………..
Днем первого мая нашему полку было приказано выйти во второй эшелон дивизии, привести себя в порядок и немного отдохнуть.
Навстречу нам, подвозя боеприпасы в первый эшелон, по грязной дороге тащились тяжело груженые подводы. На арбах сидели румыны в широкопо-лых коричневых шляпах, в грубошерстных свитерах, с длинными хворости-нами в руках.
Волы, хмуро угнув головы, медленно шагали по дороге, мокрой от дождя. Над широкими холками желто-пегих волов качалось желто-белое новое ярмо, начисто обмытое дождем. Рядом с арбами, держа винтовки на ремень, шли красноармейцы.
– Гони волов, как следует! – покрикивали они на ездовых. – Чего тащи-тесь, как на похоронах?
Румыны, обернувшись бородатыми лицами к красноармейцам, что-то бормотали в ответ и хворостинами показывали на вспотевшие и натруженные шеи волов: "Утомились, мол, животные, не могут идти быстрее".
Вдруг из-за ближнего леса послышался свистящий грохот.
Румыны оживились. Показывая своими гишушке, то есть кнутами-хворостинами, в небо на мелькавшие там огненные челноки, они вскрикива-ли:
– Русешти Катюш, русешти Катюш…
Да, это работала "Катюша", машина Костикова. Она вела пока только при-стрелку. Она готовилась огнем своим очистить Румынию от немецкой нечис-ти и от румынского реакционного феодализма.
Румыния! Здесь живые феодальные фрески попадались нам на каждом шагу.
Вот они, их никогда не забыть. Старик-румын в посконной белой рубахе и белых штанах-макаронах шагал по узкой полоске земли за неуклюжим плу-гом, который с трудом тащил сухоребрый старый вол. Шляпа старика задра-лась и сползла на морщинистый коричневый затылок.
Рядом почти – раскинулось широкое боярское поле с беседкой и вино-градником на углу, с обширным садом возле поля и с красивыми хоромами в саду.
За садом снова тянулись бесконечно длинные, в метр шириной, грустные полоски румынских царан.
Фамильные гербы на боярских хоромах, зеркальные двери, позолоченные балясины веранд, и рядом – заткнутые тряпицами окна курных крестьянских хат, хозяева которых не в состоянии заплатить налог за дым из трубы…
Для искоренения этого контраста, действительно, нужен огонь и огонь.
Не под силу нынешним примариям во главе со старыми примариями пе-рестроить румынскую жизнь. Не могут это сделать и нынешние шеф-дисикторы, уполномоченные деревенских двадцатидворок и обязанные забо-титься о хозяйстве. Ведь и заботиться-то пока не о чем. Призрачное хозяйст-во у румынского крестьянина.
Логика событий ведет к тому, что Румыния должна стать демократиче-ской, иначе она будет никакой, погибнет, как государство.
……………………………………………………………………………
В ночь заняли боевой порядок юго-западнее Херменештий. Штаб полка мы разместили в окопе у стога овсяной соломы.
С горы "Сердце" немцы били по нас из орудий. Стог дрожал от взрывов снарядов. Осколки звенели и жужжали над окопом, шлепали на бруствер, шипели в лужах.
Не знаю почему, пришла мне в эти минуты на память трехлетняя давность. Вспомнился лагерь в лесу, прощание с женой.
До войны многие писатели, не знавшие войны и не переживавшие ее, до пота трудились, придумывая своим героям различные чувства и мысли, вол-новавшие их будто бы перед боем или в самом бою. Они писали, придумывая. Поэтому я не имею права не написать о том, что действительно передумал и пережил.
Переживаемое в эти минуты оформилось у меня в виде виршей:
       Пройдут года,
       Забудутся цветы
       И синие скамьи,
       Забудем лагерь под Клюквой.
       Но сердце сохранит всегда
       Твои милые черты
       И карих глаз огни,
       И блеск зубов
       В улыбке дорогой.
       Сумрак ночи на дубы ложился
       И мокла от росы трава.
       И я с тобой простился,
       Когда за лес ушла луна.
       – Придешь?
       – Приду.
       И вот, ты ждешь,
       А любой снаряд
       Стережет мою судьбу…
Почему пришли мне в память эти строки? Почему я записал их в свою тет-радь? Но разве кто в состоянии объяснить каждое поведение человека под визгом снарядов? Вот, например, когда мы прорывались из окружения в Дум-брэвице, подполковник Одинцов нашел все же возможным нагнуться и под-нять лупоглазую линзу, при помощи которой немецкие солдаты прикуривали от солнца. Нагнулся он в тот самый момент, когда немецкая бронемашина шла у него по пяткам.
 Не лучше ли принять данные факты без объяснений, чем плохо его объ-яснить, втискивая в Прокрустово ложе привычных мотивировок. Война, ведь, бывает не каждый день.
……………………………………………………………………………
Ночь под 2-е мая была холодной. На дне глубоких окопов, прикрытых па-латками, солдаты жгли небольшие костры и грели над ними руки, вытирая суставом указательного пальца слезы, выдавливаемые из глаз едким горько-ватым дымком.
 Издали окопы на скате холма казались розоватыми зигзагами, над кото-рыми мигало слабое зарево костров и вставали большие черные тени, когда кто-либо из солдат прикрывал костер полой шинели, чтобы согреть колени, или вставал над бруствером и смотрел в ночь.
В пять часов утра за нашей спиной застонал лес, загудел и зазвенел воз-дух. Над нашими головами загорелись зарницы нашей мести врагу.
Грохочущий поток огня обрушился на Думбрэвицу. Два часа испытывал он крепость немецких и румынских дивизий. На третьем часу наши войска снова пришли в разрушенную и сожженную Думбрэвицу. И невольно руки воинов, проходивших мимо развалин боярского дома, тянулись к пилоткам, обнажали головы. Здесь был обагренный кровью бастион храбрецов-гвардейцев 22-го полка. Щебень и песок руин рассказывали о невиданном бое за честь Родины, за славу полка и русского оружия.
…………………………………………………………………………..
К десятому мая потеплело. Зацвели вишни, черешни, урюки, груши, ябло-ни и грецкие орехи. Запах цветов и трав напоил воздух и стал пряным, пья-нящим и волнующим.
 Май, месяц любви и сердечных треволнений. Для нас он стал еще и меся-цем взволнованной души. Радио приносило нам из Москвы одно за другим незабываемые сообщения.
9 мая 1944 года войска 4-го Украинского фронта и отдельной Приморской Армии штурмом взяли Севастополь. В Москве 15 мая вступила в строй стан-ция метро "Электрозаводская" на Покровском радиусе. Оформление новой станции посвящено советскому тылу, помогающему нам громить врага на фронте. Родина моя не только живет, но и процветает. И мне начинает ка-заться, что смерть не посмеет оборвать мою жизнь, ибо я нестерпимо хочу придти с победой на улицы нашей столицы и опуститься в Метро, чтобы уз-реть своими глазами творение военных лет, полюбоваться белым прохоро-баландинским мрамором и красным мрамором "сальети", чтобы пройтись по темному граниту пола "Электрозаводского" вестибюля, пощупать пальцами золотисто-бронзовые решетки в среднем зале, взглянуть в глаза четырнадцати барельефам скульптора Мотовилова, посвященным строителям танков и са-молетов, металлургам и нефтяникам.
………………………………………………………………………….
17 мая полк занял новую румынскую деревню. Из румынских хат, разбро-санных по крутым буграм и над обрывами глубоких оврагов, смотрели про-сунутые через окна конские вороные головы. Немцы не успели увезти с собой лошадей, и они остались в хатах, превращенных в конюшни, пронзительным ржанием не то приветствовали нас, не то негодовали.
У крылечек и на широких глинобитных завалинках стояли плетеные из хвороста стулья с круглыми спинками и продавленными сиденьями, под ко-торыми висели пучки хворостяных жил.
Точно первый пушистый снег, белели во дворах перья, рассыпанные нем-цами из вспоротых животов подушек и перин. Шевелились прилипшие к гря-зи легкие белые пушинки.
Мы проехали до кладбища и скрылись от снарядов за толстыми церков-ными стенами. Безмолвно стояли на кладбище каменные кресты, поставлен-ные целый век тому назад, серели гранитные намогильные плиты, ущерблен-ные и поцарапанные стальными когтями войны. В стенах глубоких траншей, как перерубленные древесные корни, торчали концы желтых человеческих костей. Меж кустов сирени и под кронами широких каштанов лежали убитые немцы и румыны, валялись немецкие погоны, куски шинелей в запекшейся крови, смятые папиросные коробки, медные зажигалки и груды стреляных гильз.
Здесь ударил пробный молот нашего наступления. То ли будет, когда нач-нется генеральный удар. А мы к нему готовимся ежедневно и ежечасно.
………………………………………………………………………….
Ночью под 2-е июня я получил приказ явиться со своими помощниками на учение.
На огромной коруции (румынская повозка) всем штабом двинулись мы в путь. В приказе предлагалось нам прибыть на северную окраину Белушеш-чий, а в действительности надо – на северную окраину деревни Тодирешчий, где мы и нашли остальных офицеров соседних полков.
Ошибка штадива, если знать особенности расположения румынских сел, вполне извинительна. Многие румынские села расположены наподобие рас-крытой папиросницы – одна половина с одним, а другая – с другим названи-ем. Не трудно спутать: сто метров ближе – северная окраина Белушешчий, сто метров дальше – северная окраина Тодирешчий. Между селами нет ника-кого разрыва. Даже изгороди из колючей проволоки и плетни тянутся непре-рывной цепью.
У боярского обширного дома толпилась большая группа офицеров, ожи-давших начальника штаба дивизии подполковника Некрасова. Одни закури-вали папиросы, другие оживленно беседовали, третьи заигрывали с девчатами из медсанбата, четвертые окружили незадачливого "казака" в серой папахе и с красными лампасами на широких голубых штанах. Хохоча и крича, они ста-рались вытащить саблю из ножны "казака", но им это долго не удавалось.
"Казак", ординарец одного из тыловых офицеров, любивший пофорсить пестротой внешнего убранства, сопротивлялся из всех сил. Но четверо офи-церов вцепились в его ножну, трое – за эфес сабли с шелковым мохрастым темляком, двое – за плечи и двое – за руки "казака"…
И… бац! Клинок со скрежетом вылетел из ножны. На сверкающей стали клинка, будто засохшие пятна крови, краснели шершавые бугорки запущен-ной ржавчины. Вот почему для изъятия клинка из ножны потребовалась сила целого взвода настойчивых и подготовленных ко всему фронтовых офицеров.
Подошел как раз начальник штаба дивизии. Хмурый, темнолицый и ши-рокоплечий. Он внимательно осмотрел карими глазами клинок, сердито по-смотрел на сконфуженного "казака", прошептал что-то потрескавшимися гу-бами и потом сердито рявкнул:
– Десять суток гауптвахты!…
Дом, в котором нам предстояло провести учебную работу над оператив-ными документами, оказался достойным нашего внимания и я решил описать его в своих записках.
В стеклянном коридоре, опоясывавшем весь дом, было светло. Но во внут-ренних комнатах с очень узкими окнами царил полумрак. Создавалось впе-чатление, что дом был всунут во второй дом наподобие двустенной коробки.
Под потолком внутренних комнат вился темный орнамент из гипсовых листьев и початок кукурузы. На гладких белых стенах лежала серая пудра пыли, по углам шевелилась паутина.
В каждой комнате большие стеклянные двери и кирпичное строеньице в углу, похожее на древний камин.
На деревянных полах, разлинованных цветными шнурами узких прокла-дочек, играли радужные пятна света, прошедшего через разноцветные стекла узорчатых фигурных окон.
Везде фигурность, замысловатость, – отражение замысловатой жизни лю-дей с феодальными вкусами и традициями, дожившими до нашего века инду-стриальных бурь и величайшей мировой войны.
Сосны под окнами дома, сосновая роща невдалеке. Светло-зеленые пом-поны на кончиках веточек сделали эти сосны похожими на кокетливых боя-рынь, недавних обитателей дома, бежавших теперь к Бухаресту.
К северу от дома – раскинулись службы. Тут и каменные амбары с подва-лами для хранения вина, и кукурузные хранилища, и скотные сараи и карет-ный двор с разбитыми каретами.
За службами синели леса, синели горы и горы. Преддверие Карпат.
Странный край остатков дикости и полноводной нищеты, рядом с кото-рыми и на их фоне, как новые бархатные заплатки на ветхой сермяге, ужи-лись изысканный уют и сказочная нега правящих классов, стремящихся по-ходить на весь цивилизованный мир, но стесняющихся быть румынами.
Это видно даже по тому, что в забитых и не тронутых Красной Армией книжных шкафах в доме были французские, английские, немецкие, японские, даже китайские издания, но не было ни одной книги румынского Садовяну, а среди вороха нот и партитур, сваленных в лакированный вишневый ящик, мы не нашли ни одной с именем известного всему миру румынского музыканта Г. Энеску. Он был пока в эмиграции, а его творчество – в забытьи.
Невдалеке от дома зияла воронка от прилетевшего с востока снаряда. От него брызнули тогда стальные осколки и на белой кирпичной стене образова-лись красные язвы и царапины.
В вековечном обозлении против бояр, какой-то румынский крестьянин поддел железным ломом резной карниз дома и завернул его кверху вместе с сизыми листами кровельного железа. И лом торчал в изувеченном карнизе дома, как гарпун в боку кашалота.
Во дворе валялась "универсальная румынская мельница" – деревянная сту-па, удивительно похожая на виденную мною в детстве ступу в нашей семье. И никто, помню, не мог сказать, сколько лет этой ступе. Возможно, была она выдолблена во времена Мамая, когда понятие "Мельница" исчезло, было, из обихода людей.
……………………………………………………………………………
Утром 7 июня мы узнали, что вчера на заре военно-морские силы союзни-ков, возглавляемые американским генералом Дуайтом Эйзенхауэром, выса-дились на северном побережье Франции и открыли второй фронт в Европе.
Мы с командиром полка пошли в траншеи к бойцам и приказали всем на-шим огневым средствам отметить открытие второго фронта пятиминутным огневым налетом на немецкую оборону.
Над нашей траншеей, ведущей на полковой НП, мягко шелестели мяси-стые листья урюков, похожие на широкие свиные уши. Плоды зелеными помпонами качались на ветвях, падали на дно траншеи, подрезанные пулями или осколками и мы вдавливали их в сырой глинистый грунт. Они были пока кислы до предела.
Один из наших батальонов, охваченный общим порывом, произвел вылаз-ку и захватил пленных. Они оказались из 46 пехотной дивизии немцев и рас-сказали нам интересные данные об истории своей дивизии.
Ее били русские войска у Могилев-Подольска, у Каховки, под Севастопо-лем, под Туапсе. Первый командир ее, генерал Ребке порябел от горьких пе-реживаний. На третьем году войны дивизия оказалась на исходных позициях, с которых 22 июня 1941 года двинулась в поход на Россию. Она имела тогда на своем знамени опознавательный символ – большой черный сапог на белом фоне. Потом знак сапога был заменен поэтическим прыгающим оленем. Олень, как лед под лучами солнца, таял по мере военных неудач дивизии на восточном фронте.
Сперва исчезло туловище, потом голова. Остались одни красивые оленьи рога. К июню 1944 года не осталось и рог на белом потрепанном штандарте дивизии, не осталось в живых и ни одного старого гренадера. И теперь новый командир дивизии генерал-майор Энгель готовил дивизию к переходу с ру-мынского фронта на Белорусский и требовал от солдат "тотальников" подви-гов, чтобы завоевать для дивизионного штандарта утерянное право хотя бы на оленью голову.
– Мы не хочем, – заявляли нам солдаты Энгеля. – Гут руссише гефанген-шафт, плен…
Что будет с самим генерал-майором Энгель, увидим…
…………………………………………………………………………..
В конце июля, когда наш полк стоял в обороне на горе Ходора у реки Бах-луй, начальник штаба 7-й гвардейской армии генерал-майор Лукин созвал на-чальников штабов полков.
Собрались мы у недостроенной церкви на горе Котнарий, откуда хорошо были видны немецкие позиции.
Сюда прибыл и подполковник Некрасов. Злой, не выспавшийся, он не го-ворил с людьми, а рвал, будто лаял.
Потом приехал генерал-майор Лукин. Кареглазый интеллигентный муж-чина с красным мясистым носом, седеющими темно-русыми волосами и ши-роким ртом, заполненным металлическими зубами, он был одет в темно-зеленый китель и в голубые галифе с красным лампасом. На ногах его были крохотные хромовые сапоги со звонкими золотистыми шпорами.
Прочитав интересную лекцию о секретном управлении войсками, он усел-ся на скамью в тени яблонь и груш, завязал с нами задушевную товарище-скую беседу.
Рассказал он и о себе. Интересно рассказывал, как книгу читал. Он расска-зал нам, как во время гражданской войны был военным комендантом Луги, как в Сталинграде беседовал с пленным немецким фельдмаршалом Паулю-сом. И о том рассказал, как на глазах Паулюса наши солдаты ободрали кожу с сидений легковой немецкой автомашины, чтобы подчеркнуть этим размер немецкого поражения и оттенить древнюю истину, что "победителей враги не судят".
Во время рассказа генерал Лукин вел себя возбужденно, будто что пред-чувствуя или скрывая от нас волновавшую его мысль.
Он постукивал пальцем о стол, чесал ногтем свои узкие порыжевшие бро-ви, дергал плечами. Золотой погон его посверкивал при этом, отражая сол-нечные лучи, падавшие сквозь шевелившуюся листву яблонь.
– Товарищ генерал-майор, разрешите к вам обратиться? – звонким голо-сом прокричал подошедший к столу тоненький молодой лейтенант с серыми глазами и золотистым пушком над тонкой красной губой. – Принято сообще-ние из Москвы. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 июля, товарищ Сталин награжден Орденом "Победа"…
Генерал рывком встал.
Будто поднятые ветром, вскочили и мы.
И долго в румынском саду, на горе Котнарий, откуда были хорошо видны немецкие позиции, гремели наши аплодисменты.
– Наши войска, – сказал Лукин, – заняли Седлец и Луков, вышли на ближ-ние подступы к Варшаве. Победа, товарищи, близка. Скоро и мы устремимся к Бухаресту…
………………………………………………………………………….
Вечером 17 августа светила полная луна, ныряя в облаках, точно золотая монета в грязных хлопьях старьевщика. Немцы не стреляли, и мы, наслажда-ясь лимонным запахом незрелых грецких орехов, слушали по радио Москву.
"…Северо-западнее Мариамполь, – читал диктор приподнятым и немного торжественным голосом, – наши войска вышли к границе Восточной Пруссии по реке Шешупа…"
………………………………………………………………………….
А двадцатого августа на рассвете начался налет нашей авиации, гул артил-лерийской канонады потряс горы, овраги, холмы и леса.
Войска 2-го и 3-го Украинских Фронтов начали Ясско-Кишиневскую опе-рацию, перешли в Генеральное наступление против Румынии. И на третьи су-тки она капитулировала. Не капитулировать было нельзя.
Россия и ее Красная Армия перевернули дни новую страницу мировой ис-тории.

Апрель – август, 1944 года.
Румыния.
















КЫНИ АМУРАТ
Румынский рассказ

Местный староста, называемый примарем, постучал палкой в окно и сей-час же из избы выбежал смуглолицый мальчик лет тринадцати.
– Буна Сара! – произнес он, низко поклонившись и вежливо подняв над курчавой головой свою коричневую широкополую шляпу. – Буна Сара!
– Добрый вечер! – ответил я по-русски.
– Буна Сара! – по-румынски сказал примарь с той холодной небрежно-стью, с какой принято было в Румынии разговаривать властям с подчинен-ными.
Смотря как-то в сторону, будто боясь выпачкать свои карие глаза о смуг-лые щеки мальчика, примарь строгим голосом пояснил ему, что я как раз и есть тот квартирант, о котором он, примарь, уже говорил Мальчикову отцу, и что со мной надо быть вежливым.
Потом, попрощавшись со мною, примарь пошел определять на квартиры других русских офицеров, а мальчик, улыбаясь и продолжая держать шляпу над обнаженной головой, тоненьким голоском пригласил меня к избе.
– Винин куа, идите сюда, – сказал он, взбегая впереди меня на крыльцо и предупредительно отворяя дверь.
Мы вошли в просторную избу с земляным полом, посыпанным желтым песком. На выбеленных мелом стенах висели яркие плакаты самой противо-речивой и контрастной тематики. Были тут изображения кукурузы и арбузов, бурых грецких орехов и золотисто-голубых гроздьев винограда, лежавшего на хрустальной вазе.
Рядом с этим натюрмортом, висели мифологические изображения. Тут и голые ангелы с очень маленькими белыми и розовыми крылышками, тут и неизвестные мне угодники с кабаньими и орлиными головами, тут и плохонь-кая репродукция картины Леонардо да Винчи с румынской надписью "Сiна де ирма" – "Тайная вечеря".
И, как и в других румынских избах, под образами стоял портрет черно-окой красивой женщины со страстным выражением лица. Это была мамко Елена, мать короля Михая I.
Услышав наш приход, из смежной комнаты показались хозяева. Высокий румын с сухощавым лицом и реденькой черной бородкой, в длинной холще-вой рубахе и в кушаке с красными длинными махрами на концах, приветливо улыбнулся и сказал по-русски: – Здравствуйте, пан!
Жена его, маленькая кругленькая женщина в черном платке и серой домо-тканой юбке с широким воланом, приветствовала меня по-румынски, но на-отрез отказалась подать руку и, испуганно пятясь, запрятала обе руки за спи-ну.
– Наша баба офицера боится, – пояснил хозяин, посмеиваясь на жену и приглашая меня проследовать за ним
Мальчик умудрился проскочить в смежную комнату впереди нас.
Путаясь под ногами и, видимо, очень желая ввязаться в разговор, он пока-зал мне ручонкой на хозяев.
– Тато, мамо. Буна тато, буна мамо…
– Отец и мать хороши, а вот сын как? – спросил я у румына.
Хозяин ласково погладил сына по голове.
– Михай, фромат баетц, хороший парнишка…
– Фромат Аша, – возразил я, – хороший кавалер…
– Нуй, нуй! – затряс румын черноволосой головой. – Михай нуй Аша, Ми-хай – баетц.
Михай молча посматривал то на отца, то на меня. И по глазам его было видно, что ему больше нравилось быть Ашой, нежели носить название баетц.
И все-таки очень Михай показал, что он далеко не Аша, хотя и хотел бы стать взрослым, как желают этого дети любой страны.
Со мной он очень скоро подружил и, не чая во мне души, старался всегда сделать для меня что-либо приятное.
Он натащил мне целый ворох румынских книг, которые я не мог читать. Он моментально докладывал мне, если аист начинал стучать клювом, удовле-творяя этим стуком свои певческие потребности (Аист, как известно, лишен голосовых связок. Но от стука своим клювом он получает такое же чувствен-ное удовольствие, как и соловей от своих трелей) и мне приходилось по це-лому часу тогда слушать этот стук. Он носил мне грецкие орехи, за которые я, конечно, был ему много признателен.
Но Михаю все это казалось недостаточным. Он решил сделать мне самое сильное удовольствие и готовил его по секрету, иначе его затея сорвалась бы в самом начале.
Мне оставалось быть в этой деревне одни сутки, после чего снова надо было ехать в свой полк, действовавший в районе города Тыргу Фрумоз.
Пополудновав с хозяевами, я вышел на взгорье за виноградником и сел на скамеечку. Отсюда, окутанные синей дымкой, виднелись покатые отроги Карпат, синели дубовые леса за Серетом. Отсюда была видна почти вся де-ревня, беспорядочно разбросанная по буграм и над ярами, утопавшая в зелени садов и рощ.
В воздухе стоял тонкий запах лимона, источаемый листьями грецкого ореха, широкие ветви которого висели над скамьей.
С юга доносился отдаленный гром артиллерии. Там шли бои.
И мне очень хотелось побыть в этот последний день пребывания на отды-хе совсем наедине, помечтать, подумать, кое-что записать.
Но не успел я раскрыть свою записную книжку, как ко мне, запыхавшись, подбежал Михай. Глаза его горели, на щеках был румянец. И во всей его фи-гуре дышало что-то такое, будто бы он, подобно Архимеду, сделал очень важное открытие и готов был закричать: "Эврика, эврика!"
Путая румынские и русские слова, он пытался заинтересовать меня какой-то затеей, но я его плохо слушал и совсем не понимал.
– Нушти, нушти! – механически сказал я пристававшему ко мне Михаю. – Не понимаю, не понимаю!
Мальчик озабоченно заморгал глазами, запечалился и умолк, съежившись комочком.
С минуту мы сидели молча, занятый каждый сам собою. Я уже снова раз-вернул тетрадь и начал записывать, как Михай вдруг радостно взвизгнул, глянул на меня засверкавшими радостными глазами и… жестом руки попро-сил меня подождать его здесь, а сам, придерживая пальцами узкие белые штанишки, помчался вниз.
Я следил за ним глазами. Он, перепрыгнув через плетень, некоторое время возился в куче прошлогодних кукурузных стеблей, потом шмыгнул к сараю, где находилась собачья будочка, и исчез из вида.
Прошло минут десять, может быть, пятнадцать, а Михая все не было. Слышался только его уговаривающий кого-то голос, да позвякивала железная цепь.
"Наверное, рассердился парень, – подумал я. – Не идет…"
Тут я вспомнил, что давно уже собирался взобраться на самую вершину горы, где стоял большой каменный крест и посмотреть, нет ли на нем инте-ресных письмен. Ведь крест этот стоит давно и никто из румын, даже очень старых, не мог назвать времени, когда поставлен крест.
Я встал со скамьи и начал карабкаться на кручу.
Не сделал я и полсотни шагов, как услышал позади себя пронзительный испуганный детский крик.
Оглянувшись, я увидел Михая. Выпучив глаза и спотыкаясь на бегу, он старался уйти от собаки, кричал:
– Пушка! Кыни!
Он жестами показывал мне, чтобы я застрелил гнавшуюся за ним черную большую собаку.
Собаке мешала бежать цепь с привязанным к ней коротким колышком. Она то и дело цеплялась цепью или колышком за плетень, за виноградные ло-зы и палочные подставки у виноградных кустов, визжала тогда и бешено рва-лась.
Наконец, собака выбралась из виноградника и ринулась за Михаем по бугру.
Вынув пистолет, я стоял в нерешительности: стрелять мне в собаку или не стрелять. Ведь не бешеная же она? Хорошая собака, которую, я знал, очень любил хозяин-румын.
Мальчик и гнавшаяся за ним собака были совсем уже близко от меня, ко-гда я заметил и понял, что произошло. К левой задней ноге собаки была при-кручена немецкая толовая шашка с зажженным бикфордовым шнуром. Голу-бой дымок, струившийся из шнура и потрескивавшее шипение напугали со-баку, и она спешила, поэтому, укрыться от опасности под ноги человека.
Стрелять в собаку было поздно и бесполезно. Поэтому, схватив мальчиш-ку за руку, я вместе с ним перепрыгнул через собаку и стремительно увлек его в давнишнюю немецкую траншею, вырытую на скате горы.
Собака, бросившись за нами, пролетела по инерции через траншею, и сей-час же грохнул взрыв.
Выглянув через бруствер, я увидел разорванную в куски собаку и кудрявое черное облако дыма над ней.
– Кыни амурат? – пропищал испуганный Михай. – Собака сдохла?
При этом он попытался разъяснить мне, что хотел позабавить меня, но со-бака выдернула кол, к которому он, было, привязал ее, и пустилась за ним, едва Михай поджог бикфордов шнур.
– Кыни амурат? – снова спросил он, уже немного оправившись от страха.
– Амурат! – со злостью сказал я и от души залепил моему юному другу по шее ладонью, так как не мог по иному растолковать ему недопустимость про-деланной им опасной игрушки.

Август, 1944 года.
Румыния.






















ЧАСЫ
Рассказ-шутка

Вечером мы остановились на долгий привал в немецком лесу. Здесь было уже тепло, пахло весной. И молнии, сверкавшие на западе, и гром за Одером, – все это многим новичкам было принято за настоящую весеннюю грозу.
– Гроза? – засмеялись старые бывалые солдаты, подтрунивая над нович-ком. – Раньше-то был на фронте?
– Раньше не был, – признался молоденький небольшой красноармеец, по-звякивая котелком, который он отвязывал от вещевого мешка. – Из запасного полка к вам попали…
– Это сразу видать, – отозвался басистый голос из-за дерева. – Илью про-рока вы с нашей гаубицей перепутали.
Бойцы весело захохотали.
– Да что пророка, – продолжал басить все тот же голос из-за дерева. – Они, можно ожидать, немецкие "сюрпризы" перепутают с нашим суп-рисом…
Бойцы снова было захохотали, но из темноты раздался громкий и немного сердитый голос:
– Чтобы они не перепутали, надо их не глушить смехом, а своей практи-кой с ними поделиться. Я вот сейчас и расскажу про случай с нашим отделе-нием…
По голосу бойцы узнали своего отделенного командира сержанта Макаро-ва и сейчас же притихли.
Они любили слушать его рассказы, но и боялись, как бы он не рассказал новичкам про часы, вспоминали о которых в отделении не с охотой.
Высокий толстый, похожий на дюжего артиллериста, сержант Макаров подошел к бойцам, подвинул ногой деревянный обрубок и, посветив на него фонариком, присел.
– Не робей, Семенов, – похлопал он по плечу маленького красноармейца, возившегося с котелком. – Наши орлы, было дело, ниже куриц летали. А те-перь, можно сказать, вознеслись до облаков. Ве-те-ра-ны, вот как!
Макаров, будто не желая дальше рассказывать, взял валявшуюся рядом веточку и с минуту молча стегал себя по голенищам сапог. Но в действитель-ности он желал рассказать, и паузу сделал, чтобы подыскать подходящую форму для изложения истинного факта в юмористическом виде, не обижаю-щем его отделение.
– С ними я, товарищ Семенов, познакомился осенью 1944 года, – внезапно заговорил Макаров. – Мы тогда из разных запасных полков попали в одну фронтовую часть. На фронте до этого ни разу не были. А фронт, он сложная штука. И звуки на фронте другие, и вещи по иному выглядят, и догадаешься об ином уже после, когда глупость сделаешь.
И вот, чтобы глупость не повторилась, а умное дело множилось, люди и придумали рассказывать о себе, будто о другом человеке. Это чтобы крити-ковать себя покрепче и домысливать поглубже. Поэтому, наперед говорю, кому не любо, не слушай, но врать рассказчику не мешай. Вот как…
Наша дивизия захватила тогда немецкий город. Два полка дальше пошли, а третьему было приказано навести порядок. Тут и заводы немцы бросили, и скот тысячами бродил по полю, и… "вервольфы", оборотни ихние, шалили. Всему надо было дать толк.
Ну и нашему батальону поручили дело.
Дошло и до моего отделения. Единица это небольшая, но стоит дорого, если правильно применить. Нам поручили завод один осмотреть и взять под охрану.
Прошелся я по цехам. Вижу, ход под землю имеется. Покликал вот их, ве-теранов, и спустились мы под землю. Идем по коридору. Лампы горят, венти-лятор шумит. Все по-хозяйски. В конце коридора нащупали дверь. Открыли, и диву дались. Сияет комната, будто никелем вся покрыта. На потолке лампа величиною с лошадиную голову. На стенах зеркала, похожие по форме на во-ронку. На мраморных столах серебряные штакеты с зажатыми в них пробир-ками, магнитные дуги, бронзовые подставки с разноцветными кнопками.
Глядь мы туда, глядь сюда – глаза разбежались по предметам. Вот как.
А ходим мы на цыпочках, чтобы никакого шуму. Вдруг, слышим, рып-рып, рып-рып. Часы кто-то заводит.
Оглянулись мы кругом и смотрим друг на друга. Молча друг друга глаза-ми спрашиваем, что же это такое, рыпит, а в комнате никого нету. И все же рыпит.
Тут меня боец Григоров толк локтем.
– Посмотрите, – шепчет он. – Занавеска…
Хвать я эту занавеску и вперед, а бойцы – за мной.
В соседней комнате, вероятно, не ожидая нас, цивильный немец в штат-ском пиджаке, склонившись над столом, заводил большие круглые часы.
– Хендэ Хох! – закричал я, и немец даже подпрыгнул от испуга, но руки поднял и кинулся с поднятыми руками еще в одну дверь, в секретный ход. Тогда я его за шиворот и кричу Григорову:
– Обыщите этого гуся с головы до пят!
Пока Григоров обыскивал немца, я рассмотрел часы. Отличный будиль-ник. Стрелки вороненые, циферблат нарядный, цифры римские. Стучали они очень исправно. Я сам часовых дел мастер, в звуке знаю толк. Посмотрел и в механизм. Мать честная, такой тонкой работы и не сыскать. "Хорош, думаю, трофей. Для штаба пошлем этот будильник".
Взял я часы и сую их немцу.
 – Бери! – говорю. – Бери, и шагом марш. В штабе с тобой разберутся. Нам, говорю, с тобой нечего волынку разводить.
А немец совсем расстроился. Часы не берет, бормочет:
– Ди ур ист шлехт…
Плохие, мол, часы. И это он говорит мне, часовому мастеру первой руки. Вот нахал.
Тут пришлось нам его силой убедить. Засунули мы часы в солдатский ра-нец, а ранец на спину немцу лямками пристегнули и вытолкали немца наверх, во двор.
Он там сел на землю, обхватил голову руками и замычал по коровьи. Это они, немцы, плачут так, по коровьи.
Пришлось автоматом ему пригрозить, чтобы смирнее он был.
Тут, на наше счастье, грузовичок подвернулся попутный. Мы немца поса-дили в кузов и…
Сержант кашлянул раз и другой, потом, будто извиняясь перед новичками, сказал:
– Дальше, товарищи мои, я не был очевидцем… Мне пришлось на заводе остаться, а немца сопровождал в штаб красноармеец, ныне ефрейтор, това-рищ Григоров. Его мы и попросим досказать рассказ.
Григоров начал отпираться и отнекиваться, но новички, а их было поло-вина отделения, так настойчиво стали просить, что Григоров, вздохнув, со-гласился.
– Так и быть, доскажу, – заминая пальцами цигарку, которая смотрела до этого на ребят единственным красным глазом, сказал он. – Только эпилог рассказа будет за вами, товарищ сержант… С эпилогом у меня не выйдет. Я тоже не был в эпилоге очевидцем.
– Ладно, – согласился сержант. – Вывезу…
– И так, товарищи, – начал Григоров, – поехали мы с немцем в кузове. Только пыль за нами вилась, да мелькали мимо каменные тумбы с немецкими орлами, кусты мелькали. В кюветах каски немецкие валялись и даже… валя-лись штаны.
На душе у меня было очень весело, а у фрица совсем наоборот. Посерел он. На дорогу скучно смотрит и трясется, как в лихорадке. Пробовал я его ве-селить. "Стукну, говорю, вот прикладом, так не будешь скучать!"
Никакого впечатления. Еще скучнее он стал. Вот каналья!
Так мы с ним проехали километров пять. Грузовичку надо было направо, а нам – налево. Одним словом, высадили нас.
С километр еще надо нам было пешком идти. Ну, и пошли. А фриц совсем с ума спятил. Кричит на меня:
– Рус, капут, капут, – а сам это ранец хочет со спины снять.
Ну, ясное дело, меня злость взяла.
– Это немцам, говорю, капут! – А для ясности, прикладом я его огрел по казеннику и приказал идти бегом.
И так помчались мы. Фриц впереди, а я за ним.
Бежит он, а сам протестует, вроде в бунт пошел. Дерг это за лямки, дерг. Только дергал он не за те концы, и ранец еще крепче прилипал к его спине.
Бежит фриц, а сам хочет на меня оглянуться. Тут я ему грожу автоматом и затвором для блезира кляц, кляц… Застрелю, мол, на месте ослушания.
Это на него действовало. Он мне, как миленький, набирал скорость. Даже руки в локтях согнул, чтобы по всей форме бежать.
Метров на пятьдесят впереди меня он оказался. А тут еще обмотка у меня развязалась на счастье. Пока ее подправлял, фриц на добрую сотню метров успел убежать.
"Дай, думаю, поднажму. Не сообразил бы фриц в рощу нырнуть, которая невдалеке была от дороги. Стрелять если тогда по нем, часы можно повре-дить…"
Не пробежал я и пятнадцати метров, как, вижу, сверкнуло на спине у фри-ца ослепительное пламя. И грохот такой раздался, что я упал. А пока поднял-ся, фриц исчез подчистую, будто его и не было…
– Ух, ты! – воскликнул Семенов и, встряхнув котелок, громыхнул прово-лочной дужкой о его жестяную стенку. – Ух, ты! – повторил он.
– Вот тебе "ух ты", – передразнил его Григоров. – Подбежал я к тому мес-ту, где перед смертью фриц стоял, а там одна воронка и клочок шерсти от фрица валяется на краю воронки. Остальное улетело, братцы мои, неизвестно куда…
– Так и не нашли фрица?! – прерывисто дыша, спросил Семенов.
Ветераны душевно расхохотались.
– Как его найдешь, – сказал сержант Макаров. – На спине-то у него, ока-залось, была адская машина, ловко подделанная под будильник. Вот вам и сказ про часы.
Сержант встал, посмотрел сквозь листву на небо.
– Звездно, будет погодка. Ну, поспите, товарищи. Через два часа выходим на передний край.

Март, 1945 года.
Берлинское направление.













В ТРИ ДЕСЯТЬ
ПО
ГОРЬКОВСКОМУ
Из моих записок

И вот поезд остановился на вокзале того города, о котором еще в средней школе читал я летописные строки: "…лета 1221 князь Юрий Всеволодович заложил град на устье реки Оки и нарече имя ему Новград Нижний".
О котором французский писатель Александр Дюма, посетивший в свое время Нижегородскую международную ярмарку, написал тепло и любовно, назвав знаменитый нижегородский откос одним из красивейших мест в Евро-пе.
О котором гремела историческая слава, как об освободителе Москвы от поляков в начале XVII века.
О котором на всю Россию разошлись народные легенды, заставлявшие нас слушать их с замиранием сердца еще в детские годы и не забыть на всю жизнь.
Дед мой, скитавшийся по России, был и в Нижнем, на Волге. Потом он рассказывал вечерами новгородские легенды о кремле, о городе, о далеком прошлом Нижегородской земли. "…А еще раньше, чем Кузьма Минин поя-вился, – ровным голосом, бывало, рассказывал дед, – володел этим городом грозный князь Василий. И Москвой правил он, и Русью и Нижним Новгоро-дом. Сильный был князь. И умница, к тому ж. Он заметил, что стены бревен-чатые обветшали в городе. И огонь мог их пожечь, и ворог злой легко мог разрушить. Тогда и решил князь Василий каменную крепость-кремль строить на бугру, что между Окой и Волгой возвышался. А к месту этому, по оврагу глубокому и сырому, речка Почайна текла. А над речкой, на бугорочке жил купец с молодой женой Аленой. Красивая была она, свет божий очами ясны-ми затмевала, птичек заставляла красоте своей песни петь. А муж, купец Ло-пата, души в ней не чаял, все любовался ею, любовался и вздыхал: "Ох, Але-на, тоскую я сердцем, скорблю. Беду лихую сердце чует".
А она засмеется так, голубыми глазками на мужа посмотрит, белой ручкой по русым кудрям его поведет, поцелует в губы алые и скажет: "Не грусти, Гришенька, не скорби сердцем. Люблю тебя, сокола моего ненаглядного. И никакой беды-кручинушки не принесу тебе, ненаглядному…"
Беда подкралась внезапно.
В лето одна тысяча пятьсот осьмое Петр Фрязин начал, по княжему веле-нию, строить каменный кремль на Оке. Башню надо было закладывать. Ка-менщики хмурые, бородатые, засучив рукава, по бугру молча расхаживали, на речку Почайну посматривали. Ждали они, чтобы человек какой появился там…
Рассвело уже. Солнышко проглянуло над лесами, над буграми. Золотыми крыльями по Оке-матушке да по Волге затрепыхалось солнышко и пошла по воде сверкающая волна, заигралась у берегов золотая зыбь.
– Плохо дело, – сказал Петр Фрязин. – Плохо. Не показывается человек на Почайне, а без исполнения нраву сего не велено нам башню закладывать
Вдруг шевельнулись каменщики, окрестили лбы свои высокие, прошепта-ли с ужасом:
– Идет…
С горы, неся коромысло на плече и с ведра на руке, к речке Почайне кра-савица Алена спускалась, ненаглядная.
– Хватайте ее, хватайте! – закричал кто-то.
Схватили Алену и в землю под камни башенные вместе с коромыслом за-рыли. С той поры одну из башен кремля нижегородского Коромысловой башней прозвали. А Григорий Лопата, про беду узнав лихую, в речку Оку с крутого берега бросился и погиб в волнах холодных…!
Вспомнились мне и легенды эти, и правда о Нижнем Новгороде и вымы-сел о нем, когда вышел я из вагона и, придерживая локтем вещевой военный мешок, зацепленный лямкой за мое правое плечо, направился к решетчатым железным воротам с надписью "Выход в город".
И первое, что мне захотелось, это заменить бы вывеску «Выход в город» более правильной надписью "Вход в город".
 Да, именно вход в город. И в какой город! В город родины нижегород-ского ополчения, которое под руководством Кузьмы Минина и Дмитрия По-жарского в 1611 году спасло Россию от ига польских панов. В город, где ро-дились такие гении, как механик-самоучка Кулибин и композитор Балакирев, революционно-демократический критик Добролюбов и пламенный больше-вик Яков Свердлов, великий писатель Максим Горький и великий летчик на-шего времени Валерий Чкалов.
Моя рука рванула меховую шапку с головы и, небрежно сунув документы представителю комендатуры, стоявшему у двери проходных ворот, я с не-описуемым трепетом ступил на камни городской привокзальной площади, полной народа, шума, трамвайных звонков и визга автомобильных сирен.
Автомобили! Они сделаны здесь, в Горьком. Горький в дни Отечествен-ной войны был самой большой в России кузницей боевого оружия, которым фронт сокрушал врага. Он давал нам и автомобили, и пушки, и артсамоходы и танки. Он давал самолеты.
Редкие крупные хлопья сырого снега медленно падали на мою обнажен-ную голову, и мысли и чувства, теснившиеся в моей груди, не давали мне за-мечать снег и ветер.
Город, вот что было передо мною. Волжская святыня России…
– Граждане, пройдите с дороги, – услышал я голос милиционера, но поче-му-то не тронулся с места. – Товарищ, и вы пройдите. Наденьте шапочку и пройдите. Вам куда надо?
– В Горький, – сказал я, надевая шапку.
– Э-э-э, Горький велик, – укоризненно-удивленным тоном возразил мили-ционер и сочувственно посмотрел на меня черными глазами. – Вы, наверное, впервые здесь?
Милиционер Захаров был первым нижегородским, то есть горьковским, жителем, с которым я немного побеседовал и получил у него первые советы, как и на каком трамвае доехать до Тобольских казарм. Туда я имел назначе-ние.
В три десять дня по горьковскому времени втиснулся в трамвайный вагон девятого маршрута и начал свою жизнь горьковчанина.
 Далеко теперь был враг, загнанный в свою берлогу и добиваемый в ней. Но война еще гремела, и по военному выглядел Горький. В небо смотрели ст-волы зениток, по улицам грохотали артсамоходы и танки, направляясь на во-кзал, маршировали батальоны.
Над городом раскатывался грохот пушек, проходивших боевое заводское испытание, шумели моторы самолетов.
Сквозь разбитое окно трамвая я видел дома с крестообразными бумажны-ми наклейками на стеклах, длинные магазины, пустые ларьки, сберегательные кассы, голубые почтовые ящики, из горловин которых белели уголки с тру-дом втиснутых писем. Миллионное население города писало на фронт и поч-товые работники не успевали очищать ящики.
Но вот прервались дома и постройки. Справа, за крутой гранитной набе-режной, завиднелась Ока.
За Окой синели крутые бугры, по которым лепились дома, церковки, сады, белели гармошки длинных-длинных всходных деревянных лестниц.
Слева от трамвайной линии, за мостом, виднелся белесый Канавинский собор, о котором упоминалось в международных отчетах о Нижегородских ярмарках.
Старичок в коричневом пальто с плюшевым старинным воротником и большими черными пуговицами, мой сосед по трамваю, охотно пояснил мне, что в этом соборе теперь помещалось управление Волжско-Окского речного пароходства, что на Волгу и ее притоки – Каму и Оку – падает сорок пять процентов всех речных перевозок пассажиров и грузов по рекам СССР, что одна только Волга заменяет десяток железнодорожных линий по своей грузо-пропускной способности.
У грандиозного здания Горьковского Горсовета, поражающего своей им-позантностью и башенками над подъездами, разговорчивый старичок вежли-во откланялся, подняв неглубокую бобриковую шапку над своей лысой голо-вой и, улыбнувшись умными серыми глазами, вышел из трамвая. Мы даже не познакомились с ним, как и многие другие, ехавшие совместно в тесно наби-том вагоне.
От остановки у городского совета трамвай, занося нос вправо, начал под-ниматься к огромному шестипролетному мосту, висевшему над Окой на мощ-ных чугунных фермах и каменных быках.
С моста был виден Кремль над Окою. Красно-бурые стены его, вырастая из крутого бугра, камнями и башнями прошлых веков смотрели в наше совет-ское небо, любуясь гудевшими там самолетами.
У правого берега, прососав лед, широкой серой полосой плескалось вода, медленно плыли по ней покачивающиеся синеватые льдинки.
Слева от моста возвышалась высокая гранитная стена с печурками и при-чальными приспособлениями. Там была пристань.
У причала мерзла в потемневшем льду темнорыжая широкая баржа с бе-лым словом на борту: "Семга". За ней, в отдалении, маячили буксирные паро-ходы, туманился мыс, серела в голубой дымке широкая полоса подтаявшего льда на Волге.
На пристани, ожидая ледохода и работы, с мольбой к небу подняли свои серые железные руки ажурные стрелы электрических кранов. Пара красных товарных вагонов стояла на рельсах пристанной ветки. Над почерневшими вершинами деревьев кружили прилетевшие грачи. Наступала весна 1945 года, хотя и в Горьком перелетывал снег.
Трамвай по мосту шел медленно. Гулко отдавался шум и стук его колес в двойном настиле моста, в цементе и дереве, в чугуне и стали его конструкций.
Этот почти километровый мост несколько раз в течение войны пытались бомбить немецкие летчики. И не разбомбили. Издеваясь над ними, мост слу-жил и служит, будет служить России всегда.
За Окским мостом трамвайные рельсы разбежались в стороны, как лихие усы. Левый ус метнулся к улице Маяковского, правый – к Ромодановскому вокзалу. Мы поехали прямо в гору, покрытую камнем и асфальтом. Слева над дорогой висели кручи и бугры, справа – глубокий яр, крутые скаты к Оке.
Чарующая природа, выразительный рельеф, неповторимые виды. Что-то мощное и самобытное ощущается во всем, и я полон таких же молодых пере-живаний, которые в свое время охватывали меня в аудиториях университета и института на лучших лекциях лучших профессоров.
…………………………………………………………………………..
У Красных Оврагов, куда пришелся я пешком, ко мне подошел рослый ка-реглазый курсант с серебристой эмблемой танка и желтой суконной обшив-кой на черных погонах.
– Здравия желаю, товарищ капитан! – сказал он, беря под козырек и мо-лодцевато стукнув каблуками. – Я вас сразу узнал.
Подав руку курсанту, я старался вспомнить, где же я видел этого челове-ка?
Но он сам пришел мне на помощь.
– Помните, товарищ капитан, вы лекции читали у нас в техникуме? А я, бывало, помогал вам карты развешивать на подставке и чертежи на доске де-лал…
– Ваня Федоренко! – воскликнул я. – Дорогой мой! Вырос-то как, не уз-нать…
Мы крепко обнялись, потом кратко рассказали друг другу о себе. И мой ученик рассказал мне о своем боевом пути, о боях, в которых участвовал, и о госпиталях, в которых лежал, о радости побед и о серьезной учебе в танковом училище, о полученных им боевых орденах.
Вдруг он как-то весь просветлел, стал вдохновенным и по-особому взвол-нованным.
– Товарищ капитан, – таинственным, влюбленным голосом прошептал он. – Если бы вы знали, какое впечатление произвел на нас, курсантов, Горьков-ский завод № 92! Мы там недавно были на экскурсии. Ох и дела, ох и город Горький! Я никогда такого не думал и не представлял себе…
Углубившись в эту тему, видимо, сильно волновавшую курсанта, он рас-сказал мне о всем, что видел на артиллерийском заводе.
– Особенно, товарищ капитан, запомнился мне кузнечный цех, – подчерк-нул он. – Там, знаете, возле печей движутся особые машины. Называют их "манипуляторами". У манипуляторов имеется огромная стальная рука. Паль-цами этой руки манипулятор хватает из печи толстые металлические болван-ки и ловко подает их под паровой молот.
Стук, стук, стук… и начерно обработано горячее металлическое бревно, из которого будет сделан орудийный ствол.
Иные, очень толстые болванки, раскаленные докрасна, железная рука слегка встряхивала и спокойно подсовывала под головастый пресс. Тогда ра-бочий ложил свою лопатку ребром на болванку и приводил в действие пресс. И пресс давил на лопатку, разрезая сталь, как мыло
В цеху работали два манипулятора. Встречаясь на рельсах, они передавали друг другу молча свои полутонные грузы и снова расходились в концы цеха. Один манипулятор катился к печам, а второй – на свое рабочее место. Прямо- таки, как умные люди.
А там, в другом конце цеха, болванки ползли на конвейер и попадали под специальную пилу, которая мгновенно с диким визгом разрезала их на части. До самого свода крыши взлетали огненные брызги опилков.
Наблюдали мы и керновку орудийных стволов. Очень интересная работа. Представляете себе, двигаясь на каретке, круглый длинный кусок металла встречает на своем пути неподвижный стальной стакан. Стакан этот острыми краями врезается в сердечник металлического цилиндра и утопает в нем все глубже и глубже, как утопал бы обыкновенный чайный стакан в пшеничном тесте, из которого хозяйки вырубают кругленькие коржи.
Потом этот стакан, а называется он керном, машина вынимает из метал-лического цилиндра вместе с заключенным в нем сердечником и…канал ствола орудия готов. Но это еще не все… Идет потом еще нарезка стенок ка-нала ствола.. И тут тоже очень интересно и очень удивительно. Сразу рабо-тают двадцать четыре резца…
– Пятерка идет, пятерка! – закричали люди, ожидавшие трамвай. – Кто на Мызу, давай сюда…
– Товарищ капитан, – прерывая свой незаконченный рассказ, сказал Фе-доренко. – Нам надо как раз на этот трамвай. Он пойдет по Арзамасскому шоссе к Тобольским казармам…
Уже в вагоне, не имея возможности по вполне понятным причинам про-должать рассказ об артиллерийском заводе, Федоренко пригнулся к моему уху и прошептал:
– Даже имея один город Горький с его заводами, мы и то сможем крепко разговаривать с любой страной. А у нас ведь еще, кроме Горького, есть чем погордиться. Но город Горький… Нет, я прямо-таки этого не ожидал… Какая индустриальная мощь…
Я посмотрел в молодое, красивое лицо курсанта, в его сверкающие карие глаза, в румянец на гладко выбритых щеках и понял, что он влюбился в город на волжско-окских буграх и низинах, в город былой и настоящей славы.
…………………………………………………………………………..
В этот же вечер я представился своему новому начальнику и получил у не-го разрешение назавтра осмотреть хоть немного город Горький.
Я умышленно не стал расспрашивать ни о местах, которые бы желательно посетить, ни о достопримечательностях, которые надо бы увидеть. Мне все хотелось увидеть, но время было ограниченно и я не хотел в довершение к этому портить жесткими рамками преднамеренного маршрута ту эмоцио-нальную прелесть, которую может ощутить лишь свободный скиталец по не-знакомым улицам огромного города.
Заночевав у моих новых друзей в одном из корпусов военного городка, я утром отправился в путь.
Было туманно. Во дворе носились ватаги ребятишек. Они кричали, как грачи, бросали друг в друга комьями талой земли, запускали в сырой косма-тый воздух бумажных голубей, которые тут же беспомощно падали на землю.
Одна группа малышей самостоятельно изучала водопроводную технику.
Один по одному, воровато оглядываясь, карапузы подбегали к водораз-борной колонке, дергали рукой за коромысло рычага и отбегали в сторону.
Толстенький мальчишка в голубом военном шлеме с большой красной звездой и опущенными бортами, в буром пальтишке и больших сапогах с кри-выми задниками, удачно дернул рычаг.
Все мальчишки сейчас же запрыгали от радости, наперебой закричали:
– Глянь, полилось маленько…
– Нет, не маленько, а немножко побольше полилось, – возразила девчонка, укутанная в шали и платки. – Ай, красиво льется…
– Нельзя у колонки! – послышался грубый мужской голос. – Кеш отсюда, Кеш! Разыгрались!
Мужчина в черной треухе и парусиновой спецовке, размахивая метлой, немного погнался за ребятишками, потом пожаловался мне.
– Житья не дает эта собарня. Развелось вить, мильен…
– А у самого-то есть дети? – спросил я вместо ответа.
– Как же иначе, есть – сказал сердитый дворник. – Вот стоит мой атряха, – показал он на толстенького мальчишку в голубом военном шлеме. – В меня весь пошел. Я, вить, если признаться, сам в ихние года не давал никому по-коя. Поверите ли, в гражданскую войну (А я тогда в Макеевке) я однажды в орудию залез головою и мне чуть не отломили шею испугавшиеся чего-то лошади…
– Привираешь! – засмеялся я
– Лопни мой правый глаз, не вру! – возразил дворник, но тут же махнул рукой и покликал к себе ребятишек. – Идите, пострелята, покажу вам всю ме-ханику.
Будто не замечая меня, он отложил в сторону метлу и занялся с ребятиш-ками у колонки.
Пожав плечами, я уже начал было уходить к проходной комендантской будки, как дворник внезапно окликнул меня.
– Вы, прошу вас, извините. На меня это иногда находит… Возьму вот и сделаюсь невнимательным к людям, вроде как злым… Это у меня от конту-зии и ранения… Извините.
– Ничего, что вы, – сказал я и тут заметил, что у моего собеседника один, левый глаз, был шустр и светел, а правый недвижным серым стеклом холод-но смотрел из под густой мохнатой брови. И мне многое стало понятным в душе и сердце человека в парусиновой спецовке.
– Дорогой товарищ, – ласково сказал я ему, пожимая руку. – Ты вправе рассказать вот им, детишкам, что защищал Родину.
– Я им расскажу. Вить это я только кажусь сердитым, чтобы они немного побаивались меня. А так, я люблю детишек. Увидел вот их и подошел… Ну, до свиданья! Спасибо на добром слове…
…………………………………………………………………………..
Через несколько минут я уже катил в трамвае к городу. Трамвай шел ря-дом с шоссе, а потом и по улице Свердлова.
 Слева и справа дома и дома. Деревянные – большие и маленькие, совсем некрашеные или давно выкрашенные охрой и желтой канареечной краской. Старые кирпичные дома с заплесневелыми стенами добротной тяжелой архи-тектуры и новые, пятиэтажные коробки с трещинами наподобие черных мол-ний.
……………………………………………………………………………..
Вот и Первомайская площадь. Просторная, асфальтированная, сверкаю-щая от влаги. От нее во все стороны разбегались лучи почти целого десятка улиц и переулков.
 Через площадь, покачиваясь на рессорах, бежали легковые и грузовые ав-томашины, спешно перебегали женщины с длинными желтыми мешками за спиной. Из мешков торчали острые изломы сосновых досок и концы тонких палок. Это было топливо.
Ребятишки с гиканьем и шумом гнались за машинами. Цеплялись за бор-ты кузова специальными палками с крючками на конце и мчались по асфаль-ту площади на буксире так, что из-под их роликовых коньков били целые гей-зеры мутно-серебристых водяных брызг.
Другая группа ребятишек хохотала возле многоэтажного серого здания Почтамта, у подъезда которого сердитый шофер лягал сапогом свою сломав-шуюся машину, гулко ударяя успетком о баллон.
 Машина стояла на трех колесах и на одной тоненькой ножке домкрата вместо четвертого заднего колеса.
– Улю-лю, лупи ее, лупи! – подбадривали ребятишки нетрезвого шофера, вымещавшего на машине свой личный промах и недосмотр.
Вдруг он ойкнул и, схватившись руками за носок правого сапога, начал прыгать у машины на одной левой ноге.
Восторгу ребятишек не было границ.
Они в данную минуту предпочли бы это зрелище любому театральному представлению, исполняемому лучшими артистами. Слишком уж естественно играл свою роль подвыпивший шофер. Желая отлупить машину, он отбил се-бе ногу и прыгал вот на потеху ребятишкам.
– Ну, товарищ шофер, пронял машину? – спросил я прыгавшего человека в синем комбинезоне, в серой шапке-ушанке и в сапогах армейского покроя.
– Никак нет, товарищ капитан! – отчеканил он, становясь на обе ноги и принимая положение "смирно". – Просто я немного сдурил…
Поговорив минутку с шофером, который "сдурил", и, посоветовав ему не биться лбом в стену, я направился вдоль улицы Свердлова, к Кремлю.
Мой взор был поражен неожиданностью вставшего передо мной ориги-нального здания с фигурной кровлей, с башенками и затейливыми подъезда-ми кудрявой древнемосковской архитектуры.
Это было здание Горьковского банка.
Я завернул туда и прошел по широким коленчатым лестницам и по полу-мрачному коридору в кассовый зал.
Очарование охватило меня в этом редком и высокохудожественном зале, сохраненном Советской властью, как памятник старины.
 Сводчатый потолок пленял воображение человека своей пестрой роспи-сью, дыханием буйной нижегородской старины, мифологической фреской.
Потолок представлял собой архитектурную комбинацию арочных сводов и секущих плоскостей, кривых линий и идеальных лучей, жестких граней и мягких овальных выступов, сферических вогнутостей и линзовидных выпук-лостей.
Думалось, что Неевклидова геометрия Лобачевского предвосхищенно ро-дилась в этом удивительном архитектурном приравнении прямых линий к кривым, плоскостей к сферам, граней к овалам. Глубина трехмерного про-странства жила здесь на плоскости и сама плоскость, как зеркало, казалось глубокой.
Иконописная роспись потолка была пестра, как жизнь давнишних между-народных нижегородских ярмарок.
 Фоном росписи служила художественная вязь, прерываемая пространст-вами рамок в виде кругов и овалов, треугольников и квадратов, ромбов и звезд.
Рамки заполнены изображениями гребных галер и древних парусников, Соломонов с лучистыми ореолами у круглых голов с совиными глазами и львоподобных царей с крестами и скипетрами в когтистых руках, двуглавых орлов со щитами Георгия Победоносца на груди и с круглыми богатыми "державами" в скрюченных косматых лапах.
 Были здесь изображены также юные розоволикие конники с рогами изо-билия в руках и с порхающими белыми голубями под тонкими ногами горя-чих вороных коней. Изображены звери в царских коронах и цари в звериных шкурах.
Безграничная социальная фантастика. Она рождена была на плодотворной почве шумевшего на весь свет Нижнего Новгорода, куда торговые страсти сгоняли людей изо всех уголков планеты. И синкретизм вкусов, быта, культу-ры, политических страстей и народных сказаний, – все это отразилось при-чудливой росписью на потолке кассового зала Горьковского банка.
Три огромных пятиярусных бронзовых люстры висели под сводами по-толка, поблескивая резными колпачками электрических свеч. И чувствова-лось, что электричество недавно пристроилось к древней, успевшей потуск-неть, бронзе величественных люстр, знавших стеариновые и сальные свечи с их мерцающими и стелющимися острыми голубоватыми язычками пламени и синими спиральками дыма, исходившего от черных корешков погасших фи-тилей.
Это было во времена, когда в углу крестьянских хат на Волге стояли не-большие толстоногие столы, покрытые грубыми домоткаными скатертями и заваленные краюхами свежепахнувшего хлеба, уставленные берестяными со-лонками с крупной солью, зелеными кружками из оббитых бутылок с про-зрачной водой, расплесканные капли которой дрожали на жестком ворсе ска-терти, как роса на узеньких стебельках травы.
Это было в старину. А теперь и в крестьянских хатах сияло электричество, краюхи хлеба убраны в поставцы и буфеты, а столы завалены журналами, на стенах мифологические образы вытеснены реальными портретами народных вождей.
…………………………………………………………………………..
Растревоженный влиянием неспокойной нижегородской старины, вышел я на улицу и зашагал к городскому "детинцу", к Кремлю.
Буро-красные стены его с квадратными и круглыми башнями, с хмурыми глубокими проездами и боевыми зубцами, подпиравшими холодное свинцо-вое небо, унесли мою мысль и чувство к далеким временам, когда разгневан-ный Нижний Новгород закипел и забурлил и поднялся на выручку полонен-ной шляхтичами Москвы.
Туда пришло нижегородское ополчение и жестоким боем восстановило величественную самостоятельность Москвы, про которую впоследствии ис-торик Карамзин писал, что "Москва будет всегда истинною столицею Рос-сии". И, может быть, слова эти пришли в мысль Карамзина именно здесь, у стен Нижегородского кремля, куда любил он приходить в период своей рабо-ты в Нижнем.
В детстве пришлось мне слышать рассказ своей учительницы Лидии Ва-сильевны Шаталовой, что будто бы князь Пожарский и Кузьма Минин, изгнав поляков из Москвы, взошли на Сухареву башню, стоявшую сизой фантасти-ческой четырехугольной громадой, и со вздохом облегчения взглянули ис-крящимися глазами на освобожденную ими Москву.
Может быть, в жизни так и не было, как рассказывала учительница, но я благодарен ей.
Ее устами говорили с нами прошлые века старой Москвы и рисовали нам, ученикам, достопримечательности древней столицы России. Именно после этих бесед Лидии Васильевны встали перед нами и запомнились на всю жизнь многочисленные купола храма Василия Блаженного, состоявшего из нескольких уступов и увенчанного огромной, радужного цвета зубчатой гла-вой, похожей на граненую пробку одеколонного флакона.
Говорила учительница и о Симоновом монастыре с платформой у коло-кольни, откуда встарь москвичи тревожно наблюдали за черными тучами приближавшихся татарских орд, говорила о туманных Воробьевых горах.
 Увлекшись рассказом о Москве, бессмертье которой было несомненно, Лидия Васильевна, как узнал я позже, сместила время и рассказала о более поздних достопримечательностях столицы, не имевших еще места во времена Минина. Она рассказала о Петровском театре с плоской кровлей и портиком с вознесенным над ним алебастровым Апполоном, который, стоя на одной ноге в алебастровой колеснице, твердо управлял тройкой рьяных алебастро-вых коней…
Все это вспомнилось мне, когда с взволнованным трепетом в сердце про-ходил я через широко распахнутые ворота во внутрь Горьковского кремля. Так дорога нам слава прошлого, без которой не было бы сегодняшней громо-вой славы России.
Во дворе Кремля было сыро. Серые полоски асфальтированных дорожек ручьями текли мимо молодых и елей, напоминавших своей зеленой хвоей о Московском кремлевском дворце.
Только не было здесь московской строгости и московской пестроты зда-ний, меньше пахло стариной, чем в Московском Кремле.
 Здание обкома партии и облисполкома – современные здания. Плоско-стенные, с изрезанными углами и с многочисленными переплетами широких окон и верандных стен из стекла в легких рамах.
Я прошел дальше. Здесь дохнула на меня многовековая старина. Слева было длинное сумрачное каменное здание местами в два, местами в три эта-жа. Заплесневелые, позеленевшие кирпичи, железные решетки в глубоких ок-нах.
В давние времена здесь был застенок.
В мрачных комнатах, освещенных трепетным светом факелов, скрипели дыбы и воеводский палач опускал свистящий кнут на голую спину пытаемо-го.
 Мне стало жутко и душно в этом тихом сейчас и холодном дворе. А дальше, обращенные к Оке и Волге, бурели каменные стены крепости, по-строенной русскими людьми по планам итальянского зодчего Франческа в начале XVI века и выдержавшей все невзгоды судьбы, но нуждающейся сей-час в обновлении, в омоложении…
………………………………………………………………………………..
Мне захотелось простора, а его не было на просторном каменном крем-левском дворе. И я почти бегом вышел со двора на берег Волги.
Крут и высок этот берег. Трехэтажные казармы, расположенные у его подножья, казались отсюда маленькими и ничтожными. Стоя у подножия кремля, человек по отношению этих казарм находился не менее, как на два-дцатом этаже небоскреба.
 Справа от Кремля, ближе к Волге, торчало деревянное здание с островер-хой кровлей и двумя деревянными башенками. Это бывший ресторан охотни-ков.
Любили здесь волжские охотники выпить и закусить, а потом похвастать друг перед другом, рассказать были и небылицы, без чего настоящие охотни-ки не могли жить.
Широкая Волга, покрытая льдом с темнеющей полосой воды у берега, се-рела внизу. В тумане утопал противоположный берег, еле маячили неясные очертания кустиков, за которыми чернели домики рыбаков.
Сквозь туман казалось все это будто бы утонувшим в мутной воде. Так умеют писать картины немногие художники, но они никогда не достигнут подобного обворожительного совершенства и не превзойдут прелести волж-ской натуры, которая была мне милее самой лучшей фантазии и гениального художественного вымысла. В этом видении двигалась и горела жизнь, поро-ждавшая в моей душе крылатую грезу о завтрашнем дне.
Я видел натуру, показанную мне удачной стороной. И видел я ее такой именно потому, что находился от противоположного берега на расстоянии, при котором иллюзия видимой картины достигла своего классического пре-дела: подойди я наполовину ближе, видение потеряло бы свою обворожи-тельность и в нем угасла бы жизнь…
Кто-то зашумел на площади Минина и Пожарского, проехав на мотоцик-ле. Я оглянулся, но ничего не увидел.
Закрывая от моего взора площадь, спиной к Волге стоял высокий памят-ник Валерию Чкалову.
 Валерий, огромный, голубоватый стоял лицом к площади. Не так любил стоять он при жизни. Живой Чкалов чаще стоял на крутом волжском берегу и смотрел на великую реку.
Вид широкой и могучей Волги рождал в нем стремление к одолению сти-хии пространства. Ему казалось тогда, что, взмахни он руками, и тело отде-лится от земли, полетит над Волгой, облетит потом весь земной шар.
Зачем повернули мертвого Чкалова спиной к Волге? Отдали дань сцени-ческому такту и заставили Чкалова повернуться лицом к публике, гуляющей по площади. Ну что ж. Сцена торжествует, но символическая сила памятника снизилась, символический пламень памятника погас. Чтобы зажечь этот пла-мень, надо повернуть памятник Чкалову лицом к реке. Он любил стихию, лю-бил бурю жизни и меньше всего хотел бы вечно смотреть на городскую пло-щадь, дисциплинируемую милиционерами и указателями допускаемых скоро-стей движения коммунального транспорта.
Технически не встретилось бы большой трудности повернуть памятник Чкалова лицом к Волге. Не будут нарушены при этом и пропорции: черно-мраморный пьедестал памятника цилиндричен. Но идея памятника станет то-гда иной, настоящей: бессмертное дерзновение одолеть стихию природы, стихию пространства. Именно это всегда влекло Чкалова на подвиг, было сущностью его характера.
…………………………………………………………………………..
В этот день я успел еще побывать на Почтовом съезде, в приземистом од-ноэтажном доме пепельно-розового цвета с нахлобученной кровлей и с выпу-ченными, как глаза у рака, окнами.
Это бытовой музей детства Максима Горького, известный под названием дома Каширина.
Две небольших комнаты, кухня и сени – вот и весь дом. В кухне, занимая всю левую половину, теснилась печь. Обыкновенная большая русская печь.
У порога – деревянное ведро с водой и розгами, которыми дед Каширин лупил своих внуков ежесубботно, отправляясь после этого к всенощной служ-бе в храм.
Через парадную горницу деда Каширина мы прошли в комнату Акулины Ивановны, бабушки Горького. Половину этой комнаты занимает деревянная кровать с периной, стеганым одеялом и горой подушек. Неподалеку от крова-ти стоит знаменитый сундук, обитый жестью. Это здесь ребенок Алеша, игра-ясь, опасался, что спину ему срежет когда-нибудь сверкающий маятник ча-сов, висевших над сундуком на стене, оклеенной зелеными обоями.
 И по сей день висят на стене эти старинные часы с тяжелыми гирями и устрашающе большим маятником.
Уходя из домика-музея, уносил я в своем сердце новое чувство о Горьком, как о человеке, который действительно вышел из жизни, из народа. Он знал горечь розги и тесноту
В этой комнате Акулина Ивановна рассказывала своему внуку, будущему писателю, чудесные русские сказки, животворно повлиявшие потом на его творчество, на его литературную жизнь.
 Уходя из домика-музея, я уносил в своем сердце новое чувство и новые мысли о Горьком, как о человеке, который действительно вышел из жизни, из народа. Он знал боль и горечь розги, знал тесноту комнатушек, давивших своими стенами большую семью. Он хотел простора для всех тружеников планеты, он хотел свободы… Он был человечным человеком и в комнате своей бабушки и в большой жизни.
Да, название города на Волге именем Горького органично. Они оба вели-каны и достойны один другого.
………………………………………………………………………………
В Тобольские казармы я возвратился вечером. На часах было семь сорок пять.
Листок отрывного календаря показывал 27-е апреля 1945 года.
В комнате перезванивали позывные Москвы.
– Тише, – предупредили меня товарищи, едва я переступил порог. – Сей-час будет передано важное сообщение…
На носках прошел я к стулу и уселся под самым репродуктором.
 Прошла томительная минута ожидания, и торжественный голос диктора возвестил всему миру приказ № 346 маршала Советского Союза Сталина о том, что войска Первого Украинского фронта и союзные нам англо-американские войска ударом с запада и востока рассекли фронт немецких войск и 25 апреля в 13 часов 30 минут соединились в центре Германии, в рай-оне Торгау на Эльбе…
…В этот вечер в Горьковском Краснознаменном Военно-Политическом Училище имени Фрунзе шло ликование, гремела гармоника, пели офицеры и курсанты. Победа дышала нам в лицо, шумела крыльями над всем миром.
Через три дня, 30-го апреля, войска Первого Белорусского фронта прорва-лись в берлинский парк Тиргартен, на углу которого, у реки Шпреи, распо-ложен немецкий рейхстаг.
В два часа дня над рейхстагом водружено Красное знамя Победы.
Второго мая капитулировал Берлин. И мы все, охваченные могучей радо-стью, ждали теперь последнего часа, который должен был пробить над Гер-манией.
… В ночь под 9-е мая 1945 года, не дождавшись ушедших в город друзей, я задремал, сидя у стола.
Сквозь сон слышались нежные перезвоны известного всему миру сигнала о том, что хочет говорить Москва.
Я проснулся. В комнате было темно, в оконные стекла стучали редкие ка-пли дождя. В репродукторе продолжался трезвон.
 Вдруг все оборвалось, затихло. В репродукторе, еле слышно, шуршали токи.
Я засветил спичку и взглянул на часы. Было три десять по горьковскому времени.
– Внимание, говорит Москва! – с особой приподнятостью и торжествен-ностью в голосе возвестил Левитан. – Подписание акта о безоговорочной ка-питуляции германских вооруженных сил…
……………………………………………………………………………
Потрясенный этим событием, которое все мы с нетерпением ожидали и которое все-таки произошло внезапно, я закрыл глаза и опустился на стул.
 У меня смеялось сердце и от слез теплели щеки. Радости не было границ.
Стучали и шелестели о стекла капли майского дождя, но мне казалось, что шелестели листы истории.
В 1648 году, после Тридцатилетней войны, курфюрст Бранденбургский Фридрих Вильгельм с тяжким вздохом подписал Вестфальский мир.
– Лучше бы я не умел писать, – заявил он тогда. – Лучше бы не умел я пи-сать, чем подписывать свой позор…
Тридцатилетняя война закончилась тогда полным разгромом Германии и потерей ею какого бы-то ни было ее международного значения. Но позор со-временной гитлеровской Германии неизмеримо более глубок и более заслу-жен немцами.
Вспомнили ли, подписывая акт капитуляции, изречение курфюрста Бран-денбургского о грамотности современные немецкие вояки – генерал-фельдмаршал Кейтель, генерал-адмирал Фридебург и генерал-полковник Штумпф?
… Ход моих мыслей был прерван новым голосом из Москвы.
«Совнарком СССР, в соответствии с указом Президиума Верховного Со-вета СССР об объявлении 9-го мая, ПРАЗДНИКОМ ПОБЕДЫ, постановил считать 9-е мая нерабочим днем… Всем советским государственным учреж-дениям в день всенародного торжества… поднять на своих зданиях Государ-ственный флаг СССР»
Не успели прозвучать последние слова диктора, как в квартирах наших корпусов вспыхнули электрические огни.
Вместе с появлением света проснулись люди, застучали их быстрые шаги по лестницам, зазвучали песни, задрожали полы под ногами плясунов.
Наскоро одевшись, я выбежал на Арзамасское шоссе.
Моросил дождик. В темноте слышались торжествующие заводские гудки. За Окой, в автозаводском поселке, ярко светились огни. На канавинской ли-нии сверкали синие молнии над дугами невидимых в ночи трамваев. Из горо-да, со стороны Первомайской площади слышались звуки аккордеона. На мо-лочном заводе, на Макаронной фабрике, на 84-м – везде звучали песни.
Фыркая и стреляя выхлопной трубой, со стороны Мызы появился грузо-вичок.
Выхватив карманный фонарик, я начал сигналить "стоп!"
Празднично настроенный шофер остановил машину и, высунув голову из дверцы кабины, крикнул:
– Валитесь в кузов!
В кузове, обнимая друг друга, стояло десятка полтора девушек. Они ехали на Сталинский Вокзал.
На площади Первомая, шофер остановил машину и дал мне сойти. Потом грузовик покатил к Окскому мосту. Девушки в кузове продолжали петь и приплясывать, отчего машина качалась, как лодка на волнах.
Любуясь толпами поющих и пляшущих на площади людей, любуясь огня-ми ракет, я прошел через Первомайскую площадь и по улице Свердлова, тоже полной толпами людей, прошел к памятнику Минину.
Там кипело людское море. Горели карманные фонари, трещали ракеты, заливая площадь ярким светом. На мокром от дождя асфальте кружились танцующие пары. Под наскоро устроенными палаточными навесиками пате-фоны исполняли нежные вальсы.
Шел холодный дождь, перемешанный со снегом, но радость людей была столь велика, что они не замечали непогоды. В душе у них была весна и не-удержимым потоком кипела энергия.
В огнях блестела мощная фигура Минина, поднятая на гранитном поста-менте. У подножия памятника нижегородскому гражданину мальчишки, про-снувшись в эту великую ночь, отбивали "гопака".
Мне вспомнилась первая ночь войны.
Она застала меня в Курске. Я видел, как на долгие годы были погашены тогда огни. Теперь я встречал и проводил последнюю ночь войны.
Снова зажигались огни. Они горели теперь не только в квартирах, в вит-ринах, в уличных фонарях. Они горели в каждой человеческой душе. Горели огни победы, зажженные в ночь под 9-е мая 1945 года в три десять утра по горьковскому времени.

Апрель – май, 1945 года.
Город Горький.

 

Н. БЕЛЫХ







ВОЙНА

Сборник рассказов
1941 г. – 1945 г.









Двадцать второму гвардейскому
Воздушно-десантному полку,
товарищам моим, посвящаю
этот сборник. АВТОР.















































СОДЕРЖАНИЕ

1. Накануне. Записки современника……………………………………5
2. Прощай, город. Записки современника……………………………...12
3. Дорога в Курск. Путевые записки……………………………………20
4. Война началась. Мои записки………………………………………..29
5. Галя. Рассказ…………………………………………………………..42
6. В Саратове. Мои записки…………………………………………….51
7. На формировании. Записки. Мои записки………………………….63
8. Снова на Северо-западе. Мои записки……………………………...79
9. Листовка. Рассказ…………………………………………………….110
10. Генерал. Рассказ……………………………………………………...117
11. Папоротник. Рассказ…………………………………………………126
12. Глаза. Рассказ………………………………………………………...131
13. Молоточки. Рассказ………………………………………………….138
14. О бдительности. Рассказ комиссара………………………………..141
15. Штаны. Рассказ-шутка………………………………………………152
16. Солидарность. Рассказ на марше…………………………………..155
17. В лесах Валдайских. Из моих записок…………………………….158
18. Нельзя забыть. Мои записки………………………………………..190
19. От Белгорода до Опошни. Из моих записок……………………….205
20. Знакомые ребята с нашей улицы. Рассказ………………………… 226
21. Полк вышел к Полтаве. Из моих записок………………………….233
22. Дух кобзы. Легенда………………………………………………….235
23. К Днепру. Из моих записок…………………………………………238
24. Треугольник Швейнеля. Рассказ……………………………………240
25. Самолюбие. Фронтовая быль……………………………………….248
26. Рыбчино – Румыния. Из моих записок……………………………..253
27. В Румынии. Фронтовые записки……………………………………285
28. Кыни амурат. Румынский рассказ………………………………….308
29. Часы. Рассказ-шутка………………………………………………...312
30. В три десять по Горьковскому. Из моих записок…………………316


































НАКАНУНЕ
 Записки современника

"Дело явным образом идет
       к войне".
       Сталин. Доклад на 17 съезде
       ВКП(б).

Весна 1941 года была поздняя, холодная, дождливая. Лишь в начале июня в городском саду расцвела сирень.
 Может быть, этим объяснялась относительная малолюдность на город-ских улицах. Но состояние тяжелого предчувствия, охватившего людей, было навеяно не только погодой.
Еще с начала мая в народе усиленно заговорили о предстоящей войне. На-род чутьем улавливал то, что дипломаты понимали рассудком.
Два события, относящиеся к маю 1941 года, особенно насторожили нас, хотя в другое время они бы не были замечены.
 8 мая выступил в английском парламенте Ллойд Джордж. Он отметил, что не было еще войны, в которой дипломатия играла бы такую большую роль, как сейчас. Самые тяжелые поражения Англия понесла… в области ди-пломатии… Нынешняя война будет продолжительной, и чем дольше она бу-дет идти, тем лучшими будут шансы Англии…
Вскоре потом мир был взбудоражен сообщением о таинственном перелете на самолете из Германии в Англию заместителя Гитлера по руководству на-цистской партии Рудольфа Гесса.
Легко понять тревогу моих современников, заметивших совпадение ллойд-джорджевских жалоб со скорым таинственным визитом Гесса на Бри-танские острова. Зачем понадобился Гессу этот полет в воюющую с Германи-ей страну? Устранять ошибки английской дипломатии? Но Германии никогда не приходило в голову жалеть об английских ошибках. Наоборот, английские ошибки и уступки облегчили Германии развязать вторую мировую войну.
Значит… Гесс полетел организовывать войну в более широких масшта-бах… Совершит ли Англия еще одну и самую роковую ошибку? Мы всей ду-шой не желаем этой ошибки…
Вскоре мне пришлось быть в Курске, в Педагогическом институте. Вече-ром целой группой сидели мы в одной из комнат учебного корпуса в ожида-нии электрических огней, чтобы коллективно прочесть комедию Аристофана "Женщины в народном собрании".
Электричество долго не зажигалось, и мы, каждый погруженный в свои думы, смотрели на улицу. В противоположном доме горела керосиновая лам-па. Вспотевшее от непогоды окно полыхало золотисто-багровым отсветом, а падавшие с крыши струи дождевой воды, будто льняные пряди, стелились по красной стене дома и текли потом темными ручьями по тротуару.
– Смотрите, как все это красиво! – прервал наше молчание один из сту-дентов. – Пусть вот наш курский художник, Антон Зубов, напишет своей ки-стью только одну стену этого дома такой, как мы видим ее сейчас, и ему обеспечено бессмертие… Ведь этот свет, бьющий через затуманенное стекло, эти краски играющей воды, этот образ дождливого вечера – все это почти душа материи…
– Нет, товарищ Гаврилов, – возразил ему сосед, – не поэтому следовало бы Зубову надо бы заняться Курском, что в свете, красках и образах отража-ется душа материи. Дождливый вечер тоже повторится всегда. А вот чует мое сердце, что нынешний Курск мы не сможем увидеть своими глазами даже че-рез два года… Он переживет величайшую драму… И портрет его следовало бы написать сейчас….
Мы заспорили. Спорили мы о многом, но и сами того не заметили, как оказались во власти размышлений и споров о войне, о международных отно-шениях…, о том, как эти отношения отражаются в литературе и в изустном творчестве народа.
– Я, друзья мои, – сказал студент Гаврилов, ездивший перед тем в один из районов по сбору фольклорного материала, – приведу вам один очень хоро-ший пример оценки английской политики затяжной войны нашими творцами анекдотов. Вот, послушайте.
Гаврилов откашлялся и начал рассказывать наизусть легко запоминаю-щийся анекдот, в котором, мне почудилось, не только таилась злободневность и глубокая проникновенность в суть уже происходивших событий, Нои было что-то пророческое во взглядах на будущее.
"Гитлер, Муссолини и Черчилль, – говорилось в анекдоте, – прибыли к известной парижской мадам-прорицательнице судеб и попросили ее сказать, кто из них выиграет войну?
Прорицательница, посмотрев на них, сказала: "Главного-то, богатыря, спросить бы надо об этом…"
Гитлер затопал ногами, сжал кулаки: "Я и есть самый главный богатырь! Говори судьбу или…", – он недвусмысленно потянулся рукой к пистолету.
"Хорошо, – сказала прорицательница, чуть заметно улыбнувшись, – Я со-гласна сказать вашу судьбу. Идемте за мной".
Они вышли в сад, посреди которого стоял огромный хрустальный аквари-ум с единственной плавающей в нем золотой рыбкой и сказала: "Тот из вас победит, кто эту рыбку сумеет поймать".
Померились гадальщики на палке, кому начинать рыбную ловлю первым. Досталось Муссолини.
Он дружески подмигнул Гитлеру, произнес: "Римляне должны быть всегда первыми, потому, что у них "менс сана ин корпоре сано", то есть здоровый дух в здоровом теле", потом разделся донага и грузно нырнул в аквариум.
Долго барахтался он в воде, гоняясь за золотой рыбкой. Ему даже удалось было схватить рыбку пальцами за спинной плавник, но… она выскользнула и ушла в глубину.
Измученного, полузахлебнувшегося Бенито вытащили из аквариума и по-ложили на траву, чтобы ветерок привел его в чувство, поставили у него перед носом тарелку макарон и так оставили лежать.
Наступила очередь Гитлера. Этот успел заручиться подсчетами своих уче-ных, которые точно указали день, час, минуту и даже секунду, когда золотая рыбка, по теории вероятностей, должна проплыть через определенное в аква-риуме место и на определенной глубине. Стоило только в этот момент опус-тить руку в аквариум и взять ничего не подозревавшую рыбку.
Взобравшись на стенку аквариума и неторопливо жуя веточку укропа, Гитлер посматривал мутными глазами на стрелку ручного хронометра. Потом он поплевал на свои пальцы, пригладил ими черные косички волос, укориз-ненно сказал успевшему просохнуть Муссолини: "Аккуратность, дуче, преж-де всего. Вот, смотрите, приближается миг, рассчитанный моими лучшими учеными…" – гордо возвестил Гитлер и стремительно сунул руку в аквариум.
       Муссолини хмуро улыбнулся. Он видел, как между скрюченными пальцами его друга скользнул только хвостик золотой рыбки, нырнувшей в глубину.
"Ваша очередь, сэр, – сладким голоском напомнила прорицательница за-дремавшему было на солнцепеке Черчиллю, – Ловите рыбку".
 Старик улыбнулся, достал из кармана золотую чайную ложечку, взобрал-ся на аквариум и начал ложечкой по капельке выплескивать воду.
– Что вы хочете делать? – пощипывая себя за толстый подбородок и вы-ражая удивление, спросил Муссолини.
– О, это вполне ясно, – ответил Черчилль, смахнув пчелу со своей мяси-стой щеки. – Я выплесну воду, а рыбку возьму на сухом дне совершенно бес-препятственно …
– Проклятый Альбион! – закричал Гитлер хриплым лающим голосом. – Ты провозишься в аквариуме слишком долго…
– А мне не к спеху, – возразил Черчилль, продолжая ложечкой выплески-вать воду из аквариума. Но пчела, продолжая кружиться вокруг носа Черчил-ля, мешала его работе, и он закричал на прорицательницу:
– Уберите сейчас же эту пчелу, она мне житья не дает!
Прорицательница вздохнула, отрицательно покачала головой.
– Ничего не могу, сэр, поделать с пчелой. От вас пахнет липой, а пчелы всегда на липу летят …
– То есть, как это…Что значит, пахнет липой? – сердито закричал Чер-чилль, готовый вцепиться в прорицательницу, но в этот момент на дорожке сада показался человек с ведерком на изогнутой в локте руке.
– Ты чей? – спросил его Черчилль, когда человек подошел к аквариуму и сказал: "Здравствуйте!"
– Я русский богатырь, – ответил человек. – Узнал я из газет, что вы уже сколько дней мучаетесь, фальшивую рыбу в аквариуме ловите. Ну, вот и ре-шил показать вам настоящую золотую рыбку. Смотрите!
Человек ясными серыми глазами осмотрел всех присутствовавших у аква-риума, потом взял из ведра рыбу, от которой полилось такое сияние, что даже прорицательница сощурила глаза и закричала:
– Бросайте, господа, всякое гадание! Я узнала богатыря, которому сужде-но победить!"
……………………………………………………………………………….
       Едва мы успели прослушать этот, поразивший нас своими мыслями, анек-дот, как в комнату вошел один из моих товарищей – Семен Аскинадзе. Он только что возвратился из курского областного книгоиздательства, куда но-сил одно наше совместное произведение.
И вот, оказывается, книжный редактор товарищ Саввина упрекнула нас в том, что мы не понимаем обстановки и в своем произведении в неприятном свете показываем немца – коменданта одного из корпусов дореволюционной Бутырской тюрьмы. "Вы, сказала Савина, подобной обрисовкой и показом отвратительности немецкого влияния в полицейском аппарате старой России можете только повредить нашей теперешней дружбе с Германией".
– Ха-а, какая тупица! – воскликнул Гаврилов. – Ты бы, товарищ Аскинад-зе, напомнил ей слова Черныщевского, что "Немцы – любители насилия, хоть и умеют говорить языком цивилизованного общества, остаются в душе людьми варварских времен…"
В это время вспыхнули электрические лампочки, свет засверкал на нике-лированных оконных шпингалетах, на боках пузатых чернильниц, на гладком черном лаке классной доски. И все же мы отложили чтение аристофановских комедий: нас захватили тема предгрозовой современности.
Аскинадзе, смахнув платком капли дождя со своих смуглых щек, в волне-нии закурил папиросу, присел на подоконник. Его черноволосая курчавая го-лова резко вырисовывалась на освещенном стекле окна, а взволнованное и озаренное электричеством скуластенькое лицо выглядело молодым и краси-вым. Быстро бегали его карие глаза, но густые черные брови его хмурились и видно было, что мысли его не блуждали, как глаза, а сосредоточенно и на-пряженно искали ответ на только что поставленные перед ним вопросы.
– А какая была бы польза, – вдруг заговорил Аскинадзе, обращаясь к Гав-рилову, – ну, какая, если б я и процитировал Саввиной слова Чернышевского о немцах? От нее это отскочило бы как горох от стенки. Пройдет немного времени и Саввина вылечится от куриной слепоты…
– Ну, вряд ли, – усомнился Гаврилов. – Горбатых исправляет только моги-ла…
– А зачем вам вообще надо плохо говорить о Германии? – вмешался това-рищ М…, недавно прибывший в Курск из Свердловска, где в свое время со-трудничал в газете Уральского Обкома ВЛКСМ "На смену". – Ну, зачем?! – уже выкрикнул он тоненьким, как у девочки, голоском и обвел нас взором своих грустных голубых глаз, над которыми золотились узкие рыжие брови. – Ведь Германия считает своим врагом не Россию, а Великобританию… Я вам сейчас это докажу.
Он торопливо начал шарить в своем портфеле, что-то выискивая. Потом он достал оттуда листок с напечатанным на нем текстом немецкого "Гимна ненависти", написанного Лиссауэром, и начал читать:
       "… Боже, покарай Англию!
       И французы и русские нам нипочем,
       То они нас побьют, а то и мы их побьем!
       Но есть у нас ненависть одна!
       Она нам навеки, навеки дана.
       Ее мы выпьем до дна, до дна.
       Будь проклят наш единственный враг – Англия!" ………………………………………………………………………………
 Прослушав гимн, мы некоторое время молчали, чувствуя какую-то тяже-лую неловкость. Молчаливо мял пальцами свою бумагу и товарищ М…, ви-димо почувствовавший в гимне Лиссауэра то, чего раньше не замечал: сла-бость аргументации в пользу "искренней" дружбы Германии в отношении России.
Наконец, молчание стало нам в особую тягость, и кто-то вымолвил:
– Да-а, в гимне этом, если прислушаться, звучит животная немецкая бо-язнь войны на два фронта. А еще звучит нотка беспредельного немецкого вы-сокомерия по отношению французов и русских. И товарищ М…, читая нам гимн, доказал как раз обратное тому, чего хотел. Получилось, как у библей-ского Валаама, который поехал проклинать народ, а сам, против своей воли дал ему благословение на борьбу со своими врагами…
– Вы это на что намекаете? – обиженно и зло спросил товарищ М…
– А так… Советуем вам выбирать друзей, которые не склонны верить по-добным немецким гимнам. С немцами разговаривай, а кулак держи сжатым… Можно и без намеков, – сказал Гаврилов. – С немцами разговаривай и бумаги разные подписывай, а кулак все время держи сжатым…
……………………………………………………………………………
 Лишь после полуночи, когда дождь начал переставать, мы разошлись.
       Я тогда часто останавливался в доме номер шесть на Береговой-Куровой. Идти туда надо было все под гору и мимо ветродвигателя курского изобрета-теля Уфимцева.
На верхнем мостике железной вышки чернела человеческая фигура и кро-ваво-красным пятном светилась лампочка. "Живет, – подумал я, – и в ночи живет творение гения, а тучи над ним повисли уже, тяжелые грозовые ту-чи…". – Так тосковало и томилось мое сердце, терзаемое недобрым предчув-ствием.
 В доме № 6 на Береговой-Куровой, несмотря на поздний час, светились окна. Еще не спали квартировавшие здесь курсистки педагогических курсов.
       Стряхнув с себя дождевую влагу и соскоблив грязь с сапог, я постучал в дверь.
       Открыла мне Груня, прозванная среди подруг мартышкой за маленький рост и некрасивое лицо. Неприятно шмыгнув носом, она упрекнула меня:
– Поздно гуляете, молодец…
– Да, поздно, – согласился я и прошел в отведенную для меня комнату.
На следующий день мы выехали из Курска автобусом и успели прибыть в Старый Оскол за несколько минут до открытия сессии городского совета.
 Едва успел я занять стул в партере городского театра, как голубые бар-хатные полотна занавеса с шелестом раздвинулись, отползли к боковым ко-лоннам сцены, а у стола появился рослый человек в синем костюме.
Это был Иван Иванович Богданов. Он долго говорил скучную и непрони-цательную вступительную речь. Была она какая-то мирная и "душевная", как баптистская проповедь.
Богданов уверял, что "нас не коснется пламя войны, бушующее во всем мире, и мы можем спокойно продолжать наш мирный труд". По бесстрастно-му выражению его лица трудно было понять, верил ли он сам в свои миро-творческие речи или говорил просто так? Во всяком случае, его речь произ-вела неприятное впечатление. Она усыпляла бдительность и уменьшала наши силы.
Перестав слушать Богданова, я блуждал глазами по залу, по сцене, на ко-торой за красным длинным столом сидел многочисленный президиум из зна-комых лиц, по рампе сцены.
У рампы, в большой деревянной кадке, стояла искусственная пальма. От-куда-то снизу били лучи красного света и, озаренные ими, кончики длинных пальмовых листьев казались червонно-золотыми, зловещими.
Сердце мое вдруг наполнилось болью, и чтобы не закричать на миротвор-ца-докладчика, не наговорить ему грубостей, я поднялся и вышел на улицу. Мне нечего было слушать речи, которые мешали людям чуять запах надви-гающейся грозы.
Долго блуждал я по улицам города, терзаемый тем смутным чувством тос-ки, которое охватывает людей в предвидении, что скоро придется покинуть родные места и покинуть, может быть, навсегда. Потребностью моей души стало желание как возможно больше впитать в себя впечатлений о своем род-ном городе. В нем прошли мои лучшие годы юности, в нем приобщился я к культуре. Отсюда начался мой путь в высшую школу; отсюда, вероятно, нач-нется моя дорога в неминуемую войну, в личную неизвестность.
Родина, никто не может так сильно взволновать человека, как ты! И камни твои, и деревья, и сады, даже пыль на улицах и разломанные деревянные ог-рады на запущенных пустырях мне безгранично дороги, но я чувствую, что скоро изменится твое лицо и потому так пристально всматриваюсь в твои ми-лые черты. С запада слышится рев: "Пушки вместо масла!" И мне хочется кричать: "Танки вместо картофелекопалок!" Мы очень мирные люди, и, мо-жет быть, наступит время, когда мы официально признаем это для объясне-ния нашей недовооруженности… перед лицом агрессивной Германии. Но в эту ночь, блуждая по улицам города, я мог только думать и думать, но не го-ворить. Да и разве стали бы слушать меня люди, усыпленные речью Богдано-ва. Их должна переучить сама жизнь…
…………………………………………………………………....................
14 июня 1941 года я вышел на улицу очень рано. У здания почты толпился народ. Кремлевские куранты прозвонили семь раз в Москве, а диктор сооб-щил нам московское время и начал передачу последних известий по радио.
– Сообщение ТАСС, – сказал он трагическим голосом, и толпа людей при-двинулась поближе к балкону, на решетке которой был пристроен репродук-тор. – Еще до приезда английского посла в СССР господина Криппса в Лон-дон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о "близости войны между СССР и Герма-нией"…
В глубоком молчании выслушала толпа это сообщение ТАСС и молча ра-зошлись по домам.
В тот же день я распорядился, чтобы жена уложился мои путевые вещи в солдатский вещевой мешок. Теперь уже и слепому было видно, что мы оказа-лись накануне великих событий, избежать которых стало невозможно.

3 мая – 14 июня 1941 г.
Курск – Старый Оскол















ПРОЩАЙ, ГОРОД!
 Записки современника

Все эти дни, не разгибая спины, работал я над своей повестью "Перекре-сток дорог". Охваченный постоянным ожиданием, что меня вот-вот могут оторвать от работы, я даже отказывал себе в отдыхе и в привычной утренней прогулке по городу. Лишь от одного не мог я отказаться – от наблюдения за своими детьми.
– Папк, глянь! – воскликнул мой старший сынишка, Женя, бросившись ко мне от гардероба. В его пальцах трепыхалась бледнокрылая маленькая бабоч-ка.
– Моль, это моль! – закричала жена. Она вырвала бабочку из рук расте-рявшегося мальчика и растерзала ее. Платье мое избила моль до дыр, как серная кислота…
Но мальчик разрыдался. Вцепившись в платье матери, заскулил:
– Мам, сделай бабочку, чтобы летала. Сделай. Зачем ее убила…
И это зрелище растрогало меня. "Видимо, не понимая зла (что характерно для детей), люди никогда не сумели бы сделать добро, – подумал я. – Что-то детски-прелестное замечал я иногда и в моем народе, наделенном терпеливо-стью и ясным умом, склонном поворчать-поворчать и потом простить незна-чительные ошибки своих руководителей, стать вокруг них непроницаемой стеной. Но горе тому, кто выведет его из терпения: тот познает и русскую гневность, и русскую сверхскорость и русский сверхудар. Как жена моя без-жалостно растерзала белую моль, так русский народ растерзает своих вра-гов". – Углубившись в эти размышления, я отодвинул в сторону свою пишу-щую машинку и, встав, повернулся лицом к окну.
По булыжной мостовой двигалась похоронная процессия. В голове ее двое высоких мужчин в черных костюмах и развевающимися на ветру длинными волосами несли венок из свежей хвои, бумажных цветов и крепа. За венком громыхали дроги с поставленным на них некрашеным сосновым гробом, об-локотившись на который красивая блондинка тряслась в безутешном плаче. Большая толпа людей сопровождала похоронные дроги. Процессию замыкал духовой оркестр. Молодые музыканты с веселыми лицами старательно дули в медные трубы и траурная мелодия плыла над улицей.
Я знал покойника, знал его жену, знал и капельмейстера духового оркест-ра и поэтому не очень удивился контрасту траурного марша и веселых лиц у молодых музыкантов. Давно известно, что жизнь полна разочарований и не-ожиданностей. Молодая вдовушка, рыдая над гробом мужа, мыслями своими была в объятиях капельмейстера, которого любила давно. И музыканты, ис-полняя похоронный марш, уже мечтали о веселых песенках на свадьбе своего начальника. Таков контраст жизни. Он пока есть еще и в наши дни, как и во времена Виктора Гюго, который случайно оказался свидетелем лобзания княгини Ганьской с молодым офицером в тот момент, когда в своем кабинете великий автор "Человеческой комедии" умирал от водянки. Ганьская проме-няла славу своего великого мужа Бальзака на молодую страсть. И не в этом ли зарыт корень вечности любовной темы?
– Николай, тебя зовут, – сказала жена, заглянув в мой кабинет. И от слабо-го, даже ласкового голоса жены я вздрогнул, как от внезапного удара грома. Всем нутром своим я почувствовал, что случилось то самое, о чем сердце ве-щало мне уже давно.
Я молча вышел.
В коридоре стоял красноармеец с пачкой бумаг в руке.
– Вам повестка, – сказал он. – Немедленно явитесь в райвоенкомат…
"Вот и конец мучительным сомнениям, предположениям и догадкам, – с некоторым облегчением подумал я. – Волна частичной мобилизации докати-лась и до меня".
– Что случилось? – спросила меня жена, заметив какое-то изменение в мо-ем лице.
– Почти ничего, – ответил я и начал отрывать листок календаря. Было 19-е июня 1941 года, один час тридцать минут дня.
– Нет, – сомневаясь и отрицательно покачивая головой, произнесла жена, – ты говоришь мне неправду. Вижу по твоим глазам, что случилось…
– Ничего особенного, – возразил я. – Военкомат вызывает. Наверное, при-дется ехать на очередной сбор переменного состава…
Жена ничего не сказала мне больше, но я видел тревогу в ее глазах, видел побледневшие щеки, и мне стало ясно, что и она понимала особую значи-мость моего вызова в райвоенкомат.
В райвоенкомате, когда я пришел туда, уже гудели многочисленные голо-са людей. Были тут и рабочие ликерного завода, и учителя из городских школ и знакомые ребята с железнодорожного транспорта.
Здоровались друг с другом смущенно, точно были в чем виноваты. Смея-лись нарочито громко, неестественно бравировали, хлопая друг друга по пле-чу.
– Значит, дождались все-таки, едем! На запад едем.
– А почему на запад? – спросил кто-то.
– Германия, браток, тянет свои войска к нашей границе не затем, чтобы любоваться "Демаркационной линией государственных интересов" – ответил вмешавшийся в разговор пожилой капитан Катенев. – Вот почему мы поедем на запад…
– Но ведь мы не угрожали и не угрожаем Германии, – возразил я.
– Мы, конечно, не угрожаем, – согласился капитан Катенев, – но Германия до такой степени отмобилизована сейчас, что она ни за что, как и в 1914 году, не упустит благоприятную военную обстановку…
Закончить мысль Катеневу не дал появившийся в коридоре райвоенком товарищ Постников. Он усадил нас за столы и заставил заполнять длинные холсты-анкеты.
Окончившие писать, шли на медицинскую комиссию, расположенную в соседней комнате.
Там усатый и волосатый врач Сабынин, похожий на льва, кряхтя и поса-пывая, щелкал нас пальцем по голому пузу, по горлу, потом заставлял кри-чать букву "А", прислушивался к звучанию наших голосов и хриповато про-износил:
– Годен! Кто следующий?
……………………………………………………………………………
Выезжать предстояло завтра, а пока я решил поспешить домой, побыть на прощание с семейством.
Жены дома не оказалось.
Пятилетний сын мой, Евгений, сидя у стола, с серьезным видом рисовал пароходики.
– Пап, глянь! – подвинул он ко мне рисунки. – Этот большой пароход па-пой называется, а этот, что дым из трубы идет, будет пароходов сынок. А еще у них мама есть, но она ушла в очередь за хлебом…
 Меня это рассмешило и поразило: как дети, оказывается, легко обобщают жизненные явления и без колебаний переносят человеческую практику на мир вещей, заставляя последние предстать перед нами в образе одушевлен-ных.
И если правда, что сущность острот состоит в приравнении несравнимого и противопоставлении сходного, то самое большое количество острот могут сказать именно дети, как и самое большое количество смешных поступков могут совершить только взрослые.
– Пап, мне нужен солдат! – внезапно потребовал сын. – Я его буду учить воевать…
– А сам ты умеешь воевать? – спросил я, поглаживая его по русой головке.
– Еще как, – горделиво ответил сын. – Манюшка от меня каждый день плачет…
– Драться с Манюшей не надо, – пожурил я вояку. – А солдата, пожалуй, можно купить. Пойдем…
Взяв сына за руку, я вышел с ним на улицу. В груди у меня ныло, сердце сжималось, какая-то печаль давила меня и мучила. "Нет, не солдатика иду я покупать, – думал я. – Нет и нет. Я иду прощаться со своим городом. Иду прощаться, не зная, придется ли еще когда ходить по его дорогим улицам…"
И кто прощался со своими селами и городами в июне 1941 года, тот пой-мет мою тогдашнюю тоску и мою боль…
… У игрушечного магазина очереди не было. Мы вошли туда и сразу на-чали чихать: высокий горбоносый продавец с голубенькой "бабочкой" вместо галстука, рьяно чистил щеткой бархатного медвежонка величиной с большого кобеля. В лучах солнечного света, бившего через широкое окно, кружились золотистые клубы пыли.
Увидев нас, продавец прекратил свою работу и, держа медвежонка с чер-ными стеклянными глазками за мягкое бурое ушко, извиняющимся голосом сообщил:
– У меня, говорят, ревизия должна быть сегодня, потому и чистоту наво-дим…
– А мне нужен солдат! – с невежливой настойчивостью потребовал мой сынишка.– Я его буду учить воевать…
– Извиняюсь! – расшаркался продавец, – солдат пока у нас не имеется, но скоро будут. Деревянные будут, оловянные, всякие…
Купив медвежонка, мы прошли в городской сад посидеть в тени его куд-рявых каштанов. Отсюда был виден угол почтового здания, над входом в ко-торое высилось островерхая башенка с полукруглым балконом. С этого бал-кона в ноябре 1917 года были объявлены тысячным массам города первые декреты Советской власти. В 1919 году на периле этого балкона шкуровцы из "волчьей сотни" забыли свое знамя, удирая под натиском буденовских конни-ков. И знамя это, косматое, сделанное из волчьей шкуры с длинным хвостом, было сброшено под ноги буденовских коней.
Потом, в дни моей учебы в городе, старшеклассник Алексенко, чудакова-то-простой парень из села Рождественское, с этого балкона произнес страст-ную антирелигиозную речь и открыл антирелигиозный комсомольский кар-навал своей пародийной "мессой". На нем была бумажная, расписанная в зо-лотые и серебряные краски риза и картонный епископский клобук. Его гро-моподобный голос слышали даже городские окраины.
И мы, штурмующие небо комсомольцы, бурливым потоком прокатились по городским улицам, увлекая своей песней и задором тысячи людей, вы-шедших посмотреть на кипучую молодость, на безграничную демократию нашей страны…
Потом мне вспомнились выборы. Вспомнился митинг избирателей, мой маленький портрет в газете, помещение избирательного округа № 34 по горо-ду Старому Осколу и … волнующий момент получения мной депутатского удостоверения…
Воспоминания уносили меня все дальше и дальше в неповторимые дни, в мою юность, в лучшие дни моей жизни. И через эти воспоминания мне еще милее становился мой город, его старинные камни, его вековые деревья в са-ду, его молодой и бассейн, над которым играли радужные брызги фонтана, висела серебристая водяная пыль.
Вдруг облака нашли на солнце, сразу потемнело. На деревьях затрепетали листья, на мгновение взвилась над аллеями седая пыль, по стеклам летнего ресторана ударили крупные капли дождя.
Непогоду мы переждали на веранде ресторана.
Пока сын кушал блинчики с яблочным вареньем, а я наблюдал за падени-ем дождевых капелек. Под их ударами в лужице танцевала вода, поднимались и гасли мутные водяные фонтанчики, похожие на свиные соски,
… Домой мы прибыли только к раннему ужину.
Грусть витала над нашим столом, над нами. Нам не хотелось есть.. Но наш полуторалетний Юрик предлагал нам кусочки печеного яблока. Я и мать отказались принять от него яблоко. Отказались, не желая пачкать свои паль-цы. Но Юрик расценил это по-своему, рассердился, ударил яблоко о пол и тоненьким голоском жалобно заплакал.
Мне стало жаль этого маленького голубоглазого мальчика с льняными во-лосами и с мокрым от слез розовым личиком. Я взял его на руки и унес в свой кабинет, предоставил ему возможность водить пальчиком по золотым кореш-кам книг, которыми были наполнены мои шкафы. Мне захотелось через сле-зы сына проститься и с книгами, которые я любовно годами собирал сюда и теперь, казалось мне, должен был покинуть их навсегда…
У меня покатились слезы. И тогда произошло неожиданное. Юрик запро-сился снова ко мне на руки и, будто прося меня не плакать и не грустить, лас-ково маленькой ручонкой начал поглаживать мои щеки.
Я не выдержал и разрыдался. Это уже было прощание с сыном.
………………………………………………………………………………..
Утро 20-го июня было непогожим и холодным. Стекла окон туманились сединой, точно на холодные шибки дышал невидимый человек. И туман этот был подвижным. Он то разливался во все стекла, то быстро таял, сокращаясь до размеров копеечной монеты. Дождь вот-вот собирался брызнуть из толщи сырого воздуха, из косматых серых облаков, затянувших небо.
Дети еще спали в кроватках и я не велел их будить, простился со спящи-ми, вышел на улицу вместе с женой.
 По сырому тротуару, необычно для предпоследних дней, бродили густые толпы народа. Многие из встречных приветливо кивали мне головами, здоро-вались. Другие, совсем незнакомые, косились на мою зеленую вещевую сум-ку армейского образца, будто она была полна крокодилов или динамитом.
По опустевшей мостовой бегала маленькая девочка в красном платьице, толкая перед собой игрушечную колесницу, на которой кружились, танцуя "осу", два гуттаперчевых человечка с кинжалами в руках. Из колесницы слы-шалось нежное треньканье и звон замурованных в ней коротких струн.
– Дяденька, садись покатаю, – предложила мне девочка и засмеялась звон-ким-звонким смехом. – Садись, подвезу до автобуса…
Я погрозил ей пальцем, и девочка, притворившись испуганной, убежала к серебристым тополям и оттуда показала мне язык. И я не рассердился на нее. Передо мною встало мое детство, мелькнула вся жизнь. Точно золотая птица, взмахнула она крылом и пронесла меня от детства к розовой юности, потом к заботе зрелых лет, а теперь понесет в опасную неизвестность без всякой га-рантии возвратить меня снова к дорогим местам детства или хотя бы сохра-нить их в неприкосновенности.
По улице стелился дым, валивший из широкой трубы хлебозавода. Снача-ла густой и черный, он бледнел на ветру и исчезал в сыром воздухе. И в рас-тревоженной моей груди звучал непрошеный голос о том, что война может дойти до городских улиц, разрушить родные мне камни, срубить дорогие де-ревья, сжечь зеленый парк, за железной оградой которого высилась бетонная фигура Ленина на черномраморном пьедестале, зеленели кусты египетской пихты, играла над цветочной клумбой радуга в распыленных брызгах фонта-на. Может погибнуть многое, из чего складывалось для меня понятие Родины.
Глазами, полными слез, смотрел я на родную улицу и клялся в сердце за-помнить ее и защитить…
– Автобус идет, автобус! – зашумели голоса.
Вытерев платком слезы, мы с женой протиснулись в машину, на тесные, поддатые искоском назад (чтобы людей больше вместилось) кожаные сиде-нья.
Через минуту машина тронулась, покатилась под гору мимо некрашеных домов и ворот, обмытых дождями, мимо магазинов и складов, мимо конди-терской фабрики, покатилась к вокзалу.
Вот и мост через Оскол. Сквозь стекло автобуса видно как плещется мут-ная вода, дремлют серые концы спиленных старых свай, дремлют деревянные ледорезы с железной пластиной на лобовом брусе.
 За мостом, справа, промелькнули закопченные городские кузницы с тесо-выми кровлями, с кучами железного лома возле них, с традиционным коле-сом над деревянным срубом, с разбитыми дрогами, возле которых расхажи-вал молодой кузнец с молотком в руке и в кожаном фартуке. И все это было наше, привычное. Со всем этим прощался мой взор, прощалось сердце.
Неожиданно автобус съехал с городского тракта и покатил по грязной сло-бодской улице, застроенной низенькими хатками, крытыми камышом и пре-лой соломой.
На транспортное шоссе мы снова выехали почти у самого моста, висевше-го над железнодорожными путями. Отсюда, через лобовое стекло автобуса, видны были вокзальные пакгаузы, трубастый краснокирпичный маслозавод, дровяной склад, огромные яруса коричневых хворостяных корзин, изготов-ленных населением для железнодорожного транспорта, чтобы возить в этих корзинах огородные овощи и садовые фрукты.
Ехавшие с нами пассажиры, как по сговору, молчали. Только один из них, бледнолицый парень с мягким светлым пушком над розовой верхней губой, глядя на мой вещевой мешок, застенчиво спросил:
– На войну едете?
– Никакой у нас войны нет, – недружелюбно ответил я. – Еду просто на учебный сбор…
– Ах, правда, войны еще нет, – покраснел парень и отвернулся к окну, тя-жело вздохнув.
– Зачем ты его обидел, – прошептала мне жена, и мне стало очень жаль парня. В самом деле, зачем я его обидел? Разве он виноват в том, что чует за-пах войны и не верит мне и моим россказням об учебном сборе…
…Высадили нас в каком-то доселе мне неизвестном тупичке. Отсюда мы сошли по скрипучей лесенке вниз и очутились на шумливом привокзальном базарчике.
–Табачкю, табачкю! – кричали женщины.
– Марковочка, марковочка…
– Редиска первосортная…
– Картошек, не угодно ли? – со всех сторон, будто сороки, трещали жен-щины, преграждая нам дорогу своими товарами.
Нам ничего не было угодно, и мы с женой пробрались сквозь строй торго-вок к дверям вокзала.
 При самом входе с нами встретился один знакомый инвалид Советско-финской войны. Безногий, он ехал на педальной тележке с высокими колеса-ми на резиновых шинах.
Он улыбнулся мне, зачем-то похлопал палочкой по моему вещевому меш-ку и покачал головой.
 – Туда, дорогой, ворота широка, но оттуда узки. Вот! – он погладил ладо-нью обрубки своих ног, обшитых кожей, и начал руками нажимать педали коляски, поехал от меня прямо в толпу.
Вид его и суждение вызвали во мне болезненное щемление сердца. Он был прав и неправ одновременно, но возражать ему я не мог, не считал это полезным для Родины…
В вокзальном буфете, куда мы прошли, за длинным столом сидели муж-чины в белесых широких фуражках из морской травы. Перед ними стояло большое ведро с медом, и мужчины, соревнуясь друг с другом, быстро-быстро черпали мед чайными ложками прямо из ведра и глотали его, как сме-тану.
 Мы переглянулись с женой и впервые за это утро засмеялись. В это время к нам подошел Чесноков, наш начальник команды. Моргая синими глазками, он озабоченно сообщил:
– Ехать придется через Харьков на Курск, так как через Касторное поезд пойдет лишь через сутки…
– А зачем вам спешить? – спросила его жена, пытаясь отговорить его от поездки сегодня. – Не в гости ведь к теще, а туда… туда никогда не опоздае-те…
 Я не без интереса посмотрел на эту кареглазую женщину в белой пикей-ной панаме и темно-синем сарафане, из-под которого, обтягивая округлые плечи, белела шелковая блузка. Грудь ее трепетала, в глазах горела жажда ласки и жизни. Весьма возможно, будь я на ее месте, также попытался бы уп-рашивать супруга побыть вместе еще хотя бы одну ночь. Но уважить ее просьбе ни Чесноков, ни мы, конечно, не могли…
… И так истекло наше время. К перрону подошел поезд Москва-Сталино. Было начало пятого часа вечера.
В тамбуре вагона мы простились с женой. Она стояла передо мной в си-нем жакете, в белом платье, с желтой целлулоидной сумочкой в руках. На плечах ее рассыпались кудри темно-каштановых волос. Слова ее были теплее, поцелуи нежнее обычного, в темных бирюзовых глазах дрожал отсвет грусти и страдания, на ресницах сверкали прозрачные зернышки слез.
– Не забывай, пиши
Звонок, другой, третий. В последний раз, поцеловав меня и пожав мою ру-ку, жена уже на ходу поезда спрыгнула с подножки вагона на низенькую пыльную платформу, успела раза два прощально взмахнуть мне белым плат-ком, потом я ее больше не увидел ха хвостом поезда, изогнувшегося дугой, за насыпью, за штабелями дров.
– Прощай, жена, прощай, город! – шептал я, входя в полупустой вагон. – Прощайте на долгие года!


