Будильник имел ощутимое сходство с револьвером Нагана – такой же вороненый и грозный – но звонил совершенно зря. Никто уже не спал. Майорша что-то разглядывала там, в зеркале, напевая и прицокивая время от времени языком. Услыхав шевеление, она обернулась.
-Знаешь, я еще ничего. Я даже больше, чем ничего. Ты согласен?
-Ты и в самом деле ничего.
-Да, я ничего. Это странно даже – я ведь три года прожила когда-то с тобой! Это все муж – с ним я прямо-таки девочкой себя чувствую. Как будто снова семнадцать. Ты не знаешь, что он за человек! Золотой, божий человек – таких поискать! Вот неделю уже на учениях – а я извелась вся, только о нем и думаю! Зачем мужья куда-то уезжают? И все-таки я – ничего!
- Мне бежать надо, - он натягивал тренировочный костюм. – Ты приготовь пока поесть что-нибудь. Макароны у меня, кажется, есть, и тушенка должна быть в холодильнике. Только чай не заваривай: вернусь – сам заварю.
-Поразительно! – сказала майорша.- Ты бегаешь трусцой по утрам! Раньше ты дрых без задних ног. У тебя, насколько я помню, были другие предпочтения. ****и, водка, наркота. Зачем ты бегаешь по утрам? Это ведь так на тебя не похоже. Это же глупость самая настоящая – зачем ты бегаешь?
Он шнуровал кроссовки и поднял голову – майорша действительно была хороша.
Да, - сказал твердо он. – Я бегаю трусцой по утрам.
Позвенел ключами и пошел из квартиры вон.
* * *
Бей страх, бей страх, бей страх – в беговой ввинчиваясь ритм, повторял я на выдохе. Пустынно-темна была улица, пятнами влажно-желтыми метили мой путь фонари, и дворники-сателлиты, и лица без жительства, потрошившие мусорные контейнеры – маячили привычными вешками.
Никогда в жизни не стал бы я думать, что новые приступят времена, и я, вместо того, чтобы хватать жадно каждую из недоспанных минут, убегаю-бегу вдоль ровной безукоризненно нити. Нить всползает безудержно вверх, и потому обратный путь дается все же легче. Нить означена фонарями, словно взлетная полоса, но я, дотягивая до спорткомплекса, вряд ли способен взлететь. Сочась липкой слюной, я краткую делаю передышку и убегаю обратно.
Бег дается мне тяжелее, чем два года назад, но я могу заблуждаться – я, как и прежде, склонен к драматизации. Майорше и невдомек, что каждое утро из последних семисот тридцати мне необходимо это: уходить в половину шестого и бежать-наматывать пять километров, пять незыблемых, как утренняя молитва, верст – и вызвано это лишь тем, что палочка Коха, которая вполне способна обходиться без дирижера – заправляет всей кухней и заказывает музыку. И борьба с ней ведется за каждую пядь оперативного пространства, и три последних анализа показывали стабильно закрытую форму, и на снимках не видно отрицательной динамики – но куда уходят мои килограммы?
Килограммы горят – сгорают дотла. В день объявления войны их было девяносто шесть, через полгода – восемьдесят восемь, а сейчас стрелка сообщает восемьдесят один – и ни граммом больше. И это при том, что пища, которую я запихиваю в себя через силу – вдвое обильнее против прежней.
Гаснут сигнальные огни – но нельзя заблудиться. Большеглазые, послушные мальчики и вредные, толстые девочки, под мышками лелея буквари, отправляются в первый класс – помнишь, когда это было? Но именно сейчас нельзя, да и невозможно заблудиться, как заблуждались мы когда-то – шуршат кроссовки о мокрый асфальт, гаснут ненужные фонари, я убегаю от неё, волшебной палочки Коха, сматывая нить в клубок. Кто, скажи, мог предполагать? Но женщина-доктор, испанская дочь, говорит, что вовсе не плохи дела, они, дела, вселяют оптимизм – а ведь именно оптимизмом определяется степень сопротивляемости.
* * *
Еще мне кажется, что кожа с определенных пор – не моя. В глянцевой истонченной ломкости – все чаще испытываю я желание стащить ее, как отслужившую век свой перчатку, и бросить в ящик с ветхой одеждой – пусть лежит там, пока не истлеет окончательно. Но не сорвать, не выползти, не сбежать из утратившей прежнюю чувствительность оболочки – и нужно носить, и выбривать каждое утро с тщательностью педанта щетину – как никогда не выбривалась она ранее. Даже в больнице, и после, и сейчас – зачем? Если я работаю дома и никуда не хожу?
И спроси об этом майорша, я сказал бы: я должен отвоевывать оперативное пространство, в надежде и уверенности, что первой сломается она – волшебная палочка Коха. Уйдет и не сможет вернуться – и для этого я должен накручивать пять утренних километров, и бриться каждое утро, как будто собираясь на дипломатический прием, и ровно десять часов каждый день сидеть за компьютером, выполняя свою работу, и делать массу других вещей – все изменилось с тех, двухлетней давности, пор.
Страх нужно убивать, в пыль дробя позвонки – иначе он сожрет тебя, со всеми оставшимися потрохами, выдавит вишневый сок, мозг высосет из черепной коробки… И пусть то, что будет перевариваться у него в желудке, и просуществует еще какое-то время – но время это обратится в ад. А мне бы пожить – поработать, потоптать городскую броню, поесть свежего хлеба да сочного мяса – я ведь не такой, каким был когда-то, я уже начал понимать, что такое это – жить.