15 – 20 июня 1941 г.
г. Старый Оскол.





















ДОРОГА В КУРСК
Путевые заметки

Вагон сильно качало и почти все пассажиры (а это была команда, направ-ленная Старооскольским райвоенкоматом в Курск) залезли на средние полки и погрузились в сон. Но я некоторое время крепился и, опершись ладонями о столик, смотрел в окно, надеясь напряжением воли вызвать образы своих де-тей и жены, с которыми так внезапно был разлучен. Но пора видений прошла. Чудес не произошло. Ни жена, ни дети не встали перед моим взором, не во-шли в вагон, не улыбнулись мне из глубины пространства.
Справа промелькнуло красное кирпичное слободское здание с надписью из палочных букв "ШКОЛА"; Потянулись зеленые ольховые заросли, над ко-торыми вдали торчали тусклые главы стрелецкой белокаменной церкви. По-том заблестела маленькая речонка Убля, славная огромным количеством ра-ков. В народе ходили даже шутки насчет того, что Николай Мирошников, разжалованный в свое время из "лидеров" в рядовые за какие-то партийные грехи, ловил здесь раков особой накидочкой и лошадиным черепом столь ус-пешно, что написал даже учебник по ловле раков. Впрочем, за достоверность этого нельзя поручиться: народ наш любит пошутить и прочитать свою шутку в книге.
За ублинским мостом с высокими решетками перил потянулся луг, песок, потом – приземистые красивые сосны, ровно подстриженные, с побеленными известью стволами. Это знаменитый дачный Старооскольский "Бор", извест-ный даже в Москве.
Наблюдая за спокойными и величественными лесами, за бескрайней зеле-нью лугов, русских полей, за всей этой красивой панорамой родной земли, я чувствовал себя лучше. Во мне угасало постепенно болезненное возбуждение, вызванное прощанием со своим городом и с женой, просторнее становилось в груди и я начинал чувствовать ту усталость, которую не замечал на протяже-нии нескольких дней. Это означало, что организм мой одолел все треволне-ния и начинал жить нормально. Ведь долгая нечувствительность к усталости есть столь же опасная болезнь, как и чрезмерно быстрая утомляемость.
На подъезде к станции Чернянка, улегшись на полке, я начал помаленьку дремать. Напротив меня, посвистывая носом, спал сухонький капитан Кате-нев. В полуоткрытом рту его мерцали желтые металлические зубы.
……………………………………………………………………………
Проснулся я уже за Новым Осколом, когда поезд проезжал через ольхо-вый лес. Дальше зеленел обширный луг, желтели песчаные увалы, а на гори-зонте маячили седые от полыни холмы. По обочинам дороги сверкали дожде-вые лужи, на придорожных огородах кудрявилась зеленая картофельная бот-ва, упруго торчали полуизогнутые голубые листики недавно высаженной на грядки капустной рассады. В голубых сердечках листиков сверкали серебри-стые капельки дождевой воды.
Ветер свистел и постукивал окном вагона, будто просился в вагон. Потом порывистым дыханием своим он ударил о стекло дождевые капли и они рас-сыпались маленькими водяными парашютиками и алмазными штрихами. Бы-ло это и красиво и одновременно нежелательно: плохо становилось наблю-дать через забрызганное окно за местностью.
Поезд бежал среди ржаных полей. Зеленые, с бурым отливом, ржаные волны плескались под ударами ветра, как изумрудная вода в бескрайнем мо-ре.
 Тут же, вдоль полотна, торчали дубовые колья, составленные в козлы на-подобие ружей: чернели штабеля сосновых противоснежных щитов, у кото-рых желтела мокрая сурепка. Мальчик в розовой рубашке, застигнутый непо-годой, примостился за штабелем щитов и, подняв двумя палками свой ватный пиджачок над головой, спасался от косого дождя. Рядом с мальчиком стояло ивовое лукошко, доверху набитое темно-бронзовыми ершеподобными сосно-выми шишками.
За штабелями долго тянулась узенькая полоска конопли, жесткие иззуб-ренные листья которой столь плотно прикасались своими кончиками друг к другу, что образовали сплошную зеленую скатерть с бегающими по ней мел-кими белесыми волнами. Потом промелькнуло дерево, подмытое и скосив-шееся над мутным ручьем.
 Неожиданно слева надвинулась на поезд крутая меловая гора. Глыбы ее висели над крутым обрывом, и поезд, точно на него давила эта гора, забирал все правее и правее. Вот мы вырвались за гору и полотно пошло по насыпи среди трясинистых лугов, покрытых желтыми коврами мясистых чистотелов. Левее, за лугом, краснели глиняные водомоины, похожие на допотопных ящеров или крокодилов; высились глинистые бугры, изрезанные ручьями, по склонам бугров струилась мутнокрасная вода, уносившая глину в осоки и ка-мыши низин.
Часто мчались навстречу нам поезда из Донбасса. Груженые углем, они внушительно гремели, щелкали, подсвистывали, будто хотели сказать, что без них стране не обойтись…
…Уже сумерки заглянули в вагон, забрались под лавки, серой дымкой за-курились по углам, подвижными тенями заходили по потолку, а мои товари-щи продолжали спать, дружно храпели.
Только Мелентьев Константин, мой двоюродный брат, встал, присев у от-кидного столика и начал пить водку. Его непомерно большие руки цепко дер-жали выщербленный граненый стакан, в котором, сверкая и серебрясь, колы-халась недопитая водка, плавал крохотный кусочек газетной бумаги.
Константин молчал долго, потом вдруг стукнул стакан дном о крышку стола, простонал:
– На войну, брат, едем! Амба!
Не дожидаясь моего ответа, да, видимо, и не нуждаясь в нем, Константин долил стакан водкой до краев, бросил бутылку под лавку, залпом выпил водку и выронил стакан на пол. При этом лицо его сморщилось, серо-голубые глаза заслезились, он уронил свою голову на руки и заплакал.
По-детски задрожали его широкие плечи.
И, глядя на него, я перестал слушать стук колес поезда, не видел больше панорамы за окном. Мне представилось детство, вспомнилось далекое про-шлое.
С тем же Константином сидели мы на Крученской горе в селе Стужень Курской губернии. Сидели мы в тени пахучих лип. Был жаркий день, ярко сияло солнце.
Внизу, по узкой тропинке шли богомольцы. Они спешили к молебну в честь святого Касьяна.
 Вдруг, обуреваемые детским озорством, Константин кубарем скатился под гору, ударил палкой по мешку с мукой, привязанному за плечами одной из богомолок, и белое мучное облако, как пороховой дым из древней пушки, повисло в жарком воздухе. Богомолка неожиданно проворно извернулась, поймала Константина и в мгновение ока докрасна нарвала ему уши.
Вырвавшись, Константин прибежал ко мне, крикнул вслед богомолке обидные слова: "Лупоглазиля ты, лупоглазиля-я!", потом опустился на траву уронил голову на руки и зарыдал. Как и теперь, дрожали тогда его детские плечики, в синей холстинной рубашонке.
 Мне хотелось сказать теперь Константину что-либо хорошее, теплое, но я промолчал, боясь нежностью растревожить его еще больше. Пусть лучше он выплачется до конца и ему станет легче…
…В конце девятого часа вечера мы увидели одноэтажные грязные Валуй-ки. Над заплесневелыми, покрытыми зеленым мхом крышами домов вдали возвышались две фабричных трубы и три церковных колокольни.
От железнодорожного полотна, убегая на север, цепочкой растянулись не-большие домики с соломенными кровлями. Вокруг них – мутная вода, раз-лившаяся озером, осоки и камыши, как в Полесье. От домиков к уборным, похожим на большие скворечницы, через мутную воду протянуты зыбкие прогнувшиеся мостки в две доски шириной.
На сумеречном перроне копошились люди. Издали глядели на нас вишне-во-красные глаза светофоров, фонари которых походили на польские нацио-нальные конфедератки.
Высалившись из вагона, мы узнали, что поезд № 51, уже отправился на Харьков, не захотев ожидать московского, на котором приехали мы.
 Нам ничего другого не оставалось, как заночевать в Валуйках и дождать-ся нового поезда на Харьков.
 Мы вышли на площадь за вокзалом. Шел теплый дождь. Освещенные электрическим светом, блестели лужи, под ногами хлюпала грязь. Невдалеке стоял одинокий серый автобус, похожий на большую собачью будку. Он поджидал пассажиров, чтобы подвести их к дому крестьянина.
Нас оказалось двенадцать человек. До отказа набили мы машину, тесно прижавшись друг к другу. Под нами трещали и скрипели две жестких скамьи, над нами низко висел изогнутый фанерный потолок с небольшой электриче-ской лампой посредине. Под колесами громыхала булыжная мостовая.
Через четверть часа мы уже были в доме крестьянина.
Молоденькая, в белом халате, дробненькая на вид, черноволосая, с ярко накрашенными губами, заведующая разместила нас не без предварительной маленькой перебранки. Ругались, конечно, не со злом, а так, для порядка, пе-ресыпая эту ругань некоторыми солеными остротами.
… Спал я часов до восьми утра, а, проснувшись, засел за свои путевые за-писки, работать над которыми вошло в обиход моей жизни.
К десяти часам утра проснулся весь дом. Захлопали двери, забегали убор-щицы, загудели голоса квартирантов, загремели соски умывальников.
– А-ах, Ивановна! – услышал я голос капитана Катенева. – С добрым ут-речком вас…
Ивановной называли толстопузую уборщицу, которая еще с вечера под-ружила с Катеневым и Мелентьевым Константином, выстирала им носки и до полночи просидела у изголовья их кроватей, рассказывая валуйские сказки.
Это очень сердобольная женщина.
Часов в одиннадцать утра, когда мы покидали ночлег, она проводила нас до самого автобуса. Там, прощаясь с ней, Константин Мелентьев шумно кри-чал:
– А-ах, Ивановна, жаль, что уже до свиданья, а хотелось бы еще… Дай хоть немного подержаться, – он обнял Ивановну рукой, шаря горстью по ее груди.
– Такой вот и всегда будь, Ивановна, – посоветовал ей подошедший сюда капитан Катенев. – Доброй будь к солдату…
– Да я уж и то… – стесняясь и пряча руку под фартук, ответила Ивановна. Потом она скользком поцеловала Константина, уронила неожиданную слезу.
– Прощай уж, больше, наверное, не увидимся…
В автобусе битком стояли люди. Из открытой дверцы в задней стенке ав-тобуса клубами валил дым, так как многие пассажиры даже в адской тесноте ухитрялись курить трубки и папиросы.
Женщина-кондуктор, она же и кассир, надрывно кричала на окружившую автобус неспокойную толпу:
– Куда же вы лезете, без вас полным-полно…
– Полно-о? – удивленным голосом сказал человек в кожаной куртке и, встав ногой на подножку, решительно втиснулся в автобус.
 За ним последовал я, за мной – капитан Катенев. Лезли и другие с такой настойчивостью, что трещали фанерные бока импровизированного автобуса, но, но, видимо, предел был действительно достигнут и лишние люди отлетели на мостовую под воздействием вконец рассвирепевшей кассирши.
Захлопнув дверь, она протиснулась на свое место и шумно вздохнула.
Духота была в автобусе густая, как в бане. Кроме того, со всех сторон нам больно давили бока острые локти соседей. Нахватало воздуха, хотелось кри-чать. Но, наконец, взревел мотор, автобус вздрогнул, и мы поехали, сопрово-ждаемые злыми криками толпы, которая спешила и боялась опоздать к поез-ду, но и не смогла вместиться в маленький серый валуйский автобус.
Мы привыкли покупать билет в начале, а ехать потом, но в Валуйках, ока-залось, действовали иначе. Едва автобус остановился, кассирша встала у две-ри и заставила каждого выходившего из машины купить проездной билет. Мне она также сунула в руку бледно-желтый обрезок бумаги и потребовала шестьдесят копеек.
– Кто на Харьков, заходи в вокзал! – внезапно закричал милиционер.
Мы вошли, но… напрасно поторопились: поезд находился еще в добрых двадцати километрах от Валуек. Чтобы не тратить попусту времени, мы за-шли в буфет и заказали порцию молочной лапши.
Фельдшер Старооскольского райздрава товарищ Силаев, призванный в армию вместе со мной, не стал кушать. Грустя, он смотрел в окно, блуждая рассеянным взором по красному щебню на площади, по деревянной садовой ограде, похожей на шеренгу римских десяток, по телеграфным столбам, ко-торые убегали вдаль, на гребень мелового бугра, где стоял одинокий белый домик, а над ним висело по-осеннему серое небо с косматыми сырыми обла-ками.
На землю сыпался перекрестный мелкий дождик, мелькая перед глазами, как спицы медленно вращающегося велосипедного колеса. По телеграфным проводам скользили крупные бирюзовые капли дождевой воды. Подгоняемые ветром, они то ускоряли свой бег, то сливались друг с другом и, отяжелев, падали на мостовую, разбиваясь о кирпичи и булыжники. И тогда, точно вы-сеченные ударом стального кресала о кремень, вспыхивали над камнем се-ребристые водяные искорки.
Все это движение жизни, вдруг ставшее для Силаева сплошной условно-стью, как он признался мне, наводило на него мучительную тоску. Широкие черные брови его шевелились, по тонкому смугловатому лицу его блуждали тени. И отражалось что-то трагическое в его худощавом, молодом и, пожа-луй, красивом лице.
Несколько раз пытался я заговорить с ним и отвлечь его от тяжелых дум, вызванных предчувствием сердца. Но он, уделив мне несколько взволнован-ных фраз, снова повертывался к окну и продолжал смотреть в дождливую даль.
О чем он думал? Возможно, он вспомнил наблюдаемое мной его проща-ние со своей любимой женой на железнодорожном вокзале?
Да, возможно. Ведь не просто я запомнил это прощание.
Они стояли у железнодорожного парапета вокзального подъезда. Стояли, держась друг друга за руки. Вот они, можно написать их портрет.
Высокий парень в украинской рубашке с яркой прошивкой и узорами, темноволосый и тонкий, а рядом с ним – небольшая молодая женщина в бело-клетчатой блузке, в черной плиссированной юбочке.
Они глядели друг на друга таким тревожным и мучительным взором, ка-ким люди прощаются навсегда. И когда прогудел сигнальный колокол к от-правке поезда, из чудных карих глаз женщины покатились вдруг крупные, как у детей, слезы, и красивое лицо ее моментально посерело и стало дряблым, зябким. Я понял тогда, что в момент глубочайших переживаний жизнь обго-няет свою форму существования, то есть время. Неудивительно поэтому ви-деть иней седин в черных кудрях юноши…
Чтобы отвлечь все же Силаева от тяжелых дум и жгучих страданий души, я взял его за плечи и, слегка отстранив от окна, показал ему висевшую на сте-не буфета картину в тяжелой дубовой раме (я знал склонность Сигаева к жи-вописи и решил этой приманкой изменить ход его размышлений, вызвать в нем светлое чувство юмора и более розового взгляда на жизнь).
Всмотревшись в картину, Силаев засмеялся, засмеялся от души и весь по-светлел.
 Неизвестный художник написал масляными красками голубую извили-стую речонку, широкий зеленый луг, четыре высоченных стога сена, рядом с которыми, уменьшенные до невероятности люди, лошади и повозки казались муравьями. Но засмеялся Силаев не этому.
На картине клубились багровые облака дыма над кровлей загоревшейся избы, стоявшей над речкой; начиналась буйная гроза, в темных тучах сверка-ли молнии, а люди спокойно и как ни в чем не бывало, граблями ворошили сено, баловались и хохотали у стогов парни и девушки.
– В жизни так не бывает, – сказал Силаев, продолжая смеяться. Просто у этого художника, если он одарен, явилась злая идея символически посмеяться над часто встречающимся в жизни беспочвенным оптимизмом людей…
…В полдень мы, наконец, сели в харьковский поезд и поехали. Миновав холмы, покрытые лесами, мы вырвались на простор ржаных полей.
Через полчаса поезд сделал маленькую остановку на станции Уразово. Здесь так близко сады подошли к железнодорожному полотну, что под окном нашего вагона, как на даче, качались мокрые ветки акаций с белыми шелко-вистыми цветами и коричневыми прошлогодними стручьями.
Мы опустили окно и хотели обломать душистую ветвь, но поезд тронулся и ветка уплыла от нас надолго, если не навсегда.
Прямо за розовым одноэтажным зданием станции Уразово поплыли мимо нас луга, седые от полыни выгоны, черные мокрые проселки с лужами воды в глубоких колеях, мелькнули высокие решетчатые фермы моста и снова по-шли зеленые суглинистые поля, красно-фиолетовые чебрецовые плешины среди высокой зеленой травы, далекие горбатые бугры, покрытые серой дым-кой непогоды.
Вскоре мы промчались, не останавливаясь, через разъезд "Соловьи". Все хозяйство разъезда состояло из двух головастых стрелок старинного образца, из керосинового фонаря на дубовом граненом столбе, из небольшого красно-го домика, окруженного зеленью деревьев.
Девушка-железнодорожница провожала нас приветственными взмахами руки. Возможно, она адресовала свои приветствия одному из своих знакомых, случайно ехавшему в нашем вагоне, но нам было приятно принять это при-ветствие на свой счет и мы его приняли.
На полустанке "Тополи" мы стояли минуты две. Ничего интересного. Ни-каких тополей. Вокруг простиралось чистое поле, покрытое золотыми пятна-ми сурепки, а вдали виднелись меловые бугры, кудрявый молодой лесок, свинцовый горизонт.
Спавший доселе на верхней полке, Чесноков с шумом и грохотом сорвал-ся вниз и, почесывая ушибленную поясницу, подсел ко мне.
Это один из работников снабженческих учреждений, призванный в армию на интендантскую должность в чине техника интенданта I ранга.
Мы разговорились о всякой всячине. Сначала Чесноков пытался говорить на международные и политические темы. Но все это у него выходило плоско и бледно. Запомнилось мне только одна фраза: "Гесс сошел с ума и попал в Шотландию… Но вряд ли его устроит Бедлам, хотя и как сумасшедшего. Он просто ищет партнера, чтобы щипать русские перья…"
Потом мы перешли к вопросам лирическим. Чесноков признался мне, что пишет стихи, что 1928 год, когда родился у него первый сын, был для него самым счастливым годом жизни, что жена ему не верна. Незаметно он пере-шел от рассказа к изустному чтению своих стихотворений. И в каждой строфе чувствовалось, что автор был искренно взволнован, глубоко страдал.
С формальной стороны стихотворения Чеснокова относились к числу вир-шей, но прослушал их я с большим вниманием. В стихах были волнующие чувства, мятежная душа. Слушая их, я тоже невольно грустил.
В три часа дня мы прибыли на станцию Купянск-Узловая. Вдали, кило-метрах в 4-х, виднелся город Купянск. К нему бежала железнодорожная вет-ка. Нам были видны издали небольшие городские дома, кирпичные заводские трубы, редкие, но внушительные корпуса заводских построек.
По улице привокзального поселка, у домиков с широкими наличниками и тяжелыми одностворчатыми ставнями на окнах, под тополями и березами но-сились ребятишки, гоняя на дротах обручи или прыгая через канат и веревоч-ку.
Бабы, обступившие поезд, судачили о различных новостях, уверяли, что "германец нас обманул и скоро будет с нами воевать".
Перед самым отходом поезда в наш вагон прибыл новый проводник вме-сто заболевшего. Человек этот оказался отчаянным культуртрегером. До са-мого Харькова не давал он нам житья.
Одетый в синие сатиновые штаны и серый коленкоровый френчик, с боль-шими очками на толстом носу и с многоугольным коричневым значком на груди, он напоминал нам туриста, не успевшего еще избрать себе маршрут, но уже пропагандирующего полезность туризма.
– Не сорите, граждане, – бормотал он. – Не кушайте часто, граждане. В уборной не сидите более пяти минут, а то перед Харьковом начальство во-дится строгое… Борьба за культуру должна быть непременная, а тут вот иные выпимши едут, спят на полках, будто им ночь… Бескультурно это, совсем бескультурно… …
Бедняга проводник, стараясь вразумить пассажирам полезность культуры, до такой степени умаялся, что начал чистить свои ботинки концом оконной портьеры, поставив ногу на чей-то маленький щеголеватый чемодан.
И вот тут гомерический хохот потряс вагон. Хохотали все – и Силаев, и Чесноков, и Константин Мелентьев, и капитан Катенев и я.
Грусть уходила от нас вместе с приближением поезда к Харькову.
Все гуще встречались аэродромы, сильнее и многочисленнее гудели само-леты, развивались большим темпом работы на взлетных площадках. Копоши-лись люди. Горели костры. Дымили котлы со смолой, готовился асфальт.
За высокой белой головастой водонапорной башней с коричневой грибо-образной крышей, в дыму и тумане, прокалывая небесную хмурь, целым ле-сом заводских труб, вдали виднелся огромный город, вторая столица Украи-ны.
– Харьков, Харьков! – восторженно кричали многие пассажиры, высовы-ваясь в окна, выбегая в тамбур, к дверям.
Да, здесь начинался Харьков, хотя это был еще не город, а лишь военный городок и рабочий поселок "ХТЗ".
Поезд остановился у военного городка, напротив подковообразного пяти-этажного здания с белой гладкой черепичной кровлей. По фасаду здания ви-сели многочисленные серые балкончикм, а под средними этажами здания све-тился арочный проезд во двор.
Слева – новый рабочий поселок, а справа от полотна железной дороги со-хранился еще старый поселок из одноэтажных бараков, крытых чумазой то-лью. Одноцветные серые бараки рассыпаны по полю без всякого порядка, как куры, выискивающие червей или черепашек на пашне.
…На Балашовке поезд стоял мучительно долго. Лишь в восьмом часу ве-чера, сквозь строй заводов и домов, прошел наш поезд к Харьковскому во-кзалу.
Мы высадились на вторую платформу. Она кишела цыганками в разно-цветных бусах и ожерельях из серебряных монет, украинками в кокошниках и газовых косынках, красноармейцами с зелеными сумками за плечами и с ка-рабинами в брезентовых чехлах. Над всем этим морем голов висел густой звон аккумуляторных тележек и крохотных троллейбусов, перевозивших гру-зы по цементному полотну платформы.
Мотористы лихо стояли на запятках, управляя этими электрическими те-лежками. Они до хрипоты кричали на толпу, чтобы она посторонилась с до-роги.
Вскоре милиционеры загнали всю толпу в вокзал, освободив платформу и прилегающую к вокзалу площадь для каких-то надобностей.
В зале с высоким плафонированным потолком, подпертым гранеными ка-менными столбами, было тесно и жарко. Самые невероятные слухи передава-лись публикой из одного конца зала в другой. Но самым страшным, поразив-шим нас, был настойчивый слух о том, что Германия уже напала на нас в рай-оне Бреста.
Мы знали, что этого еще нет, но мы почти были уверены, что это будет и не вступали ни с кем в споры, равно как и не заговаривали ни с кем из незна-комых людей. У врагов длинные уши, и молчание – хороший замок военной и всякой другой тайны.
Часа через полтора мы выехали из Харькова московским поездом на Курск.
Всю ночь мы качались в вагоне и только утром прибыли на курский во-кзал.
 Утро было пасмурное, прохладное. Утро 22 июня 1941 года.
У трамвайной остановки женщины, осаждая нас, предлагали молоко, яйца, лепешки. Но не успели мы съесть по яйцу, как подошел трамвай, и мы пошли на него в атаку.
С трудом втиснулись наши ребята в вагон. Мне удалось встать на поднож-ку, а потом и залезть на заднюю площадку.
Бестолковый проводник орал: "Проходите, граждане, вперед!" – хотя ва-гон был до такой степени забит, что даже мифический Геркулес не смог бы протиснуться в нем ни на один шаг.
Качаясь и нудно гудя, перегруженный трамвай медленно пересек мост че-рез Тускарь, пополз на Ямскую гору.
В дверном стекле трамвая перевернуто отражалась жизнь. Нам казалось, что, обгоняя нас, мимо трамвая бежали в гору дома, осколки кирпичей, кусты смородины, телефонные столбы, люди, собаки.
Внезапно станция прекратила подачу тока. Трамвай остановился на полу-горе. Мы высадились, поднялись пешим порядком до Московских ворот и отправились Ленинской улице разыскивать Курский облвоенкомат.


20 – 22 июня 1941 года.
Валуйки – Харьков - Курск.
ВОЙНА НАЧАЛАСЬ
 Мои записки

В Областном военкомате, на улице Горького, встретил нас дежурный пи-сарь. Пощупав наши пакеты с документами, он украдкой зевнул и посовето-вал нам идти пока отдыхать до завтрака.
– День сегодня праздничный, – сказал он, – военкоматские работники ре-шили поехать на пикник, с вами заниматься некому…
– Нам дан строгий срок явки в облвоенкомат, – запротестовали мы, – по-этому требуем доложить о нашем прибытии немедленно.
Писарь в нерешительности потоптался у стола, потом кивнул нам на ска-мью у длинного стола.
– Посидите здесь, – сказал он нам, – а я пойду выясню…
Пока он ходил да выяснял, мы начали читать газеты и журналы, навален-ные на столе.
Мне попался журнал "Огонек" за 5 июня 1941 года. Листая его, я натолк-нулся на заметку с интригующим заглавием: "Дети, воспитанные волками". В заметке рассказывалось о двух индейских девочках, воспитанных волчицей и найденных потом в пещере охотниками. Журнал "Сайентифик америкен" со-общил, что отчет о судьбе девочек, показывающий всю глубину влияния ок-ружающей среды на развитие человеческой психики, был тщательно прове-рен пятью видными учеными.
Потом мое внимание обратила перепечатка из лондонского журнала "Пик-чюр пост" о курьезных балах в Америке в пользу греков. Под одной из фото-графий, заснятых на таком балу, напечатано выразительное английское пояс-нение: "Сверкающие туалеты, жемчуга, бриллианты. Догадайтесь, по какому случаю собрался здесь фешенебельный Нью-Йорк. Вы думаете, эта дама и ее соседи просто утоляют свои гастрономические потребности? Ничего подоб-ного. Они едят в пользу греков".
И меня охватила жгучая досада. "Как могут великосветские американцы обжираться в пользу греков в дни кровопролитнейших боев на Балканах?!" – подумал я, и сейчас же в моей голове возникла другая мысль: "Не является ли это чудачество от безделья симптомом относительной военной слабости аме-риканцев? Ведь и сообщение об изобретении в Америке одежды для овец, ес-ли в него вдуматься, толкает на ту же мысль".
"… стриженные овцы зябнут. А в южных штатах США в связи с мировой войной сильно сократился сбыт хлопка. Поэтому, как сообщила «Юнайтед Пресс», отныне решено снабжать американских овец хлопчатобумажной оде-ждой. Для пробы изготовлено пока 500 комплектов такой одежды». Одно официальное лицо в Нью-Орлеане заявило, что в США имеется 50 миллионов овец, это означает возможным сбыт 50 тысяч кип хлопка".
Так размечтались американцы. Вот, интересно, найдутся в Америке бара-ны, которые пожелают в разгар мировой войны покупать одежду для овец? И не заставит ли обстановка даже американцев отказаться от столь сомнитель-ного метода ликвидации хлопкового кризиса и приступить к превращению хлопковых запасов во взрывчатые вещества и в бездымный порох? Ведь в воздухе пахнет не овечьими одеждами, а прямо-таки войной…
Чтение журнала и мои размышления были прерваны возвратившимся пи-сарем.
– Приказано направить вас отдыхать в гостинице № 1 , – сказал он изви-няющимся голосом. – Вот вам и ордерок…
Вскоре мы были уже в гостинице. Записавшись в книгу и сдав свои пас-порта администратору, мы разделись, погрузились в чистые прохладные по-стели и сладко уснули.
В час дня я проснулся от необычайного шума в гостинице: слышался жен-ский плач, хлопали двери, стучали каблуки бегавших по коридору и на лест-нице людей.
 Посреди спальни стоял растерянный и бледный младший лейтенант Не-красов, один из командиров старооскольской группы. Дрожащим голосом он сообщил только что услышанную им в городе сногсшибательную новость: се-годня, в пятом часу утра, немцы начали войну против СССР.
– Да ты врешь, врешь! – начал его трясти за грудь Чесноков. – Это прово-кация…
– Ну, что вы, товарищ Чесноков, – все так же дрожащим голосом продол-жал Некрасов. – Ей-богу, не вру. Говорят, Молотов в об этом официально сообщил в своем радиовыступлении в 12 часов дня…
Я мгновенно оделся и пулей вылетел на улицу. Там царило полное спо-койствие, шло обычное движение. Только в воздухе гудело необычно много самолетов.
В Облвоенкомате, куда мы побежали всей командой, хлопали двери, писа-ря, сшибая друг друга, носились с пакетами по комнатам и этажам, а в де-журной будке громко вызывали по телефону какого-то Зеленского.
– Он, наверное, спит на крыше сарая, – догадался один из писарей и стремглав бросился во двор.
Я последовал за ним, желая увидеть делягу Зеленского, любителя поспать на крыше сарая.
Растолкав Зеленского, писарь спрыгнул с крыши сарайчика и сейчас же исчез в подъезде военкомата. Вслед за ним грохнулся на землю Зеленский – лейтенант по званию, молодой человек по возрасту, заспанным – по обстоя-тельствам.
 Прыгая с крыши, он выставил вперед острые согнутые колени, и ветер, вздыбив полы его шинели, обнажил синие диагоналевые штаны. Казалось, что с крыши летела большая серая птица с толстыми синими ногами.
 Я помог Зеленскому встать и вместе с ним прошел в военкомат.
Вслед за нами ввалился в приемную толстопузый седой старик с веревоч-ной продуктовой кошелкой в руках. Он назвался бывшим штабс-капитаном и горячо настаивал немедленно зачислить его добровольцем в Красную Армию.
Ему отказали. Тогда старик, грозя дойти до Москвы, побежал в Ленинский райвоенкомат.
– Там у меня свои люди есть, они помогут мне взять винтовку и защищать Россию, – бросил он на бегу. – А тут бюрократию разводят, по возрасту, го-ворят, не подхожу…
На улице, куда нас невольно потянуло, было уже тесно от народа. Все го-ворили о войне, о воздушной бомбардировке немцами Киева, Житомира, Бре-ста, Одессы, об убийстве немецкими бомбами сотен мирных советских граж-дан.
Итак, война, в которую мы не хотели быть втянутыми, началась. Посмот-реть бы в лицо старооскольского болтуна Ивана Богданова, который совсем недавно на сессии городского совета убеждал нас, что войны между Германи-ей и СССР быть не может. Таких пророков надо бы садить в карцер, чтобы они не усыпляли своими сладкими речами народ.
Поэтому ведь и сегодня, когда война уже началась, мои товарищи, слу-чайные прохожие, толпа в целом, вместо отдачи себе ясного отчета о начав-шемся большом несчастье и опасном бедствии для нас, реагируют на войну философски: "Авось, пройдет! Разве впервые нам воевать с немцами? К тому же, в Германии крепкий рабочий класс, он не допустит…"
Чего не допустит? – этого не договаривали. Слишком мирно настроены наши люди, совсем не злы на немцев, которые уже поработили Европу и те-перь ринулись на нас.
У меня какое-то своеобразное настроение: я злился на нашу разведку, на наше легковерие, на все, что облегчило немцам внезапно напасть на нас, и вместе с тем во мне закипело желание пропагандировать ненависть к немец-ким захватчикам. Ненависть сейчас была нужна не меньше танков, орудий и самолетов. Без нее нельзя было собрать в один кулак всю могучую русскую силу и размозжить этим кулаком голову немцам.
Был уже пятый час дня, а ясности об обстановке на фронте у нас совер-шенно не было. Народ пустился в разведку самыми неожиданными методами.
На почте, например, куда я зашел сдать заказное письмо на имя жены, у окошечка топтался старик с библейским посохом в руке. Он сдавал денежный перевод сыну в город Киверцы (Это на Волыни, недалеко от Луцка).
Разговорившись со стариком, я узнал, что сын его находится в киверецких лагерях школы лейтенантов и в деньгах отца совершенно не нуждается.
– На сердце у меня просто тяжело, – признался старик, – вот и решил я перевод сыну послать. А так как почта перевод приняла, то, значит, Луцк и Киверцы пока, слава богу, наши и сынок мой жив…
Влекомый страстью понаблюдать, как начало войны воспринимается на окраинах города, я сел в трамвай и двинулся к базару.
Обыватели, создав очереди у магазинов и ларьков, хватали соль, спички, иголки, крем, зубные щетки и даже резиновые детские соски.
Я спросил у одной почтенной старушки, для кого она купила целую дю-жину зубных щеток, ведь у самой совершенно нет зубов?
– Война, шинок, война, – прошепелявила старуха. – Все подорожает…
– В тюрьму бы таких покупателей! – со злостью сказал я, глядя на старуху, наверное, такими страшными глазами, что она перекрестилась, плюнула себе под ноги и пустилась наутек. На ее плечах и на спине, хищно сверкая черным стеклярусом, лежала блиновидная допотопная пелерина из сизого шелка.
А в центре города радио по-прежнему жарило вальсы, национальные рус-ские песни, узбекские рапсодии, кавказские попурри, передавало легкую му-зыку для танцев. О войне почти ни слова. У огромных репродукторов, похо-жих на военные звукоулавливатели, добрая сотня людей, волнуясь, слушала радиопередачу "Очарованный странник" Лескова.
Многие из прохожих, особенно молодежь, подчеркнуто, с явным легко-мыслием бравировали:
– Что? Германия объявила нам войну? Ерунда! Мы ее смахнем в два сче-та…
Обидно было слышать эти незрелые и глупые шапкозакидательские рас-суждения. Совершенно необходимым было какое-то авторитетное заявление из Москвы, чтобы все поняли трудность предстоящей борьбы с Германией и настроились бы не на легкий марш к Берлину, а на упорную и трудную войну на несколько лет. Без понимания этой трудности нельзя надеяться придти в Берлин…
…В Облвоенкомате так и не смогли куда-либо определить нас, отослали снова в гостиницу и приказали ждать телефонного вызова.
В 21 час 40 минут в коридоре гостиницы щелкнул рубильник и по всему корпусу погас свет.
 Мы бросились к окну. Несколько секунд картина была нормальной. Как и всегда, светились витрины, светились окна домов, ярко горели фонари на улице, сияли чугунные ручьи трамвайных рельс, освещенных электрическими лучами. И вдруг, будто волшебник взмахнул своей палочкой над городом, по-гас белый свет, окна и витрины засветились синим светом, погасли уличные фонари.
Испугавшись непривычной темноты, публика хлынула во дворы, в подъ-езды, разошлась по домам, и на улице стало пустынно, будто все вымерло.
С третьего этажа гостиницы нам было видно лишь одно ярко освещенное витринное окно магазина культтоваров.
 На всю жизнь запомнилось мне это витринное окно, нарушавшее первую ночную светомаскировку в военном Курске. Яркий большой квадрат осве-щенного стекла на улице Ленина выглядел редкостным остатком мирной жиз-ни, ушедший от нас на годы утром 22 июня 1941 года.
За стеклом, залитые светом электрической лампы, искрились металличе-ские детали и яркие краски разложенных веером товаров. Были тут и гитары, скрещенные своими грифами; были и конторские счеты – желтые, как спелая рожь; были гипсовые статуэтки, отделанные под бронзу; были и детские иг-рушки, раскрашенные в зеленку и яркую киноварь.
Мы с капитаном Катеневым вышли на улицу. У культмага милиционер ру-гал доставленного им на мотоцикле заведующего.
– Сказана вам было днем еще, чтобы подготовили светомаскировку, вот и надо было подготовить, – бубнил милиционер. – Вот надо было бы подгото-вить… Молчите лучше, пока не оштрафовал вас на триста рублей! Ишь, яр-кость какую навели! В Берлине можно увидать вашу витрину…Сказано, мол-чите, ну и молчите. Гасите свет и домой шагайте! На мотоцикл не надей-тесь…
Вскоре свет в витрине был погашен. Милиционер умчался на мотоцикле в сторону Ямской слободы, а виноватый завмаг зашагал на улицу Дзержинско-го.
Накрапывал дождик. Мокрые тротуары тускло мерцали зеркальцами луж, освещенных призрачным синим светом замаскированных автомобильных фар.
Автомобили с синими или сиреневыми фарами, лишенные своих вчера еще ярких глаз, как близорукие, осторожно катились по улице и, боясь столк-нуться или задушить кого, непрестанно гудели сиренами. Мы еще немного побродили по улице, потом остановились у чьих-то ворот. Каждому из нас хотелось сказать что-то друг другу, но мы ничего не говорили и молча смот-рели на ночной город.
На фоне темного сумрачного неба еле маячили черные широкие и массив-ные купола бывшего Митрофановского собора, перестроенного под киноте-атр. Чернела островерхая готическая колокольня церковки, где разместился областной архив.
Возвратившись в гостиницу, мы не могли уснуть. Растревоженные, пере-живая чувство какой-то неподдающейся словесному объяснению обиды, мы устроились на подоконниках открытых окон и молча смотрели на затемнен-ную улицу, на притихший город.
Внезапно рявкнул на улице мощный громкоговоритель, начался ночной выпуск последних известий. Передавали из Москвы Указы Президиума Вер-ховного Совета СССР о введении военного положения в европейской части страны, о мобилизации четырнадцати возрастов мужчин – от 1905 до 1918 года рождения.
История, сидевшая за брестским мирным столом, решила теперь встре-титься с рожденными в том году гражданами на полях сражений новой миро-вой войны. И сразу исчезла необходимость краснобайских бесконечных раз-говоров о разоружении, о сокращении армий. Испарилась Лига Наций, по-смевшая в свое время исключить из своего состава Советский Союз. Теперь некого было исключать и некому исключать.
Чесноков, Катенев, Некрасов и Мелентьев лежали животами на широких гостиничных подоконниках, свесив головы над улицей, и по-мальчишески плевались на гудки автомобилей, на звонки трамваев.
– Тьфу, провались вы со своим гудом и звоном, слушать не дают!
В связи с передачей ночных известий, на улицу снова высыпал народ, го-род ожил.
В начале двенадцатого часа ночи началась передача записи дневной речи Молотова.
 Медленным, немного приглушенным голосом, напоенным силой уверен-ности и разгоревшейся ненависти к врагу, говорил руководитель внешней по-литики СССР о разбойничьем и вероломном нападении немецко-фашистских орд на нашу землю.
"…Зарвавшийся Гитлер и его фашистская клика должны быть уничтоже-ны. Они будут уничтожены, эти поработители многих народов – чехослова-ков, сербов, хорватов, французов, греков и многих других…"
По окончании радиослушания, мы снова справились о нашей судьбе по телефону в Облвоенкомат.
"Сидите и ждите!" – последовал сердитый ответ.
Раздосадованные, мы спустились в гостиничный ресторан. Сегодня, ска-зали нам, в последний раз он должен был работать до часу ночи.
В ресторане царил настоящий содом. Дико визжали скрипки в руках со-вершенно пьяных музыкантов. Мальчик, сидевший у бубна, громко и не впо-пад колотил палкой о желтую кожу, дзинькал медными тарелками.
Музыкантов никто не слушал. Охмелевшие посетители, в карманах кото-рых лежали повестки о явке завтра утром в райвоенкомат, вели громкие бесе-ды.
Поспешая выпить и закусить до закрытия ресторана, мы своей компанией заняли столик у окна, занавешенного наглухо вельветовой драпри, чтобы на улицу не проходил свет.
Напротив нас, в углу, кутила незнакомая нам другая компания из семи че-ловек. Они шли в решительную атаку на дюжину бутылок всевозможных вин.
Один из этой компании с особенной и малопонятной настойчивостью со-скребал ножом этикетку с бутылки, причем делал это спинкой ножа, утратив от опьянение понятие разницы между острым и тупым. Другой – щеголева-тый мужчина с русым хохолком на большой круглой голове и с толстыми ро-говыми очками на носу, размахивал вилкой над головой задремавшего соседа и кричал:
– Мы ему, Гитлеру, всю перхоть из волос выбьем, мы ему последнюю ру-ку оторвем. Не будь я артист, оторвем…
Потом этот вояка заговорил о театре, о сорванных гастролях по южной России, о "Даме с Камелиями", о французском шампанском, о бутылке мала-ги, которой, по его мнению, недоставало на столе.
…Засыпая во втором часу ночи у распахнутого окна гостиницы, я услы-шал нежный смешок и страстный шепот у подъезда.
– Война войной, а жизнь – жизнью! – философствовал какой-то пьянень-кий повеса, соблазняя молоденькую официантку, которую я узнал по ее се-ребряному голоску.
……………………………………………………………………………….
Утром 23 июня передана по радио первая сводка Штаба Верховного Глав-нокомандования. Противник отбит на всем протяжении границы от Балтий-ского до Черного моря, за исключением гродненского направления, где нем-цы вклинились в нашу территорию на 10-20 километров.
О, это исключение! Какой болью отозвалось оно в нашем сердце, какое зловещее начало положило оно мучениям и страданиям нашей земли. Об этом нельзя еще сказать чего-либо определенного, но сердце чувствует, что на десятке километров гродненской земли немцы не остановятся…
Есть и радостные вести. Англия заявила о готовности оказать всяческую помощь Советскому Союзу в борьбе с гитлеровской Германией. Это очень хорошо, что на целый ряд лет Англия избрала правильный ориентир в своей внешней политике. Правда, представитель консерваторов – господин Чер-чилль, организатор похода четырнадцати государств против Советской моло-дой республики, не внушает серьезного к нему доверия, но и он хорошо пом-нит Дюнкерк и "Мюнхен", а значит, будет идти с нами, по крайней мере, до разгрома Германии. Раньше этого срока вряд ли он посмеет пакостить нам…
Вопрос теперь стоит в том, скоро ли англичане окажут нам настоящую "всяческую помощь", или, может быть, начнут они испытывать наше терпе-ние, как испытывала гомеровская Пенелопа свою любовь к Одиссею, распус-кая по ночам созданную ее руками ткань в дневном труде. Ведь, если Пене-лопа сберегала себя этим от назойливых притязаний женихов, то Черчилль может захотеть оберегать девственность консерваторов…Благо, у консерва-торов есть галифасовско-плимутовская традиция волокиты и "невмешатель-ства в дела Абиссинии и Испании"…
Весь день в городе шли митинги, митинги, митинги. Райкомы нагоняли упущенное в пропаганде. Увеличился поток добровольцев в Красную Армию.
В Сталинском райкоме партии коридоры и комнаты были забиты наро-дом. Были тут и студенты, и рабочие, и служащие магазинов, и артисты и жи-листые крупнокостные парни с заплечными холщовыми сумками. Это кол-хозники, прибывшие в город с попутными машинами. Все эти люди, выстав-ляя сотни доводов, добиваются, чтобы райком партии рекомендовал военко-мату принять их в число добровольцев Красной Армии.

К столу секретаря райкома протиснулся пожилой железнодорожник с тре-мя красными гаечками на плисовых петлицах своего кителя.
Перекрывая говор и шум всех собравшихся, он торжественно заявил:
– Прошу считать меня и сто пятьдесят моих товарищей мобилизованными для защиты Родины! – он развернул при этом длинную скатанную в трубку бумагу, похожую на древний свиток летописца. – Здесь все наши подписи…
Это были подписи тех, кто еще в ранние годы советской власти "… шел в бой с центральной радой, кто паровозы оставлял, идя на баррикады…"
Подымалась на бой с врагом Россия. И от этого у меня на душе станови-лось легче, в сердце росла уверенность, что мы победим немцев, обязательно победим, невзирая на их многочисленные танки и самолеты.
Один по одному снова собралось в Облвоенкомат вся наша группа, чтобы напомнить о себе. Здесь по-прежнему толпились люди, плакали женщины, бегали писаря с картонными папками. За стеклянной перегородкой, рядом с чуланчиком дежурного писаря, занятого бумагами, кричал по телефону от-ветственный дежурный. Он ругался с районными работниками, которые про-сили по хозяйственным соображениям разрешить отсрочить на один-два дня явку призывных контингентов на сборные пункты.
– Да вы с ума, наверное, сошли! – потеряв всякое терпение, закричал де-журный. Он бросил трубку и, вытирая платком вспотевший лоб, пожаловался. – Хуже нет, быть ответственным дежурным в дни мобилизации!
Не успел я выразить дежурному свое сочувствие, как в приемную ворвал-ся очень экспансивный человек в черной шляпе, в клетчатом плаще, в длин-ноносых желтых ботинках с черными рантованными каблуками.
– Товарищ дежурный, – еще с порога закричал он, – прошу не задержи-вать меня. Здесь необходима ваша пометочка. Я ужасно спешу в Беседино. На улице ожидает наша машина… Я еду по срочному делу, закупать большую партию лука…
Все это человек говорил с пулеметным темпом, одновременно пыряя де-журному одну за одной три бумаги для "пометочек".
– Ничего не могу поделать, – сказал дежурный, возвращая бумаги "сроч-ному гражданину". – В повестке ясно сказано, что вам надо явиться в Сталин-ский райвоенкомат. Туда и являйтесь…
– Был, я уже там был, – начал возражать человек в плаще. – Там не разре-шили мне выезжать из города и предложили немедленно пройти медицин-скую комиссию. Вот я и прошу вас, сделайте свою пометочку…
– Придется, гражданин, лук отставить и пойти в армию, – уже сердитым голосом сказал дежурный, пытаясь задвинуть окошечко.
– Ой, что вы говорите? – улыбнулся гражданин, нырнув головой в оконце. – Я же единственный специалист в Облзаге, разбирающийся в сортах лука. Мне совершенно некогда сегодня идти в райвоенкомат вторично. Кроме того – гражданин снизил голос до интимного полушепота, – кроме того, начальст-во хлопочет получить на меня бронь…
Стоявший рядом со мной некий Толмачев с седой головой и мозолистыми руками, шагнул к оконцу дежурного, неожиданно взял назойливого гражда-нина за шиворот и возмущенным голосом произнес:
– Шкурник ты, шкурник! Стоишь и вымогаешь бумажку, мечтаешь о бро-не. Воевать надо… Луковый специалист
Оттолкнув лукового специалиста к двери, Толмачев заявил дежурному:
– Я старый командир Красной Армии. По возрасту и здоровью был отчис-лен и снят с учета, но чувствую, что могу еще воевать. Прошу, помогите стать добровольцем Красной Армии.
Потом к окну подошел инженер лет шестидесяти. Он настоятельно просил и добился согласия отправить его на фронт в саперный батальон.
Вот он, русский народ. Он недавно ворчал в очередях, жалуясь на трудно-сти товарного снабжения, поругивая наше правительство за многие вольные или невольные упущения и недостатки, считая это своим правом хозяина, но в лихую годину он немедленно встал под руководством правительства на за-щиту Родины.
Был на исходе второй день войны с Германией.
– Дайте первую часть, вызывает Грайворон! – крикнул дежурный кому-то наверх и тут же, схватив трубку другого телефона, зашумел в нее. – Да не спе-шите же вы, тут на все сорок телефонов идет одна и та же бумажка…Что, что? Не гражданьтесь, товарищ, отвыкайте. Какое вам тут согласование, с Госспиртом что ли разговариваете?! Приказ есть и все. Выполняйте…
– Я из областного отдела распространения печати, – верещал конопатый, остролицый парень в широкой соломенной шляпе и с портфелем подмышкой. – Меня срочно пропустите произвести подписку на газеты, она у вас кончает-ся в этом месяце…
– Топай, топай! – огрызнулся дежурный, держа сразу две телефонных трубки в руках, а третью прижимал к уху щекой и плечом.
– Спасибо, – весело засмеялся парень и хотел юркнуть по лестнице на вто-рой этаж. За ним метнулся и гражданин в желтых ботинках с черными каблу-ками.
Дежурный перехватил им дорогу, закричал:
– Домой, говорю, топайте. Не подписываемся сегодня. А вы, луковый спе-циалист, если немедленно не уйдете отсюда, прикажу арестовать вас, как де-зертира... Вам уже три часа назад надо быть в райвоенкомате…
Луковый специалист исчез, как дурное видение.
Ушел из Облвоенкомата разочарованный конопатый парень. Луковый спе-циалист тоже исчез, как дурное видение.
 А дежурный снова закричал в телефонные трубки.
– Я вам ясно говорю, что в Рыльск надо гнать трактора… Да какая там грязь! Солнце светит, ветерок… Да-да, все, говорю, просохнет, если быть на-стойчивее… Я тебе говорю, погода будет, значит, будет…Ну, и конец…, За-ряжай трактора… Не самолетами же их отправлять. Точка! Заряжайся. Ну вот, вот и вот…
– А вам что нужно? А-а, по делу. Ну, обратитесь тогда по телефону в сво-бодное время, а сейчас по этому "делу" некогда заниматься. Да-да, звоните потом по номеру 18-32-40. Что? Ну, тогда идите к черту. Неясно? К черту, говорю, идите, – старательно, отчеканивая каждое слово, разъяснил дежур-ный какому-то собеседнику и облегченно вздохнул. – Поняли? Ну и, слава богу. Вот, вот…
Потом дошла очередь и до нас.
– А-а-а, старооскольская группа, – сказал дежурный, ложа на стол все три телефонных трубки. – Пока ничего для вас утешительного нет. Идите в гос-тиницу, отдыхайте. Завтра явитесь сюда в девять утра...
На улице нас обогнала легковая машина, у которой красный "стоп-сигнал" был обвязан синей тряпицей. "Курьез времени, – подумал я. – Стоп-сигналы ликвидируются синими тряпицами, меняющими смысл сигнала, а в Облвоен-комате на всех сорока телефонах продолжают болтать открытым текстом, пе-редавая всякую всячину, будто речь идет не о военных тайнах, а о простых обыденных пустяках…"
Обедали мы прямо на рынке, рядом со студией областного союза худож-ников, усевшись на новеньких скамейках у базарной цветочной клумбы и по-пивая сливки прямо из кувшинов, купленных у женщин.
Пока мы кушали, женщины терпеливо ожидали, что мы опростаем их кув-шины. Невдалеке от нас, как ни в чем не бывало, рабочие, втянув обрубок де-рева на высокие козлы, производили распиловку досок, другие – врывали столбики в землю, третьи – делали столы и скамьи для нового базарного па-вильона. Над нашими головами, приделанный к столбу, гремел маршами и дребезжал от натуги огромный квадратный раструб репродуктора. В мясном павильоне, сверкавшем стеклянными дверями и окном во всю стену, у стоек толпились женщины, покупая мясо.
Пока радио передавало музыку, никто из народа не уделял ему никакого внимания, но едва началось сообщение о международных событиях, вокруг клумбы, посреди которой стоял столб с репродуктором, вырос плотный круг людей.
– Да молчи ты, слушай! – покрикивали люди друг на друга. – Про войну говорят…
Утром 24 июня, встав часов в пять, я отправился к одному из своих знако-мых на станцию Курск-ветка. Но застал дома одну его заплаканную жену.
– Теперь моего Ваню далеко искать, – сказала она. – Вчера выехал на фронт…
… Возвращаясь в гостиницу, чтобы отправиться в облвоенкомат и катего-рически потребовать отправить нас на фронт, я заметил на улице Дзержин-ского большое движение. Гремели двуколки, шипели автомашины, на боль-ших скоростях неслись к станции покрытые брезентами танкетки с противо-танковыми пушечками на прицепе.
Мимо кинотеатра имени Щепкина бегом промчалась рота красноармейцев с тугими вещевыми мешками за спиной, с лопатами в желтых чехлах. Точе-ные зеленые ручки лопат хлопали бойцов по мякоти ноги.
– Приучают их, к бегу приучают, – хозяйственно заметил усатый гражда-нин в длинном буром пальто. Он стоял на тротуаре и наблюдал за бойцами. Меня же он остановил бесцеремонно, будто старого знакомого. – Мой сын тоже с ними бегает, посмотрите (Усач бесцеремонно остановил меня, будто старого знакомого), это он так ловко через парапет прыгнул. О-о, как, види-те?
– Хороший у вас сын, – похвалил я. – Рослый он и, видать, сильный…
– Да уж не даст германцу никакого спуску, не да-а-аст, – с трогательной гордостью в голосе подчеркнул усач и зашагал вслед за ротой, голова кото-рой повернула уже на улицу Ленинскую.
Когда мы, группа старооскольцев, направилась в Облвоенкомат, у подъез-да Курского горкома партии гремел громкоговоритель. Сообщалась сводка Штаба Верховного Главнокомандования Красной Армии: "…Взято в плен до 500 немцев, уничтожен за 23 июня 51 вражеский самолет…Немцы взяли …Брест, Ковно, Ломжу…"
Мы переглянулись. В гневных глазах каждого из нас можно было про-честь вопрос: "Что это значит? Почему нация с лозунгом пузатого Геринга: "Я ставлю ставку на негодяя!" нашла доступ на нашу землю. Несомненно, на наших западных границах были притаившиеся враги, приоткрывшие воро-та… О, кто они, почему не стерты до сих пор с лица планеты?!"
Прибыв в Облвоенкомат, раздраженные и неуемные, мы потребовали не-медленно отправить нас в действующую армию.
 Дежурный капитан, улыбнувшись, отобрал у нас наши письменные ра-порта и пошел наверх, чтобы доложить о наших требованиях.
Через полчаса мы получили решение. Это была четвертушка листа папи-росной бумаги, на которой фиолетовыми буквами напечатан текст:
"Командиру 400-го полка. Клюквенский лагерь. При этом следует в Ваше распоряжение командиры запаса (перечислены наши фамилии) на укомплек-тование по кадру и запасу. Удовлетворены суточными по 24.6.1941 года. На-чальник 3-й части майор ….. "
Уехать на Клюкву удалось лишь на исходе дня.
Солнце уже село, когда мы, растянувшись стайкой, подошли к лагерю Клюква.
 У линейки, направив на нас винтовку, благим матом закричал часовой:
– Стой, стрелять буду! Дежурный, на линейкю! (Здесь многие в разговоре смягчали "у" на "ю").
Прибежал дежурный, оказавшийся лейтенантом.
– Зачем вы на линейку залезли? – зашумел он на нас. – Не знаете что ли, здесь может ходить только командир дивизии и выше…
– А, может, мы и есть "выше", – серьезным тоном сказал капитан Катенев, протягивая дежурному сопроводительную бумагу. – Вот мы кто…
– Угу! – гмыкнул лейтенант. – Вам надо идти в Четырехсотый. Это – на-лево. Кузькин, сопроводи!
Кузькин – оказался крохотным мальчиком в полной военной форме и с маленькой саблей на боку. По дороге в штаб 400-го полка он рассказал нам, что отец его все время служил в Красной Армии, но умер в прошлом году, а его, Кузькина, зачислили в воспитанники полка и он скоро поедет на фронт. "Мне ведь шестнадцать лет – пояснил парнишка, – а саблей я умею рубить вот как!" – он выхватил саблю и с удивительной искусностью сбрил половину куста одним ударом клинка.
У штаба полка, у составленных в козлы ружей перед ротой одетых с иго-лочки новобранцев, рьяно митинговал толстенький лобастый политрук с красными шелковыми звездами на рукавах гимнастерки.
– Через час мы, товарищи, выезжаем на фронт. Нас ждут большие трудно-сти, может быть, смерть, но мы не пощадим себя в боях за Родину, отстоим ее от немецких захватчиков и обессмертим свои имена…
…В штабе с нами беседовали кратко, потом обмундировали и выдали бе-ленькие жестяные медальоны с листиками жесткой бумаги внутри, приказали немедленно заполнить эти крохотные анкеты своими адресными данными. – Убьет если кого, то по медальону можно определить, кого убило, – пояснил нам интендант, выдавая медальоны, которые мы сейчас же шутливо прозвали "Смерть на носу".
Оформив выдачу медальонов, нас построили и привели к клубу. Уже сгу-стились вечерние сумерки, но перед верандой клуба двумя шеренгами стояли человек полтораста новичков, перед неровным строем которых расхаживал капитан с пушистыми бакенбардами на худых щеках. Он проверял военные знания прибывших на укомплектование полка людей, чтобы определить год-ность в кадры или в запас.
Разговор капитана с новобранцами не лишен интереса, и я его решил за-писать его в свою записную книжку.
– У вас какая специальность?
– Счетовод.
– Да я не об этом! – возмутился капитан. – Военная специальность?
– Не знаю…
– Странно, черт возьми! Вы же из запаса?
– Да. Но я больше по счетной части работал.
– А вы?
– Из запаса, товарищ капитан.
– Знаю, что из запаса. Делать что умеете?
– Повидлой занимался на фруктовом заводе.
– А пушкой или минометом владеете?
– Нет, не приходилось…
– Да кто же вы?
– Стрелок, кроме повидлы…
– А что делается по команде "курок"?
– Ставится на предохранитель…
Капитан в ответ захохотал.
– Сразу видать, "стрело-ок". Скорее, повидла, кроме стрелка. Вот что, ре-бята, война началась. Надо теперь примириться с мыслью, что главным смыслом нашей жизни отныне станет борьба и победа над Германией. По-этому всем вам надо учиться. С азов начнем, завтра же утром начнем.
Заночевали мы, как записанные в кадры, в просторном клубном зале. За-пасников же уложили спать прямо на траве, под деревьями, так как помеще-ний не хватало.
Утром проснулись по боевой тревоге.
В белесом тумане, словно в мутной воде, неясно маячили стволы деревь-ев. Похожие на тени, метались по лагерю люди. У штаба полка, щелкая нож-ницами и подсмеивая друг друга, лейтенанты срезали с гимнастерок тыловые петлицы с золотистым жгутиком по краям, отвинчивали красные эмалиро-ванные знаки различия и нашивали зеленые, полевые.
На песчаной дорожке стояли группочками женщины с печальными лица-ми: вместе с полком, покидавшим Клюквенский лагерь, уезжали на фронт их мужья, и женихи.
Через полчаса все было готово.
Мимо нас прошли головные пехотные колонны, потом загромыхали по-возки и двуколки с военным имуществом, а за ними, шевеля тонкими ствола-ми и будто обнюхивая ими дорогу, покатились противотанковые пушки на конной тяге. На машинных прицепах прошли зеленые гаубицы с брезентовы-ми чехлами на дулах.
Мы, сидя в кузове грузовика, замыкали полковую колонну.
Большую часть полка направили к границам Финляндии, а часть, в том числе и нашу команду, включили в состав Юго-западного фронта.
Эшелон ночью двинулся к линии боев.

22 – 25 июня 1941 года.
 Курск - Клюква.


       




ГАЛЯ
Рассказ

На зеленых листьях каштанов еще блестела ночная роса, на железных крышах домов темнели влажные продольные полосы, но город уже проснул-ся, людские толпы заполнили улицы, на широких тротуарах зашумела моло-дежь.
Народ спешил на городскую строительную площадку. Сегодня там долж-на была состояться церемония закладки нового завода.
И вот, едва на деревянной трибуне появился секретарь городского пар-тийного комитета и начали подыматься на помост инженеры, советские ра-ботники, представители общественности, вдруг по ряби людских голов про-бежала волна. Она прокатилась по всем улицам, заплескалась над площадями, двинула людей к репродукторам.
Из Москвы говорил Вячеслав Михайлович Молотов. Он говорил о том, что в пятом часу утра немецкие самолеты бомбили Киев, Одессу, Житомир, Брест, что немецкие танки ворвались на нашу землю, что немецкие дивизии нарушили нашу границу.
Замерла толпа. Казалось, что человеческое море внезапно замерло, звуки плескающегося шума погасли, дыхание смерти пахнуло над городом и встала над всем гнетущая тишина.
Прошло мгновение, и в притихшем море людей послышался крик:
– Товарищи, началась война!
Кричала Галя, студентка выпускного курса медицинской школы. Она стояла рядом с трибуной. Ее изумленные голубые глаза были широко откры-ты, на черных длинных ресницах дрожали слезинки, похожие на хрустальные зерна. Иные из них падали на розовые щеки, скатывались на блузку, впитыва-лись в оранжевую шелковую ткань.
– Началась война! – горестно повторила Галя, и будто в ответ ей тревожно застонали заводские гудки, засвистели паровозы, надрывно завыла сирена.
– Боевая тревога, боевая тревога, боевая тревога, – зазвучало в воздухе. И через час по городскому проспекту шагала уже вооруженная молодежь.
Накрапывал дождик, но никто не открывал зонтика. У людей и не было зонтика. Они шли по восемь в ряд, в противогазах, пальцами правой руки сжимали влажный ремень, локтем давили винтовку. Над головами людей по-качивались серые стальные гребенки штыков.
Обгоняя людскую колонну, мчались самокатчики в зеленых комбинезо-нах; на рысях проходили к вокзалу конные орудия; тарахтя и лязгая, проско-чили танкетки с зелеными веточками над дулами своих пулеметов. И снова – людские колонны, колонны, колонны. Бесконечными волнами катились они к вокзалу.
Влажный воздух, казалось, накалялся от ненависти, исходившей волни-стыми струями от тысяч шагавших по улице людей.
В колонне, рядом с подругами, шагала Галя. Сквозь вспотевшие стекла противогазных очков удивленно смотрели на улицу ее голубые глаза. Они что-то искали и не могли найти. Да, они искали мирную улицу. Но насколько видел глаз, по улице шли люди с ружьями, по улице шагали солдаты, шагала война.
Только на исходе дня закончилась патриотическая демонстрация.
Молчаливые, сразу посерьезневшие, возвратились студентки в общежи-тие. Одни начали писать письма домой, другие рассеянно листали учебник фармакологии, третьи, уткнувшись лицом в подушку, рыдали.
Галя сидела у столика, перед зеркалом. Матовый туман ее дыхания засти-лал стекло, и Галя видела в нем свое отображение, как сквозь густую кисею. На лице ее лежала грусть, в глазах были тени глубокой задумчивости, взвол-нованная грудь высоко подымалась.
Что-то решив, Галя достала из столика ножницы, перекинула свои кашта-новые косы на грудь, поцеловала их и начала отрезать.
– Что ты делаешь?! – ахнули подруги, бросившись к Гале. – Они так кра-сивы, твои косы.
Глотая слезы и кусая губы, чтобы не заплакать, Галя завернула косы в шелковую косынку, перевязала голубой тесьмой и подала подругам.
– Сохраните на память обо мне, – сказала она. – Мне они пока не нужны. Я пойду в военкомат и стану солдатом…
……………………………………………………………………………….
Темно было на станциях. Заклеенные бумажными крестами стекла вокза-лов внушали людям щемящую грусть.
Запрещены были звуковые сигналы, и молчаливо, без гудков, всю ночь шли на запад эшелоны.
Примостившись на краю нар, дремала Галя. Сквозь сон она слышала стук колес, дребезжание приоткрытой двери вагона, громыхание пустой консерв-ной банки на полу, нудное гудение какого-то мотора.
Сильный толчок разбудил ее.
Больно ударившись головой о чью-то винтовку, Галя вскочила на ноги.
Поезд стоял. Люди прыгали из вагонов, прятались за насыпь, ложились за бандажи вагонных колес.
Ночную темноту пронизывали огненные стрелы взрывов, воздух с грохо-том и свистом резали стальные осколки авиабомб.
Прислонившись к притолоке настежь распахнутой двери вагона, Галя со страхом слушала воющий рев немецких пикировщиков и потрясающий гро-хот бомб. У ног ее, сотрясаемая взрывами, позвякивала железная стремянка. За спиной что-то свистело и щелкало по стенкам опустевшего вагона.
"Обстреливают из пулеметов", – подумала Галя и вся как-то съежилась, прижалась к стенке вагона, задрожала.
И вдруг стало видно, как днем. В небе зажглись ракеты.
От этого мертвенного света магния стало как-то особенно страшно, и Га-ля, коснувшись ногой стремянки, опрометью вылетела из вагона. Присев на четвереньки, она поползла к откосу насыпи. Ее охватило желание врасти в землю, скрыться в ее утробе от грохочущей и полыхающей огнем смерти.
И вот до ее уха дошел стон. Она прислушалась. Стонал человек по другую сторону насыпи, ближе к станции.
"Ранен", – подумала Галя. Она забыла о страхе, об опасности и, прыгая через куски железа, через семафорные провода, через шпалы, побежала на стон.
За насыпью стонал боец с раздробленной левой ступней. Склонившись над ним, Галя разорвала индивидуальный пакет.
– Не стонай, родной, – ласково сказала она бойцу, и тот почувствовал об-легчение, перестал стонать, сжал зубы и помог Гале стянуть с его ноги сапог.
– Спасибо, сестра, за помощь и за ласковое слово, – прошептал он и неза-метно для Гали поцеловал рукав ее гимнастерки.
На паровозе и на крыше хвостового вагона стучали зенитные пулеметы, провожая последний немецкий самолет, а невдалеке оранжевым пламенем занимался пожар на дровяном станционном складе. И ночь, точно огромная птица, взмахивала кроваво-огненными крыльями, трепетала. Это метались сполохи зенитных батарей и взрывов бомб на следующей станции.
В притихшей ночи санитары подбирали раненых и убитых. Шипела по мелкозернистому песку и гравию резиновыми шинами карета скорой помо-щи, стонали раненые, разговаривали у вагонов живые люди.
Когда последний раненый был отправлен в госпиталь, Галя возвратилась в вагон.
Теперь на нарах было просторно. Восемь товарищей попали под немецкие пули и осколки. Трое из них скончались.
– Запомним, ребята, эту ночь, – сказала Галя. – Запомним и никогда не простим ее немцам…
– Такие ночи не забываются, девушка, – раздались голоса из темноты. – Ложись, голубка, отдохни. Завтра мы уже будем на фронте…
– Да, завтра будем на фронте, – задумчиво повторила Галя, хотя фронт те-перь ей не казался таким страшным, каким представлялся неделю назад. Этой ночью возмужало Галино сердце и в нем погасла робость, застучала жажда священной мести за кровь товарищей.
Долго не могла Галя сомкнуть глаза. Она думала и думала о войне, о ра-неных и убитых, о своих подругах, о школе, которую оставила теперь навсе-гда, о матери думала, об отце, о деревне своей. Тяжело и грустно становилось на душе, хотелось плакать.
А под утро, когда сон начал одолевать Галю, загомонили бойцы.
– Любница, станция Любница! – кричали они, гремя котелками и чайни-ками.
Но кипятку на станции не было.
Развороченные бомбами стены вокзала, груды кирпичей и щебня, нагро-мождения скрюченной железной арматуры, битое стекло, сварившееся от жа-ра, наподобие зеленой лавы, – это было все, что осталось от некогда веселой станции на железной дороге Валдай – Старая Русса.
Разбиты были также дома в Любнице, сожжены сараи, стоячими скелета-ми казались обгорелые деревья. Среди развалин росло чудом уцелевшее че-ремуховое дерево, а над всей разрушенной Любницей, издеваясь над немец-кими летчиками, возвышалась водокачка.
Высокая, поджарая, с побуревшей железной шатровой кровлей и с крас-ным флагом на длинном штоке, она была символом нашей несокрушимости.
В воронках, усеявших весь пристанционный пустырь, стояла мутная, зе-леная от растворившегося в ней медного купороса, вода и казалось, что это неизъяснимо большое чудовище смотрело на людей многочисленными зеле-ными глазами.
– Дальше поезда не ходят, – сообщил вышедший из бомбоубежища ко-мендант станции Любница. – Можно еще до Лычково ехать на машинах. А на поезда трудно надеяться…
……………………………………………………………………………….
Маршевую роту, в составе которой была Галя, на автомашинах доставили в район деревни Костьково, расположенной у слияния северо-западных рек Полы и Поломети. Это было в полдень 6 сентября 1941 года.
В это время сильные немецкие войска, прорвавшиеся из района Старой Руссы в треугольник Демянск-Залучье-Лычково, одним из своих кулаков об-рушилась на деревню Костьково. К вечеру немцы прорвались в глубину обо-роны.
Пять часов подряд держалась рота на левом берегу Полы, отрезанная от своего полка. Она даже и не знала, что уже получен приказ генерала Морозо-ва отходить к станции Лычково. Пали в бою все командиры взводов, пал и командир роты. Тяжело раненый, он скончался на руках Гали.
– Бери командование на себя, – успел прошептать он, – а в помощники на-значь красноармейца Гаврилова, он местный…
На этом оборвались слова командира, оборвалась и его жизнь.
– Вызвать ко мне Гаврилова, – приказала Галя и, сняв с умершего коман-дира полевую сумку с документами, вылезла из воронки.
Когда явился Гаврилов, высокорослый широкоплечий парень в разодран-ной осколком мины гимнастерке, Галя объявила ему, что берет командова-ние ротой на себя, а его назначает помощником и требует неотлучного нахо-ждения при ней.
– А почему не мне взять командование ротой? – возразил Гаврилов.
– Если я погибну, тогда станете вы командиром. Теперь же… Выполняйте волю погибшего командира роты. Он приказал мне принять на себя командо-вание … Идемте.
Гаврилов повиновался.
Вдвоем они, пользуясь наступившим затишьем боя, обошли всех остав-шихся в живых бойцов. Осталось всего тридцать человек. Патроны были на исходе. У каждого бойца – по одной гранате. "Для себя бережем, – призна-лись они. – Не в плен же нам сдаваться. А вырваться из окружения вряд ли удастся…"
– Ничего, товарищи, вырвемся, – успокаивала их Галя, – обязательно вы-рвемся…
"Почему все-таки немцы прекратили свои атаки? – думала Аля, наблюдая за немецкими ракетными огнями. Они горели совсем близко, горели кругом, взвиваясь в небо то там, то здесь. – Наверное, они решили прикончить нас с наступлением утра. Конечно, так. Другого объяснения дать нельзя".
– Гаврилов, – обратилась Галя к своему помощнику, – давай наметим мар-шрут выхода из окружения.
Решено было переплыть через Полу, потом через поселок Серки проби-раться по берегу Поломети к Лычково, к своим частям.
– Ты отправляешься через Полу во главе первой группы, – приказала Галя своему помощнику. – На том берегу ждите меня. Я перейду реку с последним бойцом.
Один по одному, вслед за Гавриловым, бойцы вступали в реку. Бульканье воды, всплески, несмотря на все предосторожности, слышались далеко.
"Догадаются немцы, догадаются", – думала Галя, тревожась все больше и больше за успех задуманного дела. Напряжение нервов все возрастало, в вис-ках начинало стучать, шумело в ушах, и грудь болела, будто давили ее желез-ные обручи.
Вот вступил в реку тридцатый боец. Галя, взявшись за ветку куста, опус-тила одну ногу в черную и холодную воду.
Дно оказалось покатое, скользкое. Бросить если держаться за ветку, пока-тишься в глубину, как по склизу.
Не выпуская из руки ветку, Галя прислушалась. На реке еще звучали всплески. Значит, не все бойцы выбрались на правый берег. Слышалось также лягушачье кваканье. Это Гаврилов квакал, чтобы бойцы не сбились с пра-вильного направления. Такой "компас" придумала Галя и приказала Гаврило-ву подражать кваканью лягушки. Вдруг в кустах послышался шорох. Кто-то шел к реке.
"Неужели я ошиблась в подсчете? – подумала Галя. Неужели еще кто из наших остался на этом берегу? А может, немец?!"
Мороз подрал по коже Гали при мысли, что прямо на нее идет немец. И не столько страхом был вызван этот мороз, сколько боязнью, что немцы обна-ружат отход роты и тогда… тогда все пропало.
Галя взвела курок нагана и присела за кустом. Она слышала настойчивое кваканье лягушки на том берегу реки. Она знала, что теперь в реке не оста-лось ни одного бойца, но она не могла сама броситься в реку. Если по кустам шел красноармеец, его надо было переправить через Полу. Если это был не-мец, то нельзя шумом выдавать ему себя и своих товарищей.
Прошло несколько секунд, но Гале они показались целой вечностью. На-конец, совсем близко, из кустов выдвинулась черная человеческая фигура.
Остановившись в трех шагах от Гали, неизвестный человек прислушался, потом внезапно дал очередь из автомата и, заругавшись по-немецки, повер-нул вдоль берега.
Пули с визгом пронеслись над головой Гали и со свистящим плеском уда-рили в реку. "Неужели наши не удержатся от ответа?" – с тревогой подумала Галя. Но правый берег молчал. Даже прекратилось кваканье лягушки.
Когда замерли шаги немецкого разведчика, Галя выпустила ветку из своей руки, погрузилась в воду и поплыла.
"Почему же он не квакает? – тревожилась Галя. – Неужели? Неужели они ушли одни, без меня?" – и Гале так стало тоскливо при этой мысли, что она готова была рвать на себе волосы, кусать себе пальцы. А уйти они могли, по-считав Галю убитой.
Подплывая к берегу, Галя не слышала на нем никаких человеческих зву-ков. Он будто вымер. Хмуро висели над водой темные кусты, шумели деревья на ветру, но ни одного живого звука. И это молчание было страшнее всего.
Вцепившись рукой за куст, Галя стала коленом на берег, чтобы вытянуть другую ногу из ила. Но в этот момент в упор ей нацелились из-за куста не-сколько винтовок.
– Хэндэ Хох? – грозно сказал басистым шепотом один из людей.
– Гаврилов, это я, разве не узнали? – ответила Галя, узнав по голосу сво-его помощника.
Сейчас же бойцы подхватили Галю под руки и с шумным вздохом облег-чения вытащили на берег.
– А мы думали, что тебе уже конец, – сказал Гаврилов. – Решили, было, подождать еще минут десять и двигать на север…
– Не мешало бы парочку людей послать и убедиться, что сделалось с ко-мандиром…
– Извиняюсь, не догадался…
– Ну, это уже прошло. Показывайте дорогу по маршруту, товарищ Гаври-лов. А вам, Семенов и Александров, приказываю двигаться позади, в пятиде-сяти шагах от ядра. В правый дозор назначаю Васильева и Мелентьева, в ле-вый – Шульгина и Саяпина. Приступайте к выполнению своих обязанностей. От всех требую полнейшей дисциплины. Не курить, не кашлять, не разгова-ривать. Оружие держать наготове.
Рота, вернее, остаток ее двинулся на Серки.
Вокруг стояла тишина. Лишь изредка слышалась автоматная или пулемет-ная очередь где-то за речкой, за болотами. В мжистой темноте на западе, на востоке и на юге, то и дело загорались в воздухе трепетные огни немецких ракет.
Север был темен и молчалив. Туда прорывалась Галя со своими бойцами.
В темноте они сбились с дороги и попали не в поселок Серки, а в деревню Ковры. Кругом оказался вырубленный лес, поломанные и примятые танками кусты, чернели среди кустов трупы убитых, валялись каски.
– Гаврилов, если еще сделаешь одну ошибку и собьешься с маршрута, – сказала Галя, отведя его в сторону, – я объявлю тебя… изменником… Возра-жать не разрешаю, слушайте и выполняйте приказы. Нам надо выйти в лес у хутора Горки, там, если окажется невозможным двигаться в светлое время, будем дневать… Ведите, Гаврилов.
Бойцы не знали ни о том, что они отклонились от первоначального мар-шрута, ни о том, какой разговор произошел между их командиром и Гаврило-вым. Они верили в командира, в красивую девушку в серой шинели, которая шагала впереди их и казалась очень маленькой рядом с высоким и широко-плечим Гавриловым.
Миновав поляну, отряд перебрался через небольшую, но грязную речку Багровка, вошел в рощу и остановился. Почудилось, будто справа слышались чьи-то шаги, прозвучал человеческий голос.
– Ложись! – шепотом приказала Галя. – Без приказа не стрелять…
К отряду подошел дозорный Мелентьев.
– Там, в лесу, мы заметили огоньки цигарок и ясно слышали человеческие голоса. Человек пять-шесть, не меньше… За ними наблюдает Васильев… Что прикажете?
Галя задумалась.
– Десять человек, Гаврилов, поднимите! – вдруг решила она. – Они пойдут со мной…
– Разрешите мне самому сделать это, – возразил Гаврилов. – Я ведь пони-маю ваш замысел…
– Выполняйте, Гаврилов, приказ! – строго прошептала Галя ему в лицо.
Но вести людей на облаву Гале не пришлось.
– Стой, руки в гору! – услышала она голос Васильева, и сейчас же в ответ ему прозвучали несколько голосов.
– Не кричи, тут немцы недалеко. А мы свои, из Одиннадцатой. На север пробираемся…
Среди шести человек, задержанных Васильевым, один оказался местным жителем из хутора Иломля. Он кратко рассказал Гале, что немцы в километре отсюда, восточнее, что единственной безопасной дорогой к хутору Горки может явиться дорога через Иломлю.
Гаврилов подтвердил эти соображения, после чего Галя отдала приказ на продолжение движения.
В хутор Иломля пришли затемно. Здесь нашли лодки и переправились на левый берег реки Полометь.
В хуторе Иломля, как рассказали жители, за час перед приходом красно-армейцев был немецкий танк и потом он отошел на запад.
– Значит, нам надо держаться восточнее, – решила Галя. Итак, восточным берегом Поломети она к утру привела свой отряд в небольшой хуторок Горки и разместила его на дневку в лесу.
Весь день, как грачи, летали немецкие самолеты. Они обстреливали даже отдельного красноармейца, отдельного ребенка, каждую женщину. Они гоня-лись даже за собаками.
 Справа стоял над лесами черный дым. Это горели села Белый Бор и Во-лодиха, грохотал бой у села Кипино. Там немцы рвались к железной дороге Валдай-Лычково. Грохотала артиллерия и северо-западнее Горки, в лесу. Шел бой за полустанок Выдерка. Ясно, немцы хотели перерезать железную дорогу Лычково-Пола и прорваться к Валдаю.
Но этот день не принес им успеха.
Вечером 8 сентября 1941 года Галя привела свой отряд на станцию Лыч-ково.
Все улицы здесь были забиты людьми, повозками, машинами, пушками, лошадьми. 11-я армия отступала на север. Над ней висели стаи немецких бом-бардировщиков. Они пикировали, сбрасывая бомбы, стреляли из пулеметов и просто выли сиренами, чтобы сеять страх в сердцах наших солдат.
Но страх уже был преодолен. В ночи чувствовалась всеми чья-то направ-ляющая воля, взявшая власть над отступавшими войсками.
Капитаны и полковники вставали на пути, приводили в порядок движение колонн, пропускали на север сначала обозы, потом транспорты и артиллерию. Через головы наших войск, с севера били тяжелые пушки, прикрывая своим огнем отход войск. Прекращалась паника.
– Вы откуда? – спросил полковник Галю, когда она, ведя свой отряд, по-равнялась с ним.
Галя кратко доложила полковнику о себе и своем отряде.
– Молодец, молодец! – начал трясти полковник руку ошеломленной Гали. – Ты одна из первых женщин, принявших на себя командованием отрядом, не побоявшись немецкого окружения. Тебе, современному Суворову, от имени Родины я объявляю благодарность и приказываю занять оборону севернее деревни Глинка. Дальше нам отступать нельзя… Там, у самой дороги, вас встретит майор. Передайте ему, что полковник Лукин приказал поставить твой отряд в оборону на участке Крапивина…
– Есть, товарищ полковник, – повторила Галя полученный приказ, задыха-ясь от волнения и гордой радости, охватившей ее до глубины души. – Немцев дальше не пропустим.
……………………………………………………………………………….
Заняв Лычково, немцы устремили свои удары на Валдай, пытаясь выйти к нему через Любницу и Дворец, а также на Крестцы – через Лону и Часыню.
 Рано утром начали они свою первую атаку на участке Крапивина, а к вос-ходу солнца завязался рукопашный бой.
Галя со своего наблюдательного пункта видела, как под напором немцев начали пятиться ее бойцы. Упал, сраженный штыком Гаврилов; Васильев яростно отбивался от насевших на него трех немцев; обняв молодую березку, умирал Саша Мелентьев с пробитой штыком грудью.
Весь резерв Гали состоял из двух санитаров и трех связных.
– Друзья мои, теперь наше место там. За мной, друзья мои! – воскликнула Галя и, вскинув на руку винтовку, помчалась навстречу немцам.
Ее пилотка, зацепившись за ветви, упала, коротко подстриженные кашта-новые волосы засверкали на солнце, и голос ее, певучий девичий голос, за-звучал над болотами неодолимым призывом: – За Родину, за Сталина, вперед! Не пропустим немцев, не пропустим в Россию!
Штыком ударила Галя одного немца, разбила прикладом лицо другому, и Васильев, опрокинув третьего, бросился помогать товарищам.
А сзади уже нарастали раскаты мощного русского "Ура", вступали в бой подоспевшие дивизионные резервы.
Преследуя отступавших немцев, Галя услышала стон в кустах и раздвину-ла ветви.
У разбитого станкового пулемета, склонив голову на левое плечо, сидел бледнолицый боец. Он, как выброшенная на берег рыба, судорожно хватал ртом воздух, цепляясь здоровой рукой за пулемет. Весь правый бок его был в крови. Из голени правой ноги, прижатой к земле, торчал стабилизатор мины.
– Галя, назад! – закричал сзади ее санитар, отпрянувший от раненого. – У него в ноге мина. Она может сейчас взорваться…
– Иди сюда! – властно приказала Галя санитару. – Раненому надо по-мочь…
Бледнея и дрожа от ужаса, санитар повиновался. Он видел, как Галя взя-лась обеими руками за стабилизатор мины, осторожно извлекла ее из ноги раненого и положила окровавленную мину на кочку.
– Помогите нести этого человека, – сказала Галя, дернув санитара за рукав гимнастерки.
Они несли раненого в тыл, а навстречу им бежали красноармейцы с ружь-ями наперевес, с автоматами, с ручными пулеметами. И было ясно, что рубеж севернее деревни Глинка был удержан. Свою долю в этом имела и Галя.

Северо-Западный Фронт
Сентябрь, 1941 года.







В САРАТОВЕ
Мои записки.

Нас, командиров Красной Армии, на повторное формирование части по-слали далеко от фронта, в Саратов.
Много дней ехали мы сюда, но особенно долго держали наш эшелон на станции Инголышкино, в 18 километрах от Аткарска. Тут мы просидели це-лых пять суток.
На меня напала грусть. Я залез на верхние нары пульмановского вагона и лежал там в молчаливом раздумье, глядя сквозь дверную щель в пасмурную даль.
 Снежные сугробы, похожие на верблюжьи горбы, высились у вокзальной изгороди и убегали в поле, точно белые застывшие волны, сливались вдали в сплошное белое море. На горизонте маячила темно-синяя полоса леса, над которым висела пепельно-серая завеса облаков, прорезанная, точно раскален-ным докрасна ножом, кроваво-огненным закатом.
Закат всегда вызывал во мне тяжелые чувства, и чтобы отрешиться от гру-стной картины заката, я закрыл глаза, опрокинулся на спину, да так и заснул.
Проснулся я уже утром 30 декабря, когда поезд подходил к Саратову.
Через единственное оконце, вделанное в боковом люке почти под самым потолком вагона, мои товарищи наблюдали окружающую местность.
 Втиснув между ними свою голову, я увидел плывущие справа в седом ту-мане холмы, покрытые черным лесом; темные овраги, с иззубренных краев которых ветра сдули снег; обширные аэродромы, забитые самолетами; длин-ные серые бараки, покрытые желтым свежим тесом. Потом завиднелось серое Т-образное здание в несколько этажей и с квадратными башенками над кры-шей. Еще далее – тянулись густые ряды деревянных и кирпичных домиков, а за ними – чернела семерка высоких душистых тополей, похожих на кипари-сы.
– Так-так, так-так, так-так, так-так – все медленнее стучали колеса поезда, сбавляющего ход. Вот заскрипели тормоза, и поезд плавно остановился у во-кзала Саратов 1-й.
Простившись со своим обжитым вагоном, мы через узенькую калитку в вокзальной ограде вышли на площадь.
 Перед нами оказался памятник Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. На гранитном пьедестале, окрашенном в ореховый цвет, во весь рост стоял ка-менный Феликс, зажав фуражку в левой руке, а правую выбросил в оратор-ском жесте перед собой.
С жестких губ его, казалось, вот-вот зазвучит пламенно-бурная речь, как и жизнь этого человека, как он сам, сказавший в свое время пророческую фра-зу: "ЧКа должна быть органом ЦК партии, иначе…она выродится в охран-ку…"
Попытки к этому вырождению были и в более позднее время, но Сталин сумел твердой рукой сохранить ЧКа, как орган партии и навсегда отбил охоту у одного из временных "деятелей" ЧКа к неограниченной самостоятельно-сти... И об этом нужно бы написать целую книгу, но не пришло пока время.
……………………………………………………………………………
Всей командой залезли мы в трамвай № 14 и поехали на Покровскую ули-цу, в штаб бригады.
 Мы ехали по многим улицам, мимо больших и малых домов, из которых иные не запоминались, другие врезались в память на всю жизнь. Неизглади-мое впечатление произвело на меня импозантное четырехэтажное серо-гранитное здание института экспериментальной медицины, у подъезда кото-рого стоял широкий человек в белом халате и очках, сильно напоминавший профессора Мамлока из одноименной кинокартины.
На Рабочей, у городского театра, трамвай сделал вынужденную остановку, и толпа немедленно осадила его. Вагон буквально затрещал под напором лю-дей. С гребня кирпичной стены на трамвай и на осаждающую его публику сердито смотрел косматый каменный лев.
Вот и островерхий двуглавый монастырь. Двухэтажный, с высокой папер-тью, похожей на веранду, с облупленным фасадом и с проломленным купо-лом колокольным, он являл собой живой музей.
На потрескавшемся и выцветшем фронтоне вилась свеженькая зеленая надпись славянским шрифтом: "Вниду в дом твой, поклонюся дому твоему во страсе моем".
Непонятно и туманно для моей безбожной души это изречение, но было в нем живое чувство, вложенное древним автором и веками заставлявшие люд-ские сердца или сжиматься в неясной тревоге или сильнее биться в груди.
На паперть монастыря всходили люди, видимо, пришедшие сюда издале-ка: за их спинами были холщовые сумки, в руках длинные палки с загнутыми ручками. Верно, что вера движет горами, а чувство веры движет людьми. Ведь внутри монастыря гудели многочисленные голоса, шло богослужение. С амвона, как и в глубокую старину, звучали слова призыва встать на защиту Руси против немца-супостата. И верующие, отстояв службу, пойдут в воен-коматы проситься добровольцами на фронт.
Русь, Советская Русь, – вот что сейчас объединяет весь наш народ. И во-все неплохо, что и церковь благословляет наших патриотов на ратные подви-ги. Не она ли послала в свое время своего Пересвета, чтобы поразить на Ку-ликовом поле татарина Телебея?
Нет, как не говори, а только гениальная смелость Сталина смогла отнять у реакционных даже церковь и поставить ее в ряды антифашистов. Об этом нельзя забывать ни нам, ни нашим потомкам.
У монастыря трамвайное "кольцо" повернуло влево, а нам надо было дви-гаться вправо. Мы вылезли из трамвая и побрели по Покровской.
Навстречу нам двигались верблюды. И, признаться, впервые в жизни уви-дел я живых верблюдов, впряженных в сани. Они гордо шагали с запрокину-тыми головами, закрыв глаза. Уж, не о песках ли Кара-Кума думали они, не о жестком ли саксауле мечтали?
С детства, по книжному описанию, представлял я себе верблюдов могу-чими "кораблями пустыни". И вот, в действительности, по каменным улицам Саратова тащили эти "корабли" огромные русские сани-розвальни, заполнен-ные буханками хлеба и новенькими винтовками.
Часто, очень часто жизнь предстает перед человеком совсем другой, чем укоренившиеся о ней понятия и представления. И, может быть, прелесть ее в том и состоит, что мы находим в ней сегодня то новое, чего не видели вче-ра…
– Ба-а-а, вот она и наша земля обетованная! – закричал "скупой рыцарь" нашего времени темнокожий Прокофьев с обрюзглым лицом и клоунскими манерами (скупым рыцарем его прозвали не случайно: он торговал когда-то льдом среди зимы). – Смотрите, желтая картонка, а на ней надпись "бри-и-гада ". Нам, как раз, сюда и надо…
Так вслед за Прокофьевым мы и ввалились в краснокирпичное здание "обетованной земли".
 Тесный, узкий коридорчик оказался перекрытым своеобразным шлагбау-мом, то есть березовым поленом, лежащим поперек коридора и опиравшимся концами на два дубовых стула. За поленом стоял красноармеец с винтовкой и никого в штаб не пропускал.
– Пропускаем только по спискам, – пояснил он. – Бдительность должна быть, товарищи, бдительность, – уже укоризненно добавил он, когда мы на-чали настаивать на пропуске нас в штаб или на докладе туда о нашем прибы-тии.
В это время со второго этажа, перегнувшись через перилку лестницы, за-кричал старшина:
– О чем докладывать? Стойте и ждите. Если на вас есть списки, вызовут. Если нет, то и стоять нечего… Не принимаем…
И мы поняли, что здешний штаб явно перегнул в вопросе бдительности: чтобы спокойнее жилось, он отгородился "от мира сего" березовым поленом и солдатом с ружьем.
 Но нам обязательно надо было пробраться в штаб 19-й бригады, куда другой дороги, кроме перекрытой березовым поленом, не было.
 Началось наше стояние перед березовым поленом, но в таких случаях люди становятся злыми и изобретательными.
Сперва Прокофьев, изобразив на своем лице недоумение и любопытство, задал вопрос:
– Афина-Паллада, говорят, вышла из головы Юпитера, а из какой головы вышло это березовое полено?
Мы в ответ саркастически рассмеялись. А нас было немало, восемнадцать человек, и смех получился громкий.
Рассчитывали мы, признаться, на то, что смех наш будет услышан в штабе и нас примут, но… там, вверху было спокойно. Только дверь поскрипывала, да слышались чьи-то твердые шаги дверью.
– Тут без изобретения не обойтись, – таинственно прошептал Прокофьев мне в самое ухо. – Иди, брат, шумни на них по телефону…
С воентехником Кудаевым мы побежали на почту, которая находилась че-рез дом от штаба бригады, связались со штабом по телефону и от имени Са-ратовского военного коменданта так нашумели, что березовое полено было убрано, а нашего старшего команды пригласили пройти наверх для представ-ления.
– Пошло, как по маслу! – подмигнул нам Прокофьев, поднимаясь по лест-нице, – а то, ведь, совсем было дело быком уперлось…
……………………………………………………………………………
Оказалось, что мы прибыли на целых два дня раньше, чем нас ожидали в Саратове, но…раз прибыли, ничего не поделаешь, надо разместить.
Разместили нас в клубе дома крестьянина на перекрестке улиц Горького и Челюскинцев.
 Здесь нам суждено было пережить волнующие минуты последнего дня исторического 1941 года. Мы услышали радиосообщение о занятии 30 де-кабря Керчи и Феодосии войсками Кавказского фронта при содействии Чер-номорского флота, о занятии 31 декабря Калуги войсками Западного фронта. Специальным радиовыпуском "В последний час" было оповещено о разгроме второй бронетанковой армии Гудериана. Немецкое отступление от Москвы в ряде мест приняло характер панического бегства. Например, в направлении деревни Внуково немецкие солдаты и танкисты из армии Гудериана бежали не только по-трое верхом на одной лошади, но и по-двое верхом на бойких коровах.
Мы, живые свидетели наших горьких неудач лета и осени 1941 года, тор-жествовали теперь и с детской резвостью прыгали через стулья, катались друг на друге верхом. Да простят нам наши потомки такую форму выражения ра-дости. Мы изголодались по ней, начиная со злополучного часа начала войны.
В ночь под первое января 1942 года мы пошли в Саратовский цирк. Там давал свои номера Эдер с семью белыми медведями, с четырьмя пушистыми и четырьмя скользкими собачками, с дрессированными маленькими лошад-ками типа пони.
Были и акробатические номера: трапеции, летающий самолет, хождение артиста по канату со страховым зонтиком в руках.
В заключение программы, ввысь, под самый купол цирка, взмыла свою зеленую кудрявую вершину новогодняя елка, убранная сияющими огнями, золотыми нитями и смешными бумажными попугаями, в одном из которых мы узнали повешенного на веревке Геббельса, а во втором – немецкого ра-дио-генерала Дитмара.
Елка встала неожиданно, как волшебная красавица, с шелестом, вырвав-шись из огромного желтого короба, лежавшего до селе загадочным сюрпри-зом в самом центре цирковой арены.
И сейчас же заиграл оркестр. Звуки "Интернационала" подняли нас со сво-их мест. Сотни людей начали петь, и могучий голос народа наполнил собою огромный нетопленый цирк каким-то особым жаром. Наши лица ощутили прилив тепла, в глазах наших засверкал огонь упорных надежд.
– Да здравствует новый, 1942 год! – загремело под сводами цирка, едва замерли звуки оркестровой меди. И в этот момент нас поразил новый сюр-приз: с грохотом и лязгом, окутанный багровым дымом и оранжевым пламе-нем, вырос у елки русский богатырь в сверкающих ратных доспехах. С мечом в руке, грозно смотрел он на Запад, готовый к новым боям и новым победам. Мы узнали в богатыре новый год.
Это случилось в 24 часа по московскому времени. В мгновенно притих-шем зале зазвучали звоны Москвы. Куранты на Спасской башне исправно ве-ли счет великому времени.
Утром 1-го января 1942 года Саратовские учреждения не работали, идти по служебным делам было некуда, и Прокофьев предложил побродить по Са-ратову, осмотреть город.
Предложение нам понравилось.
Мы проделали немалый путь по городу и пешком, и на автобусе и трамва-ем.
 На Мирном переулке, оставив капризный и забитый людьми трамвай, мы гурьбой пошли мимо городского базара и цирка.
Седой купол саратовского цирка напомнил мне о Курске, томившимся под немецким гнетом. Только на курском цирке не имелось такой длинной дере-вянной лестницы, какая висела на цепях на куполе саратовского цирка.
Мы шли по какой-то улице, но я почти не смотрел на дома и на лица про-хожих. Все мое внимание оказалось поглощенным горькой думой о Курске. "Цел ли он, скоро ли мы освободим его от немецкого ига?" Задумавшись, я отстал от товарищей.
Вдруг кто-то тронул меня за рукав шинели.
– Дядь, купите книжечек! – воскликнул мальчик, когда я оглянулся. В сте-ганной женской кофте и серой широкой шапке, мальчик держал голыми ру-чонками мягкую циновочную корзину и настойчиво упрашивал меня купить у него книги. – Я беженец из Белоруссии, мне надо кормиться…Дядь, купи!
Среди книг, торчавших из корзинки, я заметил серый томик Эмиля Золя "Жерминаль" и роман Дель-Валье-Инкла "Арена Иберийского цирка", запря-танный в черный переплет с фигурной серебряной тисненью. Лет пять тому назад читал я эти книги в курской публичной библиотеке, и теперь я купил их у мальчика, бежавшего от немцев в большой волжский город.
Товарищей я догнал на углу улицы Ленина и Астраханской. Они стояли перед каменным бюстом Николая Гавриловича Чернышевского, русского мыслителя и революционного демократа, ненавидевшего русских помещиков и немцев-захватчиков. О них он говорил суровые и справедливые слова, как о "любителях насилия, умеющих говорить языком цивилизованного общества, но остающимися в душе людьми варварских времен".
– О чем ты задумался? – спросил я Жарковского, одного из командиров нашей группы. – В твоих глазах сплошное страдание…
Он не ответил. Вздохнув, он взял меня под руку и увлек на тротуар, где стояли все остальные наши товарищи, решая, куда идти дальше.
 Из подъезда ближайшего дома, гикая и свистя, вырвалась ватага ребяти-шек. Они тащили большой фанерный щит с намалеванной на нем карикату-рой на Гитлера. Шея "фюрера" была зажата клещами, на рычагах которых лежали могучие руки, а на обшлагах рукавов ярко выделялись государствен-ные эмблемы Советской России и Великобритании.
Прекрасная идея! Рано ли, поздно ли, но она станет реальным фактом…
Ребятишки помчались по улице Ленина, к заводу, во дворе которого выси-лась деревянная водонапорная башня пирамидальной формы. Некоторое вре-мя мы двигались вслед за ребятишками, потом свернули в первый попавший-ся переулок.
Колесили мы, колесил и вышли, наконец, на улицу с аккуратненькими эмалированными дощечками на домах и с надписью на дощечках: "Улица Немреспублики".
У нас удивленно поднялись брови: "Неужели не нашли местные власти нужным стереть с гранита саратовской улицы имя изменницы, когда саму из-менницу народ наш стер уже с лица земли?" – подумали мы, ускоряя шаг, чтобы быстрее выйти из этой улицы со странными дощечками на домах.
Мы шли молча, а навстречу нам, звеня и покачиваясь, бежали трамваи с лозунгами "Смерть немецким оккупантам!" на холстинных и фанерных пла-катах, катились автомобили, шагали саратовчане, кутаясь от начавшей гулять снежной вьюги в свои поднятые меховые воротники.
Выйдя на Октябрьскую улицу, мы повернули налево, к волжскому спуску. Отсюда было видно, как на волжском льду, невзирая на вьюгу, двигались лю-ди на коньках и лыжах.
Иные из конькобежцев собрались у закованного льдами парохода с мо-лочно-белым обледенелым трапом и синим дымком над будочкой палубного сторожа. Они здесь прятались от пронизывающего ветра и снежной пыли, ку-рившейся вокруг наподобие банного пара.
Лыжники, наоборот, споря с ветром, медленно подвигались к противопо-ложному берегу Волги, покрытому рыжей зарослью замороженных и ощи-панных ветром кустов тальника.
От парохода отделилась одинокая человеческая фигурка и двинулась в нашу сторону. Было в ней что-то знакомое нам, но издали трудно было опре-делить, что же именно.
Но фигура все приближалась, принимая ясно видимые очертания, и мы узнали, наконец, что к нам шел один из работников штаба 19-й бригады.
Мы окружили его, засыпая кучей вопросов насчет обеда, и он написал нам записку в бригадную столовую, на проспект Кирова.
Далеко. Но, как говорит русская пословица, "волка ноги кормят". Пошли и мы искать эту столовую.
По пути я купил в киоске газету "Коммунiст" за 30-е грудня 1941 року.
В холодном Саратове на нас дохнула со страниц этой газеты киевская от-тепель. Ведь, временно, столица Украины жила теперь в Саратове, но была полна надежды снова вернуться на крутой берег седого Днепра. И эта пора должна была придти, как и должна была придти весна на Волгу.
В столовой я прочитал купленную в киоске газету и записал в свою тет-радь несколько строк из опубликованного в ней очерка "Памятна нiчь".
 В этих строках говорилось: "Навальними ударами Червона Армiя жене замерзлих, виснажених, паршивих нiмецьких псив все далi й далi на захiд. Кiлька днiв пiдряд ми гнали фашiстiв, з боем викурювали iх з населених пунктiв на морозь…
В цей час до мене пiдбiгли сержант Iванов i червонармiець Новiков. Втрьох ми обеззброiли екiпаж танка. Всього ми захопили за цю вилазку 6 гiтлерiвських офiцерiв, серед яких були нагорожденi залiзними хрестами, i 2 солдатiв…"
Вот они – поля войны на нашей земле! Стоило ли гитлеровским офице-рам-танкистам, завоевывая "железные кресты", топтать своими танками всю Европу, чтобы попасть потом в плен к украинским разведчикам-пехотинцам?
Этот вопрос Красная Армия заставит всех немцев поставить перед собой.
– Смотри, какое красивое здание! – толкнул меня локтем Прокофьев, по-казал пальцем в окно. – Полюбуйся им, а мне дай почитать газету.
Я хотел было рассердиться на Прокофьева за то, что он оторвал меня от газеты, но… раздумал. Сквозь незамерзшие оконные стекла действительно было видно красивое серо-цементное здание консерватории с четырехэтаж-ным центром и трехэтажными крыльями.
На фронтоне, между стрельчатыми готическими окнами третьего этажа центра здания, сидели пять гипсовых собачек, скульптуированных в позе "лающих на лун"».
 Ниже собачек, над улицей висел огромный балкон с чугунной решеткой и с подпиравшими его фигурными чугунными столбами, у подножия которых, кутаясь в черно-бурые горжетки, смеялись чему-то молодые красивые сту-дентки в желтых длинных – по локоть – гарусных перчатках.
Под окном плавно прокатила правительственная машина.
– Это наркомфиновская, – сообщил мне Аверьянов, бывший работник наркомфина, а теперь – товарищ мой по оружию. – В Саратове не только раз-местился Киев, но и правительственные учреждения РСФСР.
Кто бы мог из нас подумать, кто бы мог об этом год тому назад допустить мысль? Но это произошло, это случилось, и мы не станем скрывать этого пе-ред нашим потомством, ибо мы твердо решили не только возвратить Родине ее земли, возвратить себе наши очаги, но и придти в Германию и покарать ее. Наше горе и наш стыд отступления мы искупим своей кровью и победами. И мы никогда не позволим, чтобы дети и внуки наши упрекнули нас в трусости или слабости. Но пусть знают они, что муками терзались наши сердца и ду-ши, когда мы были вынуждены временно отходить на Восток. Под Лычково мы остановили врага в сентябре 1941 года. Там дралась с немцем моя знако-мая ученица медицинской школы Галя. В декабре 1941 года мои товарищи остановили немцев под Москвой и погнали их на Запад. Скоро мы сформиру-емся снова и пойдем на фронт громить немцев везде.
……………………………………………………………………………
Пообедав, мы еще успели до наступления темноты сходить на Волжскую пристань. Там в одной из пекарен, в порядке живой очереди, свободно прода-вали прекрасные саратовские баранки.
От пристани поднималась в гору захолустная улица Приютская. Здесь тор-чали, как ветхие зубы, домишки, подмытые водой и давно покинутые жиль-цами; валялся щебень разрушенного фундамента, а во дворе, за развалинами какой-то толстой стены, шумела очередь за баранками.
 Друзья, этого тоже нельзя забывать! На седьмом месяце величайшей вой-ны и колоссальных бедствий, пережитых страной, мы все же сумели купить в Саратове вволю румяных, пахучих, совсем еще горяченьких баранок. И когда мы их ели, то невольно думали: "Как могуча все-таки наша страна, советская Родина!"
Поздним вечером возвращались мы всей гурьбой в дом колхозника. Воз-вращались, приятно утомленные ходьбой по саратовским улицам, сутолокой дня, городскими шумами и временами вспыхивавшей, потом исчезавшей вьюгой.
 Над городом висело белесое облачное небо, струившее на землю редень-кий призрачный свет, так как за облаками сияла луна.
Крепчал мороз, и под нашими ногами пронзительно скрипел снег. Звонкое эхо этого скрипа отзывалось в подворотнях, в уличках, в проездах и во дво-рах, будто кто-либо дробил там лед или стекло.
Утром 2 января 1942 года мы все получили новое назначение и завтра должны были выехать в Никольские лагери на формирование Н-ской части.
Я поспешил к Саратовскому почтамту, чтобы отправить телеграмму в Ан-дижан, где маялась в эвакуации моя семья.
До улицы Чапаева, где находился Почтамт, я добрался трамваем № 11, по-том немного прошелся пешком по многолюдному тротуару.
Почтамт произвел на меня сильное впечатление. Стекло и никель, бесчис-ленное множество служебных окошек, безукоризненная вежливость служа-щих, быстрота обслуживания. Такое, к сожалению, не во всех еще городах было даже в мирное время.
Сдав телеграмму и купив несколько конвертов, я направился к выходу, где ожидал меня один из товарищей.
При выходе из зала я загляделся на большое панно, написанное красками прямо на стене. Это был "Вид на Замоскворечье".
Заглядевшись, я прозевал во время проскочить через вращающуюся дверь, и она, под смех публики, стукнула меня по спине одним из своих крыльев. Конечно, стукнула она меня не очень больно, даже совсем не больно, но со стороны это выглядело так смешно, что публика буквально гоготала, кивая на меня головами и подбородками.
Среди гоготавших я заметил одного попав странном костюме.
Несмотря на трескучий январский мороз, поп этот щеголял в прорезинен-ном черном плаще, в женских полусапожках со вставными резинками у щи-колоток, в матерчатой стеганой в клетку серой шляпе старинного фасона "во-долаз", в белых шерстяных чулках, в халявы которых были вобраны клешины бурых байковых штанов.
"Где я видел эту комичную личность с мутными синими глазами, с корот-ким толстым носом, с широкой рыжей бородой и жиденькой косичкой, пере-вязанной голубой лентой?" – подумал я, всматриваясь в продолжавшего хо-хотать попа.
И я все-таки, напрягши память, вспомнил. В мае 1935 года, возвратившись с Дальнего Востока, я сражался с ним на паперти Александровской церкви в Гуменской слободе города Старого Оскола, диспутируя тему "Был ли Хри-стос?"
Это было мое первое публичное выступление после завершения своего за-очного антирелигиозного образования в Ново-Сибирском филиале Всесоюз-ного антирелигиозного института.
Тогда этот поп не только был побежден в споре, но еще и дополнительно оскандалился перед тысячной публикой, слушавшей диспут: уходя с паперти, он выронил из рукава антирелигиозную книжку Артура Древса "Миф о Хри-сте", которую, оказывается, втихомолочку почитывал и даже носил с собой.
Я подошел к попу и спросил его в упор:
– Что вы здесь делаете, отец Т…?
Он узнал меня и блудливо заморгал глазами, смущенный внезапной встре-чей.
– От бедствий пасусь, – выговорил он, наконец, певучим голосом. – Град наш и слободы его супостаты огню предают, во прах обращают… И вот дух мой и глас божий велят мне стать на защиту Руси в меру сил моих…В Сара-тове я проездом, а путь мой лежит в Ульяновск, в епархию Всероссийскую за воспомоществованием и советом. Как скажут там, так и житие свое опреде-лю. Может, за черту фронта пойду в партизанские деревни, может, в другое место назначат. Обновленец я, и волю первоиерарха нашего, отца Александра Введенского, со смирением соблюду…
– Дело хорошее, – сказал я. – Делайте, отче, как Россия велит, а после вой-ны, если встретимся, побеседуем и об Артуре Древсе…
Поп заулыбался.
– Злопамятен ты, зело злопамятен, – сказал он, приложив руку к краю сво-ей матерчатой шляпы.
На этом мы и расстались. Поп засеменил к окошечку телеграфа, а я вышел с товарищем на морозную улицу.
На верхнем рынке, куда мы зашли поглазеть на публику и купить молока, на всех будках пестрели афиши. Они сообщали, что в театрах идут постанов-ки "Фельдмаршал Кутузов", "Надежда Дурова", "Евгений Онегин", а в цирке – все тот же "Эдер и собаки".
У рекламных будок колхозницы усердно ругались с городскими женщи-нами за цены на масло, капусту, огурцы. Потом, примирившись и найдя ка-кую-то среднюю линию в рыночной политэкономии, они производили куплю-продажу. При этом сельские женщины ревниво и в десятый раз пересчитыва-ли деньги, а городские – с не меньшей ревностью просматривали на свет кру-ги коровьего масло. Если есть в нем толченый картофель, то обозначалось темное, непросвечиваемое пятно, и деревенской хозяйке придется уступить в цене.
Светлоглазая колхозница в нагольном тулупе и огромном вязаном белом платке, наливая нам молока во фляжки, жаловалась на жизнь. Но жаловалась она так, что мы не смогли удержаться от смеха.
– Настала нынча, – говорила она, – время слабая, ваенная. Вот и народ ос-лабел: по пятнадцать раз женются и все говорят, что их семью разбомбила. А наши сестры-дуры – верють, замуж за любого ваенного летять, только паль-цем помани. Иные раз по восемь за эту время замуж ходили, а иные отяжеле-ли от ентого, прибавку в семействе ждуть. Вот она какая, жизня стала…
…………………………………………………………………………….
В полдень я выбрался на улицу Горького и долго любовался саратовскими видами, находя в этом истинное утешение от всех тревог и мучивших меня мыслей.
От угла Челюскинцев улица Горького спускалась в низину, потом снова поднималась в гору и упиралась вдали в заснеженный меловой хребет и в холмы, покрытые черными голыми кустарниками.
В самой низине улицы белела церковка. Ее колокольня, лишенная не только кровли, но и верхнего ряда кирпичей, походила на сказочную башню, с которой вот-вот должна ударить медная пушка или полететь тучи перистых стрел.
Но пушка не била, не летели и стрелы. Над башней кружились хороводы сизых голубей, а на стенах ее копошились до смешного маленькие фигурки людей. Похожая на бурый дым, курилась пыль над стенами: люди ломали кирпич и по лоткам спускали его на землю.
Продрогнув на ветру, я повернул на улицу Челюскинцев, намериваясь ид-ти на отдых в дом крестьянина.
 Навстречу мне, гремя коваными сапогами, двигалась группа военных. Еще издали они показались мне особыми, не нашими.
 И, действительно, это оказались поляки, одетые в русские шинели, в жел-тые английские ремни с портупеями и ясными пряжками, в серые папахи с серебряным орлом польской династии Пястов. На плечах поляков были мяг-кие зеленые погоны с белым вензелем "М".
В тот момент, когда я поравнялся с польскими солдатами, из соседнего дома вывернулся офицер в красивой цветной конфедератке. На его погонах сверкали три медных звездочки.
Солдаты, стукнув каблуками, проворно вытянулись "во-фронт" и, прижав пальцы к обрезу шапки, почтительно пропустили мимо себя козырнувшего им офицера, потом медленно пошли вслед за ним, приотстав шагов на два-дцать-тридцать. Разговаривали они по-польски, и я понял только два слова "Татищево" и "Сикорский".
"Наверное, польский главнокомандующий генерал Сикорский обещал прибыть в Татищевский польский лагерь, – догадываясь, подумал я. – Что предпримет этот генерал теперь, когда маневрировать и притворяться ему почти стало невозможно?"
… Поляки на улицах Саратова!
На их папахах и конфедератках мерцают серебряные орлы…Невольно вспомнилось мне заявление старого польского пианиста, кажется, Падерев-ского, сделанное в Париже еще в 1939 году о том, что он "…до тех пор не прикоснется к клавишам пианино, пока не будет снова парить над Польшей ее орел…"
И напрасно тогда зубоскалили газеты, заявляя, что "Навсегда придется умолкнуть пианино Падеревского…"
Дело не во времени. Надежда всегда сильнее любых сроков…Конечно, Падеревского, пожалуй, не следует пускать в Польшу (Он является ягодой одного поля с Рачкевичем, которого польские крестьяне отхлестали розгой в день его эмиграции с польской территории в сентябре 1939 года), но пястов-скому орлу с клювом западного направления мы поможем снова парить над Польшей. В какой форме будет эта помощь, покажет будущее…
Уже поляки скрылись из вида, а я, забыв о холоде, продолжал стоять на улице, охваченный раздумьем. Перед моим взором, точно нагромождения ку-чевых белых облаков, белели вдали заснеженные меловые холмы и сопки, к которым убегала улица Челюскинцев.
Саратов стоял на горе, окруженный в свою очередь сопками, зарослями, хребтами.
"Для обороны он очень удобен, – вдруг мелькнула у меня мысль, и мне стало от этого невыносимо больно в груди, защемило в сердце. – Неужели и сюда придет война? Нет, до Саратова немцем не дойти, не дойти!"
– Не дойти! – сказал я вслух и еще раз окинул взором дома и улицы этого красавца-города, беспокоясь о судьбе которого, я тем самым думал и беспо-коился о судьбе всей моей Родины, о судьбе человечества.
До свидания Саратов! Завтра мы покинем тебя, едва забрезжит рассвет.

30 декабря 1941 года– 2 января 1942 года
Саратов.
































НА ФОРМИРОВАНИИ
 Мои записки.

Всю ночь под 3-е января 1942 года в Саратове снова бушевала вьюга. Хо-лод проник в дом крестьянина и на клубную сцену, где мы спали, с такой яро-стью, что не дал нам житья. И это было хорошо: мы не смогли проспать поез-да.
Часа в четыре утра мы собрали в вещевые мешки свои немногочисленные вещи, кое-как умылись и через весь город отправились на станцию пешком, боясь, что трамваи не пойдут из-за снежного заноса.
На улицах было темно. Изредка пробегали автомобили, тускло поблески-вая синими глазами замаскированных фар. Далеко где-то, за домами, позвя-кивал трамвай, с трудом пробивавшийся по заснеженной улице. Везде сви-стел косматый ветер, крутя и швыряя шелестящую снежную пыль…
Так как снег вчистую замел тротуары и местами доходил нам выше коле-ней, мы двигались гуськом, едва различая в темноте спину впереди идущего товарища.
Так добрались мы до вокзала.
С полчаса потом блуждали мы по железнодорожным путям, но так и не нашли свою "стрелу" (Так в шутку называли здесь пригородный поезд Тати-щевского направления). Мы уже хотели уйти в агитпункт погреться, как встретили на путях незнакомого толстого человека в огромной лисичьей тре-ухе и бурой медвежьей дохе. В утренней рани, овеянный голубой дымкой рассвета и серебряной снежной пылью, он показался нам медведем.
Задыхаясь под тяжестью своего чемодана величиной со средний крестьян-ский сундук, этот "медведь" попросил нас помочь ему сесть в поезд на Ат-карск.
Поезд, белый и косматый от налипшего на него снега, стоял рядом, и тол-стяк в медвежьей дохе разъяснил нам, что именно это и есть "стрела", и что пойдет она через Никольское.
Обрадованные открытием, в один миг усадили мы толстяка в вагон, с большим трудом всунули туда его чемодан-сундук, а сами устроились в со-седний вагон, который нам показался никем пока незанятым и мы позарились на простор.
Но мы промахнулись. Вагон оказался с разбитыми окнами, заснежен из-нутри, в нем стоял сплошной грохот, так как сидевшие в вагоне пассажиры плясали от холода.
Наш Прокофьев занял под себя целую боковую лавку. На свои ноги он на-бросил голубое байковое одеяло, а на живот приспособил мешок с мягкими вещами и, утеплившись таким образом в полулежащем положении, присту-пил к раздаче нам кипятку из пузатого зеленого чайника.
Чайник этот был у нас на всю команду единственным, и распоряжался им самый старший из нас по возрасту, шутейный патриарх Прокофьев, как про-звали его, в дополнение к "скупому рыцарю", за его скоморошеские наклон-ности.
 Обогревшись и попив чайку, Прокофьев громко и без всяких видимых причин расхохотался. Хохотал он, пока слезы у него покатились из глаз, пока расхохотался весь вагон, глядя на комичную фигуру Прокофьева, упакован-ного в одеяло, в мешки, плащ-палатку.
Вызвав смех у всех пассажиров, к чему и стремился Прокофьев, он вдруг сделал серьезное лицо, подмигнул кому-то своими шустрыми черными глаз-ками и фальшивым дисконтом запел:
"Эриванским лунам подымался в небес,
Выходил на крыльцо молодой Аванес…"
– Ну, теперь скоморошество началось, – заметил сосредоточенный и вдум-чивый Жарковский, почесывая свой длинный с горбинкой нос. – Если барон Мюнхгаузен был неукротим в отклонении от истины, то наш Прокофьев не-удержим в стремлении скоморошничать.
Делать в этом вагоне нам стало нечего и мы перешли в соседний. Про-кофьев же, не желая разрушать свою систему утепления, целый час еще про-сидел в холодном вагоне под своим одеялом и мешком, распевая "Аванеса", потешая публику. Лишь в конце первого перегона, когда поезд остановился на несколько минут, он прибежал в наш вагон и по-козлячьи пожаловался:
– Ме-е-е, мороз еще с вечера. Впустите на ночле-ее-г…
На этом полустанке, пропуская бесконечные поезда с войсками, мы про-стояли до самого вечера.
В вагоне ничего интересного мы не узнали и не увидели. Только перед са-мым отъездом в наше купе вошел лейтенант, оказавшийся военнослужащим Н-ской бригады, расположенной в Никольских лагерях. Он рассказал нам, что лагерь находится в лесу, что народ расквартирован в землянках, похожих на овощехранилища, что имеется в лагере сытная столовая и жаркая баня. Для воина все это было неплохо, а детали…детали будут видны на месте.
… На станцию Никольское мы прибыли уже в одиннадцатом часу ночи.
Ехавший с нами лейтенант-старожил Никольских лагерей, помянись он без икоты, сразу куда-то исчез. Он, наверное, сообразил, что мы ему станем в тягость: довести нас придется до лагеря, о квартире позаботиться, об ужи-не…Э-э-э, такие вещи не так просты! Лейтенант оказался мудр, как библей-ский "змий". Он исчез, скрылся от нас, и сразу все заботы с него как рукой сняло. Завидуем ему, но не собираемся подражать и очень радуемся, что не состоим с ним ни в каком родстве.
И вот, исчез лейтенант. Нам ничего другого не оставалось, как идти само-стоятельно, почти наощупь по незнакомой дороге, в незнакомый лес.
 Сначала, вытянувшись гуськом, мы шагали прямо по шпалам вдоль же-лезной дороги. Потом вылезли на гребень какой-то древней насыпи, спусти-лись с нее в лощину и, держась на восток, добрались до леса.
У опушки мы некоторое время нерешительно топтались на одном месте, осматривались, принюхивались к дороге. Заметив помятый, истоптанный но-гами снег, мы решили, что здесь кто-то уже проходил и дорога обязательно куда-нибудь приведет. Во всяком случае, она, немного темная среди белых не помятых снегов, шла в лес и нам было надо тоже в лес.
Вскоре мы вышли на квадратный огонек. Это, оказалось, светилось не-большое оконце горбатой полуземлянки, набитой солдатами.
Караульное помещение.
Сердитый капитан в мохнатой бараньей шапке и коротком шубном пид-жаке, попыхивая трубкой, придирчиво проверил наши документы, после чего мановением руки показал нам направление дороги к лагерю.
– Там увидите сами! – сказал он простуженным баском и зашагал по по-рожкам в полуземлянку. Мы увидели, как плеснул свет из открытой им двери, хлынули клубы густого пара из тепло натопленного караульного помещения, и нам захотелось пойти вслед за капитаном и немного погреться. Но дверь, гулко хлопнув, закрылась, и мы, зябко поеживаясь, отправились в путь.
Шли мы непомерно долго. Нам уже начинало казаться, что мы заблуди-лись, как до нашего слуха долетел тюкающий звук топора. Кто-то рубил де-рево.
Мы направились на звук. И, по мере приближения к дровосеку, лес все более оживал. Вот уже, слышно было, дробненько стучал двигатель лагерной электростанции, громыхающе позванивало ведро у колодца, храпели лошади и ворчливый голос сердито ругался на лошадей:
– Жрите, если хочете пить! А не то, лопни ваши бока, живо настегаю по-водом по морде…Тпру, дохлые!...
От звука топора, от звона ведра, от ругани коновода, от всего этого запах-ло особенным, теплым ароматом человеческого жилья, стало вдруг уютнее и теплее среди дубов и снежных сугробов у дороги, по которой мы сюда при-шли.
Штаб оказался в небольшом бревенчатом здании с надписью над грубо сколоченной дверью: "Посторонним вход запрещен".
Мы с трудом прочитали эту надпись, озаренную голубым светом малень-кой грушевидной лампочки, торчавшей над дверью.
Часть наших людей все же вошла в штаб, не взирая на запретительную надпись, остальные начали греться у двери, прыгая и толкая друг друга по пе-тушиному – плечом и локтем.
В штабе о нас все же заботились, записывали в книгу, регистрировали, за-полнили анкеты.
Прошло минут сорок, и нас привели в переполненную людьми и совсем неосвещенную землянку.
Из мрака, окутавшего многоярусные нары, послышались любопытствую-щие голоса старожилов:
– Эй вы, пришедшие, есть кто из Астрахани?
– А нет ли кого из Киева?
– Может, из Омска кто?
Некоторые из нашей команды быстро сообразили, назвались земляками киевлян, астраханцев или омичей, вскарабкались ощупью на нары, ласко-венько так попросили:
– Подвинься, землячок, умаялся я, по дороге шодши…
Ведь и говор сразу придумали, и тон подходящий к данной обстановке нашли. Действительно, нужда учит белые калачи кушать.
А мы, подстелив плащ-палатку, упали прямо на земляном полу. Чтобы те-плее было, мы обнялись и придвинулись поплотнее друг к другу. Сон одолел нас мгновенно, и через несколько минут нас было невозможно соблазнить всеми благами мира: таким приятным местом показалась нам наша постель на полу.
В шесть часов утра в казарме закричали подъем, а в девять мы пошли в столовую. Там, к моему глубокому удивлению, я увидел бухгалтера из Кур-ского облпотребсоюза товарища Ногаева. Он сидел за столом счетовода и проворно выдавал народу зеленые талончики на завтраки, обеды и ужины.
– Временно работаешь или как? – спросил я его.
Ногаев смутился и прошептал мне: "Если хочешь, устрою и тебя в штат запасной бригады".
– У меня из рук не вырвется и винтовка, – ответил я, взял талоны и ушел.
Выяснилось вскоре, что на формирование прибыли не только фронтовики, но совсем не обтертые люди из запаса, позабывшие, что такое армия. Они хо-дили по лагерю в гражданском платье, с медлительными гражданскими мане-рами. Здороваясь со знакомыми, они приподнимали шапки, и нам это каза-лось забавным. Конечно, не только забавным. Ведь нам предстояло подгото-вить боеспособные резервы Красной Армии, а готовить их из насквозь огра-жданившихся людей – дело нелегкое.
Явившись в помещение технической роты, где находился и штаб нашего формирующегося батальона, я прошел почти через всю землянку по узкому коридору между трехъярусных нар, понемногу осваиваясь с полутемнотой.
В одном из крайних отсеков землянки, на полуосвещенных падающим че-рез оконце слабым светом, нижних нарах, подогнув под себя ноги, сидел зав-делопроизводством штаба товарищ Ерин.
Пока он записывал меня в длинный соцдемографический список, я совсем освоился с полумраком и сумел рассмотреть Ерина.
Он был в хромовых ботиночках, в летнем рыжеватом гражданском кос-тюмчике и черной бобриковой кепке с длинным козырьком. Его широкое ли-цо было небрито, круглые темные глаза утомленно блуждали то по графам списка, то по нарам. Так и хотелось мне посоветовать ему хорошенько вы-спаться…
Рядового состава в лагерях пока не было, и нам разрешили отдыхать. Но часов в шесть вечера раздалась команда, что всем командирам формирую-щейся части немедленно перебраться в "предпоследнюю землянку".
Желая занять места поудобнее, мы помчались на новоселье.
У дверей "предпоследней землянки" шла давка. Бывшие старожилы тащи-ли оттуда железные трубы от печек, скамейки, жестяные и эмалированные миски, похожие по форме на ночные горшки, и даже медные самовары с по-мятыми и позеленевшими боками.
Встречный поток новосельцев мешал старожилам выселяться и уносить вещи из землянки, в результате получилась кутерьма и пробка.
Но народ с обеих сторон оказался настойчивым. У людей трещали кости. Давили со всех сторон. Давили умышленно, до красна натужив лица. Давили озорства ради и давили от злости, что сами все равно уж не рассчитывали во-рваться в землянку первыми.
В конце концов, меня вдавили в землянку. Скатившись кубарем по дере-вянным ступенькам, я услышал призывные крики:
– Сюда, сюда давай, сюда, место имеется!
Это кричали члены нашей бывшей команды Жарковский, Бородулин, Зильберман.
Я охотно вскарабкался к ним на вторые нары, над которыми качались на белых шнурах две тусклые электрические лампочки.
Внизу, похожие на призраки, в красном полумраке копошились люди у жестяной печки, в которой дымили и сипели сырые дрова.
Одни из людей закуривали, другие пришивали пуговицы, оторванные в квартирной битве, третьи чистили сапоги, палочкой соскребя с них клейкую желто-красную глину, из которой состоял весь пол немощеной землянки.
От махорочного дыма, от дыма, валившего из печки, становилось все тем-нее и темнее.
Какой-то словоохот, разместившийся на третьем ярусе нар, обратился с речью к курильщикам.
– Товарищи, – взывал он к чувству и совести жителей землянки, – надо понять, что курение абсолютно вредно. В табачном дыму содержится яд ни-котин, который отравляет...
В землянке поднялся вдруг такой шум и крик, что мы так и не услышали, что же именно отравляет никотин.
А когда шум улегся, выступил новый оратор. Этот говорил от имени ку-рильщиков.
– Курите, товарищи, курите на здоровье! Если научно к этому подойти, то…подумаешь, в землянке нельзя курить! Англичане даже в театре не стес-няют себя, курят, братец мой, без всякого ограничения…
Раздался хохот, шум, выкрики.
Кто-то комариным голосом завопил:
– Поприветствуем, друзья, английские порядки американским свистом, а некурящих попросим на двор, на свежий воздух…
И целую минуту в землянке гулял такой пронзительный свист, какому по-завидовал бы сказочный Соловей-разбойник, живший в незапамятные време-на в муромских лесных трущобах.
 Лишь к полуночи успокоилась землянка, сонно захрапела. Только внизу, хлюпая сапогами по раскисшему глинистому полу, бродили дежурные глаша-таи отдельных штабов и надоедливо кричали:
– Гусев, Шабаров, Капустин! Немедленно в штаб. Капустин, не слышишь что ли?
– Да знаю я, чего орете?
– Ничего ты не знаешь, – возразил глашатай. – Вот иди, прочти приказ, тогда и будешь знать…
– Не мешай мне спать! – возражает Капустин, только сегодня прибывший в армию из запаса и не примирившийся с ее порядками.
– Дубина! – невежливо зашумел на него глашатай. – Приказ то знаешь ка-кой, обмундирование тебе надо немедленно получить…
– А-а-а, понимаю, – подобревшим голосом ответил Капустин. – Я прошу тебя, товарищ Васильев, подбери мне штаны самые большие, чтобы без за-пинки на мой лафет взошли…
……………………………………………………………………………
На третьи сутки, в утреннюю рань, когда все еще было окрашено в синий цвет, мы вышли из лагеря на новые квартиры, в деревню Ельшанку. Туда на-чали поступать контингенты рядового состава для комплектования форми-руемой части.
Ельшанка это маленькая деревушка вблизи станции Никольское.
 Избы здесь деревянные, преимущественно с тесовыми кровлями. Соло-менные кровли – редко, железные – некоторые. Сараи – совсем с плоскими крышами, как сакли на Кавказе. На этих крышах, засыпанных землей и наво-зом, желтели сквозь снег стебли веников и каких-то трав.
Древонасаждений в Ельшанке почти нет. Лишь на восточной окраине де-ревни замерзал в снегах маленький садик без ограды, да под окном одной из хат дремал опушенный снегом тополь с обломанными ветвями.
 Жители объясняют, что деревья в здешних местах "чахнут и от соли, ко-торой пропитана земля, и от подземного газа". Наблюдательный народ. Жаль, что они не геологи. Хорошие были бы из них изыскатели земных недровых богатств.
Нас, группу из семи человек, поместили на квартиру к некоему Никонову, ранее раскулаченному, а потом допущенному в колхоз.
Сухощавый, длиннонолицый, с проседью в русых волосах, он произвел на нас недоброе впечатление своими жалобами. "И самовар неисправен, – гово-рил он, – и вода слишком далеко находится, и зима холодна, и военных слиш-ком много развелось, житья не дают: квартируют и квартируют, очередь за очередью. Разве немец перебьет такую уйму?"
Последние слова он сказал таким бесстрастным тоном, что нельзя было понять, жалеет ли он, что немец не побьет "такую уйму" или радуется, что немец никогда не сможет нас победить?
На квартире Никонова мы увидели допотопный рукомойник, нисходящий, вероятно, чуть ли не к первому экземпляру изобретения человеком подобного бытового предмета.
Он представлял собой чугунок с утолщенными стенками и двумя проти-воположными сосками, похожими на сосок чайника.
Рукомойник был подвешен на проволоке над долбленным деревянным ве-дром. Техника умывания из такого рукомойника столь проста, сколь и не год-на: надо было набирать воду ртом из соска, а потом изо рта поливать на руки.
Удивительное совпадение: рядом с этим допотопным "уникумом" – умы-вальником гнездился злой хозяин, добывавший огонь при помощи кресала и селитряного шнура и несклонный радоваться могуществу Красной Армии. Он слишком глубоко сидел своими корнями в умирающем прошлом.
Спать легли на голом полу, так как Никонов еще днем жаловался, что "всю солому перетерли ему военные своими боками2", и мы не захотели про-сить у него вязанку соломы. Мы его уже не любили…
Рядом со мной лежал Степан Иванович Бондаренко, старший политрук, работавший до войны преподавателем истории в одной из средних школ го-рода Тамбова. На формирование новой части он попал с фронта. И вот, раз-говаривая, мы долго не могли уснуть. Мы говорили о гуннах, о многостра-дальных славянах, о варварах-немцах.
 Перед нашими глазами вставали картины разрушений и смерти. Груды трупов, стон раненых, задыхавшихся в огне и дыме, перевернутые паровозы, толпы женщин и детей, бегущие на Восток, стаи немецких самолетов, бом-бящие и обстреливающие беженцев… Это было неизбывное горе. Оно ожес-точало наши сердца, и мы считали теперь самым гуманным поступком – мас-совое уничтожение немцев-оккупантов. Пусть не удивляются потом наши по-томки тому, что одним из главных лозунгов в годы Отечественной войны мы избрали лозунг: "Смерть немецким оккупантам!"
Утром, взяв ведра, мы пошли со Степаном Ивановичем поводу. Колодец в километре за деревней, в овраге. Над колодцем высился журавль, но пользо-ваться им было совершенно невозможно из-за отсутствия цепи и крючка. Чтобы не упасть в обледенелый колодец, над которым не имелось сруба, я, черпая воду, попросил Степана Ивановича покрепче держать меня за хвост шинели.
 Операция эта удалась. Зачерпнув воды, мы уже хотели уходить, но наше внимание привлекло странное явление: на льду, окружавшем колодец, желте-ло несколько бугорочков, похожих по форме на крохотные вулканы. Верши-ны этих "вулканов" были надтреснуты и над ними курилась мелкая снежная пыльца, будто из-под земли, сквозь трещины вулканчиков, дул ветер.
Мы зажгли спичку и поднесли ее к ледяному вулканчику, надеясь, что вет-ром погасит спичку. Но, к нашему удивлению, произошло совсем другое, не-ожиданное. Пламя со спички перескочило на лед и, охватив вершину ледяно-го вулканчика, затрепыхалось прозрачной зеленоватой косицей.
– Болотный газ! – воскликнул Бондаренко. – Это он горит…
– Судя по окраске пламени, – возразил я, – пожалуй, это не болотный газ, а совсем другой… Давай напишем об этом заметку в саратовский "Комму-нист"…
– Написать можно, – согласился Бондаренко, – Только станут ли сейчас, когда идет война, заниматься подобными заметками?
Заметку мы написали и отправили в Саратов 8 января 1942 года, а через неделю Степан Иванович лично выехал в Саратов и зашел в редакцию газеты "Коммунист". Одни сотрудники говорили, что заметка получена, другие от-рицали, так и не добился Степан Иванович в редакции никакого толка.
– Попала заметка под сукно, – сказал он мне, возвратившись из Саратова. – Сам черт не найдет ее…
Конечно, на черта мы ни капли не надеялись, но самим совершенно было некогда заняться розысками этой заметки. К нам начали прибывать рядовые на укомплектование части, и обучение их стало нашей главной и основной заботой, поглощающей все время.
Ко мне во взвод попали и земляки из моей деревни – Иваников Филипп, Козлов Дмитрий. За полуторамесячное путешествие они обросли, как лешие, разбили обувь, обморозили носы и щеки.
Встрече со мной они очень обрадовались, так как до этого считали меня уже погибшим в боях в первые месяцы войны. Но о судьбе моей матери они ничего не смогли сообщить: сами были мобилизованы в армию буквально под носом у наступающих немцев и отправлены на Восток.
На второй день по сформированию взвода намечено было одеть солдат во все положенное обмундирование. Еще затемно сходил я к начальнику ОВС, договорился о часе, когда можно привести взвод для экипировки, потом по-шел к своим солдатам.
В землянке взвода совсем еще не пахло воинским порядком и солдатами.
Посредине землянки стояла печка, сделанная из железной керосиновой бочки. От печки, изламываясь коленами, через всю землянку шли горячие трубы, источая теплоту вместе с одурманивающим запахом пригорелой пыли.
Почти такую же землянку пришлось мне видеть и задолго до войны, в пе-риод своих скитаний по Дальнему Востоку. На нижнем Амуре, где сейчас стоит судостроительный город Комсомольск, вот где видел я подобную зем-лянку. Только там жили тогда не солдаты, а первые рабочие-комсомольцы, прибывшие расчищать площадку для будущего города и завода. "Ничего, – подумал я, – ничего. Станет и мой взвод не похожим на рабочую бригаду, а похожим на воинскую боевую единицу. Дайте только небольшой срок…"
Дневальный, вооруженный берданой, попытался было отрапортовать, что "происшествий никаких не случилось", но, забыв мое вчерашнее поучение, перепутал слова и смущенно замолчал. С досады он чуть не заплакал.
– Не робей, Коноров! – ободрил я его, – не робей. Скоро научишься и ста-нешь золотым солдатом, бесценным.
– Постараюсь, товарищ лейтенант, – сказал он и шумно вздохнул. – Пом-нил, ведь, всю ночь помнил, а увидел вас и забыл…
Дневальному, чтобы поднять его дух, я пожал руку, а всем остальным ска-зал: "Здравствуйте, товарищи!"
На приветствие они ответили недружно, как на крестьянской сходке. По-лучилось беглое: "здрасть, здрасть, здрасть!", вместо военного приветствия, похожего на залп. Но я на солдат и на младших командиров пока не обижал-ся: за одни сутки многому не научишься. Все-таки своему помощнику, сара-товчанину Ашихину, я на ушко шепнул, чтобы в следующий раз взвод отве-чал на приветствие только по уставу.
Узнав, что я скоро поведу взвод на экипировку, солдаты начали торопить-ся со своими делами: кухонь в батальоне пока не было и солдаты жили за счет своего сухого пайка.
Пройдя к одинокой скамье, чтобы не мешать солдатам готовить завтрак, я наблюдал оттуда за бытом землянки и потихонечку записывал наиболее инте-ресное в свой дневник.
Красноносый солдат с редкими рыжими усиками над толстыми губами, поставив алюминиевый котелок на жестяное горячее колено трубы, размеши-вал дымившуюся воду заостренной березовой палкой, искоса и даже воровато посматривая на дверь.
Вот со двора вошел пухленький человечек в полушубке коротоякского по-кроя – с низко свисавшей талией куртки и многострельчатами фалдами.
Пухленький посмотрел туда и сюда, быстро подошел к чаевару.
– Ты, дружок, у кого котелок взял?
– У товарища, – продолжая греметь березовой палкой, ответил красноно-сый солдат и недружелюбно посмотрел на пухленького. – Мне захотелось чайку после солоного завтрака, вот и попросил я котелок у товарища…
– Покажи! – настойчиво потребовал пухленький, всматриваясь в котелок. – Эх, ты! Да это, в самый раз, мой у тебя котелок. Немедля, вытряхивай во-ду…
Разоблаченный чаевар стремительно схватил котелок с трубы. Давясь и обжигая губы, он хотел было выпить воду, но это было превыше его сил и возможностей. Тогда он плеснул воду под нары и, не глядя на пухленького, пырнул ему его посуду, проворчал:
– Возьми, не слинял же он!
– Не в том дело, – резонно заметил хозяин котелка. – С чужого коня, если сел без спросу, и на грязи долой.
Вслед за первой, у печки собралась вторая группа солдат, тоже не обтер-тых, сырых. У них скоро закипела, задымилась вода в высоком жестяном ко-телке, похожем на узкое ведро.
– Засыпай, что ли! – скомандовал один. – Белым ключом уже вода подня-лась.
Другой развязал домашнюю холщевую сумку и, присев на корточки, на-чал пригоршнями выгребать из нее мелкие засушенные воронежские галуш-ки, бросая их в котелок. Конфетоподобные желтоватые галушки падали в во-ду с каким-то лакающим упругим звуком. Крутыми брызгами летел из котел-ка кипяток на раскаленную трубу, шипел там и уносился в воздух кудрявым матовым паром.
Иные солдаты, ожидая своей очереди пробиться с котелком к печке, писа-ли открытки домой, мели землянку хворостяными вениками, переодевались, жевали сухой хлеб, тихонечко ругались промеж себя за каких-нибудь пустя-ки. Ашихин, пристроившись на нарах, читал книгу Павленко "Шамиль".
Таково было начало жизни в армии для людей, привыкших к мирному бы-ту, к семье, к плотному завтраку, приготовленному женой или матерью.
В этот же день, обмундировав людей, мы приступили в полном объеме к боевой подготовке. Готовясь к наступательным действиям, мы уделяли много внимания выходам и маршам. Было решено также почаще менять места сво-его расквартирования, чтобы приучить народ к быстрому освоению любой новой обстановки. На походах закалялись моральные и физические качества воинов, что было очень важно для армии, решившей разгромить врага.
22 января 1942 года мы вышли на марш. Мороз буквально трещал и про-никал во-всюду. Сапоги и шинели казались бестелесными. Они перестали греть наше тело, и мороз проникал через них, казалось, беспрепятственно.
Впереди нашего взвода, шедшего во главе ротной колонны, двигалась Светлана Пушкарь, ротный фельдшер. Стараясь не отстать от командира ро-ты, она быстро-быстро и не в такт своим мелким шажкам махала руками, как заводная кукла. Это смешило солдат, а солдатский смех радовал меня. Ведь он означал, что солдаты начали усваивать вкус походки и правила военного шага. В старой армии, говорят, самым трудным делом для новобранцев было понять и научиться сочетать взмах руки и движением ноги. А без этого, как ни говори, солдат – не солдат, а медведь-топтыга. Наши солдаты правило движения усваивают быстрее не только потому, что командир Красной Ар-мии ближе стоит к ним и является искуснее царского офицера, но и по дру-гим социальным причинам. Дореволюционному крестьянину совсем негде было научиться ритмичному движению, а рабочим царь и полиция энергично мешали в этом, разгоняя демонстрации. Теперь же улица оказалась во власти народа, который шагает по ней на демонстрациях не иначе, как в рядах и в ногу…
На седьмом километре нашего пути, в Николаевском городке, мы наблю-дали весьма интересное явление, которое художники назвали бы парадоксом. Дым из печных труб поднимался в воздух плотными кудрявыми голубыми султанами, которые клонились в разные стороны. Было так тихо и морозно, что на уклонение дыма от вертикали действительно могли влиять лишь весо-вые несоответствия дымообразующих частиц. Влияние ветра здесь было уст-ранено и вся картина поэтому получила невероятный характер…В жизни, как известно, только дети-художники не боятся воспроизводить в своих рисунках эту естественную картину. Но, часто "устами младенца глаголет истина…"
……………………………………………………………………………
Несколько дней не брался я за свои записки. С утра до вечера – занятия с бойцами или командирская учеба, ночью – тревоги и походы, условные штур-мы деревень и укреплений, преодоление заснеженных оврагов и борьба с тан-ками врага, штыковые бои.
И вот выпало небольшое свободное время. В начале февраля взвод начал мыться в бане под наблюдением фельдшера и моего помощника, а я поспе-шил на квартиру, чтобы прочитать целую пачку газет, привезенных из Сара-това Степаном Ивановичем. Это была первая получка газет в наш батальон, зато были здесь почти все номера за январь месяц.
Квартира моя была на краю деревни Золотая Гора, в 55 километрах от Са-ратова у добродушной старушки Дарьи Петрищевой.
 Хатенка незавидная, как и все остальные. Плиток и груб, как мы их при-выкли видеть и представлять, здесь совсем не имелось. Плоские плитки были в Золотой Горе заменены котлами и это оказалось более выгодным: котел ин-тенсивнее нагревал воздух в силу большей, чем у плоской плитки, площади соприкосновения с огнем. На дне котла быстрее варилась пища или закипал чай в жестяном котелочке, так как жар охватывал его не только со стороны дна, но и со всех боков.
Я полюбил тихую хатенку Дарьи и спешил туда, как домой.
На этот раз я застал на столе целый гербарий трав и цветов.
Хозяйка, напоминавшая по внешности тетку Хлою из "Хижины дяди То-ма" Бичер Стоу, заботливо сортировала травы, вязала их тесемкой в неболь-шие пучки.
Нежащий запах сухих трав и цветов густо наполнял хату, будто пришла в нее сама цветущая степь, травянистые бугры, лесные опушки, природа.
– Что это у вас такое? – удивленно спросил я, вдыхая запах растений.
– А в нашем Широко-Карамышском районе этими травами народ от раз-ной болести лечится, – пояснила Дарья. – Вот вам, к примеру, зверобой. Эта кажушка растет на соленых песках. От простуды, если, если пить отвар этой кажушки, верное средство. А это папортник, иван-купальское растение. С дьяволом оно связано, но от простуды помогает. Ночью за ним в лес ходим, стерегем… Как только он зацветет синим огоньком, так и не зевай… Ежели кому удастся срезать этот цветок да в ранку свежую под ноготь врастить, ста-нет тот человек могучим волшебником. Звездами он будет повелевать, горами двигать, болести всякие лечить, войны прекращать и ничто ему не сможет стать поперек желания.
Дарья говорила это с таким воодушевлением, с каким мог говорить лишь человек, верящий в реальность своей сказки. И мне, слушавшему ее, понятнее стали давно прочитанные книги с мотивами физиологической фантастики. Гете, как известно, начал скитания своего доктора Фауста с превращением его из дряхлого старика в цветущего юношу при помощи растительных сна-добий. Он же дал человечеству подробный рецепт изготовления химического человечка "гомункулуса", хотя этот человечек, находясь еще в колбе, энер-гично запротестовал против искусственного, так как ему требуется лишь ог-раниченное пространство, когда природному мало всей вселенной.
Стремление людей подчинить человеческой воле всю вселенную, всем управлять и всему диктовать, выражено и в пояснении саратовской колхозни-цы Дарьи о силе трав и папоротника.
Именно подобные народные воззрения питали физиологическую фанта-стику авторов прошлых веков.
Мотив властолюбия, счастья, жажда знания, вечной юности и бессмертия гремел в древнем греческом эпосе, в "Скованном Прометее", и в германском сказании о Сигурде, неуязвимость к которому пришла в связи с омовением в крови убитого им дракона Фернира (Впрочем, это варьированная сказка о греческом Ахиллесе, которого Фетида окунула в воду Стикса), и в русской былине об Илье-Муромце, сила к которому пришла от испитого им напитка из трех сосудов…
Драматург Марло, убитый в 1593 году в кабачке во время пьяной драки, написал перед тем трагедию "Фауст", в которой отразил народное представ-ление о безграничной силе, скрытой пока в миру. Он первый обработал в дра-матической форме народное сказание о чернокнижнике-Фаусте, продавшем будто бы в шестнадцатом веке свою душу дьяволу во имя магической власти над всем окружающим его миром. И не об этой ли власти грезила теперь са-ратовская колхозница, сортируя сухие травы и цветы, жесткие стебли кото-рых и хрупкие лепестки были напоены могуществом земли, солнца и всех миров вселенной. Ведь эманация этих миров, истекая в космос, достигла и растений земли, и самих людей, порождая в них надежду на бессмертие, на власть над всем миром…
– У-у-у, ты меня и не слушаешь, – обиженно промычала она. – Я расска-зываю, а твои глаза смотрят мимо, скучают…
– Нет, нет! – поспешил я оправдаться. – Продолжайте рассказ. Это я от-влекся на минуту, подсчитываю, сколько таких цветов и травы потребуется, чтобы весь народ от болезней вылечить …
– Пустое дело, – улыбаясь, возразила хозяйка. – Всех никогда не выле-чишь. Но знать лекарства надо, силу цветов надо знать. Ромашка вот, это для жинок растение. А белоголовник от живота хорош. В поле мы его собираем. Он похож на картофельную ботву, но белолистный. Еще от простуды хороша пши-пши-на. Мы ее на огороде водим. Розовыми и красными бутонами цве-тет, очень даже красиво.
 Вот и жгучая крапива силу большую имеет против холеры. Если голого человека обложить свежей крапивой и водой покропить для лютости, холера убежит, как крыса от запаха паленой шерсти. Не любит она этот запах…
– Неужели, Дарья Васильевна, вы во все это верите, – спросил я.
Она сердито сверкнула глазами.
– На практике проверено, – сказала она, – потому и нельзя не верить. Лет тридцать подряд познаю я эти травы и все другое, чудесное. Я вот даже перед войной на Капказ ездила к одной тамошней женщине. Ее фамилия Ерзинькян. Она не только травами командует, но и слюною своею змею победила. Если кого змея укусит, бежи скоре к Ерзинькян. Поплюет она в ранку и ядам ко-нец…
Наговорившись со мною, Дарья собрала свои травы и цветы, вынесла их на полочку в сени, пошла доить корову, а я, стряхнув с себя золотую пыль ее сказок, начал листать январские газеты.
Они рассказывали о том, что войска Калининского и Северо-западного фронтов имеют новые успехи в борьбе с немцами. Прорвана укрепленная ли-ния немцев южнее Осташково и Селижарово, фронт отодвинут на Запад на добрую сотню километров, освобождены города Пено, Андреаполь, Холм, Торопец, Западная Двина, Селижарово, Оленино и Старая Торопа, перерезана немецкая важная коммуникация Ржев–Великие Луки. Войска Южного и Юго-западного фронтов жмут немцев, освободили Барвенково и Лозовую.
Развеялся, как дым, весь немецкий замысел "блицкрига". Гитлер сменил генерал-фельдмаршала фон Браухича и назначил на его место главнокоман-дующим самого себя. Он сделал это «в связи с кампанией на Восточном фронте, превзошедшей все прежние ожидания, потребовавшей объединить оперативное руководство войной с политическими и военно-экономическими мероприятиями". Но эта официальная мотивировка, провоз-глашенная фюрером, не говорила настоящей правды.
Правда была в том, что провал войны против СССР привел к смещению Браухича с поста главнокомандующего и к стремлению Гитлера свалить с се-бя на Браухича всю вину за провал этой войны. Но и самоназначение Гитлера помогло Германии не более чем горчичники помогают мертвому. При его "гениальном" командовании немцы бежали из Калуги, Керчи, из Лозовой, Можайска. Отныне немцы будут воевать с нами только с закрытыми от стра-ха глазами, внимая голосу Геббельса и Гитлера, обещающим "чудо на Восто-ке". Они уже не могут рассчитывать на победу в естественных условиях вой-ны.
Да, сморщилась Германия. "Фюрер" ее, битый на полях России, пришел в вопиющее противоречие сам с собою. Давно ли он ратовал за молниеносную войну против России, а теперь он молит небо о ниспослании затяжной войны, чтобы удержаться на занятых рубежах. Но это трудно. "Фюрер" вступил не только в противоречие сам с собою, но и со всей жизнью. А такое противоре-чие всегда было роковым. Роковое для него противоречие.
У Вольтера есть краткое стихотворение о Фрероне, которого укусил змей, отчего околел все-таки не Фрерон, а сам змей.
Мы не Фрероны, но мы имеем право утверждать, что Гитлер, укусив нас, околеет от этого укуса сам… под ударами наших ответных ударов.
……………………………………………………………………………
Радостные вести с фронта были буквально волшебно-питательным элик-сиром жизни для нас и наших солдат. Мы за месяц сделали больше, чем в другое время достигалось за год.
Мы не знали устали, занимаясь боевой подготовкой. Наши песни оглаша-ли улицы захолустных саратовских деревушек, наши шаги будили их ночную тишину, наши походы и маневры широкими следами ложились на саратов-ских заснеженных полях и в лесах. И не узнать теперь было наших солдат: статны, подтянуты, четки, молодцеваты.
Почувствовав силу, они все беседы сводили к одному вопросу: "Когда же поедем на фронт помогать своим товарищам?"
– Потерпите, ребята, скоро поедем…
– Вам хорошо терпеть, – обижались они. – Вы уже повоевали немного, а мы еще совсем не были там… Хоть бы уж раз немцу по уху заехать…
Наконец, пришел приказ принять от солдат и командиров-новичков воин-скую присягу. Все увидели в этом хорошее предзнаменование. "На фронт, ре-бята, поедем. Понадобились все-таки! – беседовали промеж себя солдаты. – Ох, и тряхнем немца!"
Обуреваемые жаждой боя за Отчизны, воины наши ходили радостные, возбужденные, гордые.
Наступило 9 февраля 1942 года. День этот был особый: наш батальон принимал присягу.
Внутреннее ощущение торжества столь сильно влияло на людей, что они переставали владеть собою, смеялись и плакали, как дети.
Штабные командиры вели себя рассеяно. Загоруйко, темнолицый, остро-носый и мелкозубый, построил было людей буквой "Г" перед столом, затяну-тым красной материей. Потом начальник штаба Девяткин, с вечно испуган-ными серыми глазами и красным лицом, перестроил людей в колонну по че-тыре. Наконец, комиссар батальона приказал подводить людей к столу по-взводно.
В торжественной тишине бойцы и командиры подступили к столу, у кон-цов которого стояли комиссар и командир части. За ними, на стене, скрестив золотые наконечники древок, полыхали два красных флага, бросая пламе-неющие розовые отблески на лица солдат.
 Один из флагов был пионерским знаменем. На нем метались языки пла-мени над костром, вышитым из шелка. Использование пионерского флага ря-дом с боевым знаменем части придало всему торжеству особую силу: мы клялись перед флагом третьего поколения Ленинской партии, что Родину свою, детей своих и семьи наши в обиду не дадим никому.
Этого дня не могут забыть мои солдаты, мои товарищи по оружию.
 На столе возвышались белые стопочки свежих листовок с текстом прися-ги.
Поочередно подходили к столу наши воины. Взяв листок, они громко чи-тали текст присяги: "Я, гражданин Советского Союза…"
Читали громко, но голос почти каждого воина дрожал такой неописуемой взволнованностью, что у нас захватывало дух и замирало сердце.
 Один из моих товарищей, начпрод Гончаров, подписав текст присяги и приняв поздравления от командира и комиссара части, не удержался и вос-кликнул:
– Ну, товарищи мои, теперь я настоящий воин!
Вот начали подходить и принимать присягу бойцы моего взвода.
Сколько волнения, сколько тревог пережил я, готовя своих подчиненных к этому величайшему акту жизни. "Как-то они покажут себя здесь? – думал я. – Достойны ли они принять присягу и вместе со мною в скором времени пойти в новый бой с врагом?"
В эти великие минуты решался вопрос не только чистоты души и готовно-сти моих подчиненных дать нерушимую клятву верности Родине, но и чис-тоты моей собственной души, ибо ее в той или иной степени отражали на се-бе мои воспитанники. С ними я проводил дни и ночи, учил их, зажигал в них огонь патриотизма и ненависть к врагу, обучал искусству боя. Теперь все это должно было как-то проявиться и обрадовать меня или огорчить.
Нет, они не огорчили меня, золотые солдаты, неоценимые люди моего взвода!
Гордой, четкой военной походкой, печатая шаг, подходили они к столу. Могучим голосом читали они текст присяги, и в глазах у них горел неугаси-мый огонь верности Родине, огонь готовности не пощадить ни крови своей, ни жизни в борьбе за свободу и независимость нашего народа.
Я таким хотел видеть свой взвод, я таким видел его. На мгновение в моей памяти мелькнула лесная землянка, печь с коленчатой трубой и с котелками на колене, каротоякский полушубок и спор из-за котелка между двумя солда-тами, булькающие воронежские галушки, разноголосое "здрасть, здрасть, здрасть!", которым приветствовали меня солдаты на второй день по сформи-ровании взвода, и мне еще приятнее стало сознавать несравненность этого прошлого с сегодняшним днем. Труды мои не пропали даром, и душа моя, сердце мое пели, весь я был напоен восторгом и радостью за себя и за свой взвод.
Будто в полусне пожал мне комиссар руку и поздравил с принятием при-сяги моим взводом, с моими успехами.
 "Служу Советскому Союзу!" – хотел крикнуть я, но мне захватило дух и я только посмотрел на комиссара растроганными глазами, из которых покати-лись жаркие слезы моей необычной радости.
Комиссар понял это, и еще раз крепко и тепло пожал мою руку.


       3 января – 9 февраля 1942 года.
       Никольское – Золотая Гора, Саратовской области.


































СНОВА НА СЕВЕРО-ЗАПАД
Мои записки.

Часа в два ночи под 22 марта 1942 года ординарец разбудил меня энер-гичными толчками в плечо. Было холодно. Северо-восточный ветер гнал по улице снежные буруны. В темноте по всей деревне слышались голоса людей, стучали топоры, ржали лошади, визжали на дороге полозья саней.
Батальон выступал в поход.
Еще затемно миновали мы саратовскую деревушку Трековку и направи-лись по маршруту к станции Никольское.
Уже на исходе дня, когда до Никольского оставалось не более пяти кило-метров, я, оглянувшись, заметил снежное облако на дороге. Облако, клубясь, гналось за нами. Вскоре из серебристой искрящейся снежной пыли прогляну-ли головы двух коней, а потом вынырнули высокие ездние сани с непонят-ными желтыми тумбами на них вместо седоков.
Мы обрадовались саням, так как уже несколько километров взвод тащил на руках внезапно заболевшего товарища.
– Эй, остановись! – закричали бойцы, когда сани поравнялись с головой колонны. – Больного подвезите…
Ездовой, сидевший на облучке, осадил коней.
Тумба в задке саней зашевелилась, недовольно заворчала.
Мы подошли поближе, и на нас из-под распахнутого тулупа неожиданно глянуло круглое желтоглазое лицо одного из наших начальников по фамилии Кравченко, а рядом с ним посмеивалась смазливая мордочка одной из золото-горских девушек.
– На руках дотащите, – сквозь зубы выдавил Кравченко сердитую фразу и толкнул ездового в спину. – Зачем останавливался? Гони, Фросе холодно…
Ездовой размахнулся кнутом, гикнул, и лошади, обдав нас паром и комья-ми снега, с шумом пронеслись мимо. Через полминуты сани скрылись из ви-да, будто растворились в снежной мгле, крутившейся над дорогой.
– Кралю эту на фронт тащит, – сказал кто-то из солдат.
– Как же, – ответил другой голос. – Он ее у лейтенанта Антошина в драку отбил…
Я оглянулся.
Говор немедленно смолк. Кутаясь в поднятые воротники шинелей, чтобы не обморозить щеки, за мной шагали бойцы. На руках они попеременно несли больного товарища.
"Какое моральное убожество являет собой этот Кравченко, – подумал я. – И черт его вынес к тому же со своей Фросей на дорогу, по которой шагают настоящие русские солдаты…".
Наконец, добрались мы до станции Никольское. В одной из хат, где оста-новились мы погреться, оказался культурный постоялец, местный учитель с деревянной ногой (память о финской компании). Он дал почитать саратов-скую газету "Коммунист" за 19 марта 1942 года. В номере мы прочли инте-ресное сообщение из Лондона. Там, на Холфорс-Финсберц, 30, в Лондонском районе Финсбери, на доме, в котором жил Ленин в 1902-1903 годах, установ-лена мемориальная доска. Население и армия Великобритании восторженно приветствовали этот символический акт англо-советской дружбы.
Интересная страна эта Англия! Там был написан Марксом "Капитал", от-туда вышло "Происхождение видов…" Дарвина, оттуда направлялся в поход четырнадцати государств против молодой Советской России, там Чемберлен высидел "Мюнхен", оттуда консерватор Черчилль провозгласил единство на-ших целей в борьбе с фашизмом, хотя и сам Черчилль симпатизирует больше Освальду Мосли, нежели Иосифу Сталину.
Черчилль протянул нам руку потому, что без нас Англия могла бы погиб-нуть под ударами немцев. Сам Черчилль если вспомнить его речь от 7 ноября 1941 года в Гулле перед промышленными рабочими района Тайн, признался в этом. Он сказал, что "…русские энергично борятся и ведут бои, и результа-ты их борьбы имеют особо важное значение…Мы оказались почти безоруж-ными. Мы спасли в Дюнкерке свою армию, но она вернулась без всяких при-надлежностей и орудий войны. Если не считать нашей страны и нашей импе-рии, с которой мы неразрывно связаны, все страны мира отказались от нас, решили, что наша жизнь окончена и наша песня спета".
Итак, страх Дюнкерка заставил Черчилля протянуть руку России, и рус-ская Красная Армия спасает весь мир, Англию в том числе, от фашистского порабощения. Хватит ли у Черчилля души, чтобы остаться человеком и после войны, или в нем потом снова проснется наш враг и организатор нового анти-советского похода Антанты? Покажет все это будущее, а сейчас так много го-ворят и делают приятные жесты по адресу России, что, ей-богу, трудно разо-браться, где во всем этом искренность, где ложь…
……………………………………………………………………………
В ночь мы погрузились в эшелон, а к утру 24 марта приехали в Ртищев. Погода совсем размокропогодилась. С крыш падали капели, на путях, среди шпал, образовались лужи. Пока я сходил к своим бойцам в соседний вагон, валенки мои насквозь промокли и я был вынужден залезть на верхние нары в штабном вагоне и ожидать, пока принесут мне сапоги. Они затерялись где-то в складе у добродушного Третьяка (Эту жеребячью фамилию носил наш рот-ный каптенармус-кладовщик, ширококостный и неповоротливый, склонный к забывчивости). Возможно, он сунул мои сапоги в мешок с таранью, а пытает-ся найти их среди связок поношенного теплого белья.
Надвинулась ночь, а мы все стояли и стояли на станции Ртищево. В вагоне чадил каганец и по стенам трепыхались косматые тени. Пахло пригорелым постным маслом.
От нечего делать, благообразный, светленький круглолицый интендант Лысов с большими круглыми очками на коротеньком носу, философствовал о том, что люди, придет пора, не будут нуждаться в обуви и пище. Опираясь на науку, говорил он, они изобретут мазь, которая предохранит человеческое те-ло от температурных влияний, а принятая однажды пилюля-элексир на всю жизнь освободит человека от скучного занятия обедами и завтраками.
Мы все расхохотались. Ведь Лысов – интендант. А интенданты всегда приветствовали бы таких солдат, которые не нуждаются в пище, обуви и оде-жде. Тогда интендантам пришлось бы пережить "Золотой век". А ведь три дня тому назад Лысов уверял, что Маниловых теперь днем с огнем не най-дешь. Оказалось же, искать нечего: Манилов воплотился в самом Лысове…
Ночь, когда мы уже спали, эшелон двинулся в направлении на Тамбов. Днем миновали Уразово.
 От самого Уразово и до Тамбова тянулись сплошные леса, бывшие в свое время пристанищем эсеровского повстанца Антонова. Казалось, не было этим лесам конца и края, а когда мы из Тамбова через Богоявленск прибыли в Ряжск, то вместо лесов увидели сплошные фруктовые сады. От Ряжска до Хрущева и далее до самой Москвы тянулись они почти непрерывно. Эта культура создана после Октябрьской революции и является одним из боль-ших достижений Советской власти, стремящейся превратить жизнь на земле в благоухающий сад. Не помешай война, мы бы уже были близки к выполне-нию этой задачи. Но и после войны от нее не откажемся, выполним.
В час дня 29 марта поезд медленно проследовал через Рязань. Мимо нас проплыли длинные дощатые пакгаузы, на стенах которых дегтем написано "Курить воспрещается", но рядом дымили своими огромными цигарками тол-пы курильщиков, будто издеваясь над запретительными надписями. Потом мелькнуло двухэтажное белое здание вокзала, вдвинутое в глубину между двумя деревянными домами, выпяченными на передний план.
По перрону, стараясь не отстать от поезда, бежала толпа рязанских ребя-тишек и женщин, выискивая глазами, не покажется ли кто в двери вагона из знакомых и родных.
Но паровоз все энергичнее наддавал скорость, люди отставали от нас, Ря-зань скрылась из вида.
К семи часам вечера мы оказались в ста сороках километрах от Москвы. Начались "московские виды" – поднятые насыпные дороги, сосны и ели по обочинам, дремлющие боры, поковерканные и сожженные выгоны на отко-сах, руины разбитых немецкими бомбами построек.
Всю ночь простояли на глухом разъезде Дачный в семнадцати километрах от Коломны.
Местность здесь действительно дачная.
Кругом сосны, деревянные домики с верандами и засохшим плющом на веревочных сетках, с чисто протертыми стеклами (большей частью, без бу-мажных крестов), с аккуратными красными черепичными или железными кровельками.
Над белыми трубами домов вились сизые дымы. У домов, ближе к полот-ну железной дороги, возвышались бледно-зеленые штабеля прессованного сена. Длиннохвостые сороки качались на острых балясинах оград.
 На безоблачном небе, впервые за много дней, загоралось красное солнце первой военной весны.
До фронта еще далеко, но он чувствовался здесь. В воздухе гудели пат-рульные самолеты. Длинноствольные зенитки смотрели в небо. Через боко-вые люки вагонов посты воздушного наблюдения следили за небом. На кры-шах и площадках вагонов торчали пулеметы для зенитной стрельбы.
– По ваго-о-она-ам! – закричали дежурные, а через минуту мы поехали дальше.
Двигались мы здесь медленно-медленно, будто ощупью. И только к две-надцати часам дня добрались до станции Голутвино (Щурово) в пяти кило-метрах от Коломны.
 У станции, задрав стволы, глядели в небо зенитные орудия. Невдалеке, белый от пыли, стоял молчаливый меловой завод с пустынными карьерами и с не работавшей дробилкой. К облакам вздымались ее беззвучные башни, тоскливо дремали ржавые подъемные колеса, паутина оборванных проводов висела на стенах, на столбах, валялась во дворе.
 От всего этого исходил затхлый запах войны и разрухи, принесенной нем-цами в нашу страну. И сколько лет потребуется нам снова недоедать, недосы-пать, переутомляться, чтобы прогнать смерть с наших заводов и пробудить их для новой бурной жизни? Может быть, целую пятилетку мы будем восстанав-ливать страну, может быть, две пятилетки потребуется для этого, но все рав-но, мы ее восстановим, сделаем еще краше и величественнее. Завоюем побе-ду, построим жизнь…
В семнадцатом часу 31 марта мы покинули Голутвин. Грязный, низкорос-лый городишко остался позади. Осталась позади и серая стена голутвинского вокзала с намалеванной на ней карикатурой на Гитлера, который маршировал с горном во рту, с барабаном на животе и, яростно колотя палкой по бараба-ну, пучил на публику лягушачьеподобные глаза.
Едва мы оставили за собой Голутвин, как из-за холма вынырнуло, похожее на серо-зеленый кубик, одноэтажное здание станции Коломна.
На Окском мосту и на мосту через Москва-реку торчали зенитные пуле-метные установки и пушки.
В городе виднелись узкие улочки и уйма церквей. У станции, застеклен-ные и прикрытые соломенными матами, теснились многочисленные парники. Потом пошли сплошные леса. Сосны, березы, снова сосны и сосны, без конца сосны.
В сумерках мы подъехали к Воскресенску.
Тяжелые заводские корпуса молчали; не было дыма над высокими труба-ми, черневшими на фоне неба, не сверкали белые огни. Окна домов рабочего поселка заколочены досками, и ветер плакал в них и свистел, тоскуя о людях, бежавших от немецкой орды на восток и пока не возвратившихся домой.
Первого апреля эшелон остановился на Товарной станции Московского кольца – Перово. Произошел обрыв упряжного крюка. Рабочие-железнодорожники, громыхая молотками, возились с ним много часов под-ряд.
Всю ночь над Москвой до самого рассвета работали зенитки. Казалось, что это великаны всю ночь молотили на токах пшеницу или рожь своими ог-ромными цепами.
Тысячи выстрелов. Тысячи огневых маков расцвечивали лунное небо над Москвой. В выси бродили немецкие самолеты, не будучи в силе прорваться к Кремлю.
К половине дня наш эшелон продвинулся немного вперед, к мосту.
Мимо нас, ныряя под мост, грохотали на Запад поезда с пушками, танками и людьми. Изредка проходили конные и пешие команды.
Солдаты тащили на спинах тяжелые зеленые минометные плиты, похожие на древние круглые щиты русских витязей; несли на плечах минометные стволы, а у иных были в руках бурые мины, похожие на игрушечные дири-жаблики.
Солдаты шли на стрельбище, учиться. Некоторые из них косились на ча-сового, стоявшего у пролета моста. Часовой был завернут в тулуп с огромным черным воротником, и казался он гораздо более холодным, чем окружавший его воздух, чем земля, покрытая лужами воды от растаявшего снега.
Из распахнутой двери нашего вагона открывался вид на длинные улицы, обсаженные деревьями, на целый лес заводских труб, над которыми не клу-бился пока дым. Заводские гудки не будили улиц своим гулом, и тихо-тихо поэтому было над Москвой.
Взобравшись на нары, я начал вести записки. Вдруг мимо вагона, перего-няя друг друга, затопали десятки людей.
– Там газеты раздают! – кричал один солдат, – газеты…
Захлопнув тетрадь, я кубарем скатился с нар, выпрыгнул из вагона и, ска-кая через лужи и рельсы, помчался за толпой.
Пока прибежал, газеты были розданы, и молоденькая девушка в шинели, отбиваясь от наседавших на нее солдат, энергично доказывала, что и "бумаги не хватит, чтобы каждому военному дать по газете. Сто экземпляров одному вашему эшелону раздала, а еще другим надо оставить. Знаете, сколько их, эшелонов, пройдет за день? Ой-е-е-ой! Читайте уж, как-нибудь, коллективно. Кроме того, зайдите в станционный зал. Там есть газетная витрина…"
– В самом деле, ребята, пошли к витрине! – призвал один из солдат.
– Пошли, пошли, – дружно отозвались голоса.
В зале станции, куда мы вошли чуть ли не целой ротой, в застекленной витрине, под замком был расклеен номер "Известий" за 31 марта 1942 года.
С особой взволнованностью прочитали мы очерк "На шахтах Донбасса".
Они, донецкие шахты, едва только вырвавшись из немецкого плена, снова начали давать уголь нашей стране.
– Повтори, еще раз повтори это место, – раздался знакомый голос.
Оглянувшись, я увидел командира третьего взвода нашей роты товарища Борт, коренного жителя Донбасса. Мне известны были его страдания о семье, попавшей в плен к немцам, о родных шахтах, на которых он работал до вой-ны и рубил уголь. Я повторил чтение очерка.
"…как пирамиды, высоко поднялись над степью черные терриконы до-нецких шахт…"
– Поднялись все-таки, поднялись! – гордо сказал, вернее, на весь зал крик-нул Борт. – Шахтеры, наша рабочая кость. Они все поднимут, сколько не раз-рушай немец… Ох, как хочется поскорее разбить немцев и пойти в Донбасс рубить уголь.
Борт смахнул платком слезу с ресниц и тихо, задушевно запел:
"…Он был шахтер, простой рабочий,
Служил в донецких рудниках.
И день за днем, с утра до ночи
       Долбил пласты угрюмых шахт…"
 Командиру взвода подтянули земляки, потом все начали петь, песня за-полнила зал, вырвалась на перрон, полетела над окраиной Москвы.
"…Он защищал родной Донбасс.
Шахтер погиб, но рудник спас…"
Слушая песню донецких шахтеров, всем сердцем и душей своей вместе с земляками Борта уносился я к шахтам Донбасса, на Смолянку, где в пору юности тоже рубил уголь в составе комсомольской бригады, мобилизованной Центральным комитетом комсомола. Это было накануне рождения первых Сталинских пятилеток. Теперь шла Третья пятилетка, нарушенная великой войной. Но ничего. Пусть даже снова загремят бои у освобожденных шахт, пусть какие угодно испытания придется перенести нам, но в высь уходящие терриконы, как мифический Атлас, удержат на своих плечах наше голубое небо и никому не удастся ни обрушить его, ни уничтожить.
Донбасс, Всесоюзная кочегарка, если бы я имел голос Стентора, подоб-ный колоколу, то сейчас бы и без всякого промедления прогудел бы на весь мир о твоей славе и муках, о чувствах сыновей твоих, которые на московской станции пели о тебе песни.
Но…пока голос мой запрятан в страницах моего дневника. И если сужде-но будет им увидеть свет, они скажут и о тебе, чья жизнь так волновала нас в тяжелые дни войны. Они скажут детям нашим, что к счастью своему шел Донбасс, как и вся страна, не по розам, а по колючему тернию.
……………………………………………………………………………
В ночь под 3-е апреля наш эшелон непрерывно маневрировал, и утром мы оказались в пяти километрах от того места, где были вечером.
Стоять было предположено здесь не менее суток, и всем желающим пойти в Москву были выданы увольнительные документы.
Мы свое путешествие начали от Дангауэровской слободы, от Измайлов-ского парка культуры и отдыха. Сперва шли пешком. Шли мимо теплоцен-трали, расположенной вблизи от парка. Две огромные градирни, похожие на Вавилонскую башню, утопали в седых клубах пара, дымились, превращая от-работанный пар снова в горячую воду.
В воздухе кружились снежинки, похожие на мелкие бумажные клочки. Под ногами хрустел песочек и снег, подсушенный легким морозцем.
Потом мы втиснулись в желтенький трамвай и поехали.
Трамвай провез нас через Покровский рынок, по которому сновали жен-щины с тощими кошелками; мимо Таганского промторга; мимо необжитых еще домов, построенных в самый канун войны (с них еще не сняты строи-тельные решетки лесов); мимо магазина стандартных цен с пустующими ог-ромными витринами.
У окон магазина еще лежали горы мешков с песком, по улице стояли рель-совые противотанковые ежи, железобетонные противотанковые пирамиды – память о недавней обороне столицы.
На Рогожской мы вылезли из трамвая, нашли в Первомайском районе, у Съезжего переулка, баню, которую москвичи почему-то называют Андронов-ской (наверное, до революции она принадлежала некоему Андронову), и с удовольствием попарились в ней.
Помывшись в бане, мы разошлись в разные края столицы, кого куда влек-ло.
Я в Москве был в последний раз еще в 1938 году, и мне захотелось прой-тись по старым местам.
Мне всегда кажется, что часто и камни прошлого радуют человека, как старые добрые друзья. В них находишь упоение или получаешь зарядку для движения вперед.
Вот и Смоленская улица.
То и дело меня останавливали патрули с повязками на рукавах, придирчи-во рассматривали мои документы, сличали фотокарточку с моим лицом.
Порядок, за это не обижаюсь.
По пути к Бородинскому мосту, я остановился у холма, часть которого была срезана и походила на пологий откос.
Холм был заснежен. Кудрявые ледяные сосульки, тускло поблескивая, ви-сели на краю воронки от немецкой бомбы.
У этого холма был я в августе 1938 года, когда Красная Армия разгромила японских самураев на озере Хасан. Другим тогда выглядел этот, теперь за-снеженный, холм.
Он был тогда тепел и зелен, источал аромат цветов. На его скате, на шел-ковистом ковре зеленой травы невиданным барельефом лежал портрет Ста-лина из живых цветов.
Над цветами жужжали пчелки, струился теплый пар.
Какой художник создал тогда символический портрет вождя? Пусть он возродит этот портрет. Мы помним игру красок живого портрета своего вож-дя. Левая щека его и волосы были из темно-бурых цветов, лицо – из светло-желтых, почти телесных. Острыми точками чернели проницательные глаза. И весь портрет, казалось, дышал, когда ветерок шевелил лепестками цветов, ка-чал влажные бутоны.
Пройдет война, и, приехав в столицу, я увижу, надеюсь, снова эти цветы и дорогой образ, созданный художником. Тогда растает снег, снова станет теп-лым и зеленым этот холм перед спуском к Бородинскому мосту, снова под-нимется над ним теплый и прозрачный пар земли, освобожденный от мук и страданий военный лет.
По серо-голубому асфальту мостовой опустился я к мосту.
Там, глядя на замерзшую реку, стоял не по сезону одетый человек. На нем была широкополая серая фетровая шляпа, демисезонное черное пальто и физ-культурные "биксы" без шнурков. Он стоял в глубоком раздумье, не замечая ветра и снега, падавшего на него.
– Что вы здесь делаете? – спросил я, желая завязать беседу с этим стран-ным человеком.
Он вздрогнул, глянул на меня дикими воспаленными глазами, вскрикнул, будто его внезапно укололи иглой, и пустился бежать с поразившей меня ско-ростью и правильностью бега.
Под высокими фермами надмостной решетки, висевшей ажурным сводом, рассыпчатым эхом отдавался стук "биксов" спугнутого мной человека.
Я медленно шагал за ним, объятый смущением и чувством не только ду-шевной, но и физической неловкости.
На средине моста меня догнала женщина в лисьей шубке и в бухарской клетчатой шали. Задыхаясь от утомления и возбуждения, она спросила:
– Скажите, товарищ военный, вы не видели мужчину в шляпе и демисе-зонном пальто?
– Видел. А что?
– Бога ради, скажите, куда он пошел? – страдальческим голосом вымолви-ла женщина.
– Это ваш муж? – поинтересовался я.
– Брат, – нетерпеливо ответила женщина. – В ноябре прошлого года не-мецкая бомба убила его жену и детей, а его контузила… Тронулся он, а какой был мастер спорта, какой мастер…
Женщина поднесла к глазам конец шали, потом поблагодарила меня и пустилась бегом в ту сторону, куда я показал ей, догонять своего брата.
Проводив ее взглядом, я повернул назад. Мне стало так тяжело на сердце, что я и сам был готов разрыдаться, потревоженный кратким, но жутким рас-сказом неизвестной женщины о печальной судьбе своего брата…
Ища какого-либо забвения, я пошел к станции Метро. Мне удалось про-ехать от Смоленской площади до Сокольников. И было это сказочно дивно, как во сне.
Здесь по-прежнему красиво и удобно, красиво в этом бесподобном созда-нии человеческого гения.
Под землей я чувствовал себя как в самый солнечный день на поверхности земли. Так много здесь было света и простора, хотя и в вестибюлях станций имелись люди с полосатыми матрацами и подушками, с байковыми одеялами, вместо изящных довоенных чемоданов или сверкавших кожей саквояжей.
Да, ведь, как разрешают жить? – ответила женщина на мой вопрос. – Если начнем мешать, прогонют. Из одного вестибюля прогонют, в другой перей-дем. Здесь безопасно. А вот скоро отлетается немец, тогда и в дома свои пе-реберемся, наверх…
……………………………………………………………………………
У длинных вагонов, похожих на огромные комфортабельные автомобили цвета слоновой кости и какао, толклись очереди. Внутри вагонов все залито ярким светом. Блестел никель арматуры, сверкало стекло окон. Пассажиры покачивались на мягких кожаных сидениях или, стоя на ногах, балансировали и придерживались руками за гуттаперчевые стремянки кожаных поручней.
Невдалеке от меня, почти у самой двери вагона, безусый юнец в красно-армейской форме изучал обстановку. Щупая канат, обвитый вишневого цве-та шелком и протянутый поперек вагона, юнец спросил у стоявшего рядом с ним милиционера:
– Зачем этот канат? Он только мешает…
– Нет, он не мешает, – серьезным тоном возразил милиционер. Но, дога-давшись, что юнец едет в вагоне метро впервые, начал пояснять ему. – Канат не для помехи натянут. Он отделяет часть вагона с детскими места-ми…Понятно вам?
– А-а-а, – лукаво заулыбался красноармеец, подмигнув бородатым пасса-жирам и толстым женщинам с жестяными банками на коленях. – Детишки набились за канат…
– Мы их в момент освободим, – возразил милиционер. – Освободим, гово-рю, в момент, если появятся в вагоне дети. А сейчас… сидите, граждане, си-дите, – успокоил милиционер начавших, было, подниматься со своих мест пассажиров. – Сидите, чтобы место не пустовало.
На следующей остановке красноармеец заметил, как сами по себе бес-шумно захлопнулись двери вагона, и решил проверить, накрепко ли они за-крылись. Взявшись за дверные скобки, он слегка, а потом и посильнее рванул их в стороны.
Двери не открылись.
– Что, товарищ, не поддаются? – спросил милиционер, с любопытством наблюдавший за красноармейцем.
– Не поддаются, – признался красноармеец. Безопасно устроено, с умыс-лом. А как же все-таки они действуют? А?
Милиционер смутился. Он и сам точно не знал, как действовали двери, самозакрываясь. Но, чтобы не упасть лицом в грязь и не показаться невеж-дой, он все же дал ответ в общем виде.
– Воздухом таким они работают, сжатым…
– Как в велосипеде? – подсказал красноармеец.
– Да-а, почти как в велосипеде, но…по иному. Ведь тут дверь, а не вело-сипедная камера… Как вам это объяснить попроще?…
Милиционер, придумывая объяснение, начал скрести указательным паль-цем свой вспотевший от напряжения лоб.
А в это время сквозь хрустально чистые стекла окон заблестел мрамор станции Красные ворота.
– Ну, мне сюда, – сказал красноармеец. Он вскинул на плечи свой зеленый парусиновый вещевой мешок и, к явному удовольствию милиционера, ступил на платформу через сами собой раскрывшиеся пневматические двери.
В надежде встретить свою землячку Мешкову, работавшую до войны в музее антропологии МГУ, я пробрался на Моховую, 11.
В счастливое лето 1938 года я сидел во дворе музея на деревянной скамье в тени деревьев. Рядом со мной и на других скамьях сидели также московские студенты, положив рядом с собой раскрытые книги. И ветер листал их стра-ницы, шелестя бумагой, навеивая думы.
На газоне, разбитом у самого входа в музей, качались синенькие головки мяты, жирные желтоголовые "бабочки", пестрые настурции, белоснежные ромашки, фиолетовые метеолы.
Приятно отдыхал глаз на всем этом мохнатом цветочном ковре, шевелив-шемся на ветру. И вот теперь, шагая по улицам Москвы мимо противотанко-вых надолбов, ежей, штабелей мешков с песком у окон и витрин, мимо разва-лин, похожих на новостройки (у стен высились леса, на лесах копошились строители, восстанавливая здания), я тревожно думал: "Цел ли музей? Ведь мне говорили, что в районе музея немцам удалось сбросить бомбы".
Музей был цел.
Во дворе – ни души. Глубокий снег лежал здесь, не тронутый метлой или лезвием лопаты. И только глубокие, полузаметенные следы, ведшие за угол здания и к ступенькам крыльца, показывали, что здесь все же кто-то ходил.
В левом углу двора, как и раньше, высился на гранитном пьедестале се-рый памятник Н. П. Огареву. Лицо мыслителя мечтательно, глаза немного опущены. На непокорной голове длинные волосы разделены пробором. Тон-кие губы спрятаны под небольшими ровными усами. Клиновидная борода упирается в пышный бант старинного галстука.
Правой рукой Огарев щупал борт своего сюртука и придерживал пере-брошенный через нее плащ.
Левая рука висела плетью, как бы сильно утомленная. На цементных шта-нинах брюк зеленела легкая плесень войны. На носках ботинок мерцали ост-роверхие кусочки льда.
Огарев цел. Он удержался на своем гранитном постаменте, пережил вой немецких бомб и страшные удары взрывной волны.
В юности Огарев был вместе с Герценом на Воробьевых горах. Там по-клялись они посвятить свою жизнь битве за человеческое счастье. И вот те-перь они снова почти рядом.
Цементный Герцен стоял в правом углу музейного двора. Руки его скре-щены на груди. Через правое плечо свисал плащ, похожий на древнеримскую тогу или на профессорскую мантию. От пояса до самых пяток ниспадал он широкими изогнутыми складками.
Герцен – в длинной блузе с отложным воротником, с такими же, как у Огарева, длинными волосами с пробором.
Герцен, казалось, заглядывал в глубокую пропасть и, чтобы не упасть в нее, сдал корпус слегка назад и чуть поднял пятку правой ноги.
На каменном лице застыла неудовлетворенная страсть больших желаний, большой мечты. Снежинки сыпались на лицо Герцена, на его усы, на клино-видную бороду. Ветер крутил снежную пыльцу и чудилось мне, что это изо рта Герцена шел белесый пар, слегка шевелилась его борода.
Обойдя весь двор музея, я ступил на порожки подъезда, над которым, вы-ставив подбородок, висела на стене каменная львиная голова, украшавшая фасад.
Двинув кулаком незамкнутую дверь, я шагнул в коридор.
Откуда ни возьмись, сердитый старик с ружьем центрального боя в руках загородил мне дорогу.
– Никого здесь нету, понимаете, никого! – сказал он. – И музей временно не работает, и вам здесь делать нечего… Проходите на улицу…
Старик был неумолим.
Битый час пришлось ему доказывать, что я ничего в помещении не съем, а только посмотрю и уйду.
Согласившись, наконец, впустить меня вовнутрь, старик пошел за мной следом, держа ружье в полной готовности к действию.
Вот под таким конвоем я и вступил в музей антропологии.
Разумеется, никакой своей землячки Мешковой там я не нашел. Но при входе слева, как и раньше, стоял столик. На нем, запрятанный под стекло, ле-жал печатный текст, озаглавленный "Развитие человека как повторение его прошлого".
Над столиком – портрет Эрнста Геккеля, виднейшего исследователя и за-щитника эволюционного учения, которое он популяризировал в своей книжке "Мировые загадки", присужденной в 1909 году Санкт-Петербургским Окруж-ным судом к уничтожению за безбожие.
Сохранился также в музее волосатый человек А. Евтихиев. Так и стоял он с лицом, покрытым космами темно-русых волос, в коричневой рубахе, пере-хваченной витым пояском с махрами, в пестрядинных штанах, в белых пор-тянках и лычных лаптях, из которых торчали желтые усы свежей соломы.
– А еще у вас есть что посмотреть? – спросил у старика, продолжавшего сторожить меня со своим ружьем.
– Да еще что…, – недовольным голосом сказал он и постучал подошвой сапога о пол, как гусыня по мокрой сковороде. – Еще вот, газеты лежат в ящике. Берегу. Может, потребуются, когда война замирится…
Я заглянул в ящик.
Под мягким серым слоем пыли в ящике лежала, начавшая желтеть и по-крываться бурыми пятнами, подшивка "Вечерней Москвы" за 1935 год.
 Я открыл подшивку наугад. Попался номер за 21 августа, в котором опуб-ликовано сообщение, что массовым тиражом вышли в свет "Записки из мерт-вого дома» Ф. М. Достоевского, что "Участники конного пробега Ашхабад-Москва достигли Люберец. В Люберцах они ночуют и завтра прибудут в Мо-скву. С ними золотистый конь "Дортепель" – лучший рекордист Туркмении. Этот конь, обладающий превосходным экстерьером, предназначен в подарок Ворошилову К. Е."
Чем-то далеким, почти романтическим, почти сказочным пахнуло на меня от этих строк. Нескоро придут к нам снова те счастливые времена, когда "Жить стало лучше, жить стало веселее". Нескоро, но все же придут. Мы их завоюем и завоюем обязательно …
……………………………………………………………………………
Провожал меня из музея старик также недружелюбно, как и принимал. Он шел сзади меня, чуть не упирая стволы двустволки в мою спину. И едва я сту-пил за ворота, как он засвистел в костяной свисток.
 На свист сейчас же из соседних дворов явилось еще трое вооруженных из числа народного ополчения.
– Документы у него проверьте! – кивнул им старик в мою сторону. – В му-зее он все что-то в книжечку записывал, а спросить его там я один на один побоялся…
Найдя мои документы в надлежащем порядке, стариканы отпустили меня и даже извинились.
– Не обижайтесь, товарищ! – сказали они. – За проверку, то есть. Закон порядка требует, а по Москве, знаете, всякие люди ходят…
Я и не обижался, а был несказанно доволен, что наш народ так быстро и решительно изживал ротозейство. Таких стариков не сумел бы обмануть даже Риббинтроп, хотя и была за ним слава "сверхдипломата"…
В этот день я успел еще сходить на Бережковскую Набережную, в здание архивного института, где до войны сторожем служил один из моих земляков.
В архивном институте я никого не застал.
В здании было пусто. В разбитые стекла летел снег, наметая сугробы на широких подоконниках и на полу.
Медленно шел я назад, разглядывая Москву, заодно и прощаясь с ней. Ведь наш эшелон не собирался вечно стоять на московских вокзалах.
На противоположном берегу Яузы, у подножия глиняной кручи, виднелся длинный низкий барак с девятью окнами, лежавшими горизонтально, как в избах старой Руси.
У барака горели костры, шумели рабочие, приводя в порядок набережную, развороченную бомбой.
За бараком, напоминая боярскую Москву ХVII века, тянулась высокая частокольная изгородь. Она взбиралась на кручу и обрамляла деревянный двухэтажный дом, надстроенный на один каменный этаж старинной кладки. Серые неоштукатуренные стены, узкие окна с фигурными шибками, остро-верхая красная кровля с резными карнизами, с узорчатым гребнем и с конь-ком на гребне – все это как бы сошло в окраинную Москву с доски старинной гравюры.
Тут же, под красной глиняной кручей, пристроилась церковка с конусооб-разной колокольней, похожей на нарядную белоголовую бутылку с дорогим вином.
Над домами, над кручей висело дымчатое, кудлатое небо, сыплющее снег. В небо упирался целый лес радиошестов с качавшимися на ветру обрывками антенн.
Ветер крепчал. Он кружил над домами белую снежную пыль, гнал ее по не выметенным улицам Москвы. Ведь сюда еще не возвратилось наше Прави-тельство. Здесь был только Сталин.
Сталин. Из-за легендарных зубчатых стен седого Кремля, усилиями ги-гантской воли, почти несравнимой ни с какими человеческими масштабами, направлял он армию и страну на разгром врага, крепил наши международные позиции и связи, готовил праздник нашей неминуемой победы. Но скоро на-ступит пора и для подметания столичных улиц. Сейчас же Москва была тем незабываемо красива, что ощетинена и зла. Зла на наших врагов, ощетинена на смертный бой с ними.
…………………………………………………………………………
На исходе дня эшелон перегнали на Красную Пресню. Здесь сплошное море составов с людьми, с техникой, с трофеями.
 Вместе со Степаном Ивановичем Бондаренко мы обошли множество платформ, заваленных танковыми трупами. Были тут итальянские танки – с желтыми линейными пометками., были немецкие – с черно-белыми крестами, со свастикой и бандитским изображением белого человека с черной маской на глазах, с мечем в левой руке и с железной перчаткой на правой кисти. За спиной этого леворукого рубаки, человека-смерти, развевался коричневый плащ.
Были и французские танки "Рено", и английские – со львом на бело-огненном поле, намалеванном на борту.
 Захватив подобные танки под Дюнкерком, немцы, даже не перекрашивая, танки, бросили их потом против нас.
 И вот, в конце 1941 года наступила пора массовой смерти всех этих раз-рисованных чудовищ, пора крушения сумасшедших символов, нарисованных немцами для устрашения нас на бортах своих машин, пора пробуждения Ев-ропы, зачумленной было гипнозом немецкой пропаганды о непобедимости германской армии.
 Все понятия, все отношения были изменены русскими пушками, русски-ми танками, русскими самолетами и русскими людьми – солдатами, русскими полководцами.
Вот она, побитая под Москвой все европейская техника. Наваленная гру-дами на наши платформы, она ехала в последний свой путь – в горнило рус-ских плавильных печей.
 И наши солдаты лазали по стальным обломкам чужих машин, подошвами своих сапог топтали нацистские танки, топтали их на земле Красной Пресни, куда совсем недавно так настойчиво рвались гитлеровские дивизии.
Вот уже пришли в Москву груды разбитых фашистских машин. Придут они и в Ленинград, в его плавильные печи. Над Смольным, куда рвутся нем-цы, снова скрестились мечи двух миров. Но бессмертное творение итальян-ского зодчего Джакомо Кваренги никогда не падет: его обороняет народ Рос-сии. Обороняет, как свою святыню. В Смольном были приняты акты рожде-ния Советской власти и Советской государственности. И Смольный бессмер-тен, как сама история.
 Пройдет два, пусть три года, и немцы не только не усидят у нас, не усидят и у себя. Буря дует с Востока. Буря грянет и с Запада…
……………………………………………………………………………
В одиннадцатом часу 4 апреля мы простились с Москвой. Простились на Ходынке, у станции Военное поле. В конце ХIХ века здесь была катастрофа: люди, соблазненные грошовыми царскими подарками, давили друг друга и гибли под обломками подмостков в котловане, куда падали под напором тол-пы.
Теперь здесь шумела березовая роща, зеленели могучие сосны, доживали свой век старинные дома деревянного старомосковского стиля, торчали но-вые "коробки", вошедшие в моду в пору реконструктивного периода и иска-ния в СССР простой и удобной архитектурной формы…
Станционное здание проплыло мимо нас справа. Это двухэтажное строе-ние с очень глубоким навесом, обращенным в сторону железнодорожных пу-тей. Под навесом можно было ставить экипажи или разместить целую роту солдат.
Под навесом, однако, помещался единственный голубенький почтовый ящик, из щелей которого торчали белые уголочки самодельных конвертов. Впрочем, во время войны так много пишут люди писем, что ни один почто-вый ящик не пустует. Из каждого ящика обязательно торчат переполнившие его письма.
Прямо же за станцией Военное поле начинались противотанковые надол-бы, рельсовые ежи, длинные ряды колючей проволоки, поставленные еще осенью 1941 года. В роще, на лысых полянах, лежали аэростаты с серебри-стыми боками. Они по форме напоминали огурцы, но достигали в поперечни-ке до трех с половиной метров, а по длине – до 14 метров.
…В 14 часов приехали на станцию Ховрино, отъехав от Москвы всего 17 километров. Мы так долго кружили у Москвы, что создавалось впечатление, будто сил у нас не хватало оторваться от столицы и устремиться на Запад.
На Ховрино наши интенданты выдали солдатам пайковую норму сухарей из фонда подарков, полученных от советского населения.
В сухарях была найдена записка, немедленно облетевшая все вагоны. Ее передавали из рук в руки, читали и плакали, растроганные словами заботы, проявляемой нашим народом о нуждах Красной Армии. В записке было на-писано:
"Дорогие бойцы!
Простите за скромный подарок. От всей души готовила его вам, нашим защитникам от немецкой смерти.
Живу я в глухом поселке, где не слышно раскатов военного грома, но жи-ву только вашими успехами и героическими делами Красной Армии. Нет у меня более сильного защитника, чем красноармейцы. Кушайте же на здоро-вье наши коржи и бейте нещадно фашистов! Мы ждем, что Красная Армия снова зажжет над нами солнце победы, зажжет в наших хатах электрические лампы, погашенные войной...
С горячим приветом к вам
 Анна Андрияшевская.
Козловский район".
Записку эту солдаты заучили на память, как боевой параграф воинского устава. Устав и записка с одинаковой страстностью требовали от нас победы над немцами, и Красная Армия не имела права не победить. Так решила стра-на, так решил каждый из нас. Так должно быть.
……………………………………………………………………………
С наступлением темноты эшелон остановился в четырех километрах за-паднее станции Фирсановка. Отсюда начиналась земля, занимаемая немцами к моменту начала их разгрома под Москвой.
Ночь была безветренная, теплая. Солдаты отдыхали в вагонах. Где-то за лесом ухали зенитки. Завтра – христианская пасха, и мы в эту пасхальную ночь стояли на рубеже, до которого посмела ступить немецкая нога …Больше она никогда не ступит сюда, а в какую-то другую пасхальную ночь, возмож-но, Красная Армия вступит в Берлин. Так должно быть. Так обязательно бу-дет…
……………………………………………………………………………
С утра пятого апреля наш эшелон катился по выжженной немцами земле. Везде чувствовалось затхлое дыхание войны, вставали картины немецкого варварства. Торчали над руинами построек красно-черные кирпичные трубы, зияли сизые дыры в пробитых снарядами стенах, из огромных воронок вы-глядывали скрученные взрывами авиабомб спирали из железных прутьев и рельсов, на дне глубоких придорожных оврагов лежали черные фермы взо-рванных мостов.
Угрюмо на все это смотрели мохнатые сосны, кудрявые ели, телеграфные столбы с побитыми изоляторами.
Среди зелени хвойных лесов, там и сям, будто золотые мечи, сверкали на солнце перебитые и расщепленные снарядами стволы деревьев.
 И так, кадр за кадром, навстречу нашему эшелону бежали и развертыва-лись картины причиненного немцами разрушения.
Мы стояли у широко распахнутых дверей вагонов. Сотни людей и сотни глаз глядели на изуродованную немцами землю. Нас не надо было агитиро-вать: сами камни звали к мщению, нестерпимая боль жгла наши сердца, свя-щенная ненависть рождала злобу и немилосердие к немцам.
 Нашим внукам, когда время вылечит раны нашей земли, может быть, чу-жды будут охватившие нас чувства почти зверской жажды мести, но что по-делаешь: без такой ненависти нельзя было разгромить врага. Да и раны, нане-сенные немцами нашей Родине, достойны, чтобы и внуки наши проклинали немцев-захватчиков. И пусть они, читая страницы наших дневников, посмот-рят нашими глазами очевидцев на дорогу войны тысяча девятьсот сорок вто-рого года…
……………………………………………………………………………
В двенадцатом часу миновали станцию Подсолнечное и город Солнечно-горск, освобожденный от немецкой неволи еще 11 декабря 1941 года.
 Это преимущественно деревянный, одноэтажный город. Дома в нем враз-броску, как в деревне. Через город проходила узкая речка. Над городом воз-вышались две-три колокольни и несколько закопченных, бездымных заво-дских труб.
За окраиной Солнечногорска снег был измят и перемешан танками с зем-лей. По полю, покуда хватал глаз, белели снежные бугорки – бруствера ячеек для стрельбы лежа: здесь дралась пехота, дралась за Москву, дралась за Рос-сию.
Далее, огибая лесную опушку, огромным зигзагом бежали три ряда про-волочных заграждений, за которыми широким провалом лежал противотан-ковый ров. В снегах чернели остовы разбитых и сожженных немецких тан-ков, валялись раздавленные орудия, разбитые повозки и не убранные еще трупы крупнокостных ганноверских лошадей и длинноногих немецких солдат с рыжими волосами и разбитыми мордами.
В час дня приехали в разрушенный Клин. Развалины элеватора, магази-нов, домов лежали серой холмистой массой щебня и пыли. Лежали молчали-во, залитые ярким светом апрельского солнца.
 Снег подтаивал, и по обломкам стен и серых фундаментов катились би-рюзовые капли воды, бежали струйки воды, будто камни плакали над челове-ческим горем, принесенным из Германии на немецких танках и самолетах, на немецких штыках и автоматах.
– А какие места здесь природные, – обнажив голову, сказал один боец. – Жизнь, наверное, здесь как на даче была, пока ее немцы не растоптали…
…………………………………………………………………………
С наступлением сумерек мы выехали из Клина, а к восходу солнца добра-лись до какого-то разрушенного полустанка в двадцати пяти километрах от Калинина.
Кругом хвойные дремучие леса. Издали слышались тяжкие вздохи взры-вов: немецкие летчики бомбили Калинин.
В девять часов утра 6 апреля миновали маленькую станцию Кузьминка. Нас эскортировали два потешных самолета "У-2". Осины, сосны, проволоч-ные заграждения, дзоты бежали нам навстречу с обеих сторон дороги. Эше-лон приближался к Калинину.
В восьми километрах от города нас остановили железнодорожники. Они сообщили, что водонапорная башня в Калинине пострадала от бомбежки и не сможет станция Калинин снабдить нас водой.
Наш паровоз, отцепившись от эшелона, ушел назад, в Кузьминку, брать воду.
Длинный состав вагонов и платформ задремал на путях. На крыши и пло-щадки вагонов вылезли наши солдаты с зенитными пулеметами. Над нами в светлом небе висел гул чужих самолетов, звенели наши "Миги", тарахтели неугомонные и неутомимые "короли воздуха", "фронтовые старшины" – чу-десные "У-2"…
Правее полотна дороги лежала кочковатая, болотистая низменность, росли редкие сосны. Левее полотна, на возвышенном песчано-глинистом грунте росли мелкие, как волосы густые осины.
……………………………………………………………………………
Набрав воды и возвратившись к эшелону, паровоз с ветерком помчал нас вперед, а в три часа дня мы уже были в Калинине.
Эшелон остановился под виадуком.
Метрах в сотне левее нашего вагона чернело громоздкое здание депо с ку-полообразным верхом, с которого взрывной волной снесло всю кровлю и чер-нели только стальные ребра решитовки купола.
Слева по движению высилось каменное здание вокзала с круговым наве-сом, опирающимся на бурые чугунные колонны. Под навесом – длинная дос-ка с крупными буквами «НА ЛЕНИНГРАД».
 Справа, за путями и будками, звенели трамваи. Почти у самого вокзала трамвайное кольцо поворачивало в город. В петле трамвайного полотна на-ходился небольшой скверик с березками, осинами, кустами акаций и с двух-этажным белым домиком посредине. Сквозь стекло широких окон из домика, прильнув носами к стеклу, смотрели курносые ребятишки. За домом, вдали, стоял столб дыма. Что-то горело, зажженное немецкой бомбой.
Узнав, что эшелон будет стоять на станции долго, я трамваем поехал в го-род.
 На шестой остановке, вблизи Волжского моста, царило настолько необы-чайное оживление, что я высадился из трамвая и пошел узнать о причине это-го оживления.
Оказалось, пребывая в Калинине, немцы устроили в городском парке пятьсот могил для своих солдат и офицеров, а население Калинина очищало теперь свой парк от дохлых фрицев.
Рабочие пожарными баграми и просто железными крючками извлекали немцев из вскрытых могил, ставили их кверху ногами в снежные сугробы, а потом валили на грузовые машины и отвозили в помойные ямы за город.
 В этом была не только законная ненависть калиничан к немцам-захватчикам. В этом был символ того, что целое поколение современной Гер-мании обрекло себя надолго в помойную яму истории.
На улицах Калинина много своеобразных, о многом говорящих картин. Некоторые из них запомнились, нашли отражение в моих записках.
 Вот в подъезде одного из серых двухэтажных домов, неведомо каким спо-собом сюда втиснутая, стояла немецкая легковая машина. На капоте машины кто-то гвоздем нацарапал непонятное сокращение "ПВСС", а в разбитую фа-ру сунул носком и прикрутил проволокой немецкую неуклюжую соломенную калошу с картонной запиской: "Изготовлено в Берлине, потеряно в Калинин-ской витрине".
На рекламных будках, на заборах сохранились плакаты советского рек-ламбюро, расклеенные еще в июне-июле 1941 года.
С невольным удивлением смотрел я на эти документы, пережившие нем-цев.
Седенькая преподавательница иностранных языков в Калининском инсти-туте объяснила мне этот факт примитивно, но, пожалуй, правильно. "Немец был голоден, – сказала она. – А плакат не укусишь. Вот и не тронули. Да и некогда было. Зато они отобрали у населения все продукты, одеяла и подуш-ки. А когда убегали из города, почуяв Красную Армию, то и юбки с женщин стаскивали, не говоря уже о платках или валенках".
Были на заборах и почти свежие плакаты. Население рассказывало, что эти плакаты были расклеены партизанами за один день до освобождения Ка-линина Красной Армией.
На одном из плакатов изображена русская женщина в огненно-красном одеянии. Ее левая рука поднята в повелительном указательном жесте на За-пад, а в правой – бумажный свиток с текстом Красной Присяги. За спиной женщины – сияние, лучи которого состояли из граненых русских штыков.
"Родина-мать зовет!" – грозным и страстным кличем звучал плакат. И только отщепенцы, только люди с опустошенной душой могли не услышать этого зова. Таких людей народ наш ненавидел всей страстью своей души, хо-тел стереть даже память о них с камней своих улиц.
У дома № 110 на проспекте Чайковского трудно, оказалось, пройти, так как здесь толпилась масса женщин и ребятишек. Они старательно выковыри-вали для топлива оконные подлокотники, балки, остатки полов из подорван-ного немцами дома.
Через оконные глазницы я заглянул во внутрь дома. Там лежал щебень, валялась обгорелая мебель, обвисали с потолков двутавровые изогнутые же-лезные балки, качалась на сквозняке дранощепная решетка обваленной шту-катурки и лишь в некоторых ячейках этой решетки держались еще куски за-сохшей извести или алебастра.
– Зачем вы разрушаете этот дом до конца? – спросил я у женщин. – Ведь он вам еще понадобится…
– Нет, дорогой товарищ, такой дом нам никогда не понадобится. Мы со-трем его, сравняем с землей… Тут немцы с нашими распутницами любились. Поганый он теперь…
– Изменницы жили в этом доме, и с немцами убежали…
Посмотрев женщинам в разгневанные глаза, я поверил, что они действи-тельно уничтожали дом по мотивам ненависти. Иначе, иначе почему бы им ни растащить доски и строевой лес, сложенный в штабеля рядом со злопо-лучным домом?
Не удержавшись, я даже спросил одну из женщин об это, и она ответила:
– Нельзя. Этот материал нам потребуется для ремонта квартир. Он госу-дарственный…
Пока я разговаривал с женщиной, ко мне притиснулась девушка лет шест-надцати в сереньком летнем пальто и бордовом берете с золотистыми звез-дочками.
– Здравствуйте! – сказала она, и лицо ее покраснело, будто она сказала плохое. – Вижу я, что вы с женщинами разговариваете, а сами в тетрадь запи-сываете. Наверное, для газеты?
– Правда, – сказал я. – А что?
– Желаете наш дом посмотреть? – неожиданно предложила девушка. – Мы с дедом живем недалеко отсюда…
Заинтересованный предложением, я дал согласие.
 По дороге я узнал, что девушку зовут Виноградовой Лидой, что учится она в Калининской средней школе № 16, что дедушка ее, Виноградов Михаил Николаевич, помогал партизанам и был за это начисто ограблен немцами.
– Вешать они его повели, – пояснила Лида, – а, откуда ни возьмись, парти-заны наскочили. Отбили они старика, спрятали…
На углу Спортивного переулка мы остановились у травянисто-зеленого домика с белыми окнами. Рядом лежала большая красно-серая куча щебня, обгорелые доски, расщепленные балки. В пыли поблескивали зеленоватые слитки застывшего стекла.
– Это вот и есть наш домик, – показала Лида рукой на мертвый прах руин. – А вон там мы живем, в сарае, …Напишите о нашем домике. И о том напи-шите, что немцы трех моих подруг повесили за то, что они вместе со мной листовки подбирали на улице города и давали читать жителям Калинина. Листовки эти с самолета наши, советские летчики, разбрасывали...
……………………………………………………………………………
Возвратившись в эшелон, я застал в своем вагоне старшего политрука Степана Ивановича Бондаренко. Он распространял среди командиров лис-товку, предназначенную Политуправлением для немцев.
 На листовке был изображен Наполеон в овальной красивой рамке. Под-няв на ладони крохотную статуэтку Гитлера, он хмуро посмотрел на нее из-под своей знаменитой треуголки, иронически произнес: "Этот карлик тоже хотел быть великим полководцем".
На обороте листовки напечатаны стихи антифашистского поэта Эриха Вайнерта, озаглавленные "1812-1942". Стихи заканчивались призывом к не-мецким солдатам спасти свою жизнь, используя листовку в качестве пропуска в плен к русским.
– Послушаются немцы? – спросил Лысов.
– Нет! – сказал Бондаренко, покачав головой. – Стихами немцев не прой-мешь, они лишены способности понимать гуманные доводы. Сила для них является законом, а бомба – букварем. Силой и бомбами мы доконаем нем-цев, а не листовками. Мы просто до сей поры никак не примиримся с мыс-лью, что немцы являются людоедами, а не людьми, поэтому и пытаемся го-ворить с ними по-человечески…
– А кто первый изобрел способ убивать людей бомбами с воздуха? – спро-сил неожиданно вмешавшийся в разговор долгоносый повар Грешилов, кото-рый хлопотал у раскаленной докрасна железной печки, кипятил чай в кухон-ном черпаке и тушил мясо в котелочке. – Неужели, русский человек?
– Не-е-ет! – возразил Степан Иванович. – Нет. Первым изобретателем убийства людей бомбами с воздуха был австрийский офицер, немец по на-циональности, Ухатиус. Он в 1849 году, когда шла итало-австрийская война, организовал первую в мире воздушную бомбардировку города Венеции. По его указанию, к воздушным шарам братьев Монгольфьер, наполненных горя-чим воздухом, было прицеплено по одной десятикилограммовой бомбе. При помощи особого приспособления эти бомбы сбрасывались с шаров на Вене-цию. Дважды повторенная бомбардировка закончилась тем, что было убито четверо и ранено сорок венецианцев…
– Ну, слава богу, что это не русские выдумали такое убийство! – с такой искренностью сказал Грешилов, что мы переглянулись и подумали: "Нет и не может никого быть на земле гуманнее русского солдата, для которого война – тяжелая необходимость защищать свободу и свой очаг, а не кровавое ремес-ло, каким она является для немцев…"
……………………………………………………………………………
На следующий день мы тронулись в дальнейший путь.
Прощаясь с Калининым, мы стояли у открытых дверей вагона, опершись грудью о широкую доску, которой был перехвачен проем двери.
Поезд шел тихо.
Проплывали мимо деревянные дома с причудливыми пристройками, над-стройками и флигелями, окрашенными в желто-бурый цвет. Потом начался пустырь, превращенный в огромное кладбище разбитых трофейных машин, самолетов, пушек, железных бочек и цистерн, нагроможденных друг на друга или раскатившихся далеко по пустырю.
За машинным кладбищем побежал мимо нас длинный досчатый забор с красными кирпичными столбами, потом показались пятиэтажные корпуса "Тверской мануфактуры".
Над красными крышами корпусов вздымались желтые башенки с разби-тыми стеклами, с вышибленными рамами, с расщепленными филенками уз-ких дверей.
За "Тверской мануфактурой" поезд снова замедлил ход и осторожно вка-тился на Волжский мост.
Внизу, под пролетами моста, возились люди, казавшиеся очень маленьки-ми и очень смешными, плюгавыми.
 Над ними свежим деревом желтел только что реставрированный средний пролет моста. Сбоку, гранитными террасами и каменными выступами опус-кались крутые берега к речному ледяному зеркалу.
Весна прососала местами лед, и сквозь прозрачный хрусталь воды нам было видно каменистое речное дно, хотя и находились мы на высоте в не-сколько десятков метров от воды.
Впрочем, с высоты вода всегда кажется прозрачнее. И, наверное, этим оп-тическим свойством воды пользуются все птицы-рыболовы и современные самолеты, с больших высот выслеживающие на морях подводные лодки про-тивника.
За мостом мы проехали мимо белостенного многокорпусного завода с многочисленными закопченными и обгорелыми трубами. В стенах заводских корпусов зияли черные снарядные пробоины, краснели глубокие царапины от осколков.
От заводских стен еще дышало запахом недавних жестоких боев, веяло воздухом войны.
……………………………………………………………………………
Кончился Калинин.
Завиднелись вдали приземистые избы, крытые почерневшим тесом, сло-манные березы, сверкнули лужицы талой воды в канавах и на проселке.
Вскоре показался разъезд Дорошиха, и к путям снова придвинулся лес, придвинулись сосны, березы, ели, мшистые болота с зелеными и желтыми проталинами в снегу.
В полдень мы подъехали к станции Кулицкая, но сейчас же станционное начальство заставило эшелон километра два прокатиться назад и подойти по-том снова, как положено, подав предварительно гудок и обратив внимание на семафор. "Гудок, – пояснили нам, – стал теперь вновь обязательным, как и до войны".
Начальство на станции Кулицкая строгое. От него мы и узнали, что с ны-нешнего дня снят запрет на сигнальные гудки. Запрет, введенный еще в пер-вые дни войны.
Наш паровоз с громким ревом, не останавливаясь, в девятнадцать часов вечера 10 апреля 1942 года промчался через станцию Лихославль. А утром следующего дня мы были уже на станции Бологое, то есть взобрались на тот пуп Валдайской возвышенности, откуда реки растекаются в разные стороны: Волга – на юго-восток, Мста – на северо-запад, Сясь – на север, Западная Двина – на юго-запад.
Часть людей из нашего эшелона высадили на станции Бологое, чтобы от-править их на Ленинградский фронт. Нас было намечено довести до Валдая, после чего направить или через Крестцы на Волховский фронт или через Дво-рец на Лычковское направление. Во всяком случае, нам оставалось километ-ров 80-100 ехать поездом, после чего предстояло мерять землю ногами.
Часов в восемь утра 11 апреля эшелон начал маневрировать. Нас прота-щили до самого рабочего поселка Бологое. Черный этот поселок, точно вы-мазанный сажей. И весь он был залит водой, которая блестела на улицах, в садах, у высоких крылец домов.
 В поселке почти совсем нет улиц, как в индийской деревне, построенной на сваях. А имеющиеся – удивительно кривы. Одна из них, похожая на инте-гральный знак и обсаженная тонкими стройными березками, подбегала к са-мой железнодорожной насыпи. Деревянные двухэтажные домики на этой улице большей частью с заколоченными окнами и разбитыми тесовыми кры-шами. Следы военных когтей были и здесь, как по всей нашей дороге на фронт.
В двенадцать часов двинулись в путь.
Октябрьская железная дорога прямо же за станцией Бологое отвернула от нас на северо-запад, а мы двинулись на Валдай.
Близко придвинувшись к полотну дороги, с обеих сторон дремали густые сосновые леса с порослями берез и осин. Здесь лесной край.
На разъезде Злино встретилась какая-то надобность отцепить наш паро-воз, и народ, не любивший бесцельных стоянок, занялся кто во что горазд, чтобы убить время.
Грешилов начал варить лапшу, интендант Никифоров снял рубаху и усердно осматривал ее на всякий случай, Лысов и Попков принялись доигры-вать отложенную было партию в домино, Воврищук уткнулся носом в лер-монтовского "Фаталиста", а я отправился в вагон к своим бойцам проводить очередное политзанятие.
Через час прибыл санитарный поезд с ранеными из-под Новгорода, с Иль-меня, с южного участка Волховского фронта. Мы все вышли побеседовать с ранеными, поискать земляков, которые вполне могли оказаться и в этом са-нитарном поезде.
Земляков встретить не пришлось, но один потешный пожилой сибиряк с отбитой кистью руки, забинтованной в марлю и особую перчатку, заменил нам всех земляков. Он душевно рассказывал моим бойцам свои впечатления о фронте и тем помогал мне завершить психологическую подготовку взвода к хладнокровному восприятию фронта (ведь в моем взводе девяносто процен-тов бойцов были новичками, знавшими фронт только по рассказам).
Конечно, сибирячек кое-где пересолил, характеризуя нашу смелость и не-мецкую трусость, но, в общем, бойцы слушали его внимательно и с большим интересом.
– Немец, он такой, – сказал сибирячек, – как чуть, так прячется в землю. Душа у него скрытая, как темный лес. А мы, русские, мы любим в откры-тую… На днях немецкий самолет прямо таки засыпал нас своими листовка-ми. И летят они и летят, как голуби. И в каждой листовке угроза: "Рус, насту-пать скоро будем, сдавайся, иначе всех перебьем…"
Только врет немец. Куда ему там нас перебить?! Я вот один еду на не-сколько дней на восток руку лечить, а навстречу мне, под Ильмень, целые ба-тальоны пошли. Это мне на смену. Вот и перебей нас. Нет, ребята, такой еще богатырь на свет не родился, чтобы нас перебить. Мы, ребята, ей-богу, бес-смертны…
В этот момент выбежали из вагонов суетливые сестры и буквально за ру-кав потащили сибиряка в вагон.
– Прямо беда с ним, – жаловались они на сибиряка. – Мы туда, мы сюда, а его и след простыл. Ай-яй-яй-яй! Поезд сейчас пойдет, а он все тут митинго-вать вздумал…
– Заботятся о нас, – уже с порожков вагона, через плечо сестры, крикнул нам сибиряк. – Желаю вам успеха, товарищи! Я тоже недолго задержусь в тылу. Подлатаю немного руку, и снова на фронт…
Проводив санитарный поезд, я еще с полчаса побыл с бойцами и вдруг почувствовал внезапную слабость, головокружение и начал рваться. Меня ввели в вагон.
……………………………………………………………………………
13 апреля утром, шатаясь от головной боли, я вышел из вагона на раз-бомбленную площадку Валдайского вокзала.
Наши медики начали было уговаривать меня согласиться лечь в Валдай-ский госпиталь, но я знал, что из Валдая меня могли отправить в Едрово, ки-лометров за двадцать пять, а там и поминай, как звали нашу часть. Полежишь несколько дней, потом попадешь на пересыльный пункт и угодишь снова на формирование. Спасибо. От своих ребят я не намерен отставать.
Тогда фельдшер усадил меня на какие-то ящики, заставил выпить неимо-верно вонючие капли и приказал ожидать подводу, чтобы ехать на Демянское шоссе.
Кругом, выгружаясь из вагонов, галдели люди, слышались команды, зве-нели котелки, лязгали лопаты, ржали лошади.
– Товарищ командир, а, товарищ командир! – послышался басистый голос над моим ухом.
Открыв глаза, я увидел перед собою своего помощника товарища Зиборо-ва.
– Что вам? – спросил я его.
– Бойцы, товарищ командир, опасаются насчет вас. Не отправили бы вас куда, если мы уйдем… Решили мы нести вас с собою. Там наши бойцы уже носилки раздобыли…
Чтобы не зарыдать от охватившего меня волнения, я сжал зубы и часто-часто задышал, будто воздух вокруг меня сразу стал редким. А когда переста-ло покалывать в горле и в глазах, я взял Зиборова за руку и привлек к себе.
– Ну, знаешь, дорогой, я еще в жизни не переживал такого волнения, как сейчас, – сказал ему. – Передай бойцам мое горячее спасибо за заботу обо мне и скажи, что я их никогда не оставлю. Идите, друзья мои, а я приеду на подводе санитарной части... Прошу только, если на привале попадется целая хата, натопить пожарче печь. Мне нужно будет хорошенько пропотеть…
……………………………………………………………………………
После ухода солдат наши обозы еще часа два не могли двинуться со стан-ции Валдай, так как дорогу заняли большие колонны пехоты и артиллерии, двигавшиеся через Валдай в сторону Демянска через деревню Бор.
Наконец, и мы получили возможность тронуться в путь. Меня положили на сани поверх мешков с овсом и фуражными отрубями, крест на крест при-хватили веревками, чтобы не упал, и так повезли.
Признаться, лежать было страшно неудобно. Я даже попытался встать, но почувствовал вдруг такую усталость, что растянулся на санях пластом, не имея сил даже пошевелиться.
А ехать было трудно.
Снег раскис. Дорога обнажилась. Лошади, тяжело дыша и кряхтя, с тру-дом тащили сани по мокрому булыжнику демянского шоссе.
Внезапно появились и с шелестящим свистом пронеслись над нами, об-стреливая обоз из пулеметов, два узкокрылых немецких самолета "Мессер-шмидт-115", новинка немецкой авиации, рекламированная Геббельсом как «чудо техники».
Лошади шарахнулись и с непостижимой силой рванулись в стороны, ло-мая оглобли и опрокидывая сани.
 Подвода, на которой лежал я, не опрокинулась, но помчалась вне дороги, по замершему еще болоту, усеянному мелкими гранитными камнями и валу-нами, торчащими из-под снега.
Меня болтало на возу из стороны в сторону, но упасть я не мог при всем даже моем желании, так как веревки были очень крепки и держали меня со всем своим веревочным упорством. С таким упорством, что мне и дышать было трудно.
Ездовому все же удалось справиться с испуганной парой лошадей, он вы-вел их снова на шоссе.
Обоз теперь, напуганный "Мессершмидтами", широко растянулся по до-роге, хотя самолеты больше нас не беспокоили. Они помчались к Валдаю.
Вдруг мы услышали тревожные гудки в Валдае, услышали воющий звук сирены.
– Немцы, опять летят немцы! – испуганно закричали ездовые, показывая кнутищами в небо.
Действительно, наполняя воздух рыдающим гулом, над нами показались из-за леса одиннадцать косокрылых немецких "Юнкерсов". Покачиваясь и кренясь то вправо, то влево, чтобы осматривать местность, самолеты шли на Валдай. Они повторяли все движение своего флагмана, будто были нанизаны на какой-то общий с ним стержень.
За деревьями грохнуло. Плеснули в воздух длинные ослепительные языки пламени и с визжащим звоном в высь помчались снаряды.
 Зенитки стреляли совсем близко. Мы слышали даже звонкий крик артил-лериста, похожий не на команду, а на задорное подбадривание:
– Сыпь, девчата, огоньку, подсыпай огоньку!
И девушки-зенитчицы подсыпали. Пушки буквально захлебывались от скорости стрельбы, ахали, плескались сплошными струями огня.
У немецких самолетов, рядом с ними, впереди и сзади, прямо под ними сверкали красные звезды разрывов, расцветали черные маки дыма, клубились синие облачка разрывов.
Было очень красиво.
Немецкие самолеты заметались, продолжая, однако, следить за своим флагманом. Потом они выстроились стайкой, будто вцепившись в хвост один другому, и начали по очереди нырять на город.
 Бомбы отрывались от них в тот момент, когда самолеты, задрав носы, на-чинали выходить из пике. Каждый самолет сбрасывал по пять бомб: четыре мелких обозначали в воздухе углы квадрата, а одна большая бомба падала в центре этого квадрата. Немцы во всем любили фокусничать, даже и в сбрасы-вании бомб.
Бомбы рвались оглушительно громко и трескуче, потрясая землю и воз-дух. Становилось даже тяжело дышать от этого грохота и от резкого колеба-ния воздуха, сделавшегося жестким и каким-то сжатым.
 В грохоте бомб совершенно потонули залпы зениток, и только было вид-но, что в воздухе, плескаясь и сверкая, продолжали рваться снаряды. Вдруг один, потом другой самолет, клюнув носами, задрав хвосты к верху и, объя-тые пламенем, начали быстро падать.
Над городом поднялись черные, кудлатые столбы дыма и багрового пла-мени. И мы пока ничего не могли сделать, чтобы погасить пожар. Но в наших сердцах загорался свой, особый пожар, который никогда не удастся немцам погасить никакими "Юнкерсами", никакими бомбами.
Мне казалось даже, что я уже выздоровел.
– Позовите фельдшера! – закричал я. – Пусть он меня освободит…
– Э-э, нет, – возразил фельдшер, попробовав мой лоб своей холодной влажной рукой. – У вас температура. Лежите себе и терпите. Терпите и лежи-те…
Обоз медленно двигался по шоссе, по обе стороны которого зеленели хвойные леса, возвышались валдайские холмы, лежали минные поля, обне-сенные изгородями из колючей проволоки, а на мостах были заложены фуга-сы с проводами и с деревянными клетками над ними, чтобы на фугас не на-ехали наши автомашины или танки.
Навстречу нам, разбрызгивая грязь, одна за другой катились с передовых позиций машины. Огромные крытые фургоны, окрашенные в белый цвет зи-мы – наши; черные – с немецкими надписями на бортах – трофейные...
Дорога все время шла на подъем, извиваясь среди густых лесов.
Неожиданно вынырнула из-за крутого холма беленькая церковка с выби-тыми стеклами узких окон, показались немазаные бревенчатые избы с высоко поднятыми над землей окнами, с полуподвалами под полом.
Это был первый населенный пункт на шоссе Валдай-Демянск, и назывался он странным именем "Короцко".
На улице, во дворах и огородах деревни лежал глубокий снег, взбухший и потемневший от насытившей его воды.
Какая-то женщина в белом с черными мушками платье, сверкая на солнце голыми икрами толстых ног, пробиралась по снегу от одной избы к другой. На ногах ее были старые глубокие калоши.
Проваливаясь в снег по самые колени, женщина заливисто визжала, а на-ши ездовые кричали ей соленые, неудобопечатаемые комплименты (К наше-му приезду, оказывается, еще не было здесь приказа о принудительном высе-лении жителей из района двадцати пяти километровой фронтовой зоны. Та-кой приказ появился позже).
За деревней Короцко, перекрывая дорогу и упираясь одним концом в озе-ро, а другим в лес, белела зубчатая гряда железобетонных противотанковых пирамид.
Миновав эту гряду и поднявшись еще немного в гору, мы оказались на ок-раине нового лесного поселка, называемого Бором. Среди сосен, по буграм и холмам чернело до сотни изб, покрытых мелкой гунтой, похожей издали на рыбью чешую.
Этот прифронтовой поселок считался очень большим, так как в лесах и болотах Северо-запада люди селились чаще маленькими поселками в 5-10 изб.
В Бору почти не было гражданского населения, и по улицам его двигались одни военные. У дворов стояли автомашины, подседланные кони, орудийные упряжки, тягачи. Под широкими и густыми кронами могучих сосен дымили походные кухни, стучали топоры дровосеков.
Меня встретили бойцы взвода во главе с моим помощником сержантом Зиборовым. Они мигом освободили меня от веревок, дали глотнуть вина из широкогорлой алюминиевой фляги, ввели в занятую ими уже жарко натоп-ленную избу, уложили на печь.
На печи была жара, мало уступающая жаре в крематории, но я должен был, по заключению нашего фельдшера, пролежать на печи до утра и хоро-шенько пропотеть.
Чтобы не зажариться, под меня подпихнули вершковые доски, но и они вскоре до горяча накалились от кирпичей. Пришлось, свесив ноги и присло-нившись боком к стене, потеть сидя. Но усталость, в конце концов, повалила меня на бок, и я заснул тяжелым кошмарным сном.
       ………………………………………………………………………….
На четвертые сутки мы получили боевое назначение.
Мое здоровье к этому времени поправилось, и я шагал во главе взвода.
Над нами, сотрясая воздух гулом могучих моторов, на запад шли огром-ные транспортные самолеты. Они шли выручать нашу соседку, Одиннадца-тую армию, которая сидела на ветвях деревьев, спасаясь от разлива. Снабжать ее продовольствием и боеприпасами можно было теперь только с воздуха, сбрасывая грузы на парашютах.
Положение нашей, Тридцать четвертой армии, было выгоднее, так как в нашей полосе было меньше топей и болот, местность позволяла снабжать ар-мию при помощи конного транспорта, автомашин и тягачей, тащивших ог-ромные сани или чудовищных размеров повозки с широкими чугунными ко-лесами. Раскисшую дорогу люди одолевали хворостяным и бревенчатым на-стилом, спуском воды в кюветы, скалыванием льда, чтобы скорее просохло полотно дороги.
На болотах обнажился мшистый зеленый ковер, усыпанный, точно крас-ными пуговицами, зернами клюквы. У обочин дороги торчали розовые и се-ро-зеленые гранитные валуны, сотни тысяч лет тому назад принесенные сюда ледниками со Скандинавских гор. Одни валуны были похожи на молодых бе-гемотов, другие – на тюленей, третьи – на лягушек, четвертые – на голые ба-раньи лбы, пятые – на птичьи головы с огромным клювом.
 И по этой дороге недавно, в январе, яростно огрызаясь, отходили немцы к Демянску. В грязи валялись серые котлообразные каски, торчали воткнутые в землю штыки, зеленели на обочинах полуобнаженные коробки мин зимней кладки, валялись обрывки рыжих проводов, желтели снарядные гильзы и па-троны в кюветах, лежали расплющенные машинами немецкие автоматы с длинными рогами-магазинами. За кюветами, опрокинутые кверху колесами, валялись немецкие повозки с погнутыми пустотелыми железными дышлами и оглоблями.
С середины дня началась непогода. Загудел над тайгой северный ветер, ударил мороз. Весны как и не бывало. Захрустела под ногами замороженная дорога. Будто в декабре, закрутились над нами, залетали редкие снежные пу-шинки.
Высоко над дорогой кружил немецкий самолет, чертя в небе молочно-белую кудрявую тропинку. С обеих сторон на нас глядела грустными зелены-ми глазами побитая войной тайга.
 Точно в буреломе, перепутались между собой перебитые снарядами или вырванные с корнями стволы елей, сосен, берез и осин.
На изломах берез, как в ранах, бурунами застыл березовый сок, похожий на матовое жидкое стекло. На стволах израненных сосен сверкали янтарные капли смолы.
Меж деревьев зияли наполненные водой воронки от авиационных бомб, сквозь мутный тонкий ледок глядели из воронок продырявленные пулями алюминиевые фляги и котелки.
По лесу катилось звучное, шумливое эхо пулеметной и артиллерийской пальбы. Немцы, отодвинутые нашей пехотой, засели за рыбным заводом, за-рылись в землю, опутались колючей проволокой и упорно сидели, собираясь сдохнуть в "Демянском котле".
Гулко, методически ухала наша дальнобойная батарея. Снаряды, шурша над нашими головами, уходили за озеро, громоподобно рвались там.
Немцы почти не отвечали. Редко-редко с шелестом и подсвистом проно-сился над нашими головами немецкий снаряд, и бойцы тогда бросались в сто-роны, пластались в кюветах и ямах.
Потом, видя, что я оставался на дороге, возвращались в строй и смущенно поясняли:
– Жить ведь, ей-богу, хочется. Потому и побежали. Нам кажется, что каж-дый снаряд обязательно на нас упадет …
– А вы по звуку судите, – отвечал я. – Если он нарастает и, приближаясь к вам, резко шипит, то берегитесь… Если шелестит вверху, бояться нечего: не в наш адрес идет посылка…
Бойцы засмеялись. Но в воздухе снова зашелестело и кое-кто бросился было к кюветам.
– Не к нам, не к нам, – закричали другие. – Чего бросаетесь в панику? Ше-лестит то ведь совсем высоко…
Взвод продолжал двигаться молча. Каждый из бойцов старался во время уловить и оценить значение звуков, мечущихся над тайгой. Это были фронто-вые звуки, и взвод постепенно привыкал к ним, учился читать их куда с боль-шим усердием, чем каждый из нас в детстве учился читать азбуку и букварь, а на студенческой скамье – понимать теорию сопротивления материалов или кантовское учение о "вращающейся туманности". Недаром говорят, что фронтовой месяц стоит года мирной учебы.
Немцы охотились за нашими дальнобойными батареями, стреляя из глу-бины своей обороны. И когда послышался рокот наших самолетов (Этот ро-кот всегда можно узнать среди других рокотов и звуков: ровный, поющий и упругий, никак непохожий на рыдающий рокот немецких самолетов), мы подняли головы в небо, стали ожидать их атаку на немецкие позиции.
Но самолеты (их было всего три) прошли над нами, чтобы вдоль дороги выйти к немецким позициям с тыла, и начали вдруг ронять какие-то белые клубы дыма и пара.
Клубы эти, кружась и расширяясь, опускались все ниже и ниже, редели и превращались в огромные рои невиданных насекомых, сверкавших своими белыми крылышками.
Один из роев воздушное течение несло в нашу сторону, и вскоре мы раз-личили, что в воздухе кувыркались не насекомые или птицы, а многочислен-ные бумажные листы.
Снизившись, они стали падать на деревья, на озеро, на дорогу, на головы наших бойцов, под ноги.
Это были советские листовки, обращенные к немцам. Одни из них попу-ляризировали Сталинский приказ № 55 от 23 февраля 1942 года, другие, на-печатанные по-немецки, рассказывали о кровавом пути гитлеровской Герма-нии под руководством нацистов, третьи воспроизводили обращение немецких военнопленных к своим коллегам о бесполезности войны и необходимости уничтожить гитлеровский режим в Германии.
Были также иллюстрированные листовки, рассчитанные на возможность разжалобить немецких солдат.
Вот изображена голодная женщина, окруженная детьми, которым она сно-ва не принесла хлеба из опустевшей лавки. Изнуренная девочка, вцепившись в подол матери, пищала: "Мутти, хат видер никст гебрахьт?" (Мамочка, опять ничего не принесла?).
На другой листовке нарисован немецкий солдат, обвязанный платком, с засунутыми в рукава шинели озябшими пальцами и с винтовкой, как с кнуто-вищем, подмышкой. Солдат обреченно шагал по русским заснеженным полям среди бесконечных могильных крестов, на лучах которых висели немецкие каски и сидели носастые черные вороны.
Сильные картины. Нас они брали за сердце, заставляя его сжиматься и хо-лодеть. Художники нашей страны неплохо поработали, руководствуясь и вдохновляясь великим гуманизмом сталинских слов: "…было бы смешно ото-ждествлять клику Гитлера с германским народом".
На людей эти листовки могут произвести потрясающее впечатление. Но много ли найдется людей в 16-й немецкой армии фон Буша, находящейся пе-ред нами в Демянском котле? Пожалуй, мало. Это армия зверей, принявших на горе истории человеческий облик. Для них нужны бомбы и ненависть. Не-нависть, воспитанная такими листовками, какие недавно мне пришлось про-читать в "Комсомольской правде". Снимок Золотовского о немецких зверст-вах так и встал сейчас перед моими глазами. Истерзанная девушка вскинула кверху мертвые руки, зовущие нас к возмездию. И кто же убил эту девушку? Ее убили немецкие мужчины, одетые в серо-зеленые шинели и пустившиеся с автоматом в руке в бандитский поход против "низших рас". Нельзя забыть слов под снимком: "Молодой патриот! Перед тобой – труп истерзанной фа-шистами двадцатилетней комсомолки Клавдии Гавриловны Ерохиной. Этот снимок сделан в селе Черные Грязи в дни жестоких зимних боев. Запомни этот страшный документ и отомсти врагам!"
Да что снимок! Вот мы остановились на привал у 125-го пикета лесной трассы Валдай-Ивантеево. Наше внимание привлек бурый могильный холмик с воткнутым в него пропеллером самолета.
На пропеллере чем-то острым была выцарапана надпись: "Здесь покоится погибший смертью храбрых летчик А.Я. Булин".
И, может быть, кроме этих строк моих записок, никто не расскажет род-ным товарища Булина о месте его героической смерти и погребения. Он по-гиб, тараня немецкий самолет, мстя немцам за Клавдию Ерохину. А разве мы не обязаны отомстить теперь немцам за смерть летчика Булина?
Мы сняли шапки и с непокрытыми головами долго стояли над могилой незнакомого, но дорогого нам человека, клянясь в душе помнить о нем в предстоящих жестоких боях.
 Мы молчали. Наше молчание прервал подошедший к нам врач полка. Он прочитал надпись на пропеллере, вздохнул и посмотрел мне в глаза.
Вот, вы историк по образованию, – сказал он, пальцем показывая на над-пись. – А задумываетесь ли вы над вопросом о значимости подобных надпи-сей для нашей эпиграфики?
– Задумываюсь, доктор, – ответил я. – Но почему вы спросили об этом?
– В детстве, да и в юношестве, – признался доктор, – я очень интересовал-ся этим вопросом, читал об итальянце Кола ди Риэнцо, о том, как он осново-положил эпиграфику – науку о надписях, как исторических источников. Но теперь эпиграфика Отечественной войны имеет несравненно более героиче-ский материал, чем имели его прошлые века и неужели наша наука не зай-мется собиранием и обработкой надписей на многочисленных памятниках войны?
– Займется, – уверенно сказал я. – Обязательно займется. Ведь люди, по-гибшие на дорогах наших побед, имеют право на бессмертие…
– Вот именно, – прервал меня доктор. – Если в своем письме на имя Кола в июне 1347 года Петрарка писал: "Ты штурмуешь небо!", то о нашем поко-лении он сказал бы гораздо большее. Мы уничтожаем возродившихся людо-едов. И каждая надпись над могилой павших воинов является золотом нашей исторической правды, которую должны знать поколения и помнить вечно о наших героях, погибших за честь и независимость нашей Родины. Ведь еще с древнего времени люди начинали понимать мобилизующую и воспитываю-щую роль надписей над могилами героев. Разве не написали греки над моги-лой спартанского царя Леонида, погибшего вместе с тремя сотнями своих воинов в борьбе с персами за Фермопильское ущелье в 480 году до нашей эры: "Странник, возвести Спарте, что мы легли здесь все триста, повинуясь законам отечества"?
– Мы тоже понимаем, – возразил я. – И, вероятно, займемся этим, как только победим Германию…
– Конец прива-а-ала-а! – послышалась команда.
Бойцы вскинули автоматы на грудь, взяли на ремень винтовки, примости-ли за спиной зеленые минометные плиты, положили на плечи тяжелые броне-бойки и минометные стволы, выстроились.
– Шаго-ом марш!
И мы помаленьку пошли дальше, оглядываясь на могилу летчика Булина. Вокруг нее верными стражами стояли березы, покрытые замерзшими слезами весеннего сока. Мимо могилы, грохоча и подпрыгивая на бревенчатом насти-ле дороги, бежали и бежали к фронту машины со снарядами, с горючим, с продовольствием. Россия готовилась к наступлению.
Шли пока бои "местного значения", как именовались они в сводках Со-винформбюро. Войска 34-й и 11-й армии колотили 16-ю немецкую армию в болотисто-лесном треугольнике Демянск-Лычково-Залучье.
Часов в одиннадцать ночи мы пришли в боевые порядки. Фронт полыхал огнями и гремел, как тропическая гроза. В небесную темноту то и дело взви-вались ракеты, развевая свои золотые гривы и заливая багряным светом вер-шины сосен, таежные просеки, снеговые и сложенные из камня окопы. Каза-лось, что лес в эти мгновения оживал и, трясясь в дикой пляске, рычал и ро-котал, как чудовищный зверь, как водопад
Мои люди сперва жались друг к другу, говорили срывающимися дрожа-щими голосами, потом успокоились, начали утолщать бруствера своих око-пов, устанавливать пулеметы, проверять гранаты.
В тылу, мечась над лесом, полыхало зарево пожара. Это немецкие снаря-ды зажгли наше село Большое Уклейно. Наутро предстоял бой.
…………………………………………………………………………….
Местные бои и стычки продолжались весь день. К вечеру линия фронта стабилизировалась в районе Пестово (Это не то Пестово, что западнее Вал-дая, а то, которое на Демянском направлении).
Немецкие позиции расположились за озером, в Исаково. Рыбный завод остался в наших руках… Так прибыли мы снова на Северо-запад.
22 марта – 18 мая 1942 года. Северо-западный фронт.
ЛИСТОВКА
Рассказ

Дальше отступать было некуда: кончалась сухая земля и на километры во-круг раскинулись топи, непроходимые болота, покрытые камышами да ост-рыми осоками.
В мокрых ямах, спасаясь от пуль, плакали ребятишки. Женщины, поник-нув головами, сидели на своих узлах. Старики в отчаянной надежде мастери-ли раскладные мостики из сосновых дверей, чтобы по ним, чередуя один на-стил за другим, провести через топи хотя бы ребятишек и запрятать их в гус-тых лесах, где придут им на помощь соседние отряды.
В кустарнике, ближе к деревне, лежали в цепи партизаны. Грязные, с вос-паленными от недосыпания глазами, с автоматами в руках и с гранатами у пояса, они ожидали нового натиска немецких карателей.
Немцев было много. Они заняли деревню и хозяйничали там. Слышался стук топора: немец готовил топливо, чтобы варить себе пищу. Визжали поро-сята: немцы охотились за колхозными свиньями. Стонали куры, и слышно было, как гоготали немецкие солдаты на улице деревни.
Они были теперь уверены, что партизанам никуда не уйти из ловушки, что они все равно сдадутся, как требует того посланный партизанам ультиматум.
Медленно наступал рассвет. Над бескрайним лесом рдела багряная заря. Розовый отблеск ее лежал на болотах, и казалось, что осоки и камыши нака-лялись каким-то внутренним жаром и должны были вот-вот вспыхнуть пла-менем, забушевать огнем.
Было тихо. Бледно-розовые облака неподвижно висели над землей, и сы-рой прохладный воздух над болотами казался притаившимся и немым.
И вдруг загремел жестяной голос:
– Рус партизан, через тридцать минут истекает срок вашей сдачи. Коман-дование немецкого отряда подтверждает свое обещание сохранить вам жизнь, если вы поступите благоразумно и сдадитесь без сопротивления…
Петрусь, тридцатилетний партизан в синем шоферском комбинезоне и ботинках военного фасона, поморщился, провел ладонью по бледному серо-глазому лицу, будто смахивал беспокоившую его паутинку, и с досадой плю-нул.
– Ах, сволочи, что предлагают! – проворчал он и, волоча раненую ногу, подполз к ближайшему товарищу. – Ты слышишь? Через репродуктор с нами начинают немцы разговаривать, жизнь обещают нашу сохранить. А? Станьте, мол, изменниками России, сдавайтесь и… получите ее, обдутенькую, немец-кую жизнь. А? Немецкую жизнь в обмен на предательство?! Ты что на это скажешь, Василий?
Петрусь положил свою ладонь на руку Василия и долгим-долгим взглядом посмотрел в его грустные карие глаза, в его смуглое молодое, но бородатое лицо.
Василий вздохнул.
– Ты помнишь, Петрусь тысяча девятьсот тридцать восьмой год, когда мы с тобой впервые голосовали за нашего кандидата в депутаты Верховного Со-вета Республики? – сказал он. – И встречу нашу с депутатом помнишь? Он выступал тогда перед молодежью и говорил о верности Родине, а потом при-вел нам слова Ленина о предателях. "Вошь, и та оскорбилась бы, если бы пре-дателя сравнили с нею". Понимаешь, вошь оскорбилась бы, а ведь куда уж, казалось нам, поскуднее вши найти тварь на земле… Теперь такая тварь на земле появилась – немцы и некоторые шкурники и предатели, готовые согла-ситься получить себе жизнь из рук немцев. Мы их видели с тобою вместе, ко-гда попали в плен и две недели томились в немецком лагере. Из трех тысяч наших братьев двое тогда согласились работать на немцев, но мы их сами же растерзали и в ту же ночь бежали из лагеря. Понимаешь, Петрусь? Конечно, ты понимаешь, нам не нужна немецкая жизнь… Мы изберем только одно – победу или смерть в бою. Жизнь вши нам не нужна… Мы – партизаны…
– Внимание, внимание! – продолжал греметь репродуктор. – Слушайте сообщение главной квартиры фюрера о положении на Восточном фронте. Успешные наступательные действия немецких войск увенчались полным раз-громом Красной Армии. Немецкие дивизии вчера снова вышли к Москве, и ведут уличные бои в столице большевиков. Наши войска ворвались также в Ленинград, быстро продвигаются на восток в районе Харькова. Через неделю – через две с Россией будет покончено…
Василий, обхватив голову руками, зарыдал.
Более месяца партизанский отряд, отрезанный немцами от всех сообще-ний, не имел связи с Родиной и в единоборстве дрался с немцами в далеком немецком тылу. И эта радиовесть, чужая, злорадная и крикливая не могла не тронуть партизан.
Им казалось, что ложь не может быть стопроцентной, когда немцы утвер-ждают о разгроме ими всей Красной Армии. Ведь так лгать невыгодно самим немцам. Такой обман неизбежно должен породить самое опасное для них са-мих, породить самообман.
Тревога охватила партизан. Тревога эта была сильнее тревоги за свою соб-ственную жизнь, за судьбу своей деревни, за судьбу своих детей. Она была безгранична, как мир, и жгуча, как огонь. "Если там, на Востоке, Великая Россия уступила бронированной силе немецких орд, – думали партизаны, – то где же искать спасение, где же взойдет солнце жизни?"
И воспаленные глаза партизан глянули на оружие, пересохшие от волне-ния и горя губы прошептали одно слово: "Смерть".
– Внимание, внимание, – снова загремел репродуктор. – Рус партизан, че-рез пятнадцать минут к вам прибудут наши парламентеры. Покоритесь, сло-жите оружие. Сопротивление бесполезно. В противном случае, мы двинем на вас танки…
Василий поднял голову, рукавом смахнул слезы с глаз.
– Петрусь! – порывисто сказал он. – Петрусь, они лгут. У них здесь нет танков… И о том они лгут, что Красную Армию уничтожили. Не может быть… Россию, ты понимаешь, Россию уничтожить?! Это невозможно…
– Я тоже считаю, что это невозможно, – сказал Петрусь. – Но посмотри на лица наших товарищей. Какая мука терзает их, какое отчаяние мечется в их глазах. "Все пропало, – думает сейчас каждый из них, как и мы с тобою, если признаться, подумали. – Все пропало!"
Ведь в нашем положении, почти безвыходном, только надежда и вера в Россию могут еще спасти нас, но… Василий, я чувствую, в измученных лю-дях гаснет вера. Посмотри вон туда, – показал он рукой в сторону кустов можжевельника.
Василий повернул голову и чуть не ахнул от изумления. Его родной отец, привязав веревочку к спусковому крючку винтовки и нацелившись дулом в свой открытый рот, пытался ступней ноги попасть в свободную петлю и вы-стрелить.
– Отец, отец, не надо! – воскликнул Василий, бросившись к отцу.
– Теперь бы не наши слова нужны, – прошептал Петрусь. – Теперь бы хоть что-нибудь такое, пусть самое маленькое, пришло из России, показало бы, что она жива, жива наша Родина, и тогда… Тогда запылал бы огонь на-дежд в наших сердцах, мы сделали бы почти невозможное…
Петрусь задумался. Потом он отполз вправо, к соседу, попросил его по-зорче смотреть за тропинками, а сам отполз к овражку, направился в штаб от-ряда.
В овражке собрался партизанский совет.
Суждения высказывались самые противоположные. Одни предлагали сдаться, но скрыть хотя бы половину оружия и боеприпасов, чтобы в подхо-дящий момент снова начать борьбу. Другие советовали убить немецких пар-ламентеров и, бросившись на засевших в деревне немцев, погибнуть в откры-том бою. Третьи, наоборот, требовали как возможно ласковее встретить не-мецких парламентеров, затянуть переговоры до наступления вечера и потом сделать попытку прорваться в лес.
Петрусь попросил было себе слово, но в этот момент среди кустов замель-кали белые повязки на рукавах немецких парламентеров и на их глазах.
Партизаны, как положено, еще на рубеже первой цепи завязали своими платками глаза немецких парламентеров и так привели их в овражек, в парти-занский штаб.
Парламентеров немедленно окружила толпа женщин, стариков и детей. Начальник отряда снял повязки с их глаз, и немцы оглянулись вокруг.
Молчаливо смотрели на них старики. Ребятишки, пугливо прижимаясь к юбкам матерей, злобно сверкали глазенками. Женщины, стараясь скрыть сле-зы, отвертывали от немцев свои мокрые лица…
– Ви дольшен понять, – внезапно заговорил обер-лейтенант, сунув руку за спину. – Ви дольшен понять, борьба бесполезен. Там наша танка, здесь глу-бокий болото. Ви воняль меня, партизан?
Обер-лейтенант красиво повернулся на высоких каблуках, посмотрел в лицо начальника партизанского отряда Пронина.
Суровое, молчаливое, озаренное розовым светом восхода, оно показалось немцу высеченным из камня. В мохнатых черных бровях, ив складках на лбу, и в плотно сжатых губах, и в курчавой бороде, и в сверлящем взоре черных глаз этого человека немец чувствовал дыхание непокорности, и ему стало не по себе.
Идя в лагерь к партизанам, он держал пари со своими коллегами, что при-ведет в немецкий штаб связанным партизанского начальника. Он знал, что это очень рискованное дело, но "Не сама ли Россия, – думал он, – говорила, что смелость берет города?" И он пошел зарабатывать себе новый чин и же-лезный крест.
– Ви колебайся? – стараясь казаться спокойным и приступив к Пронину вплотную, спросил обер-лейтенант. При этом он острым ногтем почесал свою рыжую бровь и подмигнул Пронину мутно-голубыми глазами. – Ви ошидайть помощь, да? Помощь не будет. Россия капут…
– Не капут! Это неправда! – закричал Петрусь, пробившись через толпу к Пронину. – Не верьте ему. Он лжет!
– Лжет? – переспросил Пронин и, не глядя уже на немца, начал прислуши-ваться к чему-то шумевшему над лесом.
И шум этот все нарастал, становился звучнее, будоражил воздух.
В небо вскинулись глаза людей.
Смотрели партизаны, смотрели женщины, смотрели старики и ребятишки, смотрели и немецкие парламентеры.
Сверкая крыльями, на которые ложились лучи только что взошедшего солнца, высоко в голубом небе, у самых облаков, похожих на розовато-белые клубы пены, летел самолет.
Это был не такой, что с косыми крыльями и крючкастыми крестами на них, не длинный – помесь ястреба и щуки, нет. Этот округл. Приятен и ровен его певучий звук. Плавен и величав его полет.
– Наш самолет! – закричали ребятишки, запрыгали, захлопали ручонками. – Наш, наш, наш!
На голубых крыльях кроваво-красными огнями полыхнули звезды.
– Наш, наш, наш! – закричали партизаны и вскинули в небо свои руки с автоматами и с винтовками. – Наш, а-а-ш!... – покатилось эхо над болотом, по лесу, везде.
– Молшать! – закричали немцы. – Молшать!
Обер-лейтенант даже схватил Пронина за рукав и, топая ногами, потребо-вал:
– Прикаши им молшать, инаше начнется стрельба…
Пронин, весь вдруг просиявший, неторопливо стряхнул руку обер-лейтенанта со своего рукава, скупо улыбнулся и, показывая на ручные часы, сверкавшие на руке немца, сказал:
– Осталось пять минут. Подождут ли ваши со стрельбой? Мне нужно не-много подумать…
– Пока ми здесь, стрельба не будет, – ответил обер-лейтенант. – Но шнелль, шнелль думайт. Надоель ошидать…
За лесом ударили пушки, и вокруг самолета заблистали красные молнии, вспыхнули черные шары разрывов.
– Гут, гут, – разом заговорили немцы, потом загоготали. – Ха-ха-ха-ха! Фойер, фойер! Ха-ха-ха, го-го-го-го! Флугцойг капут, капут!
Самолет вдруг накренился, скользнул вниз, трудно заревел мотор.
– Сбили, сбили! – горестно ахнули люди и многие даже закрыли рукавами глаза, чтобы не видеть гибель машины.
– Капут флугцойг, капут! – торжествующе орали парламентеры, топая от возбуждения ногами.
А машина мчалась вниз. Белая полоса дыма гналась за хвостом самолета, кудрявилась и дрожала, плескалась пеной, как горный поток.
Но у самых вершин деревьев, едва не касаясь их своим брюхом, самолет выровнялся, потом с громом и воем взмыл в голубую высь, и сейчас же над лесом, над деревней, над болотами закружилась белая пурга листовок. Они садились на деревья, падали на траву, в осоку, белыми чайками летели на за-пад.
Ребятишки мгновенно подобрали десятки листовок и, поддерживая рукою штанишки, наперегонки мчались с ними к Пронину.
– Из Москвы прислали, из Москвы, – кричали они, размахивая листами бумаги.
– Гебен зи мир! – крикнул обер-лейтенант, отняв листовку у одного из мальчишек и всмотрелся в нее голубыми, точно не живыми глазами, потом размахнулся и ударил мальчика по щеке.
– Руссиш феркель.
– Сам поросенок! – падая под ноги к Пронину, заголосил мальчишка. – Еще бьется…
– Немцев арестовать! – приказал Пронин. – Петрусь, положи их на землю и охраняй…
Ковыляя раненой левой ногой, Петрусь автоматом подтолкнул немцев по спине, вывел их из толпы и приказал ложиться.
– А вы, партизаны, слушайте, что пишет нам Москва. Цела она, и нет на ее улицах ни одного немца, кроме, может быть, пленных, – сказал Пронин, раз-вертывая листовку, озаглавленную "Вести с Советской Родины. Москва, 31 мая 1942 года".
"Дорогие братья и сестры из советских районов, временно оккупирован-ных немецкими разбойниками, – говорилось в листовке. – Гитлеровские бан-диты скрывают от вас правду, скрывают разгром немецких войск и распуска-ют лживые сообщения о нашей стране. Не верьте фашистским псам!..."
В листовке рассказывалось о разгроме немцев под Харьковом, о Прибы-тии в Англию военной миссии из США, о готовности Мексики объявить вой-ну Германии, о советских партизанах, которые самоотверженно бьются в не-мецком тылу с фашистами.
Партизаны слушали эти дорогие, ободряющие их вести, и в глазах их за-горались огни надежд, сверкала гордая непокорность.
– В бой, в бой! – раздались голоса, и Пронин видел, как разгибались у лю-дей усталые спины, как весело запрыгали по оврагу ребятишки, как распра-вили плечи старики и женщины смахнули концами платков слезы со своих глаз. "Да, в бой, – подумал он. – Обязательно в бой".
………………………………………………………………………………..
Через несколько минут к занятой немцами деревне шагали шесть человек с белыми флажками в руках и с белыми повязками на рукавах. Трое из них были в немецкой форме.
А на окраине деревни, толпясь, кричали немецкие солдаты:
– Рус идет плен, плен!
– Гут, рус, гут!
Из глубины деревни выбегали новые группы немцев, радуясь и крича. Всем им хотелось видеть позор русских партизан, их капитуляцию. Офицеры вынули из футляров свои изящные фотоаппараты, готовясь сфотографировать капитуляцию русских партизан и раскричать потом об этом, как о крупней-шей победе…
В это время, цепляясь за корни деревьев, за ветви кустов, утопая по горло в ржавой болотной воде, с обеих флангов пробирались к деревне партизаны. Другие группы ползли по огородам, по саду, по кустам можжевельника, по крапиве.
– Рус, скорее…
– Шнелль, шнелль! – торопили немцы парламентеров, призывно махали руками. – Шнелль!
Вдруг в лесу, западнее деревни, заскрипела иволга, и сейчас же все шесть парламентеров во всю прыть пустились к манившим их немцам.
Не успели немецкие солдаты и офицеры сообразить, что произошло, как парламентеры, выхватив из своих карманов гранаты, в упор забросали ими немецкую толпу. И сейчас же затрещали автоматы, застучал пулемет, ухнули партизанские пушки.
Мокрые, грязные, разгоряченные вестями с Советской Родины, будто из-под земли появились партизаны и шумящей волной ворвались в деревню, за-вязали рукопашный бой.
Через час все было кончено.
По трупам немецких карателей, через пепел родной деревни уходил пар-тизанский отряд в глухие леса северо-запада.
Рядом с Прониным ковылял Петрусь, опираясь на костыль. За ними, обняв раненого старика-отца, шел Василий. Шли в леса мужчины, женщины, дети, старики. Шла вся разгневанная народная сила. Ей долго еще предстояло скрываться в лесах, драться с немецкими карателями и страдать. Но это те-перь не страшило людей. Они знали правду о живой России. В руках каждого из них белели пламенные советские листовки.

Июнь, 1942 г.
Северо-западный фронт,
Демянское направление.



























ГЕНЕРАЛ
Рассказ

Началось это в сентябре 1941 года, когда к нашему блиндажу подкатила грузовая автомашина с отбитым крылом и помятым капотом.
Вместо кузова, на машине торчала скошенная пристройка, покрытая сплошным серым брезентом, а в широкую кабину от пристройки бежали зо-лотистые шнуры проводов.
Из диковинной машины вышел молодой смуглолицый лейтенант с кро-хотными черными усиками бланже над капризно вздернутой пухленькой гу-бой и с чуть обозначенными реденькими бакенбардами на тощих щеках.
Приложив пальцы к козырьку артиллерийской фуражки с темным околы-шем и взглянув на меня веселыми карими глазами, он негромко спросил:
– Где я могу найти майора Соболева?
Залюбовавшись статной фигурой лейтенанта и его картинной стойкой, я медлил с ответом. Но в это время из-за деревьев послышался голос Соболева.
– Кто меня спрашивает? Я здесь.
Лейтенант, ласково улыбнувшись мне, снова козырнул и зашагал на голос Соболева, а я последовал за ним.
Майор Соболев, командир Н-ской части, сидел на ящике под сосной и, глядясь в большой осколок зеркала, брил себе густо намыленную щеку, поль-зуясь затишьем на фронте.
Вновь прибывший посетитель, подойдя к Соболеву, вытянулся, стукнул каблуками.
– Лейтенант Григорьев, – отрекомендовался он. – Прибыл для получения вашего задания…
– Лейтенант Григорьев? – с некоторым недоумением в голосе переспросил Соболев, подняв рыжую косматую бровь и всмотревшись в лейтенанта мут-но-серыми глазами. – Ах, да, вспомнил, – признался он, и тонкие губы его шевельнула какая-то странная улыбка. – Мне звонили о вас из штаба Армии. Говорили, что вы должны прибыть ко мне с этой самой холерой, то есть с орудиями "Ка". Говорят, они хорошо работают?
– Отлично работают, товарищ майор! – поправил лейтенант. – Сказать о них "хорошо" – значит недооценить орудий "Ка"…
Майор молча, сердито посмотрел на Григорьева и укоризненно качнул го-ловой.
– Виноват, товарищ майор, увлекся! – извинился Григорьев, краснея до самых ушей и ощущая страшную неловкость. Но Соболев, уже не глядя на него, покликал своего ординарца с ковшом воды, ополоснул лицо и, вытира-ясь на ходу мохнатым полотенцем, направился к машине.
– Вот мы ее, холеру, сейчас и посмотрим…
– Машина осмотру не подлежит! – Твердым голосом возразил лейтенант Григорьев, обогнав майора и встав на его пути. – Я жду ваших указаний…
– Вот как?! – воскликнул майор, удивленно пожав широкими плечами. – прочем, мой интерес к машине диктовался долгом вежливости к моему посе-тителю… Наша молодежь, к сожалению, плохо обучена этой тонкости. Не так ли, лейтенант Григорьев?
Григорьев посмотрел на Соболева со смущением и замешательством. "Ловко хлестает, – подумал он, – ловко, что и деться некуда". Но не успел ни-чего сказать, как майор повернулся, бросил через плечо несколько фраз и за-шагал к своему блиндажу.
– Зайдите, лейтенант, ко мне через пять минут, – сказал он, обернувшись почти у самых дверей блиндажа.
"Ловко хлестает, и стоит хлестать", – снова подумал Григорьев, глядя вслед удалявшемуся майору. Тут он заметил, что майор сильно сутулился на ходу и вспомнил рассказанную ему еще в штабе Армии интересную легенду о майоре Соболеве. В чине подпоручика, с перебитой спиной, попал он к нем-цам в плен в 1914 году вместе с армией генерала Самсонова, а потом, уже в декабре 1917 года, совершил смелый побег из лагеря военнопленных, сумел пробраться в Россию и предоставил себя в распоряжение Советской власти. Таким вот сутулым он и вернулся из Германии.
– Сутулый, а все же орел, – прошептал Григорьев. – Ну, пойду…
………………………………………………………………………………
Лейтенанта Григорьев майор держал в своем блиндаже необычно долго. Он втянул его в беседу с такой силой интереса, что Григорьев и не замечал, как летело время.
Оба они с профессиональным увлечением, развернув карту района пред-стоящего боя, ревностно спорили за каждую малейшую деталь, которая могла повлиять на действенность огня орудий "Ка", на взаимодействие этого орудия с пехотой.
Майор при этом не проявлял той щепетильности чинопочитания, которая так была подчеркнута им в начале встречи с Григорьевым и законно застави-ла последнего краснеть и переживать глубокую неловкость и сознание своего культурного несовершенства. Наоборот, майор теперь всячески старался, споря с Григорьевым, держаться с ним на равной ноге и даже занимать под-чиненное в споре положение, соглашаться с лейтенантом, страстно развивав-шим свои доводы и возражения.
Особенно долго и придирчиво оценивали они район огневых позиций орудий "Ка". Они их несколько раз наносили на карту красным карандашом, потом снова отменяли, аккуратно стирали резинками карандашные птички и значки, наносили другие.
То, оказывалось, дистанция не подходила, то снаряды могли своих людей поражать, то лес противоречил необходимому углу стрельбы, то вставали другие помехи для правильного использования тактико-технических и боевых качеств орудий "Ка".
Постепенно, обосновывая свои возражения, лейтенант Григорьев ввел майора во все тонкости тех данных об орудиях "Ка", которые подлежали в это время строжайшему умолчанию.
………………………………………………………………………………
На дворе уже стояли сумерки, когда Григорьев вышел из блиндажа и, по-прощавшись с майором Соболевым, направился к своей машине.
Растолкав задремавшего шофера, он уселся рядом с ним в кабине, прика-зал:
– Трогай!
Белесая мгла тумана закрывала дорогу, и шофер, чтобы не наехать на пень, то и дело включал фары, отчего у Григорьева резало глаза.
– Бросьте мигать! – сердито крикнул он. – Дайте лучше тихий ход…
Прыгая по корневищам и скрипя рессорами, машина выбралась, наконец, на широкую просеку и покатилась по мягкому торфянику ближе к переднему краю.
Оттуда слышалась винтовочная стрельба, трещали автоматы, изредка с крякающим звуком рвались мины. Немцы хотя и ослабили свои атаки, но все же, видимо, не отказались от своей мысли прорваться к Валдаю, и беспокои-ли Н-скую часть огнем и просачиванием автоматчиков в ее боевые порядки.
Мы, наоборот, получили приказ всеми силами не допустить немцев к Вал-даю, контрактовать их, чтобы отбросить за станцию Кневицы и свести к нулю немецкий успех в районе Лычково. В предстоящих боях было намечено при-менить новое орудие "Ка", уже зарекомендовавшее себя под Смоленском и вызвавшее переполох в немецкой армии.
Лейтенант Григорьев был как раз на нашем участке фронта первым пред-ставителем подразделения этих диковинных орудий.
Добравшись до поляны, намеченной майором Соболевым под огневые по-зиции орудий "Ка", и осмотрев ее, Григорьев остался очень доволен.
– Видишь вот, – обратился он к шоферу, будучи не в силе сдержать свое восхищение, – общевойсковик этот майор Соболев, пехота, можно сказать, а как понимает душу нашей машины, а? Порекомендовал вот занять здесь ог-невые позиции, на карте показал и убедил, что лучшего мне не найти. И в са-мом деле, трудно найти лучше. А?
– Местность он хорошо, наверное, знает, потому и попал в резон, – мед-ленно и даже флегматично проговорил шофер и звонко высморкался.
– Да-а, местность он знает, – согласился Григорьев, настраивая радио-станцию. – Местностью, скажу прямо, он играет, как шашками на доске. Ум-ница! Ага-а, вот и волна есть…
– Какая волна? – все тем же бесстрастным голосом спросил шофер.
– Тише, помолчи! – замахал Григорьев рукою на шофера и поправил на-ушники. – Дивизион поймал в эфире, сейчас вызову сюда все машины…
………………………………………………………………………………
Через полчаса, когда дивизион орудий "Ка" прибыл на место и остановил-ся в двух сотнях метров от намеченных огневых позиций, выискивая в темно-те и тумане наиболее удобный подъезд к ним, в воздухе вдруг заскрежетало, завыло, над лесом встал оглушительный грохот и в одно мгновение вся поля-на предполагаемых огневых позиций заполыхала в огне взрывов.
С дзинькающими, шуршащими и рыдающими звуками стальной град ос-колков падал у машин, стучал по кабинам, по колесам, по направляющим рельсам, по брезенту, с глухим цоканьем падал в торфяник.
– Полный газ! – закричал Григорьев. – Машинам держаться за мной…
Он вывел их из под огненного урагана на другую поляну, облюбованную еще днем, когда ехал на прием к майору Соболеву.
– Здесь становись! – приказал он, а в ответ на шутливое замечание своего шофера насчет "Соболевской удобной позиции" недовольно пробурчал: – Ну, это не ваше дело! Соболев не может своей фуражкой заткнуть стволы немец-ких минометов и орудий…
– Конечно, не может, – согласился шофер. – Я просто к слову сказал. Ви-новат!
………………………………………………………………………………..
Наступило то время, которое на военном языке принято называть "Час". Над лесом загорелись пучки красных ракет, и тогда ударили орудия "Ка". Они то шумели, как буря, то громоподобно охали одиночными выстрелами, то снова играли залпами, наполняя воздух свистящим шипением, огнем, клу-бами розового в ночи дыма, молниеподобными пламенными бороздами, мчавшимися к облакам.
Там, за болотом и топью, где находились немецкие позиции, за лесом ло-жились страшные реактивные снаряды, крутился огненный вихрь, вздымаясь над вершинами деревьев, загорались золотые коронки огня и взлетали к небу густые рои сверкающих брызг.
Потом начали колотить и топтать немецкие позиции снаряды нашей круп-нокалиберной и легкой артиллерии, мины батальонных и полковых миноме-тов, яростно застучали пулеметы, послышалось отдаленное "ура".
Утром, когда задача была выполнена и Григорьев явился к Соболеву за получением новых указаний, тот встретил его весьма недружелюбно.
– Я, – сказал он, – слава богу, научился повиноваться и заслужил право повелевать. И мне кажется очень странным, что вы посмели избрать себе но-вую позицию, даже не поставив меня в известность. Это, лейтенант, называ-ется невыполнением приказа, своеволием…
– Это, по-моему, разумное выполнение приказа и проявление командир-ской находчивости, товарищ майор, – возразил Григорьев. – Ведь иначе не-мецкие снаряды разбили бы наши машины и тогда…
– Это не ваше дело, лейтенант! – резко подняв голос, крикнул Соболев. – На моем участке я хозяин…
– Но я отвечаю за машины…
Майор ничего не ответил. Он крепко стиснул зубы, и на широких скулах его вздулись и задвигались упругие желваки, будто он прополаскивал водой свои десна.
Молчание длилось с минуту, и прервал его Соболев.
– Новое задание вы, лейтенант, получите через час. Но, наперед говорю, требую просто – огневые позиции по своему произволу больше не менять! Идите пока, мне надо обдумать план дальнейших действий…
От Соболева лейтенант Григорьев зашел к комиссару части батальонному комиссару Борисову.
Внимательно комиссар выслушал лейтенанта Григорьева, потом дружески возразил:
– В таком деле, дорогой, мало чувствовать сердцем, нужны еще очень вес-кие доказательства. Заподозрить в чем-либо предосудительном командира на основании только того, что он требует точного исполнения его приказов, мы не имеем никакого права. Да-да, никакого. Кроме того, Соболев много лет служит в Красной Армии, и зарекомендовал себя с самой наилучшей сторо-ны…
Однако, выпроводив Григорьева, комиссар приказал своему писарю при-нести партийное дело майора Соболева.
………………………………………………………………………………..
В ноябре ударили морозы. Снег завалил просеки, тяжелыми белыми хлопьями повис на ветвях сосен, сугробами лег у блиндажей. В лесах Северо-запада в бездействии стыли бойцы, редко-редко ввязываясь в перестрелку с немцами или охотясь за "языками".
Потом они начали ворчать.
– Ну, чего же мы сидим? – спрашивали они командиров. – Ну, чего? До декабря досидели, а там и январь на носу. Под Москвой вон дела какие идут, уму непостижимо, какие дела… Немца погнали, а мы сидим… Да невмоготу нам, товарищи командиры, сидеть. Начинать надо…
– Повремените, товарищи, скоро начнем, – успокаивали командиры своих подчиненных, но и у самих зудели плечи и сжимались кулаки. Неспокойно было на сердце, мучило нетерпение и горько становилось от мысли: "А вдруг не начнем?"
И вот в блиндажи и окопы прилетела крылатая весть.
– Братцы, дождались все-таки, – переговаривались солдаты. – Второй взвод вчера ходил на расчистку дороги. Такие, брат, сани огромные тягач та-щил со снарядами, что ого-го… Будет немцам, ей-богу, будет…
– Мой братишка в армейской разведке служит, а сегодня ночью к немцам в гости полез, – сообщил другой солдат. – А он у меня такой, по пустому делу не пойдет…
– А что же ты предполагаешь? – спросили сразу несколько голосов.
– Зачем мне предполагать? Я вижу, например, что саперы проходы в на-ших минных полях делают и соображаю: не отступать, значит, собираемся… То-то. Давай-ка вот лучше винтовочки почистим, патрончиков побольше в сумку, гранатки за пояс… Вот тебе "предполагаешь"…
Приказ на наступление был получен ночью.
На рассвете, покачиваясь среди сугробов, на расчищенные от снега пло-щадки приехали забрезентованные орудия "Ка".
Над притихшим фронтом, пронизывая снегопадную высь, тускло горели ракеты, роняя золотисто-красный отсвет на заснеженные вершины сосен, на снеговые холмы над блиндажами, на сугробы в просеках.
Прохаживаясь вдоль фронта выстроившихся машин, лейтенант Григорьев ждал сигнала. Тихий, широкий снег падал на землю, на брезенты машин, на шапки солдат. Снежинки садились на лицо Григорьева, таяли. И тогда он чувствовал короткий холодный укол в кожу лица, вспоминал детство, забавы школьников, бросавших друг другу в лицо горсти молодого мягкого снежка, вспоминал приземистую хату на косогоре, ветвистый тополь у окна, новые салазки и растерянно-испуганное лицо матери, глянувшее через окно, когда он кувырком летел с опрокинувшихся салазок.
Теперь все это далеко, далеко, на самых берегах Оки. И чтобы вернуться туда, надо сначала сходить в Берлин.
Григорьев посмотрел на ручные часы.
– Снять брезенты! – приказал он. – Номерам стать на свои места.
Еще прошло несколько минут и в воздух брызнула золотая ракетная струя.
Она еще не успела погаснуть, еще огненный клочок ракеты метался в вет-вях сосны, точно заблудившаяся золотая бабочка, а лес уже огласился грохо-том, визгом и свистящим шипением. Небо взбороздили огненные трассы сна-рядов. Крутящиеся клубы розового дыма взнеслись над поляной, заволокли собой машины. И было только видно, как из густых розовых облаков сверка-ли молнии, уносясь в сторону немецких позиций.
Правее и левее, будто откликаясь грохоту центра, послышался гул сотен орудий. Ударили также орудия с тыла, ударили минометы, ударили орудия прямой наводки.
Поднявшийся артиллерийский буран тряс землю, качал лес, упругими по-токами воздуха бил в лицо. Оглохшие от грохота люди перестали различать индивидуальные звуки артиллерийских или минометных выстрелов и вос-принимали их как сплошной топот тысяч огромных молотов, бивших в грудь земли.
Вершины сосен дрожали, роняли на землю белые шапки снега и зеленые колючки хвои, будто невидимая метла шаркала по ветвям и смахивала с них серебристый зимний убор. Каскады серебристой пыли сыпались на землю, наметали сугробы, мягкие и пушистые, как ворохи лебяжьего пуха. Вчера еще заснеженные вершины сосен сегодня стали зелеными, чистыми. Так из-менялся лес, из которого началось наше зимнее наступление.
……………………………………………………………………………….
К вечеру второго дня Н-ская часть, продвинувшись далеко на запад, пол-ностью окружила немецкий гарнизон в деревне В…, но штурмовать деревню В… майор Соболев не разрешил.
– Надо беречь людей, – мотивировал он в разговоре с комиссаром Бори-совым. – Я надеюсь, что немцы примут наше предложение и сдадутся добро-вольно. Часа через два я направлю им письменное предложение…
– А почему бы не обратиться к ним по радио? – спросил комиссар. – Ведь это проще…
– Я немцев хорошо знаю, – возразил Соболев. – Появление одного нашего парламентера среди них произведет на немцев более сильное впечатление, чем сотни угроз по радио. А нам надо действовать сейчас быстро и наиболее сильными средствами…
– Нет, майор, нет! – категорически запротестовал комиссар. – Я не дам со-гласия на посылку парламентера. Мы должны использовать радио. Мы долж-ны потребовать от немцев сложить оружие не позже завтрашнего утра. Мы не можем задерживать здесь свою часть. Или немцы сложат оружие, или… мы начнем штурм. Подготовку к штурму надо начать немедленно…
……………………………………………………………………………….
Соболев, бледный и раздраженный, сутулясь больше обыкновенного, вы-шел из парусиновой палатки комиссара и побрел в лес, к своему штабу.
Повременив немного, из палатки вышел комиссар.
– Если потребуюсь, – сказал он стоявшему у палатки часовому, – искать меня у лейтенанта Григорьева.
………………………………………………………………………………
Никто не знал, о чем говорили в этот вечер батальонный комиссар Бори-сов и лейтенант Григорьев. Но, когда наступила ночь, Григорьев вышел на выполнение задания комиссара.
Немцы по-прежнему жгли ракеты, изредка стреляли из автоматов, из вин-товок. Далеко где-то ухали тяжелые пушки.
Временами наступала такая тишина, будто и не было войны, будто мирная лагерная учеба прервалась до утра и все заснуло, погрузилось в спокойствие. Только шуршала крупчатая пороша, падая на землю, да звенели то там, то здесь обледенелые веточки, тревожимые ветром.
Вдруг невдалеке хрустнула неизвестно кем раздавленная льдинка в про-мерзшей луже, послышался косматый шорох шагов по глубокому снегу.
Григорьев поправил автомат, прижался спиной к толстому сосновому стволу.
Совсем близко, маячась среди деревьев, прошел человек. Его нельзя было не узнать. Сутулясь, двигался он мягкими шагами, как никто во всей Армии. А Григорьев узнал его. Это был майор Соболев. Он прошел к линии дозоров.
– Стой, кто идет? – раздался оклик дозорного, и майор, к удивлению Гри-горьева, несоразмерно громко назвал пропуск, потом уже тише заговорил с дозорным.
По обрывкам фраз, долетавших до уха Григорьева, было ясно, что майор проверял знание дозорным своих обязанностей службы непосредственного охранения. Потом он что-то проговорил совсем тихо, непонятно для Григорь-ева, и вдруг, подняв голос, отчетливо выкрикнул:
– Дурак, я говорю, в самый раз…
Больше, как ни напрягал Григорьев свой слух, он не смог разобрать ни одного слова. Тогда он опустился на снег и пополз к тому месту, где только что разговаривал майор Соболев с дозорным.
Там никого не оказалось.
На снегу маячили, заметаемые поземкой и порошей, два следа. Один – мелкий, похожий на пунктир. Он бежал вдоль дозорной линии. Другой – глу-бокий, похожий на борозду, тянулся к осажденному селу через поляну, по-крытую темными пятнами кустарников.
"К немцам, прохвост, убежал! – со злостью подумал Григорьев. – Не вы-пущу, ни за что не выпущу!"
Так быстро еще ни разу в жизни не ползал Григорьев. Несмотря на мороз, пот смочил его белье, теплая сырость гуляла между лопатками, густой пар валил из-за пазухи, обдавал подбородок.
Вскоре Григорьев заметил беглеца.
Тот, не подозревая погони, отдыхал. Точно небольшие крылья, чернели на снегу его расставленные локти, темнела спина, шевелились обутые в валенки ноги.
Пулей метнулся Григорьев вперед, придавил беглеца своим телом, упер автомат в его затылок.
– Не пикни! – приказал он. – Убью!
……………………………………………………………………………….
Комиссар, к которому Григорьев притащил задержанного, не спал. Он со-ставлял текст предложения немцам сложить оружие.
В парусиновой палатке, натянутой под соснами, царил холод. Над копье-образным желтым пламенем стеариновой свечи, всунутой концом в набитый снегом медный артиллерийский стакан, искрилась морозная радуга. Ветер да-вил на палатку и она трудно дышала своими парусиновыми боками, то обви-савшими, то вновь выпиравшими горой.
Насупив седые брови и сморщив лоб, комиссар напряженно рассматривал отобранные у задержанного солдата бумаги.
Матовые клубы пара падали на бумагу, кудрявились у коротких голых пальцев. И казалось, что комиссар дыханием своим хотел согреть озябшие руки, сдунуть с бумаги въевшуюся в нее пыль.
– Пригласите сюда майора Соболева, – приказал он своему писарю.
Соболев, запорошенный снегом, ступил в палатку без спроса, весело кряк-нул.
– Ха-а, морозец! Ну, комиссар, решил я согласиться с вами. Мы не будем немцам посылать письменного ультиматума, а поговорим с ними утречком через репродуктор. Ха-а, морозец! – Соболев похлопал ладошами и присел к опрокинутому ящику, служившему комиссару вместо стола. – Продрог я сильно, не сплю, посты проверяю…
– Я тоже не сплю, – сказал комиссар. – Тоже проверяю… Скажите, где вы потеряли вот эту схему, на которой обозначены наши боевые порядки и стре-лочками и текстом указаны наиболее слабо прикрытые нами выходы из осаж-денного села?
Соболев побледнел, дрожащими пальцами взял бумагу и придвинул ее по-ближе к свету, уперся в нее глазами.
– У меня ее украли, – охрипшим вдруг голосом сказал Соболев и медлен-но, будто делал привычное и обязательное дело, начал запихивать бумагу во внутренний карман шинели. – Узнать бы этого мерзавца, который украл… Шлепну на месте…
– А этого человека вы не узнаете? – спросил комиссар, приказав задер-жанному, стоявшему доселе за спиной Соболева в темном углу палатки, по-дойти к свету.
Майор тупо посмотрел на солдата, недоуменно пожал плечами.
– Впервые вижу его, совершенно не знаю…
– А вы майора знаете? – спросил комиссар у солдата.
Тот молча отрицательно покачал головой.
– Так вот, майор Соболев, – стараясь казаться совершенно спокойным, – промолвил комиссар. – Эту схему я отобрал у стоящего перед вами солдата. А он нес ее немцам…
– Сволочь, изменник! – закричал Соболев и со всего размаха ударил сол-дата в лицо. – Я вспомнил теперь. Этот солдат днем приносил мне пакет из одного батальона. В тот момент он и выкрал мою схему. Немедленно рас-стрелять его перед строем… Эй, кто там? Вызвать сюда комендантский взвод.
– Ага, выдали? – закричал солдат. – Не нужен стал больше. Не спасетесь и вы. Не спасетесь. Слушай, комиссар. Я – шпион, и он тоже. Неделю тому на-зад он получил от немцев генеральский чин, а мне – присвоили немцы капи-танское звание. Он работает на немцев с 1918 года, а меня завербовал лет пять тому назад. Вот и все, расстреливайте нас обоих…
– Хватит! – стукнул комиссар о ящик кулаком. – Хватит. Сдайте, майор, оружие. Ге-е-не-ра-ал!

Июль, 1942 года.
Северо-западный фронт,
Лычковское направление
ПАПОРОТНИК
Рассказ

Облокотившись на заваленный бумагами письменный стол, лейтенант улыбнулся, слегка подался вперед и протянул Василию золотой портсигар.
– Ну, русский, прошу курить…
Василий не шелохнулся. Он только исподлобья сверкнул на немца своими серыми глазами и отвернулся лицом к стене.
– Значит, не желаете курить? Напрасно. А я, представьте себе, проникся уважением к вашей храбрости… Мне о вас рассказывали…
Василий продолжал молчать.
– Доннер унд дориа! – выругался немец, шлепнул ладонью о стол, и Васи-лий непроизвольно поежился. "Сейчас начнет бить", – подумал он.
– Черт возьми! – повторил немец уже по-русски, но не ударил Василия, а выбежал из-за стола и трах, трах, трах – зашагал по комнате, вытягивая носки сапог, как на параде.
Потом он подошел к окну, за стеклами которого сверкал плоский штык часового, качались на ветру кудрявые ветви яблонь, синело широкое июль-ское небо.
Немец пощелкал ногтем по никелированному шпингалету, потом побара-банил пальцами по стеклу, что-то обдумывая, и вдруг резким толчком ладони распахнул окно.
Ветер рванул бумажки со стола, прохладной воздушной струей обдал лицо Василия. Нежный запах цветов и травы наполнил комнату.
– Русский, взгляните в окно, – ласково сказал немец, улыбаясь и подмиги-вая Василию голубыми глазами. – Какой благодатный край… Ну, разве хо-чется кому умирать, если есть возможность жить в этом краю? А?
Василий встал и решительно шагнул к окну.
– Хальт! – крикнул немец, преградив рукой дорогу Василию. – Вам вредно быть рядом с окном. Смотрите издали…
Помолчав немного, немец спросил:
– Ну, как, нравится эта жизнь? Неправда ли, красива? А? И стоит вам за-ботиться о себе, как эта жизнь будет в вашем распоряжении… Объяснимся на чистоту, а? Садитесь сюда. Ближе, ближе садитесь…
Лейтенант длинными тонкими пальцами извлек из стопочки бумаг топо-графическую карту, подвинул ее к Василию.
– Эту карту отобрали у вас, не так ли? – спросил он. – Может быть, теперь вы вспомнили, кто вас посылал и куда шли вы с этой картой? А?
Василий хорошо помнил, что шел он через линию фронта со специальным поручением к начальнику десантного отряда, что на опушке той самой рощи, в которой должна была состояться встреча с десантниками, кто-то ударил его по голове, затуманил сознание, и потом вот оказался он в плену и допрашивал его немецкий лейтенант в одном из зданий родного, занятого теперь немцами, города.
– Что же вы не отвечаете на мои вопросы? – стукнул лейтенант пальцем о крышку стола.
– Я вам ничего не скажу, – ответил Василий. – Не тратьте времени на до-просы. Мне известно, что вы меня убьете…
– О, нет, русский, – возразил немец, – мы вас не убьем. – Вы будете столь благоразумны, что объясните нам значение этих вот пометок на карте, рас-скажете, куда вы направлялись и… и мы оставим вам жизнь. Ну, решайте…
– "Он сказал решайте, – подумал Василий. – Что же, собственно, решать? Ведь все давно решено".
Василий горестно вздохнул. Перед его глазами замелькали яблоневые вет-ви, голубое небо, красные звездочки на карте, коричневый мундир лейтенан-та. В памяти встала старушка-мать, красавица жена, белокурая, похожая на игрушечку, маленькая дочка. Все они далеко-далеко, уехали за Урал, чтобы спастись от немцев. И вот, никогда уже больше не придется их увидеть, да и они не узнают, куда делся их Василий.
Он забыл о присутствии немца, ему так захотелось жить, что глаза его за-туманились слезами.
– Я понимаю, русский, – заметив слезы на глазах Василия, сочувственным тоном сказал немец. – Вам тяжело. Вы, как и я, принимали присягу на вер-ность своей стране, но… судите здраво, ваша жертва не спасет обреченной России. Она проиграла войну… Вам полезнее позаботиться о своем благопо-лучии, Германия поможет вам…
Немецкий лейтенант и не подозревал даже, какой могучий прилив сил ощутил Василий, услышав слово "Присяга".
– Да, я принимал присягу, – сказал Василий, – и никакими пытками меня нельзя заставить нарушить ее. Не забывайте, господин лейтенант, что я не французский кагуляр, а русский человек. Родиной я не торгую, позором не покупаю свою жизнь…
Лейтенант побледнел. Папироса выпала из его широкого щучьего рта и, кувыркаясь и оставляя за собой дымный след, упала на пол. Весь трясясь от злости, он несколько секунд бешеным взглядом окидывал Василия с ног до головы.
– Вы умрете! – закричал он, наконец.
Рукояткой пистолета ударил он Василия по голове, повалил на пол, топтал ногами.
………………………………………………………………………………
В подвале, куда заперли Василия, он пришел в себя. Было темно. Дрались и пищали мыши, грызли старые газеты и бумаги. Нащупав в темноте кипу га-зет, Василий постелил их у стены, прилег.
Стена дрожала от какого-то гула: или по улице двигались танки и маши-ны, или доходил сюда гул фронтового боя. Василий прислонил ухо к сырым кирпичам стены и прислушался.
Избитые кости его ныли, трудно было долго лежать на одном боку, трудно было прислушиваться к стене. И Василий хотел, было, уже лечь на спину, как послышался человеческий говор. Как горный ручей, он падал откуда-то свер-ху.
Василий догадался, что говор проникал в подвал через сохранившуюся калориферную трубу. Он подполз поближе к вытяжному отверстию и при-слушался.
Вверху разговаривал лейтенант со Стешкой Прудниковым, уголовником, поступившим на службу к немцам с первых дней оккупации города. Василий сразу узнал их по голосу.
– Я сегодня нездоров, – возражал Стешка. – Поручили бы вы это дело дру-гому…
– Мне лучше знать, кому поручить какое дело! – Раздраженно сказал лей-тенант. – Решено, что пойдете вы. А задачу я вам ставлю ответственную. На-до будет взорвать вот этот мост. Смотрите на карту внимательнее. Понимае-те?
– Да, понимаю, – прогнусавил Стешка. – Но в тех местах у меня нет ника-ких связей и… я боюсь…
– О связях мы уже позаботились. В роще, где мостик через Гнилой ручей лежит, вас встретит человек. В руках его будет листик папоротника. Увидев его, подойдете и спросите: "Продаете папоротник?" Он должен ответить: "Нет, имеем только для себя". Этот человек и свяжет вас с необходимыми людьми, но… мы вас снабдим документами одного красноармейца и вам нужно будет… Дайте-ка вашу руку. Смелее, смелее давайте!
– Трах! – хлопнул пистолетный выстрел, и Стешка завыл благим матом:
– Ой-е-е-е-ой, вы же мне палец прострелили!
– Не визжите! Это сделано для вашей пользы, – серьезным голосом сказал лейтенант. – Русские буквально боготворят своих раненых, любят их. Эта не-значительная рана будет служить вам лучшим пропуском и талисманом… Поняли?
Вдруг разговор прервался, послышался с улицы вой сирены, квакающее начали бить зенитки, потом все было заглушено гулом авиационных моторов, пронзительным свистом и потрясающими взрывами авиабомб.
– Наши, наши! – закричал Василий от радости и, не чувствуя боли, вско-чил на ноги.
– Вю-ю-и-и-и-ить! – Заголосило в воздухе, совсем близко, и сейчас же по-качнулась земля, с треском раскололась выходная дверь подвала и по камен-ным ступенькам покатились вниз буруны сизо-бурого удушливого дыма.
– Наши, наши! – кричал Василий, выбегая из подвала, и никто его не за-держал.
Во дворе было пусто. Зияла огромная воронка, края которой продолжали еще дымиться. У разбитых ворот валялась винтовка со штыком, а рядом с винтовкой лежал перерванный пополам часовой. По улицам клубился дым, горели здания, а над городом, со свистом и гудением носились самолеты, об-стреливая из пулеметов немецкие казармы, склады, штабы.
В одно мгновение Василий отомкнул штык от винтовки и юркнул в густые кусты сирени.
……………………………………………………………………………….
Воспользовавшись общей суматохой, Василий беспрепятственно выбрал-ся из города и к полдню добрался до Гнилого ручья, спрятался в кустах.
Вскоре он увидел странного человека в белой посконной рубахе, в зака-танных по колено рябых штанах, в широкой соломенной шляпе. Босыми но-гами он шел прямо по ручью, неся в руках связанные шнуром тупоносые бо-тинки и небольшой узелок вроде как с продуктами или запасной парой белья.
У мостика человек вышел на берег, из-под шляпы посмотрел на солнце, разгладил пальцами пышные желтоватые усы и, присев на траву, начал обу-ваться.
Он был так близко расположен от Василия, что, казалось, стоило только протянуть руку и вцепиться ему в длинные желтоватые волосы, похожие на парик. Но Василий был еще не уверен и ожидал появления необходимой приметы.
Человек, обувшись и закурив папиросу, потянулся рукой к пышным папо-ротникам, которыми был покрыт весь крутой берег ручья. Захватив полную горсть их, он с силой потянул к себе жесткие зеленые листья, пахнущие све-жестью и грозой.
"Он", – решил Василий, и, раздвинув кусты, просунул меж ветвей голову, спросил у незнакомца:
– Продаете папоротник?
Тот от неожиданности вздрогнул, но сейчас же оправился и сиплым голо-сом, как у пропойцы, ответил:
– Нет, имеем только для себя.
– Ну, вот и хорошо, – сказал Василий, придвинувшись к незнакомцу вплотную. – Я вас и ожидал. Лейтенант требует, чтобы мы с вами…
– Я знаю, все знаю, – прервал его незнакомец. – Не надо слов. Через пять минут мы двинемся в путь. Дорогой и переговорим…
– Никуда вы не двинетесь! – сквозь зубы процедил Василий, и сейчас же перед глазами предателя огненной искрой сверкнул штык, вонзившись ему в грудь.
……………………………………………………………………………..
В лесу свистели птицы. Мяукала иволга, куковала кукушка. Было про-хладно, и хотелось Василию лечь в траву и выспаться сразу за двое бессон-ных суток. Но этого сделать было нельзя. На Василии лежали большие зада-чи, не выполнить которые он не мог.
Чтобы не заснуть, Василий смочил себе голову водой, толкал себя боль-шим пальцем в избитые и ноющие ребра, щипал за грудь. И все-таки глаза его смыкались, он то и дело клевал носом.
Но вот кукушка оборвала свое кукование, взметнулись над деревьями со-роки, начали летать над городской дорогой.
"Идет кто-то, – подумал Василий. – Сороки так просто не станут кружить над дорогой. А, может, это он идет?!"
Сон как рукою сняло. Василий поглубже одел соломенную шляпу, надви-нув ее на лицо чуть не до самого носа, спрятал штык в правый рукав, а в ле-вую руку взял лист папоротника и приготовился ко всему.
Вот перед ним закачались раздвигаемые человеком кусты, мелькнул чер-ный с матерчатым козырьком картуз, из-под которого глянуло рябое, желто-глазое лицо Стешки.
– Продаете папоротник? – спросил Стешка, шагнув к Василию.
– Нет, имеем только для себя, – ответил Василий и резким толчком руки подал шляпу назад.
– Как, разве вы? – изумляясь и пятясь назад, пролепетал Стешка. – Разве вы работаете на немцев? Кого же тогда я позавчера ночью ударил вот здесь прикладом по голове.
– Да, это я, – задыхаясь от гнева, сказал Василий, – И ударили вы именно меня. Но это был ваш последний удар…
– Ой, что вы делаете?! – вскрикнул Стешка и в желтых глазах его вдруг остановились и замерли расширенные от страха черные окна зрачков.
Острая сталь штыка щекотала его кадык, струйка крови катилась по длин-ной дряблой шее, но Стешка стоял, не смея шевельнуться, не смея сказать слова.
– Я тебя, подлеца, убивать не буду, – сказал, наконец, Василий. – Я тебя сдам в руки Советской власти…
………………………………………………………………………………
К ночи Василий прибыл к начальнику десантного отряда, сдал ему Стешку и рассказал в кругу друзей этот, записанный мной, рассказ "Папоротник".

Июль, 1942 года.
Северо-западный фронт.









ГЛАЗА
Рассказ

Немецкая танковая контратака последовала немедленно, как только наша пехота распространилась по окопам и траншеям противника.
Вырвавшись из соседнего леса, танки начали "утюжить" окопы, стараясь раздавить нашу пехоту гусеницами или засыпать землей.
Среди бойцов, на дне глубокого окопа, упал и военный корреспондент Александр Кирпотин, впервые участвовавший непосредственно в бою.
– На нас идет, прямо на нас! – закричал кто-то, и Кирпотин, не выдержав, вскочил, заглянул через бруствер.
Действительно, огромный немецкий танк, обваливая одной гусеницей стенки окопа, рыча и воя, шел прямо на него.
– Ложись! – кричали бойцы, – ложись, нечего бояться. Мы этому танку сейчас фитиль вставим.
Но Кирпотин, объятый страхом перед грохочущей и стреляющей желез-ной громадиной, надвигающейся на него, побежал вдоль окопа, прыгая через лежавших на дне бойцов, наступая на приклады винтовок.
Окоп повернул вправо, стал менее глубок и вдруг уперся в дверь немецко-го блиндажа.
В блиндаже что-то трещало, гремели жестяные банки, шаркали подошвы сапог.
Мгновение Кирпотин колебался, но, увидев серую башню танка, подхо-дившего слева по лощине, ударом успетка открыл дверь блиндажа и шагнул через порог.
В блиндаже шла борьба.
Знакомый Кирпотину, старший политрук Степан Иванович Батурин в по-лутемном углу блиндажа душил человека, одетого в немецкую шинель. На полу валялся финский нож, на топчане лежал немецкий автомат.
Человек брыкался, хрипел, царапал Батурину лицо, старался разжать его пальцы, вцепившиеся в горло.
Схватив автомат, Кирпотин размахнулся и ударом приклада разбил чело-веку голову. И тот сразу осел, скользнув спиной по бревенчатой стенке блин-дажа.
– Какой это черт вмешивается не в свое дело?! – Обернувшись, закричал Батурин. – Ах, это вы, Кирпорин? Черт дернул вас появиться в этот момент…
Батурин не договорил. Что-то тяжелое наехало на блиндаж, заскрежетало железо. С треском ломался накатник, сыпалась глина.
– Наружу! – скомандовал Батурин, и оба они бросились из блиндажа.
Кругом плясали фонтаны земли, огня и дыма. Широким полукругом из-за рощи шли советские танки, били прямой наводкой орудия сопровождения.
– Наши идут, наши! – сказал Батурин, но сейчас же его ослепило пламя, грохот взрыва заложил уши и, падая, он только успел подумать: "Ну, конец!"
………………………………………………………………………………..
С Кирпотиным снова они встретились в госпитале, когда их перевели из разных палат в общую палату выздоравливающих.
И в тот же вечер разговорились о войне, о разных случаях в жизни, о пре-дателях и друзьях.
– Я вам о своей практике расскажу, – согласился Батурин, когда очередь рассказывать дошла и до него.
– Степан Иванович, да это еще лучше, если из практики, – сказал Кирпо-тин. – Просим, очень просим.
Степан Иванович откашлялся, пощупал рукой свою большую светловоло-сую стриженую голову, посмотрел на Кирпотина умными серыми глазами и журчащим голосом начал рассказывать.
– В ноябре сорок первого это началось, в Тамбове, – сказал он и, немного помолчав, добавил. – Кто из вас в Тамбове бывал, наверное, знает, что дома там с тяжелыми ставнями, придающими городу хмурый вид. Но во время войны, когда потребовалось применить светомаскировку, ставни пригоди-лись. Вот за такими ставнями сидел я тогда в кабинете районного военного комиссара, получал инструкции.
На столе военкома горела электрическая лампочка с абажуром канарееч-ного цвета, но трудно было сказать, ночь была на дворе или день. Во всяком случае, с улицы доносился рокот многочисленных человеческих голосов.
Военком, прислушиваясь к этому рокоту, подмигнул мне своими лукавы-ми темно-синими глазами.
– Не бойся, Батурин, все будет хорошо. Правда, их там целых четыре сот-ни, но… вы не равняйтесь на майора Максимова из 60-го полка, который но-сит чапаевскую шапку и растеривает людей. Вы просто по-чапаевски дейст-вуйте, хотя бы и без шапки… Уверяю вас, все будет хорошо…
Так и оказался я во главе целого батальона новобранцев, которых надо было доставить пешим порядком в город Ртищево.
Вышел я из военкомата и вижу, все тротуары черны от людей в пиджач-ках, в поддевочках, в кожаных курточках, в пальто. Только изредка мелькали шинели. Одним словом, оказался я во главе гражданских людей, собравшихся идти на войну. У каждого из них за спиной белел горбатый мешок с продук-тами, с бельем, с кружкой и ложкой, со всем тем, что необходимо в дороге.
Постоял я посреди улицы, посмотрел на них и закричал:
– В колонну по четыре, становись!
Минут тридцать они строились. Все толкали друг друга своими мешками, ругались.
– Да ты "сидор" свой убери! – кричал один. – Набил его величиною с Каз-бек и тычет добрым людям в лицо.
– А ты отпихнись, – возражал другой. – Чего мне в шею дышишь и на зад-ники наступаешь?
– Я вот двину те по салазкам! – угрожал третий своему соседу. – Как слон, топчется по ногам и топчется. Подвинься от меня…
– Молчи, молокосос, живо усы выдеру…
………………………………………………………………………………..
Улучив момент, я скомандовал:
– За мной, шагом марш!
Слякотно было, дождик перепадал. Идут люди за мной, а казалось, что это машины грязь месили: "хлюп-хлюп-хлюп-хлюп-хлюп-хлюп". И так без конца.
Но пока вышли мы из города, погода изменилась. Подул северный ветер, дождь превратился в ледяную крупу, которая с громким шорохом сыпалась на людскую колонну.
У нас мерзли щеки, пальцы, стыла шея. Через час захрустела земля под ногами, зазвенели тонкие льдины на лужах.
– Моро-о-озит! – сказал кто-то в передних рядах, и я оглянулся на этот го-лос.
За мной широкой черной рекой текла и текла людская колонна. Нельзя было рассмотреть в ночи чьих-либо лиц, нельзя было узнать, кого это «моро-зит», слышалось лишь могучее дыхание нагруженных мешками людей.
– Отдохнуть бы, – пожаловался голос из темноты.
– Всю жизнь, что ли, шагать будем? – пробурчали сразу несколько чело-век в ближних рядах.
– Закусить бы пора! – звонко выкрикнул тоненький голосок чуть не из са-мого хвоста колонны, и я понял свою первую ошибку, закричал:
– Привал налево!
– Привал, привал, привал! – повторили меня десятки голосов, а через ми-нуту, пристроившись под деревьями и где попало, люди развязали мешки и начали кушать.
Прохаживаясь вдоль дороги, я слышал треск куриных костей на крепких зубах новобранцев, хрустение сухарей, но особенно раздражало меня чье-то звонкое чавканье. Кроме того, я сильно продрог и мне хотелось поскорее поднять людей и продолжать движение, но они все ели и ели, склонившись над своими мешками, с которыми не захотели бы расстаться ни за что. "Ведь и мороз их не берет, – со злостью подумал я. – Ни малейшего беспокойства. Неужели сами они не запросятся идти, чтобы согреться?"
И, будто в ответ на мои мысли, сейчас же с обочины послышался сонный храп.
Я шагнул туда и, присмотревшись, увидел человек пятнадцать красноар-мейцев, которые, прижавшись друг к другу и подняв воротники шинелей, спали себе, как ни в чем не бывало.
Все это были люди из числа уже побывших в немецком окружении и на-правляемых теперь в Ртищево на пересыльный пункт. Райвоенком пристроил их к моей колонне и поручил довести и сдать их на пункт под расписку.
"Эге, думаю, если на мороз надеяться, то они все улягутся спать до утра. Если ошибся и просрочил назначить привал, тоне следует допускать вторую ошибку и позволять им копаться в мешках бесконечно долго".
– Кончай привал, становись! – закричал я, что было мочи.
Крик мой никто не повторил, но люди завозились, начали подниматься, завязывать мешки.
Первыми встали в строй люди в шинелях. Потом, кряхтя и дожевывая пи-щу, начали пристраиваться остальные, переговариваясь и поругиваясь.
– Снежо-о-ок! – крякнул один.
– Да и морозец тоже, – ответили ему несколько голосов.
– Э-э-эх, теперь бы дома поспать, – пожелал кто-то.
– Да еще с бабой в обнимку, – подсказали сразу несколько голосов, и в ко-лонне засмеялись, захохотали.
С полчаса двигалась колонна, шумливо разговаривая и посмеиваясь. Я не мешал этому, чтобы повеселевшие люди не замечали усталости. Но снег уси-ливался, дорогу стало совсем не видно, колонна втянулась в густой лес и по умолкавшему говору людей я почувствовал, что настроение их падало.
Лес надвигался на нас, давил. Мы уже не могли двигаться по четыре в ряд, с трудом пробирались по двое и даже по одному. Просто-напросто мы поте-ряли дорогу и двигались по тропинке.
Прошло еще минут двадцать, и я начал слышать ропот за своей спиной. Ропот усиливался, местами перерастал в угрозу по моему адресу, и мной не на шутку овладела тревога.
В самом деле, дорогу я потерял. Это стало для меня совершенно ясным. Но как сказать об этом четырем сотням людей, которые хотя и роптали, но все еще продолжали идти за мной.
Наконец, я решился сказать. Но едва я остановился, как за моей спиной раздался воющий голос:
– Братцы, нас завели сюда на погибель. Мы замерзнем!
Обстановка сразу изменилась. Глухое ворчание перешло в открытую де-монстрацию против меня.
– Дорогу не знает, а берется вести! – кричали одни.
– Небось, враг народа, а в командиры затесался! Отзывались другие.
– Братцы, у нас дети остались дома, а он нас на погибель завел сюда! – снова закричал воющий голос, и послышалось в нем что-то общее с тем звон-ким чавканьем, которое раздражало меня еще на привале.
– Кто это кричит? – грозно спросил я, и ко мне вплотную подступил чело-век в шинели и в шлеме с опущенными бортами.
– Я кричу! – дерзко сказал он, хватая меня за грудь. – Братцы, он преда-тель! Вздернем его на дерево!
– Вздернем, вздернем! – зарокотали голоса, и вокруг меня, хрустя мерз-лыми ветками, столпились люди.
Я сунул, было, руку в карман за пистолетом, но во время опомнился. Что мог сделать я пистолетом разгневанным сотням людей? Было принято другое решение.
– Ну, я готов. Попробуй, вздерни! – закричал я в лицо вцепившегося в ме-ня человека. – Я знаю дорогу, а вздерните меня, тогда и всем вам конец, до утра померзнете…
При этом мы с таким ожесточением посмотрели друг другу в глаза, что и в темноте, когда глаза моего противника казались черными, я ощутил их как серые и очень злобные. Я запомнил их на всю жизнь.
– Готовьте петлю! – продолжая держать меня за грудь, распорядился че-ловек в шлеме, и кто-то через мое плечо услужливо пихнул ему в руку вере-вочную лямку, отвязанную от сумки.
– Постойте, ребята! – раздался жиденький голосок из задних рядов. – Мо-жет, он действительно знает дорогу? Да и самосуд нельзя устраивать…
В толпе облегченно вздохнули. И в этом моменте, чувствовал я, заключе-но было решение моей личной судьбы. Ударом кулака я повалил человека на землю, повернулся кругом и закричал:
– За мной, шагом марш! Я знаю дорогу!
Дорогу, признаться, я не знал, но шел вперед и вперед. В этом было те-перь средство держать массу в повиновении и вывести ее из леса, который не мог тянуться бесконечно.
О привале теперь никто не заикался. Люди шагали в глубоком молчании и только далеко, вероятно, слышен был треск ломаемых веток, которые хлеста-ли нас в лицо и мешали движению.
Часа через полтора в лесной чащобе сверкнул огонек, запахло дымом. Вблизи тявкнула собака.
………………………………………………………………………………
Вслед за мной в дом лесника вошли еще человек восемь, хотя я никого не приглашал. Показалось мне, что они следили за мной, боясь, как бы не улиз-нул. Время было такое, тяжелое. Народ вел себя настороженно, опасливо.
………………………………………………………………………………
Хозяин, свесив босые волосатые ноги, сидел на жарко натопленной ле-жанке и маленькими карими глазками удивленно осматривал меня с головы до ног. Его удивляло, что я отрекомендовался начальником отряда, а сам был в черной бобриковой кепке, в драповом пальто с разодранным правым бор-том (Это мне разодрал человек в шлеме, когда хотел вздернуть меня на дере-во).
Одевайтесь! – властно приказал я леснику. – Проведете нас прямой доро-гой до ближайшей деревни.
Лесник пощипал свою курчавую каштановую бородку, потянулся босой ногой, пытаясь загнуть пальцы книзу, как это делает кошка, желая царапнуть, болезненно заохал.
– Нет, я с вами не пойду, – сказал он, наконец. – Я нахожусь на службе…
– На службе босые не сидят, – возразил я и, обратившись к вошедшим в дом новобранцам, приказал: – Оденьте его, товарищи!
Огромного роста детина, кирсановский кузнец, в сером армяке и рябой те-лячьей шапке, просунувшись к лежанке, погрозил леснику закопченным большим кулаком.
– Пошевеливайся, дядя, сам! – сказал он, – а то я не умею вежливо оде-вать, могу зашибить…
Лесник минут через сорок вывел нас к деревне О…, которая как раз была на нашем маршруте и мы, оказалось, прошли к ней напрямик по лесу, выиг-рав километров пятнадцать пути. Но это уже другое дело: нет худа без добра.
Итак, пришли мы в деревню О… Лесника, поблагодарив за помощь, я от-пустил, а людей разместил по избам на ночлег.
– А где же тот друг разместился? – спросил Кирпотин про человека в шле-ме.
– На утренней поверке, – ответил Батурин, – я не досчитался двоих, в том числе не оказалось на месте и того человека, о котором вы спрашиваете.
Но не будем отвлекаться. Я дал себе слово найти этого человека во что бы то ни стало. Его глаза, смотревшие на меня в тамбовских лесах, так запомни-лись, что не могли бы затеряться от меня в миллионах других глаз. В них бы-ло что-то царапающее и леденящее, тревожащее самую душу гадким чувст-вом омерзительного.
– И вам не удалось найти его? – спросил Кирпотин.
– Нет, я его нашел, – спокойно возразил Батурин. – Месяца полтора тому назад наш батальон ворвался в немецкую оборону. Смотрю, стоит немец с поднятыми руками и по-русски кричит:
– Сдаюсь, я насильно мобилизованный!
Подбежал я к нему и обомлел. На меня глянули те же серые злые глаза, недоброе ощущение которых так и не загладилось в моей памяти.
Он, видимо, тоже узнал меня, вскрикнул и пустился бежать. "Сволочь, – подумал я, – он снова пытался пробраться в Красную Армию и шпионить».
– Ушел? – нетерпеливо спросили все, слушавшие рассказ Батурина.
– Уйти он не ушел, но мне не дали его задушить…
– Кто посмел? – сердито спросил Кирпотин.
Степан Иванович Батурин улыбнулся, положил свою ладонь на плечо Кирпотина и совсем уже серьезным тоном, обращаясь ко всем слушателям. Сказал:
– Посмел, товарищи, мой друг Кирпотин. Он размозжил шпиону голову прикладом в тот момент, когда мои пальцы сжимали уже ему горло. Но это ничего. Я не сержусь. Мои глаза и глаза Кирпотина почти одновременно рас-познали врага.
Август, 1942 года.
Северо-западный фронт.
Демянское направление.
 































МОЛОТОЧКИ
Рассказ

Толстенький человечек в поношенной шинели, распоясанный и мешкова-тый, стоя на бревенчатом настиле фронтовой дороги, растопырив руки перед радиатором нашей машины и отчаянно закричал:
– Не пущу, не пущу!
– В чем дело? – спросил подполковник Коробов, задремавший было на заднем сиденье. – Водитель, толкай!
– Неможно ихать, товаришу подполковник, – возразил водитель. – Вин же, як бугай, упирается…
– Эй, дорогой товарищ, – сказал подполковник, высунув голову из маши-ны. – Кто вы такой и почему держите нас на дороге?
– Я инженер Елисеев, я помощник начальника, – брызгая слюной, сказал человечек, и мы тут заметили в темных его петлицах медные молоточки, а также рассмотрели его лицо.
Оно было скуластенькое, монгольского типа. Узкие бледносерые глазки воровато бегали в глубоких орбитах. Кончик острого носа был замазан чер-нилами, а губы его дрожали и никак не могли прикрыть реденьких и острых, как у суслика, желтоватых зубов.
– Я помощник начальника, – запальчиво, еще раз повторил Елисеев и вы-хватил из кармана красную нарукавную повязку с буквой "Р" на белом фоне. – Вот, видите? Остановил вас и буду держать, пока водителей научу вежливо-сти. Почему они не остановились сразу, когда я сказал "Стоп!"?
– Та вин же, ей-богу, не казав "стоп", – возразил водитель.
– Помолчите! – прикрикнул на него подполковник Коробов, вылезая из машины. – Ну, хорошо, товарищ Елисеев. Возможно, водители проявили очень большую к вам невежливость. Отберите тогда у них документы, но за-чем же прекращать движение машин. Смотрите, нас собралась здесь целая колонна. Надо понимать, товарищ помощник начальника, немец ведь лета-ет…
– Не подымайте панику! – вдруг напустился Елисеев на нашего подпол-ковника. – Никаких немцев в воздухе нет, и вы будете стоять…
Пока подполковник убеждал упрямого, как ишак, Елисеева, с обеих сто-рон подошли еще с полсотни машин и обычным способом стало совершенно невозможно разъехаться. Одноколейная бревенчатая дорога пролегала по бо-лотистой узкой просеке, а разъезд не был к этому времени закончен.
– Немец! – закричали несколько голосов, – Немец летит!
Над трассой действительно, рокоча моторами, проплыл длинный самолет с черно-желтыми крестами на крыльях.
Поднялась суматоха.
Водители, гудя сиренами, давали задний ход, но натыкались кузовами на другие машины и со злостью снова выключали моторы, выбегали из кабины, яростно ругались.
Мы с подполковником Коробовым носились по колонне и организовывали людей с пилами и топорами, чтобы рубить лес и наскоро проделать среди де-ревьев объездной путь. Надо было спешить, так как скоро могли появиться немецкие самолеты.
Воспользовавшись общей суматохой, человек с молоточками проворно сорвал со своего рукава красную повязку с буквой "Р", шмыгнул в лес и, пры-гая с кочки на кочку, с корневища на корневище, с пня на пень, пустился бе-жать подальше от опасного места.
За бараками Свобода он встретил своего помощника офицера Бартманова и затопал на него ногами:
– Где вы прохлаждаетесь? Я тут до пота потрудился, наводил порядок, а вы… Немедленно отправляйтесь в район Вершины, там может без меня обра-зоваться "пробка".
………………………………………………………………………………
Батманов прибыл к нам в самый разгар работы. Мы рубили и пилили де-ревья, расширяли настил, на руках почти выносили машины на свободную дорогу, и они, одна за одной, уходили – какие на восток, какие – на запад.
Батманов включился в нашу работу. Умело руководя движением машин, помогая нам советами и сам работая до пота, он только тогда свободно вздохнул и устало прислонился к стволу березы, когда с помоста ушла по-следняя машина.
Вот и появилась в воздухе тройка немецких "Юнкерсов". Дважды самоле-ты развернулись над опустевшей трассой, потом прошлись совсем низко и, ничего не обнаружив, полетели на запад.
……………………………………………………………………………….
Недели через три пришлось нам снова проезжать по этой трассе. На часок мы остановились в совхозе "Красная заря", расположенном на перекрестке трасс Лычково-Крестцы, Любница-Вершина.
– А-а-а, здравствуйте! – подбежал к нам Батманов. Темнолицый, карегла-зый, в белой шапке, он весь сиял от радости, тряся наши руки. – Помню вас, как же, помню! Вы так хорошо помогли тогда нашей службе регулирова-ния… Большое спасибо…
Тут я заметил, что на рукаве Батманова алела повязка с буквой "Р", а в петлицах сияли медные молоточки, и спросил о Елисееве.
– Пойдемте, покажу его вам, – сказал Батманов, беря меня под руку.
Пройдя метров двести по настилу деревянной дороги в сторону деревни Часыня, мы увидели Елисеева. Согнувшись над настилом дороги, он большим молотком лупил по железной скобе, закрепляя колесоотбойный брус.
– После той истории, – пояснил Батманов, – меня назначили на долж-ность помощника начальника автотранспортного отдела армейского штаба, а Елисеева разжаловали в рядовые саперы. С молотком он справляется лучше, чем с молоточками.

Сентябрь, 1942 года.
Северо-западный фронт.
Лычковское направление.



























О БДИТЕЛЬНОСТИ
Рассказы комиссара

"Мы должны организовать
беспощадную борьбу с …
дезертирами…, уничтожать шпионов,
диверсантов, вражеских парашютистов"
       СТАЛИН.

В землянке, куда мы вошли, было дымно, пахло махоркой и паленой шер-стью: кто-то припалил шинель, близко подвинувшись к железной печке, от которой пышало жаром.
Печка, похожая на железную бочку, чернела посредине обширной землян-ки, в ней весело трещали горевшие дрова.
Поодаль висела на проволоке сплющенная медная орудийная гильза с черной дырочкой на боку и с пляшущими желтоватыми язычками пламени на зажатом в гильзе фитиле. Пламя задыхалось в душном воздухе, в дыму, и в землянке дрожал красный полумрак.
У печки, спиной к двери, сидел широкоплечий человек в папахе, в шинели с узкими наплечными ремнями и широким темным поясным ремнем. По го-лосу мы узнали в нем комиссара Н-ской части Комарова и попросили разре-шения присутствовать при беседе, присев позади него.
В красном полумраке землянки, слушая комиссара, плотной массой сиде-ли бойцы, озаренные багровым отсветом пламени, бушевавшим в просторной топке.
Одни из них глядели на бритое, круглое лицо комиссара, такое добродуш-ное и простое, как и лица самих бойцов. Другие с неясной тревогой в груди рассматривали золотистые красно-лиловые кущи пламени, гудевшего в топке и, временами, когда ударял ветер в дымоход, плескавшего наружу рыжую косму огня. Третьи задумчиво глядели на золотое взгорье углей, тлевших у поддувала, на зыбкое сияние угольков, с треском вылетавших из печки, и пе-ред глазами их вставали и теснились образы далеких семейных очагов, от ко-торых людей оторвала война.
О домашних очагах, которые надо защитить от немецкого нашествия, го-ворил и комиссар.
Кто-то тяжело вздохнул, хрустнул, ломая ветку, и снова вздохнул.
Комиссар быстро вскинул голову и посмотрел в угол землянки, откуда по-слышался вздох. Там, в красном полумраке, прислонившись спиной к черной бревенчатой стене землянки, стоял красноармеец Романов, шофер комиссара Комарова. Высокий, тонкий, он немного сутулился, чтобы не задеть головой мшистый накатниковый потолок, и как бы смотрел в землю. На скуластом лице его дрожали багровые отсветы пламени, а на кончике широкого подбо-родка качалась и сверкала рубиновая капелька скатившейся слезы.
– Не вздыхай, Романов, не горюй, – сказал ему комиссар. – Добьем немца, поедешь ты к своей Нюре с победой и с орденами, а о тесте и не вспоминай…
– Да я не об этом вздохнул, товарищ комиссар, – робко возразил Романов. – Просто о матери вспомнил, оно и защемило сердце, предела нету, как боль-но…
– Как не про то? – участливо спросил Комаров. – Я ведь знаю все ваши думы, ваше горе и тоску. Той же болью и сое сердце болит, как и ваше. Сам часто думаю о семье, о детишках, жену во сне вижу, Волгу-реку вижу, а про-снусь и… снова – фронт перед нами, враг сидит на нашей земле. И пока он не уничтожен, мы не увидим своих очагов. А враг не только стоит перед нами в открытую, на линии фронта. Нет. Он часто заносит кинжал, чтобы ударить нас в спину…
– С этим врагом еще потруднее бороться, – обронил фразу сидевший пря-мо у печки усатый пожилой боец в зеленом ватнике и с бурым сосновым че-ренком в руках, которым он время от времени пырял в топку и колотил по го-ловешкам, чтобы они лучше горели и не выпадали из печки. – Ей-богу, по-труднее, потому что он не всегда виден…
– Правильно, Макаров, совершенно правильно, – согласился комиссар. – Шпионов, изменников, предателей трудно ловить. Но есть одна хорошая про-тив них наука… И называется она бдительностью. Что винтовку, что бди-тельность никогда из рук не выпускайте. Да-а-ам. Вот я и расскажу вам сей-час несколько случаев из этой области…
Бойцы шевельнулись, придвинулись поближе к комиссару. Они любили слушать его правдивые рассказы, в которых как бы по-новому повторялась жизнь, наблюдаемая ими и волновавшая их, но о которой сами они не имели сил рассказать.
– Всякому рассказу, – сказал комиссар, – принято давать какое-нибудь за-главие. Поэтому и я свой первый рассказ назову обыкновенным русским сло-вом "ЛЕПЕШКИ".
Сказав это, комиссар помолчал немного, будто вспоминал самое сущест-венное, потом кашлянул, поправил снаряжение.
– А дело было так, – начал он ровным спокойным голосом, как рассказы-вал когда-то древние легенды своим ученикам в средней школе в одном из приволжских городов, где до войны преподавал историю. – Ехали мы однаж-ды с Романовым на грузовичке по фронтовой дороге.
Ночь была, не сказать что темная, но и не светлая. Облака затянули небо, и луна, хотя и была там, за облаками, но никакого почти влияния не оказыва-ла. Кроме того, погода была сырая, мжистая. Над трассой и по лесным просе-кам клубился туман.
Автомобиль наш, мчась по трассе, то вскатывался на подъемы, то снова нырял в лощины. И свет, пробиваясь сквозь голубые стекла фар, двумя длин-ными метлообразными пучками метался по дороге, освещал на мгновение мохнатые вершины сосен, убегал в глубокую темноту просеки, по обеим сто-ронам которой толпой стояли корявые стволы деревьев, шевелились бледно-голубые листья рябин, обрамляя темные гроздья мелких ягод.
Иногда перед нами сверкали лужицы воды, и тогда из-под колес во все стороны летели шипящие брызги. Иногда машина начинала прыгать, как рука по клавишам рояля, и мы видели серый бревенчатый настил с темными коле-соотбойными брусьями на нем и с невысокими пикетными столбиками по сторонам. На столбиках мы успевали прочесть цифры и узнавали по ним, как далеко мы отъехали от Любницы. А, в общем, в ночное время дорога всегда кажется однообразной. Но к ней не мешает присматриваться. Да-а, не меша-ет…
Голос комиссара при этом изменился, потерял эпическое спокойствие, и в нем зазвучало что-то новое, настораживающее.
– И вот уже перед самым мостом, что на выезде из леса, – продолжал ко-миссар, машина круто развернулась на повороте, наехала колесом на толстое полено и как бы заглянула фарами через кювет.
Через лобовое стекло кабины мы с Романовым одновременно увидели, как от моста метнулась человеческая фигура и исчезла в кустах. Дальше, за кус-тами, была лысая поляна, а налево, если – речка и минные поля. Туда не здо-рово убежишь.
Выскочили мы из кабины, и давай в погоню.
Туда метнулись, сюда – нет нигде, как сквозь землю человек провалился, хотя сами его мы своими глазами видели. "Что за чертовщина? – спрашиваем себя. – Неужели в глазах просто показалось?"
Легли мы на землю, прислушались.
"Товарищ комиссар, – шепчет мне Романов. – Я слышу, будто доски на мосту поскрипывают".
Повнимательнее прислушался я и тоже услышал, что доски действитель-но поскрипывали.
Повернув машину на мост и осветив его фарами, мы заметили на нем бы-стро ползущего человека. Того самого человека, которого мы начали было искать в кустах.
Он, оказывается, в кусты-то бросился для отвода глаз, чтобы нас с толку сбить, а сам ползком возвратился к мосту и пробирался на другую сторону речки Поломети, где начинался густой лес. Уж там его тогда ищи-свищи.
На мосту мы его и поймали. Все обыкновенно оказалось. Предъявил он нам книжку красноармейскую, увольнительную записку за подписью коман-дира 2-й роты соседнего с нами полка, назвал пропуск, знаете, эту постоян-ную "мушку". На пропуске-то он и поскользнулся, так как с одиннадцати ча-сов ночи, когда наша разведка заподозрила высадку в районе Д… немецкой парашютно-десантной группы, по все армии пропуск "мушка" был заменен на "затвор".
Обыскали мы его и повели к машине, а он как заплачет, как взмолится: "Вы, говорит, человеческих чувств не имеете, затвердели просто! Ну, пусть я виноват, что выпросился у командира роты домой, ну, пусть виноват коман-дир роты, что отпустил меня, но … кроме формальных законов, есть еще ведь в людях нечто больше, сердце есть и любовь к семье! Неужели вы этого не можете понять? Завтра наш полк пойдет в бой, ну и пустил меня командир роты на ночь, с семьей проститься. Ведь деревня то моя вот, совсем рядом. Может, в последний раз, перед смертью, увижусь с женой, лепешек дома по-кушаю и… завтра в бой. Отпустите, товарищи, очень прошу. Сами, небось, семейные и сердце, наверное, имеется…"
 И вот, скажите, взяло меня сомнение: врет человек или не врет? Слишком все или, по крайней мере, большинство из сказанного им соответствовало действительности. И командира роты он правильно назвал, и командира ба-тальона, и командира полка, даже фамилию агитатора полкового правильно сказал. А главное, полк их действительно должен был завтра начать бой для выполнения частной задачи…
"Хорошо, – говорю я ему. – Допустим, я верю тебе. Но зачем тебе понадо-билось прятаться от нас? А?"
"Разрешите сказать откровенно? – спросил он. Как старшему товарищу?"
"Да, говорю, только откровенно, без всякой лжи".
При этом конечно я продолжал держать его за руки.
Он вздохнул как-то особенно горестно, будто против своей воли выдавал тайну, и сказал:
"Вижу я, идет машина, и решил, что, наверное, едет какой-нибудь началь-ник. А у начальников, признаться, редко бывает человеческое сердце; солдат-ское горе и нужду они не понимают. Сцапает, думаю, меня и начнет таскать. Пока протаскает, ночь пройдет и моя увольнительная кончится. Так и не уви-жу я своей семьи. Вот почему я и попытался от вас спрятаться".
Меня такое суждение крайне заело.
"А вы уверены, – спрашиваю я задержанного, – что действительно наши начальники такие бессердечные, какими вы их нарисовали?"
"Конечно, – ответил он без запинки. – Вои и пример налицо: вы меня кру-тите, а время идет, срок моей увольнительной истекает, а мне еще надо и к жене попасть и на фронт не опоздать…"
– Садись в кабину! – приказываю я ему. – Нам все равно по пути. Довезу тебя к жене, в гостях побуду, заодно и лепешек покушаем вместе. Я тоже люблю сельские лепешки, а давно уже не кушал их.
– Да зачем, я тут и пешком дойду, – возразил он. – И на том спасибо, если в кузове меня маленько подвезете.
"Нет, говорю, садись со мною рядом. Я тебя не только к жене привезу, но и утром назад, в полк доставлю и попрошу моего друга, вашего командира полка, не наказывать вас вместе с командиром роты за незаконную отлучку из полка накануне боя. Кроме того, я должен тебе на практика доказать оши-бочность твоих суждений о командирах Красной Армии".
Взялся я за руль, а задержанного посадил в кабине на колени к Романову и так доехали до села, где, по словам задержанного была его семья и жена-мастерица по лепешечной части.
"Показывай, – говорим ему, – где твоя жена лепешки печет?"
"Там, – отвечает он, – за овражком, самой крайней хате…"
И что же вы думаете?
Минут двадцать водил он нас по улицам, пока добрались до самой край-ней хаты. Дальше идти некуда. Слева – овражек, справа – лес. В самой хате окна выбиты и пучками соломы заткнуты, а на двери висит большой ржавый замок.
"Видать, говорю я, жена твоя сбежала. Лепешек, выходит, печь некому. А?"
Тут он как ткнет меня кулаком в бок, а сам рванулся за угол хаты. Рома-нов немедленно смял его и за шиворот притащил назад.
Поняв, что никакого выхода больше у него нет, задержанный простонал: "Итак, все пропало. Никакой жены у меня здесь нет и лепешки печь я не со-бирался. Я просто хотел использовать вашу психологию человеколюбия и уд-рать. Мне ведь, как немецкому агенту, приказано было взорвать мост через Полометь".
………………………………………………………………………………
– Вот, товарищи, – помолчав немного, сказал комиссар. – Человек, кото-рого мы задержали, оказалось, вместо русского сердца, имел в груди горькую немецкую лепешку. За нее он продал нашу Родину и свою честь, согласив-шись стать немецким шпионом-диверсантом. А продался он еще в августе сорок первого года, когда попал к немцам в плен и поверил их клевете, что Россия больше существовать не будет. Он был переброшен немцами через линию фронта и снова попал в Красную Армию, чтобы добить Россию. Но… он стерт с лица земли, как и будут стерты с лица земли те, кому он продал-ся…
– Будут стерты! – закричали бойцы, и крик этот прозвучал, как клятва.
Мы, корреспонденты одной из армейских газет, прибыли на фронт с зада-чей описать опыт агитационно-пропагандистской работы комиссара Комаро-ва, слава о котором гремела по фронту. И вот, взволнованные его рассказом и горячим откликом бойцов на его рассказ, мы решили не только опыт, но и рассказы Комарова записать, чтобы увидели свет.
А рассказал он всего три рассказа.
Второй рассказ он назвал птичьим именем "ЗЯБЛИКИ".
– Зяблики, как вы знаете, – сказал Комаров, – птица артельная. Если один зяблик закричит, другие к нему обязательно прибегут. Одним словом, зябли-ки всегда идут на голос зяблика, как мотылек летит на огонь. Для охотника, говоря между нами, это очень хорошо; для разведчика – тоже неплохо. Не мешает и каждому бойцу знать эту зябликову повадку.
Нам, например, с Романовым это знание пригодилось. А в жизни оно так произошло. Проверяли мы однажды посты. Ну, край наш, Северо-западный, сами знаете, лесной. Куда ни пойди, обязательно придется идти по лесу.
Пришлось и нам идти лесом.
Дождичек накрапывал, листва шумела, хвоя сыпалась. Осень.
Ночь выдалась темная-темная, хоть глаз выколи, ничего не увидишь. Мы прямо таки ощупью шли, держась друг друга за руки и пробуя землю ногой, чтобы в яму или воронку с водой не угодить. Что ветки хлестали нас по лицу и брызгали водой, на это мы уже не обращали внимания. Где вы выдели, что-бы в дождливую ночь да еще по лесу пройти сухо и не поцарапать лицо?
Вдруг, слышу я, птица засвистела. Потом издали отозвалась ей другая та-кая же птица, судя по свисту. Откликнулась, выходит.
Толкнул я Романова локтем, остановил за руку. "Послушай, говорю, что за свисты, вроде зяблики перекликаются?"
Остановились мы, прислушались.
Слух у Романова острый, молодой, к тому же – привычный к лесным зву-кам. В лесах ведь вырос человек, лесной разговор ему понятен.
"Товарищ комиссар, – зашептал мне Романов, – слышу я голоса, будто птичьи. Зяблики так кричат. А вот шаги не того, тяжелые, но не звериные. Шаги, не иначе, человечьи…"
Теперь и я начал различать замирающий шорох шагов, отдаленное хру-стение веток и даже, показалось мне, кто-то слабо кашлянул в глубине леса. Вдвоем мы не могли обмануться. Иллюзия, она одного одолеть может, а кол-лектив ни-ни, не балуй!
Повернулся я лицом в сторону слышанных звуков, достал компас со све-тящейся стрелкой и засек направление, чтобы идти потом по азимуту, а Ро-манова послал в подразделение взять пару автоматчиков на помощь.
Так вчетвером мы и пошли тихонечко в лес. Шли-шли, выбрались, нако-нец, к озеру.
Давным-давно, как сказал мне потом Романов, жил на берегу этого озера валдайский отшельник-молокан, старик лет пятидесяти, а, может, и семидеся-ти. Жил он в землянке, над которой была еще надстроена деревянная избуш-ка. Летником он ее называл.
Старик этот умер лет восемь тому назад, а жилье его, обросшее мхом и травой, так и продолжало стоять, никого не беспокоя.
И вот запахло дымком, потом огонек в окне показался. Костер дымил ря-дом с жильем, а у костра… зяблики посвистывали.
Странные зяблики, в шинелях все, в пилотках, в ремнях. Честь с честью. Куча картофеля перед ними и ведро с водой. Ужин, наверное, собрались они приготовить.
Притаились мы в кустах, почти с зябликами. Посчитали их. Пятеро. Сидят себе, покуривают, да изредка посвистывают. Посвистят они, послушают не-много, и снова посвистят.
"Давайте на них нападем, – нетерпеливо шепчут мне автоматчики. – А момент сцапаем их…"
"Подождите, – говорю я. – Они еще кого-то зовут… Посвистывают…"
Ждать нам пришлось недолго.
Сначала мы услышали подсвист в лесу, правее нас. Потом захрустели вет-ки, и на поляну вышел из леса человек. Вышел он и зашагал прямо к костру.
Пламя-то от костра немного освещало поляну, и мы даже хорошо рас-смотрели этого человека. Был он высок, тоже – в красноармейском шлеме, но поверх шинели он накинул на себя пятнистую плащ-палатку, отчего казался непомерно широким и косматым.
Подойдя к костру, он растопырил концы плащ-палатки и вытряхнул на землю двух живых связанных кур. Тут я и подал сигнал к нападению.
……………………………………………………………………………..
Под дулами наших автоматов сопротивляться им было бесполезно, и все шестеро они подняли руки, но воспротивились обыску, да еще на нас начали шуметь.
– Вы что к нам пристали? – загорячились они. – Мы, говорят, армейская разведка. Вот наши документы, вот партийные билеты, вот… А направляемся мы в штаб Н-ской дивизии к полковнику Смирнову, чтобы на рассвете вместе с их разведкой действовать по захвату "языка". А что зябликами кричали, так это мы репетировались. Разведчикам переговариваться между собою полез-нее на птичьем языке…
Завели мы их в землянку, где горела лампа, еще раз документы проверили. Все у них в полном порядке, придраться не к чему. И печати, и подписи, и пропуска – все правильно. Правильно и то, Н-ская дивизия, наш правый со-сед, действительно намечала провести на рассвете разведывательную опера-цию, о чем нас поставила еще с вечера в известность.
А тут еще один из армейских разведчиков – земляком нашему автоматчи-ку оказался.
"Здравствуй, говорит он, товарищ Петров! Неужели не узнаете? Мы же с вами в Лихославле на одной улице сколько лет жили. Не помните? Домик, рядом с почтой, синенький такой, а на воротах вывеска с изображением само-вара и примуса… Вот я то и есть тот самый Мишка-лудильщик. Ха-ха-ха-ха, вот история. Живем и служим в одной армии, а встретились вот случайно… После войны год целый хохотать будем, как вспомним об этой встрече".
– Да, товарищ комиссар, – говорит мне наш автоматчик Петров, – дейст-вительно, это наш земляк, лихославльский…
А старший из разведчиков с лейтенантскими нашивками осмелел после этого и потребовал от меня написать ему справку, что группа по моей вине задержана в лесу, потому, мол, и опаздывает в штаб Н-ской дивизии.
– Хорошо, говорю ему, записку писать я не буду, а по телефону полковни-ку Смирнову позвоню. Кроме того, чтобы вы не опоздали, я прикажу вас под-бросить к штабу Н-ской дивизии на нашей автомашине.
– Позвольте, – возразил лейтенант, – ведь от вашего штаба сюда никакая машина через лес не проберется…
– А зачем ей пробираться сюда? – сказал я. – Мы за полчасика пешком доберемся до нашего штаба, а через час вы уже будете на нашей машине дос-тавлены к полковнику Смирнову…
– Эге, – возразил лейтенант. – Да мы пешком на сороковой минуте будем у полковника Смирнова, и зачем нам вас беспокоить с машиной да и себя стеснять. Ведь, идя пешком по лесу, мы заодно отработаем задачу движения по азимуту, ну и все другое там, что нужно разведчику…
Черт знает, – сомнение меня взяло, – как поступить? Логически если, лей-тенант прав. По сердцу если, тревожно что-то в груди… И решил я поступить и по логике и по сердцу одновременно. "Всю ответственность, товарищи за ваше задержание я беру на себя. Сам лично с вами и доеду до полковника Смирнова, объясню ему…"
Не успел я закончить своей мысли, как у входа в землянку послышался топот, потом открылась дверь и Романов, охранявший доселе землянку сна-ружи, втолкнул старика в брезентовом плаще, в черной шапке-ушанке, с из-мазанной в глину седой бородой.
– Зяблик этот тоже на свист попался, – пояснил Романов. – Он свистнул мне, я ему и вот…
Романов докладывал мне о происшествии, не отходя от двери и держа ав-томат в боевой готовности.
– Стой, стрелять буду! – закричал он на "разведчиков", двинувшихся было к двери. – Как собак перестреляю! – пригрозил он, поводя автоматом.
Они молча сжались, отступив в угол. Что им оставалось делать? Ведь все их оружие лежало передо мной, на крышке стола. Стоят и посматривают, как затравленные зверьки.
– Ну, тестюшка, – наступая на старика, сквозь зубы процедил Романов. – Расскажи вот комиссару всю правду! Расскажи, где ты пропадал, что делал, что готовился делать?
Старик упал на колени, пополз к моим ногам, царапнул ногтями сапоги, жалко завсхипывал.
– Расскажу, все расскажу, как на духу, только жизню мне оставьте, – взмо-лился он. – Без жизни я не могу жить, совсем пропаду…
Старик понес было всякую околесицу, но Романов поддал его сапогом, пригрозил пристрелить на месте и старик встал, поскреб грязными пальцами в затылке, начал рассказывать.
– В прошлом году, когда немцы к нашему селу подступили, – признался старик, – вся наша семья вакуировалась на восток. И его вот жена, – показал он на Романова, – моя дочь, Нюра, тоже вакуировалась. А я не захотел. Злоб-ность на советскую власть у меня была. Почитай, почитай, еще с самой рево-люции. Крупорушку у меня отобрали тогда и в коммуну передали, а потом и в колхоз. Признаться, захотел на старости старое вспомнить, хозяином пожить, чтобы батраков иметь и крупорушку в свою собственность вернуть… Потом немцы меня обольстили, старостой сделали, а потом сами утекли от Красной Армии, а меня оставили для поджога, для сведений, для всякого там дела… Жил я тут, в этой землянке, а захаживал ко мне частенько парень один из во-енных… Сам он лихославльский. Отец его расстрелян был за троцкизму, а он у немцев в агентах выслужился. Сам он мне сколько раз сознался в этом… Что нам скрывать друг от друга, все равно пропащие… Поговорит он, быва-ло, со мной, потом радию настроит и передает куда-то. Я, признаться, не по-нимал. Он все больше цифрами разговаривал, да и то по-немецки: "Хундерт, да драй хундерт…" Ничего мне не понятно. А радия эта, вот она…
Старик поднял соломенный матрац на своей койке, и мы увидели под кой-кой деревянный ящик, в котором стоял небольшой радиопередатчик.
– Подойдите сюда! – приказал я разведчикам, совсем уже забившимся в угол. – Не узнаете, старик, своих знакомых? – спросил я.
Старик помогал глазами, потер пальцем воспаленные красные веки, что-то раздумывая, потом плюнул себе под ноги, выругался.
– Ах, бродяги, бродяги, попались! – сказал он хриповатым голосом, потом шустро, по-кошачьи, вцепился в рукав лихославльского Мишки-лудильщика, закричал: – Он, ей-богу, он насчет хундертов по радию разговаривал. Ай-я-яй-яй, – с сокрушением в голосе простонал старик. – Утречком, на рассвете, собирались мы еродром поджечь. Ничерта не вышло. Ах, бродяги, бродяги, попались…
Потом старик снова упал на колени и начал, рыдая, просить оставить ему "жизню".
………………………………………………………………………………
– И что же, оставили? – спросил усатый пожилой боец, сидевший с черен-ком в руках у самой печки.
– Как же, оставили! – сердито сказал комиссар. – Романов плачет вон, что еще раньше, до войны, не уничтожил он такого тестя… А сейчас, многие из вас проезжали по трассе к Валдаю и, конечно, видели в овраге, что у деревни Акатиха, холм земли с забитым в него осиновым колом. Там все они, зябли-ки!
………………………………………………………………………………..
Закурив и посмотрев на ручные часы, комиссар спросил нас:
– Вы сильно торопитесь? А то я хотел бы еще один случай рассказать бой-цам…
– Пожалуйста, пожалуйста, – ответили мы, заинтересованные его расска-зами не менее бойцов. – Нам до самого утра торопиться некуда.
И комиссар приступил к очередному рассказу, который он назвал одним словом "ПУТЕШЕСТВЕННИК".
– В эту ночь, – начал комиссар, – ударил морозец. Под ногой захрустела трава. Начало пощипывать нос и покалывать щеки.
Шинели-то на нас были сырые, и от мороза они покрылись серебристым налетом, покоробились и вздулись горбами на спине.
Признаться, так меня тянуло в теплую землянку, что словами и не выска-жешь этого чувства. Вот закрою на мгновение глаза, а железная печка так и мерещится мне, так и сверкает она фигурными огоньками решетчатого под-дувала, так и греет нежно-теплыми лучами.
Отмахнулся я от соблазна, пошел.
Романов шагал рядом, вскинув автомат на грудь и пробуя диск послюнен-ными пальцами, сильно или несильно прихватывает морозное железо.
Прихватывало пока не сильно, и Романов не утерпел, начал шепотом де-литься со мной своими наблюдениями и приметами.
– К утру обязательно потеплеет, – сказал он.
– Почему? – поинтересовался я.
– А железо, оно дает предмету точную, – начал разъяснять мне Романов. – Ежели к оттепели идет дело, то оно и в мороз не прихватит пальцы, а ежели к морозу дело настроено, то… до кожи палец облупит. Это вроде как кошка, чует мороз. Та животная, если к холоду, свернется комочком или когтями дверь царапает, а к теплу – хвост распустит, он и висит, как плеть…
Тихо было в эту ночь. Морозный воздух не трогал веток, в безветрии дре-мали леса, покрытые инеем, сквозь тонкие облака лился на землю белесый лунный свет. И никаких звуков, кроме шепота Романова о диковинных на-родных приметов, я не слышал на протяжении целого километра пройденного пути. Только за лесом, над линией фронта, вздымались золотые космы ракет, сверкали искорки трассирующих пуль, да вспыхивало розовое зарево пожа-ров далеко-далеко, в немецком тылу. В эту ночь там действовали наши парти-занские и парашютно-десантные группы, нанося удар по немецким коммуни-кациям. Наутро готовилось наше наступление на этом участке фронта.
– А как, товарищ комиссар, прорвемся завтра? – неожиданно меняя тему разговора, спросил Романов.
Я ему ничего не ответил.
Не возобновлял больше разговора и Романов.
Так молча дошли мы до дивизионных резервов и хотели было уже повер-нуть на просеку, которая вела к одному из полковых штабов, чтобы прове-рить бдительность часовых и патрулей в эту ночь перед боем.
Откуда ни возьмись, заметили мы, дорогу нам пересек человек в гимна-стерке, в меховой шапке, с котомкой за спиной и с круглым армейским ко-телком в руках.
Проворно так он бежал, будто спешил зачерпнуть в озерке водички, само-му попить, да и товарищам в блиндаж понести.
Мы прижались к сосне и наблюдаем.
Человек даже не остановился у озерка. Перепрыгнув кювет, наполненный водой и покрытый молодым ледочком, он подозрительно оглянулся и… давай бог ноги, помчался по обочине. Бежит он по кустам и прямо на нас.
– Стой! – окликнули мы его, когда он поравнялся с нами. – Ты куда бе-жишь?
– Ей-богу, никуда! – забормотал он. – Я просто отпросился у старшины попутешествовать до утра. Шинель ему свою в заклад положил, что вернусь. Добегу вот до Русской Яблони, и вернусь. Ей-богу вернусь…
– Нет, сказал я, в Русской Яблоне тебе делать нечего. Пойдемте в ваш штаб.
Тут "путешественник" и взмолился.
– Не выдавайте, говорит, меня. Во всем признаюсь. Полку нашему насту-пать приказано, а я испугался, убежал. "Притворюсь, мол, – думал я, – от-ставшим от своей части и устроюсь в каком-нибудь тыловом подразделении". Ей-богу, товарищи, только об этом и думал. Жутко ведь в бою умирать…
– И много вас таких в полку нашлось.
– Ей-богу, я один! – ответил он и даже три раза перекрестился…
– Да его, подлеца такого, убить бы на месте! – зашумели бойцы. – Это же настоящий шкурник, он всю жизнь будет стараться путешествовать, а о защи-те Родины не подумает…
– Нет, товарищи, он больше никогда уже путешествовать не будет, – разъ-яснил комиссар. – По приговору Революционного Военного Трибунала, он расстрелян перед строем полка, как дезертир.
Вздох облегчения прошумел в землянке, и снова стало тихо. Трещали только дрова в железной печке, от которой пышало жаром.

Ноябрь, 1942 года.
Северо-западный фронт.












ШТАНЫ
Рассказ-шутка

Едва успели мы занять эту деревню, как красноармеец Чемоданов появил-ся среди нас со своими большими портновскими ножницами.
– Вот, лопни мои глаза! – в сотый раз уверял он бойцов. – Не сойти мне с места, если вру! И дед мой и отец были классическими портными, а я весь в них уродился. Что хочешь, могу сшить или починить. Не верите? Не знаю уж, какие вы есть бобы… Завьялов, давай тебе починку совершу, хочешь?
– Нет уж, я повременю, – возразил белобрысый боец Завьялов. – Оружью свою прочищу, потом уж подумаю… Немей-то, он совсем близко…
– Немец, немец! – сердито передразнил Чемоданов. – Он, небось, уже за Полометью очутился, твой немец, за Березномызой пятки салом мажет или еще дальше… Иди, говорю, на починку…
– Нет, я повременю, – упорно возразил Завьялов и начал еще энергичнее протирать свою винтовку.
– И какого черта ее трешь? – не унимался Чемоданов, – ведь ружье и так чистое…
– А я хочу, чтобы оружья еще стала чища, чем есть! – уже сердито огрыз-нулся Завьялов. – Да и чего ты, право, набрыдаешь со своей починкой. Не желаю я портить свою одежду твоей починкой, вот и не набрыдай…
– Эге, не желаете?! – воскликнул Чемоданов. – Думаете, я не умею. Хо-рошо. Я вам всем сейчас докажу. Не хочете чиниться, так я сам свои личные штаны переделаю. Такие, братцы мои, сошью галифе, что головами закачае-те…
Разувшись, снял он с себя широкие зеленые штаны шестого роста, вски-нул их на крышку вынесенного на улицу стола и, покрутив рыжие свои усики, священнодейственно щелкнул ножницами над штанами.
– Нет, – сам себе возразил Чемоданов. – Прежде, чем резать, надо сплани-ровать…
Раздобыв мелок, он начал отмечать им на штанах, где урезку сделать, а где и вставку…
Бойцы обступили Чемоданова, с любопытством и интересом следя за его неторопливой работой.
– Неужели сумеешь галифе сшить? – сомневающимся голосом спросил один из бойцов, заглядывая через плечи товарищей на разложенные зеленые штаны.
– Галифе? Велик фасон! – укоризненно покачал Чемоданов головой. – Я, братец мой, любые штаны сделать смогу. Как море будут, если хочешь. Могу и на ручей сделать их похожими. Я же потомственный портной…
– Ну-у-у…
– Кто там нукает, когда еще не запряг, еще не поехал? – спросил Чемода-нов, оторвавшись от штанов. – Давай вот на махорку поспорим, если я себе штаны галифе не обигорю собственным промыслом…
– На осьмушку махорки хочешь? – спросил Завьялов, кончив чистить ру-жье.
– Могу и на осьмушку…
– Тогда, давай ударим по рукам при всех свидетелях, – сказал Завьялов, протягивая к Чемоданову свою широкую шершавую ладонь. – Чтобы ты не отперся…
– И ударим, – запальчиво воскликнул Чемоданов и размахнулся рукой выше головы.
– Немцы, немцы прорвались! – внезапно послышался крик на улице, и сейчас же застучали пулеметы, забухали винтовки, начали грохать ручные гранаты.
С боем отошли мы к лесу. В цепи, делая перебежки и отстреливаясь на ходу, все время мелькала фигура Чемоданова в зеленой гимнастерке и белых исподниках.
Целый месяц потом, сидя в обороне, мы не давали Чемоданову житья. "Ну, дружище, – шутили мы, – расскажи, как ты галифе себе сшил?"
– А-а, пошли вы к лешему, – огрызался Чемоданов и грозил бурым своим кулаком. – Жилу перешибу, если еще раз спросите про штаны.
– Не только спросим, а еще и жене твоей про этот конфуз напишем, – про-должали хохотать бойцы. – Ей-богу, напишем…
– Ну, братцы, такую подлость вы не должны сделать, – заискивающим то-ном говорил Чемоданов, обещая при этом из первой же получки отдать За-вьялову проигранную осьмушку махорки. – А штаны, братцы, лопни я на месте, отвоюю! Мне без них совсем неспособно…
……………………………………………………………………………….
Внезапно обстановка изменилась и был получен приказ штурмовать Бе-лый Бор.
Всю ночь готовились мы к штурму. Вязали щиты из ветвей и камыша, на-бивали соломой палатки и матрацы, готовили специальные санки под пулеме-ты и боеприпасы. Наступать на село решили мы через болото, откуда немец и не чаял нас увидеть.
На заре перешли мы болото и выбрались на сухое место, приготовились, ждали сигнала.
Вдруг немец обнаружил нас и давай и давай поливать огнем. Ох, и жарко нам стало. Пули, мины, прямо таки дышать нечем. Многие из нашего взвода начали по-рачьи пятиться к болоту. А ползти туда, это же просто гибель. "Ну, думаем, амба! Отжились!"
И в этот момент, когда мы совсем оплошали, и командира убило, на пра-вом фланге раздался голос, да такой зычный, что твой паровозный гудок.
– Слушай мою команду, братцы! Давай-давай на немца, давай на сукина сына! За мной.
За высокой, плечистой фигурой Чемоданова рванулась вперед вся цепь.
– Гранатами глуши немцев, гранатами их, сукиных сынов! – то там, то здесь, носясь у всех на виду, кричал Чемоданов.
Гром, огонь, крики, – все смешалось и получился настоящий ад. Не вы-держали немцы, попятились в глубь села. Там у них траншеи шли крест на крест и в клеточку, и под домами прямо. Черт бы запутался в этих ходах и пе-реходах. Но уже и с другого конца села загремело "ура", забухали наши пуш-ки и минометы, загрохотали гранаты.
– Братцы, братцы! – кричал Чемоданов, поднимая снова было залегших бойцов. – Вперед! Не слышите разве, наши уже с хвоста немца лупят. Вперед, колоти его в гриву, сукиного сына!
………………………………………………………………………………
Часов до двух дня продолжали еще отдельные немцы отстреливаться из траншей да из строений. Палят себе прямо из-под обломков, и никакая гайка. Почувствовали смерть, стали злее осенних мух, эти фрицы. Но к полудню со-всем почти затихло все.
Пошли тогда мы траншеи обыскивать. Смотрим, лежит вроде убитый, а дышит. Мы его за шиворот и наружу. А это оказался немецкий обер-ефрейтор. На рукаве у него поблескивал серебряный галун по краям тре-угольного шеврона.
Подняв руки над головою, обер-ефрейтор дико завыл:
– Гитлер капут, Гитлер капут!
– Ага, сдаешься, собачья харя! – крикнул на него Чемоданов. – Ну, черт с тобой, за "языка" пойдешь. Форвертс! – скомандовал он немцу, пропустил его впереди себя и повел к штабу, упершись острием штыка в поясницу ефрейто-ра.
Вдруг Чемоданов пригнулся, начал всматриваться в ноги немца, потом хватил его всей пятерней за шиворот и закричал:
– А-а-а, прохвост, попался. Зитцен зи!
Немец испуганно оглянулся, но Чемоданов еще сердитее закричал на него:
– Зитцен!
В одну минуту Чемоданов усадил немца на бруствер траншеи, сдернул с него широкие зеленые штаны и, показывая нам, торжествующе произнес:
– Вот, братцы, нашлись штаны. И меточка на них поставлена "Бухара". Такую меточку, братцы мои, только на моих штанах ставили. Да-а, именно на моих. – При этом Чемоданов хозяйственно осмотрел штаны и погрозил немцу кулаком:
– Я тебе, рыжий прохвост, дам "Гитлер капут!" Чужих штанов не грабь, вот что!
Ноябрь, 1942 года.
Лычковское направление, Северо-западный фронт.
СОЛИДАРНОСТЬ
Рассказ на марше

Вторые сутки, стуча подошвами сапог по бревенчатому настилу фронто-вой дороги, шли мы по лесам северо-запада, шли к Старой Руссе.
Марш был тяжелый, почти без отдыха. Лишь выпадали на нашу долю ко-роткие десятиминутные привалы в конце каждого часа движения, да получа-совые остановки на обед и ужин. Ясное дело, сдремнуть было некогда.
И вот, едва коснулись мы настила дороги, когда командир объявил при-вал, как начали преклонять головы к плечу товарища и засыпать.
А фронтовики знают, что значит, если позволит сну в неподходящее время одолеть солдата. Тогда не только за десять минут, но и за полчаса не подни-мешь роту в поход.
И вот политрук наш, Самуил Аарононович Фельдман, умел своими корот-кими, но смешными рассказами заставить нас забывать усталость и стряхи-вать с себя сон, когда, казалось, уж никакие силы не смогли бы это сделать.
– Ну, ребята, – раздался его звонкий голос, – сегодня есть у меня для вас специальный рассказ. В другое время ни за что не рассказал бы, а сегодня – так уж и быть, расскажу.
Бойцы, толкая друг друга и подвигаясь к политруку, зашевелились. Кто-то подсунул политруку свою вещевую сумку, чтобы сидеть ему было удобнее, другие, чтобы не стучать каблуками, на носках подошли поближе и присели на корточки, третьи – легли рядом, подставив мякоти ладоней к подбородку и начали слушать.
– Нашего батальонного комиссара Изотова, – начал политрук свой рас-сказ, – вы, конечно, знаете. Но знаете ли вы, как он в Белостоке одолел иу-дейского бога Иегову? Ну, конечно, не знаете.
А дело это произошло в августе 1940 года. Мы тогда с товарищем Изото-вым работали в Белостокском военкомате, он – военкомом, я – помощником.
Часа, примерно, в два вбежал к нам в кабинет военврач Василий Иванович Черенков. Испуганный такой, бледный. В Черных глазах его, да и на всем ли-це, металось смятение, губы его дрожали, каштановая небольшая бородка тряслась.
– Товарищ военком, товарищ военком, – с трудом выговорил он поразив-шее нас сообщение. – Призывники забунтовали…
– Что-о-о?! – не веря своим ушам, переспросил Изотов, вскакивая из-за стола. – Как это забастовали?
– Не подчиняются они, товарищ военный комиссар, – ответил Черенков. – Я уж и не знаю как. Впервые мне пришлось с таким народом встретиться. Врач я, знаете, молодой.
– Ладно. Идемте! – сказал военком, на ходу поправляя фуражку и застеги-вая крючки на воротнике кителя. – Я переговорю с ними на месте.
Во дворе, куда мы вышли, у парусиновой палатки медицинской комиссии, чинно выстроившись в две шеренги, стояло человек тридцать молодых евре-ев, совсем недавно ставших советскими гражданами и впервые призванных в ряды Красной Армии.
В шляпах, в котелках, в картузах и ярких парчовых тюбетейках, в скром-ных просторных костюмах и в крикливых многоцветных пижамах, в длинно-носых туфлях и в ботинках со сверкающими крагами и пряжками, молодые люди с веселыми черными глазами и огромными кудрявыми бородами, по-хожими на бороду микель-анджеловского "Моисея", встретили нас почти-тельным молчанием и ответили на наше приветствие лишь вежливыми кив-ками головы.
Но едва только товарищ Изотов заявил, что он желает выслушать их пре-тензии, как молодые люди с преогромными бородами немедленно сломали шеренгу, окружили Изотова и, перебивая друг друга, заговорили все разом.
Говорили они о том, что законы Моисеевы запрещают бритье бороды, что без бород они потеряют подобие божие, что их накажет Иегова, что они же-лали бы служить в Красной Армии с такими вот бородищами.
Особенно сильно волновался чернобородый призывник в пунцовой шел-ковой пижаме и в золотистой тюбетейке.
– Ой, вай, – тараторил он. – Никак уже нам не можно без бороды. Бог наш, Иегова, накажет… Но если он, бог наш Иегова, знать не будет, кто из нас первым сбрил бороду, то кого же он накажет? Удивительно и интересно, кого же он тогда, бог наш Иегова, накажет, если по законам его наказывается лишь первый, сотворивший зло?
Изотов, внимательно слушавший все высказывания правоверных призыв-ников, задумчиво почесал пальцем правую бровь и вздохнул.
– Ннда-а-а, – протянул он вполголоса. – Культ… это трудное дело. Но… устав Красной Армии, самой передовой и новейшей Армии в мире, должен взять верх над библией ветхого завета. Ннда-а-а…
Так вы сказали, что Иегова не сможет никого наказать, если не обнаружит первого нарушителя его законов? – обратившись вдруг к призывнику в пун-цовой пижаме, спросил Изотов так громко, что все услышали его вопрос и насторожились, притихли.
– Я уже сказал по иному, но то же самое, – согласился призывник и во-просительным взглядом скользнул по лицам своих товарищей, будто искал у них поддержки или сочувствия
– Да, да, да, да, – закивали те головами и улыбнулись.
– Так вот, товарищи, – обращаясь теперь уже ко всем, сказал Изотов, – мы сейчас отправимся в парикмахерскую (Он назвал при этом самую большую из многочисленных белостокских парикмахерских). Никто из вас первым там бриться не будет, но станете все вы свежими, как молодые огурцы после до-ждя…
Призывники при этих словах Изотова с интересом переглянулись, и было видно, что их очень заинтересовало предложение Изотова. Некоторые из них даже посоветовали, как ближе пройти к этой парикмахерской, а другие кив-ками головы высказали одобрение предложенному маршруту.
Через полчаса, по общей команде, как один человек, все призывники заня-ли многочисленные стулья в бритвенном зале парикмахерской. Одновремен-но, завернув всех призывников по самое горло в белоснежные пеньюары, у спинок стульев встали парикмахеры со сверкающими и пощелкивающими ножницами в руках. На столиках лежали раскрытые бритвы, сверкали мыль-ницы и чашечки с дымящейся горячей водой, возвышались пузатые флаконы с одеколоном и с золочеными пульверизаторными колпачками на коротких горлышках.
– Начинай! – скомандовал Изотов, и в этот же миг, видя друг друга в зер-кале и не желая быть свидетелями грехопадения своих товарищей, все при-зывники зажмурились и так просидели все время, пока работали над ними па-рикмахеры.
Потом, открыв глаза, они не сразу узнали друг друга. Вместо пейсов и пушистых кудрявых бород у всех у них сияли тугие свежевыбритые щеки.
– Ха-а, настоящие молодые огурчики после дождя! – восхищенно вос-кликнул молодой еврей в пунцовой пижаме. – А ну, одеколончику, пожалуй-ста!
Мастер нажал горстью на бурую пульверизаторную грушу в золотистой шелковой сетке, и фонтан ароматной матовой пыльцы влажной прохладой ударил в лицо клиента, с шумом прошелся по волосам, радугой заиграл над головой, освещенной солнцем.
Отдуваясь и фыркая, человек в пунцовой пижаме, сбросив с себя пеньюар, чтобы душистая пыльца садилась и на одежду, блаженно крутил головой и подставлял под струю одеколона свои щеки, лоб, узкий подбородок и длин-ную шею.
– А-а-ах, уже хорошо! – крякнул он. – Уже будем, друзья, солидарными, и никогда Иегова уже не узнает, кто из нас первым сбрил бороду…
………………………………………………………………………………..
– Конец прива-а-ала-а, послышался голос командира. – Начать движе-е-ение-е!
Веселые и хохочущие бойцы, шустро встали в строй и двинулись в даль-нейший путь.
– Будем, друзья, солидарны, и мы никогда не утомимся, – воскликнул кто-то, переиначив концовку рассказа политрука. И снова все засмеялись, бодро шагая и стуча сапогами по длинной-длинной фронтовой лежневке. Рассказ "Солидарность" достиг цели.
Ноябрь, 1942 года.
Старорусское направление.
Северо-западный фронт.
В ЛЕСАХ ВАЛДАЙСКИХ
Из моих записок.

В эту командировку мы с лейтенантом Лашкевичем должны были отпра-виться пешком, так как предстояло разведать наиболее подходящие дороги для скрытого передвижения транспортов и войск к переднему краю. Намеча-лась крупная операция в районе Демянско-Лычково-Залучского треугольни-ка, в котором продолжала удерживаться побитая 16-я немецкая армия.
Взяв на ремень карабины и пристегнув к поясу по паре ручных гранат, ра-ненько утром мы вступили в лес.
Просеками и лысыми полянами, по краям которых могли незаметно про-ходить войска, мы добрались до большой деревни Ивантеево. Здесь, как еще говорили нам в штабе, жил один старик-следопыт, вдоль и поперек исходив-ший Валдайские леса.
Когда грянула война, население из Ивантеево двинулось за Валдай, на восток, а этот старик вместе со своей старухой твердо решил никуда не ухо-дить из своей избы. Раздобыл он ружье, гранат набрал, собираясь воевать с немцами. А когда Красная Армия немного отодвинула немцев, и Ивантеево стало ближним прифронтовым селом, старик это (Звали его Петром Иванови-чем Мальцевым) добровольно предложил свои услуги быть проводником красноармейских подразделений по ему одному известным тропам и дорогам через леса, топи и болота.
Вот к помощи этого старика штаб рекомендовал нам обратиться.
Петра Ивановича Мальцева мы застали на болоте, почти у самой околицы Ивантеево. Чавкая большими, армейского образца, сапогами и согнувшись в три погибели над мшистым болотным ковром, он собирал кроваво-красные, похожие на рассыпанные кем-то бусинки, зерна клюквы и осторожно ссыпал их со своей бурой ладони в глубокое решето.
Нас, подошедших к нему очень тихо, он не заметил и продолжал свою ра-боту, как ни в чем не бывало. Тогда мы слегка кашлянули и Петр Иванович поднял голову.
– Здравствуйте, Петр Иванович! – сказали мы, отдав честь. – Как пожи-ваете?
Старик снял с головы глубокую островерхую шапку из коричневого боб-рика и, блестя лысиной, низко поклонился.
– Здравствуйте, сынки! – сказал он дребезжащим голосом. – А живу, слава богу, терпимо. Вот только бумага вся вышла, завернуть цигарку бы, но уж очень нескладна газета, что старуха принесла мне ее из Валдая. Сами вот по-смотрите…
Он поднял подол длинной сермяжной рубахи, торчавшей из-под черного ватника, и достал из кармана широких зеленых штанов номер газеты "Вал-дайский колхозник" от 15 мая 1942 года, подал его мне.
Действительно, закурить такую газету было совершенно невозможно. Она была тверда и толста, как сыромятная кожа. Да и новинок в ней не было для прочтения. Номер был заполнен нотой Молотова о немецких зверствах, опуб-ликованной в центральной печати еще 27 апреля 1942 года, большой статьей "Сбор клюквы – важная оборонная задача" и, наконец, подписью редактора А.Г. Шуваловой. Больше ничего.
– Умеют же люди, подобные Шуваловой, издавать устаревшие газеты, – сказал я, передавая номер лейтенанту Лашкевичу. – Сохрани, дружище, на память. А вам, Петр Иванович, вот, курите пожалуйста, – достал я из сумки и подал старику целую десть курительной бумаги.
Петр Иванович хозяйственно пощупал пальцами уголок листа бумаги, ска-зал, что "немного проховата и тонка", но сейчас же закурил и заодно поинте-ресовался о цели нашего прибытия.
Слушая меня, он покуривал, трогал левой рукой черную с проседью бо-родку, почесывал ногтем костлявую горбинку своего толстого носа и пытливо смотрел на меня из-под косматых бровей лукавыми серыми глазами.
– Это можно, – сказал он, наконец. – Я проведу вас по такой дороге, что лучше и не придумаешь. Только вот зайдем сейчас ко мне в хату, старуха нас завтраком покормит, потом и двинемся в путь.
В хате Петра Ивановича было тихо. Только двадцатидвухлетняя "Десса" гремела под столом, обрабатывая козлиную кость. "Дессой" старик называл маленькую черную собаку, оглохшую и поседевшую от старости.
– Я, – пояснил нам Петр Иванович, – интереса ради, испытываю, сколько лет способны жить различные животные и птицы. Очень это любопытно. Вот, петух у меня был. Девятнадцать лет прожил он и ничего себе, исправно кука-рекал и по куриной части исполнял дело. Только в начале двадцатого года своей жизни начал он кое-что путать. Например, несколько раз проспал пол-ночь и кукарекнул совсем уж невпопад. Хороший был петух, но жаден… Хва-тил однажды сухарь не по своей способности и подавился. На том и жизнь его кончилась, а еще бы мог пожить…
А то вот еще, кот у меня у меня был. Хороший кот, сибирской породы, с бакенбардами на щеках и косматый такой, косматый. Шестнадцать лет про-жил, и погиб он по несчастью: в казан с кипятком, с печки прыгнувший, упал и обварился насмерть. Но "Десса" вот живет…Умная собака.
Пока хозяин рассказывал мне все эти истории, лейтенант Лашкевич мылся в сенях, пробуя полученный у ротного каптенармуса заграничный «шам-пунь», а старушка-хозяйка в кутке готовила нам "сладость". Она огромной деревянной ложкой давила клюкву на плоской алюминиевой тарелке. Сочные зерна, лопаясь от натуги, струями красного сока брызгали в лицо старухи и щеки ее казались покрытыми мелкими капельками крови.
– Скорей там, старуха, пошевеливайся! – не вытерпел Петр Иванович. – Нам надо спешить на дело.
– Сичас, сичас, – засуетилась старуха, видимо, уважавшая в старике и силу и власть. – Сичас…
Она поставила на стол недомятую клюкву, за которую я принялся сам, и начала возиться в печи и на загнете, громыхая сковородками и макидрами. Лашкевич тем временем достал из сумки сельди и флакончик уксуса, а ста-рик подал ему деревянную тарелку, чтобы на ней удобнее было почистить и разрезать сельди.
– Сама, сама! – закричала старуха, – я все сама сделаю, родимые. Вы уж у меня, вроде как в гостях побудьте.
Она подбежала к столу, моментально содрала с сельдей кожу с головы до хвоста, порезала их на кусочки и немножко посокрушалась, что нет у нее по-стного маслица, без чего селедочка "скуса не имеет".
– Ничего, бабушка, – возразил Лашкевич. – Сельди жирные. Они и без маслица пойдут. Кроме того, вот уксус! – Подал он хозяйке трехгранный фла-кончик. – Полейте немного…
– Ишь ты, дива какая! – покачала старуха головой, взболтнула уксус, по-том налила его в ложку и, не успели мы моргнуть глазом, как она отведала уксус, точно схлебнула суп или рыбную уху.
Мутноголубые глаза ее сразу остановились, а губы покрылись инееподоб-ным белым налетом.
– Воды ей скорее, воды! – крикнул я Лашкевичу, рядом с которым стояло ведро и кружка.
Одумавшись, старуха сквозь слезы и кашель вымолвила:
– Ох, сказись она, дива эта! Я думала, она сладкая, а она такая глыбкая да ямкая (крепкая и кислая).
– Вот, сынки, темнота! – засмеявшись, воскликнул Петр Иванович. – Ведь старуха моя, действительно, никогда уксус не пробовала, а пробовать она лю-бит…
– О-о-о, старик, молчи уж, – стараясь шутить, возразила старуха. – И сам ты любитель пробовать разные разности…
Так, перебраниваясь и ворча, старики начали завтракать вместе с нами. Потом хозяйка угостила нас кушаньем, которое в Андижане называют "сам-цами", в Свердловске – "шанги", в Курске – "налистники", а вот тут, в лесах Валдайских, это кушанье носило название "сульчины".
Это большой блин, в который, как в пакет, завернута какая-нибудь вкусная начинка. На этот раз начинкой служила некрутая молочная каша. Нажал я зу-бами на "сульчину", а каша и потекла по пальцам. Но все же, "сульчины" нам понравились, и мы поели их целую большую миску.
Старуха угостила нас в конце завтрака кисло-сладким клюквенным ква-сом, потом спросила о кушаньях, которые принято в наших местах готовить. Мы назвали ей курскую соломать, сураегу, соложеное тесто, но старуха толь-ко покачивала головой.
– Не слыхивала, не приходилось, – сказала она. – Вить у нас край лесной, мы и живем по лесному, своим домыслом живем…
И сказала эта старуха не с сожалением, а тоном, в котором отражалось чувство удовлетворенности лесной жизнью, чувство превосходства этой жиз-ни над всей остальной, не лесной жизнью.
Поблагодарив хозяев за сытный завтрак, мы начали готовиться в путь-дорогу, а щупленькая старушонка с редкими седыми волосами и перекошен-ными узкими плечиками, обтянутыми серой коленкоровой кофтой, засуети-лась собрать нам узелочек харчей на дорогу и выбежала по делу в сени.
 Вдруг она закричала там благим матом и, вся побледнев, вбежала в хату. На губах у нее висели лохмотья белой пены, а в руках она держала склянку с "шампунем", забытым в сенях Лашкевичем.
– Ох, ох, ох! – стонала старуха. – Я, кажись, отравилась. Думала, что это подсолнечное масло, а взяла в рот и пеной все поднялось…
Тут мы не удержались и начали хохотать вместе со стариком.
– Бабушка, – сказали мы, – да это же не масло, а "шампунь" – жидкое мы-ло…
– Ну, слава тебе, осподи! – сразу повеселев, перекрестилась старуха. – От мыла, ведь, люди не умирают…
– Ах, корга, корга! – укоризненно произнес старик. – Сколько раз тебе го-ворил, не пробуй, если матерьял неизвестный…
– Вот какой ты, – огрызнулась старуха. – На меня ругаешься, а и сам все пробуешь и пробуешь…
– Я пробую сознательно, с умыслом, а ты так, с дури головы
……………………………………………………………………………
Минут через двадцать мы распрощались с приветливой старушкой и оста-вили деревню Ивантеево.
Немцы почему-то начали в это время бить из дальнобойных орудий и сна-ряды рвались в лесу, тянувшемся между Ивантеево и населенным пунктом Бель.
Петр Иванович остановился. Он посмотрел на поднимающиеся над лесом черные столбы взрывов, и глаза его сузились, сверкнули злостью.
– Лес ломает, подлец! Да за этот лес, да за каждое дерево надо не менее как двум немцам голову отломить. – Пробормотал он и, повернувшись, заша-гал так твердо и быстро, что мы еле успевали за ним. – От этого леса вся на-ша сила исходит, а он по нем бух да бух… Да я вот, что вам скажу! - толкнул он меня рукой. – Немец, он с удовольствием всякую пакость сделает. Он тебе и сад порубит, и лес поломает, и хату спалит, и ребенка убьет и всякую искус-ству опоганит… В нашей округе есть церковь одна. Каменная, хорошая цер-ковь. Про нее тут слава даже везде шла. Слишком картины там расписаны с умыслом и с живописностью. Говорят, великий живописец Репин интересо-вался этими картинами. Вот как. А немцы выдрали в этой церкви пол, а свя-тые лики живописные из автоматов расстреляли. Вот как. Сам то я человек не очень религиозный, но меня кусает за сердце, что они такую искусству опо-ганили. Вот как. По пути вот я и покажу вам, если интересуетесь, эту церкву. В ней есть интерес…
……………………………………………………………………………
Так, беседуя о всяко всячине, а больше всего злясь и раздражаясь на нем-цев, мы и не заметили как отмахали шесть километров от Ивантеево до Большого Городно по дороге, с обеих сторон зажатой мощными лиственны-ми и хвойными лесами.
 Здесь началось большое озеро, северным берегом которого мы прошли до плотины, миновали шлюз и вышли потом на южную окраину Малого Город-но.
– Ну, сынки, – сказал нам Петр Иванович Мальцев. – Теперь повернем на-лево. Нам надо по лесам и болотам, по топям, а найти вот сухую и скрытную дорожку. Есть такая, есть. Мы по ней и пройдем сегодня. Я вас проведу через Заручевье, через Козьяки, через Струги…Кривехонько, но удобненько вый-дем мы на демянское шоссе почти под Валдаем. Поюжнее психиатрической больницы выйдем. Вот как.
В Заручевье мы прибыли быстро, прошагав около трех километров по до-роге через лесистое болото. И действительно, старик показал нам, а мы на-несли на карту эту неезженую еще, но соответствующую всем требованиям секретного передвижения войск дорогу.
Заручевье оказалось небольшой деревушкой, расположенной на лесистых буграх. К нашему приходу там продолжали еще дымит головни на пожарище и голосили женщины.
На улице и на ветвях деревьев валялись и висели осколки досок, щепки, шматки серой гунтовой кровли, разбросанные взрывом немецкой авиабомбы, которую утром сбросил здесь немецкий черногузый "Юнкерс".
 Под сараем, мимо которого проходила дорога, стоял небольшой гробик, а над ним безутешно рыдала женщина. Она оплакивала свою десятилетнюю дочь, убитую немецким летчиком.
……………………………………………………………………………
Часам к четырем дня мы закончили разведку первой объездной дороги, наметили съезды, разъезды, регулировочные посты и телефонные точки.
 Дорога эта оказалась вполне универсальной. По ней могли идти не только пехотинцы и повозки, но и орудия, трактора и танки. Под ветвями могучих сосен, берез, ветел, образовавших как бы сплошной арочный зеленый пото-лок над дорогой, движение могло идти, как по туннелю. Никакой немецкий воздушный разведчик не смог бы обнаружить движение войск по этому жи-вому зеленому туннелю, способному поглотить в своей дыре и укрыть целый современный корпус войск.
…………………………………………………………………………….
Отложив разведку маршрута до Валдая и острова Руднев на Валдайском озере до следующего дня, чтобы успеть за ночь оформить схему уже разве-данной дороги, мы решили все же заглянуть в церковь, о которой так много и настойчиво говорил нам Петр Иванович.
Мне, признаться, хотелось полюбоваться росписью стен и фресками, сде-ланными кистью Валдайских живописцев. Ведь если ими действительно ин-тересовался в свое время даже автор "Бурлаков", то они достойны внимания.
Свет, краски, образы – постоянно следует подчеркивать, являются как бы душой материи. И в церковной росписи осмотренного храма я нашел лишь новое подтверждение правильности этой мысли. Так сильно воздействовала на мое воображение и на мою эмоцию роспись Валдайских живописцев старшего поколения.
Шагая по деревянным ступенькам церковной паперти вслед за Петром Ивановичем и переступая порог церкви, я был полон каких-то двойственных противоречивых чувств: "Что могу я увидеть в церкви? – тревожил меня один вопрос. – Повторение того, что еще в детстве не раз видел в других церквях? Возможно, более художественное повторение, но все же только повторение. Ведь религиозная тематика однообразна и схематично-эталонно ее живопис-ное разрешение в захолустных церквях. Если так, то мне не зачем идти в эту церковь.
 Но тут же волновал меня другой вопрос, почему же Репин посетил эти стены? И не будет ли с моей стороны кощунственным неуважением к памяти гения, если с отвернутыми в сторону глазами пройду я мимо того, на что смотрели его проницательные и вдохновенные глаза?"
Но с первого же взгляда на роспись стен я убедился, что творцы этой рос-писи, Валдайские неизвестные живописцы, руководствовались, во-первых, мыслью великого мастера Коро: "Лучше быть ничем, чем эхом живописи других" и были заинтересованы в точности изображения лишь настолько, – как говорил Горький, – насколько это необходимо для более глубокого и яс-ного понимания всего, подлежащего искоренению или достойного создания.
Во-вторых, они работали с той любовью к труду, которая красиво и спра-ведливо выражена была словами Ван-Гога: "Когда я пишу жатву, мой труд не легче труда крестьянина, убирающего хлеб, но я на это не жалуюсь…я себя считаю рабочим, а не изнеженным иностранцем или туристом, путешест-вующим для своего собственного удовольствия".
Итак, Петр Иванович Мальцев оказался прав. Восхваляемая им заранее, церковная роспись стен вправду оказалась изумительно богатой по краскам, свету и искусству исполнения. Более того, она совершенно в новом аспекте трактовала старые религиозные темы, осветив их светом реалистического взгляда на жизнь.
Почти под самым куполом церкви живописцы намалевали великомучени-цу Параскеву, Николая чудотворца и Тихона Задонского.
Все это широко известные, канонизированные христианской церковью ре-лигиозные персонажи, но как они даны здесь?
Вот Параскева-Пятница. Она изображена в виде молодой красавицы в го-лубом платье и фиолетовой накидке, перекинутой через красивые округлые плечики и соединенной концами на рельефно очерченных холмогориях тре-петной груди. В нежно-томных карих глазах Параскевы и на румяном ее тон-ком лице не было и тени святой мученической скорби или страдания под тя-жестью человеческой бренности. Наоборот, и в глазах Параскевы, и в выра-жении ее лица, в позе фигуры и в оттененном трепетании груди, – во всем светилась и дышала неутоленная жажда радостей земной плотской жизни.
В руках Параскевы, написанной, может быть, живописцем с натуры или с портрета своей любимой девушки, был кипарисный крест, прижатый к груди, и пергаментный свиток с начертанным на нем символом веры "Верую во еди-ного бога-отца…"
Будто подчеркивая свое внутреннее несогласие променять земную жизнь на небесную иллюзию, Параскева небрежно держала свиток левой рукой и он свисал почти до самых ее коленей, искусно обозначенных тенью, проступив-шей сквозь голубую материю. Так и казалось, что тепло молодых коленей Параскевы струилось через платье и в струях этих колыхался свет.
Седенький Николай, с маленькими кудрями бакенбард на сухоньких ще-ках и с красными молодыми губами в обрамлении белой бороды и усов, был ранен пулей под левый глаз (выстрелил немецкий солдат) и выглядел комич-ным. Он, полный плотских вожделений, влюбленными серыми глазами смот-рел на Параскеву, готовый шагнуть к ней и продекламировать ей слова Шо-лом-Алейхема из "Песни песней":
       Сильна она, как смерть, любовь;
       Жестока, как ад, ревность.
       Стрелы ее – стрелы огненные. Пламень божий…
Каким-то неуловимым для глаза мазком кисти живописец превратил страсто-терпого старца, каким рисует церковь Николая в своих канонах, в пылающего женолюбца, каким слывет он в народе, воспет в частушках.
Живописец как бы через свет и краски своей работы перекликался с на-шим временем. Ведь сейчас народные частушки и сказы нередко рисуют Ни-колая чудотворца как вполне плотского человека, у которого, говоря словами Батюшкова, память сердца сильней рассудка памяти печальной.
В народе есть рассказ о том, что однажды, пробужденный веселым де-вичьим смехом, Николай чудотворец долго любовался с колокольни гуляю-щими внизу студентками, потом, вздохнув и вспомнив молодость с ее сер-дечными треволнениями, он по каменным ступенькам сошел к молодежи.
       …не стерпел наш старик,
       Бо соблазн был велик:
       С колокольни он святой опускается,
       Через тумбу-тумбу раз,
       Через тумбу-тумбу два,
       Через тумбу-тумбу три
       ………………………..
       За студентками гоняется…
Поодаль от Николая и Параскевы был изображен темно-русый полноте-лый с умными немного насмешливыми серыми глазами и широкой бородой старого русского купца, готового пуститься за выгодой хоть на край света.
Купчина этот был старательно отделан богомазами на небесном фоне сте-ны и назван Тихоном Задонским.
Полнокровный реализм так и дышал от всей церковной росписи, за кото-рой лесная глушь обеспечила, видимо, свободу от тяжелой лапы синодского цензора…
Интересно отметить, что в этой церкви я не обнаружил традиционной кар-тины "Страшного суда", являвшейся с давних пор обязательным атрибутом всех христианских церквей. В лесном краю она, видимо, оказалась ненужной.
Не была завершена и картина "Изгнание Адама и Евы из рая". Полностью был закончен только строгий ангел с огненным мечем в руке, а остальное бы-ло лишь заэскизировано и смотрело со стены, как сквозь кисею или затума-ненное стекло.
На одной из стен написана картина "Блудный сын". Я долго не мог ото-рвать от нее своего взора, прикованный к картине не общим ее видом или мастерством отделки, а ее характером и композицией.
Ветер качал за окном мохнатые широкие ветви сосен, и в церкви то стано-вилось светлее, то снова дрожали сумерки, мешающие мне получше рассмот-реть эту картину, написанную на плохо освещенной части стены.
Но вот наступило счастливое мгновение. Порывом ветра ветвь была от-клонена на секунду подальше от окна и на картину хлынул косой поток света, открывший мне загадку ее сильного обаяния: под верхним обрезом картины, едва обозначенная полупрозрачным мазком, глядела пятая голова. Сомнений больше не было: эта характерная деталь, заменявшая авторскую роспись ве-ликого художника, была верным признаком, что валдайские живописцы пе-ренесли на церковную стену репродукцию известной одноименной картины Рембрандта.
……………………………………………………………………………
Выйдя из церкви, мы увидели большую грузовую машину, которая шла из Валдая в направлении к Демянску. Остановив ее, мы попросили водителя подвести Петра Ивановича до Ивантеево, а сами, распрощавшись со стари-ком, направились в деревню Короцко обрабатывать свои материалы по раз-ведке трассы…
Над схемами разведанной трассы мы работали до часу ночи, после чего устроились спать на целом ворохе хвойных ветвей, принесенных для нас хо-зяином, стареньким инвалидом времен русско-японской войны 1904-1905 го-дов.
В хате было тепло, и мы, расстегнув шинели, вскоре задремали.
Сквозь сон слышался мне какой-то грохот, визг и шум, но проснуться я так и не смог до рассвета.
Оказалось, что едва мы уснули, начала работать немецкая артиллерия, ей ответила наша артиллерия и так фронт грохотал часа два с половиной. Потом начался дождь и лил до утра.
– Ох, и гвоздили, – пояснил нам старик, пока мы умывались и готовились в путь. – Я уже хотел вас взбудить, да не стал. Военные, мол, они сами знают, когда им спать и когда просыпаться. Самому приходилось так. Пушки бьют, а на них не обращаешь никакого внимания, спишь себе, коли не опасно. Так оно и тут. Хоть и звук сильный, а до нашей деревни не добьет пока немецкая пушка. Пороху у нее не хватит… Да. Но сыро на дворе. Да. Размякло от дож-дя. Только нездорова надо робеть, погодка образуется. Вон и солнышко уже показывается…
Слушая несвязную речь старика-хозяина, мы подзавтракали из своих запа-сов, угостив и хозяина, а потом, поблагодарив за квартиру, попрощались с ним.
Погода, действительно, образовывалась. И маленький ветерок подувал, и солнце светило, но ночной дождь дал себя чувствовать.
Дорога размокла и, выворачивая колесами пуды красной глины, машины с боеприпасами и продовольствием шли к фронту медленно, оглашая леса воем и шумом моторов. Водители, ругаясь и ворча, то и дело выскакивали из кабин и брались за лопаты, так как машины часто садились на дифер и буксовали.
Удобнее чувствовали себя тягачи. Эти, громыхая гусеницами, шли, не об-ращая внимания на грязь. Один из них обогнал нас. На прицепе у него была 75-миллиметровая немецкая пушка, которую он тащил в Валдай, чтобы сва-лить в металлический лом. Ствол ее был разодран на пять продольных полос, загнутых назад, наподобие крюков многолапного якоря.
– Вот и отстрелялась, – заметил Лашкевич по адресу немецкой пушки. – А ведь дождем и того дня, когда отстреляется вся Германия, и пойдет на пере-плав, как и эта пушка.
– Это произойдет, может быть, скорее, чем мы себе можем представить, – ответил я.
И так мы разговорились, размечтались о победе, о конце войны, о нашем будущем. За разговорами и не заметили, как подошли к противотанковому рву, через который был теперь переброшен добротный мост, а по рву текла целая река воды, прорвавшейся из озера.
За мостом, когда мы миновали травянистый бугор, нам открылся вид на Валдай.
Длинные железнодорожные составы маневрировали на станции взад и вперед, таяли над ними лохматые облака бурого паровозного дыма. На фоне березовой рощи высилась кирпичная водонапорная башня с серой деревянной надстройкой и красной шатровой крышей, над которой нелепо колыхались на ветру маскировочные ветви, привязанные бечевкой к обломанному штоку.
Левее башни торчала длинная тонкая железная труба с паутиной прово-лочных растяжек, белела бескрестная колокольня с единственным круглым стеклом под карнизом, а среди тополей зеленели мордастые монастырские главы, сверкал на солнце белый домик без крыши, которую снесло на днях взрывной волной авиационной бомбы.
Далее, покуда хватал глаз, чернели городские крыши, торчали трубы, си-нели хвойные леса и леса. В них утопал город с романтическим названием Валдай. С давних пор он был известен производством колоколов и колоколь-чиков, а теперь он был важным пунктом, центром укрепленного района на-шей обороны, станцией снабжения войск Северо-западного фронта.
……………………………………………………………………………
У железнодорожного переезда нас остановила девушка с красным флаж-ком в руке и с карабином за спиной.
– Контрольно-пропускной пункт, – сказала она. – Предъявите документы!
Пока девушка смотрела в наши документы, я успел переброситься не-сколькими фразами с молодым пареньком, который командовал пятнадцатью девушками, ремонтировавшими путь. Они сидели верхом на ломах, поддетых концами под рельсы, и по команде паренька: "Раз, два, взяли!" все в раз пода-вали лом на себя, слегка подаваясь назад, и рельсы медленно сдвигались вме-сте со шпалами.
– Что это за метод? – спросил я его.
– А это я придумал, – ответил паренек. – Мы таким способом очень быст-ро восстанавливаем колею, смещенную взрывом авиабомбы. Вон, посмотри-те, какую она воронку выбила. Колею на десять сантиметров подало в сторо-ну… Теперь выравниваем…
Получив документы, мы прошли в город, а сзади нас еще долго слышался тонкий голосок изобретателя.
– Раз, два, взяли! – звенел он.
……………………………………………………………………………
Вот мы и на улицах Валдая, о котором имели пока только представление понаслышке. Теперь пришлось посмотреть на него своими глазами.
Многие тротуары здесь так узки, что люди предпочитали идти прямо по булыжной мостовой, прерываемой местами серым асфальтом.
До войны центральная улица и улица, выходившая на Ленинградское шос-се, были прекрасно благоустроены, покрыты голубым асфальтом, но во время войны наши танки измочалили шоссе и улицы, разнесли гусеницами асфальт, отчего шоссе стало во многих местах хуже обыкновенной грунтовой профи-лировки.
В Валдае много зеленых деревянных домов. Зеленый цвет был здесь такой же данью лесному краю, какой были многие названия здешних деревень: Бор, Подберезье, Осиновка, Сосновка, Старый ельник…
По пути мы зашли в несколько магазинов. В каждом из них, стуча ручны-ми насосами, бойкие девчата в белых капорах и халатах шустро продавали кислый клюквенный квас по тридцать копеек стакан. Опять таки сказывался здесь лесной и болотный край, богатый ягодами, особенно клюквой, которую местные жители буквально сгребали пригоршнями на мокрых мшистых боло-тах.
По улице Горького мы вышли к заполненному ранеными бойцами город-скому театру "Темп", а отсюда улицей Карла Маркса, миновав почту и бере-зовый парк с крохотной деревянной церковкой сиреневого цвета и белока-менным храмом с ионическими колоннами у входа – посредине парка, опус-тились по откосу к Валдайскому озеру.
Собственно, сюда нам и нужно было пробраться, чтобы оценить возмож-ности и условия некоторых военных перебросок с острова Руднева на сушу и далее – под Демянск.
По вполне понятным причинам, я не стану в своих записках останавли-ваться на сугубо военных вопросах, связанных с выполнением указанной вы-ше боевой задачи, а ограничусь только описанием панорамы.
……………………………………………………………………………
На песчаном берегу Валдайского озера лежала черная большая лодка, пе-ревернутая кверху килем. Невдалеке, стоя на узком мостике, девушка в ог-ненно-красной юбке черпала воду цилиндрическими зелеными ведрами. Больше здесь не было ни одной живой души.
Мы подошли к девушке и спросили:
– Где здесь расположен причал?
– Не причал, а пирс, – засмеявшись и окинув нас зеленоватыми глазами, возразила девушка. – Мы так и зовем его "Пирс", понимаете?
– Понимаем, – сказали мы. – Тогда покажите, где находится валдайский пирс?
– А вона, левее! – махнула девушка рукой вдоль берега и начала поддевать крючком коромысла под дужку ведра. Поймав ведро, она немного присела и другим крючком коромысла поймала дужку второго ведра, потом выпрями-лась и, не спеша уходить, положила обе руки на зеленое коромысло, спроси-ла: – А зачем вам пирс?
– Мы думаем его выкрасить в такой огненный цвет, как ваша юбочка, – не задумываясь, ответил Лашкевич.
Девушка покраснела, дернула плечом, отчего из ведер через край плеснула вода и шлепнула на песок. – Вредные вы и хитрые! – проговорила она и, ба-лансируя и пригибаясь, чтобы не расплескать воду, медленно пошла на пес-чаное взгорье и скрылась вскоре из виду за деревьями и дощатым забором.
– Черт ее знает, – вполголоса сказал Лашкевич, – интересуется, а откуда я знаю, почему она интересуется нашими делами? Вот и сказал ей почти гру-бость… А девушка, сказать правду, хороша. В мирное бы время…у-ух…не упустил бы из внимания…
Мы прошли к пристани.
Длинный деревянный причал ее, громко названный девушкой "пирсом", далеко врезался в озеро.
Он был пуст. Лишь внизу, прикованные цепями к толстым сваям, покачи-вались на водной зыби длинные пустые лодки с большими черными уключи-нами, но без весел.
Мы прошли в самый конец причала и залюбовались видом на остров Руд-нев, похожий на огромный зеленый вопросительный знак, окруженный голу-бой озерной водой. Нам хорошо была видна белая высокая монастырская сте-на с островерхими башнями на углах, видны были луковицеподобные цер-ковные главы, зеленели леса, над многоэтажным зданием развевался огром-ный белый флаг с изображением красного креста на нем.
До войны в монастыре был дом инвалидов, теперь там жили раненые.
……………………………………………………………………………
Среди широкой озерной глади монастырь казался бело-зеленой пирами-дой, поставленной на зеркальный стол.
……………………………………………………………………………
Остров Руднев поддерживал связь с берегом при помощи лодок и парома, который причаливал (и для нас это было удобно) в трех километрах юго-восточнее Валдая.
……………………………………………………………………………
Закончив работу, мы уже собрались покинуть Валдай и искали только по-путной машины, чтобы доехать до Дубровки и продолжать разведку трассы теперь уже другого направления. Но машин, как назло, не было, тогда мы двинулись пешком.
До Дубровки от Валдая надо было идти по лесам и болотам, пересечен-ным грунтовой дорогой, восемь километров на запад. Мы это расстояние прошли за полтора часа и к обеду оказались в Дубровке.
Лашкевич зашел в одну из хат, где еще продолжали жить некоторые се-мьи, не эвакуированные из фронтовой полосы, и попросил хозяйку пригото-вить нам обед. А я тем временем, устроившись на крылечке, начал вести свои записки.
Но записывать мне не удалось, так как мой взгляд упал на группу ребяти-шек, склонившихся посреди улицы над утерянным кем-то противогазом, и мне захотелось проследить, что же они будут делать с ним? Понять мой инте-рес вполне можно, если учесть, что я педагог. Кроме того, видеть ребятишек над противогазом вблизи фронта не всегда можно.
Итак, я начал наблюдать, не показывая ребятишкам вида, что слежу за ни-ми.
– Мишка, скорей! – закричали вдруг ребятишки хором, и, прыгая и маша ручонками, начали манить Мишку, который важно шагал от сарая с большим топором в руке.
– Портки соскакивают, – возразил Мишка. – Мне нельзя быстро…
Но вот Мишка подошел, примерился топором к ребристой коробке проти-вогаза, крикнул что-то и ударил по ней углом топора. И сейчас же над короб-кой склонились белобрысые головы ребятишек.
Некоторое время малыши с любопытством глядели на рассеченную ко-робку, ожидая из нее огня или дыма. Но ни того, ни другого не было.
Тогда один из них схватил коробку обеими руками и начал трясти, точно споласкивал бутыль. Через дыру посыпалась черная угольная пыль, и ребя-тишки, чихая и смеясь, начали прыгать вокруг, как дикарята.
– Вы зачем разбили коробку? – грозным голосом спросил я, подходя к ре-бятишкам.
Они, как вспугнутые воробьи, рассыпались по хатам и, выглядывая из две-рей, разноголосо закричали:
 А пошто она валяется?
– Мы ее не трогали, а только пузу разрубили…
– Дядь, а немцы в таких банках дыхают газы?
– Идите сюда, – пригласил я ребятишек. – Не трону.
Один по одному, крадясь и оглядываясь на свои хаты, чтобы дать стрекоча в любую минуту опасности, они медленно подходили ко мне. Но никакой опасности не предвиделось, и через минуту мы уже были друзьями.
Устроившись на броне разбитого танка, стоявшего рядом с сараем, мы бе-седовали о том, как один советский мальчик убил из пистолета немецкого офицера, взял его сумку с бумагами и ушел в лес к партизанам…
В это время со стороны Софронихи, в лесу, послышался шум мотора, а вскоре из-под горы вырвался на улицу Дубровки странный автомобиль. По-средине днища, между колес, у него работала единственная гусеница.
Развернувшись, автомобиль вдруг подъехал к нам и остановился.
– Ба-а-а! А мы вас все время ищем, – крикнул мне из автомобиля тот са-мый благообразненький интендант Лысов, с которым читатели уже знакомы. Это он в свое время, когда мы ехали на фронт, мечтал о достижениях науки, способной кормить человека один раз в жизни чудодейственной пилюлей и сделать его невосприимчивым к температурным воздействиям. – Садитесь скорее в машину, поедем в штаб армии, в Пестово. Вызывают немедленно…
– А с товарищем Лашкевичем как? – спросил я. – Ведь он в соседней хате насчет обеда хлопочет…
– Он пусть немедленно явится к Девяткину со всеми материалами о разве-данных уже участках трассы. Там ему дадут новое задание…
Сделав соответствующие распоряжения и простившись с Лашкевичем, я залез во внутрь странного полувездехода.
Оказалось, что машина эта очень удобна. При помощи единственной цен-тральной гусеницы автомобиль хорошо одолевал заболоченные участки до-роги и не столь прыгал на колдобинах, как это делали обыкновенные маши-ны.
У околицы Пестово, в красивом хвойном лесу, нас остановил часовой пе-ред шлагбаумом.
– Стой! Что пропуск?
Мы сказали. Тогда часовой взял ружье к ноге и показал нашему водителю на просеку в лесу.
– Там поставьте машину! – сказал он. – В Пестово запрещено въезжать на машинах. Говорят, запрещено, значит запрещено! – уже, подняв голос, крик-нул часовой на нашего водителя, и тот, бурча что-то себе под нос, повел ма-шину на просеку, а мы пошли в Пестово пешком. Идти было всего с кило-метр.
Через несколько минут мы оказались на улице тесной бревенчатой дерев-ни, утопающей в лесу. Через открытые окна хат брызгали на улицу трескучие звуки пишущих машинок. Штаб генерала Берзарина работал исправно.
……………………………………………………………………………
В АДО армии мы пробыли до полночи, ожидая инструкций. Дежурный по АДО, кругленький и надушенный инженер Гуревич, растопил печку, и пламя ее, отражаясь, заискрилось на куче винтовочных патронов, наваленных прямо на лавке против печи, красными языками заиграло в большом трюмо, висев-шем на противоположной стене.
Пристроившись рядом с патронами, я записывал вот эти строки, а Лысов, растянувшись на лавке, заливисто храпел.
Лишь в первом часу ночи нам сказали, что надо срочно разведать возмож-ность использования деревни Еремина Гора для особых нужд войск, после чего отправиться в далекий путь, чуть не на правый фланг фронта с топогра-фическими задачами.
На разведку нас сопровождал один боец с длинным драгунским ружьем, отлитым еще в 1891 году, то есть в том же году, когда и появилась на Руси русская трехлинейная винтовка полковника Мосина.
Петляя по пустым огородам, цепляясь головой за обвисший кабель поле-вого телефона, мы перелезли по узеньким и скользким от грязи кладочкам через глубокий овраг с громким ручьем на дне и по болотистой низине доб-рались до деревни Еремина Гора.
Почему "Еремина", я не знаю. Но что "гора", так уж это скромно сказано. Там не одна гора, а масса бугров, по которым и разбросаны были еле мая-чившие в темноте многочисленные хаты.
 Скользя по грязной тропинке, как на коньках, в какую-то яму, мы вдруг услышали в темноте приятное девичье сопрано.
       Окончен курс,
       И по родным селеньям
       Мы разлетимся в дальние края:
       Ты поедешь к северным оленям,
       В жаркий Туркестан уеду я,
– пела девушка, гремя ведром.
Выйдя на голос неизвестной нам певицы, бравшей воду в колодце, и раз-говорившись с ней, мы узнали, что совсем недалеко, в одной из хат находится штаб части, где комиссаром был знакомый нам товарищ Комаров.
Мы этому очень обрадовались. Во-первых, я надеялся еще раз послушать интересные рассказы товарища Комарова, как слушал однажды в фронтовой землянке его рассказы "Лепешки", "Зяблики", "Путешественник".
Во-вторых, мы могли воспользоваться его рацией, чтобы сообщить в штаб армии срочные сведения и избавить себя от необходимости возвращаться в Пестово, а продолжать выполнять свое задание.
К комиссару Комарову мы пришли вовремя и застали его у вездеходной машины, готовящейся к отъезду.
– Ну, товарищи, опоздай вы на одну минуту и мой бы след простыл, – ве-село сказал он, пожимая наши руки. – Дело возникло срочное, надо ехать…
Таким образом, мои надежды послушать рассказы Комарова в Ереминой Горе рухнули. Но комиссар оказал нам исключительную любезность. Он не только распорядился связать нас по радио со штабом армии, но и согласился подождать нас несколько минут, когда выяснилось, что наш маршрут в боль-шей части совпадает с его собственным.
– Чего же вам шагать по болотам пешком, если я могу подвести вас на своем вездеходе, – сказал он, и мы не могли с ним не согласиться.
После радиопереговоров со штабом армии, с Комаровым пришлось по-ехать мне одному, а Лысову было приказано возвратиться в штаб и заняться составлением одного из тех документов о коммуникациях, которые всегда разрабатываются штабами перед предстоящими боевыми операциями войск.
……………………………………………………………………………
Едва мы выехали из Ереминой Горы, как опустился дождь. Темнота во-круг нас стала совсем кромешной, и нам приходилось удивляться, каким чутьем водитель угадывал подходящую для машины дорогу, чтобы не сунуть нас в какую-либо яму, топь или чарусу, которые имелись в здешних болоти-стых лесах нередко.
Подняв парусиновый навесик над головами, мы некоторое время ехали молча. Комиссар покачивался и попрыгивал при толчках рядом со мною. Впереди нас чернели спины двух автоматчиков и водителя. За нашей спиной посапывали и кряхтели еще трое людей: два автоматчика и один интендант, ехавший в Дубровку Дальнюю.
Молчали мы, наверное, потому, что и кромешная темнота давила на нас, навевая хмурость и тоску, и спать хотелось, и нудно стучал дождь о намок-шую парусину навеса и раздражающе выл мотор, мокро шелестели гусеницы машины. Все эти звуки в темноте, как не раз приходилось ощущать, порож-дают у людей неодолимое желание безмолвия. Но стоит только кому-либо нарушить это безмолвие, как происходит душевная реакция, придающая всем настроениям обратное направление, и люди тогда стремятся затронуть воз-можно больше различных тем, не заботясь даже исчерпать каждую из них до конца и довольствуясь лишь некоторыми поразившими их деталями этих тем да сознанием того, что тягостному безмолвию положен конец.
Так произошло и в этом случае.
– А почему все-таки Черчилль хвостом крутит? – неожиданно прозвучал басок за нашей спиной. – Временит он со вторым фронтом и временит…Я об этом давно думаю и неясно мне…
– Черчилль? – переспросил Комаров таким тоном, будто хотел сказать слово "Хамелеон"? – Вы интересуетесь Черчиллем? Эта личность нам из-вестна. Он в свое время был организатором похода четырнадцати государств против Советской России. И у нас нет никаких оснований думать, что он те-перь переродился. В душе он был и остается закоренелым консерватором и жгучим ненавистником советского режима. А если он в эту войну прикинулся нашим другом, то объяснение этому можно найти в самих же словах Черчил-ля, произнесенных им седьмого ноября 1941 года перед промышленными ра-бочими района Тайн в Гулле. Он там сказал, что после Дюнкерского побоища Англия оказалась без всяких принадлежностей и орудий войны. Спасти весь мир и Англию, в том числе, от немецкой агрессии могла в этом случае только Россия.
И вот, совпадение русских и английских интересов в борьбе с немецкой фашистской опасностью и наличие только в России реальной силы, способ-ной сломить фашистскую Германию, заставило Черчилля надеть на себя мас-ку нашего друга.
 Он долго еще будет клясться в своей дружбе к нам, до самой победы над Германией будет клясться, а потом, возможно, заговорит снова своим старым языком. И он тем смелее заговорил бы, чем слабее оказались бы мы в резуль-тате войны с Германией. Поэтому и, если говорить только об одном Черчил-ле, он и крутит хвостом. В глубокой тайне он надеется, что мы, борясь с Гер-манией, очень ослабеем… и решение послевоенных вопросов попадет в мо-нопольные руки Черчилля. Но…пусть сей "старый конь" не забывает слова известного русского поэта, что "тяжкий млат, дробя стекло, кует булат".
В боях не только слабнут государства и их армии, но и крепнут. Мы креп-нем. Мы разгромили немцев под Москвой, хотя и не было тогда второго фронта против Германии. Мы разгромим их и в этом году, хотя и прорвались они к Волге и на Северный Кавказ. Красная Армия натворит еще столько чу-дес, что… Вполне возможно, покатятся в грязь многие короны, появятся "де-мократические" короли и рабочие регенты престолов, обанкротится англий-ский арсенал корон, и дороги к решению всемирных вопросов человеческого счастья пройдут через Москву…И если некоторые английские деятели, нахо-дясь под замораживающим впечатлением Дюнкерка или во власти своих ил-люзорных расчетов на ослабление нас, никак не отважатся открыть сейчас второй фронт в Европе, то они от этого могут только проиграть. Да, проиг-рать, хотя второй фронт они все-таки должны будут открыть.
Сейчас некоторые из них, обращаясь к России, повторяют слова венгер-ского поэта-скептика Иоганна Арень:
       Твои побольше сапоги –
       Тебе и первому идти…
Что ж, Россия не побоится идти первой, как и шла первой до сих пор. Красная Армия не будет ссылаться ни на чьи "большие сапоги". Она завоюет признание всего человечества, как Армия освободительница. А насчет слабо-сти, о которой в душе мечтает Черчилль, посоветуем ему, когда станет можно сказать это, прочитать слова А. Гидаша:
       "Гибнет, кто в битве вперед не идет.
       Крепче, товарищ, винтовку в руке…"
Что же касается современной международной клеветы на нашу Красную Армию, которую румынские, например, журналы рисуют в виде трехглавого дракона, отступающего от Черного моря под натиском румыно-немецких штыков, то…
       "…Коль знатный шут…
       Меня окатит грязью – вздор,
       Утрусь – и все… К чему тут спор".
Но придет, товарищи, пора и мы этих шутов возьмем за ушко и вытянем на солнышко, на народный суд. Вот так…
В темноте мы не могли разглядеть жеста комиссара, но все ясно предста-вили себе, как потянем шутов за ушко и на солнышко. И нам стало весело, мы расхохотались.
– Знаю, дружище, – вдруг, толкнув меня в плечо, сказал комиссар уже на другую тему. – Знаю, вы сотрудничаете в армейской и фронтовой газете, за-писки ведете. Наверное, и мои кое-какие мысли попадут в вашу тетрадь. Ну что ж, это ваше дело, записывайте. Только я хочу дать вам один совет. Опи-шите вы правильно, как вот есть, и разговоры наши, и дорогу, и край, по ко-торому мы ездим и ходим, и чувства, которые не дают нам покоя. Возможно, критики и писатели, не фронтовики, и начнут вас грызть за то и за это, но…вы их слушайте, но не слушайтесь. То, что опытом постигнуто, в кабине-те не выдумаешь. А с каким удовольствием я прочел бы после войны описа-ние нашей фронтовой жизни, как она есть. Ведь и детишкам бы своим прочи-тал, и вспомнили бы все, что сейчас вот вокруг нас стоит и движется…
А вокруг нас стояла непроглядная темнота, хлестал дождь, чернел лес, хлюпали под гусеницами болота, выл мотор, свистела грязь. В дождливой черноте, над лесом, тускло загорались ракеты и, мигая и искрясь, описывали безмолвные красные дуги, гасли вдали, на переднем крае.
– Прямо, по правде сказать, – продолжал комиссар свою мысль, – я всегда уважаю мемуарную литературу, может быть, больше всякой другой. Конеч-но, я не против хороших повестей, романов и рассказов, но… Иногда чувст-вуешь большую досаду от некоторых прочитанных книг. Сошлюсь на при-мер. На днях удалось мне перелистать книжечку Павла Далецкого "Катастро-фа". В ней описана несложная история японской девушки Марико, которая своим твердым характером победила деспота-отца, отделалась потом от по-хабного мужа – купца Танака, не пожелавшего отдать свое имущество в поль-зу революционеров, устроила затем итальянскую забастовку на фабрике То-куза и вынудила хозяина удовлетворить все требования забастовщиков. Од-ним словом, повесть о японке имеет счастливый американский конец.
И вот, в связи с этим, вспомнил я одного мастерового еврея из шелом-алейхемского "Мальчика Мотл". Еврей этот изобрел печь, которая хорошо согревала комнату, если печь топили раз восемь в сутки. И очень хорошо, что сделать такую печь изобретателю не удалось из-за отсутствия специальных кирпичей.
 А вот у модернизатора Павла Далецкого в избытке нашелся кирпич для постройки придуманной им истории "революционной" японской девушки. Вот бедняга! Писал бы он лучше правдивые рассказы о русских девушках, не гоняясь за космополитическим революционизмом. Ведь свою книгу Далецкий писал с 11 января по 2 февраля 1935 года, когда нас не столько волновала вишневая Япония, сколько своя внутренняя и очень бурная жизнь... Да и, кстати сказать, "Катастрофа" Далецкого завершилась совсем без всякой ката-строфы…
Помолчав немного, комиссар снова толкнул меня локтем.
– Не спите? – спросил он.
– Нет, товарищ комиссар, – ответил я. – Сон теперь уже не пойдет. Думаю вот, о ваших высказываниях думаю.
– Это хорошо! – сказал он. – Плохо ли, хорошо ли вы думаете о моих вы-сказываниях, но уже то хорошо, что думаете… Для журналиста или писателя нельзя обойтись без дум. А то ведь бывает такое досадное положение, когда ищешь дум в произведении, а находишь одни строчки без души и без сердца или находишь невразумительное бормотанье под видом патриотических сти-хов.
В мае месяце пришлось мне быть в одной из рот нашей части. На фронте стояло затишье и роту эту вывели во второй эшелон немного отдохнуть. А тут газета "За Родину" пришла с опубликованной в ней песней Михаила Мату-совского "Пятизарядная".
 Песня эта была посвящена раненому в бою красноармейцу Майорову, ко-торый потерял сознание, но не выпустил из рук свою винтовку.
Тема, знаете, очень хорошая, волнующая. Ну, я и приказал политруку не-медленно разучить эту песню с бойцами и спеть ее хором.
 Старался-старался политрук, ничего не вышло. И слова будто неплохие:
       "…Леса да топи непролазные
       У самых ильменских дорог.
       Боец винтовку безотказную,
       Винтовку тульскую берег…"
Видите вот, неплохие слова, а все же песня так и не получилась.
 "Товарищ комиссар, – пожаловался мне политрук. – Не только петь, чи-тать тяжело эту рифмованную прозу. Никак мы не сможем петь эту "пятиза-рядную" песню. Разрешите отложить ее в сторону…". Тут я на политрука не-много прикрикнул: "Мастерства, говорю, нет у вас, потому и ничего не выхо-дит с песней. Дайте мне текст!"
Подал мне политрук текст песни. Внимательно я прочел сначала так, по-том на голос хотел поднять. Не выходит. Тогда я еще раз прочел, и тут только заметил, что не только от тяжести неотесанной рифмы слова не шли на голос, но еще и потому, что не было в песне души и правды. Помню такие слова:
 "…Он сжал приклад рукой неловко,
       Когда в глазах померкнул свет,
       Когда бойца с его винтовкой
       Везли в военный лазарет…"
       Ну, скажите, пожалуйста, где же тут душа и где правда? Как это можно "сжать приклад рукой неловко, когда в глазах померкнул свет"? Об этой эк-вилибристике кто-то должен сказать Михаилу Матусовскому, иначе он так и не будет знать, почему бойцы не смогли петь его "пятизарядную песню".
Не успел комиссар договорить, как наш вездеход о что-то ударился своим железным носом и мы ткнулись лбами в спины водителя и автоматчиков, а задние пассажиры перелетели через барьер и сели чуть не верхом на наши спины.
Мы еще барахтались в машине, восстанавливая положение и соображая, что же произошло, как водитель торжественным голосом закричал:
– На сарай, товарищи, наехали, сейчас отшвартуемся…
Сарай, которому мы пробили вездеходом жердевый бок, висел теперь над нами своей крышей и обрамлял нас стенами, отчего темнота казалась еще гуще и мы совершенно не видели друг друга, хотя и сидели рядом.
– С вездехода не сходить! – командовал боевой водитель, – можете по-пасть под гусеницу…
– А что же, сидеть что ли тут будем до утра? – удивленно спросил комис-сар.
– Никак нет! – отозвался водитель из темноты. – Я сейчас обследую поло-жение и вылезем отсюда через ту дыру, через которую ворвались сюда…
– Фонари бы зажечь, – тоскующим голосом промолвил интендант первую и последнюю за всю дорогу фразу (Он все время ухитрялся спать).
– Аккумулятор сел, а другого пока нету, – крикнул водитель, садясь на свое место. – Держитесь, поехали!
Под гусеницами затрещали палки, на головы нам упал парусиновый навес, мы покрепче вцепились в железные поручни сидений и, приберегая головы, пригнулись к бортам машины.
– Жжи-и-ив! – заголосила машина и вынесла нас из сарая. Проехав метров двадцать-тридцать, машина остановилась. Мы вышли из нее и, утопая по ко-лено в грязи, пошли узнать, куда же это мы заехали.
– А ведь это и есть Дубровка Дальняя, – сказал комиссар, отыскав в тем-ноте указательный столб и осветив его пламенем зажигалки. – Приехали!
…………………………………………………………………………
Дальше наши дороги расходились. Мне нужно было пробираться в дерев-ню Долгие Горы, а комиссару предстояло день или два побыть здесь, в Дуб-ровке Дальней, по своим служебным делам. Здесь тоже намечалось нанести удар немцам, чтобы не дать им возможности ни одного взвода своих солдат направить с нашего фронта к Сталинграду, где решалась судьба войны.
……………………………………………………………………………
Утром я хорошенько изучил по карте маршрут на Долгие Горы. До этой деревни, если взять по прямой линии, было около тринадцати километров. Но по прямой в лесах Валдайских редко ходят: на пути масса озер, топей и чарус, завалов и минных полей или глубоких рвов, заполненных водою. Да и задача моя состояла не в том, чтобы самому только пробраться в Долгие Горы, а изучить пути, которые практически возможно будет использовать для пере-движения войск. В это же время по некоторым дорогам шли пробные колон-ны пехоты, обозов и артиллерии. Наблюдение за движением которых и учет их опыта также входило в мою задачу.
Итак, изучив карту и согласовав свое движение с движением пробных ко-лонн, я наметил себе маршрут движения. Длина его равнялась тридцати ки-лометрам, то есть на нем мы проигрывали в расстоянии более, чем в два раза, зато более чем в десять раз выигрывали в основательности и надежности пу-ти. С этим приходилось тоже считаться…
Позавтракав и взяв с собой сопровождающего красноармейца, я отправил-ся в путь.
Прекратившийся было в конце ночи, дождь снова хлынул, едва мы втяну-лись в лес. Наносить просеки и твердые рубежи и древние валы, идущие на-подобие дамб через топи, стало на карту очень трудно. И, чтобы не размочить карту, я чертил все это на листочках блокнота, нумеруя их и помечая услов-ными знаками, чтобы разобраться потом самому.
Красноармеец во время этой работы прикрывал меня полою шинели и я, вдыхая запах мокрого сукна, чертил на листиках, до тоскливости мечтая о своем довоенном рабочем кабинете в городе Старом Осколе. Хороший был кабинет, с электрическим освещением, с полными книг шкафами, с мягким диваном. Но в Старом Осколе сидели немцы, и я нервно кусал губу, шептал нехорошие слова…
Потом мы шагали дальше.
Под ногами хлюпала вода и грязь. Нудно шумели над головой вершины сосен, растревоженные ветром; нудно хлестал дождь в наши спины, лил за воротник шинели.
Часам к восемнадцати миновали разбитую станцию Любницу и снова ле-сами и болотами шагали к Долгим Горам.
У глухого мостика через лесную речонку мы остановились.
Дождь к этому времени перестал, и нам приятно было посидеть на опро-кинутых бурей замшевелых деревьях, поговорить о чем-либо, волновавшем нас, закусить из носимых с собою запасов продовольствия.
Мы начали с того, что приступили к закуске. До времени, когда через этот мостик должны были пройти пробные маршевые колонны, оставалось еще с полчаса.. Время это небольшое, но для фронтовика вполне достаточное, что-бы и закусить и потом поговорить… Именно, потом поговорить.
……………………………………………………………………………
На этот раз нам поговорить оказалось некогда, так как вскоре издали по-слышались лошадиные храпы и людские крики, застучали о пни и корневища колеса повозок.
– Едут, – сказал красноармеец Власов.
– Да, едут, – ответил я, вставая с замшевелого дерева. – Это, наверное, го-лова пробной колонны…
Через минуту из-за деревьев показалась первая пара вороных лошадиных голов, показались первые бойцы, погонявшие лошадей длинными ременными кнутами.
Повозки прошли хорошо. Утопая по самую ступицу в негустую болотную грязь, колеса здесь уже не стучали, а шипели и хлюпали.
Хуже получилось с походной кухней.
Ездовой промахнулся, направил лошадей немножечко левее, и кухня, на-ехав колесом на корневище, завалилась. Оба мерина с натуги упали в грязь, и бойцы подняли крик.
Одни ругали ездового, другие лошадей, третьи командовали:
– За хвост мерина тяни, за хвост! Обязательно встанет, если хряпку ему накрутить.
– Да что за хвост?! – подбегая из глубины колонны, кричал щупленький, низкорослый красноармеец. – Помогать надо лошадям, а не за хвост их кру-тить…
Он прицелился плечом в задок кухни, чтобы с разбега подтолкнуть ее впе-ред, но в этот момент лошади встали и ворохнули кухню в сторону, красно-армеец промахнулся, упал в грязь и мгновенно стал похожим на арапа.
– Терпи, Шишкин, терпи! – загоготали вокруг, умирающие от смеха его товарищи. – Тебя сейчас можно на выставку.
Шишкин разозлился, угрожающе взмахнул руками и лица насмешников покрылись сверкающими, как пуговицы на гетрах, мокрыми каплями грязи.
Смех и грех.
Вслед за повозками и кухнями, шлепая резиновыми шинами колес по гря-зи, пошла многочисленная конная артиллерия.
Через мостик пропускали медленно по одному орудию, остальные упряж-ки стояли, ожидая своей очереди. И когда эта очередь наступала, командиры командовали голосисто и певуче:
– Шаго-о-ом ма-а-а-арш!
– Чего они, как дьяконы, поют? – спросил меня Власов. – Наш старшина за такую команду и обедать бы не дал.
– Да ведь ваш старшина пехотинец, – ответил я. – Он любит пехотные, краткие команды. В артиллерии, наоборот, нужны певучие команды, хотя и имеются очень краткие: "Огонь!"
– А-а-а, – понимающе раскрыл Власов свой широкий рот. – То-то они и поют…
Через полминуты, когда прошла последняя пушка на конной тяге, за де-ревьями затрещали тягачи.
Чтобы не растаптывать и не разбивать прежде времени дорогу, орудия на механической тяге следовали после всех других видов колесного транспорта и конных орудий.
Тягач с тяжелой гаубицей на прицепе осторожно всполз гусеницами на мостик и, как бы пробуя его прочность, немного постоял на настиле, потом снова пополз.
И вдруг колесо гаубицы, скользнув за колесоотбойный брус, медленно осело мимо моста и начало погружаться в грязную воду.
Гаубица перекосилась. Тягач, дернувшись назад, вцепился потом башма-ками гусеницы в бревна моста, как кошка в дерево, если ее потянуть за хвост, остановился и задрожал весь звонкой металлической дрожью. В матовом мшистом воздухе тряслась его тоненькая черная выхлопная труба, выплевы-вая коричневые крутящиеся кольца дыма.
– Эх, родной, застрял! – укоризненно покачивали своими головами артил-леристы, глядя на оскандалившийся тягач. – Ну, придется ему помочь…
Целый взвод рослых широкоплечих парней подбежал на помощь тягачу. Одни взялись руками за грязные колеса, другие – за хобот гаубицы, третьи – за сошники, четвертые залезли прямо по пояс в речонку и закричали на трак-ториста:
– Эй, шляпа! – Рули налево, еще немного рули! Та-ак! Теперь давай пря-мо. Давай, давай, шляпа, не бойся!
Под напором трактора и людей гаубица выпрямилась. Колесо ее подня-лось и взъехало на мост.
Тракторист, сделавшийся было хмурым и злым, радостно засмеялся, под-мигнул мне счастливыми карими глазами и повел орудие дальше, к передне-му краю.
 Под гусеницами трактора и колесами гаубицы звонко трещали палки и корни, а по лесу, перекатываясь, металось эхо.
Вот и показалось последнее орудие 1199 гаубичного артиллерийского полка, совершавшего маневр из-под Старой Руссы на участок фронта Лычко-во-Кневицы.
 На этой системе-колотушке, как артиллеристы, шутя, называли свои гау-бицы, ехал бывший учитель Волков, мой земляк из Старооскольского района Курской области.
Он еще издали узнал меня, опрометью скатился с орудия и с разбегу упал ко мне в объятия.
– Дорогой мой, вот где встретиться пришлось! – воскликнул он, и по смуг-лым его щекам покатились слезы. – Второй год воюю, а своих земляков ни-кого за все время не встретил.
Мы поцеловались. И, чтобы не зарыдать от охватившего меня волнения, я сжал зубы, часто-часто задышал, будто мне не хватало воздуха целого фрон-та, воздуха всего этого огромного прифронтового леса.
Волков приказал остановить орудие и мы минут десять говорили о судьбе нашего города, захваченного немцами, потом покушали борща из круглого солдатского котелочка, который стоял на орудии нетронутым с самого утра, поклялись биться с немцем беспощадно и встретиться вновь в своем освобо-жденном от немцев городе.
На этом мы распрощались.
Волков повел свое орудие на огневые позиции, а я с красноармейцем Вла-совым заспешил в Долгие Горы. Там меня должна была ожидать штабная машина.
……………………………………………………………………………
13 сентября 1942 года я, наконец, выполнив все задания, возвратился к своему взводу, переброшенному к этому времени во Дворец.
 Было часа четыре пополудни. Тепло стало. Выглянуло солнышко. Усадив бойцов на берегу Поломети, я беседовал с ними о предстоящих наших зада-чах, о положении на фронтах. Вместе мы поскорбили о падении Новороссий-ска, высказали друг другу свое горе и надежды, оно и стало легче на сердце.
Наш повар, красноармеец Лашин, подал сигнал на обед. Но не успел я вы-строить взвод, как раздался оглушительный взрыв и над берегом реки взлете-ли в воздух черные лохмотья плаща и человеческие руки.
Это противотанковая мина убила лейтенанта Яблонского и тяжело ранила помощника командира взвода Чернова.
Кусок тела, оставшийся от лейтенанта на берегу Поломети, бойцы выта-щили из-за проволочного ограждения у минного поля и накрыли рогожей. Кто-то обронил при этом фразу:
– Лейтенант хорошим был минером, а минеры ошибаются один раз в жиз-ни…
……………………………………………………………………………….
Нашим потомкам, наверное, трудно будет представить себе сороковые го-ды двадцатого века, над полями и лесами которого витала крылатая смерть, поджидая людей на каждом шагу.
………………………………………………………………………………….
Во втором часу ночи я получил приказ на выезд в боевые порядки Н-ской дивизии.
Взвод поднял по боевой тревоге. Вскоре подошли машины, и мы двину-лись в путь.
Туман. Непогода. То и дело колотил нас град.
Позади остались Дворец, Рябки, Долгие Горы, Живуче, Шалово, Чирки, Семеновщина, Любница, Ямница, Нива.
Остановились мы в густом лесу перед Лычково, заняв пустовавшие дзоты.
…………………………………………………………………………………
Вокруг чувствовалось оживление. На опушках и полянах, на перекрестках просек, позади завалов размещались противотанковые орудия. Иные из них были замаскированы позади толстых стенок из травы (жители валдайских ле-сов хранили сено не в стогах, а в виде толстых стенок, поддерживаемых с обеих сторон деревянной решеткой из кольев и слег). В стенках чернели ам-бразуры, в которых шевелились на ветру желтоватые космы сухого сена.
Впереди нас и за нами леса кишели техникой и людьми. Веером, отрост-ками разбегались пути-дороги от основной магистрали, уходили через лесную чащу, через болота и кустарники к боевым порядкам полков.
По бревенчатому настилу лежневок, прыгая и гремя, бежали шустрые "Виллисы" с орудиями на прицепе, с расчетами на борту.
Под стволами орудий, пристегнутые к ним подбородочными ремнями, ка-чались новенькие зеленые каски с черной кожаной подкладкой.
Дошлые водители машин умудрились засветомаскировать фары весьма оригинальным способом: они натянули на них противогазные шлемы, отчего машины стали походить на чудовища с двумя серо-зелеными головами и че-тырьмя круглыми стеклянными глазами.
Немцы, видимо, почувствовали нависшую над ними угрозу и методически вели артиллерийский огонь по расположению наших войск.
Артиллерийский огонь на многих участках фронта в Валдайских лесах солдатам переносить было гораздо труднее, чем на других фронтах войны. Рыть окопы здесь в большинстве случаев было невозможно, так как грунто-вые и озерные воды немедленно заливали их до самых краев. Пришлось по-этому прибечь к системе насыпных окопов и к возведению защитных дере-вянных стенок и брустверов, что не давало солдату той надежной защиты, ка-кую получил бы он в глубоком земляном окопе. Да и маскировать высокие насыпные и навальные "окопы" было очень трудно.
На второй день ранило сержанта Авдеева, перебило ногу интенданту Лы-сову. Сопроводили мы их в полевой походный госпиталь 710, развернутый в лесной чащобе вблизи передовых позиций. Палаты и службы госпиталя, жи-лища врачей и санитаров, склады и гараж – все это натянуто здесь из паруси-ны.
 Остроносые фанерные стрелки с красными крестами на них и с цифрой "710" безмолвно вели санитарные повозки и машины к госпиталю по извили-стой лесной дороге, проходившей под навесом густых ветвей.
……………………………………………………………………………
С вечера 17 сентября 1942 года небо вызвездило, серебристым серпочком повисла над лесами луна, благодатным потоком разлилось по лесам тепло. На переднем крае была тишина. Ни одного выстрела и ни одной ракеты. Только в воздухе стоял нескончаемый гул: наши самолеты, волна за волной, шли бомбить немецкие тылы и коммуникации.
И вдруг над темными массивами лесов заметались огневые сполохи ар-тиллерийских залпов, задрожала земля, громовое эхо покатилось по лесу, за-шумело. Начался артиллерийский бой. И по мере нарастания боя темнело не-бо, сгущались облака, а на заре хлынул дождь. Это отрицательно сказалось на положении наших войск, наступавших на фронте от Лычково до Бечгловско-го болота.
18 сентября один из офицеров штаба 34 армии приказал мне немедленно организовать службу регулирования в Лычково.
– А разве Лычково?…
– Да, да, взято! – не дал он мне договорить и, резко взмахнув рукой, доба-вил. – Главное, действуйте быстрее…
Через несколько минут подошла вызванная мной машина с особым про-пуском, наклеенным на лобовом стекле кабины, и мы помчались. Разбрызги-вая воду и грязь, машина ворвалась в сожженную деревушку Глинка.
– Стой, черт вас возьми! Стой! – закричали на нас, вставшие вдруг прямо из грязи бойцы. – Не видите, бой идет?!
Конечно, мы видели и слышали бой. Невдалеке, воя и крякая, рвались ми-ны; совсем рядом стучал пулемет, и казах-пулеметчик, давая очереди, голоси-сто приговаривал:
– Туган Казахстан ушун! (За родной Казахстан!).
Водитель смущенными глазами посмотрел на меня. В этот момент на под-ножку машины вскочил один знакомый мне капитан из части подполковника Гусева.
– Вы с ума сошли! – закричал он. – На машине влетели в ротные боевые порядки. Немедленно разворачивайте машину, иначе…, – он при этом выра-зительно погрозил мне и шоферу своим тяжелым маузером.
– Разворачивай! – приказал я водителю. – Нам пока здесь делать нечего… Нас ложно проинформировали о занятии Лычково.
При развороте машина на мгновение выкатилась из-за кустов на просмат-риваемую немцами полянку, и сейчас же громыхнула минометная батарея. С шипящим свистом пронеслись над нами мины, падая будто бы из-под обла-ков.
– Ах, ах, ах, ах, ах! – закрякали они и справа, и слева и перед самой маши-ной, заполнив поляну затхлым серым дымом. Один из осколков пробил лобо-вое стекло кабины, пронизал передний борт кузова и наповал убил сидевшего там телефониста Кушнарева.
……………………………………………………………………………
В песчаном карьере, куда нам удалось отвести машину, мы встретили ра-неного старшего лейтенанта Гребешкова. Он рассказал нам интересную исто-рию, разыгравшуюся ночью в самом начале боя за Лычково.
– Вместе со мной, – начал свой рассказ товарищ Гребешков, – на задание отправилось человек пятнадцать. А задача наша состояла в том, чтобы захва-тить лычковскую каменную школу, откуда немцы управляли всей своей обо-роной лычковского узла сопротивления.
Ночь была тихая, звездная. Тоже и луна светила. Правда, серпочек незна-чительный, а мешал таки нам он здорово. Как выйдешь на чистое место, так и видать нас…
 Болотами, лесом обошли мы Лычково с востока, чуть не до самой Воло-дихи уклонились, потому что никак по-иному нельзя было туда пробраться: то секреты немецкие, то дозоры на пути. А с юго-востока них внимание меньше оказалось. Вот мы и пробирались к Лычково с этой стороны.
 На самой юго-восточной окраине Лычково, перебравшись через Поло-меть, мы столкнулись с двумя немецкими часовыми. Столкнулись почти нос с носом. Хорошо еще, что мы были в немецких плащах и касках. "Хальт! – крикнул один из часовых. – Вер…" Но не успел он закончить своего вопроса, как наши солдаты прикололи кинжалами обоих часовых.
Потом мы выбрались на площадь перед школой. Еще бы минуту или две и успех полный. Но…кто-то из моих бойцов случайно выстрелил. Нас обнару-жили. Немецкие пулеметы ударили из кирпичного сарая, из самой школы и со стороны железнодорожной насыпи.
К нашему счастью, немецкие танки гусеницами прорыли во дворе целые окопы. Правда, воды в них было чуть не до краев. Но это ничего. Мокрый всегда может обсохнуть.
Залегли мы в эти "окопы", а над нами сплошной разноцветный огонь, буд-то искрометной сеткой нас прикрыли. Немцы, вы это знаете, любители стре-лять трассирующими пулями. Решили мы переждать, пока огонь утихнет, а потом атаковать все-таки школу. Но немцы не удовольствовались обстрелом нас из пулеметов, а прогладили несколько раз минометным огнем, в результа-те чего половина моих бойцов вышла из строя и атака школы была бы теперь просто глупой авантюрой.
 Сигнальной ракетой я запросил разрешение на отход. Мне ответили по-ложительно.
Но отходить назад оказалось труднее, чем залезть в немецкое пекло. Если нам пойти старой дорогой, то и очень далеко и почти безнадежно. Кроме то-го, нам нужно было вынести пять раненых товарищей. Тут я вспомнил, что под высокой железнодорожной насыпью, на западной окраине Лычково, име-лись две цементных водопроточных трубы, и решил через них прорваться к своим войскам.
С час пробирались мы к этим трубам. Пробирались ползком. А немцы продолжали молотить минами и гранатами теперь уже пустое место перед лычковской школой.
 Наконец, в метре от нас оказалась насыпь. На гребне ее, переговариваясь, галдели немцы, лязгал кто-то затвором автомата. У подножия насыпи черне-ли две круглых дыры водопроточных труб, наполовину залитых грязью и не-чистотами. Пахло гнилью и падалью.
– Ползи, – шепотом приказал я бойцу, лежавшему рядом со мной. – Ползи через трубу и заляжешь потом при выходе на той стороне… Охранять бу-дешь.
– А если там уже стоит или лежит немец? Ведь они, наверное, охраняют этот проход…, – боец при этом робко сжал мою руку и весь задрожал. Его волнение передалось мне. Да и предположение его показалось мне совершен-но убедительным. "Конечно, немцы должны охранять проход через трубы чуть ли не двухметрового диаметра, – подумал я, и пополз к трубе первым. – А вы все держитесь за мной. Передай шепотом", – отдал я последнее распо-ряжение через солдата.
В трубе царила такая тишина, что у меня застучало в висках. Только сзади слышались слабые всплески жижи. Это пробирались вслед за мной бойцы.
За мной шла часть бойцов. А другая часть, таща раненых, направилась по левой трубе, менее залитой грязью.
Чувство тревоги росло во мне с каждой секундой, а когда рука моя косну-лась края трубы при выходе, тревога и напряжение достигли такого предела, что нервы, казалось, могли лопнуть при всяком громком звуке.
Но было по-прежнему тихо у насыпи, а на гребне ее продолжали галдеть немцы. По стуку ложек и бряканью котелков мы догадались, что немцы что-то ели.
Через две-три минуты все мои люди были уже далеко за насыпью, полз-ком пробираясь к густым кустам. А через полчаса, когда мы миновали уже Глинку и направлялись к штабу доложить о всем увиденном нами в Лычково, ударили наши орудия и началась артиллерийская подготовка.
……………………………………………………………………………
Наутро наш батальон оказался перед самой насыпью железной дороги. Мы готовились к штурму. И вдруг из насыпи раздался крик: "Рус, кричи ура!"
Кричали немцы, уверенные, что мы им ничего не сможем сделать. Но мы сделали.
Мы ворвались на насыпь, обнаружив там зарытые в землю цистерны с прорезанными в них амбразурами и с прикованными к пулеметам венгерски-ми пулеметчиками (своих солдат пока немцы не приковывали, а венгров, ко-торых было здесь совсем мало, применяли на огневых точках, как рабов). Мы перевалили насыпь и овладели школой, но потом вышла какая-то заминка с вводом в дело вторых эшелонов, и нам пришлось отойти… Лычково пока ос-талось в немецких руках…
Из рассказа Гребешкова мне стало ясно, что метнувшийся было слух о взятии Лычково был не совсем ложен. Он попросту даже и не был ложным, но в штабе армии не сумели разобраться в нем и не приняли правильного ре-шения.
 Надо бы не регулировочный пост выбросить в Лычково, а послать креп-кую поддержку ворвавшимся туда нашим бойцам и командирам. Не случи-лось этого только потому, что отсутствовала твердая направляющая всю опе-рацию рука.
В самом деле, ведь Лычково являлось одной из вершин демянского тре-угольника: Демянск-Лычково-Залучье, и немцы отлично понимали огромное значение этой "вершины". Удерживая Лычково в своих руках, они облегчали положение всей своей 16-й армии и затрудняли наше снабжение северо-западных армий, поскольку Лычково находилось на важной и единственной железной дороге Валдай–Старая Русса. Немцы имели здесь отборные войска, многочисленную технику и сильно развитую инженерную систему обороны, чего, видимо не учли организаторы лычковской операции (генералы Куроч-кин и Берзарин).
Вся обстановка под Лычково настойчиво требовала применить глубокую форму операции, направив охватывающие удары, скажем, по направлениям: Выдерка, Березно-Мыза, Горки – с одной стороны, и Кипино, Володиха, Бе-лый Бор, Горки – с другой стороны. В районе Горки или несколько южнее должны были бы сомкнуться клещи наших обходящих войск, что и решило бы участь Лычково еще в сентябре 1942 года. Но, к сожалению, операция развивалась не только на очень узком участке (13-15 километров) и не лиша-ла противника возможности играть своими резервами, поскольку нажим на его позиции осуществлялся не сразу по всей линии, а и развивалась она пря-молинейно и только фронтально. При этом развивалась она при явной слабо-сти вводимых одновременно в действие наших сил. И не потому эти силы были недостаточны, что мы не располагали более мощной группировкой войск.
Как раз, наоборот. Мы имели достаточно сил в лычковской группе, но си-лы эти были рассредоточены оперативно и по времени действия, что позво-лило немцам удержать свои позиции.
Из сопоставлений иногда рождается истина или, по крайней мере, позна-ется истина. И не только с целью чисто исторической хочется мне сделать это сопоставление (хотя нашему потомству абсолютно необходимо знать не толь-ко о наших успехах, но и о наших промахах), но и, главным образом, с целью практической. Ведь мир и после Отечественной войны не может быть веч-ным, поскольку сохраняется основная причина войн – деление общества на классы. Значит, желая мира, мы и впредь должны быть готовы к войне, но уже без повторения вольных или невольных своих ошибок.
Великий Суворов в бою 15 августа 1799 года под Нови успешно применил метод постепенного использования сил: в 5 часов утра действовал Край, в 9 часов – князь Багратион, в 2 часа дня – генерал Мелас.
Но Суворов использовал это лишь как средство измотать французов не-прерывными десятичасовыми боями и создать тем самым благоприятную об-становку для общего штурма Нови. Он хотел заставить французов ослабить центр или свой правый фланг (Как известно, французы ослабили тогда пра-вый фланг, который и был потом смят Меласом).
То, что у Суворова было лишь средством для создания благоприятной об-становки и выигрыша сражения, лычковские "стратеги", наоборот, преврати-ли в единственный метод операции. Они растратили свои силы по частям столь же талантливо, как растратил в 1904 году Куропаткин свои резервы на полях Манчжурии, почему и потери наши были велики, а результаты мизер-ны.
……………………………………………………………………………
Отъезжая из карьера под прикрытием проливного дождя, мы слышали на-чавшийся новый шум боя и крики "Ура". Наши батальоны шли в новую атаку, хороня, может быть, в этой атаке окончательно остатки нашей линейной так-тики.
……………………………………………………………………………
Наступило утро 25 сентября. Я встретил это утро в боевых порядках в ди-визии 170, прибывшей под Кневицы из состава 11-й армии.
Берегом речонки Березенки (в лесах Валдайских даже речки носили лес-ные названия) двигался я с четырьмя своими бойцами к переднему краю. В руках у нас были длинные шесты, опираясь на которые, мы прыгали с кочки на кочку, с пня на пень через лужи и ручьи, наполнявшие болотистый лес.
– Крапивин, держись левее! – послышался сзади нас незнакомый хриплый басок.
Я оглянулся. Вслед за нами, взлетая над кочками и пнями на своих длин-ных шестах, пробирались два командира. Один из них был щупленький, чер-ненький. Это он говорил хриплым баском. Другой, широкоплечий, красноли-цый, с мутносерыми глазами и добродушной улыбкой на усталых губах. Это его черненький назвал Крапивиным.
– Далеко пробираетесь? – спросил меня Крапивин.
– Да вот, собираемся понаблюдать, – неопределенно ответил я. – Место для поста выбираем…
– А я ведь вас видел, – признался черненький, всматриваясь на меня в упо-р. – Помните, мы с вами еще на Дальнем Востоке, в Чесноково на Амуре в одном полку служили? Моя фамилия Цатинов. А здесь я командую батальо-ном. Познакомьтесь, – кивнул он в сторону Крапивина. – Это работник по-литотдела…
Со старым знакомым, с Цатиновым, и с новым – с Крапивиным, мы про-брались прямо на передний край.
Был час затишья. Не стреляли немцы, молчали и наши бойцы.
Агитаторы, шурша свежей красноармейской дивизионной газетой "На страже", вели читки и беседы с бойцами-казахами, составляющими подав-ляющее большинство личного состава 170-й дивизии.
 И было в этом что-то трогательное и незабываемое. Казахи, родившиеся в кишлаках далекого Казахстана, знавшие и любившие бескрайнюю степь сво-ей родины и свои печальные пустыни с дюнами и верблюдами, эти казахи лежали теперь в лесах Валдайских, защищая СССР и весь мир от немецкого нашествия.
Мы легли рядом с насыпными окопами и разговорились с пулеметчиком, который пристраивал на секторную доску немецкий пулемет, только что за-хваченный у немцев в ночном бою.
– Зачем вам это нужно? – поинтересовался Крапивин, показывая пальцем на доску.
– Немецкий солдат ночью пойдет, не виден будет, – ответил боец. – А дос-ка держит твердый прицел. Пук-пук, и смерть немецкий солдат. Доска для ночной стрельба, товариша. А пулемета не верблюд, упираться не будет. Пук-пук-пук. Берегись, немецкий башка! Стрелять много можно. Немецкий пуля и получай немецкий солдат…
Пулеметчик засмеялся и показал рукой целый ворох немецких металличе-ских лент, набитых немецкими патронами с зелеными и красными круглыми глазками капсюлей на донышках железных гильз, покрытых лаком.
Другой боец вслух читал статью "Казахи не будут рабами". Третий, поло-жил винтовку на край окопа и зорко всматриваясь в сторону немцев, которые были где-то за кустами и ручьем, слушал одновременно чтение статьи и одоб-рительно покачивал большой головой в зеленой каске.
"…Богат наш Казахстан, – журчал голос чтеца. – Уголь, нефть, скот, хло-пок, табак – все есть у нас. А какие, казахи, у нас сады! Недаром родная наша столица называется Алма-Ата, отец яблок.
Проклятый немец пытается захватить все наши богатства, а нас, казахов, превратить в рабов. Горе тогда будет нам, казахи! Немец убьет наших мате-рей, изнасилует наших жен и дочерей, сестер заберет в публичный дом… Здесь, в этих Валдайских русских лесах, мы защищаем свою судьбу, свой солнечный Казахстан. Здесь мы должны разбить немцев… Вперед! Чем боль-ше мы убьем немцев, тем ближе победа…"
– Правильна написан, якши написан, – произнес боец с винтовкой, не от-ворачивая лица от немецких позиций. – Кто так якши написал?
– Написал младший лейтенант Ахан Абеулов, – ответил чтец.
– Якши, якши! – повторил наблюдатель. – Наш человек, по-нашему и на-писал. Воевать будем. Немца разбить будем. Я родом из Алма-Ата. Бил немца и под Смоленском и под Москвой. Возле города Клин я видел следы зверя. В небольшой деревушка я видел двенадцать трупов баранчук. Их немец разда-вил танком. И я, боец Шахаров, убью немца, чтобы он не пошел в Казахстан. Наш Джамбул говорил: "Разогнул свою спину казах, и почувствовал солнце в глазах".
 И я не согнусь, не потеряю этого солнца. Пулю в немецкий лоб, штык в немецкое брюхо…
С немецкой стороны бухнул выстрел. Певучая пуля ударила в сосну, сто-явшую над окопом. В воздухе закружилась тонкая рыжая шелуха, содранная пулей с коры.
– Па-а-лучай назад! – сказал пулеметчик и, поправив пулемет, отстрочил из немецкого ЭМГЕ длинную воркующую очередь по немецким позициям.
Чтец сунул газету за пазуху шинели, взялся за винтовку.
– Будет веселый разговор, – сказал он, проведя рукавом щинели по казен-ной части винтовки. Потом, щелкнув затвором и дослав патрон в патронник, он приник щекой к прикладу винтовки и начал целиться во что-то серое, мелькнувшее среди кустов.
Через минуту перестрелка охватила весь участок. Там и здесь хлопали винтовочные выстрелы, трещали автоматы, стучали пулеметы. Шел веселый разговор.
По стволам и вершинам деревьев, свистя и мяукая, звонко щелкали раз-рывные немецкие пули. На мокрую траву сыпались подстреленные листья, сыпалась хвоя, падали перебитые ветки. В лужи и ручьи шлепали корявые со-сновые шишки, похожие на вспухших ершей.
Вдруг загремели немецкие батареи, и воздух стал плотным, сжатым десят-ками снарядов, которые приближались сюда со стремительно нарастающим гулом.
 Они прошли над нашими головами, с треском начали рваться на второй линии. Потом снова грохот, и снова, нажимая воздух, с режущим свистом по-неслись на нас снаряды. Мы побежали в укрытие.
– Ложись! – закричал кто-то истошным голосом, и сейчас же я почувство-вал упругий удар в грудь, упал на мшистое болото. Вода хлынула в широкое голенище моего кирзового сапога, и мне стало страшно неприятно.
Вскочив на ноги, я приказал своим бойцам укрыться за груду гранитных камней, собранных еще до войны, когда Лычковский райисполком проводил подготовительные работы по мощению этим камнем вновь строящейся доро-ги, а сам вошел с Цатиновым в его блиндаж.
У телефона кричал адъютант старший.
– Держись, Зуев, держись! Сейчас наши дадут жару. Я только что звонил на батареи.
И, будто подтверждая слова адъютанта старшего, под нашими ногами дрогнула земля, а над блиндажом прошла с грохотом и шуршанием первая порция наших тяжелых снарядов. Потом прошумела новая порция, потом еще.
 Мы выбежали из блиндажа.
 Над немецкими позициями, над лесом и над кустами, за болотом и ручьем крутились смерчи черного и голубого дыма.
Немецкая артиллерия не отвечала.
Мы посмотрели друг другу в глаза и радостно засмеялись.
– Рука у вас, рука! – закричал кто-то из бойцов.
Тут я заметил, что из разорванной правой ладони лилась алая кровь, и мне сразу стало больно.
……………………………………………………………………………
От передовой пришлось ехать на грузовике, переполненном ранеными. Были тут и казахи, и русские. Были узбеки и украинцы.
Рядом со мной сидел черноволосый кавказец с перебитой левой рукой, за-крученной в окровавленный бинт.
 Медленно пережевывая кусок хлеба, он смотрел на меня черными-черными грустными глазами, точно находил во мне что-то знакомое, но боял-ся признаться в этом.
 Потом он вздохнул, будто куль сбросил с плеч, здоровой рукой полез под подол своей гимнастерки, достал из-под очкура брюк хищный немецкий "Па-рабеллум" и подал его мне.
– Васми, товариш! Мая пока не надо…
Неизъяснимое волнение охватило меня, когда я принимал этот трофейный немецкий пистолет, отнятый вчера кавказцем у какого-то немецкого офицера. "Что же это такое? – подумал я. Почему так взволновалось мое сердце?"
Было тепло. В лесу свистели какие-то птицы, невзирая, что там, на перед-нем крае шел бой, и войска генерала Васильева наступали на Кневицы. Над лесами стелился дым, по лесам катилось эхо боя.
"Да, – вдруг вспомнил я. – Сегодня тридцать седьмая годовщина моего рождения. И отметил ее неизвестный мне житель Кавказа, подарив немецкий пистолет".
Классики утверждали, что на склоне лет у человека появляется неодоли-мая потребность высказаться о пережитом и виденном своими глазами и по-мочь тем молодому поколению воспитать в себе великое чувство человечно-сти. И вот, качаясь в кузове машины и боясь нечаянно толкнуть своих ране-ных товарищей, я думал о них и о себе, думал о всех людях, с которыми при-шлось мне встретиться в лесах Валдайских и с которыми пришлось в кузове грузовой машины отметить день своих именин, и мне захотелось хоть немно-го сказать о них в своих записках. Плохо ли, хорошо ли вышло, но сказал я от души. И мне запомнился вечер этого дня, когда мы, вырвавшись из леса, подъезжали к Валдаю. Здесь было тихо. Небо полыхало кроваво-красным пожаром вечерней зари.

Осень 1942 года.
Северо-западный фронт





НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ
Мои записки.

Ураган наступления войск Северо-западного фронта за восемь дней смел немецкую "Демянскую крепость" и в первых числах марта 1943 года наша дивизия прорвалась за Ловать, штурмом овладела опорным узлом немцев – Рамышево, разгромила 8-ю егерскую немецкую дивизию и вышла к реке Ре-дья, на подступы к Онуфриево, Козлово, Колышкино, Великое село.
Но враг еще не был уничтожен. Он начал готовить летнюю компанию, на-деясь выиграть войну.
…………………………………………………………………………….
Днем всех адъютантов старших вызвали в штаб полка по боевой тревоге.
По топям и болотам, по тропинкам в дремучем лесу добрались мы с орди-нарцем Шахтариным до командного пункта полка.
Полуземлянка командира – майора Чукова, расположенная под елями, по-ходила на укрепленный средневековый замок. Она была ограждена тройным бревенчатым тыном, а вход в нее прикрывался несколькими рядами косо по-ставленных толстых бревен, чтобы вовнутрь не влетела немецкая мина.
Штабная землянка была проще. Это почти и не землянка, а бревенчатый сарай, похожий внутри на балаган бродячего цирка.
Войдя туда, я увидел, что на двухэтажных нарах, задрав ноги, лежали лю-ди. Один из них, по фамилии Чурилов, звенел на гитаре и исполнял арию Ленского, с чувством и грустью нажимал на слова: "…тебе одной я посвятил рассвет печальной жизни бурной…".
Другой, курносенький и узкоглазый, мариец Кудрявцев, молча жевал большой кусок колбасы. Третий – светленький, как новорожденный младе-нец, упрямо смотрел в ствол своего пистолета, выискивая в нем какой-либо изъян. Четвертый – остренький, рыжий, сероглазый переводчик Смирнов – читал русско-немецкий разговорник.
За столом сидел серьезный грузин с майорскими погонами. Это был ПНШ-1 товарищ Арбаджиев.
К нему я и обратился.
– Получена радиограмма, что мы должны ночью сдать свой район оборо-ны и отправимся на юго-запад. Немцы готовятся перейти в наступление на Курский выступ.
……………………………………………………………………………..
К рассвету, закончив сдачу района обороны на реке Редья, мы покинули лес, что восточнее отметки 45.6 и двинулись к Ловати.
Вот перед нами снова красавица Ловать. Широкая, быстрая, величаво ка-тила свои воды на север, к Ильменю. Далеко-далеко противоположный Берег. Крутой, глинистый, хмурый.
Моста не было. На подъезде к переправе стояли бесконечные колонны ав-томашин, повозок, толклись сотни людей. В небо смотрели многочисленные длинные стволы зенитных орудий, под деревьями лопушились раструбы зву-коуловителей, по берегу там и сям чернели зенитно-пулеметные установки.
Вскоре выяснилось, что мы сможем переправиться на правый берег Лова-ти только ночью и должны пока расположиться на дневку.
Батальоны разместились в прибрежных лесах, а штабы мы устроили в од-ном из многочисленных шалашей, усеявших берег Ловати.
Подули ветра, небо нахмурилось, стало холодно. Сырость сводила ноги, давила грудь.
Василий Савельевич Пацков, командир нашего батальона, агроном-лесовод по образованию, позвал меня к костру, разложенному его ординар-цем красноармейцем Макрушиным.
У костра мы мечтали о будущем. Я мечтал о работе в школе, о преподава-нии истории, об издании своих записок. Василий Савельевич мечтал о Ряза-ни, где работал по лесной части до войны, о зеленом шуме и о научной рабо-те.
Я любил слушать его тихий, немного хриповатый говор. Любил наблю-дать за плавными жестами его рук. Любил следить за основательным и по-следовательным ходом его мыслей. Он так верил в нашу победу над Герма-нией, так хорошо говорил об этом, что и на душе каждого из нас становилось светло и радостно.
Потом, подняв свою черную бровь, он подмигнул мне карими глазами на пламя костра и сказал:
– Посмотри, как красиво!
В костре горела тонкая драннощепина. Огонь гнул ее и на наших глазах она превратилась в греческую букву "Омега", последнюю букву греческого алфавита.
– Знаешь, что означает это знамение? – неожиданно спросил меня Васи-лий Савельевич и засмеялся негромким вкрадчивым смешком.
– Это не знамение, – возразил я. – Просто здесь получилось изгибание щепы в сторону наибольшего сокращения поверхности. Ведь огонь с одной стороны лизал щепу больше, чем с другой…
– Это правда, – согласился Василий Савельевич. – Но, кроме науки, есть еще суеверие. По суеверному признаку, появление "Омеги" в костре предве-щает несчастную судьбу тому, о ком перед этим шел разговор у костра. А о ком мы говорили?
– О Германии, – сказал я.
– Ну, вот и пусть! – сказал Василий Савельевич, и хорошо-хорошо засме-ялся.
К нам подошел уполномоченный "Смерш" товарищ Екимов. Он рассказал несколько веселых анекдотов, потом предложил хором спеть его любимую песенку.
В широкой воздушно-десантной фуражке с голубым околышем и золоти-стой "капустой" на околыше и на корпусе, с молодыми темными глазами и румяным бритым лицом, он казался задорным беззаботным молодым пар-нишкой-проказником, но в действительности глубоко страдал о своей невес-те, оставленной где-то очень далеко.
Одной рукой обняв за шею меня, а другой Василия Савельевича, он про-чувствованно запел:
       "…Эх, как бы дожить бы
       До свадьбы-женитьбы
       И обнять любимую мою…"
……………………………………………………………………………
Ловать мы форсировали часа в два ночи.
Паром медленно шел по стальному канату.
Звонко булькая и звеня, плескалась и билась вода о борт парома. И каза-лась она темно-серебристой, потому что над лесом показалась луна.
Правее парома чернели быки разрушенного немцами моста, который ви-сел до войны над Ловатью, перекрывая ее почти километровую ширину. Си-ротливо торчали из воды сваи и вокруг них кипела и бурлила вода, наполняя тоскливым шумом разбуженную ночь. А издали, из-под Старой Руссы, доно-сился сюда грохот орудий, похожий на отдаленный раскат грома.
Переправились мы у деревни Коровичино. Конечно, самой деревни не бы-ло. Был только пепел, битый кирпич да улицы из черных обгорелых деревьев, похожих на тонкие угольные столбы. Деревню съела война, сожгли немцы. Потрескавшаяся поверхность их отливала черным глянцем, как воронье кры-ло.
За Коровичино потянулись кладбища с тысячами березовых крестов над немецкими могилами. Потом, свернув со старорусского шоссе, мы прошли по полям недавних боев. Это были поля смерти. Здесь, порастая травою и исто-чая еще смердящий запах, валялись неубранные немецкие трупы с оскален-ными зубами, разбитые машины, бурые от ржавчины винтовки, каски, груды позеленевших стреляных гильз. На всем лежала тлень и проклятие. Немцы пережили здесь "славу" Мамая и нашли свое Куликово поле.
Далее шагали мы вдоль узкоколейной дороги, изуродованной немцами. На каждом почти стыке рельс они взорвали толовую шашку и раздробленные концы рельсов глядели на нас своими железными глазами и безмолвно про-сили не забыть о них, отомстить захватчикам.
До Майлуковых Гор тянулись поля смерти, наполненные зловонием не-мецких трупов и скорбным стоном нашей земли, зовущей к отмщению.
В глубоком яру находилась деревня Майлуковы Горы. Теперь там красне-ла глина, чернели бугры землянок, и по самому дну оврага бежал говорливый ручей, над которым сидели три мальчика, запуская бумажные кораблики. Жизнь рождалась вновь.
Километров десять за Майлуковыми Горами мы встретили первую, слу-чайно уцелевшую деревню. Называлась она Большим Засовом.
Отсюда шла дорога на Демянское шоссе.
Фамильная деревня Романово была уничтожена до основания, превращена в холмы щебня и глины. Но мощные аллея вековых тополей поднимались в гору, обозначая бывшую улицу и будущую улицу.
За околицей деревни на ветвях осокори висели еще клочья немецкого сол-дата, разорванного русским снарядом. Качаясь на ветру, свисал никем не тро-нутый окровавленный и гадкий немецкий ремень с железной бляхой стально-го цвета. В центре бляхи, покрытый, точно маком, стальной зернистой рос-сыпью, серел выпуклый круг с одноглавым немецким орлом, нацеленный клювом на восток и держащим в своих когтях паукообразную свастику.
"Готт мит унс" – написано на ободке выпуклого круга. С такими же сло-вами: "С нами бог" – ливонские рыцари в ХIII веке, сжигали на кострах псковских женщин и детей, предсмертный крик которых заглушали католи-ческие попы голосом своих проклятых фисгармоний. И нам теперь приятно было глядеть, как висел на корявых ветвях осокори потомок ливонских рыца-рей, как клевали его вороны.
На следующее утром мы подходили к многострадальной Васильевщине. Эту деревню на Северо-западном фронте называли "Новым Верденом". Мно-го месяцев на рубеже этой деревни шли жестокие бои. Красная Армия не пус-кала немцев на Восток.
И вот, снимите шапки, товарищи! Мы вступили на землю Васильевщины. Не было уже этой деревни, о которой часто писалось во фронтовой газете "За Родину". Были горы красной глины, горы патронов, штабеля брошенных нем-цами снарядов, стада подбитых немецких танков, вороха спутанной и по-рванной колючей проволоки, раздавленные и покрытые червями трупы фри-цев.
А вокруг, по лесным полянах, по просекам, на обочинах дорог могилы и кресты, кресты без конца и края. Сплошное царство смерти и позора "арий-ского" племени. На растопыренных березовых руках крестов висели дощечки с немецкими надписями, висели серые немецкие каски с белыми свастиками на лбу, как с каиновыми печатями.
И невольно вспомнился мне захваченный в Калинине еще не изданный эк-земпляр за 1941 г., а потом уже изданный – захваченный в районе Лычково альбом фотографий сел и деревень Ленинградской области, оккупированных немцами. На обложке этого альбома, изданного в январе 1942 года коман-дующим вторым немецким армейским корпусом графом фон Брокдорфом, было написано: "Этот край останется немецким. НЕМЦЫ ОТСЮДА НЕ УЙДУТ".
Да, многие немцы отсюда не ушли, зарывшись в землю под сенью березо-вых крестов и серых квадратных касок, пробитых русскими пулями.
К вечеру второго дня нашего марша мы остановились на долгий привал в шести километрах от станции Пола, в выжженной до основания деревне Яр-цево.
Ожидая дальнейших указаний, мы зарылись в землю, вернее, в песок на самом берегу Полы. Она здесь довольно широка, но медленно катила свои воды на северо-запад.
Долго быть здесь не пришлось. Погрузка в эшелон на станции Пола была совершенно невозможна из-за непрерывных налетов немецкой авиации, и мы отправились пешком на станцию Крестцы.
Вышли прямо в ночь, хотя и опустился дождь, наступила кромешная тем-нота.
Дорога была забита машинами, повозками, людьми. В темноте зло крича-ли ездовые, свистели кнуты, ржали лошади.
 "Деревянным маршрутом", то есть по колее щитовой дороги, отполиро-ванной до блеска колесами автомашин, мы шли через Рябушки, Веретье, Большие Мясницы, Большие Мещеры, через Тупичино, шли через бесконеч-ные леса и леса, через топи и болота.
А дожди лили, проливные. Мне еще никогда в жизни так не приходилось промокать, как на этом марше. Казалось, вода, достигала до самых костей, промыла их и они хрустели.
На шестые сутки мы остановились в лесу, километрах в трех западнее Крестцов.
Здесь везде трясина, даже на холмах и сопках. Куда ни ступи, грязь и вода. Сапоги наши не в состоянии были противится воде, и кожа на размокших но-гах стала прозрачной, вспухшей и дряблой.
Чтобы обсушиться, мы разложили костры и, подстелив под себя хвою, уселись вокруг них совершенно голыми. А наши шинели, брюки и белье, раз-вешанные на воткнутых у костра рогатках, дымились паром и медленно про-сыхали.
…………………………………………………………………………….
В ночь погрузились мы в эшелон, а на четвертые сутки вечером прибыли на Октябрьский вокзал Москвы.
 И в ту же ночь через Павелецкий вокзал двинулись на юг.
В восемнадцатом часу проехали мимо серых Елецких каменоломен, пере-секли реку Сосну, врезались с разбега в каменно-деревянный, израненный немцами Елец.
В разрушенном депо дремал заржавелый паровоз. У откоса насыпи, задрав кверху колеса, валялась изодранная авиабомбой керосиновая цистерна.
 В Ельце лето было в разгаре. Тонкий медовый аромат распространяли липовые цветы. Зеленели сады и огороды. По улицам резвились ребятишки, кидая друг в друга яйцевидные голубые немецкие гранаты без запалов.
В переплетах чугунных перил моста, как мухи в паутине, справа и слева мелькали перед нашими глазами влюбленные парочки: милиционер держал за руки круглолицую девушку в широком зеленом берете, синеблузый молодой рабочий что-то шептал на ухо скороспелой блондинистой красавице в бе-ленькой блузке и в молочных туфлях на полуаршинных каблуках, военкомат-ский работник цепко держал за талию молоденькую уступчивую солдатку.
Там война, тут любовь. Противоречие – вечная истина и настоящая краска жизни…
…………………………………………………………………………….
В семь утра проследовали через Касторное, а через час выгрузились на за-холустной станции Суковкино.
Лил дождь.
По непролазной грязи направились к Алымскому сахарному заводу. В по-селке Алым, раскрылив крылья-стрелки, указательный столб предложил нам несколько дорог:
"116 километров до Ельца",
"102 километра до Воронежа",
"67 километров до Старого Оскола".
Старый Оскол! Город мой!
В июне 1941 года я простился с твоими улицами, твоими парками и сада-ми, начав свой путь на войну.
И вот прошли два года. Война побывала в твоих стенах, опалила тебя ог-нем, испытывала твоих людей, моих учеников, товарищей, коллег по работе. Что сними? Как они? Дрались ли они, как учителя Каторжин и Волков, с немцами или пресмыкались перед ними, забыв Родину и честь?
Два года ни весточки, ни слуха! Город мой, как выглядят твои стены, твои древние седины, твой гордый лик?
При царе Федоре Ивановиче, Борис Годунов заложил твои первые кирпи-чи и, по завету еще Ивана Грозного, поручил тебе беречь "границу южную Руси Великой". И ты берег ее, не раз подставляя каменную грудь свою под удары набегов татарских, походов крымских и на буграх твоих, где вдревле "печенег замыливал коня и каждый шмат земли был кровью мазан", в лесах дубовых находили приют беглецы из московских вотчин от притеснений цар-ских да помещичьего гнета. И слыл ты краем мятежным, краем вольницы русской. А в 1917 году одним из первых городов России ты поднял знамя Со-ветов и, по примеру Петрограда, организовал свой собственный "Смольный". И прошагал ты в первой шеренге через большевистские пятилетки, и Россия узнала о тебе, как о центре Курской магнитной аномалии, и враг рвался к тебе снова, и поганым дыханием своим много месяцев отравлял воздух твоих улиц.
Каков ты есть теперь, когда враг снова рвется к тебе из Белгорода. Город, наша дивизия идет защищать тебя. И недаром над нашими головами реет шелк гвардейских знамени. Второй раз врагу не ступить на твои улицы. Мы предпочтем смерть отступлению.
Старый Оскол! Я думаю о тебе, я рвусь к тебе всем сердцем. И я увижу тебя, хоть немного побуду на твоих улицах, по которым истосковалось мое сердце.
И день и ночь шли мы через Благодать, Новоуспенку, Евгеньевку, Озерки, Раздолье, Никольское, через Роговое на Старый Оскол.
На нас налетали "Юнкерсы" и бомбы голосящим свистом своим и грохо-том валили людей на землю, загоняли в кюветы дорог, в заброшенные окопы. И ночь вся гудела, грохала, полыхала багряными пожарами. То там, то здесь вспыхивали огненные коронки взрывов, висли в воздухе гирлянды освети-тельных ракет, с воем носились самолеты.
Поднявшись с земли, едва разрывалась последняя бомба, мы шли и шли вперед, не чувствуя усталости. После голосистых взрывов авиабомб, до странности тихим казался мерный топот тысяч солдатских ног по влажной земле.
На заре, когда сгустилась предрассветная тьма, полк подошел к Старому Осколу.
Обходя город слева, колонны вышли на Обуховскую дорогу, так как на-мечена была дневка в Обуховском лесу. А мы с ординарцем красноармейцем Шахтариным ступили на улицы города.
 До войны я ходил здесь с портфелем, набитым книгами и конспектами лекций и уроков. Теперь мы шли, вооруженные автоматами, шли по притих-шим улицам некогда веселого, залитого электрическим светом, города.
Разрушенные корпуса маслозавода, домов, всесоюзно известной "Компан-ской" мельницы номер четырнадцать, кондитерской фабрики, школ смотрели на нас неимоверно черными зияющими провалами вышибленных окон и две-рей. Не было городской гостиницы, не было музея, не было белоснежной де-сятилетки, в классах которой сотни учеников слушали мои уроки.
Тихо было и в сохранившихся домах. Они пустовали. Жители, спасаясь от бомбежек, переселились в подвалы или еще не возвратились из далекой эва-куации.
Приглушенно шумел ветер в домах, гуляя свободно по комнатам без две-рей и окон, храпели на полах усталые бойцы. Завтра они встанут и пойдут дальше, на Белгород, в пекло боя с напрягающим последние силы врагом.
В одном из глубоких подвалов нашел я соседку нашей семьи. Обрадовав-шись, она расплакалась, вцепилась в рукав моей шинели, начала рассказывать о пережитых ужасах войны и немецкой оккупации.
Потом она постелила нам с ординарцем постели в доме с древними тол-стыми каменными стенами, так как спать в подвале мы отказались, и на цы-почках вышла, прикрыв за собою филенчатую дверь.
Она хотела не беспокоить нас звуками своих шагов, и было много трога-тельного в этой наивности Зины Щедриной. Мы, привыкшие к громким зву-кам войны, не могли быть пробуждены легким шелестом платья или слабым шарканьем ног, обутых в мягкие тапочки. Но волнение, охватившее меня, было громче всех звуков на свете. Оно гнало сон с моих ресниц, не смыка-лись мои веки, и едва утро вступило в город, я вышел на улицу.
Везде на меня смотрело горе, разруха, дышала не изгнанная пока смерть, принявшая образ щебня, развалин, праха.
Человек восемь женщин, напрягаясь и тужась, на себе везли по гуменской горе большой воз дров. Они везли его пекарне, чтобы выпечь хлеб для горо-да. На себе везли, в двадцатом веке. Вот к чему привел немец мой город за время своего хозяйничанья в нем. Он, немец, хотел превратить весь наш на-род в рабов, в тягловую силу "третьей империи". И благословенна кровь вои-нов наших, изгнавших врага…
Вдруг воз остановился. От него отделились несколько женщин и побежали ко мне.
– Николай Никифорович! – закричали они. – Николай Никифорович…
Я с трудом узнал их. Это были мои бывшие ученицы, посещавшие вечер-нюю среднюю школу взрослых. Мне помнились они жизнерадостными де-вушками, а теперь они выглядели изможденными старухами. Они познали немецкую тюрьму, немецкую плеть.
– Николай Никифорович! – плача и смеясь, восклицали они. – Сколько людей наших погибло от немцев, сколько выявилось подлецов.
Буквально рыдая, они рассказали про Морозова, который поступил в не-мецкую полицию и арестовал и выдал немцам своего старенького учителя Онисима Федоровича Гладкова.
– Это было 11 августа 1942 года, – наперебой рассказывали девушки. – Морозов, упирая стволом винтовки в спину своего учителя, вел его по улице и топал на него ногами и кричал нехорошие слова. А мы шли шагах в тридца-ти позади. Нас вел к коменданту другой полицейский. Он арестовал нас за побег из эшелона, отправляемого в Германию.
Комендатура тогда была на Интернациональной улице, в глубоком проез-де, где раньше квартировал районный отдел народного образования. Это они, немцы, назло так делали: полицию и гестапо садили на место просвещения.
А встретил нас в комендатуре следователь по политическим делам при немецкой комендатуре по фамилии Петров. Это один из предателей Родины. Плотный такой, среднего роста, бритый шатен в коричневом немецком френ-че и с немецким орлом на рукаве.
Как тигр, прошелся он вокруг нас, осмотрел и сел у стола на мягкий стул. Глядя на нас исподлобья злыми мутносиними глазами и постукивая подош-вой высокого ботфорта, он сиплым голосом спросил:
– Партизаны?
Мы промолчали, не желая отвечать.
– Ага, значит, партизаны, – вроде задумчивым тоном произнес он. – Ну тогда, по-моему, надо их в подвал, – сказал он уже полувопросительным-полупредложным тоном, глядя на сидевшего у конца стола коменданта.
Комендант – немец, высокий такой, тонкий, рыжеусый, в высокой фураж-ке с длинным козырьком и в просторном серо-зеленом в мелкую шашечку френче, был похож на змею-щитомордника. Если он когда говорил, то каждое слово его превращалось в капельку яда. Но чаще он не любил говорить и, как немой, передавая свою волю, жестикулировал пальцами.
 Взглянув на нас мутнокрасными пьяными глазами, он резко взмахнул ру-кой и показал пальцем вниз. Это означало: "В подвал!"
 – В обширном подвале, забитом людьми, мы встретили многих знакомых.
 Была здесь каплинская безрукая женщина Чечулина, был работник райис-полкома Красников. Прижавшись в углу, сидел черноголовый и кудрявый по-эт Семен Аскинадзе.
– С Чечулиной ни о чем не разговаривайте, – улучив минутку, сказал нам Красников. – Она добровольно явилась в немецкую комендатуру, положила на стол коммунистический билет и согласилась стать немецким шпионом. Сюда ее немцы посадили, чтобы она подслушивала наши разговоры.
– И мы, Николай Никифорович, боялись эту Чечулину, как чуму. Она блу-ждала между нами, как дьявольская тень. Люди отворачивались от нее, а но-чью ее избили до полусмерти и немцы положили ее в больницу.
Потом, когда возвратилась Красная Армия, изменницу Чечулину повеси-ли.
Девушки рассказали потом потрясающую историю про моего коллегу и поэта Семена Аскинадзе.
Он не захотел эвакуироваться, поступил в истребительный батальон, по-том попал в руки немцев. Они заставили его выкреститься, отказаться от ев-рейства и совершить христианский обряд венчания со своей женой, зарегист-рированной до этого в ЗАГСе.
Все это выполнил Семен Фомич. И на свадьбу к нему пришли мадьярские офицеры, и Дородницкий Николай Георгиевич пришел. Знаете вы его. Высо-кий такой, с рыжими жандармскими усами. Он до войны служил завхозом в средней школе № 2 и с первой мировой войны еще состоял в немецких шпионах и имел чин полицейского офицера.
Напившись пьяным, он обнимал грустного-грустного Семена Фомича, хлопал его по плечу своей большой толстой ладонью и гудел на весь дом:
– Аскинадзе теперь не еврей, он наш парень. Подумаем вот, и дадим ему работу. Пусть он развивается и печатает свои стихи на страницах "Новой жиз-ни".
– Неужели он согласился печатать свои стихи в немецком листке? – с со-дроганием спросил я. – Ведь он однажды писал мне на Северо-западный фронт открытку и говорил в ней: "Прошу тебя, мой друг, не щадить своей жизни в борьбе с врагом, в борьбе за поруганную отчизну". Он писал это за месяц до прихода немцев в Старый Оскол.
– Нет, Николай Никифорович, – сказали девушки, – нет. Он не стал печа-тать в газетке свои стихи и его арестовали. Он сидел с нами в подвале и пла-кал, и бился о стену, тоскуя о свободе. 12 августа 1942 года в подвале откры-лась дверь, и следователь по политическим делам сипло закричал:
– Жиды, коммунисты, интеллигенция, выходи!
Вышел наш учитель, седенький, сгорбившийся Онисим Федорович. Вы-шел Красников. Вышли другие люди. Потом Аскинадзе, взяв свою холщовую сумочку, простился с людьми и, сгорбившись, зашагал по грязным ступень-кам подвала наверх искать свою судьбу.
Когда мы вышли во двор, то увидели Семена Фомича и еще нескольких евреев, окруженными полицаями. Нас погнали на работу, а их повели к во-кзалу. Больше мы его не видели, ничего о нем не знали. Может быть, немцы повесили его, может быть сожгли в газовых печах, может быть на рабской ка-торге тянет он свое мучительное ярмо раба…
Распростившись с девушками, я зашел в горсовет, депутатом которого был избран по 34-му избирательному округу. Там рассказали мне о фальши-вых друзьях, которых надо бояться, об учителях, променявших Родину на че-чевичную немецкую похлебку.
Шестьсот человек, сражаясь за Россию, погибли, а учитель Василий Сте-панович Васильев, дрожа за свою шкуру, явился к немцам просить работу. В анкете, заполненной в октябре 1942 г. он жаловался, что "пострадал от Совет-ской власти и хочет свободно вздохнуть".
 А чем же он пострадал? За советские денежки окончил он Тамбовский педагогический институт, работал в средней школе и ел советский хлеб.
Немцы дали Васильеву работу, и он начал онемечивать советских детей в организованной им немецкой гимназии, начал насильно водить их на молеб-ны в гуменскую церковь, заставляя молиться о победе немецкого оружия над всем миром.
Николай Михайлович Бабаков, преподаватель немецкого языка, похожий по внешности на чеховского человека в футляре, на второй день по приходе немцев в город начал служить им в качестве переводчика и активно посещал все их балы и увеселения, проводимые над развалинами и кровью измученно-го города.
Дочь попа, Дагаева Калерия, приняла на себя роль "гарнизонной дамы", распоряжалась на немецких балах, крутила с немецкими офицерами и по Ра-дио восхваляла немецкий новый порядок, позволяющий красивой даме раз-вернуть свои таланты. Она, вместе с врачом Сабыниным, плевала в лицо док-тору Френкелю и часовому мастеру еврею Кликуну, которых немцы вели на расстрел, одев в халат с желтой повязкой на рукаве.
Изменница-врач Анна Ивановна Кузнецова поспешила выступить в "Но-вой жизни" со статьей, восхваляя передовую немецкую культуру, хотя имен-но в час выхода ее статьи в свет немцы расстреливали на Казацких буграх очередную партию партизан.
 Та же Анна Ивановна Кузнецова, столь восхищенная "немецкой культу-рой", в ноябре месяце 1942 года не постеснялась опубликовать в немецком листке, рядом с извещением "Пропала коза", свое уведомление о сбежавшем от нее муже. Она писала: "Пропал мой муж, Кузнецов Николай Дмитриевич, пятидесяти шести лет. Кто поймает его, получит вознаграждение".
Судя по этому объявлению, немецкая "культура" и "культура" самой опус-тошенной души Кузнецовой друг друга стоили.
 И разве мог я пожалеть о всех этих людях, которых Советская власть, придя в город, взяла к ногтю.
Иные же предатели даже и на самом подхалимаже немцам потеряли свою шкуру. Волков, например, бывший бухгалтер кондитерской фабрики, плот-ный круглый блондин с лягушачьими глазами, охотно принял на себя пост городского головы. Но ему не удалось обнаружить партизана, показывавшего ракетами советским летчикам направление и объекты бомбардировок в горо-де, и его немцы расстреляли "за неисправную службу".
После Волкова городским головой стал Свешников Евгений Васильевич. О, сколько лет эта рептилия обманывала Советскую власть, прикидываясь другом! Война сорвала маску с рептилии.
Однажды, преследуемые пьяными немецкими солдатами, к нему прибежа-ли его же бывшие ученицы и попросили заступничества.
Он приласкал их, участливо спросил:
– А вы не изменили своему делу пионерскому, Родину свою не забыли? А?
– Что вы, Евгений Васильевич, – воскликнули девчата. – Да мы и смерти не побоимся, всегда останемся пионерами…
– Чем вы это можете доказать, – вкрадчивым сладким голосом спросил Евгений Васильевич, оглянувшись вокруг и набросив крючок на двери. – Не подслушал бы нас кто… И вот, милые мои, если вы мне докажете, что вы еще остались пионерками в душе, я не только спасу вас от преследования немец-ких солдат, но и вознесу вас высоко-высоко…
– С партизанами нас свяжете? Ох, если бы! Евгений Васильевич, дорогой наш…
Евгений Васильевич улыбнулся.
– Все, все устрою. Власть у меня немалая. Но мне нужны доказательства. – Он на минутку задумался, сморщив лоб, потом поднял руку, будто класс призывал к тишине. – Принесите ваши пионерские галстуки и покажите мне. Я это приму, как доказательство вашей преданности пионерскому делу…
– О, целы они у нас, целы, – радостно подпрыгнули девочки. Мы их хра-ним, как святыню. Пока наши придут, все хранить будем, а потом подарим музею. Это, ведь, дорогие галстуки…
Евгений Васильевич поморщился, потом выпроводил девчат тайным хо-дом, сказал:
– Поскорее приходите с галстуками, пока я никуда не ушел.
Через полчаса девчата вернулись. Раскрасневшись и волнуясь, они доста-ли из-под блузочек кумачовые косынки и положили их перед Евгением Ва-сильевичем. – Вот наши доказательства. Теперь верите, Евгений Васильевич?
– Теперь верю, – нехорошим голосом сказал Евгений Васильевич, отвора-чивая свое побледневшее лицо в сторону. – Теперь верю, – повторил он. – Остальное расскажите вот ему, господину Петрову.
Девчата оглянулись и вскрикнули. Из-за ширмы выступил бритый шатен, в котором узнали они известного всему городу следователя по политическим делам при немецкой комендатуре.
Одна из девчат бросилась в окно и вместе с зазвеневшими стеклами выва-лилась на улицу. Она бежала, и через день, переодетая мальчиком, прошла по той улице, на которой стоял высокий столб с кронштейном и разбитым фона-рем. На кронштейне качались трупы ее подруг, повешенных немцами. Непо-далеку ходил часовой, бормоча песню.
– Да-а, – грустно вздохнул рассказчик. – Война вывернула людские души, показала их изнанку. И знаете, настоящие русские люди, кто бы они ни были по своему занятию, никак не могут изменить России. Изменяют только вы-родки. Взять, к примеру, попа Страшевского. Знаете вы его?
– Да, знаю, – ответил я, вспомнив свою встречу с этим попом в Саратове в начале 1942 года на почтамте, когда по спине меня огрело крыло вращаю-щейся двери. Страшевский тогда пробирался в Ульяновск к первоиерарху Александру Введенскому за благословением. – Да, знаю. А что? Ведь, Стра-шевский сбежал из города…
– Нет, дело обстояло по иному. Страшевский перешел потом линию фронта и начал служить в гуменской церкви. А в проповедях своих он народ все подбадривал. Однажды читал он проповедь об истории гуменской церкви, а в это время забрел туда городской голова Свешников.
Забрел он, конечно, с умыслом, потому что о Страшевском шли слухи, как о "партизанском попе".
Страшевский, не заметил Свешникова и продолжал свою исповедь.
– Наша церковь, – говорил он, – называется Александро-Невской. А знае-те, кто такой был Александр Невский? Это боец за Русь. Он в трудную для Руси пору, когда татары у нас властвовали, когда по Изюмской сакме от Тулы до самого Крыма, и от Киева до самого Сарая татарского в неволю русских людей толпами гнали, в эту трудную пору Александр победил немцев на Чуд-ском озере. Молитесь, православные, об Александре. Он придет к нам и стражду нашу облегчит…
… Ведь из церкви прямо забрали немцы попа Страшевского и … исчез он, неизвестно куда… Несмотря на сан, он остался русским человеком…
При выходе из Горсовета, меня окружили оставшиеся в живых ученики. Взяв меня под руки и не давая ступить и шагу, они наперебой спешили рас-сказать о жизни молодежи при немцах.
– Молодежь все больше прятались, – говорили они. – Немцы, если прозе-ваешь и не спрячешься от них, хватали нас за шиворот и тащили на "биржу труда", которую мы называли бойней. Ведь с "биржи" людей направляли пря-мо на вокзал и в Германию.
Кроме того, мы просто начали дичать. Читать было совсем нечего: немцы ходили по домам и уничтожали книги. В кино, правда, демонстрировались какие-то немецкие фильмы, но мы туда и носа не показывали. И смотреть фашистскую стряпню не хотели, и просто заходить боялись: пойдешь в кино, а тут облава и… в Германию. Хуже африканских негров первой половины XIX века мы себя чувствовали в своем городе. Идешь, и оглядываешься, не охотится ли кто за тобой.
По Красной Армии, по Советской власти, по клубам нашим и садам исто-сковались мы, исчахли.
В феврале 1943 года начали немцы отступать из города. А нам это очень радостно. Не опасаясь ничего, выбежали мы на улицы, чтобы, при случае убить какого немца или винтовку у него вырвать или лошадь подстрелить (пистолетами мы уже обзавелись, у мадьяров за табак выменяли или просто выкрали).
Мадьяры отступали странно. На груди у них, как у старинных разносчи-ков, коробки с ремнями, перекинутыми через плечи. В коробках разные това-ры: зубной порошок, щетки. На шпагатах, будто ожерелье, сверкали кольца, медные браслеты, английские булавки.
Дали мы одного такого торговца под ножку, и давай его тузить. Откуда ни возьмись, вывернулся немецкий офицер в белой шубе и в черных ремнях.
"Хальт!" – закричал он на нас и нацелился пистолетом. – Бирша труда, бирша труда! Шнелль…
"Ну, думаем мы, конец пришел". А тут, на наше счастье, подвернулись две слободских женщины с грудными ребятишками на руках.
 – Хальт! – закричал на них немец. – Бирша труда, бирша труда!
"Пан, у нас киндер кляйн! – закричали женщины, пытаясь уйти. – Нам нельзя на биржу..."
Офицер запутался с бабами, а своей переводчице поручил вести нас на биржу.
Дошли мы до первых ворот и видим, кирпич лежит. Один из нас схватил его и раз переводчицу по голове, а сами все мы в ворота шмыгнули и, давай, бог, ноги. Через дворы, заборы помчались мы в сторону Гуменской слободы.
На стадионе вгорячах, не подумав, спрыгнули мы со стены, а под носом у нас немец оказался. В тулупе весь, как медведь, толстый. Он охранял проти-вотанковое орудие, развернутое на улицу.
– Хальт, хальт, – закричал он. Да мы разве остановимся. Тогда он кляц, кляц, кляц затвором. А был мороз. Масло у немца в винтовке замерзло, ну и выстрел не получился.
Целые сутки мы просидели на чердаке, но немцам теперь было уже не до нас. Город окружили Красные войска.
Сперва немцы бросились в слободу Ездоцкую, чтобы на запад вырваться. А там уже наши пушки и пехота действуют. Они тогда на шлях ткнулись. А там уже танки. Бежать некуда.
Тогда они бросились в центр города, засели в домах и подвалах, надеясь на помощь. Тут их начала глушить советская артиллерия. Да и мы осмелели, не даем спуска, стреляем помаленьку. С чердака-то ведь хорошо видно, если какой немец во двор из подвала или из дома вывернется.
Утром 5 февраля 1943 года увидели мы людей в белых халатах. На Гумен-скую гору они поднимались, с юга в город ворвались.
"Наши идут, наши!" – послышались крики со всех сторон. И, действитель-но, это были красноармейцы-автоматчики.
"Стой, куда барахло тащишь?" – закричали они на вывернувшегося из од-ного двора венгра.
Тот испуганно поднял руки, выронив коробку с товарами на тротуар, за-бормотал:
"Моя Будапешт, моя Будапешт!"
…………………………………………………………………………….
К вечеру город был свободен, и мы зажили снова.
– Теперь, Николай Никифорович, больше немцы к нам не придут?
– Больше не пустим! Нет, ни за что не пустим…
Не пустим, – сказали также ученики. – Мы сегодня идем в военкомат, – сообщили они на прощание. – Добровольцами хочем проситься в армию. Ведь нам не хватает всего по три месяца до подходящего возраста. Но мы да-дим военкому слово, что подрастем в Красной Армии. Неужели не подрас-тем?
– Подрастете, ребята, возмужаете. В Красную Армию идти надо. Начина-ются решающие бои...
Простившись с учениками, я завернул в городской сквер.
Здесь царила печальная картина разрушения: пустовал черно-мраморный постамент памятника Ленину и неизвестно куда дели немцы железобетонную фигуру Ильича.
В сквере поломаны и сожжены все оградочки, штакеты и скамеечки. Вы-рублены темно-зеленые мягкие кусты египетских пихт, загажены дорожки, вытоптаны бывшие пышные газоны и цветы.
Над пустой цементной чашей бассейна, над которой до войны играли ра-дужные брызги фонтана, сидели изуродованные каменные лягушки, а в цен-тре чаши, на импровизированном утесе, подняв голову в небо, тосковала чер-нокожая статуя тюленя, поцарапанного пулей немецкого громилы.
До войны из рта этого каменного тюленя с шелестом била водяная струя, и серебристая водная пыль живительной влагой кропила ароматные, пестрые и чистые прифонтанные цветы.
Потом я прошел к могилкам, которых не было здесь до войны. Обнесен-ные железной оградкой и убранные зеленью и цветами, они навеки хранили сон погибших во славу Отчизны.
Крепким сном спал здесь богатырь русской земли герой Советского Сою-за Токарев. Летчик, уроженец города Сталино, над крышами моего родного города бился он с немецкими "ассами" за счастье всех людей. Он бился и в ту минуту, когда преступная рука Васильева заполняла немецкую анкету и жа-ловалась, что "пострадала от советской власти". Он бился и в тот час, когда Свешников выдавал немцам старооскольских пионеров, когда врач Кузнецова хвалила немецкую "культуру", когда Дагаева Калерия пировала на немецком балу.
Он сгорел, осветив огнем своей смерти всех этих отступников, которым мы никогда не сможем ничего простить.
Рядом с могилой Токарева спали его друзья по оружию. Горела над ними красная звездочка наших надежд, наших путей.
Опершись на островерхие прутья, я впал в глубокую задумчивость.
– Чего грустишь? – прозвучал над моим ухом знакомый голос.
Встрепенувшись, я увидел перед собою инвалида майора Степанова. До войны он был директором разрушенного теперь мельничного завода.
 Он поздоровался со мной, вспомнил прошлое, рассказал о настоящем. Ему предстояло дня через два ехать в Тулу на должность райвоенкома. Для фронта он, получивший тяжелые ранения, уже не годился.
– Но это еще ничего, что кости у меня перебиты. Я надеюсь увидеть побе-ду, а они вот, они не увидят…
Майор кивнул на могилу летчика Токарева и сейчас же поднес руку к гла-зам.
Нет, этого не скрыть. По его щекам, огрубевшим в бою и на ветру, пока-тились крупные, как у детей, слезы.
…………………………………………………………………………….
Через час двинулись через город танки Ростмистрова и Катукова. Они шли нашим маршрутом. И на запыленной броне одного из них пристроились и мы с Шахтариным, догоняя свой полк.
Уже за городом вспомнил я, что позабыл заглянуть в свою квартиру на Интернациональной улице. Пережитое мной волнение было тому причиной. Зато я на всю жизнь запомнил все, что нельзя забыть!

Июль, 1943 год
Степной фронт.





ОТ БЕЛГОРОДА ДО ОПОШНИ
Из моих записок
 
… Начиная от деревни Шеино, пошли мы разрушенными и сожженными селами, вонючими полями с неубранными трупами на них, минированными балками, подорванными мостами.
В Белгород вступили утром через полуразрушенный мост над тщедушным в этих местах Северским Донцом. Зеленые осоки, будто волосы речной кра-савицы, космами стелились по воде, шевелясь и тихо-тихо шелестя. Заплу-тавшись в осоках и зацепившись штаниной за колючую проволоку, свисав-шую с берега в речку, книзу лицом качался на воде труп немецкого солдата в мокром серо-зеленом френчике.
Накрапывал дождик и крупные капли его били по серому лицу реки, отче-го лицо это казалось рябым, неприветливым и сердитым.
 Сердиться было чего. Дымились руины, лежал щебень на берегу. На До-нецкой улице война почти не сохранила домиков. Да и сохранившиеся стояли с выбитыми стеклами и с вышибленными рамами, без крыш, с пробитыми стенами.
Вся улица изрыта немецкой траншеей, ответвления которой забегали во дворы, в подвалы, под стенами домов шли к дзотам и дотам, к орудийным окопам, к бетонированным пулеметным гнездам.
За домами, по огородам и на лужайке – целая паутина проволочных за-граждений. Тут и спирали Бруно и переносные "ежи", и переносные саперные сети, и пакеты Фельдта, напоминающие детские кроватки, и проволочные се-ти в три кола, и усиленные проволочные заборы, и проволочные силки на "спотыкачах", и проволочные "купола" и кудлатые вороха проволоки "внаб-рос".
А по крутому бугру, вознесенному над улицей справа и открывающему вид чуть ли не на три четверти всего города и на окрестные дороги, несколь-кими ярусами шли окопы с тупиками, уширениями, с ходами сообщения, со ступеньками, стремянками и аппарельками, с водоотводными канавками по краям, с деревянной одеждой крутостей, с нишами для боеприпасов, с пере-крытиями и блиндажами, с одетыми доской бермами, с каменными брустве-рами, с бойницами, с пулеметными площадками и даже с уборными, жижа из которых по извилистым канавкам стекала в клоаки, вырытые у подножья бу-гра на огородах.
Долго жить здесь собирались немцы – хозяева индустрии войны. Крепко и основательно строили они свои укрепления и рубежи. Но наши автоматчики ударили по ним в спину. И по лобастому бугру, по благоустроенным окопам, в блиндажах, в аппарельках, в клоаках, задрав ноги, везде валялись теперь трупы, трупы, трупы в серо-зеленых шинелях, в коричневых френчах. Валя-лись солдаты одиннадцатого армейского корпуса, валялись танкисты третьего танкового корпуса.
С трудом выбились мы из Белгорода на скользкую глинистую гору. Ору-дия люди тащили на себе, так как лошади падали на колени, беспомощно би-лись в глиняном месиве и ничего не могли сделать, хотя и звонко щелкали их ездовые своими ременными кнутами.
В лесу, километрах в двух юго-восточнее слободы Пушкарной, мы встре-тились с засеками и завалами. Крест на крест наваленные, смотрели на нас деревья своими умирающими вершинами и шелестом увядающих листьев просили не забыть о них, падших под топорами немецких саперов. Многие деревья были повалены как попало и комли их, неотделенные от высоких пней, смотрели в небо наподобие орудийных стволов.
Мы повернули на Запад, а часа через четыре мы получили возможность дать солдатам немного отдохнуть в лесу, в урочище "Большой Должик", ки-лометрах в двадцати восточнее Борисовки.
Через Борисовку, более похожую на огромный город-село, чем на дерев-ню, мы проследовали уже ночью. Мягкие запыленные улицы, тополя, вишне-вые палисадники, белые стены домиков, теплый воздух – все это говорило о близости Украины.
Совсем недавно предатель Власов, организатор "Русской добровольческой армии при немецких вооруженных силах", собирал борисовцев на огромное "вече". Были согнаны к церкви не только взрослые, но и дети. Власов требо-вал создать борисовский полк для борьбы с Советской Россией.
Одна из женщин осколком кирпича бросила в грудь предателя, а через час советские танки ворвались в Борисовку и нашли эту героиню-патриотку по-вешенной на перекладине ворот.
Танкист, родной сын погибшей женщины, бережно снял труп матери, по-ложил его на броню танка, поцеловал и, плача, сказал своим боевым товари-щам:
– В Грайвороне родилась моя мать, она знает туда дорогу и поведет нас даже мертвая. Веди, мать, веди нас по следам врага. Мы его догоним и отом-стим. Ты боец, и ты поможешь нам брать Грайворон…
И танки, грохоча и заволакивая улицы дымом и пылью, помчались в но-вый бой, ведомые блистающим образом матери-героини. Их нельзя было ни-чем остановить…
Утром миновали мы маленькую станцию Ново-Борисовку и часам к вось-ми попали в могучий сосновый бор южнее станции.
 Немцы бежали отсюда в животном страхе и панике. Они не успели даже взорвать сотни тысяч своих снарядов и бомб, сложенных в бесконечные шта-беля, не сожгли продуктовые склады, не увезли свои повозки на дутых рези-новых шинах, не пожгли ракеты.
Наши солдаты ножами потрошили длинные алюминиевые "Лейхт-патронен" с разноцветными поперечными полосками на них, извлекали из уз-ких серебристых гильз шелковые белые парашютики и, стряхивая с них муч-нистую тальковую пыль, мастерили мирные вещи – подворотнички и носовые платочки.
Наши химики немедленно приступили к изучению немецких шашек ней-тральных дымов, целые склады которых были здесь оставлены в полном по-рядке даже со свинцовыми пломбами на входных дверях.
На поляне засветились радужные дымы, зазвучали команды:
– Терку выдернуть! Шашки бросай!
Позванивая оставшейся на пальце проволочной цепочкой, выдернутой из желтой коробочки шашки, боец-химик радостно говорил мне, что немецкие шашки цветных нейтральных дымов являются хорошей вещью и здорово нам пригодятся как для разговора путем дымовых сигналов, так и для дымома-скировки.
…………………………………………………………………………….
Через пару часов мы простились с сосновым бором и двинулись дальше. Шли мы быстро, подбадриваемые непрерывным грохотом наступающих ба-тарей. Над нашими головами звучал жеребячий гогот звуковых немецких ра-кет, которые должны были имитировать звук летящей мины и вызывать у нас панику. Немцы, мастера различных "кунштюков", надеялись и на этот фокус, оставляя в лесах не только своих смертников-снайперов, но и бросателей воющих ракет.
Но, как старого воробья не обманешь на мякине, так наших солдат, не убоявшихся немецких тигров, нельзя было обмануть и напугать гогочущими ракетами. Расчет на психологический успех звукового воздействия на нас вскоре обратился против самих немцев.
……………………………………………………………………………….
Перед рассветом мы прошли через город Грайворон на границе Украины. На улицах, прижавшись к домам, чернели подбитые немецкие танки и гро-моздкие самоходные пушки. В кюветах и у забора, задрав ноги кверху, лежа-ли убитые лошади, коровы, собаки. Рядом с ними, опрокинувшись навзничь или пав ниц, лежали убитые или раздавленные танками немцы. Их было мно-го, они покрывали улицы и дороги, сады и поля, бугры и лощины, как рои дохлой саранчи.
Дневали на берегу Ворсклы, в деревне Козинка, а с наступлением темно-ты, изменив маршрут, двинулись на Ново-Софиевку.
 Лугами и перелесками шли наши колонны в туманной мути, тускло оза-ренные луной. С юга, из-за Богодухова, доносился до нас непрерывный гро-хот боя. Там танковые соединения Катукова и Ротмистрова вместе с гвардей-цами Чистякова избивали немецкую танковую дивизию СС "Викинг" и массу других дивизий, рвавшихся к Богодухову из Нового Мерчика, из-за Констан-тиновки (Проиграв Курскую битву, немцы тщетно пытались догнать и воз-вратить вчерашний день. Они все еще жили иллюзией, что летнее наступле-ние Красной Армии сорвется).
Грохотали орудия и на Западе, в районе Ахтырки и южнее ее, уже на за-падном берегу Ворсклы, на тет-де-понах, захваченных 14 августа войсками генерала Трофименко.
Ахтырку, как последний свой плацдарм на восточном берегу Ворсклы, немцы обороняли с особым ожесточением. И гул боя катился по старинному Ново-Софиевскому парку, тревожил листву вековых кленов на софиевском бугру и по озерной глади, в которую гляделись клены, пробегала рябь, пробе-гали тени.
Мы пришли сюда в ту августовскую ночь, когда вдруг померкла луна, по-гашенная павшей на нее тенью земли, когда немцы снова сжимали в ахтыр-ский кулак свои силы из 7-й, 11-й "Великая Германия" танковых дивизий, из 10-й мотодивизии и 112-й пехотной дивизии, переброшенной из-под Брянска. Они намеревались этим левым кулаком пробить себе дорогу на Богодухов че-рез Каплуновку. Правый кулак в стальной перчатке танковой дивизии "Мерт-вая голова" немцы сжимали в районе Большой Рублевки, намереваясь про-бить им себе дорогу через Колонтаев на северо-восток.
Наш 22 гвардейский воздушно-десантный стрелковый полк, входивший теперь в состав Воронежского фронта, переживал ночь перед новым боем.
В парке, на бугре, стучали колеса повозок, подвозивших боеприпасы. Под кленами вели беседы с бойцами командиры и политруки. Артиллеристы со своими пушками сидели в засадах. Кухни спешили с завтраком. Минометчи-ки готовили "огни".
Двести немецких танков 18 августа 1943 года прорвали восточнее Ахтыр-ки правый фланг войск генерала Трофименко и устремились на юго-восток. Мы вышли навстречу этой стальной немецкой лавине, прорвавшейся к вечеру в район Каплуновки.
2-й батальон 22 гвардейского ВДСП действовал в этот день в резерве ко-мандира дивизии, маленького, черненького и остроносенького генерала Сте-нина, примчавшегося к нам на своем сереньком "Виллисе".
– Бой, братцы, – сказал он, – будет не на жизнь, а насмерть. Не сметь от-ступать ни перед какими немецкими танками. Слышите, не сметь! Резерв мой я брошу в бой в любую минуту. Слышите, в любую минуту!
Потом он вызвал к себе командира батальона, Василия Савельевича Пац-кова, и меня, как адъютанта старшего, развернул перед нами карту. Сперва ногтем, потом карандашом прочертил он линию, на которой мы должны были расположить свой батальон.
– И ни шагу назад отсюда, если немцы прорвутся. Слышите, ни шагу на-зад! – пояснил он. – А вперед пойдете обязательно, но пойдете, когда я при-кажу. Слышите, когда я прикажу!
Мы заняли позиции и приготовились к круговой обороне, если немцы прорвутся раньше, чем мы начнем наступление. Своими позициями мы, как серпом, охватили западную окраину деревни Купьеваха. Окопы отрыли в ку-курузе и подсолнечниках, в которых мог бы спрятаться самый высокий кон-ник. Сюда же подошли наши танки. Они замаскировались вблизи КП баталь-она, и нацелили свои орудия на шоссе, которое шло на запад к деревне Ходу-наевка.
…………………………………………………………………………….
Жаркий был день. В воздухе шумели воздушные бои. Сбитые немецкие самолеты факелами проносились над нами и, ударившись о землю, вспыхива-ли красным кудрявым пламенем, разлетались в клочья, грохоча и наполняя пространство черной пылью сажи. Немецкие летчики, раскачиваясь на стро-пах под серыми куполами своих парашютов, медленно опускались на землю и, погасив парашют, истошно орали: "Гитлер капут. Мы не верили крику лет-чиков. Мы сами знали, что фашистам капут.
В полдень мы завязали встречный бой.
Стаи немецких "Юнкерсов", воя и визжа, непрерывно появлялись над на-ми, засыпая бомбами, обстреливая из пулеметов. Все покрылось дымом и пылью. Мы оглохли от взрывов. Воздух стал густ, и трудно было дышать им, насыщенным и гарью и особым смертоносным металлическим зловонием взрывчатки.
Мы шли вперед, порой бежали, порой просто ползли, но вперед и вперед. Чертополох запустевших при немецком господстве полей, трава, кукуруза, подсолнечники – все это скрывало нас от немецкого глаза и мы подбирались к немецким танкам, бронемашинам, били их гранатами, жгли бутылками с горючей смесью.
В широком поле бушевал огонь, горели танковые костры, горели люди. Шел бой не на жизнь, а на смерть.
 Непосредственно в боевые порядки пехоты пришли дивизионные пушки. Своими колесами они равнялись по передней цепи наступавших пехотинцев. Бронебойными снарядами били они чуть не в упор по немецким машинам, открывая в истории артиллерии новую страницу ее боевого применения.
И немец попятился.
Я не видел в эти дни ни одного нашего человека чисто вымытым. Негде было мыться, некогда было мыться. С запыленными и покрытыми копотью лицами, с горящими глазами, с какой-то сверхчеловеческой яростью рвались все вперед и вперед.
В ночь под 22 августа наш батальон пережил такой бой, что не забыть его во всю жизнь тем, кто остался в живых.
На нашем пути встал немецкий узел сопротивления в районе деревни Че-модановка. Весь день 21 августа шел бой на подступах к Чемодановке, но и к наступлению вечера мы не достигли успеха.
Командир полка, майор Чуков, вызвал нас, меня и командира батальона – Пацкова Василия Савельевича, на свой командный пункт.
Мы застали его задумчивым и хмурым. Он лежал животом вниз под дере-вом прямо на запыленной траве и, привстав на излокоток левой руки, указа-тельным пальцем правой елозил по расстеленной перед ним топографической карте.
Красный отблеск заката лежал на карте, на узкой загорелой руке Чукова, на его коротко подстриженной русой голове, на худощавых щеках, на длин-ном остром носе, на еле заметных усиках.
Внезапно он поднял голову и посмотрел на нас серыми возбужденными глазами и жестом руки пригласил садиться.
Чуков заговорил почти шепотом, и мы с напряжением разбирали его сло-ва. Но мы не сердились. Мы знали своего боевого командира, который со своим адъютантом Плешаковым бесстрашно лазал в боевых порядках рот, не гнулся под свистящим лаем пуль, не кланялся минам. Но в моменты силь-нейшей взволнованности он непроизвольно понижал голос до шепота, и это значило, что он решился на все, пусть даже на самое крайнее.
– Вот дорога на Котельву! – шепча, двигал он пальцем по карте, – мы ее должны пройти, как бы ни трудна она была. Не мешайте, Василий Савелье-вич, – коротко бросил он командиру батальона, хотевшему что-то сказать. – Не мешайте и слушайте…
Рывком вскинув на голову маленькую зеленую пилотку, лежавшую на карте, Чуков продолжал:
 – Здесь ключ к этой дороге. Вот, в Чемодановке. Ночью Чемодановка должна пасть. Хватит топтаться здесь. Восемь часов бились, потеряли уйму людей. Воевать, что ли разучились? А если не разучились, то…
Майор обстоятельно и не спеша поставил нам задачу на штурм Чемода-новки.
Левее нас должен был действовать первый батальон смельчака и боевого разгоралы старшего лейтенанта Игнатченко, чубастого блондина, похожего на донского казака и готового на самые смелые операции. Первому батальону предстояло штурмовать "Опытную станцию". Правее нас, из района совхоза Осетняк наступал 27-й полк нашей 8-й гвардейской Воздушно-десантной ди-визии.
По данным, которыми располагала полковая разведка, узел сопротивления немцев находился в самой Чемодановке, но наши наблюдения несколько про-тиворечили этому. Тогда, посоветовавшись, мы с командиром батальона ре-шили действовать несколько иначе, чем требовал Чуков.
Батальонная разведка доставила нам данные о нахождении немецкого узла сопротивления в лесу севернее Чемодановки и о наличии в Чемодановке лишь нескольких огневых точек и небольшой группы автоматчиков. Это оз-начало, что, заняв Чемодановку, мы оказались бы в огневом мешке, органи-зованном немцами в расчете на нашу ошибку (Ведь немцы имели полную возможность из леса снести фланговым огнем всю Чемодановку и все, что там оказалось бы из наших войск).
Итак, командир батальона решил правым флангом батальона ударить по северной части рощи, где находилась танковая группа немцев, а левому флан-гу приказал атаковать пушечную группу и ее пехотное прикрытие.
 Небольшая группа автоматчиков была послана прямо на Чемодановку с задачей ворваться на окраину и поднять сильную стрельбу, чтобы создать у немцев впечатление, что мы главные усилия направили именно на атаку Че-модановки, и тем заставить их развернуть в сторону Чемодановкм основную мощь своих огневых средств и облегчить нам удар по роще.
Ночь была теплая, безветренная. Лохматые облака медленно-медленно плыли над нами, и ущербная луна то выглядывала, серебря своим светом ро-систую траву, деревья и кусты, то снова скрывалась за облаками и тогда ста-новилось темно, хмуро.
За лугом с высокой травой, за пашней и за балкой, на буграх чернела ро-ща, куда надо было прорваться нашему батальону. За рощей, через поля, ле-жала дорога через Михайлово на Котельву, на Полтаву.
Медленно наступала полночь. Фиолетовые, красные, зеленые огненные гривы ракет трепыхались над рощей. И тихо было в дубовом лесу. Ни вы-стрела, ни звука.
– Пора, – сказал Василий Савельевич очень нежным, братски теплым го-лосом. – Пора, Николай Никифорович. Вы, как условленно, пойдете с право-фланговой группой. Федотова и Лещева возьмите связными. Это лучшие и смелейшие бойцы, они не подведут. Я буду с левофланговой группой, а дей-ствовать будем заодно. Дайте-ка эти записки с первым и вторым вариантом боя…
Приняв от меня свою пару записок и оставив мне вторую пару, Василий Савельевич обнял меня и поцеловал.
– В бою всякое бывает, давай простимся, – прошептал он. – Ну, идите. Не забывайте про записки. По обстановке судя, шлите мне "вариант", а я, если потребуется, пришлю вам свою записку…
Он легонько толкнул меня пальцами в спину, и мы разошлись на разные фланг батальона.
Со мной шагал любимец батальона светловолосый, голубоглазый, курно-сенький, как малый ребенок, и смелый, как Чапаев, лейтенант Василий Исси-дорович Бублеев, командир взвода противотанковых ружей.
– Как взвод? – спросил я.
– Люди и все тринадцать противотанковых ружей готовы к делу, – сказал Бублеев. – А на меня можете положиться. Умру или победю…
– Лучше победи.
………………………………………………………………………………
Мы двинулись. По росистой траве, потом по пашне медленно шли солда-ты, без шума катили одну полковую и две батальонных пушки. Бронебойщи-ки двигались во главе роты.
Облака совсем затянули небо. Стало темно.
Мы вышли к кустарникам перед рощей, до которой оставалось не более 300 метров. Роща начиналась за балкой.
Черная, дышащая на нас сырой прохладой, она теперь не только молчала, но и не светилась огнями.
– Может быть, немцы ушли? – шепотом спросил Бублеев. – Даже ракет не жгут…
– Подожди, Василий, – возразил я. – Так быстро немцы не могли уйти. Они просто насторожились. Они чуют нас…
– Но мы шли так тихо, – разочарованно прошептал Бублеев. – Ребята даже дышали затаенно.
– Мы шли тихо, но… Вы слышите? Полковые связисты тянут к нам свою "нитку". Слышите?
И Бублеев услышал. За нами, на пашне, точно коростель, с характерным звуком скрипела катушка телефонного кабеля.
– Пошлите одного бойца с приказанием, чтобы телефонисты немедленно залегли. И в дальнейшем пусть не пользуются катушкой, а научатся брать провод с мотка…
Развернувшись для боя, мы начали ползти к лощине, чтобы оттуда бро-ситься на немцев внезапно.
Тем временем посланный лейтенантом Бублеевым боец успел добежать до телефонистов и заставил их лечь. Еще раз скрипуче крякнула катушка и все умолкло.
Наступил короткий момент беззвучия. И вдруг ослепительный грохочу-щий огонь брызнул нам в глаза. Он был неимоверно плотен, горяч. Он пова-лил нас на землю. Бесчисленные струи трассирующих пуль, снарядов, ракет, свистя и воя, понеслись над нами, обрушились на пашню, где замер скрип те-лефонной катушки.
Я оглянулись. Наши орудия стояли почти рядом, прикрытые от глаз врага кустами. Низко над ними катились красные шаровые молнии немецких сна-рядов, потоком воздуха крутя ветви, срывая листву, освещенную огнем ракет.
В этот момент послышалась автоматная стрельба левее нас, в Чемоданов-ке. Туда ворвались наши автоматчики. И сейчас же огонь в нашу сторону из рощи резко упал. Мы увидели, как целый поток, целый ливень светящихся снарядов и пуль устремился по лощине на Чемодановку.
Там запылали хаты.
– Пока не стрелять! – передал я приказ по цепи. – Сигнал для атаки и на-правление подам серией красных ракет.
Поверив, что наши войска ударили главными силами по Чемодановке и обманутые тишиной перед рощей, немцы начали контратаку на Чемодановку. Мы слышали, как зашумели и залязгали гусеницами танки, удаляясь налево, как грохнули туда минометы, урчащее и зло закащляли туда пулеметы.
И когда мне показалось, что немцы ослабили свои силы в северной части рощи, где находилась их танковая группа, я поднял над головой ракетные пистолеты и выстрелил.
 Ударили наши пушки, ударили бронебойки, грохнули гранаты, чтобы звуком ошеломить сбитого с толку противника, породить у него панику. Сей-час же бросилась в атаку пехота.
В лесу заполыхали машины, керосиновые бочки, сложенное штабелями прессованное сено. При багрово-красном свете видно было, как ворвались наши бойцы в траншеи противника, в его дзоты, блиндажи.
– Ура, ура-а! – гремело по лесу.
Казалось уже, что все уже кончено, и мы можем торжествовать победу.
Но с гребня бугра, по просекам, вдруг залязгали танки. Стреляя на ходу, они вырвались в лощину, вышли к нам в тыл и мы оказались зажатыми в ог-ненные тиски. Танки били нам в лоб, ломая дубы и клены, танки били нас с тыла.
– Бублеев, держи фронт! – приказал я, бросившись одновременно со свои-ми связными в лощину к своим орудиям. Надежда была теперь на них.
Навстречу нам, взбираясь на кручу, шел, громыхая и плеская огнем, чер-ный немецкий танк.
Упав в воронку от снаряда, я размахнулся и бросил в него противотанко-вую гранату. Дрогнула земля. В ушах зазвенело, и танк, освещенный вспле-ском взрыва, закружился на одной гусенице.
Он продолжал стрелять, уже не целясь. Я пробежал мимо него, к орудиям и приказал командиру стрелять по танкам.
– Куда же? – возразил Бирюков. – Там наши люди…
– Стреляй по танкам! – повторил я приказание. – Наши люди уже в тран-шеях и дзотах противника…
Но едва орудия произвели первый выстрел, как один из танков, заметив их, круто развернулся и с бешеной скоростью помчался к орудию.
– Вжжи-и-ив! – проголосила совсем близко болванка, и мы инстинктивно бросились за щит орудия. Бирюков сам лично всунул снаряд, лязгнул замком.
Выстрелить он не успел, как мой связной красноармеец Федотов рванулся к немецкому танку, кубарем покатился под его гусеницы, и я невольно на мгновение закрыл глаза, упал лицом вниз.
Раздался сотрясающий землю грохот, и когда я открыл глаза, то увидел пылающий немецкий танк, стоявший в каких-нибудь тридцати шагах от ору-дия. Отброшенный взрывной волной, чернел неподалеку от танка труп Федо-това, а к лесу ковылял немецкий танкист, вырвавшись из танка.
– Вперед! – закричал Бирюков на артиллеристов. – Вперед за пехотой…
И они, тужась и тяжело дыша, вцепились в колеса орудия, покатили его на склон, ближе к северному концу рощи, где гулко и басовито стучали броне-бойщики взвода Бублеева.
Два немецких танка, оставив нас, бросились на просеку и исчезли в тем-ной ее глубине, уходя куда-то на гору.
Мы выкатили пушки на край рощи, и они стали бить по немецким танкам, которые вырвались было в обход нашего правого фланга. В это время левее нас запылал немецкий танк, подожженный лейтенантом Никишиным бутыл-кой с горючей смесью.
Уловив момент, который чувствуется в бою интуитивно, но не поддается описанию, мы поднялись и бросились в рукопашную на подоспевшую из глу-бины немецкую пехоту.
Заскрежетало железо, зазвенели каски под ударами прикладов и зазвучал крик, нет, стон наполнил лес, хрип и тяжелые натруженные вздохи, будто вздыхали сами деревья. Солдаты наши и немецкие душили друг друга рука-ми, били кулаком, били касками. Они были глухи к мольбам противника, не щадили врага, не береглись сами.
Из-за дерева плеснул огонь и красноармеец, бежавший чуть впереди меня, взмахнув руками, стал падать навзничь. Снова плеснул огонь, и … дзи-и-инь, – проголосила пуля у самой моей головы.
Метнувшись в сторону, я увидел немца, прижавшегося к дереву и выстре-лил в него. Он завопил и бросился на меня.
Мы выстрелили одновременно. Яркий огонь плеснул выше моей головы, и немец с пробитой грудью грохнулся к моим ногам (Это был Ганс Швейнель из Нюрнберга. Его документы и фотокарточку принесли мне наши солдаты после боя).
Немцы не поддавались.
Новые группы пехотинцев подбегали к месту боя, слышались в глубине леса яростные команды офицеров; приближаясь, скрежетали танки.
И вот сквозь шум боя послышались боевые звуки слева. Там подразделе-ния лейтенанта Солонцова и Никандрова, поддержанные пулеметчиками мое-го друга Александра Смирнова, напали, наконец, на немецкую пушечную группу.
Но все же мне стало ясно, что у нашего правого фланга не хватит сил сло-мить противника. Оборона немцев оказалась плотнее, чем подумали мы о ней в начале боя. Средние командиры на нашем правом фланге вышли из строя. Кругом стонали раненые солдаты, лежали убитые. Среди них лежал труп ге-роя лейтенанта Никишина, сжегшего перед тем немецкий танк. Возле меня сохранилось из ячейки управления только два человека – комсомолец сер-жант Арсеньев и усатый красноармеец, бывалый воин, Лещев.
Взвод Бублеева отражал огнем бронебоек очередную контратаку немец-ких танков. Пехотинцы артиллеристы, зарядив пушки на картечь (бронебой-ные снаряды вышли), отражали натиск немецкой пехоты.
Достав из кармана заранее обусловленную записку с пометкой "Немед-ленно выполняйте вариант № 2!", я подал ее Лещеву.
– На левый фланг, лично командиру батальона товарищу Пацкову. А если он уже погиб, то передайте ее замполиту капитану Фоменко!
Лещев помчался сквозь свинцовую пургу и огонь, помчался с важнейшим для этого боя документом. Он мгновенно скрылся за деревьями, и у меня за-ныло сердце. "Дойдет ли? Успеет ли вовремя?" – думал я, бросившись с сер-жантом Арсеньевым к лейтенанту Бублееву, взвод которого, не выдержав ог-ня немецкого танка, начал было отходить.
– Стой, ни шагу назад! – закричал я. – К нам идет подмога…
– Подмога, подмога идет! – внезапно закричали солдаты, поверив моей, очень нужной тогда неправде. Они бросились снова вперед и опять заняли два немецких дзота и траншею.
К этому времени на левом фланге создалась благоприятная обстановка. Пулеметчики Смирнова перебили расчеты двух немецких "Фердинандов". А прикрывавшая их немецкая пехота начала в панике отходить.
Василий Савельевич Пацков, получив мой сигнал о выполнении "второго варианта", немедленно возложил на старшину шестой роты товарища Зали-вайко (все средние командиры роты, в том числе и командир ее лейтенант Никандров, погибли в бою за узел сопротивления) задачу силами одного взвода удержать захваченные позиции, перейдя к обороне, одному взводу приказано было наступать на Чемодановку, помогая группе наших автомат-чиков и обеспечивая наш левый фланг от возможных немецких диверсий, а всю остальную массу сил командир батальона бросил в тыл немцам, действо-вавшим против нашего правого фланга. Командовал этой группой умный и решительный лейтенант Солонцов.
Это был молодой человек с грустными серыми глазами и с задумчивым красивым лицом, почему в батальоне, иногда, товарищи шутили над ним: "Ну, вот и красная девица идет. Посторонись, дай барышне дорогу!"
И вот, "красная девица" со своими бойцами смело ринулась во вражеский тыл.
В самый критический момент, когда немцы начали против нас четвертую контратаку и мы не имели сил больше держаться, а в наших пистолетах оста-лось по паре заветных, для себя сберегаемых пуль, в тылу у немцев загремела пальба, зазвучали красноармейские боевые клики, застучали пулеметы.
Солонцов повел своих солдат в атаку с тыла. Они ударили стремительно, неудержимо, беззаветно и не щадя себя и не щадя врага.
– Наши, братцы, наши бьют с тыла, – закричал кто-то пронзительно гром-ко, и. не дожидаясь ни чьей команды, усталые, многие раненые бойцы снова поднялись и бросились на немцев.
Через полчаса все было кончено.
Немецкий узел сопротивления пал вместе с дзотами, блиндажами, тремя, зарытыми в землю, танками, с двумя "Фердинантами" и пятью другими ору-диями, стоявшими на прямой наводке.
Потеряв узел сопротивления в дубовой роще севернее Чемодановки, нем-цы оставили деревню без боя и начали спешно отходить, обстреляв предвари-тельно лес из многочисленных орудий и минометов, расположенных на бу-грах и прямо на машинах, ближе к Ивановке.
Мы устремились преследовать немцев.
Бледный рассвет ложился на поля. Таяли туманы, и за оставшейся позади нас дубовой рощей в небе начали розовой краской наливаться кудлатые обла-ка. Но запад был еще сумрачен и сер. Неясно маячили одинокие деревья, чер-нел, почти сливаясь с полем, рубеж земли и неба. За этим рубежом что-то вспыхивало, потом заискрилось, огненным языком метнулось ввысь. В Ива-новке занимался пожар.
С километр шли мы в необычной и жуткой тишине. Немцы больше не стреляли и только слышался отдаленный рев отступавших машин.
Потом мы услышали сильный шум моторов. На нас с севера мчались тан-ки. Их было много, не менее тридцати, судя по гулу моторов.
– Чьи танки? Если наши, почему мы не поставлены о них в известность?
– По окопам, занять круговую оборону! – скомандовал Василий Савелье-вич, и связные мгновенно разнесли его приказ.
Но оборону мы организовали сами: командиры рот, за исключением Со-лонцова и пулеметчика Смирнова, вышли из строя.
Мы заняли немецкие окопы, выдвинули навстречу танкам свои пушки и бронебойки, но пушки наши имели теперь только осколочные снаряды и мог-ли влиять на танки только лишь своим видом. Поэтому навстречу шумевшим танкам поползли наши истребители.
Едва заняли мы круговую оборону, как на нас обрушился потрясающей силы огонь танков, минометов, артиллерии. Били по нас с запада, с севера и с востока.
"Предательство! – мелькнула у меня мысль. – Мы кем-то преданы!"
Вместе с приближавшимся гулом моторов крепчал огонь с севера и с за-пада, но угасал огонь с востока. И в сердце моем рождалась надежда, зрела догадка.
Вскоре в голубоватом сумраке рассвета показались на гребне силуэты первых танков.
– Наши, тридцатьчетверки! – закричал Бублеев.
– Ну и бьют, сукины сыны, прямо в землю вогнали нас! – восторженно отозвались о работе танков наши бойцы, выглянув из окопов, несмотря на плясавшие вокруг окопов столбы взрывов.
Выскочив из окопа, я побежал навстречу танкам, окаймленный золотыми трассами и искрами пуль и осколков. Я не мог больше терпеть допущенной кем-то ошибки.
– Ложись! – закричал Бублеев. – Ложись! Это, наверное, немцы подделали свои танки под наши и ведут их в атаку. Ложись, мы сейчас откроем огонь…
Сердце екнуло у меня, упало, будто оборвалось.
"Неужели, немцы. Неужели, немцы, – не то шептал, не то думал я. – Если немцы, батальону нашему конец. С тридцатью танками драться нечем…"
Но остановиться я не мог. Не подчиненная мне сила гнала меня вперед и вперед.
 Вдруг танки прекратили огонь.
 Я подбежал к тому из них, над которым торчал металлический штырь ра-диостанции, вскарабкался на броню, забарабанил сапогами, заругался самыми отборными русскими ругательствами.
Из открывшегося люка глянуло на меня знакомое лицо танкиста из танко-вой группы генерала Кравченко, действовавшего тогда в подчинении генерал-лейтенанта Кулик.
– Что же вы, морды собачьи, своих атакуете?! Бить вас надо! – кричал я, разъяренно маша гранатой.
– Как же так получилось? – недоумевал танкист. – Мы же получили задачу помочь 22 полку разгромить немецкий узел сопротивления и решили вот уда-рить по немцам с тыла…
– Черт возьми! – кричал я. – Надо взаимодействовать и знать о пехоте, ко-торой вы хочете помочь, а не лезть в бой, очертя голову! Вы опоздали. Полк без вас расправился с немцами…
Через две минуты виноватые танкисты, по моему требованию, посадили нас на броню танков и батальон был выброшен на машинах к Ивановке
Мосты оказались уже взорванными.
За речонкой, карабкаясь на гору, как муравьи, копошились немцы.
Пока танки из пушек лупили по горе, сметая огнем целые немецкие под-разделения, мы, спешившись, как попало лезли через болотистую, заросшую осокой и полную лягушек речонку, гнались за немцами, лишь на подступах к Михайловке немцы сумели зацепиться за подготовленный ими рубеж и нача-ли упорный бой.
Немецкая авиация неистовствовала, появляясь над нашими боевыми по-рядками через каждые десять минут. Самолеты по 9-12 штук шли косяками, как журавли. Потом они ныряли один за другим, сбрасывая бомбы. Бомбы ложились густо. Стоял сплошной визг, грохот. Сине-бурый дым поднимался до самых облаков. Казалось, все живое должно было погибнуть в смертонос-ном вихре взрывов, огня и дыма. Но едва улетали немецкие самолеты, как снова все начинало жить, двигаться. В густых высоких бурьянах, в подсол-нечниках, в кукурузе – везде ползли наши бойцы, подбираясь к немецким окопам, потом бросали в немцев гранаты, шли в штыки.
К наступлению темноты мы прогрызли всю немецкую оборону, взобра-лись на самую лысину взгорья перед селом Михайлово.
Вместе с приходом ночи утихла битва, замолкли орудийные громы, лишь изредка грохотали то там, то здесь взрывы. Это горели машины с боеприпа-сами, взрывались мины. Потом и это прекратилось. Горели, удаляясь, немец-кие ракеты. Ротные командиры громкими голосами созывали своих солдат, приводили в порядок свои подразделения.
Бойцы затосковали по кухне, вспомнив, что не принимали горячего со вчерашнего вечера. Все бои шли, бои без отдыха.
– Найдет ли нас кухня в этих "джунглях", в этих буйных зарослях полыни, чернобыльника и кукурузы? – спросил кого-то командир батальона и сейчас же покликал своего ординарца, маленького, но шустрого бойца. – Макрушин, а, Макрушин! Бери, дорогой, Лещева и шагом марш на поиски кухни…
Недовольно посапывая, Макрушин с Лещевым вскинули на грудь автома-ты, исчезли в темноте.
Луны пока не было, и нельзя было ничего рассмотреть даже за двадцать шагов. Но тишина наступила такая, что целых десять минут было слышно, как трещали и хрустели стебли бурьяна и кукурузы, ломаемые Макрушиным и Лещевым на своем пути. А когда замерли эти звуки, мы услышали другие, желанные звуки.
– Та-та-та-та, та-та-та-та, та-та-та-та…
– Никак едет? – спросил меня, начавший было дремать Василий Савелье-вич. – Чую, как будто колеса тарахтят…
– Едет, Василий Савельевич.
– Да, хорошо, если кухня, – вздохнул он, поднимаясь и вслушиваясь в зву-ки. – Людей покормим, часок отдохнем и … опять в бой.
Рядом с нами, прямо на земле, лежали солдаты, поваленные усталостью ратного труда. Через час они снова пойдут в бой, а пока сладко и басисто храпели, называя во сне своих родных, близких, любимых.
– Пусть немного соснут, – сказал Василий Савельевич и, взяв меня под руку, зашептал. – Завтра утром будем штурмовать Михайлово… Пусть народ соснет, наберется сил…
А тарахтенье колес все приближалось и приближалось. Все сильнее хру-стели и трещали стебли бурьяна и кукурузы. Вот из закачавшихся в темноте подсолнечников глянула лохматая лошадиная голова, крикнул басистый го-лос:
– Пацков или Белых здесь?
– Здесь, здесь, – радостно отозвались мы оба, узнав старшину Абросимо-ва. – Нашел ведь, какой молодец! А Макрушина с Левашевым не встретил?
– Встретил. Они позади идут. Лошадь вторая распряглась, так вот они с ней отстали. Возле кухни они, что с чаем… А сейчас и подъедут…
Поужинав, мы начали преследовать немцев.
Михайлово мы взяли с хода, вырвались на высоту и завязали бои на грей-дере Михайлово-Котельва.
К полудню 28 августа мы продвинулись по кукурузе и подсолнухам к ги-гантскому стогу соломы в километре от восточной окраины Котельвы.
Мы взобрались на стог. Отсюда вся Котельва видна, как на ладони. Через наши головы, шурша и воя, непрерывно шли наши снаряды дальнобойных орудий, стоявших за гребнем и в лощине. Мы видели, как рвались эти снаря-ды в Котельве, вздымая фонтаны земли, обломки бревен, красное пламя и бу-рый дым. В Котельве пылали пожары, над селом клубились облака дыма.
Немецкие батареи отвечали.
Какая-то вражеская пушка била по стогу болванками. Брызги соломы и земли сопровождали падение болванок.
– Джжу-у-ум, джжу-у-ум, – будто гигантские жуки жужжали болванки, ку-выркаясь и прыгая по кукурузе и подсолнечникам. Болванки не взрывались, поэтому никого из бойцов они не пугали, и бойцы не страшились их, а толь-ко, высунувшись из окопов, покрикивали:
– Опять козла дает…
– Ишь, землю как рвет. Шматует прямо…
– Попусту немец металл разбазаривает…
…………………………………………………………………………….
Глядя со стога на Котельву, на дороги, обсаженные деревьями и ведущие к Котельве, мы обдумывали план ночного боя. В ночь нам предстояло насту-пать на Котельву.
– Вон там, в обход севера мы и пойдем, – показывая рукой на обсаженную деревьями дорогу, сказал мне Пацков Василий Савельевич. – По огню видать, что у них на севере слабовато. А, как вы думаете?
Василий Савельевич вскинул на меня свои карие глаза, прищурил их и, ожидая ответа, почему-то вздохнул.
– Да, лучшего пути не избрать, – согласился я. И мы совместно склони-лись над картой, начали прочерчивать на ней путь ночного маневра нашего батальона. Потом мы обдумали, как потащим орудия через лощину с болоти-стым ручьем вдоль нее, как построим боевой порядок при вступлении в Ко-тельву, какие установим сигналы для связи и управления, как обеспечим снабжение рот боеприпасами и питанием.
Совсем уже стало темно. Заклубился туман над лощиной, и вскоре ничего уже нельзя было различить в черной дали. Только котельвинские пожары сквозь дым и туман светились мутно-красным светом, да севернее нас, дале-ко-далеко, над Ахтыркой, горели гирлянды "фонарей", сброшенных самоле-тами. Немцы, снова потеряв Ахтырку 25 августа, теперь донимали ее воздуш-ными налетами.
– Начнем, пожалуй, движение? – полуспросил, полуприказал Василий Са-вельевич, сползая со стога.
Вслед за ним по соломенному боку стога скатился и я на землю, упал в подсолнухи. Шершавые листья их были прохладны и мокры от росы, неспе-лые "корзины" пахли травой и медом.
 Такой запах на огороде я вдыхал в детстве и в юности, и в мирные дни, и вдыхал теперь его с особым наслаждением в час перед боем. Это был запах природы и человеческого труда. В какой-то степени мы бились с немцами и за него, за этот запах, за густые, головастые подсолнухи. Они были частью нашей российской природы, частью Родины.
 Мы не сердились, что нам неимоверно трудно было преодолевать в пути густые заросли кукурузы и подсолнуха: немцам уходить от нас по этим за-рослям было еще труднее. Как по лесу, мы подкрадывались к врагу, появля-лись там, где нас не ожидали.
Часам к двум ночи, совершив трудный обходный маневр, мы приблизи-лись к Котельве с севера.
У давнишнего рва, обсаженного деревьями, на северной окраине Котель-вы мы заметили каких-то людей, копошившихся за стволами деревьев, возле больших куч хвороста, у жердевой изгороди.
Развернув, на всякий случай, пушки и пулеметы, мы выслали вперед раз-ведку. Оказалось, что немного впереди нас вышла на окраину Котельвы часть 27 полка, который должен был наступать левее нас.
Это хорошо. Левый сосед найден.
Где же правый? Ведь правее нас должен был наступать 1-й батальон на-шего полка. Так как третий перешел в резерв командира дивизии.
Подождав минут десять, мы построились в боевой порядок и двинулись в Котельву.
Взвод разведки, высланный вперед, мы усилили двумя батальонными ору-диями. Следом за разведкой двинули три дивизионных пушки, прикрытые ручными пулеметами и автоматчиками, противотанковыми ружьями и грана-тометчиками.
 Остальные подразделения батальона, развернувшись в цепь и прочесывая дома и сады с огородами и сараями, двинулись широким фронтом к центру Котельвы вслед за своей ударной группой.
Наши соседи, правый и левый, далеко от нас отстали, и мы вынуждены были сузить фронт наступления и загнуть немного фланги в сторону, обрат-ную нашему движению, чтобы обеспечить себя от внезапных фланговых не-мецких атак.
Метров триста мы продвигались совершенно беспрепятственно, потом вдруг затрещало со всех сторон, загремело, со свистом и шелестом понеслись над улицей пули. Почти в ту же минуту, преграждая нам дорогу, из переулка выползли два немецких танка.
Разворачиваясь, они подставили свои борта под огонь наших дивизионных пушек и запылали с первых выстрелов.
Мы бросились к подбитым танкам, вытащили из них трясущихся фрицев, выбросили на улицу награбленное ими барахло. Были тут и дамские рейтузы, и детские распашонки, и ночной полосатый халат.
У одного из немецких танкистов капитан Станкевич отобрал хорошенький пистолет системы "Вальтер".
Сбивая немецкие заслоны, мы продвинулись в район церкви, но тут нем-цы, воспользовавшись разрывом между нами и отставшими от нас соседями, попытались окружить нас и начали атаку с обеих сторон, направляя острие атаки за нашу спину. Мы были вынуждены прекратить продвижение, перейти к обороне и силами одной роты связаться с отставшими от нас правым и ле-вым соседом.
Эту трудную задачу, пробуравить за нашей спиной коридор к своим сосе-дям через сомкнувшиеся немецкие цепи, поручили лейтенанту Батраченко.
Лейтенант Батраченко, маленький, в широкой пехотной фуражке, в ботин-ках и серых гамашах до колен, он сперва сильно растерялся. У него даже по-ходка стала балеринной, подпрыгивающей, а голос задрожал. Но потом, ко-гда задача была им выполнена и наше положение стало прочным, он, сияя от радости, прибежал доложить Василию Савельевичу, что "Все благополучно. Соседи с нами выровнялись. Убито двадцать немцев. Наши потери – семь ра-неных".
– Ну вот, – пошутил Василий Савельевич. – Ведь, правду говорил Суво-ров, что страх надо лечить опасностью…
– Совершенно точно, – улыбаясь во весь рот и помаргивая зеленоватыми узкими глазками на скуластеньком конопатом лице, согласился Батраченко. – Разрешите идти?
– Да, идите.
…………………………………………………………………………….
Наступило безоблачное утро. Появилась немецкая авиация, начался ар-тиллерийский обстрел наших позиций.
Звенело битое стекло, осыпалась штукатурка, пульсировали и танцевали железные крыши на домах, начались пожары. Все заволокло дымом и пылью. На зубах хрустела грязь, на одежде и лицах лежала буро-серая пудра пыли.
Перед нами появились части немецких танковых дивизий "Великая Гер-мания", "Мертвая голова", 7-я и 2-я. Все это отпетые головорезы.
Наступило 1-е сентября, а мы все еще бились с немцами, отвоевывая у них с боем каждый дом, каждый сарай, каждую канавку. Мы не шли, а ползли, прогрызая немецкую оборону.
Хвастливый 27-й полк неправильно проинформировал штадив о занятии им Котельвы, что повело к несвоевременному сообщению Совинформбюро о взятии Котельвы (29 августа было сообщено о взятии Котельвы, когда мы ве-ли еще очень напряженные бои, находясь сами в подкове немецких войск. Сам же 27-й полк, по правде говоря, пришел к центру Котельвы на 4 часа позже 22-го полка и никак не мог взять Котельву).
Немцы с третьего сентября применили под Котельвой свой реактивный минобросательный аппарат, издающий при стрельбе противный звук, похо-жий на крик ишака. Солдаты немедленно прозвали этот аппарат, бросавший огненные шары, "скрипачом".
 Немецкий самолет разбросал также листовки, предлагая нам сложить оружие, угрожая в противном случае раздавить нас танками.
Наши автоматчики поймали в саду и привели в штаб женщину, которая кричала нашим солдатам: "Деточки, уходите, пока еще маленькая дорога есть на север. Всех вас тут, в Котельве, побьют немцы. Котельва – это село судь-бы. Дальше его Красной Армии не суждено идти. Ваши были уже здесь 12 ав-густа, но все погибли…"
При проверке, женщина оказалась немецкой шпионкой. Ее расстреляли.
К утру 4-го сентября мы, наконец, пробились на южную окраину деревни. Здесь был получен приказ сдать свой участок 16-му полку 5-й дивизии, а са-мим подготовиться к выходу из Котельвы.
Перед вечером, под грохот артиллерии, выстроившейся по обеим сторо-нам широкого "коридора", вышли мы из котельвийской "подковы" и напра-вились к Бельску, чтобы наступать в другом направлении.
К утру, пройдя через Ворсклу, через лес и через древний Бельский вал, мы заняли исходное положение у деревни с поэтическим названием Глинская.
В пустой деревне дремали запыленные сады. Зрелые сливы висели густы-ми голубыми, красными, желтыми, бурыми и коричневыми подвесками среди черной от пыли листвы. Желтели груши, краснобокими мячами раскатыва-лись по траве яблоки, сбиваемые пулями. И никто не собирал этих плодов, никто не ел их.
Завязались встречные бои. Немцы контратаковали нас из района деревни Книжняковки. Медленно, осторожно, ломая подсолнухи и приминая кукуру-зу, ползли на нас немецкие "Тигры", пикировали бомбардировщики.
На несколько часов пехота как бы вышла из игры. Наши орудия вступили в единоборство с немецкими танками. Подошли и встали на огневые позиции целые дивизионы танкоистребительной артиллерии.
 На десятках машин прибыли скорострельные зенитные орудия. Их час-тый-частый громкий лай наполнял воздух, и казалось, что мы никогда уже больше не услышим тишины.
По полю, покуда видел глаз, дымили костры горевших танков, самолетов, автомашин. И так весь день, до захода солнца.
Потом небо очистилось от самолетов, ушли танки, и пехота пошла в атаку на Книжняковку.
Теперь немецкие танки били теперь из орудий с больших дистанций, из-за укрытий. Напуганные огнем наших батарей, они держали себя так, как дер-жал бы побитый забияка: из-за угла, нет-нет – и бросит камень в толпу.
Вдруг раздался басистый, раскатистый взрыв. Упругая воздушная волна покатилась по полям, зашелестели листья подсолнухов и кукурузы, прилегла трава. Высоко в небо, вместе со столбом пламени и дыма, взлетел и медленно расползался там, разламываясь на части, бревенчатый амбар, рядом с кото-рым кувыркалось в воздухе колесо с торчащей из него осью повозочного пе-редка. Клочья соломы, снопы, доски – все это кувыркалось, горело в воздухе, с шумом падало на землю.
 Потом грохнул второй взрыв, менее гулкий, и грандиозное, невиданное зрелище предстало перед нами. Радужное пламя, радужные дымы, охватив-шие площадь не менее гектара, вздыбились к небу изумительной сияющей колонной, упершейся своим кудрявым многокрасочным капителем в порозо-вевшие облака.
– Немцы уходят! Уходят! – громоподобным басом закричал откуда-то появившийся в боевых порядках заместитель командира дивизии полковник Скориков. Высокий, широкоплечий, освещенный удивительным светом странной вечерней радуги, размахивал он своей высокой фуражкой и носился по дороге. – Видите, склад немцы артиллерийский взорвали, химический склад взорвали, это горят сотни тысяч шашек цветных дымов... Впере-е-ед, не дадим немцу уходить! Впере-е-д!
Тысячи людей поднялись с земли, вылезли из окопов и черными волнами цепей покатились вперед. Будто пенистые гребни, играли над этими волнами всплески радужного света, озарявшего каски, игравшего на стволах вскину-тых на плечи бронебоек, на шелковых полотнищах развернутых знамен, на штыках винтовок, вскинутых в зовущем жесте над головами солдат.
Минута, другая. В лицо нам били уже жаркие клубы дыма пожаров, шум и треск горевших построек стоял в ушах, от едкой гари першило в горле и не-стерпимо хотелось пить, пить.
 И в этот момент снова дрогнула земля, колыхнулся воздух. Заскрежетало и завыло вокруг, заплескались ослепительные огни взрывов, зазвенели оскол-ки мин и снарядов. Немцы начали свой огневой налет.
Упав в канаву, я ощутил под собою что-то мягкое, толстое, живое. Оно отпихнуло меня в сторону, и тут я узнал лежавшего в канаве человека. Это был полковник Скориков. По круглому лицу его текло кровь.
– Вы ранены?
– Чепуха! Царапина! – ответил он и поманил меня пальцем к себе, почти зашептал на ухо, будто боялся постороннего подслушивания. – Вот что, адъ-ютант старший. Как только возьмем Книжняковку, так развертывайте свой батальон на Морозовку. Нашей дивизии поручено разгромить немцев в Опошне. Морозовка – двери в Опошню. Понятно? Вот так и передайте мой приказ командиру батальона Пацкову. А командиру полка майору Чукову я сам об этом сообщу. Буду у него минут через двадцать или раньше, как вот эта "музыка" кончится…
………………………………………………………………………………..
По лесам и садам пробились мы к Морозовке. И в раннюю утреннюю синь начали штурм деревни. Будто лезвием ножа, врезались мы в немецкую обо-рону, вышли в Морозовские сады, огороды.
Немецкие "Тигры" преградили нам путь. Немецкие минометы и пушки поставили перед нами щит из бушующего смерча и металла. Мы залегли. За-легли на буграх, в садах, на огородах. Залегли перед самой целью своей ата-ки, перед Морозовскими улицами, перед Морозовскими домами.
И тут застала нас немного запоздалая весть, что 8 сентября 1943 года ка-питулировала Италия, что к 9 сентября освобожден нашими войсками весь Донбасс, за исключением Мариуполя.
Получи это известие на час раньше, мы бы не залегли совсем. Ведь и сей-час бушевал огненный вал немецкого артиллерийского огня, но роты наши, батальоны полка, полки дивизии, – ее тысячи людей с криком "ура" прорва-лись через непроходимую, казалось, стену смерти, смели немцев с улиц Мо-розовки, захватили или сожгли их танки, перебили артиллеристов и 11 сен-тября вырвались к Опошне.
Это крупный районный центр Украины. В селе до двух тысяч домов. На 4 километра растянулось село с севера на юг и почти на столько же – с запада на восток.
Предстояли тяжелые бои в этом укрепленном немцами селе. Многочис-ленные улицы, бесконечные сады, обнесенные колючей изгородью, широко разветвленные траншеи, приспособленные к обороне подвалы и каменные здания, зарытые в землю танки, снайперские засады на деревьях и чердаках, минные поля, фугасы – все это немцы противопоставили нашему наступле-нию. И все же они не выдерживали наших ударов, они отступали.
В саду, невдалеке от завода, разместили мы свой КП. Над нами гнулись яблоневые ветви, отягощенные плодами. В саду стояли немецкие машины, груженные яблоками, грушами и так оставленные здесь с разбитыми радиа-торами, со взорванными моторами. Им некуда было уходить.
Рядом валялись немцы, немцы, немцы. Поблескивали в траве патроны, гранаты. Задрав кверху неуклюжие рыла, торчали из окопов немецкие пуле-меты. Приткнувшись лбами к земляным стенкам, сидели мертвые пулеметчи-ки.
По этому саду прокатились волны гвардейцев 8-й Воздушно-десантной дивизии.
………………………………………………………………………………
Немцы били по саду из минометов, из пушек.
С утра витали над нами злые косокрылые гении войны – немецкие само-леты, бомбя и обстреливая нас, но… все плотнее и плотнее становились на-ши боевые порядки, подходили орудия, подходили танки, подходили люди. Мы готовились к решительному штурму Опошни.
Над вечер заморосил дождик.
К нам на КП откуда-то пробрался в сопровождении своего неизменного спутника, козлобороденького лейтенанта Плешакова, командир полка майор Чуков.
Весь мокрый, грязный, с поцарапанным до крои лицом, он лег рядом со мною и, осиливая гул взрывов и пальбы, прокричал над ухом:
– Немедленно передайте лейтенанту Солонцову свои обязанности началь-ника штаба батальона и через два часа вступите в должность первого помощ-ника начальника штаба полка вместо майора Арбаджиева.
…………………………………………………………………………….
В эту же ночь ворвались мы в центр Опошни, и вышли на широкий Пол-тавский тракт, по обеим сторонам которого тянулись густые опошненские са-ды, саманные белостенные хаты с палисадниками, хворостяные плетни.
Так мы пришли в Опошню.

Август-сентябрь, 1943 год.
Воронежский фронт.



































ЗНАКОМЫЕ РЕБЯТА С НАШЕЙ УЛИЦЫ
Рассказ

Ожидая, пока подадут эшелон и начнется погрузка нашего маршевого ба-тальона, я расхаживал по перрону Курского вокзала, толкался среди говорли-вой толпы и кого-то искал. Перед отъездом на фронт мне хотелось погово-рить с кем-либо из знакомых людей, поделиться волновавшими меня чувст-вами и мыслями, просто, наконец, проститься со знакомым человеком.
Мне все еще казалось очень неудобным сесть вдруг в эшелон и уехать, ни с кем не простившись, не поговорив перед отъездом.
Однако никого знакомых в толпе я не находил, и прошел тогда немножко дальше, за вокзал. Там стоял на путях санитарный поезд, охал, шипел и квох-тал паровоз, готовый в дорогу.
На вентиляционной трубе второго от паровоза вагона сидел мальчишка лет тринадцати. Был он в серой кепке, повернутой козырьком к затылку, в па-русиновой спецовке и не в меру больших сапогах с загнутыми кверху носка-ми. Толстощекое, курносое загорелое лицо его и маленькие прищуренные се-рые глаза казались еще более серьезными потому, что во вздернутых пунцо-вых губах мальчик держал толстую дымившуюся цигарку и, непрерывно за-тягиваясь, по взрослому пускал через ноздри густой синий дым.
В руках он держал черный резиновый шланг, похожий на длинную-длинную змею, и, сунув его концом в горловину вагонного бака, следил, что-бы вода не пошла через край.
Вдруг мальчишка замял пальцами огонь цигарки, небрежно через плечо швырнул окурок и, заулыбавшись, прицелился шлангом вниз. Потом он раз-жал пальцы, сдавливающие резиновый наконечник шланга, и сверкающая и свистящая струя воды ударила в кучу таких же чумазых ребятишек, каким был и сам водолей.
Взвизгнув от неожиданности, ребятишки сначала бросились врассыпную, едва не попав ко мне под ноги, потом подступили поближе к вагону и стали грозить.
– Подожди-и, Мишка, подожди, – размахивая коричневым от грязи кула-ком, кричал один из них. – Вот уйдет поезд, мы тебе потом насадим. Лопни мой живот, насадим. Подожди-и… А еще, когда домой пойдешь, шею отло-мим…
Мальчишка при этом поднял подол своей голубенькой рубашонки и, клят-венно потрепав себя по животу, ухватился потом руками за свою тонкую шею и показал на примере, как будет он ломать со своими товарищами Мишкину шею.
– И не отломите, – возразил Мишка, перехватив пальцами шланг. – Где вы меня найдете? Я с этим поездом на фронт еду. Это вам не что-нибудь, а гос-питаль едет. Тут и харчевка будет и войну насмотрюсь. А вам вот.
Мишка приставил к носу двухчетвертную комбинацию из пальцев обеих рук и захохотал. Вода из освобожденного шлага вновь хлынула струей, уда-рила по крыше вагона и полилась на головы высунувшихся было из окон двух женщин в белых халатах.
– Ай, кто там льет?! – закричали женщины, спрятавшись в вагон.
– Ребята, тсс! – погрозил Мишка, приставляя палец к губам. – Своих не выдавать…
Мальчишки, сбивая ребром ладони воду со своих рубах и штанов, взобра-лись на подножки вагона и на буфера, смирными голосами начали просить Мишку.
– Слушай, Мишка. Мы тоже поедем с тобой. Мировая и… не будем драть-ся. Ладно?
– Нельзя! – серьезным начальническим тоном возразил Мишка. – Вы мок-рые, куда вас таких?
– Пока доедем, высохнем. Ну, Мишк, высохнем. Будь другом! – заговори-ли разом все ребятишки. – Ну ладно уж, ладно, такой ты стал…
Мишка в ответ неторопливо почесал за ухом, потом посмотрел на ребят прищуренными серыми глазами, в которых, заметил я, светилось озорство и, свесившись головой с крыши вагона, таинственно поманил ребят к себе по-ближе.
Те, вытянувшись на цыпочках и поддерживая друг друга, чтобы не упасть с буферов, подставили Мишке свои уши.
– Ладно, – полушепотом говорил им Мишка. – Возьму. Моститесь пока где-нибудь, да без шума, чтобы никто не заметил. В дороге мы и в вагон пе-ресядем… А сейчас пока как-нибудь…
Ребята с повеселевшими лицами и сияющими глазами, толкнув друг друга в бока, спрыгнули с буферов. Немножко постояв и о чем-то очень тихо по-шептавшись, они, согнув спины, как ящерицы, бесшумно исчезли под ваго-нами.
Заинтересовавшись ребятишками, которые для меня стали вдруг вроде как знакомыми, я хотел было поискать их, но раздался последний звонок, и паро-воз, шумно вздохнув и голосисто прокричав гудком, дернул выгоны, начал набирать скорость.
Из окон, спущенных до отказа, смотрели молоденькие шустроглазые лица сестер, одетых в накрахмаленные белоснежные халаты. Иные из девушек смеялись, другие грустили, третьи задумчиво курили папиросы, четвертые кому-то махали платочками, прощаясь с Курском и смахивая украдкой с длинных ресниц невольно набегавшие слезы.
Потом, сверкая стеклами закрытых, проплыли один за одним мимо меня еще несколько вагонов. Но ни на крышах, ни под вагонами я не видел своих знакомых ребят и на сердце у меня почему-то стало неспокойно.
Пропустив шестой вагон, я присел буквально на корточки и заглянул под днище седьмого вагона.
Там, оседлав распорочные тяги и едва не цепляясь острыми коленками за серые горбы шпал, лежали мои знакомые ребята. Они щурились от песочной пыли, бившей им в глаза, но на их красных натруженных лицах светилась ра-дость за так удачно начатое путешествие на войну.
– До свиданья, ребята! – крикнул я, и они, совершенно серьезно и с досто-инством, моча кивнули мне головами, так как руки у них были заняты, а в рот они не желали набрать крутившейся под вагонами пыли.
Но каково же было мое удивление, когда, пропустив последний вагон, я вдруг увидел Мишку.
Докуривая чью-то папиросу, он важно и как ни в чем не бывало, медленно шагал по обрезу платформы, балансируя руками и стараясь не соскользнуть ни вправо, ни влево с узкой железной шины, которой были схвачены камен-ные плиты настила.
– Ты что же, чумазый бес, обманул ребят?! – закричал я, поймав Мишку за мокрый парусиновый рукав. – Их отправил, а сам покуриваешь здесь!
Мишка, было, рванулся, но я держал его крепко и в выражении моего лица и глаз он, видимо, заметил, что плохого ему от меня ничего не будет. Поэто-му он не стал вырываться, а, бросив папиросу и очень метко плюнув ей на самый огонек, пробурчал:
– Дядь, пусти! Не убегу.
Я освободил рукав мальчишки.
Мишка действительно не убежал. Выписывая носком сапога какую-то не-понятную фигуру на серой пыли платформы и потупив в землю глаза, он ви-новатым голосом сообщил:
– Мне нонче некогда на фронт. Сегодня у нас получку выдают. Отнесу вот деньги к матери, а потом и…
– Потом поедем на фронт? – предложил я, намереваясь испытать этого парня.
Он посмотрел на меня, подумал и почесал за ухом, как и тот раз, в разго-воре с ребятишками.
– Скоро ехать? – вдруг с полной решительностью сказал он. – Мне бы все-го с час времени надо, чтобы к матери сбегать и деньги ей отдать…
– Через два часа, – серьезным тоном сказал я, хотя мне совершенно было неизвестно точное время отправления нашего эшелона.
– Тогда я побегу, – сказал Мишка и так быстро помчался, что я и не успел признаться ему в своей шутке.
Теперь у меня заболело сердце по другому поводу. Что буду делать я с этим парнем, если он взаправду придет к эшелону?
Через час, может быть, через полтора, когда я сидел уже в станционном буфете, ко мне подошел совсем преобразившийся Мишка.
На нем была праздничная голубая кепка и защитная пара. Вместо сапог с задранными кверху носками, Мишка был обут в ботинки на шнурке, а в ко-жаном ученическом ранце, который он держал подмышкой, были собраны дорожные принадлежности.
– Садись, – пригласил я его к столу и заказал официантке второй обед.
За столом мы разговорились о жизни.
Говорили мы многое, и, в конце концов, подошли к вопросу о поездке на войну.
– На войне пока делать тебе нечего, – категорическим тоном сказал я, и в глазах Мишки померкла радость, метнулось что-то туманное, печальное. Он выронил ложку и отпрянул на спинку стула.
– А как же? Вы же сами говорили…
– Я шутил, – признался я. – Шутил и испытывал тебя. Ты испытание вы-держал. Молодец. Но у тебя, как ты сам признался, больная мать и никого, кроме тебя, нет дома. А мать и Родина должны нами всегда цениться. Матери ты нужен уже сейчас, а Родина позовет тебя на фронт, как потребуешься. По-нятно тебе это?
Глотая слезы и переживая большое горе, Мишка с трудом выдавил:
– Понятно, но как же…? Они уехали, а я теперь совсем не могу…
Я понял, что он думал о своих товарищах, уехавших с санитарным поез-дом, и сказал ему:
– Через день они будут в Курске, как миленькие. Приедут назад. Дальше Льгова им не доехать…
– Нет, не приедут, – отрицательно покачал Мишка своей кудлатой русой головой. – Они залезут на самую войну. Я их знаю. Это ребята с нашей ули-цы…
Вскоре подали нам эшелон.
Мы с Мишкой подошли к вагону. Я, опершись сапогом на стремянку и вцепившись рукой в дверную скобу, влез во внутрь, а Мишка продолжал сто-ять у открытой двери.
И так, держа друг друга за руку, мы разговаривали с ним минут тридцать. А чтобы не прогнали его патрульные от вагона, я объявил его своим двою-родным братом.
Наконец, поезд тронулся. Мишка шел рядом с вагоном, потом бежал, по-том начал отставать.
– До свиданья, Мишка! – крикнул я, высунувшись из вагона.
– До свиданья! – крикнул он мне, и голос его как бы переломился.
Я видел, как Мишка, отойдя в сторону. Сел на гранитный придорожный столбик, закрыл лицо и заплакал.
……………………………………………………………………………….
В боях и походах постепенно я начал забывать о Мишке и его товарищах.
Уже осенью 1942 года пришлось мне встретиться на фронтовой дороге, на лесной просеке в северо-западных лесах, с целым караваном конных носилок, на которых эвакуировали раненых к железнодорожной станции.
Одни из таких носилок особенно привлекли мое внимание.
Пара лошадей в хомутах шла гуськом. К гужам хомутов были привязаны длинные березовые слеги с натянутой на них веревочной сеткой, на которой помещались обыкновенные санитарные носилки с раненым, пристегнутым к носилкам мягкими белыми лямками, чтобы он не упал.
Под головой раненого белели две подушки, а из-под кончика серого бай-кового одеяла торчала зеленая дощечка временного протеза на изуродован-ной ноге.
Бледное мальчишеское лицо раненого было полуприкрыто сдвинувшейся на глаза пилоткой. Он спал или был в забытьи. За его головой дышала серая лошадка с большой белой звездой на лбу, а в полуметре впереди его ног ша-гал крутобедрый вороной меринок с крошечным санитаром в большом ар-мейском седле.
Мальчугану было лет четырнадцать, может, пятнадцать на вид, но в седле сидел он крепко, и на рукаве его шинели белела повязка с ярким красным крестом на ней.
– Слушай, мальчуган! – крикнул я санитару. – Кого везешь?
Слово "мальчуган" ему, видимо, не понравилось, и он демонстративно по-правил на рукаве свою краснокрестную повязку, подчеркивая этим, что уже "не мальчуган".
– Товарищ санитар, – вторично обратился я к нему. – Кого вы везете?
– Своего личного друга, – повернув ко мне лицо, сказал санитар, хотя и не совсем дружелюбно. – Он в самом, что ни есть, бою участвовал…
В голосе парнишки я не только уловил нотку гордости за своего "личного друга", но и почувствовал знакомое и почти полузабытое звучание.
– Вы не из Курска? – спросил я, шагая рядом с верховым санитаром.
Упрямый санитар покосился на меня, потом подозрительно уставился в меня своими черными глазенками.
– А вам зачем знать, откуда я? – спросил он.
– Хорош гусь, – сказал я, улыбаясь. – Своего знакомого признавать не же-лаете?
У парнишки на лице сперва отразилось смущение, потом изумление, по-том он прошептал:
– А откуда вы меня знаете?
– Откуда? Весь мир знает, что 23 июня 1941 года Мишка облил тебя водой из шланга, ты обещал за это отломить Мишке шею, но не сдержал своего слова, сел на распорочную тягу под вагоном и укатил на фронт. Неправда, скажешь?
В ответ парнишка нахмурился, недружелюбно посмотрел на меня, и крас-ка залила не только его лицо, но и шею.
Некоторое время мы двигались молча.
Потом парнишка, глубоко и печально вздохнув, просящим тоном вымол-вил:
– Все это правда, что вы сказали. Я и вас вспомнил. Вы нам крикнули: "До свиданья, ребята!". Это когда мы под вагоном сидели на тягах верхом… Я сидел тогда нос с носом с ним вот, – показал он на парнишку, лежавшего в забытьи на носилках. – Мы к врачу поезда тогда пришли и уговорили его взять собою. Сказали, что никого у нас дома нет и определиться нам совсем некуда… Все мы так вот и работаем в госпитале. Живы все. Только его рани-ло. Ногу совсем разбило…
Вдруг парнишка пригнулся ко мне поближе, зашептал:
– Товарищ лейтенант, прошу вас ничего не рассказывать обо мне нашему фельдшеру. Он очень строгий, а я ему все рассказал по-иному.
Фельдшер, которого побаивался мой знакомый санитар, ехал в хвосте все-го каравана санитарных конных носилок.
Толстый, усатый, в расстегнутой шинели, он некрепко сидел в высоком казачьем седле и тихонечко толкал каблуками по худым бокам гнедой и очень смирной кобылы с коротко обрезанным хвостом. Боясь упасть, он придержи-вался за гриву лошади, но делал вид, что расчесывает пальцами сбившиеся конские волосы.
– Страсть боится он ездить на резвых лошадях, – подмигнул мне санитар на фельдшера. – Как чуть, говорит мне: "Ванюшка, поезжай на этом мери-ночке, а я лучше пешком пройдусь".
Потом мы разговорились о Курске.
– Мишка неизвестно где, – сказал Ванюшка. – О матери тоже ничего не знаю. Война и война… В Курске немцы…
Парнишка не мог больше говорить. Он начал кусать тонкую алую губу, потом порывисто задышал и по смуглым щекам его покатились слезы.
………………………………………………………………………………
После этой встречи в лесах Северо-западного фронта прошел ровно год, когда мы, сломив немцев под Белгородом, продвинулись на Украину и ворва-лись в село Опошню.
С боями продвигались по улице к центру села, мы вдруг услышали звон разбитого стекла и крик:
– Товарищи, помогите!
Втроем мы бросились в дом и в комнате, выходившей окнами на улицу, увидели высокого немца с поднятыми кверху руками. Против него, нацелив-шись на немца пистолетом, стоял шестнадцатилетний парень в длинном пид-жаке с кудлатой русой головой.
– Товарищи, он хотел в вас стрелять через окно, – задыхаясь от волнения, скороговоркой сообщил нам парень. – А я тут, за печкой прятался… И писто-лет у меня… Пистолет без пуль, но немец меня послушался, поднял руки…
……………………………………………………………………………….
Отправив немца, я разговорился с парнем. Он рассказал, что немцы убили в Курске его мать, что комендант Курска немецкий майор Флягт приказал от-править парня в Германию, что в Полтаве удалось ему бежать и приютиться потом у одного знакомого человека в Опошне.
Всматриваясь в худого, измазанного в сажу, кудлатого парня, я вспомнил курского водолея со шлангом, обливавшего водой ребятишек, и воскликнул: – Мишка, это же ты?!
– Я, – сказал он и бросился ко мне в объятия. Так встретил я последнего из моих знакомых ребят.

Июнь 1941 г. – сентябрь 1943 г.
 
       































ПОЛК ВЫШЕЛ К ПОЛТАВЕ
Из моих записок

       Все эти дни, шаг за шагом, теснили мы немцев. Солдаты и офицеры ог-лохли от орудийного грохота, почернели от копоти и пыли, провоняли в дыму сплошных пожаров. Горели села, деревни; горели стога сена и пшеничные копны на полях; горела степь и багровые волны дыма и пламени гуляли в сте-пи из края в край. Пепел сыпался на наши головы, как черный снег.
Часть наших войск устремилась по шляху на Диканьку, прославленную Гоголем в своих "Вечерах", часть войск двинулась на Водяную Балку, на Ба-лясное, Андреевку и Байрак.
К Полтаве Красная Армия могучей лавиной катилась со всех сторон.
……………………………………………………………………………
Наступила ночь под 23 сентября 1943 года.
Туманная была эта ночь, сырая. Лишь с вечера на короткое время пока-зался на небе золотистый осколок луны, потом опять наплыли облака, запла-кали деревья, роняя с листьев крупные слезы росы на избитую снарядами землю, тревожно шелестя вершинами.
Миновав сожженную Диканьку, мы увидели яркое зарево над Полтавой. Оно тревожными сполохами металось в черном небе, розовым пламенем на-ливало облака и кровавым трепещущим отсветом ложилось на росистую тра-ву.
Горела Полтава.
И ночь под 23 сентября была ночью огня, звуков, ночью нестерпимого страдания наших сердец. Горела Полтава.
С востока, из-за Ворсклы, летели к Полтаве красные огненные шары трас-сирующих снарядов, молниями сверкали реактивные мины, огнедышащим потоком разноцветных искр мчались пули. А на Ворскле бушевал багровый заградительный огонь немецкой артиллерии. В грохоте вздымались над рекой водяные фонтаны брызг, искрясь и загораясь радугой среди кудрявых буру-нов пламени и оранжево-синих облаков дыма.
Потом ударила наша артиллерия севернее и южнее Полтавы. Снаряды, скрежеща и воя, неслись к немецких позициях, и зарево над Полтавой окра-шивалось в золотисто-оранжевые тона, казалось более горячим, испепеляю-щим.
По пляшущим сполохам артиллерийских огней, по всплескам взрывов, по мечущимся в облаках световым теням было видно, что огневой вал, изогнув-шись, широкой дугой охватывал Полтаву. Лишь решетиловская и кременчуг-ская дороги пылали не столь ярко и не дышали пока тем грохотом, который до тесноты, до изнеможения заполнил все остальное пространство.
На заре полк вышел к Полтаве.
Наши лица уже ощущали жаркое дыханье горевшего города. Наши глаза видели, как рушились стены подорванных минами зданий. Наши уши слыша-ли свистящий гогот пламени над развалинами. Наши сердца ждали сигнала.
И вот, левее нас послышалось далекое-далекое протяжное русское "Ура-а-а!" Нарастая и ширясь, оно приближалось к нам со скоростью урагана. А ко-гда ураган этот зашумел над нами, тысячи людей, будто бы возникнув из зем-ли, поднялись и хлынули в охваченные пламенем улицы.
На стенах уцелевших домов, как на огромных экранах, возникали и исче-зали гигантские мечущиеся черные тени и солдат с автоматами, вспыхивали мгновенные оранжевые костры взрывов и красные сполохи минометных зал-пов.
С визгом, грохотом и треском рвались немецкие снаряды и мины. Камен-ными брызгами плескалась улица, звенело битое стекло, стонали раненые.
Источая смрад, придавленные обрушенными балками, в каменных короб-ках домов и в подъездах рыжим пламенем горели трупы убитых немцев. Огонь очищал скверну с камней Полтавы. Грохотал и кипел город.
Начался неудержимый и беспощадный штурм, которого ждали наши серд-ца. Штурм, на который вела нас наша совесть.

Ночь под 23 сентября 1943 года.
Воронежский фронт.






















ДУХ КОБЗЫ
Легенда

К утру мы вышли к Полтавскому историческому музею.
Музей пылал. На мостовой лежали трупы. Лежала сожженная немцами девочка с обгорелыми светлыми косами и с серым закопченным лицом. Ря-дом с девочкой стонал седой старик в сером старомодном сюртуке, в рыжих валенных сапогах, с непокрытой головой и с широким кровавым пятном, проступившим на левом боку сквозь материю.
– Внученька моя, внученька! – стонал старик. – Тебе хотел передать я ле-генду, которую с юности носил в своем сердце. И нет тебя, моей надежды. И смерть надо мной расправила крылья. Умру, никому не сказав…
Когда полковой врач подошел к старику и хотел оказать ему помощь, он прошептал:
– Не надо. Мне ничто уже не поможет. Тяжелый немецкий приклад со-крушил мои кости. Мне восемьдесят лет… Немцы угнали в рабство мою се-мью, сожгли мою внучку, убили меня. Они знали, что я ношу в своей памяти эту легенду…
Слушая старика и считая его рехнувшимся от ужаса и горя, мы сняли свои каски и вслух поклялись отомстить за него и за сожженную немцами светло-волосую его внучку.
– Внуки мои, – рыдая сказал старик, – исполните мою последнюю в этой жизни просьбу. Подведите меня к памятнику, я хочу рассказать Тарасу, что слышал на Украине о немцах за свою долгую жизнь.
Мы взяли старика под руки и бережно подвели к памятнику.
Держась за наши руки, старик опустился перед памятником на колени, воззрился на него мутно-серыми глазами и так смотрел некоторое время мол-ча, вспоминая что-то или ужасаясь увиденному.
На исцарапанном осколками сером цоколе памятника стоял каменный Та-рас Шевченко с отбитыми руками, с изуродованным лицом. Но из каменных глазниц его смотрели гневные, как и у старика, глаза.
– Тарас, Тарас! – слабым голосом закричал вдруг старик. – Ты приказывал нам: "i вражою злою кровью волю окропите!" Они, враги, снова приходили к нам, чтобы отнять у нас дух кобзы, чтобы наложить на нас цепи. Но нельзя отнять теперь у нас дух кобзы, нельзя заковать народ в цепи.
Я знаю, как жила муза на Украине, как охотились за ней немцы. Тарас, те-бе я расскажу эту легенду. Твои камни передадут ее векам.
Старик побледнел, лег на камни мостовой и, жадно хватая ртом прогорк-лый дымный воздух, зашептал:
– На Черниговщине, в Тростянце, в далекие времена жил предок Павла Скоропадского, злого гетмана украинского. И жену себе он взял в горах швейцарских, на степную привез Украину. И загрустила красавица, запечали-лась. Очи ясные туман покрыл поволокою. "Отпусти до гор, до озер голубых, до террас над обрывами, до травы-муравы над кручами. Без Швейцарии жить не могу, без родной стороны я измучаюсь".
Очарованный муж понял горе жены, но не мог отпустить дорогую жену из своей стороны. Он заставил людей, сотни тысяч крестьян, день и ночь из камней строить замки-дворцы, строить горы, мосты и ущелия рыть и скалы вздымать, чтоб Швейцарию здесь, на земле украинской создать.
И вздыбились горы над степью, и к горным озерам кривые тропы пролег-ли, и шум водопадов в глубоких ущельях, и замки, и скалы, – все создали ру-ки, Украина, твои…
Старик, утомившись, немного помолчал. Он сидел с закрытыми глазами и, держась за окровавленный левый бок обеими руками, тяжело дышал. Потом, не открывая глаз, запрокинув голову, он зашептал снова:
– Умерла красавица, скончалася от болезни лютой, а немец горы и озера закупил у мужа ее и поселился жить на земле украинской, на земле обману-той. И немка Галаган была ему женою, и волшебством людские души изводи-ла, и песню людскую украдкой душила.
А в восьми верстах от Тростянца южнее, дух кобзы жил, и никто не мог так песню петь, как он, и никто не мог Украину любить его нежнее…
И та любовь духа кобзы Украиной править немцу не давала, и та любовь немке Галаган не давала сна. Она шумела в водопадах "Швейцарии" руко-творной, она песни пела над холмами могил, она людей звала к жизни сво-бодной и кто знал ее песни, тот был богатырь.
И злая мысль вкралась в сердце, вкралась в сердце немки Галаган. "Дух кобзы замуровать в неволю. Дух кобзы отдать в объятия камней".
Чарами злыми был околдован кобзы мятежный дух и в стену был замуро-ван в деревне Галаганы-Лансдорфа, в доме, валом земляным обнесенном во-круг.
Замолкли песни кобзы над Днепром, робость родилась в сердце людей, и тогда добрый гений земли родил Тараса Шевченко.
Тарас, ты слушал одному тебе понятную речь замурованного духа кобзы, записывал ее на бумагу, передавал народу и она начинала звучать, будить смелость и страсть к борьбе.
В год падения крепостного права в России, умер Тарас, и единственным наследником духа кобзы остался Остап Вересай, последний украинский коб-зарь.
Он, умирая, полвека тому назад завещал дух кобзы всему народу… Народ освободил этот дух из неволи… И вот немцы снова пришли было полонить его, замуровать, отнять у нас радость великой песни. Но нет, теперь музы жи-вут в сердце двухсотмиллионного советского народа и никому их не заглу-шить, не уничтожить. Никому. Хозяева духа кобзы теперь все мы, я и вы, все. Все! – громко воскликнул старик и открыл глаза. В них мы увидели огонь юности, удивительное перевоплощение, доступное людям однажды в жизни.
– Поднимите меня, – слабым голосом сказал старик. – Спета моя лебеди-ная песня, и я хочу умереть стоя. Тарас, слышишь ли ты меня. Твоя кобза спасена. Она в руках Святогора, ноги которого стоят на Тихом Океане, а очи смотрятся в зеркальные воды Балтики. Живи, дух кобзы! Живи и…
Старик не договорил. Голова его поникла, на губах показалась розовая пе-на и тяжкий вздох потряс его грудь.
Он умер, веря в нашу силу, веря в раскрепощенный дух кобзы.
Похоронив старика с воинскими почестями, мы двинулись дальше, к Днепру.
 
23 сентября 1943 года.
Полтава.































К ДНЕПРУ
Из моих записок
В пылавшей дымной Решетиловке мы даже не остановились, а прошли до хутора Кузьменки, километрах в двенадцати за Решетиловкой.
Впрочем, правильнее будет сказать, что мы теперь уже не шли, а ехали. Немцы бросили целые табуны лошадей, и каждый наш солдат обзавелся ко-нем, а полк превратился в своеобразный петровский корволант, в ездящую пехоту.
Нетрудно представить, что немцам совсем не стало житья от наших сол-дат. Они нагоняли немцев в поле, били их по балкам и лощинам, вырывались на дороги их отступления, жгли обозы и машины.
…………………………………………………………………………….
В деревне Кузьменки мы получили приказ на большой четырехчасовой привал.
Население, обрадованное появлением в их деревне первых красноармей-ских частей, натащило нам всякой всячины. Женщины угощали нас арбузами и лепешками, молоком, яблоками. Плача и смеясь от радости, они обнимали наших бойцов, предлагали лучшие места в своих хатах, лучшие куски на хле-босольном столе.
Обедая в одной из хат, я услышал шум на улице и немедленно выбежал из хаты. Толпа женщин человек из двадцати, размахивая руками и крича, лупила какую-то длинноволосую черноглазую молодую гражданку.
– За что вы ее? – закричал я на женщин.
– А як же? – выпустив из рук гражданку, начали оправдываться они. – Во-на, сука, червонармийца облаяла… А до вашего прибутья фрица кохала. Ось, яка вона!
…………………………………………………………………………….
С часок я соснул на широкой деревянной кровати, которую здесь считают исторической: на этой кровати, притворившись тифозно-больным, за не-сколько месяцев до нашего прихода отлежался от немецкой погони легендар-ный украинский партизан Калашников (Я говорю "легендарный" потому, что в жизни такого Калашникова не было, иначе мы бы знали о его действиях, а не только о фантастических приключениях. А рассказ одного старика о том, что за несколько месяцев до нашего прихода немцы напали на один парти-занский отряд и перебили всех, за исключением счастливо убежавшего Ка-лашникова, навел нас даже на мысль: не является ли Калашников ловким не-мецким агентом, игравшим для немецкой разведки роль "троянского коня" в украинских партизанских отрядах и вообще в украинском подполье?)
…………………………………………………………………………….
Ночью снова двинулись преследовать немцев. Они бежали от нас столь стремительно, что трудно подыскать подходящий исторический пример для сравнения немецкого бегства с бегством какой-либо другой армии из России. Наполеон со своими французами и двунадесятью языками, конечно, не мог соперничать с немцами в бегстве. И нам пришлось, догоняя немцев, пройти по дорогам южнее Миргорода сорок километров за одну ночь. При этом мы захватили до двух сотен пленных.
Пленные унылыми голосами бубнили: "Германская армия будет отступать только до Днепра, а дальше фюрер приказал русских не пускать. Днепров-ский вал русские, наверное, не прорвут…"
…………………………………………………………………………….
К обеду мы были уже в селе Большие Брусы. У колодца, где мы останови-лись попить водички и умыться, к ним подошел высокий старик и сконфу-женно спросил:
– А где же американцы?
– Какие американцы? – удивленно спросили мы.
– Немцы рассказывали нам, – пояснил старик, – что русские все перебиты и Сталин нанял американцев воевать против немцев, а за это обещал отдать американцам Украину…
Мы громко расхохотались.
Засмеялся и старик. Он по-хозяйски пощупал мускулы наших бойцов, ис-пытал их своими вопросами, осмотрел оружие с отечественной маркой и удовлетворенно заключил:
– Все справно, настоящие русские солдаты, без подделки. Ну и молодцы, ничего плохого не скажешь! А как немец от вас удирает, смех один. По три человека на кобылу или на корову залезают и скачут… Злые, как бесы, слова им не говори.
…………………………………………………………………………….
В селе Броварки мы получили приказ выйти немедленно в район боевых действий, к селу Бучины.
Ночь выдалась неимоверно темная, мжистая. Переправы через речонки взорваны. Блуждающие немецкие отряды несколько раз нападали на нашу колонну, и нам приходилось развертываться для боя. Потеряли несколько че-ловек ранеными. Трое убито.
К шести часам утра прибыли мы в район Бучины, форсировав в брод реч-ку с загадочным названием "Сула" (интересное совпадение с именем римско-го полководца и диктатора I века до нашей эры).
Днепр совсем недалеко.
Получив новый маршрут, мы сманеврировали параллельно Днепру и 4 ок-тября 1943 года, проследовав через Пронозьевку, ворвались в приднепров-ские рощи, сбросили немцев в реку. Перед нами сверкнули широкие воды се-дого Днепра.
Мы вышли к Днепру.

25 сентября – 4 октября 1943 года.
ДНЕПР.
ТРЕУГОЛЬНИК ШВЕЙНЕЛЯ
Рассказ

Ночь застала полк на крутом песчаном берегу, заросшем камышами, кус-тарниками, вербами и осокорями. Это была последняя ночь на левобережье. Теплая ночь, тихая, притаенная.
На правый берег Днепра бесшумно уплыли разведчики. В кустах и в ка-мышах, над обрывом, под которым плескалась вода, и у самой воды – в пес-чаных окопчиках встали наши часовые, залегло непосредственное охранение.
Солдаты, утомленные многодневными боями и походами, спали в песча-ных траншеях. И ничто не тревожило их сна. Немцы не стреляли. Лишь, вре-менами, порыв ветерка тревожил листву, и она трепетала, шелестела над сол-датами, навеивая им чудные сны.
Немцы на этот раз отступили даже от своей постоянной привычки, боясь русских, жечь ракеты. Или они на реку надеялись, или огнями ракет не хоте-ли выдавать своего месторасположения или готовили какую-либо военную хитрость?
– Да, товарищ Шахтарин, – обращаясь к стоявшему рядом с ним ординар-цу, задумчиво произнес капитан Гвоздев. – Да-а, тихо себя ведут немцы. Да-же посветить нам не желают…
– А мы их, товарищ капитан, и в темноте нащупаем, – булькающим голо-ском отозвался Шахтарин. – Помните, на Ворскле тоже было темно, а ведь нашли…
– Это верно, найдем, – согласился капитан Гвоздев и, положив руку на плечо маленького красноармейца, которого любил за его смелость и наход-чивость больше всех людей в полку, ласково сказал: – На прогалине, видел я, стог сена стоит. Принеси охапочку. Вздремнем немного, пока…
Через несколько минут капитан Гвоздев улегся в широком окопчике, на-битом сено. Рядом, в окопчике поуже, посапывал ординарец.
– Товарищ капитан, нет ли еще каких приказаний? – спросил он, и Гвоздев понял этот вопрос ординарца, как просьбу разрешить ему отдохнуть.
– Спи, товарищ Шахтарин, – ответил он. – Спи. Потребуется, разбужу…
Шахтарин захрапел. Но от Гвоздева бежал сон, и он начал прислушивать-ся. Какая-то птица скрипела в кустах. "Иволга, – подумал Гвоздев, – у нас, в Курской области, народ зовет ее летучей кошкой". Потом прошумела над окопом сова, потом послышался вроде как всплеск воды и слишком громкое шуршание камышей.
Гвоздев привстал. "Нет, – решил он, – это обычные шорохи ночи на бере-гу реки. Не человек их вызвал, а ветер, птицы, вода. Это не опасно".
Капитан снова прилег и начал думать о семье, о детях, о школе, в которой он преподавал до войны, о товарищах, с которыми учился в Университете. Воспоминания вставали, теснились перед ним, вели его все дальше и дальше, в далекое детство, в ночное на росистом лугу, в душистую траву с цветами и жужжащими над ней пчелами, к теплой реке Оскол, где он впервые научился плавать и нырять.
Воспоминания и грезы успокоили возбужденные нервы Гвоздева, и он, улыбаясь в темноте своему детству, видениям родных и знакомых картин, не-заметно уснул.
В середине ночи Гвоздева разбудила щекочущая песчаная струя, с сухим шорохом упавшая ему на щеку. Он вскочил и открыл глаза.
На краю окопа, свесив ноги, сидел начальник штаба полка майор Прокин.
"Мне очень жаль было будить вас, сказал он. – Минут десять я сидел здесь и, посвечивая фонариком, наблюдал за вашим лицом. Оно улыбалось. Капи-тан, как хорошо улыбалось ваше лицо. Вы, наверное, видели во сне жену и детей, мирную жизнь…"
– Да, майор, видел… Говорите, что решил командир полка?
– Получен приказ форсировать Днепр, – уже официальным тоном сказал майор. – И вам выпала честь руководить десантной операцией первого эше-лона. К утру надо занять на правом берегу плацдарм. Батальоны уже постав-лены в известность… Действовать предстоит…
Майор Прокин подробно рассказал Гвоздеву о районе предстоящего дей-ствия, о задаче, о сигналах.
– Кроме того, – сказал майор в заключение, – хорошенько ознакомьтесь с этим вот документом. Час тому назад наши разведчики захватили его на пра-вом берегу…
Оставшись один, капитан Гвоздев снова залез в окоп и засветил карман-ный фонарик.
На плотной бумаге, переданной ему майором Прокиным, был схематиче-ский чертеж, обозначавший оборону противника. Под чертежом стояла над-пись: "Треугольник Швейнеля".
Чем ни больше всматривался в него капитан Гвоздев, тем яснее станови-лось ему картина одного из огневых мешков, применяемых немцами при обороне рек. Линии, штрихи, кружочки с усиками, квадратики и ромбики со стрелками, – все это было графическим выражением могучей силы, которую десантникам предстояло сломить.
Гвоздев промерял расстояние на чертеже шириной своего ногтя на мизин-це: один промер – один сантиметр, не раз испробовано. А действительные расстояния он подсчитал в уме, пользуясь масштабом на уголке чертежа.
– Итак, ясно, – сам себе сказал Гвоздев, водя карандашом по чертежу. – Горловина мешка закрыта Днепром и упирается краями в укрепленные насе-ленные пункты. Хитро… Теперь ясно, почему немцы не жгут ракет. Да-а, лезьте, мол, милости просим к нам в мешок. А вот и дно мешка. Та-ак. На бу-грах оно. А зашито как? Танками зашито, артиллерийскими батареями… Крепко зашито. За буграми – кружочки с усиками. Раз, два, три… Девять все-го. Та-ак, девять минометов. А эти значки, похожие на лук со стрелой, но без тетивы… Знаем, пулеметы. Густо, очень густо. Теперь этот пунктирный кру-жок посредине мешка. Что он означает? В топографии нет такого знака. То-гда это шифр…
Капитан Гвоздев задумался, приставив палец к горячему лбу.
– Впрочем, – прошептал он, – к кружочку ото всех огневых точек бегут красные пунктиры. Это, это… огонь. Да, это огонь… В этом фокусе действу-ет вся огневая мощь Треугольника Швейнеля. Хитро… И подступы сюда с нашей стороны самые наилучшие. Хитро. Но мы здесь не пойдем. Бог с ними, с этими хорошими подступами… А как будет здесь?
Пытливые глаза Гвоздева пробежали по чертежу от бугров до обеих насе-ленных пунктов на берегу Днепра. – Есть дорога! – радостно воскликнул Гвоздев. – Мы им этот мешок разорвем.
И в мыслях у него складывался план, дерзкий, неожиданный план.
………………………………………………………………………………
На берегу, у переправы, куда капитан Гвоздев пришел со своим ординар-цем, царила тишина.
– Научились. Тишине, говорю, научились, – прошептал капитан. – А пом-нишь, товарищ Шахтарин, как мы на деревушку Онуфриево наступали, на се-веро-западе. Это на речонке Редья? – спросил Шахтарин.
– Да, именно там. Ну и шуму было, как в татарской орде. Человек пятьде-сят, а шумели как. Ой-е-ей-ой. Теперь вот сотни людей лежат на берегу Днепра, а вздохов даже не слышно. Молодцы! Немец, пожалуй, сегодня нас совсем не ждет…
В полусотне метров от окопов, забитых солдатами, внизу, за светлой по-лосой песков, темнел и плескался Днепр. От воды тянуло прохладой, пахло рыбой и гнилой травой.
Осень. Трава начинала умирать и портила воду в лагунах.
Командир 2-го батальона старший лейтенант Смирнов сидел на камне и выслушивал последние доклады ротных командиров о готовности к перепра-ве.
А когда доклады были закончены, Гвоздев сказал ему:
– Пойдемте осмотрим лодки. Видите, подходят…
Но едва они ступили на обнаженную бестравную землю, как умерла ти-шина: отмытый водой и просохший речной песок заскрипел под ногами, как морозный снег.
– Стойте, товарищ Смирнов, – взял его капитан за руку. – Прикажите сво-им людям немедленно настелить травы и ветвей на пути к лодкам, иначе пе-сок нас выдаст немцам. Да не сами, зачем вам бежать? Пошлите вот моего ординарца. Он все это сделает…
………………………………………………………………………………
Лодки, пришедшие с Суллы, одна за одной втыкались носами в песчаную отмель, разворачивались кормой по течению.
Просторные, глубокие, приведенные Морозовскими и чигирин-дубровскими рыбаками, лодки понравились Гвоздеву. Понравились и гребцы, присланные партизанами.
– Ну, Смирнов, давай людей. Пора…
На десятой минуте лодки с людьми были уже на середине Днепра. Упря-мое течение сносило их вниз мимо острова, похожего в темноте на огромного кита.
Но так и нужно было. По плану и расчетам капитана Гвоздева, лодки должны были выйти как раз к длинной песчаной косе, лежавшей у основания "Треугольника Швейнеля".
Молчали люди. Только чуть слышно звенели весла о воду, да хлюпала волна о борты лодок.
Приближался занятый врагом берег. Светлый песок маячил, как опроки-нутый парус. Это была коса. За ней чернел, похожий в ночи на крепостной вал, крутой берег. На побледневшем фоне неба темными шапками выделя-лись вершины деревьев, чернели мохнатые, покрытые кустарниками, бугры.
Близок вражеский берег.
Неожиданно оттуда ударили пулеметы, искры трассирующих пуль золо-тым песком посыпались в темную воду, запрыгали по конькам лодок, впились в борты, утонули в черных фигурах людей.
Кто-то закричал, перевернулась чья-то лодка и, протяжно, хватая за серд-це, в темноте зарыдал голос: "Спасите-е, братцы-и-и, тону-у…"
Вслед за пулеметами, ударили пушки, загремели минометы, взвились в небо ракеты и кровавыми волнами заплескался Днепр.
Немцы били по площади. Над всей ширью реки огненными птицами мета-лись взрывы, гремучими фонтанами вздымалась вода, заливала лодки.
– Греби правее! – прокричал Гвоздев, и лицо его, озаренное отблеском ра-кет, показалось Шахтарину красивым и одухотворенным, будто не смерть ежеминутно грозила ему, а сама жизнь распростерла перед ним свои объятия. Серые глаза его сверкал; большие волосы, с которых взрывная волна сорвала пилотку, шевелились на ветру; на худых щеках и на узком подбородке искри-лись капли днепровской воды. – Так держать, – сказал он.
Новая мина разорвалась совсем близко.
Застонал один из гребцов, и все заметили, что лодка начала оседать. В пробитый борт лодки хлынула вода.
– Рацию поднять! – скомандовал Гвоздев. – Приготовиться плыть…
Все смахнули с себя сумки, шинели, но в реку никто не прыгал. Не вери-лось, что лодка утонет возле самого берега, к которому справа и слева одна за другой притыкались другие лодки, с них сбегали на берег бойцы, стреляли в немцев, бежали вперед.
Вода поглотила лодку, холодно и мокро схватила ноги, поднялась до гру-ди. Потом лодка заскрежетала днищем о речную гальку.
– Мель, – произнес Гвоздев. – Взять рацию. Держись за мной! Лодку тоже – на берег…
К берегу, барахтаясь в воде, подплыли солдаты на опрокинутых лодках, на бочках, на бревнах, на вязанках соломы, просто своими средствами, загребая воду уставшими руками.
Под беспорядочным огнем немецкого охранения, наши солдаты окапыва-лись, принимали боевой порядок, как учили их командиры и учила война. А на берег прибывали и прибывали новые партии бойцов и командиров.
Будто сказочный житель воды, рассыпая брызги и тяжело дыша, на берег выбежал командир 4-й роты, высокий широкоплечий лейтенант Сухорев.
По фигуре и топающей походке, капитан Гвоздев сразу узнал его среди других людей, усеявших берег.
– Сухорев, подымайте людей! Видите, чернеют кусты? Там немецкая траншея. Овладеть!
Тем временем немцы продолжали покрывать огнем Днепр от берега до берега, полагая, что через такой огонь люди не смогут прорваться. А русские прорвались. Пригибаясь и падая, снова подымаясь, бежали они вперед и впе-ред.
Гвоздев слышал, как тяжело дышали солдаты, бежавшие рядом с ним, как Сухорев кричал на фланге: "Гони их, бей немчуру!", как стучали наши пуле-меты, как ударили с левого берега русские пушки. Он бежал в первой цепи. Увлеченный общим порывом, взволнованный жаждой победы.
Позади осталась немецкая траншея с кустами над ней, под ногами были немецкие трупы, впереди чернели бугры. Но и разгоряченный успехами, Гвоздев не забывал о своем плане, зорко следил за режимом вражеского огня.
Сначала немецкие пули, чертя огненные трассы, мчались прямо в лоб на-ступающим, потом разноцветные свистящие искры появились справа, нако-нец, слева. Гвоздев ощутил также появление огней с полутыла. Вскоре, наря-ду с пулеметным огнем, завыли мины, разорвались перед наступающими пер-вые немецкие снаряды.
"Начинается огневой фокус треугольника" – подумал Гвоздев.
Он отослал Шахтарина с особым поручением к командиру батальона, на-ходившемуся с пятой ротой, а сам закричал:
– Стой! Окапывайся!
Первая цепь повалилась. Бойцы взялись за лопаты.
– Почему залегли?! – закричал басистым голосом подоспевший лейтенант Сухорев. – Не видите разве, немец бежит… Вперед!
Цепь зашевелилась, часть солдат метнулась вперед.
– Стой, окапывайся! – загремел голос Гвоздева. – Сухорев, здесь рваться вперед нельзя. Ложись со мной рядом, все объясню.
Сухорев лег рядом с Гвоздевым.
– Нам немножко придется полежать, – сказал капитан на ухо Сухореву. – Я дал указание пятой роте развернуться фронтом на восток и атаковать не-мецкие позиции в районе Короповки и южнее. Они перебьют левую сторону "Треугольника Швейнеля" и мы получим возможность обойти Короповку с юга…
Тем временем немцы, считая, что им удалось заманить русских в огневой фокус, обрушили огонь на поляну. Взрывы сплошным морем забушевали в двух сонях метров впереди окопавшихся солдат лейтенанта Сухорева.
Еще продолжал бушевать ураган немецкого огня в фокусе треугольника, но слева помчалась уже в небо зеленая ракета, описывая косматую зеленую дугу.
– Вот и пятая рота пошла в атаку, – сообщил Гвоздев. – Сейчас я вызову огонь нашей артиллерии по вершине немецкого треугольника, а вы, товарищ Сухорев, готовьте людей к обходу Короповки с юга. Начало работы я просиг-налю красной ракетой в направлении черных кустов. Видите вы эти кусты?
Сухорев видел кусты. Он многое теперь видел, что в начале боя казалось ему совсем иным. И сам Гвоздев, вначале казавшийся ему штабным офице-ром, мешавшим на поле боя строевому командиру, теперь предстал перед ним во весь рост своей большой роли. Проникнутый уважением к Гвоздеву, Сухорев с жаром ответил:
– Все вижу, товарищ, капитан, все сделаю.
Едва Сухорев отполз в сторону и скрылся в канаве, Гвоздев окликнул ра-диста.
– Вызывайте Фиалку!
– Есть Фиалка, – через полминуты сообщил радист. – Можете говорить, товарищ капитан.
Гвоздев взял трубку радиотелефона.
– Фиалка, фиалка! Говорит сирень, говорит сирень. У микрофона девяно-сто второй. Дайте немедленно огонь номер четыре, огонь номер четыре по квадрату сорок шесть, пятьдесят два, восемьдесят девять. Как меня поняли. Прием. Спасибо, поняли правильно…
В руках Гвоздева была еще трубка, как из-за Днепра докатился грохот и сейчас же с нарастающим гулом и шелестом над головами прошли тяжелые русские снаряды.
Высунув голову из окопа, Гвоздев видел, как на буграх, где лежала вер-шина "Треугольника Швейнеля", засверкали искристые белые молнии и, со-трясая воздух и землю, рождался громоподобный звук.
– Хорошо бьют артиллеристы, очень хорошо!
– Пятая рота ворвалась на окраину Короповки, – запыхавшись и падая ря-дом с Гвоздевым, сообщил Шахтарин.
– Спасибо, Шахтарин, спасибо за службу. Теперь смотри сюда, учись чи-тать бой, как книгу. Слева, например, видишь, гаснут постепенно немецкие огни? Не до нас теперь, не до фокуса, когда пятая рота уже в Короповке… А вот и с фронта перестали визжать пули. Наша артиллерия все там подавила. Справа продолжают немцы стрелять. Но это уже пустяк. Они бьют наискосяк, по фокусу, а мы туда не пошли и не пойдем… Делать там нечего…
Шахтарин, посверкивая черными глазками и нетерпеливо перекладывая с места на место свой автомат, озаренный пламенем горевшей неподалеку тра-вы, следил за мыслью капитана. Ему и самому казалось теперь, что он может читать войну, понимать рисунок боя.
– Товарищ капитан, – не сдержав своего желания, сказал Шахтарин, – я вижу, левее нас совсем немцы прекратили огонь. Ни одной искры. Вот бы ту-да…
– Ах, пострел! – ласково и с нескрываемой гордостью за своего ординар-ца. Сказал Гвоздев. – Смекалист, меня опередил. Ну, так и быть, товарищ Шахтарин, делаю по-вашему.
Капитан Гвоздев поднял над головой ракетницу, нажал на спуск.
Розовый отсвет ракеты, помчавшейся в сторону черных кустов, заколы-хался на траве, на брустверах окопов, на головах поднявшихся в атаку людей.
Сотенная масса солдат четвертой роты, занося правый фланг, покатилась в обход Короповки с юга через те самые "ворота", о которых говорил красно-армеец Шахтарин.
………………………………………………………………………………
За дорогой, у самой околицы Короповки, Гвоздев споткнулся, упал. Опершись на руку, он пытался встать, и снова упал.
"Ногу зацепило, – подумал он. – Ногу, и как некстати. Деревня-то ведь со-всем рядом, за плетнем".
За плетнем были широкие яблони, в саду загорелся сарай, за сараем кри-чали немцы, гремело русское "ура".
– Товарищ капитан, что с вами? – услышал Гвоздев знакомые голоса. Опираясь рукой на сырую землю, Гвоздев повернул лицо.
Перед ним, склонившись, стояли радист и ординарец Шахтарин. Щеки их и шинели показались ему синеватыми.
– Ах, да, – промолвил капитан, чувствуя головокружение, – уже наступает рассвет. Передайте "Шиповнику", что задача выполнена…
……………………………………………………………………………….
Раненых отправлять через Днепр было можно только ночью. Днем стаями летали немецкие самолеты, обстреливали реку немецкие снайперы.
Ослабевший, но веселый лежал Гвоздев на подостланной шинели в одном из короповских подвалов, превращенных врачом Шмелевым в медицинский пункт и в укрытие для раненых. Вслушиваясь в далекий грохот боя, Гвоздев чему-то улыбался.
– Сюда нельзя, – заспорила с кем-то медицинская сестра за дверью подва-ла. – И не говорите вы мне, нельзя и нельзя…
– Сам знаю, что нельзя! – бубнил в ответ грубоватый хриплый голос. – Но нужно. Фрица мы одного сняли с легковой машины. Особенный фриц… По-говорить с ним надо, а только Гвоздев может…
– Уходите вы отсюда с вашим фрицем! – упорствовала сестра. – Подож-дет этот фриц…
– Фриц, конечно, подождет, да нам ждать невыгодно…
Капитан Гвоздев узнал по голосу своего ординарца Шахтарина, крикнул сестре:
– Впустите их…
Толкая пленного слегка прикладом автомата в спину, Шахтарин на ходу доложил:
– Фриц, товарищ капитан, начальственный. На машине утекал, пришлось из автомата по баллонам ударить…
– Зитцен зи! – приказал Гвоздев немцу, и тот проворно опустился на ка-менный пол перед Гвоздевым. "Распутник", – подумал о нем Гвоздев, всмат-риваясь в испитое лицо пожилого толстопузого немца, в его мутновато-синие глаза, в бурые мешки под глазами, в багровый кончик большого острого носа.
– Фэрштэйн зи руссиш? – спросил он его вслух.
– Нейн, нейн, – отрицательно покачал немец рыжей стриженой головой. – Их фэрштэйн нур дотч…
– По-русски не понимает, – улыбнулся Гвоздев и подмигнул Шахтарину лукавыми серыми глазами. – Расстреляйте его немедленно здесь, в подвале!
Немец побледнел, а когда Шахтарин толкнул его в спину коленом и зна-ками показал, чтобы он стал к стенке, немец завыл и закричал на чистом рус-ском языке:
– Простите, капитан, простите, я все расскажу… Меня не надо стрелять. Я дивизионный инженер Пауль Швейнель, я много могу рассказать вам.
– Пауль Швейнель? – с удивлением переспросил Гвоздев. – Сестра, подай-те мою сумку…
Достав из сумки чертеж на плотной бумаге, Гвоздев показал его немцу.
– Ваша работа? – спросил он
У немца затряслись руки, задрожали синие губы. Он попытался улыбнуть-ся, но получился какой-то стон, будто с немца хотели содрать кожу, и он за-скулил.
– Да, – признался он, наконец. – Это делал я. Но русская артиллерия и сол-даты смели все. Капут! Треугольнику Шпейнеля капут!

Октябрь, 1943 года.
Правобережье Днепра.







САМОЛЮБИЕ
Фронтовая быль

За грейдером, связывавшим Кривой Рог с Кировоградом, мы получили приказ временно перейти к обороне. Тут все это и началось. За целый месяц полк не мог поймать "языка".
Командир дивизии так и обозвал нас "шляпами". И сказал нам, что не приедет в полк, пока поймаем "языка".
Самолюбие наше было задето до самых корней. Особенно волновался по-мощник командира разведывательного взвода сержант Михаил Ровенский.
Ему, по правде сказать, вдвойне было тяжело. Тяжело, что "языка" нет, и что брал он "языка", да… стукнул его дорогой по голове и принес в штаб мертвого. Проходу потом не давали сержанту. "Как, мол, трудно мертвых в плен захватывать?"
С досады начал теперь Михаил Ровенский невылазно сидеть на переднем крае в окопчике наблюдателя. И видел он, что немцы осторожно держались: везде дозоры, посты, никто из немцев в одиночку не ходит. Трудно захватить "языка". Разве боем? Но разведку боем командир дивизии запретил до особо-го распоряжения. Дни шли, а особого распоряжения не было и не было.
………………………………………………………………………………
В эту ночь началась пурга.
Над окопами шуршали снежные ручьи, свистел ветер. Мутно мерцали сквозь снежную пыль бледно-зеленые немецкие ракеты.
Михаил Ровенский, кутаясь в накидку, лежал в окопчике и сердито думал: "Черт знает что делается. Или не везет нам или, пожалуй, не умеем? Вот о разведчике Волкове газеты пишут. Читать любо, как действует. А чем он лучше меня? По силе если, я и сам могу целому немецкому взводу ребра пе-реломать. Может, по смелости? Это верно. Волков по немецким тылам лаза-ет, как у себя дома, а я дальше немецких блиндажей за первой траншеей ни разу не ходил… А почему бы не сходить подальше в тыл? Местность мне знакомая…"
Нетерпение до такой степени охватило Михаила Ровенского, что он решил немедленно пойти в штаб полка и предложить свой план.
……………………………………………………………………………..
Через полчаса сержант Ровенский стоял перед столом командира полка.
– А откуда вы здешние места хорошо могли узнать? – пытливо всматрива-ясь в сержанта, спросил командир полка и покрутил длинный черный ус.
– У меня была невеста из здешних краев. До войны мы вместе с ней в Ни-колаевском техникуме учились, а сюда приезжали на каникулы…
– Угу, невеста? – И командир полка снова испытующе посмотрел карими глазами на сержанта. – А где она сейчас?
– На Первом Украинском фронте, товарищ полковник. Медсестрой рабо-тает…
………………………………………………………………………………
У полковника сержант Ровенский засиделся долго, но вышел от него ра-достным и оживленным. Было получено согласие на выход за "языком" в тыл врага.
………………………………………………………………………………
Миновав свои передовые позиции, сержант Ровенский пополз, так как немцы палили ракеты и прочесывали местность пулеметным огнем.
Полз он долго и вдруг услышал звук, похожий на хлопанье петушиных крыльев. Ровенский залег, всмотрелся перед собой.
Шагах в двадцати серел холмик, над которым порхали мелкие красные ис-корки.
"Блиндаж, – подумал Ровенский. – Рискнуть, что ли?"
Но вот в снежной мути что-то замаячило, приближаясь к блиндажу, а вскоре Ровенский рассмотрел, что это были два немецких солдата с автома-тами на груди. Они патрулировали от блиндажа к блиндажу и, грея руки, по петушиному хлопали рукавицей о руковицу.
"Не спят, черти, – подумал о них Ровенский. – Стынут, а не спят…"
Откатившись в сторону и расправив свой белый халат, Ровенский пополз к лощине.
Здесь он встал и во весь рост зашагал к деревне В…
Шел он с полчаса. Вдали, сквозь снежную муть, замаячили какие-то серые большие глыбы. "Хаты, – догадался Ровенский. – В ночи хаты зимою всегда кажутся глыбами".
Чтобы избежать встречи с немецкими патрулями, Ровенский решил по са-мому дну лощины выйти к намеченному объекту разведки со стороны сада.
"Уж если там действительно штаб расположен, – думал Ровенский, – то, голова с меня долой, дорогого языка достану. Буду искать хату с часовым у двери. Конюха не будет охранять часовой. Если часовой у двери мерзнет, значит, важный офицер на кровати спит. Эх, черт возьми! На этот раз или го-лова с меня долой или возьму фрица… Самолюбие во мне вот как разгоре-лось…"
Увлеченный своими размышлениями, сержант Ровенский внезапно поте-рял под собою опору и полетел под снег. Сразу стало необычно тихо, тепло и по окопному тесно.
"В водомоину провалился, – догадался Ровенский. – Отсюда трудно вы-браться…"
Несколько минут Ровенский так и стоял под снегом, в темноте, обдумывая свое положение. "А что если беду превратить в благо? – подумал он, вспом-нив, как до войны гулял со своей девушкой по дну этой водомоины под по-толком из густых переплетений растущих по краям ее кустарников. – Ведь снег держится на этих кустах и я пойду по водомоине, как по туннелю".
С секунду поколебавшись, он извлек из кармана электрический фонарик и нажал кнопку. Все вокруг засияло: алмазными искрами засверкали ледяные сосульки, серебристым светом замерцали пушистые от снега ветви кустарни-ков, свисая мохнатыми белыми хвостами с потолка; самоцветами и жемчуга-ми засветились, заиграли стены. В даль уходила темно-серебристая пустота снежного туннеля.
– И красиво все-таки под снегом, – прошептал сержант Ровенский, очаро-ванный всем этим холодным блеском и сиянием. – Попал в беду, умей бедою править…
Приглушив свет фонаря горстью, Ровенский начал осторожно пробирать-ся по туннелю. Сперва потолок был настолько высоким, что Ровенский не це-плял головой за свисавшие с потолка ветви. Но вскоре потолок начал сни-жаться, и Ровенскому пришлось двигаться согнувшись, а потом и ползком.
Так прошло с час времени.
"Пожалуй, пора вылезать наружу?" – подумал Ровенский и ударом руки обрушил потолок. А когда искусственный снегопад прекратился, Ровенский выпрямился и через пробитую дыру осмотрел местность. Справа было пустое поле, а слева, над берегом лощины чернел сад, серели хаты.
Это была деревня В… Здесь, как говорил полковник сержанту Ровенско-му, находился штаб немецкого пехотного полка.
По саду Ровенский пробрался к сараям.
Притаившись у плетневой стены, Ровенский стал наблюдать вдоль улицы.
Ни одного человека не показывалось там.
Ветер кружил снежную пыль, шелестел камышовой кровлей. Где-то хло-пали ставни, совсем близко плакала на ветру кем-то воткнутая в сугроб тон-кая жердь.
Присмотревшись, Ровенский заметил, что жердь покачивалась из стороны в сторону, будто кто невидимый трогал ее рукою за верхний конец. И в ноч-ной мути Ровенский увидел две черных нити. Они колыхались над ним, уходя к жерди.
"Телефонный провод, – сообразил Ровенский. – Куда он ведет?"
Сержант пополз мимо жерди вдоль провода.
Минут через шесть, когда Ровенский, перебравшись через улицу, залег у конюшни и начал просматриваться к ближайшей хате, куда подходили про-вода, он услышал шаги нескольких человек и оглянулся.
Вдоль улицы, вытянувшись в колонну по одному, шло отделение немец-ких солдат. Во главе их шагал очень высокий и длиннорукий немец. "На меня с виду похож, – подумал Ровенский. – Ночью и не разберешь сразу. Надо к нему присмотреться…"
Поравнявшись с Ровенским, высокий широкоплечий немец повернул к той самой хате, куда вели телефонные провода.
– Бруннер, Бруннер! – вдруг закричал он сердитым лающим голосом. – Бруннер!
Сейчас же послышался лязг дверной клямки, на крылечке затопали сапо-ги, и виноватый голос начал объяснять широкоплечему немцу, почему Брун-нера не оказалось на своем месте.
Из разговоров сержант Ровенский понял, что в этой хате жил немецкий майор Шпунк, что он покликал солдата Бруннера в хату и заставил его снять майоровы сапоги и постелить постель, что смену постов производил ефрей-тор Штарк, а новым часовым у квартиры майора Шпунк был поставлен сол-дат Пауль Зильберман.
Прошло немного времени. Наряд удалился.
Ровенский осторожно высунул голову из-за угла сарая.
Новый немецкий часовой службу нес исправно. Стоя у самой двери, он слегка приплясывал, разминая зябнувшие ноги, но руки его лежали на авто-мате, готовые к стрельбе.
"Неужели он убережет? – с досадой подумал Ровенский о часовом. – Топ-чется у крыльца на самом ветру, топчется… Что бы ему на минутку зайти за угол… Там затишье!"
Но часовой не уходил. И злость против него росла в груди Ровенского, будто именно этот часовой был самым вредным солдатом во всей немецкой армии.
Вместе со злостью росло и нетерпение. "Сколько же можно ожидать? Спрашивал сам себя Ровенский. – Через час-полтора начнется рассвет и… то-гда все пропало. Нет, мое самолюбие не даст тогда мне житья. Черт возьми. Пойду на риск!"
Ровенский снял с себя белый маскировочный халат, оправил на себе не-мецкое обмундирование и, выждав, когда часовой отвернул свое лицо в сто-рону, шагнул к нему.
– Вэр? – испуганно вскрикнул часовой, лязгнув затвором автомата.
– Гэфрайтэр Штарк, – чуть слышно произнес Ровенский и сейчас же нава-лился на изумленного часового, сдавил ему горло. Потом он поднял его, уда-рил о землю, нанес для верности удар тяжелым кулаком по темени и реши-тельно шагнул в сени.
………………………………………………………………………………
Полковник Васильев встретил это утро, охваченный тревогой. Он то ша-гал по тесному блиндажу, возбужденно покручивая длинные черные усы и покачивая на ходу своей большой головой с черными кудрявыми волосами, то стремительно выбегал на вершину холма, на наблюдательный пункт, ка-рими глазами приникал к холодным окулярам стереотрубы.
И тогда перед его взором вставало широкое снежное поле, по которому трепыхались седые космы снежной поземки; темнела в дали полоса кустов, торчали коричневые остовы подбитых танков, а над ними курилась серебри-стая снежная дымка. Но во всем поле не было видно ни одного человека, ни одной живой души.
Так прошел весь день.
Вечером полковник вызвал к себе своего начальника штаба.
– Снова оскандалились мы, – сказал он. – Не только "языка" нет, но и сво-его разведчика, видимо, потеряли…
Часа два обсуждали они создавшееся положение и решили в конце концов сказать о всем командиру дивизии, попросить у него разрешение начать раз-ведку боем.
В дверь блиндажа настойчиво застучали.
– Войдите, – сказал полковник усталым голосом и подвинул к себе по-ближе пузатый керосиновый фонарь.
Дверь блиндажа широко распахнулась, и через порог переступил высокий широкоплечий человек в белом халате.
– Разрешите доложить…
– Ровенский! – воскликнул полковник. – Жив?
– В снеговом туннеле отсиделся, товарищ полковник, – сказал Ровенский. Потом он рассказал о своих похождениях.
– А вы правду говорите? – испытующе глядя на сержанта, спросил пол-ковник.
– Разрешите доказать? Я сию минуту…
Ровенский выбежал из блиндажа, но сейчас же возвратился, толкая перед собою человека, упакованного с головы до пояса в простынь и связанного те-лефонным шнуром.
– Вот и доказательство. Прямо на постели я его взял, – пояснил Ровен-ский, развязывая шнур. – Смотрите, хорош гусь?
Он сдернул с человека простынь и перед полковником предстал немецкий майор в коричневом распахнутом френчике, одетом прямо на споднюю ру-башку.
– Теперь, товарищ полковник, наше самолюбие удовлетворено. Ей-богу, командир дивизии будет доволен, – сказал Ровенский и засмеялся так громко и радостно, как не смеялся уже больше месяца.

Февраль, 1944 года.
2-й Украинский фронт.











РЫБЧИНО–РУМЫНИЯ
Из моих записок

… На новом месте, в селе Рыбчино, мы устроились быстро. Штаб полка разместили на главной улице в толстостенной хате из самана. Прямо из-под стены хаты шел ход в траншею и в узкие глубокие щели, в которых можно было прятаться от артиллерийского огня и от танков.
 Но сидеть здесь долго мы не предполагали. Шла весна, на всех фронтах развертывались бои, к боям готовился и наш полк.
Уже в феврале оттепель согнала с полей снег. Совсем исчезли красногру-дые снегири, порхавшие, бывало, по заиндевелым пушистым веткам бузины.
 Запахло весной. Земля раскисла, и трудно стало вытаскивать сапоги из клейкого суглинка улицы, из чернозема огородов, ходить по которым прихо-дилось, чтобы прятаться при движении за домами, сараями и изгородями от немецкого наблюдения и огня.
Стояла оттепель, но в небе чаще плавали густые косматые облака, и лишь редко в разрывах мелькало бронзовое солнце, от пронзительного света кото-рого люди щурили глаза.
 Дули ветра. В трубе и в окнах нашей хатенки выло и свистело. Медленно и грустно чирикали нахохлившиеся воробьи, перепрыгивая с ветки на ветку чахлой акации, растопырившейся под окном. Воробьи чувствовали, что еще не весна.
Из вишневого сада за ближайшим двором методически била наша пушка в лощину, шедшую от Рыбчино к хутору Веселому: там был замечен нашими наблюдателями зарытый в землю немецкий танк.
Однажды под вечер в штаб наши патрули привели маленькую рыженькую женщину, укутанную в большой серый платок.
Выяснилось, что она жительница Вершины Каменки, а родилась в свое время в Рыбчино. Здесь она жила и при немцах. Теперь же прибыла издалека, чтобы увидеть своего мужа, служившего в одном из батальонов нашего пол-ка.
Пока мы вывали ее мужа, она успела рассказать о своей жизни в период немецкой оккупации, рассказала и о немецком коменданте участка, который на задке своей брички приказал написать: "Ариец пан Круль" и бил нещадно плетью всякого, кто улыбался над этой надписью.
– Ох, не помянись он, – со злостью взмахнула женщина рукой. – Долго нам будет помниться этот Круль. Пузатый, подбородок жирный, фуражка вы-сокая и с жестяной птичкой на ней. Ну, как есть агел из ада, супостат. Едет, бывало, на паре гнедых жеребцов и кричит: "Мютце, мютце!" Это, значит, шапку гни… И на баб кричал: "Мютце, мютце". Это значит, до земли покло-нись ему, иначе затюжит плетью. О-ох и хамотес был…
…………………………………………………………………………….
Передав женщину под наблюдение уполномоченного "смерш", я вышел на НП полка, где и пробыл до утра. Вместе с несколькими офицерами мы непре-рывно караулили свою оборону, следили за немцами, готовые к любым не-ожиданностям.
 Каждый из нас знал, что Первый Украинский фронт к исходу шестого марта прорвал немецкую оборону на протяжении 180 километров и перерезал железную дорогу Проскуров-Тарнополь, что войска Третьего Украинского фронта 8 марта заняли Лозоватку и перерезали железную дорогу Куцовка-Николаев, что дивизии Второго Украинского фронта ворвались на окраины Умани.
И мы с минуты на минуту ожидали приказа на наступление.
В эту ночь приказ не поступил.
Но, когда я уже хотел покинуть НП, меня окликнул телефонист.
– Командир полка требует вас к телефону, – сказал он.
Я взял трубку.
Из всего, что сказал командир, ясно было: мы переживали последние часы "Рыбчинского сидения". Мне было поручено произвести личную рекогносци-ровку подступов к хутору Веселый с нашего левого фланга.
Растолкав своего ординарца, который сладко спал на холодной глиняной лежанке в блиндаже, и, отдав необходимые распоряжения дежурному офице-ру, я направился в путь.
 Выйдя на Кировоградский грейдер, мы позавтракали, съев по банке кон-сервов, потом спустились к мостику южнее деревни Николаевки и решили идти на юг прямо по балке.
Было тепло. Журчали ручьи. Над нашими головами, высоко-высоко шур-шали крупнокалиберные снаряды: наши и немецкие дальнобойные батареи вели артиллерийскую дуэль.
По талому пожелтевшему снегу тянулся рыжий немецкий телефонный ка-бель. Шагая вдоль него, мы миновали кусты, поднялись на каменистый берег. Отсюда мы увидели хутор. Он маячил в тумане, как неясный мираж.
Оттуда застучал пулемет, и по камням прозвенели пули, к нам на шинели брызнула грязь.
– Неужели они нас заметили? – пряча голову за камни, поинтересовался красноармеец Морев.
– Нас они, наверное, не заметили, – сказал я. – Но груда камней кажется им подозрительной, вот они ее прочесывают время от времени…
Мы сбежали вниз почти к самому ручью на дне балки и продолжили свой путь. Вскоре мы миновали землянки минометчиков с воткнутыми в них пал-ками, на которых просыхая, дымились мокрые портянки и шинели. Потом через каменную плотину, дырявой стеной перехватившую ручей, мы пере-правились на правую сторону балки и, мимо опрокинутых вагонеток на полу-разрушенной узкоколейке, прошли в каменоломню.
 Серые гранитные стены. Отвесные и суровые, они образовали огромный каменный котел, в котором не могли достать человека никакие пули.
Поддерживая друг друга, по каменистым выступам мы вскарабкались на-верх и вступили в небольшую лощинку, заваленную огромными серо-зелеными валунами, похожими на гигантских лягушек. По извилистой тро-пинке между лобастыми валунами гранита мы добрались, наконец, до наблю-дательного пункта 63-ей отдельной штрафной роты.
В широком блиндаже наблюдательного пункта, где мы застали командира роты старшего лейтенанта Чернова, был сплошной дождь. Снег на крыше блиндажа растаял, вода просочилась сквозь неплотную землю и дождем па-дала с бревенчатого потолка.
Командир роты, сероглазый, с мелкими рябинками на кубоватом красном лице и в сверкающем от влаги резиновом плаще, накинув капюшон на голову, сидел на поставленном торчмя деревянном обрубке и пристально смотрел че-рез стереотрубу на немецкие позиции.
– Льет, черт возьми, – пожаловался он, оторвавшись от стереотрубы и по-давая мне руку. Здравствуйте, старшой!
– Льет, – подтвердил я. – Так льет, что без плаща сидеть в блиндаже перед вашей стереотрубой совершенно невозможно. Давайте что-либо придумаем…
В блиндаже нашлась обыкновенная русская армейская плащ-палатка. Мы прибили ее гвоздями к потолку, но она под тяжестью воды надулась вскоре, будто парус на сильном ветру и через края ее начала бежать вода.
– Морев, соображай! – крикнул я своему ординарцу. – Вода опять обхит-рила…
Морев попробовал пальцем упругий парусиновый живот палатки, посмот-рел на меня желтоватыми маленькими глазками.
– Дырку можно проколоть? – спросил он.
– Проколи, если нужно. Вы не возражаете, товарищ Чернов?
Чернов согласительно кивнул головой.
Тогда Морев гвоздем проколол палатку в самом центре вздутия, а под сви-стящую упругую струю воды подставил котелок. Так мы и оказались под зон-том-водосбирателем и могли теперь спокойно вести наблюдение за немецки-ми позициями. А воду, меняя пару котелков, Морев выплескивал в канаву за блиндажом.
…………………………………………………………………………….
Лишь к исходу дня возвратился я в штаб полка и доложил командиру о всем наблюденном и предложил его вниманию сделанную мной схему реког-носцировки подступов к хутору Веселый.
– Завтра, товарищ Белых, наступаем, – сказал Котов, удовлетворенный моей схемой и пояснениями к ней. – Да, забыл, было новость сообщить. На-ши войска заняли сегодня город Умань. Крепко делает свое дело правый фланг Второго Украинского Фронта. Теперь пришла пора и нашему, левому флангу, качнуть немца…
Говорил Котов с каким-то особенным подъемом, даже драматизируя ска-занное, как артист на сцене. Я об этом сказал ему. Котов засмеялся, потом расчесал свои жесткие светлые волосы, прищурил бледно-голубые глаза и прошептал:
– Признаюсь вам, товарищ Белых, что я действительно был артистом на одной из Ленинградских сцен, потом поступил в архитектурный институт, потом… началась война. Кончится она, наверное, снова стану артистом. Ду-ша просится к высказыванию…
Помолчав немного, он добавил:
– Сегодня ночевать вам придется снова на НП. Все, что нужно, заберите туда с собою. Оттуда и… двинетесь в путь… В Рыбчино до конца войны не придется заглядывать…
…………………………………………………………………………….
Собрав в сумку все свои фронтовые пожитки и распрощавшись с деревней Рыбчино, мы с ординарцем, как стемнело, вышли на курган, именуемый на топографической карте "отметкой 175.3".
В эту ночь немцы особенно буйствовали. Они забрасывали нашу оборону тысячами снарядов и миллионами пуль. Сплошной ливень огня. Три раза пы-тались они перейти в атаку. Но спокойный и мощный огонь нашей обороны, спланированный и рассчитанный на каждый метр земли, сжигал все, что по-являлось на подступах к нашим траншеям.
Было весело на душе. Беря трубку, я вызывал по телефону артиллеристов или минометчиков и произносил одно слово "Леопард", например, или "Лев", а в ответ ураган огня начинал гулять в том месте, к которому относилось упомянутое мною звериное имя.
Часам к четырем утра канонада затихла. Только ракетчики продолжали палить ракеты, да несколько неугомонных немецких пулеметчиков поливали нашу оборону побледневшими в синьке рассвета золотыми струями трасси-рующих пуль.
Стрелка часов подходила к четырем пятнадцати утра 10 марта 1944 года.
Ровно в четверть пятого загрохотали наши батареи, минометы, "Катюши". Над немецкими позициями повисли самолеты с красными звездами на крыль-ях.
Через час в наступление двинулась пехота. Над полями клубился белесый туман и сизый дым. По балкам и оврагам охало и раскатывалось эхо боя.
Взяв Веселый, Первомайск, Ново-Тимофеевку и Лебедевку, мы встретили упорное сопротивление немецких танков и повернули фронт на запад.
 Пройдя с боями двадцать пять километров, мы к утру 11 марта заняли боевой порядок на высоте 131.5, южнее деревни Губовки.
Утро было морозное. На колчистую землю начала сыпать снежная крупка. Вскоре она превратилась в густой снег, и стало темно. В темноте наши ба-тальоны навалились на немцев и завязали рукопашный бой.
За много километров слышен был человеческий крик. Одни кричали "ура", другие звали на помощь, третьи просили пощады, четвертые умоляли прикончить их и избавить от страданий и нестерпимой боли тяжелых смер-тельных ран.
Мимо нашего командного пункта вскоре один по одному побрели плен-ные немецкие ефрейторы и солдаты, больше – ефрейторы с треугольными, обнесенными по краям серебряным галуном, нашивками на рукавах коротких серо-зеленых бушлатов.
Все немцы любили ходить в каких-либо чинах, и немецкое командование не скупилось на чины, превратив почти всю свою армию в ефрейторскую и обер-ефрейторскую.
 Измазанные в глину и в кровь, гефрейторы шагали в крагах, в цветных штанах из маскировочных плащ-накидок, в серых фуражках с длинными ко-зырьками и серыми металлическими пуговицами на лбу. Иные шли в пилот-ках, иные совсем без фуражек. И у этих ветер трепал длинные рыжие космы на длинных головах, засыпал снегом. Все они шли угрюмо, воровато огляды-ваясь или просто глядя себе под ноги. При встрече с нашими бойцами, боясь расправы, они сжимались, как стадо баранов, в кучу и кричали громко и не-лепо: "Гитлер капут!"
Вечером мы завязали бой за деревню Выгода и к утру разгромили здесь немецкий узел сопротивления.
Уцелели немногие домики.
В траншеях, шедших прямо из-под стен домов, в садиках и в камышах над речонкой Выгода, на зеленой мураве густой озими и по лысому бугру валя-лись немецкие трупы.
 Голые, отвратительные, рыжие и длиннорукие. На них не хотелось даже плюнуть, как плевали москвичи в начале семнадцатого века на голый труп Дмитрия Самозванца, валявшийся в шутовском бумажном колпаке на площа-ди.
 Один, раздетый до нага немец лежал с поднятой кверху ногой (под икру был подложен камень), будто гимнаст или любитель солярия. Другой, обняв гранитную глыбу, сверкал голой спиной, изогнутой предсмертным напряже-нием. Казалось, он хотел поднять эту серую гранитную глыбу, да так и умер, надорвавшись ее непомерной русской тяжестью.
На брустверах траншей и окопов желтыми огоньками мерцали рассыпан-ные патроны; похожие на задние телячьи ноги, валялись немецкие карабины с тяжелыми дубовыми прикладами; валялись ручные гранаты с очень длинны-ми деревянными ручками, валялись ружейные гранаты и патроны для них с деревянными пулями, валялись груды пулеметных коробок и пулеметных лент с патронами.
В одной из траншей я увидел знакомого бойца из первого батальона. Он сидел верхом на плечистом немце, не успев оторвать от него своих рук. На затылке бойца была кровь. Наверное, немецкий солдат, пробегавший мимо, выстрелил из автомата и одной пулей поразил и нашего бойца и вопившего о помощи своего соотечественника.
На улицах пыль, щебень, осколки кирпичей. В уцелевших хатах полы усыпаны желтым градом кукурузы, ворохами пуха и перьев, осколками гли-няной посуды. Мамаев погром. Немцы выполняли приказ фюрера: "Оставить после себя только пустыню и пепел".
Перед нами была, перед нами бежала 161-я пехотная дивизия немцев.
К середине дня 12 марта мы, преследуя немцев, прошли от исходного по-ложения полусотню километров и ворвались в Павловку. По полям и дорогам ветер гнал невиданную массу бумажных обрывков, остатки немецкой печат-ной пропаганды.
 Наши солдаты вытирали грязь со своих сапог и ботинок о большие листы фашистской газеты "Фолькишер беобахтер". Иронией судьбы, пришлось не-мецкому "Народному наблюдателю" наблюдать позорный крах гитлеровских планов покорения СССР.
Ко мне привели пленного, уроженца немецкой деревни Питчковец около города Лайтмарец, Вильгельма Тендлера. На ломаном русском языке, проли-вая обильные слезы, он упрашивал не убивать его.
– Я художник, – сказал он, – и прошу дать мне возможность работать на Россию, расписывать стены дворцов и театральных декораций…
В его клеенчатой тетради, обернутой куском хрома, мы нашли несколько десятков рисунков, написанных карандашом. Были здесь голые женщины и пьянствующие немецкие солдаты, были цветы в красивых кувшинах и вазах, были островерхие домики с готическими стрельчатыми окнами, были висе-лицы с повешенными на них русскими партизанами.
 Среди прочих рисунков, попался и карандашный портрет фюрера, напи-санный в полупрофиль. Типичный бандит с идиотской косичкой черных во-лос на лбу и с гангстерскими усиками под мясистым длинным носом, фюрер хмуро смотрел вдаль застывшими, как у удава, глазами.
…………………………………………………………………………….
Конечно, мы тогда не имели возможности послать отцу этого рыжего мо-локососа, Юзику, и матери его, Берте, положенную в таком случае траурную открытку. Мы надеялись сказать им о всем этом при нашей неизбежной встрече в Германии… Нам художество Вильгельма принципиально не понра-вилось…
Вечером 15 марта мы узнали, что Третий Украинский Фронт овладел 14 марта Херсоном. Вечер был мглистый, ветреный. На горизонте светилось за-рево пожаров, вблизи горели ракеты.
Весть о падении Херсона под ударами нашего левофлангового большого соседа была воспринята нами как сигнал к продолжению наступления, невзи-рая на усталость, на темноту и грязь.
Мы сломили сопротивление немцев, заняли ночью Гордиевку, хутор Шев-ченко и к утру очистили от немцев поселок Лобачевку.
Здесь с большим трудом мы на руках катили свои пушки через грязную-грязную плотину, взорвать которую немцам не дали местные жители.
 Тут же на плотине, свесив ноги в мутную воду пруда, лежал немец-подрывник с пробитой топором головой.
Окружившие нас женщины показали нам того человека, который проло-мил голову немецкому саперу. Это был шестидесятилетний старик Иван Си-дорович Чугуев из-под Харькова. Немцы пригнали его сюда еще раньше, как хорошего бондаря, и намечали угнать в Германию, но не успели. И он, на старости лет, сумел послужить России и по-бондарски чисто и хозяйственно заклепал голову немецкому саперу.
Наскоро отблагодарив старика за службу и ответив на теплые ласки лоба-чевских жителей, мы устремились вперед. В десятом часу утра наши батальо-ны сбили немецкий заслон и овладели деревней Владимировка.
На улицах рвались мины и снаряды. Опустился сильный дождь, но насе-ление, вырвавшись из ям, погребов и подвалов, не обращая внимания на опасность, бросалось нам навстречу, смеялось и плакало от радости.
Девушки и женщины, молодежь и старики с интересом рассматривали наши погоны с серебряными звездочками, пробовали на ощупь наши мокрые шубные пиджаки, наши рукавицы, болтавшиеся на шнурах, переброшенных через шею.
Нас просили зайти и хоть минуточку погостить, нас угощали молоком, компотом, нас целовали. У нас на груди плакали девушки, вырванные из не-мецкого рабства. Было все это столь трогательно и душевно, что и мы тоже плакали и не стыдились своих слез, хотя на груди у нас висели автоматы, на ремнях были пристегнуты гранаты, а в кобурах были пистолеты.
 Но нам некогда было гостить. Растроганные и наполненные новыми си-лами, влитыми в нас этим народом, который мы освободили от немцев, мы ринулись в новый бой, пробиваясь к районному центру Бобринец.
Дороги размокли. Утопая по колено в грязи, солдаты помогали измучен-ным лошадям тащить пушки, несли на себе боеприпасы. Боеприпасы несли не только бойцы, но и офицеры и даже санитары. Нам нужны были патроны, мины, снаряды, а обозы не поспевали за нами по клейкой украинской грязи.
 Украина бывает золотой в другое время, а в мартовскую распутицу 1944 года дороги ее были самыми грязными дорогами мира. Недаром на больша-ках и проселках стояли брошенные немцами неуклюжие немецкие пушки на четырехколесных лафетах, исправные машины и трактора. Они не смогли одолеть украинскую грязь и прилипли к ней навсегда.
И искреннее удивление охватывало нас, когда советские танки "Т-34", раз-брасывая целые каскады воды и грязи, с шумом и треском обгоняли нас, стреляя на ходу по отступающим немцам, наезжая гусеницами на немецкие повозки, машины, орудия.
 Можно было подумать, что дороги Украины знали, кого держать в своих цепких руках, кого пропускать.
…К вечеру 16 марта полк пробился к каменистым берегам речонки Сухо-клея и ворвался в Софиевку.
 Обстановка несколько изменилась. Мы получили приказ на Бобринец не ходить, обсушить в Софиевке бойцов и начать наступление в другом направ-лении.
Эти строки я писал в одной из софиевских хат. За окном была темная, бур-ная и дождливая ночь. Слякоть. Сквозь шум, вой и свист разгулявшейся непо-годы, долетали в хату рокочущие звуки артиллерийской пальбы, дребезжали не выбитые пока стекла.
Часам к двум ночи наступило резкое похолодание, повалил снег, началась пурга.
А через полчаса мы подняли полк, и повели его на юго-запад по следам отступающих немцев.
Снег был настолько густ, что мы ничего не могли видеть даже в двух мет-рах впереди себя. Мокрые люди, чавкая сапогами и ботинками по слякоти, шли наугад. В темноте казалось, что двигались не люди, а беломраморные изваяния: так основательно залепил всех нас мокрый густой снег.
Справа и слева, прямо перед нами, будто призраки, появлялись вдруг и сейчас же исчезали кусты, чернобыльники, полыни, прошлогодние подсол-нечники, воткнутые кем-то путевые вешки.
На изгибе дороги, у темного кургана, выступило что-то черное, распла-станное. Это оказалась разбитая пушка с раскоряченными станинами. Отсюда мы, сориентировавшись по компасу, взяли немного правее и через рощицу вышли к околице деревни Покровка.
Разместив бойцов и подчиненных офицеров в крайних хатах, чтобы они могли немного обогреться и отдохнуть, я выставил охранение и после этого, сопровождаемый ординарцем, постучал в одну из хат.
Встретили нас два высокорослых старика, посвечивая обычным деревен-ским фонарем с единственной стеклянной шибкой на боку. В фонаре, мигая, горела толстая сальная свечка.
Старик сперва поднес фонарь чуть ли не к самому моему носу, потом по-сторонил на себя и я увидел лица хозяев. Тот, который держал фонарь, был в черной овчинной шапке с длинными космами шерсти, в полушубке. Мутно-серые глаза его были сощурены, а все лицо, за исключением толстого мяси-стого носа и красноватых бугров у ноздрей, было покрыто волосами, и на широкую грудь старика ниспадала мощная волнистая русая борода.
Второй, в тряпичной шапке-ушанке и в серой свитке, перехваченной ве-ревкой, показался мне помоложе. У него были черные большие глаза, и ма-ленькая черная бородка обрамляла его круглое лицо. В руке у этого старика я заметил небольшой железный ломик.
– А, это свои, – сказал первый старик. – Красные. Милости просим, захо-дите…
– А мы тут на часах стоим, – пояснил чернобородый. – Там, в хате у нас, товарищи греются. Утомивши они… И вот мы вызвались постеречь, чтобы немец какой не залез с гранатой…Они еще тут водятся, не все убёгли…
Толкнув локтем своего догадливого ординарца, который немедленно встал у двери со своим автоматом, я вошел в жарко натопленную хату. Здесь грелись и сушились бойцы командира 2-го батальона Василия Савельевича Пацкова. Вкусно пахло картофельным супом и поджаренным салом.
У печки хлопотали две бойких старухи с коричневыми кокошниками на седых головах. На большом столе коптил каганец, на длинных лавках сидели над котелками бойцы и, отдуваясь, кушали суп.
– Садитесь, родимые, садитесь, – засуетилась одна из старух, обращаясь почему-то ко мне во множественном числе. – Супцу и картошки жареной от-ведайте…
Пока она ставила на стол две миски – одну с супом, вторую с жареной картошкой, я успел дать маленькую головомойку помощнику командира взвода сержанту Забелину и приказал ему немедленно поставить у сенец сво-его часового, не полагаясь на охрану стариков…
Потом мы всласть закусили со своим ординарцем, погрелись над миской супа и двинулись на противоположный конец Покровки, где слышалась авто-матная стрельба: наши бойцы очищали последние дома от засевших там и не желающих сдаваться немцев.
…………………………………………………………………………….
За два дня последующих боев мы выбили немцев из хутора Седова, из Марьяновки, Кривоносовки, Фадеевки, Тарасовки (Братский район, Никола-евской области) и к утру 18 марта оказались в полусотне километров от Юж-ного Буга.
В этот день меня постигло большое горе. В бою за деревню Штейнфельд был убит наш начальник штаба полка гвардии капитан Прокин. Так и запом-нился он мне на всю жизнь. Молодой, светловолосый, сероглазый, мальчише-ски подвижный, в маленькой белой кубанке с красными перекрестиями на синей макушке, он бросился первым на окопавшихся в бурой заросли кустов немцев.
– Хэнде хох! – задорно закричал он и жестом длинной руки показал нем-цам, что они окружены и сопротивление бесполезно.
Немцы подняли руки. Но в этот момент из серо-зеленой толпы раздался выстрел. Прокин взмахнул руками и замертво упал…
Разозленные коварным немецким выстрелом, мы смели пулеметным ог-нем всю немецкую группу, ворвались в деревню Штейнфельд и перебили весь немецкий гарнизон.
Здесь, в деревне Штейнфельд, был получен радиоприказ о назначении ме-ня на должность начальника штаба полка.
…………………………………………………………………………….
Деревня Штейнфельд. Здесь жили немецкие колонисты, завезенные еще при Екатирине II. Хаты их походили на казармы. Они были такими же длин-ными, со столбами посредине и с нарами и лавками по стенам, с очагами вме-сто печей и с котлами вместо плоских плиток под очагами. Потолков в хатах совсем не было. Двускатные кровли, оштукатуренные изнутри, заменяли со-бой и потолок. Это готический стиль. Плохой стиль. В немецкой хате я чувст-вовал себя, как в казарменном сарае.
 …………………………………………………………………………….
Едва успел я доложить по радио обстановку в дивизию, как вбежал в хату связной от Василия Савельевича.
– Немцы начали контратаку на наш батальон! – прерывисто дыша, сооб-щил боец. – Они наступают из района Шира Хата. Командир батальона про-сит помощи…
Растолкав командира полка, который буквально валился от усталости и задремал было над столом, я накоротке объяснил ему обстановку и выбежал на улицу.
Там гремел уже гранатный бой, слышались крики немцев, теснивших ба-тальон Пацкова к центру деревни.
– Кудрявцев! – закричал я на своего первого помощника, марийца из Йош-кар-Олы, – немедленно выбросьте резервный взвод на помощь Пацкову. Уда-рить по немцам из-за правого фланга. А вам, товарищ лейтенант Неровный, прикрыть своими автоматчиками штаб полка...
В завязавшейся рукопашной схватке немцы были сломлены и начали от-ступать. Наши батальоны очистили деревню Шира Хата и вырвались к мосту через речку Каменно-Костоватая.
Откуда ни возьмись, через наш боевой порядок промчался на всем скаку всадник. За мостом, взмахнув руками, он упал с коня, и на него сейчас же на-валились немцы.
– Ребята, – послышался душераздирающий крик. – Немцы захватили на-шего дивизионного инженера Меркулова. Он думал, что за мостом уже наши, а там…немцы.
Кричал ординарец Меркулова.
– Вперед! – приказал я Пацкову. – Вперед! Живого или мертвого, но Мер-кулова отнять у немцев…
Василий Савельевич поднял батальон, и солдаты хлынули в темноту, на бугор, по которому карабкались немцы, отступая к хутору Воровского.
– Ракеты жгите, ракеты! – слышался уже за мостом хрипловатый голос Василия Савельевича.
При свете ракет я увидел, что наши солдаты перемешались с немецкими. Среди пехотинцев, бивших друг друга прикладами и ножами, метались не-мецкие лошади, впряженные в большие повозки, стояли вдоль бугра брошен-ные машины, и только один вездеход, выбравшись из человеческой массы, полным ходом шел в гору, увозя Меркулова.
…………………………………………………………………………….
Мы гнали немцев без отдыха и без остановки. Мы заняли хутор Воровско-го, деревни Михайловку, Хмаровку и большое село Арбузиновку, но Мерку-лова немцам все же удалось увезти.
От Арбузиновки до Южного Буга оставалось двенадцать километров. На рассвете мы получили задачу прорваться на северо-западную окраину Кон-стантиновки на Буге. С утра засияло солнце. Перед нами открылась бескрай-няя украинская степь, покрытая курганами, на которых справляли тризны наши древние славянские предки, развевались победные знамена петровских полков, гремела военная слава Румянцева, Суворова и Кутузова. Теперь сюда пришли мы, внуки и правнуки великих полководцев.
В полдень полк перерезал железную дорогу Помошная-Одесса, разгромив немецкую оборону в двух километрах южнее станции Кавуны. Потом, до на-ступления темноты, мы бились с немцами за константиновскую дорогу и только к полночи вырвались за курганы, на шлях.
Полил дождь, наступила непроглядная темнота. Мы с командиром полка решили свернуть полк в колонну и, выставив круговое охранение, тихомол-кой идти в Константиновку, хотя и немцы продолжали держаться на курганах за нашей спиной.
Это было рискованное решение, но нам казалось вполне оправданным: выход к Бугу и лишение немцев их подготовленных в Константиновке пози-ций, упрочало наше положение и позволяло нам достичь цели без излишних потерь в бою с немецкими заслонами на подступах.
Так мы и сделали. В нашем тылу продолжали гореть немецкие ракеты. Немецкие пулеметчики и автоматчики стреляли по воображаемым врагам. Немецкие батареи из-за Буга лупили по курганам, на которых мы сидели два часа назад. Между тем, грязные и мокрые, мы часа в четыре утра ворвались в Константиновку, перебили немецких патрулей и прошли на самый берег Южного Буга.
Ни выстрела, ни крика. Только Буг шумел сердито и ворчливо. Он здесь не широк, метров в сто-сто пятьдесят. Но пробраться через него в Богдановку оказалось невозможно.
Подорванный и заминированный немцами, мост лежал наполовину зали-тый водой. На противоположном каменистом берегу стояли два немецких танка с обращенными в нашу сторону орудиями, а на чернеющих крышах бо-гдановских домов копошились немецкие солдаты с пулеметами. Они не стре-ляли только потому, что не знали еще о вступлении нашего полка в Констан-тиновку.
Наши разведчики доложили, что в южной части Константиновки сконцен-трировано несколько сот немцев, которые на лодках и плотах продолжали пе-реправлять на правый берег коров, баранов и другое имущество. Кроме того, к южной окраине Константиновки подтягивались группы немцев из числа тех, мимо которых ночью прошел наш полк.
Перед нами встала серьезная проблема. Продолжать сидеть в Константи-новке молча, мы не имели никакого нравственного права. Но и проявлять се-бя в таком огромном селе, как Константиновка, где могли бы свободно раз-меститься две полнокомплектные дивизии, тоже надо было умеючи. Во-первых, немцев здесь было больше, чем нас, и они имели артиллерию. Во-вторых, на Константиновку с бугров правого берега Буга смотрели десятки немецких батарей, готовых открыть огонь в любую минуту. В-третьих, с нами были только полковые орудия, а дивизионные пушки капитана Чешского от-стали от нас в районе Арбузиновки и не успели пока подойти.
В этих условиях всякий ложный шаг мог погубить полк без всякой суще-ственной пользы. И майор Котов, бледный и хмурый от переживаний и пере-утомления, сидел на каменной оградке у одной из хат, напряженно обдумывая создавшееся положение. Он, казалось, не замечал проливного дождя и ветра. Шуба на нем обвисла, по тонкой худой шее бежала, падая с вымазанной в грязь шапки, тоненькая мутная струйка воды.
– Ну, начальство! – вдруг обратился он ко мне, вскинув на меня бледно-голубые фанатично блестевшие воспаленные глаза. – Думай, что делать бу-дем?
– Надо больше грохоту и шума, – вырвалось у меня…
– Что, что? – переспросил Котов с каким-то особенным вниманием и, вскочив с оградки, распорядился. – Немедленно вызвать ко мне командиров батальонов!
…………………………………………………………………………….
Через двадцать минут десятка полтора мелких групп, созданных из авто-матчиков и гранатометчиков, начали действовать по всей ширине села. Под-нялся такой грохот и шум, будто в Константиновку ворвалась целая наша ди-визия.
Бросая коров и баранов, немецкие солдаты на лодках и просто вплавь уст-ремились через Буг. Наши пулеметы тем временем открыли огонь из приле-гавших к берегу домов, из брошенных немцами окопов, просто с песчаной отмели, немного прикрывшись разбросанными здесь гранитными камнями.
Часам к десяти утра 22 марта 1944 года мы стали полными хозяевами Константиновки и обосновали свой штаб в большом кирпичном здании, вчера еще занимаемом румынским "консулом" (Надо иметь ввиду, что до нашего прихода на Южный Буг, река считалась границей Румынии. На левом берегу гуляла немецкая пограничная стража, на правом – румынская. На каменистом берегу мы увидели и разрушили пограничный столб с румынским и немецким гербами. В Константиновке, представляя румынские интересы, был королев-ский румынский "консул").
Немцы открыли по Константиновке ураганный огонь из пушек и миноме-тов, расположенных на буграх и в рощах за Богдановкой. Они били по всем улицам, по площадям, по двору МТС, обнесенному колючей проволокой и наполненному десятками больных тракторов и комбайнов, помещенных сюда как в концлагерь. Теперь им нечего было жалеть навсегда для них потерян-ную Константиновку.
Треск и грохот наполнили улицы. Горели и рушились дома, брызгали ос-колки кирпичей, взлетали в воздух крыши и глыбы самана. Но полк почти не имел потерь, так как все батальоны залегли у самых ближних к реке домов, а немцы били по центру села и по восточной окраине.
Так продолжалось минут двадцать. Потом огонь прекратился и в затяну-тых густым черным дымом улицах Константиновки воцарилась тишина. Только шумели и трещали пожары, гудел ветер в густых проводах и в лати-нах раскрытых построек.
– Идут пушки Чешского, – доложил нам по только что наведенному теле-фону наш наблюдатель из центра села. – Где им стать?
– Пусть останутся там, – ответил майор Котов, – а Чешскому выдвинуться лично на наш командный пункт. Здесь уточним все необходимое…
И вдруг, черт возьми, мы своими глазами увидели пушки Чешского. Вы-тянувшись в колонну, они двигались к МТС прямо посредине улицы, соблаз-ненные наступившей тишиной. Во главе дивизиона ехал сам капитан Чеш-ский.
Мы с майором Котовым, сломя голову, бросились навстречу пушкам.
– За дома, за дома прячьте пушки! – кричал Котов. – С ума вы сошли что ли, немец видит вас, как на ладони!
– Испугались, – насмешливо возразил командир 3/9 артполка капитан Чешский, безбоязненно тронув длинными пальцами свои маленькие темно-золотистые усики. – Вот сейчас выкатим пушки на берег и дам немцам пря-мой наводкой такого огня, что они легче пуха полетят из Богдановки…
Не успел Чешский закончить свою фразу, как на правобережных буграх загремело, загрохотало и с певучим звоном и визгом, нагнетая воздух, к нам начали приближаться снаряды.
– Ложи-ись! – закричал кто-то тревожным голосом, и сейчас же начали рваться снаряды по всей улице.
Упав за толстые стены каменного дома, мы видели всплески огня и дыма прямо у самых орудий; видели вставших на дыбы и опрокинувшихся на спину лошадей; видели упавших ниц артиллеристов.
В каких-нибудь полминуты все лошади дивизиона были перебиты, а пуш-ки, подброшенные взрывами снарядов, покосились и, задрав стволы, беспо-мощно стояли под прицелом внезапно умолкнувших немецких орудий.
Немцы или считали, что они разбили пушки, или прекратили огонь с хит-ростью, чтобы выманить к пушкам наших людей из-за укрытий и потом на-крыть их огнем. Только наступила снова тишина.
Чешский подбежал к нам. Он был неузнаваем. Губы его тряслись, по блед-ному лицу катился пот, темно-серые глаза его блуждали, как у полоумного, на буром воротнике его короткой зеленой тужурки была кровь.
– Что делать! – простонал он. – Погиб весь дивизион…
Но случилось тут почти невероятное. Артиллеристы, казавшиеся нам уби-тыми, стремительно повскакивали с мостовой и бросились от пушек к домам.
Одна из немецких батарей дала залп и снаряды, один за одним, взорвались вдоль улицы, параллельно нашим орудиям.
– Пушки целы! – кричали артиллеристы, по-за изгородями и по канавам пробираясь к нам. – Целы пушки, только лошади погибли…
Чешский облегченно вздохнул и очень смирно, почти заискивающе сказал Котову:
– Майор, голубчик, выручи, иначе мне… расстрел…
Котов поморщился, потом покликал меня.
– Вот что, начальство, – сказал он. – Пушки надо убрать с глаз немцев, за дома спрятать…
– А немцы? – спросил я. – Они держат наши пушки на прицеле.
– Это верно, – сказал Котов и, обращаясь уже к капитану Чешскому, спро-сил: – Сколько времени потребуется немцам, чтобы накрыть наши пушки ог-нем?
– В полминуты накроют, – с тяжелым вздохом ответил Чешский.
– В полминуты, – вполголоса повторил Котов. Потом, взяв меня за плечо, он сердито, будто именно я был в чем-то виноват, прокричал мне в ухо: – Пушки надо убрать со скоростью в одну четверть минуты. Ведь в сказках Ан-дерсена успевал натренированный парикмахер сбрить зайцу усы на бегу…
…………………………………………………………………………….
Мы создали столько групп людей, сколько стояло на улице орудий. В ка-ждую группу включили такое количество людей, чтобы каждому человеку пришлось осуществить только одну функцию на протяжении четверти мину-ты времени. Один должен был, подбежав к орудию обрезать постромку, дру-гой – свалить с хобота орудия мертвую лошадиную ногу, третий – убрать ка-мень из-под правого колеса и так далее. Каждому артиллеристу было указано за что вцепиться, чтобы катить орудие и, наконец, каждому орудию было приготовлено место для укрытия. В это место и должна была группа поста-вить свое орудие за четверть минуты.
По нескольку раз каждый исполнитель повторил свою задачу, прикинув в уме, осмотрелся. Малейшая ошибка могла вызвать промедление, а промедле-ние означало смерть и для орудия и для людей.
По сигналу все команды из-за своих укрытий бросились к орудиям, а наш полковой химик устроил к этому времени задымление улицы со стороны, об-ращенной к немцам.
Совершилось! Немецкие пушки ударили по улице в тот момент, когда все орудия Чешского были уже доставлены в укрытия.
Это было самое главное. О лошадях мы не болели душой, так как имели более сотни больших ганноверских меринов, захваченных у немцев.
– Только вот поймут ли они наши русские команды? – сомневались артил-леристы.
Совсем повеселевший, капитан Чешский авторитетно заявил:
– Поймут. Им следует только дать хорошего кнута, и все поймут…
Когда артиллеристы отошли к орудиям, Котов поманил к себе Чешского и прошептал ему на ухо:
– Вам, чертушке, тоже следовало бы дать хорошего кнута, чтобы в другой раз понимали язык общевойскового командира. Но, все так хорошо кончи-лось, что… давай, выпьем по глоточку.
Майор Котов отстегнул всегда носимую на ремне флягу с водкой и прика-зал ординарцу принести закуску…
…………………………………………………………………………….
В глубокой темноте и в потоках проливного дождя, ночью начали мы фор-сировать Южный Буг за каменоломнями, в районе сгоревшей мельницы.
Ни одной лодки у нас, разумеется, не было. Полковой инженер Лукин, же-новидный русый добряк с серыми глазами и кругленьким подбородком, по-лучил задание сделать плоты. В здешних каменных местах сделать плот столь же трудно, как добыть воду, скажем, из куска гранита. На десятки километров вокруг нет лесов, постройки из самана или камня, широкие российские воро-та отсутствуют и в каменных оградах торчали только узкие калитки. Все же Лукин вышел из положения. Со своим саперным взводом он спилил несколь-ко десятков телеграфных столбов, с которых немцы еще до этого сняли про-волоку.
Конечно, столбы были очень нужны для связи, но плоты в эти часы нам еще более нужны были для победы.
Было часа три ночи, когда примчался на переправу оперативный дежур-ный с шифрограммой генерал-майора Богданова, командира дивизии.
– Переправу прекратить! – приказывал генерал, – и немедленно выступить в поход через Алексеевку и Ивановку на Семеновку на Буге. Это ближе к го-роду Первомайску.
 Уже на походе мне пришлось принять радиошифровку из штадива. Под-полковник Некрасов сообщал, что нам не надо беспокоиться о переправоч-ных средствах, так как 81-я дивизия уже форсировала Буг в районе Семенов-ки и создала плацдарм на правом берегу, организовав также постоянную пе-реправу.
Придя в Семеновку, мы убедились в ложности информации, полученной из штадива. Никто в Семеновке Буга не форсировал, никакой переправы там не было. На высоком правом берегу, в скалах и за дикими камнями, на отвес-ных гранитных стенах сидели немцы, стояли их орудия, а далее, за холмами и стогами – многочисленные немецкие минометы.
Я зашел к майору Котову и доложил ему эту обстановку. Выслушав меня, он начал ерошить свои светлые седеющие волосы и впал в такое долгое раз-думье, будто заснул, облокотившись на стол. Но он не спал. Исподлобья у не-го сверкали глаза и по вискам барабанили тонкие бледные пальцы.
– Вынесем! – заскрипев зубами, громко вдруг сказал Котов и встал. – Идем, начальство, к батальонам. Буг надо форсировать…
В первом батальоне встретили нас с некоторым изумлением, когда узнали, что мы решили ночью начать бой за переправу и форсировать реку.
Адъютант старший, молодой человек с медленными и округлыми манера-ми, по фамилии Парамонов, даже сказал: "Ну, братцы, это же будет для нас верная могила".
– Возможно, – спокойным голосом согласился Котов, обычно не умевший терпеть даже малейших возражений. – Возможно, – повторил он. – Если мы не сумеем жить, тогда это будет могила. Если сумеем, это будет победа. А форсировать Буг начнем ночью… Да, ночью. Василий Савельевич, берите с собой адъютанта и вместе вот с начальством (кивнул он в мою сторону) пой-демте на берег…
Идти нам не пришлось. Немцы так били из пулеметов по нашему берегу, что мы с большим трудом ползли, прячась за камни. Куда уж там идти.
Так под немецким огоньком произвели мы рекогносцировку переправы, подготовили все, что было в наших силах, а ночью батальон Василия Савель-евича Пацкова ринулся через Буг.
Плыли на попарно связанных столах, на железных бочках с заткнутыми горловинами, на резиновых лодках и просто так, на своих руках (Ногами бол-тать было строжайше запрещено, чтобы не делать шума).
И все же немцы нас обнаружили, открыли огонь. Но открыли огонь они с опозданием, когда наши десантники уже зацепились за сигароподобный ост-ров у правого берега Южного Буга против Семеновки.
Нельзя, конечно, считать положение наших десантников на этом острове хорошим. Перед ними, за узким проливом реки, была камышистая низина шириной метров в тридцать, а потом вздымался высокий гранитный берег с трещинами и острыми выступами скал. На высоте доброй колокольни, в ка-менных окопах и трещинах правого берега, висели над нашими десантниками немецкие солдаты. Они могли без особого труда забрасывать наших солдат своими ручными гранатами с длинными деревянными ручками, а если и не делали это, то по другим причинам.
С левого берега Южного Буга вели огонь по немцам наши снайперы, а из-за домов и сараев стреляли минометы и били наши пушки прямой наводки. Снаряды и мины ложились по всему высокому гребню гранитного берега, а осколки их прилетали частично назад, в Семеновку: так коротка была дистан-ция между нашими снайперами и немцами.
В два часа утра мы передали через репродуктор нашим десантникам весть, что войска Второго Украинского Фронта вышли 26 марта на государствен-ную границу с Румынией по реке Прут на протяжении 80 километров.
Это сообщение явилось сигналом к штурму вражеского берега.
Начал штурм батальон Пацкова, а вскоре в штурм включился весь полк.
Правый берег, озаренный светом ракет, укутался дымом и пылью: рвались наши мины и снаряды. Грохот подавил собою все остальные звуки. Мы не слышали больше рокота реки на порогах южнее острова, не слышали друг друга, не слышали стрельбы автоматов и даже пулеметов. Разговаривал бог войны.
И едва бурлящий и грохочущий огненный вал перевалил за гребень, как по гранитным выступам, почти на отвесную стену берега, начали карабкаться бойцы.
Люди делали то, что непосильно трюкачу киноартисту. Они подтягива-лись на руках и до крови резали ладони об острые каменные выступы. Они строили живую лестницу, становясь друг к другу на плечи. Они на двадцати-метровой высоте, расставив руки и балансируя, бежали по каменному лезвию скалы к немецким траншеям, осыпаемые роем трассирующих пуль.
Наступил рассвет.
И вот, во мгле пыли и дыма, полыхнуло что-то красное и заструилось на ветру.
– Флаг, флаг на правом берегу! – закричали автоматчики, охранявшие штаб полка.
– Огня, черт возьми, огня! – в две телефонных трубки закричали мы с Ко-товым на батареи и в дивизионы, поддерживавшие нас. – Давайте пятый и четвертый огни…
Огненный ураган начал метаться по правому берегу с новой силой. Он об-рушивался на немецкие фланги, бил по Могиле Раскопанной, откуда показа-лись было немецкие резервы, бил по траншеям и каменным немецким око-пам, сокрушая их, превращая в пыль и каменные брызги.
Новые партии наших солдат непрерывно плыли и плыли на правый берег, карабкались на него, с хода бросались в атаку, кричали и стреляли на бегу.
Казалось, будто весь наш берег превратился в сплошную ярость, а ярость превратилась в одержимых бесстрашием солдат. Нигде нет таких бесстраш-ных солдат, как наши солдаты, ковавшие победу.
Шум боя, точно пассажирский поезд, стремительно начал удаляться от Бу-га на запад.
– Немец отступает, – сказал я Котову.
– Вижу, начальство, вижу! – с прерывистым дыханием сказал он. – Подго-товьте штаб к движению. Обозы во главе с Кудрявцевым направьте через Первомайск… Через десять минут мы отправляемся в путь…
……………………………………………………………………………
Лодку, на которой мы плыли, крутило, сбивало, несло течением к камени-стой гряде, над которой кипела и пенилась вода быстрого Буга. Она шумела и стонала, будто плакала о тех солдатах Красной Армии и нашего 22-го гвар-дейского воздушно-десантного полка, которые в это утро обагрили Буг своей горячей кровью.
 Плакал мой ординарец, плакал я, плакал майор Котов, сняв меховую ушанку с седеющей головы. Мы видели, как полк добывал победу. И у нас по щекам катились горячие слезы скорби о погибших, слезы неописуемой радо-сти за одержанную победу. В ушах моих я слышал крик солдат, их требова-ние написать книгу об их бессмертных подвигах. И я пишу правду о моих боевых друзьях-солдатах, о моем полке, не выделяя никого. Ей-богу, они все были героями, достойными славы и бессмертия.
Преследовали немцев мы очень энергично. Они просто оставались сзади нас и не могли использовать заранее подготовленные к обороне рубежей, не могли даже поставить в известность свои тылы о том, что произошло в это утро на берегу Южного Буга у села Семеновки.
Заняв совхоз имени 25 Октября, а также села: Счастливое, Ново-Головнево, Мариновку, мы ворвались в хутор Алексеевка, где не ожидавшие нас, немцы отдыхали на привале. Часть их разбежалась по бурьянам и бал-кам, часть была перебита, часть сдалась в плен. Это произошло через пятна-дцать часов после форсирования полком Южного Буга в сорока километрах от реки.
 Пленные, охраняемые двумя нашими автоматчиками, сидели на сырой земле, уткнувшись носами в колени. Потом один из пленных попросил раз-решения спеть песенку, сложенную самими немецкими солдатами в окопах на Южном Буге.
Интереса ради, мы разрешили спеть.
Немцы, прижавшись друг к другу, но продолжая сидеть с воткнутыми в колени носами, завыли.
 Они пели о своих неудачах, об обманчивости судьбы, сетовали на Гитле-ра, угрожали Геббельсу и Герингу. Но и в этой песне мы не услышали голоса раскаяния самих фрицев за их дела. Они просто не смогли надеть ярмо на нас, на советских людей, и унывными голосами пели теперь горькую эпиграмму:
       "…Запряжем мы Гитлера в ярмо,
       А Геббельса в дышло:
  Три года воевали,
       Ничего не вышло…"
…………………………………………………………………………….
– Начальство! – окликнул меня майор Котов, – плюньте на них и идите сюда, закусим немного…
Кричал Котов через выбитое стекло широченного окна саманной хаты.
Войдя в хату, я застал Котова за столом. Перед ним стоял огромный гор-шок с молоком и лежала гороподобная буханка белого хлеба, возле которой чадил и трещал фитиль в черепке, наполненном маслом.
У стола суетилась бойкая высокогрудая хозяйка с черешневыми глазами и с полными, как бы надутыми воздухом, белыми руками с короткими пальца-ми и с перстнями на пальцах. Она упрашивала Котова есть побольше и все щебетала комплименты: "Яки ж вы уси гарны, Яки гарны… А мы хлопцив не имаем…Яки гарны…"
……………………………………………………………………………
Нашу пирушку прервал непредвиденный случай. В хату вбежали два маль-чика. Одному было лет двенадцать, другому – не более десяти.
– Кто из вас самый старший командир, с которым можно разговаривать? – спросил меньший черномазый мальчик тонким, как у молодого петушка, го-лоском. – Нас прислали партизаны…
Из разговоров выяснилось, что немцы хозяйничали в селе Ново-Павловка, километров в пятнадцати от нас. Они совершенно не ожидали в эту ночь под-хода Красной Армии и… насиловали девушек.
– Только поскорее надо идти, – требовали мальчики. – Партизаны уже в селе. Это сами жители. Как бросите вы красную ракету, так народ и начнет бить немцев…
Мы сделали тревогу и немедленно выступили к Ново-Павловке.
Шагом-бегом, бегом-шагом шли мы к деревне, в которой ожидало нас из-мученное население.
В темноте мы подобрались к самой окраине деревни и, охватив ее широ-кой дугой, залегли в бурьянах.
Вместе с мальчишками в деревню пробрались наши разведчики. Возвра-тились они очень быстро. В деревне все было готово, люди ждали нашего сигнала.
– Через пять минут начнем дело, – прошептал Котов. – Приготовь раке-ты…
Утомительно текли эти пять минут. Время будто бы застыло и навалилось на нас незримой тяжестью. Чтобы скорее прошло оно, я повернулся на спину и так лежал, посматривая на звезды, мелькавшие в разрывах облаков.
– Ну, пора, – промолвил Котов. – Сигналь, начальство…
У Котова была привычка всегда называть меня "начальством". Но на этот раз он сказал это с какой-то особой теплотой, будто жалея, что помешал мне любоваться звездами или опасался в глубине души за мою жизнь и за свою, не надеясь увидеться после предстоящего боя.
Подняв ракетный пистолет, я выстрелил. Ракета, зашипев, описала огнен-но-красную дугу и, точно серп, воткнулась концом в соломенную крышу са-рая. Вспыхнул огонек, колыхнулся, будто небольшой факел, и побежал к гребню, разрастаясь в яркий огненный ручей. "Непорядок!" – мелькнула мысль в моей голове, но сейчас же заполыхали над деревней десятки ракет, из края в край покатилась стрельба, поднялись крики.
 Кричали женщины, кричали дети. Слышались украинские и русские муж-ские басы, слышались крики немцев. И не победные крики, даже не боевые, а какие-то испуганные, верещавшие по-заячьи.
В село нам стрелять было нельзя. Мы открыли огонь по окраинам, по вы-ходам из села, по мосту через речонку и по бугру, где шла дорога к Ивановке.
Наши батальоны пошли в безостановочное наступление, преследуя остат-ки немцев, отступавших к Ивановке. Но мы с Котовым вынуждены были за-держаться на несколько минут, чтобы благодарить ново-павловское населе-ние, помогшее нам в разгроме немецкого гарнизона.
Женщины вручили нам на этом необычном предрассветном митинге свой необычный дар – алый платок на длинном флагштоке. С этим импровизиро-ванным флагом ново-павловское население шло на восстание против немец-ких поработителей. Этот дар ново-павловцев был потом нашим вторым бое-вым знаменем полка.
……………………………………………………………………………
В Ивановке мы получили радиошифровку. Полку было приказано повер-нуть на юг и, двигаясь через Ново-Ивановку, Украинку, Федоровские Дворы, захватить переправу на реке Тилигул в районе Николаевки 3-ей.
Ночью под 31-е марта мы неожиданным ударом вышибли немцев из Ни-колаевки 3-й, захватили переправу через Тилигул и прорвались в Татьяновку. Здесь, среди других пленных, нам попался солдат 205 отдельного немецкого батальона Генрих Гейнц из Гамбурга.
 Этот девятнадцатилетний остолоп никогда не слыхал ничего о Гете, но, закрыв маленькие свиные глазки, наизусть рассказывал нам свою арийскую генеалогию и вывел свое происхождение от Арминия Германика.
Пусть ляжет грех на нашу душу: мы не пожалели автоматной очереди для этого тевтона. Ведь перевоспитать его все равно не перевоспитаешь, а суд ждать – долго… Его осудила на смерть пятнадцатилетняя Ариша из деревни Татьяновки, показав нам следы зубов этого садиста на своей почти детской шее.
…………………………………………………………………………….
В полдень 1 апреля мы начали бой за хутор Докторов, прорываясь на со-единение с правым флангом 3-го Украинского Фронта. Соединение должно было произойти в районе деревни Преображенская.
С наступлением темноты хутор оказался в наших руках. Население в нем было молдаванское, по-русски никто из жителей толком не мог говорить и не мог указать, какая дорога и куда ведет. А тут еще надвинулись тучи, хлынул дождь, стало темно. Людей пришлось вести по азимуту.
Шли очень долго по топким весенним полям, по глубоким балкам, густым мелиоративным посадкам и звонким ручьям.
Шли мы вдоль фронта. Справа то и дело звучали пулеметные очереди и сверкали над нашими головами молниеносные струи трассирующих пуль. В задних рядах роптали мокрые усталые люди.
– Заблудились, наверное, – ворчали они. – Идем-идем, а конца пути не ви-дать…
Но мы не заблудились.
Вот на фоне неба вырисовались черные глыбы.
– Хаты, – вырвалось у всех одно слово, как единый вздох.
Да, это были хаты деревни Преображенской. Здесь соединились солдаты трех дивизий: 93-ей из 3-го Украинского фронта и 81-й и 8-й – из 2-го Укра-инского Фронта.
В деревне трудно, оказалось, найти какое-либо укрытие от дождя. Солда-ты были везде – в хатах, в сенях, в стогах соломы, даже в канавах под при-крытием палаточных навесиков от дождя.
Возле одного сарая солдаты потешались над пленным немцем, который на ломаном русском диалекте распевал частушки про гитлеровскую армию:
       "…Нема яйка, нема вина,
       До свиданья Украина.
       ………………………….
       Ин Руссия мы ехал на танках,
       Нах дойтчланд ходим на палках…"
…………………………………………………………………………….
С рассветом мы двинулись через Лидовку и хутор Рощ к местечку Жовт-нево (Петроверовка).
При выходе на шлях, нас обогнали танки. Они напали вскоре на немецкую колонну войск, и мы видели результаты их работы.
В кюветах дороги валялись убитые немцы. Иные из них, задрав ноги, ле-жали лицом вниз в дождевой воде, будто утоляли великую свою жажду. Дру-гие растянулись вдоль дороги, упав навзничь. Дождь хлестал их мертвые ры-жие лица, в открытых ртах плескалась под ударами дождевых капелек крас-новатая вода. А у моста, пытаясь уйти от советского танка, немецкий офицер так и застыл на ракушках. Опираясь локтями на бруствер кювета, он недвиж-ными мертвыми глазами смотрел на ту землю, которую приходил завоевы-вать и которая должна была теперь отказать ему в погребении.
… В полдень мы вступили в Жовтнево.
Этот районный центр Одесской области, имеющий более 600 домов, боль-шей частью каменных с черепичными и железными кровлями. Здесь много жилищ с своеобразной глино-насыпной кровлей.
Обгоняя нас, по улицам Жовтнево шумели танки, артсамоходы, "Катю-ши". Это наступала на немцев Россия. Огромная, непостижимая страна, мно-го раз уничтожаемая и всякий раз, в конечном счете, уничтожавшая своих врагов.
С наступлением темноты мы снова настигли немцев южнее Жовтнево, на высоте 151.7.
Бой шел на ощупь, в густо валившем снегу.
К полночи мы овладели всеми немецкими траншеями на этой высоте и устремились было к районному центру Сталино (Каторжино), но был получен новый приказ из дивизии. Нам предлагалось снова изменить направление сво-его наступления и прорваться через Виноградовку к станции Путиловка, что-бы перерезать железную дорогу Слободка-Раздельная, чтобы повиснуть на левом фланге одесской группировки немцев и лишить ее маневра.
Взяв Виноградовку, Переплетковку, полк устремился к Мардаровке. Шли здесь целиной, так как дороги оказались минированными и охранялись не-мецкими танками. Да и дорог-то настоящих здесь не было. Двигались мы по рвам, лощинам, буеракам. Всего этого здесь так много, что вся местность по-казалась нам волнистой и ухабистой. Кроме этого, поднялась вьюга такой си-лы, что ледяной ветер валил людей с ног.
Но отчасти это и хорошо. Немцы, сидевшие на буграх перед Мардаров-кой, не заметили, как мы обошли их и заняли Мардаровку. Часть сил полка мы использовали теперь с задачей не впускать немцев в деревню, а морозить их на буграх и в районе небольшого соседнего хуторка, пока они запросят пощады.
И действительно, немцы промерзлись в поле, прислали к нам своего пар-ламентера с просьбой взять их в плен и поскорее накормить…
Мы согласились.
Часам к восьми утра прибыли в плен не только немцы, сидевшие в поле, но и притаившиеся было в хуторе.
Последние, впрочем, не пришли, а приехали верхом на лошадях, что вы-звало у наших бойцов хохот до упада. Немцы ехали на вороных крупнокост-ных ганноверских кобылах, сидя по трое на каждой и поддерживая друг друга руками подмышки. Почти все немцы были босиком, так как население хуто-ра, узнав, что Красная Армия близко, конфисковало у немцев сапоги и ботин-ки.
…………………………………………………………………………….
К ночи 3-го апреля полк вышел на рубеж Еленовка–Дубосары Одесской области. Отсюда мы организовали поиск в районе железной дороги у станции Путиловка.
Поиск удался. Захваченный нашими разведчиками, обер-ефрейтор Альф-ред Штоль из 384 дивизии рассказал нам о группировке немецких войск меж-ду станциями Веселый Кут и Путиловка. Особый интерес представляла та часть его показания, что немцы ожидают русских со стороны районного цен-тра Цебриково и совсем не предполагают появления нас со стороны бездо-рожной и заснеженной местности от Еленовки или Дубосар.
Как только было выяснено все необходимое, полк двинулся к полотну же-лезной дороги по балкам и буграм, по оврагам и водомоинам. В самый тем-ный час предрассвета мы вышли в последнюю балку перед полотном желез-ной дороги и оттуда сообщили по радио в дивизию, что "начинаем действо-вать и откроем ворота для вторых эшелонов".
В темноте в бушующей вьюге Котов созвал командиров батальонов.
– Боевой порядок – линия, – сказал он. – Нам надо ударить по немцам ши-ре и одновременно. Немецкие заслоны сбивать, но не уничтожать, а стреми-тельно преследовать. Они хорошо знают проходы в своих минных полях и проведут нас за собой…
…………………………………………………………………………….
Минометы были поставлены на огневые позиции здесь же, в балке, а ору-дия мы покатили на руках прямо в цепи пехоты. Резерв командира полка дви-гался за центром боевого порядка в готовности сманеврировать к любому флангу, где возникнет в нем необходимость.
Поеживаясь от холода, мы с Котовым карабкались на скользкий высокий бугор, идя метрах в сорока за центром боевого порядка.
 Котов молчал, будто во рту его была вода. Только дважды, поскользнув-шись и механически хватая меня за полу шинели, он увесисто выругался.
Солдаты шли очень тихо, а если и шумели, то в каком-то ритме с шумом вьюги, отчего звуки сливались и казалось, что усиливался ветер и крепчала вьюга.
Вскоре послышался крик, шум, треск автоматов на нашем правом фланге. Там, оказалось, наши бойцы напали на немцев, захватив их в блиндажах. Они прятались от вьюги.
Шум с правого флага покатился к центру, потом перебросился на левый фланг: вся линия рот вошла в соприкосновение с немцами.
– Связные, ко мне! – будто проснувшись и стряхнув с себя груз молчания, воскликнул Котов. – Стрелой летите в батальоны. Передайте приказ, чтобы сейчас же прорвались они за снегозащитную посадку.
Связные помчались. Котов, обратившись ко мне, проговорил:
– Если мы выйдем за посадку, то немцам каждое дерево будет казаться за красноармейца, а полк они примут за дивизию… На фоне леса один солдат может показаться за трех…Как думаешь, начальство?
– Хорошо думаю, – ответил я. – Еще Ермак Тимофеевич, покоритель Си-бири, заметил это в конце XVI века. Широко известные его приемы выстав-лять хворостяные чучела на опушках лесов и даже на лодках. Татары в су-мерках принимали эти чучела за казаков и бросались в панику. Любил Ермак Тимофеевич вести бой, имея за спиной лесную чащу, на фоне которой воины множились…
Котов немного помолчал, будто бы вслушиваясь в шум развернувшегося боя и в свист пуль над головой. В действительности же, я это чувствовал ин-туитивно, он определял свое отношение к моему замечанию.
– А что, думаете, плохо, если побить немцев, как побил Ермак татарского Кучума? – сказал, наконец, Котов. – У Ермака нам тоже не запрещено учить-ся…
– Мы побьем немцев крепче, чем Ермак побил Кучума. А командира, ко-торый умеет пользоваться мудростью Ермака, ей-богу, всегда будем ува-жать…
– Вперед! – крикнул Котов, прервав разговор. – Наши, чую, уже на полот-не.
Действительно, центр боевого порядка, ворвавшись на пути, расстреливал железнодорожную немецкую охрану, а наша левофланговая группа вышла тем временем на дорогу между Путиловкой и Добрым Лугом, откуда открыла пушечный огонь по немецким резервам, показавшимся было с запада, из де-ревни Мацкулы.
– Вызывай, начальство, огонь минометов по Мацкуле! – на ходу бросил мне Котов.
Я выстрелил в воздух условленную зеленую ракету.
Немцы, почувствовав огонь и с флангов, и с фронта и с тыла, видимо, ре-шили, что их окружают (чувство вполне естественное, когда кругом рвутся снаряды и свистят пули). Огромной беспорядочной толпой бросились они на юго-запад, создав тем для нас новую выгодную обстановку.
Наши правофланговая и центральная группы боевого порядка изменили фронт с западного направления на юго-западное и ударили немцев с тыла.
 Совсем уже рассвело, и с полотна дороги мы отчетливо видели, как мета-лись среди бежавших солдат немецкие офицеры. Они били солдат рукоятка-ми пистолетов, стреляли в них, но ничто не помогало.
Продолжалась паника.
Лишь в районе Будки, километром южнее Путиловки, немецкая рота с пу-леметами и двумя легкими пушками попытались сдержать наступление наше-го полка.
Котов немедленно бросил туда свой резерв, а я приказал перенести огонь минометов в район Будки.
 Смятые нашим огнем, а потом и штыковым ударом, немцы разбежались по оврагам западнее железнодорожной линии, и станция Путиловка оказалась в наших руках.
На занятых нами путях стояли эшелоны с многочисленными вагонами и платформами, забитыми военным имуществом. Тут были сапоги и кожа, ак-кумуляторы и снаряды, телефонные провода и автобусы, сахар и сотни тысяч винтовочных патронов.
На платформах чернели исправные асбестированные танки и орудия. С тормозных площадок свисали бурые концы бикфордова шнура, на площадках высились разноцветные пирамиды толовых шашек.
Немцы совершали неожиданно широкое отступление на рубеж Поплав-ское, отметка 163.9 и деревня Мацкула.
 Но нам уже не пришлось их преследовать. За ними хлынули дивизии, предназначенные для развития прорыва и ликвидации Раздельненской и Одесской группировок немцев.
Мы получили приказ выйти из боя и начать марш в Румынию.
…………………………………………………………………………….
В поход мы выступили вечером 6-го апреля.
В раскисшей грязи колеса повозок и пушек увязали по самую ступицу, лошади грузли по живот, люди с трудом передвигали ноги и придерживая ру-ками голенища сапог, чтобы не оставить их в грязи.
А тут еще надо было спешить. Немецкий бродячий отряд напал на дерев-ню Антоновку, грабил и жег ее. За горизонтом мы видели красное зарево, слышали отдаленные взрывы. Это немцы пользовали свой излюбленный ме-тод, взрывая крестьянские печи связками брошенных туда гранат.
К полночи мы очистили Антоновку от немцев и, выставив боевое охране-ние, остановились на привал.
Печальный вид имела Антоновка. Обгорелые стены хат чернели в ночи. На потолках дымились и тлели тряпки, домашняя рухлядь. На улицах стоял затхлый, терпкий запах войны. От дыма и от этого неповторимого запаха смерти першило в горле, слезились глаза.
Солдаты, подстелив палатки или какие-то чувалы, садились прямо на гряз-ную землю и начинали дремать, приклонив голову к плечу товарища. Офице-ры располагались рядом. Ординарцы притащили им обгорелые пучки камы-ша и соломы, сапогами затолкли дымившие и тлеющие концы этих пучков, устроили из них подобие постели.
Моросил дождик. И люди, не замечая его, лежали на улице. В оставшихся после пожара хатах могла вместиться лишь небольшая часть людей.
В одну из хат зашли мы с майором Котовым, чтобы нанести на карту свое положение и сформулировать донесение штабу дивизии. Наши радисты не-медленно развернули станцию.
На столе полыхала большая бронзовая лампа с разбитым раструбом стек-ла.
– Немцы забыли, – пояснил нам боец, грея руки над пузатыми стенками лампового стекла. – И с керосином прямо забыли. Хорошо горит…
На полу, тесно прижавшись друг к другу, повалкой спали бойцы. От них пахло грязью и согретым мокрым сукном шинелей. Под головой одного из них я заметил очень толстую книгу вместо подушки. Бережно придерживая голову бойца, я подсунул ему вместо книги такой же твердости брусоподоб-ную консервную банку с американским клеймом "Дистрист Иллинолис" и, осторожно шагая через тела его товарищей и, выискивая носком сапога мес-течко, куда можно ступить ногой, направился к столу.
Книга оказалась дельной. Это было одно из немецких изданий "Истории военного искусства в рамках политической истории" Ганса Дельбрюка. Книга богато иллюстрирована, но очень тяжеловесна. И мой хитрый ординарец, ве-роятно, по этой причине "забыл" потом эту книгу на столе рядом с бронзовой лампой, хотя я и рекомендовал ему захватить эту книгу с собой.
…………………………………………………………………………….
После привала я покидал деревню последним, следя, чтобы никто не про-спал и не отстал от полка.
И какая же пустота ощущалась в этой разгромленной немцами деревне. Ушли войска, и здесь стало кладбищенски тихо. Только трещали догоравшие балки, светились в темноте изъеденные огнем карнизы, на потолках тлело пламя, раздуваемое ветром. И никого это не пугало.
До войны, помнится, люди почти фатально боялись огня. Они приняли столько мер предосторожности, что создали целую противопожарную науку и промышленность противопожарных машин. А тут тысячи людей взяли боем горевшее село, вздремнули по двадцать минут рядом с горящими зданиями, прикурили от искрившихся на ветру головешек и пошли в далекий путь ис-пытывать, может быть, в сотый раз свою судьбу.
…………………………………………………………………………….
Было холодно, перелетывали снежинки. Громко, с щелкающим отзвуком чавкали по грязи сотни солдатских ног. Усталость людей была так велика, что она, казалось, висела над колонной в воздухе и давила на плечи. Думалось, что уже достигнут такой предел, когда человек неспособен больше вдохнов-ляться и мечтать о великом. Он весь погружен в маленькое и простое желание сесть на обочину дороги и немного отдохнуть, стряхнуть с себя свинцовую тяжесть усталости и чуточку подремать.
 Но вот из темноты послышался песенный голос. Далеко, в самом хвосте колонны, звучал он. Я узнал его. Это был голос полкового комсомольского организатора Васильева.
Всегда жизнерадостный и наполненный неколебимой верой в силы наро-да, сероглазый комсорг, первым взметнувший красный флаг над каменистым берегом Южного Буга и представленный за это к ордену Красного Знамени, он и здесь, на тяжелом марше, первым понял, что надо запеть песню, иначе люди упадут в гряз, не смогут идти.
       "…Не смеют крылья черные
       Над Родиной летать…
       Поля ее зеленые
       Не смеет враг топтать!, – пел он.
И голоса, сперва усталые и робкие, потом – мощные, гневные и упругие, подхватили песню и понесли ее над всей длинной колонной полка.
       "…Пусть ярость благородная
       Вскипает, как волна.
       Идет война народная,
       Священная война…!
Через несколько минут пел весь полк. И в ночи, когда слева от нас горели огни фронтовых ракет, эта песня будила мечту, воодушевляла и звала на под-виги. Вдохновение бодрости охватило людей. Они, забыв усталость и боль в суставах, шли теперь, наполненные одной страстью – разгромить врага, кото-рый навязал нам войну, оторвал нас от родных очагов и вынудил топтать но-гами все дороги целой планеты…
Утром 9 апреля мы подошли к деревне Розаливке (Котовский район Одес-ской области).
Под самой деревней, переезжая глубокую балку, мы оказались свидетеля-ми удивительного геологического явления. Почва под ногами коней вдруг ко-лыхнулась и поползла на дно балки. Впереди нас, как на льду озера или реки, образовалась и все ширилась черная извилистая трещина.
Кони захрапели, затряслись всем телом.
Пришпоренные, они все же галопом рванулись вперед и перемахнули глу-бокую метровой ширины трещину. Но едва ноги коней коснулись травяни-стой земли, вниз поползла новая полоса почвы.
Пока мы выбрались из балки, трижды повторялось это оползание почвен-ной коры.
С трудом удерживая храпевших и метавшихся коней, семенивших на мес-те ногами, мы оглянулись в балку. На ее скате образовались волнистые, как у быка на шее, складки почвы. А еще ниже, у самого дна балки, огромные уча-стки сдвинутой оползнем поверхности земли наплыли на более низкий скат и замерли на нем, похожие на большие льдины с рваными краями, выброшен-ные на берег половодьем.
Оползень продолжался минуты полторы. Это явление природы напугало наших лошадей больше, чем грохот и визг снарядов. В бою кони вели себя спокойнее.
 В здешних местах вообще много гидрогеологических "сюрпризов". Вось-мого апреля, например, в деревне Плоское мне пришлось наблюдать как жи-тели, хаты которых расположены в глубокой гигантской котловине, карабка-лись на высоченную кручу с ведрами в руках, чтобы взять воды из неглубоко-го колодца на самом гребне кручи. На дне же котловины, прельстившей жи-телей своим постоянным безветрием и теплотой, до воды надо было пробить двухсотметровый пласт земли, то есть пробурить столько метров, сколько шагов надо было жителям сделать до колодца полуметровой глубины на гребне кручи.
…………………………………………………………………………….
В двенадцатом часу дня по широкому шляху, обсаженному тополями и акациями, мы подошли к городу Котовску. Над городом вздымались высокие черные столбы дыма, раскатывался оглушительный грохот. На станции горе-ли немецкие эшелоны со снарядами и бомбами.
Котовск – преимущественно одноэтажный город. Черепичные широкие кровли, грязные улицы, разбитые дома и сараи, немецкие вывески, румын-ские наименования улиц: "Антонеску", "Кароля I", "Михая"…Все это еще не успели стереть наши люди, возвращающиеся в освобожденный город.
…Помесь вкусов и национальных черт. Румыно-молдавано-немецко-русская помесь в разговоре людей, в письменах, бумагах, ворохами валяв-шихся по улицам, в предметах домашнего обихода, во внешнем виде уцелев-ших построек и во внешнем виде уцелевших ребятишек…
За железнодорожным переездом мы повернули налево и начали спуск с котовского бугра к деревне Любомирке, раскинувшейся на дне гористой и овражистой котловины.
Через Любомирку, извиваясь ужом, протекала быстрая мутная речушка. Мост через нее был взорван. На концы дубовых свай были положены широ-кие доски даже не прибитые гвоздями.
Рискуя сломать себе шею или полететь вместе с досками в речку, мы все же перебрались на следующий берег и разместились по молдаванским хатам на привал.
Началось пиршество.
Молдаване угощали нас вином, мамалыгой, белым хлебом, яйцами и мо-локом. Черноглазые молдаванки пели нам свои грустные, похожие на плач, песни.
 Впрочем, у самих певиц жизнерадостно сверкали глаза и сияли разрумя-нившиеся смуглые лица. Отсюда я сделал вывод, что молдаванские песни просто неправильно воспринимались нашим слухом, привыкшим к другим напевам.
Ночью, когда засияла луна, мы подняли полк в дорогу.
С большим трудом выбрались на крутую гору и двинулись на Клементье-во.
По "точному" румынскому указателю, стоявшему у дороги, до этой дерев-ни было всего только четыре километра и триста метров. Но мы прошли не менее восьми километров, пока узенькая дорожка привела нас в Клементьево, расположенное на дне пропасти.
…………………………………………………………………………….
Потянулись совсем незнакомые виды. Вот деревня Нестита. Горы, вино-градники на склонах, грязь на улицах, плетневые изгороди у дворов и садов, многочисленные кресты на дорогах и у колодцев.
На распутье двух больших дорог возвышался огромный зеленый крест с большой деревянной фигурой "Распятия". Над полукруглой кровелькой, по-хожей на дугу арбалета и охватывающей сверху лучи креста, трепыхал на ветру жестяными крыльями железный петух.
 Это религиозный символ троекратного гефсиманского отречения апосто-ла Петра от своего учителя.
Из-за этого символа, как известно, произошел в свое время спор между главами православных церквей Румынии и России. На Руси петух не удер-жался, а в Румынии – усидел на кресте, символизируя измену, как роковое проявление небесной воли.
И не этим ли, частично, объяснялась бесконечная коррупция и предатель-ство интересов своей страны правящими кругами Румынии? Боярско-банковские камарильи, как известно, всегда охотно оправдывали свои по-ступки волей "Провидения". Этические, в том числе религиозные нормы, не-сомненно долго мешали Румынии стать настоящей страной…Помогали не-большой кучке имущих верховодить всем и вся, морочить головы миллионам тружеников…
…………………………………………………………………………….
Часов в десять вечера 11 апреля полк проследовал через Рыбницу. Было темно, так как луна или еще не успела взойти или блуждала за густой завесой сплошных облаков, и рассмотреть Рыбницу поподробнее не удалось. Запом-нились только ее многочисленные кузницы с большими горнами и красными брызгами огня над наковальнями, с многочисленными кузнецами у наковален и мальчиками у ручек толстых кузнечных мехов. Смешно прыгая, озаренные красным светом горнов, мальчики обеими руками качали ручки мехов, нагне-тая воздух.
Запомнились бугры, на которых чернели рыбницкие дома с круговыми балконами и с деревянными лестницами, ведшими на балконы прямо с ули-цы.
Мимо каменных заборов с очень узкими калитками, мимо застрявших на улице подбитых немецких танков и машин мы спустились к Днестру и по понтонам устремились в Бессарабию.
Рядом с понтонами, над водой и в воде, чернели железные фермы взо-рванного немцами большого днестровского моста. В сумраке маячили быки, плескала и журчала под нашими ногами стремительная днестровская вода.
…………………………………………………………………………….
Потянулись поля, бурые сухие виноградники, каменные кресты и часовен-ки у дорог, железные петухи над крестами, колодезные журавли среди поля, непонимающие по-русски люди в нерусских деревнях.
– Мер, – отвечали они на все наши вопросы, маша рукой вдоль дороги. И мы понимали, что в этом направлении прошли наши войска.
В деревне Пойяна попалась одна бессарабка, хорошо знающая русский язык. Это была учительница.
Она угостила нас отличным "лингура" (творог со сливками) и сдобным белым хлебом, засмеялась:
– Крепче кушайте, в Румынии вам ничего, кроме мамалыги, не подадут к столу. Там, ведь, мамалыжная страна.
…………………………………………………………………………….
От Пойяны до Кобыля-Веки всего восемнадцать километров, но двигались мы туда через Шипку и Шостач очень долго. Грязь, горы, буераки, бездоро-жье. Лишь утром 13 апреля мы прибыли в Кобыля-Веки.
Дома здесь, большей частью, с железными решетками на окнах (развито воровство и вообще неспокойно), с крепкими толстыми ставнями, будто не-большие крепости.
По улицам трудно было пройти из-за грязи и плетней.
– К нам, к нам в гости прошу! – выбежав на крылечко, закричал нам на чистом русском языке молодой красивый цыган. – Састыпон тумангэ, – уже по-цыгански говорил он, тряся наши руки. И выходило это вроде "С товари-щеским приветом".
Мы вошли в небольшую двухкомнатную хатенку.
 Стола в ней не было. На усыпанном желтым песком полу стояли козлы, прикрытые обыкновенным куском хворостяного плетня. На плетне высилась гора ничем не прикрытой овсяной соломы. Это и была постель наших хозяев.
Меня крайне поразило, что первым вопросом, который задал нам молодой цыган, был вопрос: "Правда ли, нас цыган, запишут в колхоз?"
Вопрос был задан таким голосом, в котором дрожал и тонировал испуг или страх, нагнанный на цыгана антисоветской пропагандой.
– А почему бы вам и не вступить в колхоз? – улыбаясь, спросил я, разгля-дывая дырявый допотопный широкий сюртук, висевший на плечах цыгана, как мешок на колу.
– К частной собственности я привык, – краснея и смущаясь, ответил цы-ган. – Вот, вытачиваю я деревянные ложки и роговые гребешки… Сколько хочу, столько и работаю… Сам себе хозяин…
– Значит, дисциплины боитесь? – поставил я вопрос в упор.
– И дисциплина… и собственность у меня своя…, – смущаясь, снова воз-разил цыган.
Я окинул взором комнату, заглянул через дверь и в смежную пристройку. Там было пусто, грязно и дурно пахло. Здесь не было ничего, кроме голых стен, плетнево-соломенной постели и выщербленной глиняной кружки, сто-явшей у заткнутого тряпицей проржавелого ведра на короткой скамеечке.
– Где же ваша собственность? – удивленно спросил я.
Цыган сразу вспотел. То ли он почувствовал мучительную неловкость от мелькнувшего в его мозгу сознания, что у него пустой призрак заменяет со-бою собственность; то ли у него породилось чувство опасения, что мы отбе-рем и даже эту его призрачную "собственность". Поглядывая на свою краса-вицу жену, которая была настоящей сказочной "Азой" в рваном тряпье, цыган показал мне пальцем в окно.
И я невольно расхохотался. Рядом с хатой, привязанный веревкой за ногу, топтался вокруг столба крохотный, злой от голода черный ишак. О силе этого ишака можно было судить по только что происшедшему перед этим факту.
Красноармеец Котельников, широкоплечий и угрюмый брюнет с карими глазами, которого злой ишак ударил задом, ухватил его за непомерно длин-ные уши и посадил перед собой на колени. Ишак только и смог после этого голосом пожаловаться на свою судьбу.
– И-иу, и-иу, и-и-у! – скрипел он.
– Такую падаль в колхоз не берут, – успокоил я молодого цыгана. – И сил-ком в колхоз никого не тянут. Захочешь поступить, напросишься…
Молодая цыганка, жена гостеприимного хозяина, совсем не понимала по-русски, но очень хотела участвовать в разговоре. Она без конца предлагала нам вино и воду, произнося при этом два только слова: "Вин", "Апа"…И это, казалось красавице-циганке, приобщало ее к нашему кругу. Она была поис-тине мила. Только тряпки на ее плечах, видимо, и спасли ее от немецких и румынских солдат, хотя глубокие черные глаза ее и милое личико сверкали в тряпье, как червонец в пепле.
…………………………………………………………………………….
От Кобыля-Веки мы двинулись к городу Бельцы через Флорешти.
К Флорешти мы подошли со стороны селения Гуры Каменки вечером 13 апреля.
 Флорешти живописно раскинулся на крутых холмах по обе стороны ши-рокой речки Реут.
 При въезде в него, образуя своеобразные ворота, на высоких столбах бы-ла протянута через всю улицу доска с надписью "Комуна Флорешти". Пониже – трепыхался красный матерчатый транспарант с большими меловыми сло-вами: "Добро пожаловать, Красная Армия!"
Дома в городке саманные, деревянные и каменные с тесовыми, черепич-ными и железными кровлями.
 Многие дома пусты. На пустых магазинах сверкали серебряные вывески. Хозяева, напуганные россказнями о жестокостях Красной Армии, бежали в Румынию.
Улицы Флорешти вымощены камнем. Приличные широкие тротуары бы-ли пусты. В центре городка – красивая церковь с двумя серебристыми глава-ми, с дымчатыми стенами, с золотыми обводами на углах и карнизах. На од-ной из стен чернела рана, нанесенная каким-то случайным снарядом.
…………………………………………………………………………….
Во Флорешти мы получили последние новости. Вслед за вступлением в Румынию, наши войска перешли границу Чехословакии, освободили Керчь, Феодосию, Симферополь и Одессу.
Чувствуется, что мы вступили в последний год войны, и развязка ее будет нашей развязкой.
…………………………………………………………………………….
Всю ночь шли. На рассвете вышли на гравийную дорогу, а с восходом солнца увидели город Бельцы. В синеватой дымке слева и справа от города, на буграх, виднелись спаренные курганы, похожие на груди колоссальной женщины, упавшей навзничь. По скатам курганов черными лентами вились траншеи.
Над городом висели синие тяжелые тучи.
Было прохладно, дул косматый ветер, ежились солдаты.
При въезде в город, открывая улицу, слева стояла, похожая на парусник, серая будка шлагбаумщика. Серая материя была натянута на один длинный и на два коротких кола, вбитых в землю. Под косым полотном стоял красноще-кий красноармеец с красной повязкой на рукаве и с белой буквой "Р" на по-вязке. Молча, он поднял шлагбаум, и полк полился по городской улице, как серый бурный поток горный мутной воды.
Справа, во дворе серой двуглавой церквушки, на больших цементных кре-стах сидели верхами наши связисты и пристраивали к крестам железные крючки с белыми чашечками изоляторов их концах.
– Хозяйничаете? – крикнули им наши бойцы из колонны.
– Порядок наводим! – бодро ответили связисты, натягивая серый теле-фонный кабель. – Без этого воевать нельзя…
За железобетонным мостом, переброшенным через ручей, торчала высо-кая рыжая труба среди груды развалин какого-то завода.
У дощатых заборов и водоразборных колонок, тараща на нас любопытные глаза, толпились женщины. Над ними висел шум бессарабско-молдаванского говора, похожего на базарный гвалт. Они что-то говорили нам, приветливо махали руками и улыбались. Но поняли мы только пару слов: "Сталин", "Ру-сия"…
Двигатель водокачки скрипел, как затосковавшая по стаду гусыня. С лу-жайки на берегу Реута слышались русские строевые команды. Два офицера обучали там новобранцев, одетых в черные штаны "клеш" и в широкорукав-ные матерчатые пиджаки.
В городе шла жизнь, необходимая для победы.
Через Реут мы переехали по взорванному мосту. Рядом визжали пилы, глухо стучали деревянные "бабы" и звонко – топоры: рабочие забивали новые сваи, строили новый мост.
 А за мостом – серел сплошной хаос разрушений, произведенных еще в 1941 году. Торчали иззубренные бурые стены, высматривали из-под щебня красные кирпичи фундаментов. Между грудами кирпичей и щебня качались на ветру серые былинки прошлогодней травы.
На центральной улице, обсаженной мелко-хвойными бледно-зелеными де-ревьями туи, наше внимание привлек оригинальный домик с колоннадой, с газоном перед подъездом и с темно-зелеными кустами самшита вокруг газо-на.
С Василием Савельевичем Пацковым, знатоком флоры, мы заехали в са-дик перед этим оригинальным домиком, сохранившимся среди развалин це-лой улицы. Самшит, – сказал Василий Савельевич, теребя хрусткую веточку темно-зеленого куста. – Это ведь кавказская пальма. Родина самшита – За-кавказье. Там, на своей родине, он является деревом, из которого делают бильярдные шары. Здесь, в Румынии, самшит выродился в газонный кустар-ник. Не-е-т, – всякая жизнь любит свою родину…
…………………………………………………………………………….
Через полчаса, по улицам Халипа и Михая I, мы выбрались на северо-западную окраину города. За ней начались холмы, поля и виноградники.
Серенькая скудная дорога. Телеграфные столбы. Гудевшие на ветру теле-фонные провода. Подбитые танки в кюветах и на обочинах дороги. Глина, глина. Холмы, овраги.
Полк двигался к Пруту.
…………………………………………………………………………….
В ночь под 17-е апреля 1944 года мы пересекли Прут и вступили в Румы-нию.

Март-апрель, 1944 год.
2-й Украинский Фронт.
В РУМЫНИИ
Фронтовые записки.

Итак, 17-го апреля наш полк вступил на землю Румынии. Последней де-ревней на бессарабском берегу была деревня Кубани. Там мы поужинали, а к обеду следующего дня должны были попасть уже в румынскую комуну Кара-лаш.
Румыния. Гористая местность. Села здесь большие, хотя и не так велики, как в Бессарабии. Зато дома размещены очень густо. Если бы мы начали по настоящему мстить румынам, то достаточно зажечь один дом и румынское село выгорело бы дотла.
Плетни, плетневые кукурузохранилища, похожие на гигантские корзи-ны… Горы, яры, буераки. Сады на косогорах. Заросли акаций. Долины, овра-ги. Леса, перелески. Лесные прогалины. Виноградники на буграх. Длинные-длинные, узкие полоски единоличников, от которых давно отвык наш глаз.
В деревнях разные хаты. Есть и на куриных ножках хижины, крытые ка-мышом или очеретом. Есть и красивые дома с верандами и плющем, со стек-лянными дверьми и с островерхими башенками над входом.
В хижинах полным-полно людей. Изящные дома совсем пусты: купцы, бояре, дельцы бежали в глубь Румынии.
Вслед за нами, обгоняя нас, гремели русские танки, танки, танки. Им не было конца.
Навстречу полку румыны везли на волах раненых в боях красноармейцев. Скрипели не мазаные колеса арб.
Румынское население относилось к нам двойственно: оно было не против русских, но и боялось, что снова придут немцы и накажут за сочувствие рус-ским. Поэтому симпатии к нам высказывали крестьяне исподтишка.
В комуне Каралаш, например, седой толстенький старичок в черном ма-терчатом пиджачке, в суконных серых штанах и парусиновых лаптях (опи-чах), подшитых кожей, пригласил нас в гости к себе.
Угощая мамалыгой и яйцами, виноградным вином и творогом, он говорил нам по-русски:
– Нам русские не враги. Антонеску враг. Я еще с юности знаю русских и понимаю, что лучшим союзником Румынии может быть только Россия. За-пишите это в свою книжечку. Это говорит вам Иеремия Чобан, член царани-стской партии. Но я не с вождями иду, я – с царанами, а цараны стоят за рус-ских… Через несколько месяцев румынские солдаты предай (сдаться в плен) русским и пойдут на разбой (на войну) против Германии…
В этот момент в сенях послышались чьи-то шаги. Иеремия Чобан испу-ганно заглянул в дверь, потом набросил крючок и, на цыпочках возвратив-шись к нам, зашептал:
– У нас такая обстановка, что и соседу доверять нельзя. Подслушает и… в сигуранцу…
– Вы думаете, мы не удержимся в Румынии? – спросил я.
Старик помялся, искоса посмотрел на дверь карими глазами, почесал ног-тем седую мохнатую бровь, покашлял.
– Немец, он еще сильный, – неопределенно сказал он. – Вас он, может быть, и не одолеет, а до меня может добраться. Румыния это не Россия. Ру-мыну надо всегда опасаться…
"До чего все-таки довел маршал Ион Антонеску свой народ! – подумал я. – Живут румыны и боятся жить, оглядываются…"
Старика окликнули во двор.
Вслед за ним вышел и я. Мне хотелось еще поговорить с ним, но так и не удалось. Понабежали во двор румыны и, галдя и споря, начали обсуждать ка-кой-то свой соседский вопрос. Кажется, они собирались копать новый коло-дец.
Сидя на каменной ограде и слушая каркающий румынский говор, я на-блюдал одновременно за аистами.
 Задумчивые, опустив длинные оранжевые носы, они стояли на одной ноге у плетенных и обмазанных глиной дымарей на самом гребне избяных крыш. На солнце сверкали белизной их длинные шеи и крутые зобы, чернели концы крыльев и хвостов.
"Черногузы". Это слово произносил еще мой дед, рассказывая мне об аи-стах. Он видел их в Румынии в 1877-1878 годах во время русско-турецкой войны. Видел здесь этих "черногузов" и мой отец в 1916 году. Теперь при-шлось увидеть и мне.
Да, Иеремий Чобан прав. Румыния – не Россия, и румынам всегда надо опасаться всякого прохвоста, который будет толкать их к плохим отношени-ям с Россией. Процветание Румынии прямо таки невозможно без союза с Россией…
Когда мы уже покидали гостеприимный кров, Иеремия Чобан прибежал во двор, надел островерхую смушковую шапку, приложил по-военному ла-донь к ее обрезу и, вытянувшись перед нами, по-солдатски отчеканил:
– Курсабек, русские офицеры!
– До свидания! – ответили мы ему и пожали на прощание руку, отчего он сильно смутился и пожал плечами. – Наши офицеры крестьянам не пожимали руку…
…………………………………………………………………………….
Всю ночь шли мы, совершая сорокакилометровый марш. По горам и ле-сам катился фронтовой грохот. Слева от нас сияли огни немецких освети-тельных ракет, сверкали золотые брызги трассирующих пуль. И было это сказочно красиво, будто черный бархат неба горел узорами золотых украше-ний.
На рассвете вступили мы в румынский город Хырлеу.
В городке неимоверно узкие улицы. Они похожи на грязные коридоры ка-ких-либо запущенных больших домов. Кроме того, улички были перепруже-ны баррикадами, точно плотинами.
Баррикады из камня; баррикады из бревен, переплетенных стальными тро-сами; баррикады из мешков с песком.
Ничто не удержало русских. Прошли.
Валялись у домов разбитые немецкие орудия, стояли во дворах и проездах разбитые немецкие танки.
Мы долго пробирались по извилистым уличкам, часто попадая в тупики и тупички; проезжали через разрушенные дворы и снова оказывались в кривых уличках, заваленных обломками досок, щебня, пылью.
У одного из домов меня остановили наши разведчики и пригласили ос-мотреть книги, обнаруженные ими в доме.
В доме, из которого бежал хозяин-интеллигент, книгами была набита це-лая комната, служившая, видимо, библиотекой и кабинетом одновременно.
На мраморном столике перед книжным шкафом стоял серебряный под-свечник-тройчатка с наполовину погоревшими свечами.
Разведчики зажгли свечи и посветили мне. Среди книг, корешки которых сверкали золотой и серебряной тисненью, мне бросился в глаза роман Льва Толстого "Война и мир" на французском языке (В румынском переводе эта книга не издавалась).
Рядом с бессмертным произведением русского классика на золоченой по-лочке книжного шкафа кощунственно торчала антиеврейская брошюра не-мецкого громилы Штрейхера и маячила коричневая книжечка-пасквиль Поля Морана "Я жгу Москву".
К моему величайшему удивлению, в книжном шкафу румына оказалась книжка, изданная в России в 1913 году. Перелистав ее, я обнаружил в сбор-нике такие взаимоисключающие вещи, как "Ведьма" Е. Оларта и "Жены де-кабристов" Катерины Бестужевой.
Конечно, румын не читал книг, а держал их в шкафу для солидности и приличия. Да и, строго говоря, хозяин настолько, видимо, оторвался от наро-да, что перестал быть румыном. В его шкафах мы так и не нашли ничего ру-мынского. На полках не было даже ни одного произведения знаменитого ру-мынского прозаика Михая Садовяну.
Написав на шкафу мелом русское слово "Хлам" и забрав из шкафа "Войну и мир" Толстого, мы погасили свечи и ушли из пустого дома, навеявшего нам тоску и презрение к его хозяину.
…………………………………………………………………………….
Вечером по дорогам горбатой Румынии мы добрались до села Секлерии.
Здесь население встретило нас как союзников и друзей. Многие старики, зная русский язык, почти с первых же слов разговора с нами завели речь о земле.
– Это дело ваше, мы не будем вмешиваться в земельный вопрос, – отвеча-ем мы румынам.
Но в наших голосах цараны улавливают ту ободряющую и волнующую их нотку, которая зовет их к действию. В самом деле, мы не могли вмешиваться во внутренние дела Румынии, в ее аграрный вопрос. Но разве могли мы пода-вить в своем сердце ненависть к румынским боярам и горячую симпатию к румынским труженикам? Конечно, нет. И наше внутреннее состояние души передавалось в нашем голосе румынским крестьянам.
Они смотрели на нас понимающими карими глазами, потом кланялись, поднимая над головой смушковые островерхие шапки или потертые фетро-вые шляпы.
– Мульсимеск – уже по-румынски благодарили они нас, снова кланяясь и отходя к двери. – Ларивидери!
– До свидания, до свидания! – отвечали мы, провожая своих заграничных посетителей.
Нет, этих людей не смогла растлить фашистская антисоветская пропаган-да. Они сохранили добрые чувства к советскому народу и классовым чутьем определили в нас своих настоящих друзей.
Да и в самом деле, неужели румынский крестьянин, босой и голодный, одетый в узкие холстинные штаны и длинную холстинную рубаху, знающий на своем столе только пресную мамалыгу, захочет враждовать против рус-ских тружеников?
Нет. Он скорее обратит свой гнев против бояр и боярских дворцов, распи-санных великолепными красками и изображениями райских птиц. Он скорее поинтересуется, за чей счет румынские бояре устроили свои уборные в стиле Людовика XIV, за какие денежки керамика де ля Робия внедрена в боярские конюшни, когда румынские цараны вынуждены жить в курных избах или пла-тить налог за дым из печной трубы?
О немцах я говорил в своих записках, как о нации зверей, у которых надо вырвать фашистскую душу. О румынах надо сказать, как о народе, которому надо помочь просветиться и стать на ноги. Это разные программы. Из-за них, конечно, могут у нас возникнуть споры с демократической Европой, и споры не малые. Но, правда, на нашей стороне…
…………………………………………………………………………….
19 апреля завязались бои, в результате которых немцы снова отвоевали у нас город Тыргу Фрумоз. Фронт стабилизировался севернее города.
…………………………………………………………………………….
День 20 апреля был теплый. Небо безоблачное, голубое. Над деревней но-сились стаи птиц. Черно-белым облаком кружили в выси аисты.
– Аисты играют, сеять пора, – пояснил наш хозяин, посматривая из-под заскорузлой руки на солнце, и глубоко вздохнул. – Разрешили бы русские па-хать, а?
Он сказал это каким-то плачущим голосом, полным душевной просьбы и опасения, что могут отказать.
Подавляя в себе желание разрешить пахать боярскую землю, брошенную бежавшим от нас боярином, мы промолчали.
Хозяин снова подчеркнуто шумно вздохнул и вышел из комнаты.
Минут через двадцать в дверь постучали.
Вошли два пожилых румына, соседи нашего хозяина. Низко поклонив-шись, они сложили руки на животе, зажимая пальцами свои шапки и, стоя на почтительном расстоянии от стола, заговорили о земле.
На этот раз они предусмотрительно не упоминали боярскую землю, хотя думали именно о ней. Они просто спрашивали, можно ли им начать пахать? – Аисты пошли в игру, пора сеять. Царану без земли и работы настоящий аму-рат, смерть…
– Пашите, в добрый час, – сказал я им. – Пашите…
Глаза у румын заискрились, дыхание стало прерывистым, взволнованным.
Один из румын бросился ко мне и обеими руками схватил кисть правой руки, понес ее к своим губам.
– Деп серутари! – взмолился он, когда я вырвал руку. – Деп серутари!
Он говорил "дайте поцелую". И я рассказал румынам, что в России не при-нято целовать руки офицерам. У нас просто говорят "спасибо", "до свида-ния", или пожимают на прощание руку.
– Мульсимеск, спасибо, – обрадовано поклонились румыны. Они покло-нились не раз, а добрый десяток раз, уходя из хаты задом, медленно пятясь к двери и подымая над головой свои островерхие черные смушковые шапки, похожие по форме на папскую тиару или на голову сахара.
Вскоре я увидел этих румын вместе с нашим хозяином. Они проехали на волах к боярскому особняку, обрамленному виноградниками, садами и леса-ми. На арбе со скрипучими, не мазанными дегтем, большими колесами и вы-сокими оградоподобными грядками лежал плуг с огромным лемехом. Позади плуга, положив на регулятор бурую загорелую руку и улыбаясь встречным красноармейцам, на корточках сидел наш хозяин. В самом передке арбы, хлопая волов по костлявым спинам длинными хворостинами, тряслись зна-комые нам румыны с худыми коричневыми шеями и черными косматыми во-лосами, торчавшими из-под смушковых шапок. На согбенных спинах румын, обозначая острые крылоподобные лопатки, белела свежая холстина рубах, одетых по случаю торжественного выезда царан с плугом на боярскую землю.
В этот же день пришлось мне разговаривать с одним румынским священ-ником, кончившим в свое время духовную академию в России.
– Если у короля дрогнут руки, то мы наложим на него проклятие и вместе с народом возьмем судьбу Румынии в свои руки, – сказал он по поводу даль-нейшего участия Румынии в войне. – У нас слишком много общего с Россией, чтобы иметь основание прекратить наше ложное положение антирусского союзника Германии. Наше настоящее место – с Россией…
…………………………………………………………………………….
В Румынии, судя по всему, назрели возможности для больших политиче-ских и социальных изменений, хотя и республиканские идеи здесь, особенно среди крестьян, слабо распространены. В сознании крестьян еще не изжито понятие о короле, как о богоданном представителе всей Румынии. Значит, изменения на ближайшие годы коснутся не вопроса о форме государственно-го устройства, а вопроса демократизации страны и разрешения экономиче-ских проблем, аграрной проблемы – прежде всего. Что же касается религиоз-но-этических вопросов, то в Румынии они могут быть разрешены легче, чем во всякой другой стране. В Румынии, пожалуй, и днем с огнем не найдешь в основной гуще народа ни ханжества, ни религиозного фанатизма. Румынский народ, особенно цараны, принимает религию сочувственно, но и без энтузи-азма.
Бросается в глаза, что все плакаты и украшения в Румынии носят ярко выраженный религиозный и верноподданический характер. Но отражают они не народный энтузиазм, а лишь потуги церковно-государственной пропаган-ды, которую народ не хочет пока и не может отбросить в сторону, хотя и от-носится к ней довольно холодно и, порой, безразлично.
 Народное безразличие к церковно-государственной пропаганде вполне объясняет собой целый ряд казусов, которые можно наблюдать чуть ли не в каждой румынской хате.
 Георгий Победоносец, например, написанный яркими красками и обла-ченный пышным золотым лимбом у головы – знаком высокой святости, вы-клеен на стене рядом с изображением полногрудой голой женщины, заснятой в одном из публичных домов и в миллионных тиражах распроданной во все уголки Румынии.
Король Михай и мамко Елена изображены на спинке деревянных кроватей в грязной избе и настолько засижены мухами и запылены, что при взгляде на них невольно улыбаешься.
Белоносый теленок тыкал влажной мордочкой в детскую сиделку (стуль-чик на высоких ножках), на стенках которой изображены государственные эмблемы – косматоголовые львы с коронами и орлиными ногами, с кукуруз-ными початками в орлиных когтях.
В хатах потолки подперты несколькими перекрестными матицами, хотя нагрузку потолка могла бы выдержать одна приличная балка. Дело, оказыва-ется, в религиозном символе: матицы изображают кресты и тем самым охра-няют хозяев от нагорного нечистого духа. На дверях и окнах также накопче-ны или намалеваны мелом кресты и кресты.
 Сплошная магия, над которой сами румыны добродушно улыбались, объ-ясняя нам ее значение.
– Деды делали так, делаем и мы, хотя можно обойтись и так…
Улички в деревнях очень узки. На них не могут разъехаться две встречные телеги. Разъезды возможны лишь у колодцев и на переулках. Поэтому, подъ-езжая к колодцу, румын громко кричит:
– Шушао?! Дорога?!
Если никто не отзывается, возница спокойно едет до следующего колодца или переулка.
– А как же? – разводя руками, ответил нам румын на вопрос, почему такие узкие у них деревенские улочки. – Земли у нас мало, и улица не может быть шире крестьянской полоски…Земля у бояр…
Но, надо отдать справедливость, улочки деревенские вымощены камнем и обнесены плетнями, а колодцы то с одной, то с другой стороны улочки встре-чаются часто.
Колодцы в деревне, большей частью, с колесом над срубом и с крестом у корыта. В поле колодцы – с длинным журавлем. У колодца обязательно длин-ная лянц с калдарем (цепь с ведром), чтобы прохожий и проезжий могли бес-препятственно достать водички, напиться и напоить вола или коня.
По улицам расхаживали молодые "щеголи", заложив руки в карман и с любопытством рассматривая наши орудия и танки. Это были типичные фисе-ры (подростки), претендовавшие быть ашой (кавалер, жених), но не вышед-шие до аши ростом или годами. Их на деревне продолжают считать подрост-ками (фисерами), а не кавалерами (ашой).
 Они в фетровых котелках, шляпах или в смушковых остроконечных шап-ках, шерстяных джемперах, в бледно-зеленых или бурых панталонах, в тря-пичных лаптях, подшитых кожей. Почти все смуглые и курчавые, они смело подходили к нашим бойцам и, жестикулируя руками, доказывали, что танки по улочке не пройдут и поломают плетни.
– Дуры! – засмеялся высокий широкоплечий танкист в синем комбинезоне и черных перчатках с бурыми крагами до локтей. – Зачем нашим танкам ло-мать вашу улицу? Мы задним ходом попятимся вон к тому двору и поедем мимо хаты на большую дорогу…
– А-а, шушао? – показывая пальцем на дорогу, разом заговорили подрост-ки. – Друм, друм. Буна! (Другое дело. Хорошо), шушао.
Договорившись с танкистами и получив уверение, что советские танки не раздавят их улицу и плетни, фисеры не бегом, а важно и с достоинством ша-гая с засунутыми в карманы панталон руками, пошли к группе собравшихся у колодца девушек.
Сельские домнешуаре (девушки) щеголяли босиком или в тряпичных отинках (черевиках), в широких суконных юбках с большими воланами, в растроченных рубашках без кофточек, в бусах и ожерельях, с большими се-ребряными серьгами в ушах и с длинными приятными темными, реже – ру-сыми, косами.
 Русских они пугались, но лишь до первого прикосновения, после чего не хотели отставать и упрашивали солдат везти их с собою в Москву.
– Домнешуаре, хай ля плембари! – задирали девушек подошедшие к ко-лодцу фисеры. – Барышни, идемте гулять!
Девушки отмахивались от подростков руками и, засматриваясь на наших танкистов, толкали друг друга плечом, вздыхали:
– А-а-ах, рус, рус! Оки альбаштри, будзи рощ. Буна аша, буна (Ах, рус-ские, русские. Серо-голубые глаза, алые губы. Хорошие кавалеры).
Потерпев неудачу и заподозрив девушек в симпатии к советским танки-стам, один из щеголеватых фисеров помчался в хату, а через секунду на крыльце показалась старая румынка и закричала на девушек:
– Акац, акац! (Домой, домой!)
Девушки вздрогнули, потом зажали горстями рты, чтобы не прыснуть от смеха, взяли ведра, давно уже наполненные водой, и медленно пошли по до-мам, приветливо кивая встречным советским воинам.
– Буна дзиа, пан, буна дзиа!
– Добрый день, демнешуаре! – молодцевато отвечали бойцы и вскидывали руку под козырек.
Девушки заливались румянцем, вздыхали и, медленно отходя от боевых советских парней, нежно говорили:
– Ларивидери, пан ларивидери!
– До свидания!
…………………………………………………………………………….
 Ночью под 24-е апреля 1944 года мы получили приказ немедленно выйти в боевые порядки в районе деревни Думбрэвица, куда немцы подтянули тан-ковую дивизию "Великая Германия" и Первую гвардейскую пехотную диви-зию румын, охранявшую до селе правительственные учреждения в Бухаресте.
Предстояло серьезное дело.
Полк был поднят по боевой тревоге и бесшумно покинул спавшую глубо-ким сном румынскую деревню Стеклярию.
Через горы, через дубовые рощи и леса, через овраги и речонки, по бездо-рожью, где трудно было в мирное время пробираться даже одинокому охот-нику, прошел наш, 22-й гвардейский воздушно-десантный полк десятки ки-лометров и в ночь под 25-е апреля занял оборону южнее Думбрэвицы.
 Левее нас развернул боевые порядки 106-й полк 36-й дивизии, правее – 27-й полк нашей дивизии генерал-майора Богданова.
Ночь была облачной, тихой.
Обойдя боевые порядки, мы присели с командиром полка на разбитый немецкий танк и разговорились.
– Тиха ночь, начальство! – тревожным голосом сказал майор Котов. – Очень тиха. Прямо-таки подозрительно тиха…
– Усилю боевое охранение, Кудрявцева заставлю сейчас же доставить в траншеи побольше гранат, патронов и снарядов к орудиям, – ответил я. – Сдержим…
– Трудно, начальство, – возразил Котов. – Очень трудно…Ты и сам зна-ешь, что трудно…
Да, я знал о наших трудностях. Немцы на этом участке были сильнее нас раз в пять – в шесть. Наши вторые эшелоны и резервы не могли быть введены в бой этой ночью, так как они были предназначены для нанесения удара по немецкой обороне лишь 2-го мая. И нам предстояло, не считаясь ни с чем, удержаться, пока все будет приготовлено для наступления наших войск.
– Сегодня, можно считать, уже 25-е апреля, – будто перехватив и прочитав мои мысли, вполголоса проговорил майор Котов. – Значит, начальство, мы должны набраться духу на целую неделю. Понятно? Ну, тогда иди, старайся насчет огонька…
Простившись, мы разошлись.
Майор Котов пошел снова в траншею, к бойцам. Я возвратился в штаб и вызвал необходимых людей из управления полка, дал им задачу.
…………………………………………………………………………….
Прошла бессонная и заполненная напряженной работой холодная, мжи-стая ночь.
Бледный рассвет заиграл над буграми. В рощах засвистели птицы. Над де-ревней протарахтел неуклюжий "Капрони".
Тихо было на переднем крае. Ни ракет, ни выстрелов, ни криков, ни шума моторов.
В штабе запищал зуммер телефона.
– Вас вызывает майор Котов, – доложил мне недремлющий телефонист, передавая трубку.
– Вот, начальство, слышишь, тишина какая? А сердце у меня болит. Ей-богу, немцы будут наступать… А что шуму моторов не слышно, так это про-сто. Танки подтянуты на исходные позиции еще до нашего сюда прихода… Да, наступать они будут, – снова и настойчиво подтвердил Котов. – А за ого-нек благодарю, есть чем позабавиться. Теперь смотри там, если что…Знамя, обозы… Одним словом, на подполковника Одинцова не очень надейся. Куль-турный он, но нетвердый… Если что, бери командование на себя. Ну, вот и все. До свиданья!
Положив трубку, я вышел на улицу.
…………………………………………………………………………….
Немецкие орудия и минометы обрушили свой огонь не по боевым поряд-кам, а по тылам полка. Потом, сокращая дистанцию стрельбы, они как бы прочесали всю полосу с тыла до траншей переднего края и начали гвоздить по окопам.
Сейчас же выползли из укрытий "Тигры". Много "тигров". Затрещали бро-немашины и суетливо, охватывая фланги нашей обороны, поползли много-численные бронированные вездеходы с немецкой пехотой.
Ясно. Немцы поставили своей задачей окружить Думбрэвицу и открыть себе дорогу на Боташаны.
Связавшись с Котовым, сообщил ему свои наблюдения.
– Спасибо, – сказал он. – Я тоже так думаю о немецком плане. Немцы на наши позиции пока нажимают слабее, чем на позиции наших соседей. Боюсь за 106-й полк. Он уже раз подвел нас. Помните Новгородку?
Все это Котов говорил мне, конечно, шифром, придуманным нами самими для личных телефонных переговоров. – Одним словом, добавил он, будь что будь, но я буду сидеть крепко. Оставляю в силе все мои ранее вам данные указания. Прощайте!
"Почему он сказал мне прощайте? – подумал я, передавая трубку телефо-нисту. – Неужели у него так болезненно бьется в сердце тяжелое предчувст-вие? Нет, этого не может быть. Мы еще увидимся. Ведь и в Новгородке 22-го декабря 1943 года немцы и разъединяли нас и окружали, но мы выдержали, хотя и сильно подвел нас 106-й полк, оставив правофланговые позиции. Вы-держим и здесь…"
– Вызовите мне минометную батарею! – приказал я телефонисту. – И тан-ковую бригаду вызывайте. На оба телефона сразу.
Батарея мне ответила немедленно. Отдав необходимые приказания и ука-зав цели, я выслушал соображения командира батареи и подтвердил еще раз приказ Котова: "Сидеть крепко", что означало "биться до последнего челове-ка".
Из танковой бригады мне ответили нескоро и ответили плохо.
– Имеем всего восемь, справиться не обещаю, но ни одной гулять домой не пущу.
Все это означало, что в бригаде, выдержавшей перед тем напряженные бои, было всего восемь годных к действию машин и что справиться с двумя сотнями немецких танков они не смогли, но и отступать не собирались. Бить-ся до последней машины. Так решили танкисты.
Танки, грохоча, прошли мимо нашего КП и разместились за домами и в саду, позади левого фланга полка. Два танка прошли на главную улицу села и стали в засаду.
– Немцы нажимают на позиции нашего полка! – возбужденно сообщил мне оперативный дежурный.
 Да и сам я видел и слышал этот нажим. Над позициями полка вздыбились до самых облаков столбы черного дыма от разрывов снарядов и авиационных бомб. Над нашей обороной появились целые стаи немецких бомбардировщи-ков и истребителей.
– Радиограмма от Котова! – подбежал ко мне командир радиовзвода. – Немедленно бросить розетку в "К".
"Бросить розетку в "К", – повторил я про себя. – Значит, противник про-рвался в боевые порядки батальона Василия Савельевича Пацкова!"
Сердце мое сжалось до щемительной боли.
– Дайте резерв! – крикнул я телефонисту. – Резерв? Вариант "К". Испол-нение немедленно! Да, немедленно…
Положив трубку телефона резерва, я потребовал соединить меня со 106-м полком, нашим левым соседом.
– Сидим! – ответил мне хвастливый голос из 106-го полка. – Волна пошла к вам… Держитесь, мы не выдадим…
Через полчаса после вступления в бой нашего резерва, мне удалось свя-заться с Котовым. Он был на НП батальона Пацкова.
– Выдержали, начальство, выдержали! – возбужденно бросил он в трубку. – Розетка попала в цель. Теперь дело за соседями… Пять немецких танков горят... Да. Минометчики отлично били. Сотни полторы трупов немецких вижу. Целую роту накрыли. Молодцы. Пусть Аладин пришлет покушать…
Положив трубку, я облегченно вздохнул и вытер платком вспотевший лоб.
– Дайте бригаду, – сказал я телефонисту. Но в этот момент меня позвали к телефону левого соседа.
– Танки, понимаете, немецкие танки! – хрипел в трубке испуганный голос. – Ничего сделать не можем, батальоны отступают. Советую и вам отойти за Херменештий…
– Сволочь! – закричал я в трубку, но там прекратились всякие шорохи. Связь с левым соседом прервалась.
– Дайте 27-й полк! – закричал я, разозленный разговором с левым сосе-дом.
27-й полк ответил сразу.
– Отходим, – коротко сообщили мне из двадцать седьмого, и больше не сказали ни слова, не ответили на мои позывные.
– Морев, ко мне! – крикнул я своего ординарца, решив было скакать на коне в штаб правого соседнего полка. – Подайте "Зорьку" к штабу.
Пока Морев седлал Зорьку, в районе нашего штаба стало не только невоз-можно сесть и ехать верхом, но и невозможно стало ползти. Немецкие пушки и минометы открыли по нас очень плотный огонь. Несколько снарядов с виз-гом пронеслись прямо сквозь помещение штаба, обвалили угол хаты, порвали телефонные провода и засыпали щебнем и пылью телефонистов.
У нас оставалась действующей только одна радиостанция. Вызвали диви-зию.
 К микрофону подошел сам генерал-майор Богданов.
 Но не успел я ему изложить обстановку, как во дворе послышались крики.
– Спасайтесь, братцы, за нами гонятся "Тигры"!
Я выбежал из хаты и ужаснулся. Рассыпавшись, как стадо испуганных ко-ров, бежали бойцы 106-го полка. Далеко за ними, маяча в тумане, виднелась серая башня немецкого танка. Из танка бил пулемет, и пули, рикошетя о сте-ны и деревья, со звенящим визгом мчались в высоту, не принося никакого вреда.
– Задерживайте их, сукиных сынов! – закричал я на штабных офицеров. – Ложите их здесь, у нашего штаба. Будем обороняться!
Подполковник Одинцов, майор Тихонов, старший лейтенант Штейн, Там-бовцев, Гайриев, Кудрявцев, – все ядро штабной группы, бросились к пулеме-там.
Силою оружия, многие бойцы и бронебойщики 106-го полка были оста-новлены и приняли оборону на рубеже нашего штаба в северной части Дум-брэвица.
Огонь наших пушек и танков остановил продвижение немцев. Отступил и спрятался в лощину немецкий "Тигр".
Наступило затишье. Но это затишье длилось всего несколько минут. По-том немцы ввели в действие до ста машин и широким танковым серпом на-висли над флангами полка, оставленного на произвол и левым и правым со-седями.
 Не приходила также обещанная помощь из дивизионных резервов, и на 22-й гвардейский воздушно-десантный полк тяжелой лавиной навалились две румыно-немецких дивизии. Силы были очень неравны.
Несколько часов подряд на боевые порядки полка, вдвинутого в немецкие боевые порядки, как нож в пузо, лезли немецкие танки и румынские пехотин-цы. Снаряды жгли дома, бомбы вырывали с корнем деревья. В неравном бою горели танки поддерживавшей нас танковой бригады.
Черно-сизый дым затянул улицы, повис над селом. Стало темно, как но-чью. Тяжело было дышать. Немецкие танки били теперь со всех сторон. Не-прерывно налетали стаи немецких самолетов. Бой разыгрывался в целое сра-жение, в котором мы решили умереть, но не отступить.
Часам к двум дня немцы сомкнули кольцо вокруг боевых порядков нашего полка, отрезали штаб от боевых порядков и окружили его. В окружение попа-ли также наши обозы и все остальное, чем располагал полк.
 Связь с майором Котовым я поддерживал только по радио.
– Обстановку сам понимаешь, – сказал мне Котов. – Приказываю про-рваться со штабом из окружения. Спасите полковое знамя, минометы и обоз. Прощайте! Передайте Богданову, что Котов не отступил и не отступит…
На этом наш разговор прервался. В рацию Котова ударил осколок мины.
………………………………………………………………………….
Приказ командира полка мы выполнили.
Разрубив кольцо окруживших нас румынских солдат и выпустив из села обозы и минометы, мы, отползая на северо-восток, сверхчеловеческими уси-лиями сдерживали врага. Наши бронебойщики из полковой роты ПТР и бро-небойщики 106-го полка, задержанные нами, прекрасно работали. Они не подпустили к нам ни одну вражескую бронемашину. А когда немцы бросили против нас танки, мы уже успели занять оборону на танконедоступных кручах южнее деревни Херменештий.
В это же время майор Котов и командир батальона Василий Савельевич Пацков с боем прорвались из траншей на южной окраине Думбрэвицы к цен-тру село и заняли всем полком оборону в каменных зданиях. Центром оборо-ны стал боярский старинный дом с подвалами, чердаками, слуховыми окна-ми, башенками и бойницами.
Прошла новая напряженная ночь.
Все наши попытки связаться с Котовым кончились неудачей и потерей не-скольких человек убитыми.
Генерал-майор Богданов приказал подполковнику Одинцову принять на себя командование вышедшей из окружения частью полка и обещал прислать в помощь нам саперный батальон и пулеметную роту.
Наступило утро, но помощь к нам не смогла придти, так как немцы своим левым крылом ударили ночью на Ново-Херменештий и вынудили нашего ко-мандира дивизии направить именно туда предназначенные, было, для нас си-лы.
Утром немцы возобновили атаки и против нас, и против Ново-Херменештиской группы и против окруженных в Думбрэвице наших рот, воз-главляемых майором Котовым.
Шум боя, долетавший до нас из Думбрэвицы, был в эти часы единствен-ным информатором, что живет наш полк, борется и не сдается.
– Слышите, товарищи, наши бьются там, в окружении – говорил я своим друзьям и бойцам, еле державшимся на своих позициях под ударами румыно-немецких батальонов. – Им гораздо труднее, чем нам. Держитесь до послед-него. Немца на север не пустим.
– Держитесь, держитесь! – подбадривал меня по телефону генерал-майор Богданов со своего наблюдательного пункта. – Скоро мы тряхнем немца. Еще как тряхнем… Держитесь, я вижу. Ваше положение прочное...
 Генерал, конечно, видел другое. Он видел, что наше положение было очень непрочным. Но кстати сказанное бодрое слово бодрило не только на-ших бойцов и офицеров, которым я передавал слова генерала. Оно бодрило и меня, хотя я твердо знал, что раньше 2-го мая мы немца не тряхнем…
Пьяные немцы и румыны оголтело лезли на наши, признаться, жиденькие позиции. Почти в упор расстреливали мы врагов из винтовок, пулеметов и ав-томатов. Мы производили сами контратаки и захватили пленных. Мы создали своей дерзостью у противника преувеличенное представление о наших силах, что во многом помогло нам: враг становился менее нахальным и более осто-рожным. А для нас это означало почти самое главное: нам нужно было выиг-рать время. Время теперь работало на нас.
Издалека, стараниями генерала Богданова, нас поддержал какой-то артил-лерийский полк. Сотни вражеских солдат залегли в поле, не желая идти на смертоносные бугры, занятые нами по краям оврага. Тогда сзади начали на-езжать на них немецкие танки и бронемашины, грозя раздавить своих же сол-дат, если они не пойдут в атаку на наши позиции.
Оказавшись под угрозой неминуемой смерти под колесами и гусеницами своих машин, солдаты встали и с дикими криками помчались на нас.
 Тогда огонь пулеметов, винтовок и автоматов начал косить их, а артилле-рия поддерживавшего нас полка ударила бронебойными снарядами по танкам и бронемашинам врага, загоняя их за холмы и скаты.
И так весь день.
Немецкие самолеты сперва клевали нас непрерывно, осыпая бомбами буг-ры и овраг. Но в середине дня над полем боя появились наши самолеты, и с неба нам уже ничего не угрожало. Небо было очищено.
В Думбрэвице немецкие танки прорвались в центр круговой обороны пол-ка, окружили боярский огромный дом. Они били по дому из орудий и пуле-метов. Били долго, до полного израсходования боекомплекта. Потом, когда дом весь окутывался дымом, огнем, пылью, танки подошли совсем близко к выбитым окнам. Танкисты открывали люки и, высунувшись, закричали:
– Рус, сопротивляйся бесполезен! Иди в плен. У нас будет гут!
– По фашистам, огонь! – командовал Котов или Пацков.
Они командовали попеременно и оба охрипли, надорвав горло в этом гро-хоте, едком дыму и пыли.
 Им нестерпимо хотелось пить. Но воды не было. И когда, под вечер уже, начался дождь, они обрадовались тому, что немецкие снаряды пробили кры-шу и потолок здания: через большую рваную дыру дождевая вода падала в дом и они ловили ее ртами, промачивали горло. Потом майор Котов приказал собирать воду в консервные банки и по нескольку глотков распределять меж-ду страдающими от жажды бойцами.
Не получив согласия русских сдаться и потеряв нескольких, высунувших-ся из люков танкистов, немецкие танки ушли за снарядами.
Через час они снова возвратились и снова ожесточенно били по зданию, в котором сидели храбрецы-гвардейцы.
Пять суток длился бой.
Половина наших товарищей легла костьми, обагрила своей кровью землю Ясского уезда Румынии. Другая половина жила и билась, изнывая от напря-жения, от недоедания и жажды, от бессонно проведенных суток и суток.
На шестую ночь удалось световыми сигналами передать приказ Котову о необходимости прорваться из окружения. На завтра должно было начаться наше наступление и пребывание полка в Думбрэвице, принесшее столь ко-лоссальную пользу армии Шумилова, теперь становилось помехой в работе нашей артиллерии…
…………………………………………………………………………..
В огромном боярском доме в центре Думбрэвицы установились свои за-коны: никто не имел права кашлять, громко разговаривать или стучать сапо-гами. Немцы находились в пятнадцати метрах за колючей проволокой, кото-рой они обнесли дом со всех сторон. Немцев надо было обмануть тишиной.
С наступлением темноты гвардейцы бесшумно подтянулись к выходу. Майор Котов лично прошел по всем комнатам и подвалам, предупредил лю-дей о необходимости соблюдать беззвучие.
– Если ранят кого, и тогда молчи. Стисни зубы и молчи. В тишине наше спасение и наш успех, – говорил он шепотом.
Охотники пробрались за проволоку, зарезав ножами находившихся там немецких часовых, и передали приказ Котова всем другим командирам и красноармейцам, сидевшим в обороне в других домах, о выходе из окруже-ния. Сигнал к началу действия – удар в чугунное било. Удар ежечасно произ-водил вражеский часовой на южной окраине Думбрэвицы. Этим ударом и решил воспользоваться майор Котов в качестве своего сигнала.
Было темно и мжисто.
От напряжения у бойцов и офицеров звенело в ушах, от голода сводило живот, кружилась голова.
– Бу-у-ум, бу-у-ум! – прозвучали удары и замерли в сыром воздухе чугун-ные звуки.
– Пора, – прошептал Котов стоявшему рядом с ним Пацкову и переступил порог.
– Пора, – повторил шепотом условленный сигнал Пацков на ухо ближай-шему бойцу.
– Пора, – повторили следующие за бойцом люди, и это слово прошло по живому проводу, как ток по кабелю электрического телеграфа.
Каждый из бойцов и командиров знал, что именно надо делать ему и в ка-ком месте.
Тишина обманула врагов.
За одну минуту были вырезаны почти все немецкие и румынские посты у проволоки, и полк устремился на северо-восток, прокладывая себе дорогу че-рез немецкие окопы исключительно ножом и штыком. Этому приему боя де-сантники были обучены еще во Внуково под Москвою.
Внезапно завопил румынский солдат не до смерти пораженный в траншее штыком. И тогда поднялся крик и шум по всей немецкой обороне.
– Рус, рус, рус! – вопили солдаты, стреляя куда попало. Паника охватила немцев и румын. Ударили их минометы, ударили орудия. Направление полета трассирующих немецких снарядов лучше компаса показывало, куда надо бы-ло идти нашему полку. Немцы стреляли из орудий по нашим позициям, не ра-зобравшись, что, собственно произошло в их обороне.
Воспользовавшись паникой в стане врага, наш полк прорвал окружение и к утру вышел к своим войскам.
И вот мы снова встретились с майором Котовым. Похудевший, с ввалив-шимися бледно-голубыми глазами, с мохнатыми грязными скулами и мерт-венной бледностью на исхудалом лице, он молча распростер объятия и при-жал меня к своей груди. Мы трижды поцеловались с ним. И на своих губах я ощутил горькую соль и его и своих слез.
– Слава, герою и героям! – воскликнул я, тряся руки Котова, Пацкова и других, вырвавшихся из пекла и принесших славу нашему полку.
– Тебе, начальство, тоже спасибо, – глотая слезы, сказал Котов. – Ты со-хранил штаб, спас знамя полка, без чего полк перестал бы существовать.
…………………………………………………………………………..
И пусть дети наши, пусть молодые потомки нашего поколения знают, что смелость и решительная страсть в борьбе за Родину почти равны бессмертию и хранят людей от снарядов и пуль крепче любой брони.
…………………………………………………………………………..
Днем первого мая нашему полку было приказано выйти во второй эшелон дивизии, привести себя в порядок и немного отдохнуть.
Навстречу нам, подвозя боеприпасы в первый эшелон, по грязной дороге тащились тяжело груженые подводы. На арбах сидели румыны в широкопо-лых коричневых шляпах, в грубошерстных свитерах, с длинными хворости-нами в руках.
Волы, хмуро угнув головы, медленно шагали по дороге, мокрой от дождя. Над широкими холками желто-пегих волов качалось желто-белое новое ярмо, начисто обмытое дождем. Рядом с арбами, держа винтовки на ремень, шли красноармейцы.
– Гони волов, как следует! – покрикивали они на ездовых. – Чего тащи-тесь, как на похоронах?
Румыны, обернувшись бородатыми лицами к красноармейцам, что-то бормотали в ответ и хворостинами показывали на вспотевшие и натруженные шеи волов: "Утомились, мол, животные, не могут идти быстрее".
Вдруг из-за ближнего леса послышался свистящий грохот.
Румыны оживились. Показывая своими гишушке, то есть кнутами-хворостинами, в небо на мелькавшие там огненные челноки, они вскрикива-ли:
– Русешти Катюш, русешти Катюш…
Да, это работала "Катюша", машина Костикова. Она вела пока только при-стрелку. Она готовилась огнем своим очистить Румынию от немецкой нечис-ти и от румынского реакционного феодализма.
Румыния! Здесь живые феодальные фрески попадались нам на каждом шагу.
Вот они, их никогда не забыть. Старик-румын в посконной белой рубахе и белых штанах-макаронах шагал по узкой полоске земли за неуклюжим плу-гом, который с трудом тащил сухоребрый старый вол. Шляпа старика задра-лась и сползла на морщинистый коричневый затылок.
Рядом почти – раскинулось широкое боярское поле с беседкой и вино-градником на углу, с обширным садом возле поля и с красивыми хоромами в саду.
За садом снова тянулись бесконечно длинные, в метр шириной, грустные полоски румынских царан.
Фамильные гербы на боярских хоромах, зеркальные двери, позолоченные балясины веранд, и рядом – заткнутые тряпицами окна курных крестьянских хат, хозяева которых не в состоянии заплатить налог за дым из трубы…
Для искоренения этого контраста, действительно, нужен огонь и огонь.
Не под силу нынешним примариям во главе со старыми примариями пе-рестроить румынскую жизнь. Не могут это сделать и нынешние шеф-дисикторы, уполномоченные деревенских двадцатидворок и обязанные забо-титься о хозяйстве. Ведь и заботиться-то пока не о чем. Призрачное хозяйст-во у румынского крестьянина.
Логика событий ведет к тому, что Румыния должна стать демократиче-ской, иначе она будет никакой, погибнет, как государство.
……………………………………………………………………………
В ночь заняли боевой порядок юго-западнее Херменештий. Штаб полка мы разместили в окопе у стога овсяной соломы.
С горы "Сердце" немцы били по нас из орудий. Стог дрожал от взрывов снарядов. Осколки звенели и жужжали над окопом, шлепали на бруствер, шипели в лужах.
Не знаю почему, пришла мне в эти минуты на память трехлетняя давность. Вспомнился лагерь в лесу, прощание с женой.
До войны многие писатели, не знавшие войны и не переживавшие ее, до пота трудились, придумывая своим героям различные чувства и мысли, вол-новавшие их будто бы перед боем или в самом бою. Они писали, придумывая. Поэтому я не имею права не написать о том, что действительно передумал и пережил.
Переживаемое в эти минуты оформилось у меня в виде виршей:
       Пройдут года,
       Забудутся цветы
       И синие скамьи,
       Забудем лагерь под Клюквой.
       Но сердце сохранит всегда
       Твои милые черты
       И карих глаз огни,
       И блеск зубов
       В улыбке дорогой.
       Сумрак ночи на дубы ложился
       И мокла от росы трава.
       И я с тобой простился,
       Когда за лес ушла луна.
       – Придешь?
       – Приду.
       И вот, ты ждешь,
       А любой снаряд
       Стережет мою судьбу…
Почему пришли мне в память эти строки? Почему я записал их в свою тет-радь? Но разве кто в состоянии объяснить каждое поведение человека под визгом снарядов? Вот, например, когда мы прорывались из окружения в Дум-брэвице, подполковник Одинцов нашел все же возможным нагнуться и под-нять лупоглазую линзу, при помощи которой немецкие солдаты прикуривали от солнца. Нагнулся он в тот самый момент, когда немецкая бронемашина шла у него по пяткам.
 Не лучше ли принять данные факты без объяснений, чем плохо его объ-яснить, втискивая в Прокрустово ложе привычных мотивировок. Война, ведь, бывает не каждый день.
……………………………………………………………………………
Ночь под 2-е мая была холодной. На дне глубоких окопов, прикрытых па-латками, солдаты жгли небольшие костры и грели над ними руки, вытирая суставом указательного пальца слезы, выдавливаемые из глаз едким горько-ватым дымком.
 Издали окопы на скате холма казались розоватыми зигзагами, над кото-рыми мигало слабое зарево костров и вставали большие черные тени, когда кто-либо из солдат прикрывал костер полой шинели, чтобы согреть колени, или вставал над бруствером и смотрел в ночь.
В пять часов утра за нашей спиной застонал лес, загудел и зазвенел воз-дух. Над нашими головами загорелись зарницы нашей мести врагу.
Грохочущий поток огня обрушился на Думбрэвицу. Два часа испытывал он крепость немецких и румынских дивизий. На третьем часу наши войска снова пришли в разрушенную и сожженную Думбрэвицу. И невольно руки воинов, проходивших мимо развалин боярского дома, тянулись к пилоткам, обнажали головы. Здесь был обагренный кровью бастион храбрецов-гвардейцев 22-го полка. Щебень и песок руин рассказывали о невиданном бое за честь Родины, за славу полка и русского оружия.
…………………………………………………………………………..
К десятому мая потеплело. Зацвели вишни, черешни, урюки, груши, ябло-ни и грецкие орехи. Запах цветов и трав напоил воздух и стал пряным, пья-нящим и волнующим.
 Май, месяц любви и сердечных треволнений. Для нас он стал еще и меся-цем взволнованной души. Радио приносило нам из Москвы одно за другим незабываемые сообщения.
9 мая 1944 года войска 4-го Украинского фронта и отдельной Приморской Армии штурмом взяли Севастополь. В Москве 15 мая вступила в строй стан-ция метро "Электрозаводская" на Покровском радиусе. Оформление новой станции посвящено советскому тылу, помогающему нам громить врага на фронте. Родина моя не только живет, но и процветает. И мне начинает ка-заться, что смерть не посмеет оборвать мою жизнь, ибо я нестерпимо хочу придти с победой на улицы нашей столицы и опуститься в Метро, чтобы уз-реть своими глазами творение военных лет, полюбоваться белым прохоро-баландинским мрамором и красным мрамором "сальети", чтобы пройтись по темному граниту пола "Электрозаводского" вестибюля, пощупать пальцами золотисто-бронзовые решетки в среднем зале, взглянуть в глаза четырнадцати барельефам скульптора Мотовилова, посвященным строителям танков и са-молетов, металлургам и нефтяникам.
………………………………………………………………………….
17 мая полк занял новую румынскую деревню. Из румынских хат, разбро-санных по крутым буграм и над обрывами глубоких оврагов, смотрели про-сунутые через окна конские вороные головы. Немцы не успели увезти с собой лошадей, и они остались в хатах, превращенных в конюшни, пронзительным ржанием не то приветствовали нас, не то негодовали.
У крылечек и на широких глинобитных завалинках стояли плетеные из хвороста стулья с круглыми спинками и продавленными сиденьями, под ко-торыми висели пучки хворостяных жил.
Точно первый пушистый снег, белели во дворах перья, рассыпанные нем-цами из вспоротых животов подушек и перин. Шевелились прилипшие к гря-зи легкие белые пушинки.
Мы проехали до кладбища и скрылись от снарядов за толстыми церков-ными стенами. Безмолвно стояли на кладбище каменные кресты, поставлен-ные целый век тому назад, серели гранитные намогильные плиты, ущерблен-ные и поцарапанные стальными когтями войны. В стенах глубоких траншей, как перерубленные древесные корни, торчали концы желтых человеческих костей. Меж кустов сирени и под кронами широких каштанов лежали убитые немцы и румыны, валялись немецкие погоны, куски шинелей в запекшейся крови, смятые папиросные коробки, медные зажигалки и груды стреляных гильз.
Здесь ударил пробный молот нашего наступления. То ли будет, когда нач-нется генеральный удар. А мы к нему готовимся ежедневно и ежечасно.
………………………………………………………………………….
Ночью под 2-е июня я получил приказ явиться со своими помощниками на учение.
На огромной коруции (румынская повозка) всем штабом двинулись мы в путь. В приказе предлагалось нам прибыть на северную окраину Белушеш-чий, а в действительности надо – на северную окраину деревни Тодирешчий, где мы и нашли остальных офицеров соседних полков.
Ошибка штадива, если знать особенности расположения румынских сел, вполне извинительна. Многие румынские села расположены наподобие рас-крытой папиросницы – одна половина с одним, а другая – с другим названи-ем. Не трудно спутать: сто метров ближе – северная окраина Белушешчий, сто метров дальше – северная окраина Тодирешчий. Между селами нет ника-кого разрыва. Даже изгороди из колючей проволоки и плетни тянутся непре-рывной цепью.
У боярского обширного дома толпилась большая группа офицеров, ожи-давших начальника штаба дивизии подполковника Некрасова. Одни закури-вали папиросы, другие оживленно беседовали, третьи заигрывали с девчатами из медсанбата, четвертые окружили незадачливого "казака" в серой папахе и с красными лампасами на широких голубых штанах. Хохоча и крича, они ста-рались вытащить саблю из ножны "казака", но им это долго не удавалось.
"Казак", ординарец одного из тыловых офицеров, любивший пофорсить пестротой внешнего убранства, сопротивлялся из всех сил. Но четверо офи-церов вцепились в его ножну, трое – за эфес сабли с шелковым мохрастым темляком, двое – за плечи и двое – за руки "казака"…
И… бац! Клинок со скрежетом вылетел из ножны. На сверкающей стали клинка, будто засохшие пятна крови, краснели шершавые бугорки запущен-ной ржавчины. Вот почему для изъятия клинка из ножны потребовалась сила целого взвода настойчивых и подготовленных ко всему фронтовых офицеров.
Подошел как раз начальник штаба дивизии. Хмурый, темнолицый и ши-рокоплечий. Он внимательно осмотрел карими глазами клинок, сердито по-смотрел на сконфуженного "казака", прошептал что-то потрескавшимися гу-бами и потом сердито рявкнул:
– Десять суток гауптвахты!…
Дом, в котором нам предстояло провести учебную работу над оператив-ными документами, оказался достойным нашего внимания и я решил описать его в своих записках.
В стеклянном коридоре, опоясывавшем весь дом, было светло. Но во внут-ренних комнатах с очень узкими окнами царил полумрак. Создавалось впе-чатление, что дом был всунут во второй дом наподобие двустенной коробки.
Под потолком внутренних комнат вился темный орнамент из гипсовых листьев и початок кукурузы. На гладких белых стенах лежала серая пудра пыли, по углам шевелилась паутина.
В каждой комнате большие стеклянные двери и кирпичное строеньице в углу, похожее на древний камин.
На деревянных полах, разлинованных цветными шнурами узких прокла-дочек, играли радужные пятна света, прошедшего через разноцветные стекла узорчатых фигурных окон.
Везде фигурность, замысловатость, – отражение замысловатой жизни лю-дей с феодальными вкусами и традициями, дожившими до нашего века инду-стриальных бурь и величайшей мировой войны.
Сосны под окнами дома, сосновая роща невдалеке. Светло-зеленые пом-поны на кончиках веточек сделали эти сосны похожими на кокетливых боя-рынь, недавних обитателей дома, бежавших теперь к Бухаресту.
К северу от дома – раскинулись службы. Тут и каменные амбары с подва-лами для хранения вина, и кукурузные хранилища, и скотные сараи и карет-ный двор с разбитыми каретами.
За службами синели леса, синели горы и горы. Преддверие Карпат.
Странный край остатков дикости и полноводной нищеты, рядом с кото-рыми и на их фоне, как новые бархатные заплатки на ветхой сермяге, ужи-лись изысканный уют и сказочная нега правящих классов, стремящихся по-ходить на весь цивилизованный мир, но стесняющихся быть румынами.
Это видно даже по тому, что в забитых и не тронутых Красной Армией книжных шкафах в доме были французские, английские, немецкие, японские, даже китайские издания, но не было ни одной книги румынского Садовяну, а среди вороха нот и партитур, сваленных в лакированный вишневый ящик, мы не нашли ни одной с именем известного всему миру румынского музыканта Г. Энеску. Он был пока в эмиграции, а его творчество – в забытьи.
Невдалеке от дома зияла воронка от прилетевшего с востока снаряда. От него брызнули тогда стальные осколки и на белой кирпичной стене образова-лись красные язвы и царапины.
В вековечном обозлении против бояр, какой-то румынский крестьянин поддел железным ломом резной карниз дома и завернул его кверху вместе с сизыми листами кровельного железа. И лом торчал в изувеченном карнизе дома, как гарпун в боку кашалота.
Во дворе валялась "универсальная румынская мельница" – деревянная сту-па, удивительно похожая на виденную мною в детстве ступу в нашей семье. И никто, помню, не мог сказать, сколько лет этой ступе. Возможно, была она выдолблена во времена Мамая, когда понятие "Мельница" исчезло, было, из обихода людей.
……………………………………………………………………………
Утром 7 июня мы узнали, что вчера на заре военно-морские силы союзни-ков, возглавляемые американским генералом Дуайтом Эйзенхауэром, выса-дились на северном побережье Франции и открыли второй фронт в Европе.
Мы с командиром полка пошли в траншеи к бойцам и приказали всем на-шим огневым средствам отметить открытие второго фронта пятиминутным огневым налетом на немецкую оборону.
Над нашей траншеей, ведущей на полковой НП, мягко шелестели мяси-стые листья урюков, похожие на широкие свиные уши. Плоды зелеными помпонами качались на ветвях, падали на дно траншеи, подрезанные пулями или осколками и мы вдавливали их в сырой глинистый грунт. Они были пока кислы до предела.
Один из наших батальонов, охваченный общим порывом, произвел вылаз-ку и захватил пленных. Они оказались из 46 пехотной дивизии немцев и рас-сказали нам интересные данные об истории своей дивизии.
Ее били русские войска у Могилев-Подольска, у Каховки, под Севастопо-лем, под Туапсе. Первый командир ее, генерал Ребке порябел от горьких пе-реживаний. На третьем году войны дивизия оказалась на исходных позициях, с которых 22 июня 1941 года двинулась в поход на Россию. Она имела тогда на своем знамени опознавательный символ – большой черный сапог на белом фоне. Потом знак сапога был заменен поэтическим прыгающим оленем. Олень, как лед под лучами солнца, таял по мере военных неудач дивизии на восточном фронте.
Сперва исчезло туловище, потом голова. Остались одни красивые оленьи рога. К июню 1944 года не осталось и рог на белом потрепанном штандарте дивизии, не осталось в живых и ни одного старого гренадера. И теперь новый командир дивизии генерал-майор Энгель готовил дивизию к переходу с ру-мынского фронта на Белорусский и требовал от солдат "тотальников" подви-гов, чтобы завоевать для дивизионного штандарта утерянное право хотя бы на оленью голову.
– Мы не хочем, – заявляли нам солдаты Энгеля. – Гут руссише гефанген-шафт, плен…
Что будет с самим генерал-майором Энгель, увидим…
…………………………………………………………………………..
В конце июля, когда наш полк стоял в обороне на горе Ходора у реки Бах-луй, начальник штаба 7-й гвардейской армии генерал-майор Лукин созвал на-чальников штабов полков.
Собрались мы у недостроенной церкви на горе Котнарий, откуда хорошо были видны немецкие позиции.
Сюда прибыл и подполковник Некрасов. Злой, не выспавшийся, он не го-ворил с людьми, а рвал, будто лаял.
Потом приехал генерал-майор Лукин. Кареглазый интеллигентный муж-чина с красным мясистым носом, седеющими темно-русыми волосами и ши-роким ртом, заполненным металлическими зубами, он был одет в темно-зеленый китель и в голубые галифе с красным лампасом. На ногах его были крохотные хромовые сапоги со звонкими золотистыми шпорами.
Прочитав интересную лекцию о секретном управлении войсками, он усел-ся на скамью в тени яблонь и груш, завязал с нами задушевную товарище-скую беседу.
Рассказал он и о себе. Интересно рассказывал, как книгу читал. Он расска-зал нам, как во время гражданской войны был военным комендантом Луги, как в Сталинграде беседовал с пленным немецким фельдмаршалом Паулю-сом. И о том рассказал, как на глазах Паулюса наши солдаты ободрали кожу с сидений легковой немецкой автомашины, чтобы подчеркнуть этим размер немецкого поражения и оттенить древнюю истину, что "победителей враги не судят".
Во время рассказа генерал Лукин вел себя возбужденно, будто что пред-чувствуя или скрывая от нас волновавшую его мысль.
Он постукивал пальцем о стол, чесал ногтем свои узкие порыжевшие бро-ви, дергал плечами. Золотой погон его посверкивал при этом, отражая сол-нечные лучи, падавшие сквозь шевелившуюся листву яблонь.
– Товарищ генерал-майор, разрешите к вам обратиться? – звонким голо-сом прокричал подошедший к столу тоненький молодой лейтенант с серыми глазами и золотистым пушком над тонкой красной губой. – Принято сообще-ние из Москвы. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 июля, товарищ Сталин награжден Орденом "Победа"…
Генерал рывком встал.
Будто поднятые ветром, вскочили и мы.
И долго в румынском саду, на горе Котнарий, откуда были хорошо видны немецкие позиции, гремели наши аплодисменты.
– Наши войска, – сказал Лукин, – заняли Седлец и Луков, вышли на ближ-ние подступы к Варшаве. Победа, товарищи, близка. Скоро и мы устремимся к Бухаресту…
………………………………………………………………………….
Вечером 17 августа светила полная луна, ныряя в облаках, точно золотая монета в грязных хлопьях старьевщика. Немцы не стреляли, и мы, наслажда-ясь лимонным запахом незрелых грецких орехов, слушали по радио Москву.
"…Северо-западнее Мариамполь, – читал диктор приподнятым и немного торжественным голосом, – наши войска вышли к границе Восточной Пруссии по реке Шешупа…"
………………………………………………………………………….
А двадцатого августа на рассвете начался налет нашей авиации, гул артил-лерийской канонады потряс горы, овраги, холмы и леса.
Войска 2-го и 3-го Украинских Фронтов начали Ясско-Кишиневскую опе-рацию, перешли в Генеральное наступление против Румынии. И на третьи су-тки она капитулировала. Не капитулировать было нельзя.
Россия и ее Красная Армия перевернули дни новую страницу мировой ис-тории.

Апрель – август, 1944 года.
Румыния.
















КЫНИ АМУРАТ
Румынский рассказ

Местный староста, называемый примарем, постучал палкой в окно и сей-час же из избы выбежал смуглолицый мальчик лет тринадцати.
– Буна Сара! – произнес он, низко поклонившись и вежливо подняв над курчавой головой свою коричневую широкополую шляпу. – Буна Сара!
– Добрый вечер! – ответил я по-русски.
– Буна Сара! – по-румынски сказал примарь с той холодной небрежно-стью, с какой принято было в Румынии разговаривать властям с подчинен-ными.
Смотря как-то в сторону, будто боясь выпачкать свои карие глаза о смуг-лые щеки мальчика, примарь строгим голосом пояснил ему, что я как раз и есть тот квартирант, о котором он, примарь, уже говорил Мальчикову отцу, и что со мной надо быть вежливым.
Потом, попрощавшись со мною, примарь пошел определять на квартиры других русских офицеров, а мальчик, улыбаясь и продолжая держать шляпу над обнаженной головой, тоненьким голоском пригласил меня к избе.
– Винин куа, идите сюда, – сказал он, взбегая впереди меня на крыльцо и предупредительно отворяя дверь.
Мы вошли в просторную избу с земляным полом, посыпанным желтым песком. На выбеленных мелом стенах висели яркие плакаты самой противо-речивой и контрастной тематики. Были тут изображения кукурузы и арбузов, бурых грецких орехов и золотисто-голубых гроздьев винограда, лежавшего на хрустальной вазе.
Рядом с этим натюрмортом, висели мифологические изображения. Тут и голые ангелы с очень маленькими белыми и розовыми крылышками, тут и неизвестные мне угодники с кабаньими и орлиными головами, тут и плохонь-кая репродукция картины Леонардо да Винчи с румынской надписью "Сiна де ирма" – "Тайная вечеря".
И, как и в других румынских избах, под образами стоял портрет черно-окой красивой женщины со страстным выражением лица. Это была мамко Елена, мать короля Михая I.
Услышав наш приход, из смежной комнаты показались хозяева. Высокий румын с сухощавым лицом и реденькой черной бородкой, в длинной холще-вой рубахе и в кушаке с красными длинными махрами на концах, приветливо улыбнулся и сказал по-русски: – Здравствуйте, пан!
Жена его, маленькая кругленькая женщина в черном платке и серой домо-тканой юбке с широким воланом, приветствовала меня по-румынски, но на-отрез отказалась подать руку и, испуганно пятясь, запрятала обе руки за спи-ну.
– Наша баба офицера боится, – пояснил хозяин, посмеиваясь на жену и приглашая меня проследовать за ним
Мальчик умудрился проскочить в смежную комнату впереди нас.
Путаясь под ногами и, видимо, очень желая ввязаться в разговор, он пока-зал мне ручонкой на хозяев.
– Тато, мамо. Буна тато, буна мамо…
– Отец и мать хороши, а вот сын как? – спросил я у румына.
Хозяин ласково погладил сына по голове.
– Михай, фромат баетц, хороший парнишка…
– Фромат Аша, – возразил я, – хороший кавалер…
– Нуй, нуй! – затряс румын черноволосой головой. – Михай нуй Аша, Ми-хай – баетц.
Михай молча посматривал то на отца, то на меня. И по глазам его было видно, что ему больше нравилось быть Ашой, нежели носить название баетц.
И все-таки очень Михай показал, что он далеко не Аша, хотя и хотел бы стать взрослым, как желают этого дети любой страны.
Со мной он очень скоро подружил и, не чая во мне души, старался всегда сделать для меня что-либо приятное.
Он натащил мне целый ворох румынских книг, которые я не мог читать. Он моментально докладывал мне, если аист начинал стучать клювом, удовле-творяя этим стуком свои певческие потребности (Аист, как известно, лишен голосовых связок. Но от стука своим клювом он получает такое же чувствен-ное удовольствие, как и соловей от своих трелей) и мне приходилось по це-лому часу тогда слушать этот стук. Он носил мне грецкие орехи, за которые я, конечно, был ему много признателен.
Но Михаю все это казалось недостаточным. Он решил сделать мне самое сильное удовольствие и готовил его по секрету, иначе его затея сорвалась бы в самом начале.
Мне оставалось быть в этой деревне одни сутки, после чего снова надо было ехать в свой полк, действовавший в районе города Тыргу Фрумоз.
Пополудновав с хозяевами, я вышел на взгорье за виноградником и сел на скамеечку. Отсюда, окутанные синей дымкой, виднелись покатые отроги Карпат, синели дубовые леса за Серетом. Отсюда была видна почти вся де-ревня, беспорядочно разбросанная по буграм и над ярами, утопавшая в зелени садов и рощ.
В воздухе стоял тонкий запах лимона, источаемый листьями грецкого ореха, широкие ветви которого висели над скамьей.
С юга доносился отдаленный гром артиллерии. Там шли бои.
И мне очень хотелось побыть в этот последний день пребывания на отды-хе совсем наедине, помечтать, подумать, кое-что записать.
Но не успел я раскрыть свою записную книжку, как ко мне, запыхавшись, подбежал Михай. Глаза его горели, на щеках был румянец. И во всей его фи-гуре дышало что-то такое, будто бы он, подобно Архимеду, сделал очень важное открытие и готов был закричать: "Эврика, эврика!"
Путая румынские и русские слова, он пытался заинтересовать меня какой-то затеей, но я его плохо слушал и совсем не понимал.
– Нушти, нушти! – механически сказал я пристававшему ко мне Михаю. – Не понимаю, не понимаю!
Мальчик озабоченно заморгал глазами, запечалился и умолк, съежившись комочком.
С минуту мы сидели молча, занятый каждый сам собою. Я уже снова раз-вернул тетрадь и начал записывать, как Михай вдруг радостно взвизгнул, глянул на меня засверкавшими радостными глазами и… жестом руки попро-сил меня подождать его здесь, а сам, придерживая пальцами узкие белые штанишки, помчался вниз.
Я следил за ним глазами. Он, перепрыгнув через плетень, некоторое время возился в куче прошлогодних кукурузных стеблей, потом шмыгнул к сараю, где находилась собачья будочка, и исчез из вида.
Прошло минут десять, может быть, пятнадцать, а Михая все не было. Слышался только его уговаривающий кого-то голос, да позвякивала железная цепь.
"Наверное, рассердился парень, – подумал я. – Не идет…"
Тут я вспомнил, что давно уже собирался взобраться на самую вершину горы, где стоял большой каменный крест и посмотреть, нет ли на нем инте-ресных письмен. Ведь крест этот стоит давно и никто из румын, даже очень старых, не мог назвать времени, когда поставлен крест.
Я встал со скамьи и начал карабкаться на кручу.
Не сделал я и полсотни шагов, как услышал позади себя пронзительный испуганный детский крик.
Оглянувшись, я увидел Михая. Выпучив глаза и спотыкаясь на бегу, он старался уйти от собаки, кричал:
– Пушка! Кыни!
Он жестами показывал мне, чтобы я застрелил гнавшуюся за ним черную большую собаку.
Собаке мешала бежать цепь с привязанным к ней коротким колышком. Она то и дело цеплялась цепью или колышком за плетень, за виноградные ло-зы и палочные подставки у виноградных кустов, визжала тогда и бешено рва-лась.
Наконец, собака выбралась из виноградника и ринулась за Михаем по бугру.
Вынув пистолет, я стоял в нерешительности: стрелять мне в собаку или не стрелять. Ведь не бешеная же она? Хорошая собака, которую, я знал, очень любил хозяин-румын.
Мальчик и гнавшаяся за ним собака были совсем уже близко от меня, ко-гда я заметил и понял, что произошло. К левой задней ноге собаки была при-кручена немецкая толовая шашка с зажженным бикфордовым шнуром. Голу-бой дымок, струившийся из шнура и потрескивавшее шипение напугали со-баку, и она спешила, поэтому, укрыться от опасности под ноги человека.
Стрелять в собаку было поздно и бесполезно. Поэтому, схватив мальчиш-ку за руку, я вместе с ним перепрыгнул через собаку и стремительно увлек его в давнишнюю немецкую траншею, вырытую на скате горы.
Собака, бросившись за нами, пролетела по инерции через траншею, и сей-час же грохнул взрыв.
Выглянув через бруствер, я увидел разорванную в куски собаку и кудрявое черное облако дыма над ней.
– Кыни амурат? – пропищал испуганный Михай. – Собака сдохла?
При этом он попытался разъяснить мне, что хотел позабавить меня, но со-бака выдернула кол, к которому он, было, привязал ее, и пустилась за ним, едва Михай поджог бикфордов шнур.
– Кыни амурат? – снова спросил он, уже немного оправившись от страха.
– Амурат! – со злостью сказал я и от души залепил моему юному другу по шее ладонью, так как не мог по иному растолковать ему недопустимость про-деланной им опасной игрушки.

Август, 1944 года.
Румыния.






















ЧАСЫ
Рассказ-шутка

Вечером мы остановились на долгий привал в немецком лесу. Здесь было уже тепло, пахло весной. И молнии, сверкавшие на западе, и гром за Одером, – все это многим новичкам было принято за настоящую весеннюю грозу.
– Гроза? – засмеялись старые бывалые солдаты, подтрунивая над нович-ком. – Раньше-то был на фронте?
– Раньше не был, – признался молоденький небольшой красноармеец, по-звякивая котелком, который он отвязывал от вещевого мешка. – Из запасного полка к вам попали…
– Это сразу видать, – отозвался басистый голос из-за дерева. – Илью про-рока вы с нашей гаубицей перепутали.
Бойцы весело захохотали.
– Да что пророка, – продолжал басить все тот же голос из-за дерева. – Они, можно ожидать, немецкие "сюрпризы" перепутают с нашим суп-рисом…
Бойцы снова было захохотали, но из темноты раздался громкий и немного сердитый голос:
– Чтобы они не перепутали, надо их не глушить смехом, а своей практи-кой с ними поделиться. Я вот сейчас и расскажу про случай с нашим отделе-нием…
По голосу бойцы узнали своего отделенного командира сержанта Макаро-ва и сейчас же притихли.
Они любили слушать его рассказы, но и боялись, как бы он не рассказал новичкам про часы, вспоминали о которых в отделении не с охотой.
Высокий толстый, похожий на дюжего артиллериста, сержант Макаров подошел к бойцам, подвинул ногой деревянный обрубок и, посветив на него фонариком, присел.
– Не робей, Семенов, – похлопал он по плечу маленького красноармейца, возившегося с котелком. – Наши орлы, было дело, ниже куриц летали. А те-перь, можно сказать, вознеслись до облаков. Ве-те-ра-ны, вот как!
Макаров, будто не желая дальше рассказывать, взял валявшуюся рядом веточку и с минуту молча стегал себя по голенищам сапог. Но в действитель-ности он желал рассказать, и паузу сделал, чтобы подыскать подходящую форму для изложения истинного факта в юмористическом виде, не обижаю-щем его отделение.
– С ними я, товарищ Семенов, познакомился осенью 1944 года, – внезапно заговорил Макаров. – Мы тогда из разных запасных полков попали в одну фронтовую часть. На фронте до этого ни разу не были. А фронт, он сложная штука. И звуки на фронте другие, и вещи по иному выглядят, и догадаешься об ином уже после, когда глупость сделаешь.
И вот, чтобы глупость не повторилась, а умное дело множилось, люди и придумали рассказывать о себе, будто о другом человеке. Это чтобы крити-ковать себя покрепче и домысливать поглубже. Поэтому, наперед говорю, кому не любо, не слушай, но врать рассказчику не мешай. Вот как…
Наша дивизия захватила тогда немецкий город. Два полка дальше пошли, а третьему было приказано навести порядок. Тут и заводы немцы бросили, и скот тысячами бродил по полю, и… "вервольфы", оборотни ихние, шалили. Всему надо было дать толк.
Ну и нашему батальону поручили дело.
Дошло и до моего отделения. Единица это небольшая, но стоит дорого, если правильно применить. Нам поручили завод один осмотреть и взять под охрану.
Прошелся я по цехам. Вижу, ход под землю имеется. Покликал вот их, ве-теранов, и спустились мы под землю. Идем по коридору. Лампы горят, венти-лятор шумит. Все по-хозяйски. В конце коридора нащупали дверь. Открыли, и диву дались. Сияет комната, будто никелем вся покрыта. На потолке лампа величиною с лошадиную голову. На стенах зеркала, похожие по форме на во-ронку. На мраморных столах серебряные штакеты с зажатыми в них пробир-ками, магнитные дуги, бронзовые подставки с разноцветными кнопками.
Глядь мы туда, глядь сюда – глаза разбежались по предметам. Вот как.
А ходим мы на цыпочках, чтобы никакого шуму. Вдруг, слышим, рып-рып, рып-рып. Часы кто-то заводит.
Оглянулись мы кругом и смотрим друг на друга. Молча друг друга глаза-ми спрашиваем, что же это такое, рыпит, а в комнате никого нету. И все же рыпит.
Тут меня боец Григоров толк локтем.
– Посмотрите, – шепчет он. – Занавеска…
Хвать я эту занавеску и вперед, а бойцы – за мной.
В соседней комнате, вероятно, не ожидая нас, цивильный немец в штат-ском пиджаке, склонившись над столом, заводил большие круглые часы.
– Хендэ Хох! – закричал я, и немец даже подпрыгнул от испуга, но руки поднял и кинулся с поднятыми руками еще в одну дверь, в секретный ход. Тогда я его за шиворот и кричу Григорову:
– Обыщите этого гуся с головы до пят!
Пока Григоров обыскивал немца, я рассмотрел часы. Отличный будиль-ник. Стрелки вороненые, циферблат нарядный, цифры римские. Стучали они очень исправно. Я сам часовых дел мастер, в звуке знаю толк. Посмотрел и в механизм. Мать честная, такой тонкой работы и не сыскать. "Хорош, думаю, трофей. Для штаба пошлем этот будильник".
Взял я часы и сую их немцу.
 – Бери! – говорю. – Бери, и шагом марш. В штабе с тобой разберутся. Нам, говорю, с тобой нечего волынку разводить.
А немец совсем расстроился. Часы не берет, бормочет:
– Ди ур ист шлехт…
Плохие, мол, часы. И это он говорит мне, часовому мастеру первой руки. Вот нахал.
Тут пришлось нам его силой убедить. Засунули мы часы в солдатский ра-нец, а ранец на спину немцу лямками пристегнули и вытолкали немца наверх, во двор.
Он там сел на землю, обхватил голову руками и замычал по коровьи. Это они, немцы, плачут так, по коровьи.
Пришлось автоматом ему пригрозить, чтобы смирнее он был.
Тут, на наше счастье, грузовичок подвернулся попутный. Мы немца поса-дили в кузов и…
Сержант кашлянул раз и другой, потом, будто извиняясь перед новичками, сказал:
– Дальше, товарищи мои, я не был очевидцем… Мне пришлось на заводе остаться, а немца сопровождал в штаб красноармеец, ныне ефрейтор, това-рищ Григоров. Его мы и попросим досказать рассказ.
Григоров начал отпираться и отнекиваться, но новички, а их было поло-вина отделения, так настойчиво стали просить, что Григоров, вздохнув, со-гласился.
– Так и быть, доскажу, – заминая пальцами цигарку, которая смотрела до этого на ребят единственным красным глазом, сказал он. – Только эпилог рассказа будет за вами, товарищ сержант… С эпилогом у меня не выйдет. Я тоже не был в эпилоге очевидцем.
– Ладно, – согласился сержант. – Вывезу…
– И так, товарищи, – начал Григоров, – поехали мы с немцем в кузове. Только пыль за нами вилась, да мелькали мимо каменные тумбы с немецкими орлами, кусты мелькали. В кюветах каски немецкие валялись и даже… валя-лись штаны.
На душе у меня было очень весело, а у фрица совсем наоборот. Посерел он. На дорогу скучно смотрит и трясется, как в лихорадке. Пробовал я его ве-селить. "Стукну, говорю, вот прикладом, так не будешь скучать!"
Никакого впечатления. Еще скучнее он стал. Вот каналья!
Так мы с ним проехали километров пять. Грузовичку надо было направо, а нам – налево. Одним словом, высадили нас.
С километр еще надо нам было пешком идти. Ну, и пошли. А фриц совсем с ума спятил. Кричит на меня:
– Рус, капут, капут, – а сам это ранец хочет со спины снять.
Ну, ясное дело, меня злость взяла.
– Это немцам, говорю, капут! – А для ясности, прикладом я его огрел по казеннику и приказал идти бегом.
И так помчались мы. Фриц впереди, а я за ним.
Бежит он, а сам протестует, вроде в бунт пошел. Дерг это за лямки, дерг. Только дергал он не за те концы, и ранец еще крепче прилипал к его спине.
Бежит фриц, а сам хочет на меня оглянуться. Тут я ему грожу автоматом и затвором для блезира кляц, кляц… Застрелю, мол, на месте ослушания.
Это на него действовало. Он мне, как миленький, набирал скорость. Даже руки в локтях согнул, чтобы по всей форме бежать.
Метров на пятьдесят впереди меня он оказался. А тут еще обмотка у меня развязалась на счастье. Пока ее подправлял, фриц на добрую сотню метров успел убежать.
"Дай, думаю, поднажму. Не сообразил бы фриц в рощу нырнуть, которая невдалеке была от дороги. Стрелять если тогда по нем, часы можно повре-дить…"
Не пробежал я и пятнадцати метров, как, вижу, сверкнуло на спине у фри-ца ослепительное пламя. И грохот такой раздался, что я упал. А пока поднял-ся, фриц исчез подчистую, будто его и не было…
– Ух, ты! – воскликнул Семенов и, встряхнув котелок, громыхнул прово-лочной дужкой о его жестяную стенку. – Ух, ты! – повторил он.
– Вот тебе "ух ты", – передразнил его Григоров. – Подбежал я к тому мес-ту, где перед смертью фриц стоял, а там одна воронка и клочок шерсти от фрица валяется на краю воронки. Остальное улетело, братцы мои, неизвестно куда…
– Так и не нашли фрица?! – прерывисто дыша, спросил Семенов.
Ветераны душевно расхохотались.
– Как его найдешь, – сказал сержант Макаров. – На спине-то у него, ока-залось, была адская машина, ловко подделанная под будильник. Вот вам и сказ про часы.
Сержант встал, посмотрел сквозь листву на небо.
– Звездно, будет погодка. Ну, поспите, товарищи. Через два часа выходим на передний край.

Март, 1945 года.
Берлинское направление.













В ТРИ ДЕСЯТЬ
ПО
ГОРЬКОВСКОМУ
Из моих записок

И вот поезд остановился на вокзале того города, о котором еще в средней школе читал я летописные строки: "…лета 1221 князь Юрий Всеволодович заложил град на устье реки Оки и нарече имя ему Новград Нижний".
О котором французский писатель Александр Дюма, посетивший в свое время Нижегородскую международную ярмарку, написал тепло и любовно, назвав знаменитый нижегородский откос одним из красивейших мест в Евро-пе.
О котором гремела историческая слава, как об освободителе Москвы от поляков в начале XVII века.
О котором на всю Россию разошлись народные легенды, заставлявшие нас слушать их с замиранием сердца еще в детские годы и не забыть на всю жизнь.
Дед мой, скитавшийся по России, был и в Нижнем, на Волге. Потом он рассказывал вечерами новгородские легенды о кремле, о городе, о далеком прошлом Нижегородской земли. "…А еще раньше, чем Кузьма Минин поя-вился, – ровным голосом, бывало, рассказывал дед, – володел этим городом грозный князь Василий. И Москвой правил он, и Русью и Нижним Новгоро-дом. Сильный был князь. И умница, к тому ж. Он заметил, что стены бревен-чатые обветшали в городе. И огонь мог их пожечь, и ворог злой легко мог разрушить. Тогда и решил князь Василий каменную крепость-кремль строить на бугру, что между Окой и Волгой возвышался. А к месту этому, по оврагу глубокому и сырому, речка Почайна текла. А над речкой, на бугорочке жил купец с молодой женой Аленой. Красивая была она, свет божий очами ясны-ми затмевала, птичек заставляла красоте своей песни петь. А муж, купец Ло-пата, души в ней не чаял, все любовался ею, любовался и вздыхал: "Ох, Але-на, тоскую я сердцем, скорблю. Беду лихую сердце чует".
А она засмеется так, голубыми глазками на мужа посмотрит, белой ручкой по русым кудрям его поведет, поцелует в губы алые и скажет: "Не грусти, Гришенька, не скорби сердцем. Люблю тебя, сокола моего ненаглядного. И никакой беды-кручинушки не принесу тебе, ненаглядному…"
Беда подкралась внезапно.
В лето одна тысяча пятьсот осьмое Петр Фрязин начал, по княжему веле-нию, строить каменный кремль на Оке. Башню надо было закладывать. Ка-менщики хмурые, бородатые, засучив рукава, по бугру молча расхаживали, на речку Почайну посматривали. Ждали они, чтобы человек какой появился там…
Рассвело уже. Солнышко проглянуло над лесами, над буграми. Золотыми крыльями по Оке-матушке да по Волге затрепыхалось солнышко и пошла по воде сверкающая волна, заигралась у берегов золотая зыбь.
– Плохо дело, – сказал Петр Фрязин. – Плохо. Не показывается человек на Почайне, а без исполнения нраву сего не велено нам башню закладывать
Вдруг шевельнулись каменщики, окрестили лбы свои высокие, прошепта-ли с ужасом:
– Идет…
С горы, неся коромысло на плече и с ведра на руке, к речке Почайне кра-савица Алена спускалась, ненаглядная.
– Хватайте ее, хватайте! – закричал кто-то.
Схватили Алену и в землю под камни башенные вместе с коромыслом за-рыли. С той поры одну из башен кремля нижегородского Коромысловой башней прозвали. А Григорий Лопата, про беду узнав лихую, в речку Оку с крутого берега бросился и погиб в волнах холодных…!
Вспомнились мне и легенды эти, и правда о Нижнем Новгороде и вымы-сел о нем, когда вышел я из вагона и, придерживая локтем вещевой военный мешок, зацепленный лямкой за мое правое плечо, направился к решетчатым железным воротам с надписью "Выход в город".
И первое, что мне захотелось, это заменить бы вывеску «Выход в город» более правильной надписью "Вход в город".
 Да, именно вход в город. И в какой город! В город родины нижегород-ского ополчения, которое под руководством Кузьмы Минина и Дмитрия По-жарского в 1611 году спасло Россию от ига польских панов. В город, где ро-дились такие гении, как механик-самоучка Кулибин и композитор Балакирев, революционно-демократический критик Добролюбов и пламенный больше-вик Яков Свердлов, великий писатель Максим Горький и великий летчик на-шего времени Валерий Чкалов.
Моя рука рванула меховую шапку с головы и, небрежно сунув документы представителю комендатуры, стоявшему у двери проходных ворот, я с не-описуемым трепетом ступил на камни городской привокзальной площади, полной народа, шума, трамвайных звонков и визга автомобильных сирен.
Автомобили! Они сделаны здесь, в Горьком. Горький в дни Отечествен-ной войны был самой большой в России кузницей боевого оружия, которым фронт сокрушал врага. Он давал нам и автомобили, и пушки, и артсамоходы и танки. Он давал самолеты.
Редкие крупные хлопья сырого снега медленно падали на мою обнажен-ную голову, и мысли и чувства, теснившиеся в моей груди, не давали мне за-мечать снег и ветер.
Город, вот что было передо мною. Волжская святыня России…
– Граждане, пройдите с дороги, – услышал я голос милиционера, но поче-му-то не тронулся с места. – Товарищ, и вы пройдите. Наденьте шапочку и пройдите. Вам куда надо?
– В Горький, – сказал я, надевая шапку.
– Э-э-э, Горький велик, – укоризненно-удивленным тоном возразил мили-ционер и сочувственно посмотрел на меня черными глазами. – Вы, наверное, впервые здесь?
Милиционер Захаров был первым нижегородским, то есть горьковским, жителем, с которым я немного побеседовал и получил у него первые советы, как и на каком трамвае доехать до Тобольских казарм. Туда я имел назначе-ние.
В три десять дня по горьковскому времени втиснулся в трамвайный вагон девятого маршрута и начал свою жизнь горьковчанина.
 Далеко теперь был враг, загнанный в свою берлогу и добиваемый в ней. Но война еще гремела, и по военному выглядел Горький. В небо смотрели ст-волы зениток, по улицам грохотали артсамоходы и танки, направляясь на во-кзал, маршировали батальоны.
Над городом раскатывался грохот пушек, проходивших боевое заводское испытание, шумели моторы самолетов.
Сквозь разбитое окно трамвая я видел дома с крестообразными бумажны-ми наклейками на стеклах, длинные магазины, пустые ларьки, сберегательные кассы, голубые почтовые ящики, из горловин которых белели уголки с тру-дом втиснутых писем. Миллионное население города писало на фронт и поч-товые работники не успевали очищать ящики.
Но вот прервались дома и постройки. Справа, за крутой гранитной набе-режной, завиднелась Ока.
За Окой синели крутые бугры, по которым лепились дома, церковки, сады, белели гармошки длинных-длинных всходных деревянных лестниц.
Слева от трамвайной линии, за мостом, виднелся белесый Канавинский собор, о котором упоминалось в международных отчетах о Нижегородских ярмарках.
Старичок в коричневом пальто с плюшевым старинным воротником и большими черными пуговицами, мой сосед по трамваю, охотно пояснил мне, что в этом соборе теперь помещалось управление Волжско-Окского речного пароходства, что на Волгу и ее притоки – Каму и Оку – падает сорок пять процентов всех речных перевозок пассажиров и грузов по рекам СССР, что одна только Волга заменяет десяток железнодорожных линий по своей грузо-пропускной способности.
У грандиозного здания Горьковского Горсовета, поражающего своей им-позантностью и башенками над подъездами, разговорчивый старичок вежли-во откланялся, подняв неглубокую бобриковую шапку над своей лысой голо-вой и, улыбнувшись умными серыми глазами, вышел из трамвая. Мы даже не познакомились с ним, как и многие другие, ехавшие совместно в тесно наби-том вагоне.
От остановки у городского совета трамвай, занося нос вправо, начал под-ниматься к огромному шестипролетному мосту, висевшему над Окой на мощ-ных чугунных фермах и каменных быках.
С моста был виден Кремль над Окою. Красно-бурые стены его, вырастая из крутого бугра, камнями и башнями прошлых веков смотрели в наше совет-ское небо, любуясь гудевшими там самолетами.
У правого берега, прососав лед, широкой серой полосой плескалось вода, медленно плыли по ней покачивающиеся синеватые льдинки.
Слева от моста возвышалась высокая гранитная стена с печурками и при-чальными приспособлениями. Там была пристань.
У причала мерзла в потемневшем льду темнорыжая широкая баржа с бе-лым словом на борту: "Семга". За ней, в отдалении, маячили буксирные паро-ходы, туманился мыс, серела в голубой дымке широкая полоса подтаявшего льда на Волге.
На пристани, ожидая ледохода и работы, с мольбой к небу подняли свои серые железные руки ажурные стрелы электрических кранов. Пара красных товарных вагонов стояла на рельсах пристанной ветки. Над почерневшими вершинами деревьев кружили прилетевшие грачи. Наступала весна 1945 года, хотя и в Горьком перелетывал снег.
Трамвай по мосту шел медленно. Гулко отдавался шум и стук его колес в двойном настиле моста, в цементе и дереве, в чугуне и стали его конструкций.
Этот почти километровый мост несколько раз в течение войны пытались бомбить немецкие летчики. И не разбомбили. Издеваясь над ними, мост слу-жил и служит, будет служить России всегда.
За Окским мостом трамвайные рельсы разбежались в стороны, как лихие усы. Левый ус метнулся к улице Маяковского, правый – к Ромодановскому вокзалу. Мы поехали прямо в гору, покрытую камнем и асфальтом. Слева над дорогой висели кручи и бугры, справа – глубокий яр, крутые скаты к Оке.
Чарующая природа, выразительный рельеф, неповторимые виды. Что-то мощное и самобытное ощущается во всем, и я полон таких же молодых пере-живаний, которые в свое время охватывали меня в аудиториях университета и института на лучших лекциях лучших профессоров.
…………………………………………………………………………..
У Красных Оврагов, куда пришелся я пешком, ко мне подошел рослый ка-реглазый курсант с серебристой эмблемой танка и желтой суконной обшив-кой на черных погонах.
– Здравия желаю, товарищ капитан! – сказал он, беря под козырек и мо-лодцевато стукнув каблуками. – Я вас сразу узнал.
Подав руку курсанту, я старался вспомнить, где же я видел этого челове-ка?
Но он сам пришел мне на помощь.
– Помните, товарищ капитан, вы лекции читали у нас в техникуме? А я, бывало, помогал вам карты развешивать на подставке и чертежи на доске де-лал…
– Ваня Федоренко! – воскликнул я. – Дорогой мой! Вырос-то как, не уз-нать…
Мы крепко обнялись, потом кратко рассказали друг другу о себе. И мой ученик рассказал мне о своем боевом пути, о боях, в которых участвовал, и о госпиталях, в которых лежал, о радости побед и о серьезной учебе в танковом училище, о полученных им боевых орденах.
Вдруг он как-то весь просветлел, стал вдохновенным и по-особому взвол-нованным.
– Товарищ капитан, – таинственным, влюбленным голосом прошептал он. – Если бы вы знали, какое впечатление произвел на нас, курсантов, Горьков-ский завод № 92! Мы там недавно были на экскурсии. Ох и дела, ох и город Горький! Я никогда такого не думал и не представлял себе…
Углубившись в эту тему, видимо, сильно волновавшую курсанта, он рас-сказал мне о всем, что видел на артиллерийском заводе.
– Особенно, товарищ капитан, запомнился мне кузнечный цех, – подчерк-нул он. – Там, знаете, возле печей движутся особые машины. Называют их "манипуляторами". У манипуляторов имеется огромная стальная рука. Паль-цами этой руки манипулятор хватает из печи толстые металлические болван-ки и ловко подает их под паровой молот.
Стук, стук, стук… и начерно обработано горячее металлическое бревно, из которого будет сделан орудийный ствол.
Иные, очень толстые болванки, раскаленные докрасна, железная рука слегка встряхивала и спокойно подсовывала под головастый пресс. Тогда ра-бочий ложил свою лопатку ребром на болванку и приводил в действие пресс. И пресс давил на лопатку, разрезая сталь, как мыло
В цеху работали два манипулятора. Встречаясь на рельсах, они передавали друг другу молча свои полутонные грузы и снова расходились в концы цеха. Один манипулятор катился к печам, а второй – на свое рабочее место. Прямо- таки, как умные люди.
А там, в другом конце цеха, болванки ползли на конвейер и попадали под специальную пилу, которая мгновенно с диким визгом разрезала их на части. До самого свода крыши взлетали огненные брызги опилков.
Наблюдали мы и керновку орудийных стволов. Очень интересная работа. Представляете себе, двигаясь на каретке, круглый длинный кусок металла встречает на своем пути неподвижный стальной стакан. Стакан этот острыми краями врезается в сердечник металлического цилиндра и утопает в нем все глубже и глубже, как утопал бы обыкновенный чайный стакан в пшеничном тесте, из которого хозяйки вырубают кругленькие коржи.
Потом этот стакан, а называется он керном, машина вынимает из метал-лического цилиндра вместе с заключенным в нем сердечником и…канал ствола орудия готов. Но это еще не все… Идет потом еще нарезка стенок ка-нала ствола.. И тут тоже очень интересно и очень удивительно. Сразу рабо-тают двадцать четыре резца…
– Пятерка идет, пятерка! – закричали люди, ожидавшие трамвай. – Кто на Мызу, давай сюда…
– Товарищ капитан, – прерывая свой незаконченный рассказ, сказал Фе-доренко. – Нам надо как раз на этот трамвай. Он пойдет по Арзамасскому шоссе к Тобольским казармам…
Уже в вагоне, не имея возможности по вполне понятным причинам про-должать рассказ об артиллерийском заводе, Федоренко пригнулся к моему уху и прошептал:
– Даже имея один город Горький с его заводами, мы и то сможем крепко разговаривать с любой страной. А у нас ведь еще, кроме Горького, есть чем погордиться. Но город Горький… Нет, я прямо-таки этого не ожидал… Какая индустриальная мощь…
Я посмотрел в молодое, красивое лицо курсанта, в его сверкающие карие глаза, в румянец на гладко выбритых щеках и понял, что он влюбился в город на волжско-окских буграх и низинах, в город былой и настоящей славы.
…………………………………………………………………………..
В этот же вечер я представился своему новому начальнику и получил у не-го разрешение назавтра осмотреть хоть немного город Горький.
Я умышленно не стал расспрашивать ни о местах, которые бы желательно посетить, ни о достопримечательностях, которые надо бы увидеть. Мне все хотелось увидеть, но время было ограниченно и я не хотел в довершение к этому портить жесткими рамками преднамеренного маршрута ту эмоцио-нальную прелесть, которую может ощутить лишь свободный скиталец по не-знакомым улицам огромного города.
Заночевав у моих новых друзей в одном из корпусов военного городка, я утром отправился в путь.
Было туманно. Во дворе носились ватаги ребятишек. Они кричали, как грачи, бросали друг в друга комьями талой земли, запускали в сырой косма-тый воздух бумажных голубей, которые тут же беспомощно падали на землю.
Одна группа малышей самостоятельно изучала водопроводную технику.
Один по одному, воровато оглядываясь, карапузы подбегали к водораз-борной колонке, дергали рукой за коромысло рычага и отбегали в сторону.
Толстенький мальчишка в голубом военном шлеме с большой красной звездой и опущенными бортами, в буром пальтишке и больших сапогах с кри-выми задниками, удачно дернул рычаг.
Все мальчишки сейчас же запрыгали от радости, наперебой закричали:
– Глянь, полилось маленько…
– Нет, не маленько, а немножко побольше полилось, – возразила девчонка, укутанная в шали и платки. – Ай, красиво льется…
– Нельзя у колонки! – послышался грубый мужской голос. – Кеш отсюда, Кеш! Разыгрались!
Мужчина в черной треухе и парусиновой спецовке, размахивая метлой, немного погнался за ребятишками, потом пожаловался мне.
– Житья не дает эта собарня. Развелось вить, мильен…
– А у самого-то есть дети? – спросил я вместо ответа.
– Как же иначе, есть – сказал сердитый дворник. – Вот стоит мой атряха, – показал он на толстенького мальчишку в голубом военном шлеме. – В меня весь пошел. Я, вить, если признаться, сам в ихние года не давал никому по-коя. Поверите ли, в гражданскую войну (А я тогда в Макеевке) я однажды в орудию залез головою и мне чуть не отломили шею испугавшиеся чего-то лошади…
– Привираешь! – засмеялся я
– Лопни мой правый глаз, не вру! – возразил дворник, но тут же махнул рукой и покликал к себе ребятишек. – Идите, пострелята, покажу вам всю ме-ханику.
Будто не замечая меня, он отложил в сторону метлу и занялся с ребятиш-ками у колонки.
Пожав плечами, я уже начал было уходить к проходной комендантской будки, как дворник внезапно окликнул меня.
– Вы, прошу вас, извините. На меня это иногда находит… Возьму вот и сделаюсь невнимательным к людям, вроде как злым… Это у меня от конту-зии и ранения… Извините.
– Ничего, что вы, – сказал я и тут заметил, что у моего собеседника один, левый глаз, был шустр и светел, а правый недвижным серым стеклом холод-но смотрел из под густой мохнатой брови. И мне многое стало понятным в душе и сердце человека в парусиновой спецовке.
– Дорогой товарищ, – ласково сказал я ему, пожимая руку. – Ты вправе рассказать вот им, детишкам, что защищал Родину.
– Я им расскажу. Вить это я только кажусь сердитым, чтобы они немного побаивались меня. А так, я люблю детишек. Увидел вот их и подошел… Ну, до свиданья! Спасибо на добром слове…
…………………………………………………………………………..
Через несколько минут я уже катил в трамвае к городу. Трамвай шел ря-дом с шоссе, а потом и по улице Свердлова.
 Слева и справа дома и дома. Деревянные – большие и маленькие, совсем некрашеные или давно выкрашенные охрой и желтой канареечной краской. Старые кирпичные дома с заплесневелыми стенами добротной тяжелой архи-тектуры и новые, пятиэтажные коробки с трещинами наподобие черных мол-ний.
……………………………………………………………………………..
Вот и Первомайская площадь. Просторная, асфальтированная, сверкаю-щая от влаги. От нее во все стороны разбегались лучи почти целого десятка улиц и переулков.
 Через площадь, покачиваясь на рессорах, бежали легковые и грузовые ав-томашины, спешно перебегали женщины с длинными желтыми мешками за спиной. Из мешков торчали острые изломы сосновых досок и концы тонких палок. Это было топливо.
Ребятишки с гиканьем и шумом гнались за машинами. Цеплялись за бор-ты кузова специальными палками с крючками на конце и мчались по асфаль-ту площади на буксире так, что из-под их роликовых коньков били целые гей-зеры мутно-серебристых водяных брызг.
Другая группа ребятишек хохотала возле многоэтажного серого здания Почтамта, у подъезда которого сердитый шофер лягал сапогом свою сломав-шуюся машину, гулко ударяя успетком о баллон.
 Машина стояла на трех колесах и на одной тоненькой ножке домкрата вместо четвертого заднего колеса.
– Улю-лю, лупи ее, лупи! – подбадривали ребятишки нетрезвого шофера, вымещавшего на машине свой личный промах и недосмотр.
Вдруг он ойкнул и, схватившись руками за носок правого сапога, начал прыгать у машины на одной левой ноге.
Восторгу ребятишек не было границ.
Они в данную минуту предпочли бы это зрелище любому театральному представлению, исполняемому лучшими артистами. Слишком уж естественно играл свою роль подвыпивший шофер. Желая отлупить машину, он отбил се-бе ногу и прыгал вот на потеху ребятишкам.
– Ну, товарищ шофер, пронял машину? – спросил я прыгавшего человека в синем комбинезоне, в серой шапке-ушанке и в сапогах армейского покроя.
– Никак нет, товарищ капитан! – отчеканил он, становясь на обе ноги и принимая положение "смирно". – Просто я немного сдурил…
Поговорив минутку с шофером, который "сдурил", и, посоветовав ему не биться лбом в стену, я направился вдоль улицы Свердлова, к Кремлю.
Мой взор был поражен неожиданностью вставшего передо мной ориги-нального здания с фигурной кровлей, с башенками и затейливыми подъезда-ми кудрявой древнемосковской архитектуры.
Это было здание Горьковского банка.
Я завернул туда и прошел по широким коленчатым лестницам и по полу-мрачному коридору в кассовый зал.
Очарование охватило меня в этом редком и высокохудожественном зале, сохраненном Советской властью, как памятник старины.
 Сводчатый потолок пленял воображение человека своей пестрой роспи-сью, дыханием буйной нижегородской старины, мифологической фреской.
Потолок представлял собой архитектурную комбинацию арочных сводов и секущих плоскостей, кривых линий и идеальных лучей, жестких граней и мягких овальных выступов, сферических вогнутостей и линзовидных выпук-лостей.
Думалось, что Неевклидова геометрия Лобачевского предвосхищенно ро-дилась в этом удивительном архитектурном приравнении прямых линий к кривым, плоскостей к сферам, граней к овалам. Глубина трехмерного про-странства жила здесь на плоскости и сама плоскость, как зеркало, казалось глубокой.
Иконописная роспись потолка была пестра, как жизнь давнишних между-народных нижегородских ярмарок.
 Фоном росписи служила художественная вязь, прерываемая пространст-вами рамок в виде кругов и овалов, треугольников и квадратов, ромбов и звезд.
Рамки заполнены изображениями гребных галер и древних парусников, Соломонов с лучистыми ореолами у круглых голов с совиными глазами и львоподобных царей с крестами и скипетрами в когтистых руках, двуглавых орлов со щитами Георгия Победоносца на груди и с круглыми богатыми "державами" в скрюченных косматых лапах.
 Были здесь изображены также юные розоволикие конники с рогами изо-билия в руках и с порхающими белыми голубями под тонкими ногами горя-чих вороных коней. Изображены звери в царских коронах и цари в звериных шкурах.
Безграничная социальная фантастика. Она рождена была на плодотворной почве шумевшего на весь свет Нижнего Новгорода, куда торговые страсти сгоняли людей изо всех уголков планеты. И синкретизм вкусов, быта, культу-ры, политических страстей и народных сказаний, – все это отразилось при-чудливой росписью на потолке кассового зала Горьковского банка.
Три огромных пятиярусных бронзовых люстры висели под сводами по-толка, поблескивая резными колпачками электрических свеч. И чувствова-лось, что электричество недавно пристроилось к древней, успевшей потуск-неть, бронзе величественных люстр, знавших стеариновые и сальные свечи с их мерцающими и стелющимися острыми голубоватыми язычками пламени и синими спиральками дыма, исходившего от черных корешков погасших фи-тилей.
Это было во времена, когда в углу крестьянских хат на Волге стояли не-большие толстоногие столы, покрытые грубыми домоткаными скатертями и заваленные краюхами свежепахнувшего хлеба, уставленные берестяными со-лонками с крупной солью, зелеными кружками из оббитых бутылок с про-зрачной водой, расплесканные капли которой дрожали на жестком ворсе ска-терти, как роса на узеньких стебельках травы.
Это было в старину. А теперь и в крестьянских хатах сияло электричество, краюхи хлеба убраны в поставцы и буфеты, а столы завалены журналами, на стенах мифологические образы вытеснены реальными портретами народных вождей.
…………………………………………………………………………..
Растревоженный влиянием неспокойной нижегородской старины, вышел я на улицу и зашагал к городскому "детинцу", к Кремлю.
Буро-красные стены его с квадратными и круглыми башнями, с хмурыми глубокими проездами и боевыми зубцами, подпиравшими холодное свинцо-вое небо, унесли мою мысль и чувство к далеким временам, когда разгневан-ный Нижний Новгород закипел и забурлил и поднялся на выручку полонен-ной шляхтичами Москвы.
Туда пришло нижегородское ополчение и жестоким боем восстановило величественную самостоятельность Москвы, про которую впоследствии ис-торик Карамзин писал, что "Москва будет всегда истинною столицею Рос-сии". И, может быть, слова эти пришли в мысль Карамзина именно здесь, у стен Нижегородского кремля, куда любил он приходить в период своей рабо-ты в Нижнем.
В детстве пришлось мне слышать рассказ своей учительницы Лидии Ва-сильевны Шаталовой, что будто бы князь Пожарский и Кузьма Минин, изгнав поляков из Москвы, взошли на Сухареву башню, стоявшую сизой фантасти-ческой четырехугольной громадой, и со вздохом облегчения взглянули ис-крящимися глазами на освобожденную ими Москву.
Может быть, в жизни так и не было, как рассказывала учительница, но я благодарен ей.
Ее устами говорили с нами прошлые века старой Москвы и рисовали нам, ученикам, достопримечательности древней столицы России. Именно после этих бесед Лидии Васильевны встали перед нами и запомнились на всю жизнь многочисленные купола храма Василия Блаженного, состоявшего из нескольких уступов и увенчанного огромной, радужного цвета зубчатой гла-вой, похожей на граненую пробку одеколонного флакона.
Говорила учительница и о Симоновом монастыре с платформой у коло-кольни, откуда встарь москвичи тревожно наблюдали за черными тучами приближавшихся татарских орд, говорила о туманных Воробьевых горах.
 Увлекшись рассказом о Москве, бессмертье которой было несомненно, Лидия Васильевна, как узнал я позже, сместила время и рассказала о более поздних достопримечательностях столицы, не имевших еще места во времена Минина. Она рассказала о Петровском театре с плоской кровлей и портиком с вознесенным над ним алебастровым Апполоном, который, стоя на одной ноге в алебастровой колеснице, твердо управлял тройкой рьяных алебастро-вых коней…
Все это вспомнилось мне, когда с взволнованным трепетом в сердце про-ходил я через широко распахнутые ворота во внутрь Горьковского кремля. Так дорога нам слава прошлого, без которой не было бы сегодняшней громо-вой славы России.
Во дворе Кремля было сыро. Серые полоски асфальтированных дорожек ручьями текли мимо молодых и елей, напоминавших своей зеленой хвоей о Московском кремлевском дворце.
Только не было здесь московской строгости и московской пестроты зда-ний, меньше пахло стариной, чем в Московском Кремле.
 Здание обкома партии и облисполкома – современные здания. Плоско-стенные, с изрезанными углами и с многочисленными переплетами широких окон и верандных стен из стекла в легких рамах.
Я прошел дальше. Здесь дохнула на меня многовековая старина. Слева было длинное сумрачное каменное здание местами в два, местами в три эта-жа. Заплесневелые, позеленевшие кирпичи, железные решетки в глубоких ок-нах.
В давние времена здесь был застенок.
В мрачных комнатах, освещенных трепетным светом факелов, скрипели дыбы и воеводский палач опускал свистящий кнут на голую спину пытаемо-го.
 Мне стало жутко и душно в этом тихом сейчас и холодном дворе. А дальше, обращенные к Оке и Волге, бурели каменные стены крепости, по-строенной русскими людьми по планам итальянского зодчего Франческа в начале XVI века и выдержавшей все невзгоды судьбы, но нуждающейся сей-час в обновлении, в омоложении…
………………………………………………………………………………..
Мне захотелось простора, а его не было на просторном каменном крем-левском дворе. И я почти бегом вышел со двора на берег Волги.
Крут и высок этот берег. Трехэтажные казармы, расположенные у его подножья, казались отсюда маленькими и ничтожными. Стоя у подножия кремля, человек по отношению этих казарм находился не менее, как на два-дцатом этаже небоскреба.
 Справа от Кремля, ближе к Волге, торчало деревянное здание с островер-хой кровлей и двумя деревянными башенками. Это бывший ресторан охотни-ков.
Любили здесь волжские охотники выпить и закусить, а потом похвастать друг перед другом, рассказать были и небылицы, без чего настоящие охотни-ки не могли жить.
Широкая Волга, покрытая льдом с темнеющей полосой воды у берега, се-рела внизу. В тумане утопал противоположный берег, еле маячили неясные очертания кустиков, за которыми чернели домики рыбаков.
Сквозь туман казалось все это будто бы утонувшим в мутной воде. Так умеют писать картины немногие художники, но они никогда не достигнут подобного обворожительного совершенства и не превзойдут прелести волж-ской натуры, которая была мне милее самой лучшей фантазии и гениального художественного вымысла. В этом видении двигалась и горела жизнь, поро-ждавшая в моей душе крылатую грезу о завтрашнем дне.
Я видел натуру, показанную мне удачной стороной. И видел я ее такой именно потому, что находился от противоположного берега на расстоянии, при котором иллюзия видимой картины достигла своего классического пре-дела: подойди я наполовину ближе, видение потеряло бы свою обворожи-тельность и в нем угасла бы жизнь…
Кто-то зашумел на площади Минина и Пожарского, проехав на мотоцик-ле. Я оглянулся, но ничего не увидел.
Закрывая от моего взора площадь, спиной к Волге стоял высокий памят-ник Валерию Чкалову.
 Валерий, огромный, голубоватый стоял лицом к площади. Не так любил стоять он при жизни. Живой Чкалов чаще стоял на крутом волжском берегу и смотрел на великую реку.
Вид широкой и могучей Волги рождал в нем стремление к одолению сти-хии пространства. Ему казалось тогда, что, взмахни он руками, и тело отде-лится от земли, полетит над Волгой, облетит потом весь земной шар.
Зачем повернули мертвого Чкалова спиной к Волге? Отдали дань сцени-ческому такту и заставили Чкалова повернуться лицом к публике, гуляющей по площади. Ну что ж. Сцена торжествует, но символическая сила памятника снизилась, символический пламень памятника погас. Чтобы зажечь этот пла-мень, надо повернуть памятник Чкалову лицом к реке. Он любил стихию, лю-бил бурю жизни и меньше всего хотел бы вечно смотреть на городскую пло-щадь, дисциплинируемую милиционерами и указателями допускаемых скоро-стей движения коммунального транспорта.
Технически не встретилось бы большой трудности повернуть памятник Чкалова лицом к Волге. Не будут нарушены при этом и пропорции: черно-мраморный пьедестал памятника цилиндричен. Но идея памятника станет то-гда иной, настоящей: бессмертное дерзновение одолеть стихию природы, стихию пространства. Именно это всегда влекло Чкалова на подвиг, было сущностью его характера.
…………………………………………………………………………..
В этот день я успел еще побывать на Почтовом съезде, в приземистом од-ноэтажном доме пепельно-розового цвета с нахлобученной кровлей и с выпу-ченными, как глаза у рака, окнами.
Это бытовой музей детства Максима Горького, известный под названием дома Каширина.
Две небольших комнаты, кухня и сени – вот и весь дом. В кухне, занимая всю левую половину, теснилась печь. Обыкновенная большая русская печь.
У порога – деревянное ведро с водой и розгами, которыми дед Каширин лупил своих внуков ежесубботно, отправляясь после этого к всенощной служ-бе в храм.
Через парадную горницу деда Каширина мы прошли в комнату Акулины Ивановны, бабушки Горького. Половину этой комнаты занимает деревянная кровать с периной, стеганым одеялом и горой подушек. Неподалеку от крова-ти стоит знаменитый сундук, обитый жестью. Это здесь ребенок Алеша, игра-ясь, опасался, что спину ему срежет когда-нибудь сверкающий маятник ча-сов, висевших над сундуком на стене, оклеенной зелеными обоями.
 И по сей день висят на стене эти старинные часы с тяжелыми гирями и устрашающе большим маятником.
Уходя из домика-музея, уносил я в своем сердце новое чувство о Горьком, как о человеке, который действительно вышел из жизни, из народа. Он знал горечь розги и тесноту
В этой комнате Акулина Ивановна рассказывала своему внуку, будущему писателю, чудесные русские сказки, животворно повлиявшие потом на его творчество, на его литературную жизнь.
 Уходя из домика-музея, я уносил в своем сердце новое чувство и новые мысли о Горьком, как о человеке, который действительно вышел из жизни, из народа. Он знал боль и горечь розги, знал тесноту комнатушек, давивших своими стенами большую семью. Он хотел простора для всех тружеников планеты, он хотел свободы… Он был человечным человеком и в комнате своей бабушки и в большой жизни.
Да, название города на Волге именем Горького органично. Они оба вели-каны и достойны один другого.
………………………………………………………………………………
В Тобольские казармы я возвратился вечером. На часах было семь сорок пять.
Листок отрывного календаря показывал 27-е апреля 1945 года.
В комнате перезванивали позывные Москвы.
– Тише, – предупредили меня товарищи, едва я переступил порог. – Сей-час будет передано важное сообщение…
На носках прошел я к стулу и уселся под самым репродуктором.
 Прошла томительная минута ожидания, и торжественный голос диктора возвестил всему миру приказ № 346 маршала Советского Союза Сталина о том, что войска Первого Украинского фронта и союзные нам англо-американские войска ударом с запада и востока рассекли фронт немецких войск и 25 апреля в 13 часов 30 минут соединились в центре Германии, в рай-оне Торгау на Эльбе…
…В этот вечер в Горьковском Краснознаменном Военно-Политическом Училище имени Фрунзе шло ликование, гремела гармоника, пели офицеры и курсанты. Победа дышала нам в лицо, шумела крыльями над всем миром.
Через три дня, 30-го апреля, войска Первого Белорусского фронта прорва-лись в берлинский парк Тиргартен, на углу которого, у реки Шпреи, распо-ложен немецкий рейхстаг.
В два часа дня над рейхстагом водружено Красное знамя Победы.
Второго мая капитулировал Берлин. И мы все, охваченные могучей радо-стью, ждали теперь последнего часа, который должен был пробить над Гер-манией.
… В ночь под 9-е мая 1945 года, не дождавшись ушедших в город друзей, я задремал, сидя у стола.
Сквозь сон слышались нежные перезвоны известного всему миру сигнала о том, что хочет говорить Москва.
Я проснулся. В комнате было темно, в оконные стекла стучали редкие ка-пли дождя. В репродукторе продолжался трезвон.
 Вдруг все оборвалось, затихло. В репродукторе, еле слышно, шуршали токи.
Я засветил спичку и взглянул на часы. Было три десять по горьковскому времени.
– Внимание, говорит Москва! – с особой приподнятостью и торжествен-ностью в голосе возвестил Левитан. – Подписание акта о безоговорочной ка-питуляции германских вооруженных сил…
……………………………………………………………………………
Потрясенный этим событием, которое все мы с нетерпением ожидали и которое все-таки произошло внезапно, я закрыл глаза и опустился на стул.
 У меня смеялось сердце и от слез теплели щеки. Радости не было границ.
Стучали и шелестели о стекла капли майского дождя, но мне казалось, что шелестели листы истории.
В 1648 году, после Тридцатилетней войны, курфюрст Бранденбургский Фридрих Вильгельм с тяжким вздохом подписал Вестфальский мир.
– Лучше бы я не умел писать, – заявил он тогда. – Лучше бы не умел я пи-сать, чем подписывать свой позор…
Тридцатилетняя война закончилась тогда полным разгромом Германии и потерей ею какого бы-то ни было ее международного значения. Но позор со-временной гитлеровской Германии неизмеримо более глубок и более заслу-жен немцами.
Вспомнили ли, подписывая акт капитуляции, изречение курфюрста Бран-денбургского о грамотности современные немецкие вояки – генерал-фельдмаршал Кейтель, генерал-адмирал Фридебург и генерал-полковник Штумпф?
… Ход моих мыслей был прерван новым голосом из Москвы.
«Совнарком СССР, в соответствии с указом Президиума Верховного Со-вета СССР об объявлении 9-го мая, ПРАЗДНИКОМ ПОБЕДЫ, постановил считать 9-е мая нерабочим днем… Всем советским государственным учреж-дениям в день всенародного торжества… поднять на своих зданиях Государ-ственный флаг СССР»
Не успели прозвучать последние слова диктора, как в квартирах наших корпусов вспыхнули электрические огни.
Вместе с появлением света проснулись люди, застучали их быстрые шаги по лестницам, зазвучали песни, задрожали полы под ногами плясунов.
Наскоро одевшись, я выбежал на Арзамасское шоссе.
Моросил дождик. В темноте слышались торжествующие заводские гудки. За Окой, в автозаводском поселке, ярко светились огни. На канавинской ли-нии сверкали синие молнии над дугами невидимых в ночи трамваев. Из горо-да, со стороны Первомайской площади слышались звуки аккордеона. На мо-лочном заводе, на Макаронной фабрике, на 84-м – везде звучали песни.
Фыркая и стреляя выхлопной трубой, со стороны Мызы появился грузо-вичок.
Выхватив карманный фонарик, я начал сигналить "стоп!"
Празднично настроенный шофер остановил машину и, высунув голову из дверцы кабины, крикнул:
– Валитесь в кузов!
В кузове, обнимая друг друга, стояло десятка полтора девушек. Они ехали на Сталинский Вокзал.
На площади Первомая, шофер остановил машину и дал мне сойти. Потом грузовик покатил к Окскому мосту. Девушки в кузове продолжали петь и приплясывать, отчего машина качалась, как лодка на волнах.
Любуясь толпами поющих и пляшущих на площади людей, любуясь огня-ми ракет, я прошел через Первомайскую площадь и по улице Свердлова, тоже полной толпами людей, прошел к памятнику Минину.
Там кипело людское море. Горели карманные фонари, трещали ракеты, заливая площадь ярким светом. На мокром от дождя асфальте кружились танцующие пары. Под наскоро устроенными палаточными навесиками пате-фоны исполняли нежные вальсы.
Шел холодный дождь, перемешанный со снегом, но радость людей была столь велика, что они не замечали непогоды. В душе у них была весна и не-удержимым потоком кипела энергия.
В огнях блестела мощная фигура Минина, поднятая на гранитном поста-менте. У подножия памятника нижегородскому гражданину мальчишки, про-снувшись в эту великую ночь, отбивали "гопака".
Мне вспомнилась первая ночь войны.
Она застала меня в Курске. Я видел, как на долгие годы были погашены тогда огни. Теперь я встречал и проводил последнюю ночь войны.
Снова зажигались огни. Они горели теперь не только в квартирах, в вит-ринах, в уличных фонарях. Они горели в каждой человеческой душе. Горели огни победы, зажженные в ночь под 9-е мая 1945 года в три десять утра по горьковскому времени.

Апрель – май, 1945 года.
Город Горький.