* * *
-Много перца, много кетчупа, все, как ты любишь, - Майорша уже оделась, два бокала – цапли в камышах – и узкая высокая бутылка устроены были на столе. – А я вот выпила, я никуда сегодня не спешу. Выпьешь?
-Слишком соленые, - он глотал, обжигаясь, макароны по-флотски. После, вспомнив, полез на полку, потянул коробку с лекарствами и на ладонь выкатил – четыре белых, две желтых и три красных таблетки, выпил и продолжал есть.
-Ты болеешь? – он, не отвечая, разглядывал что-то и – бросил внезапно ложку.
-Волос! – он был обескуражен. – Почему у меня в тарелке волос? Мы так не договаривались! Я не хочу есть твои волосы!
-А почему ты решил, что это МОЙ волос?
-Длинный, крашеный волос – это твой волос! У меня нет длинных крашеных волос! Может быть, твой майор и любит есть макароны с волосами. Может быть, он считает день неудавшимся, если не сожрет пару-тройку волос на завтрак! Может, для него это нормальное вполне явление – но не для меня! Слышишь – не для меня!
-Ты стал ужасно занудным! – ну конечно, майорша обиделась. – Раньше ты не придирался к мелочам! Пусть был ты садистом и сволочью – зато не придирался к мелочам. Подумаешь – волос! Ночью ты был куда нежней!
-Ночью… То – ночью… - он немного остыл. – Ночью – дело другое. А сейчас – утро. Какая еще ночь?
Майорша отхлебнула из бокала, выбила из песочной пачки сигарету и закурила. Шлепанцы на ней были те же, что остались после ухода - тигриного окраса. Майорша по-прежнему была хороша.
-Слушай, ты и вправду изменился! – сказала майорша. – В холодильнике, вместо пива – мед, творог, жир какой-то в баночках… Даже не верится – совсем стал другим! Только зачем тебе пить столько таблеток? Болеешь?
Так я тебе и сказал – он внутренне усмехнулся. При твоей-то импульсивности. Ты ж и майора, чего доброго, принесешь на алтарь. А он-то здесь причем? Но таблетки – действительно дрянь. От них стойко держится мерзкий привкус во рту, отбивающий всякий аппетит. И моча походит цветом на кровь – страшновато даже бывать в туалете. Но форма-то закрытая, и динамики нет – так что все в полном порядке.
-Давай еще – по поводу нашей встречи. Совсем, кстати, случайной. Знаешь, я просто не верю: такой ты стал правильный, вежливый да порядочный – ну кто бы мог подумать! Вчера даже не оскорбил меня ни разу – а выпили мы очень прилично!
-Не выходить бы тебе, майорша, за своего майора! – сказал, не удержавшись, он и пожалел тут же о сказанном. Она замечательно умела вздыхать.
-А что мне оставалось делать? Ты же знаешь – я еще в школе в тебя влюбилась. Как увидишь, бывало – кривенькие эти ножки, квадратные плечики, ушки топориком – так и млеет сердечко от любви. Такой парень! Я же не виновата, что так все получилось. В конце концов, я три года с тобой жила. Потом ты ушел в армию, а оттуда перебрался в тюрьму. А мне, молодой и красивой – пропадать? Да и не верила я, что ты исправишься! Нет: любить тебя – одно удовольствие, но жить с тобой – категорически нельзя! Было нельзя – в то время. Я же не знала, что ты так изменишься! Молоко, творог, Геркулес, утренние эти пробежки… Прямо джентльмен с Пикадилли, честное слово! Но майор – если бы знал ты, что это за человек! Я обязательно вас познакомлю. Ты поймешь, что я имею ввиду. Это такой человек… слов нет! Настоящий кавалер, рыцарь, военный… Ухаживал, цветы каждый день дарил… А ты – пару раз за три года! Разве не так?
-Да, пожалуй, - он смутился и тоже потянулся за сигаретой, хотя курил теперь в крайне редких случаях. Майорша была во многом права.
* * *
Фотограф знал толк в своем деле – мальчики, переросшие одноклассниц, стояли на периферии, серых мышек сгруппировали во втором ряду, а высокая ногастая девочка маячила неизбежно на первом плане – как логотип, как фирменный знак давно ушедшего в небытие выпускного одиннадцатого “Б”. Майорша изъявила желание посмотреть школьный альбом - свидетельство незабвенного времени, когда они любили и умели блуждать во тьме, и мало что могло сравниться с удовольствием от сумбурных и прекрасных в новизне своей путешествий.
Тогда они могли заблуждаться, но нельзя заблудиться сейчас, даже если погашены сигнальные огни – на той самой утренней дороге-полосе, по которой я уже два года бегу-убегаю от волшебной палочки Коха. Я исключил алкоголь, почти не курю, регулярно пью таблетки, употребляю собачий жир и каждые три месяца хожу на анализ и снимок. Каждый день я высиживаю положенные десять часов за работой – как будто цензор невидимый нависает над плечом, следя, чтобы я не вздумал отлынивать. Моя выходная одежда всегда наготове – хотя я крайне редко бываю на людях. Хорошо, что моя специальность позволяет работать дома.
Эта палочка поистине волшебна: не будь ее – разве стал бы я задумываться о том, что делаю и как живу? Когда поставлен был диагноз, я провел долгое время в больнице. Тени ходили бледными коридорами, каждую неделю, а то и чаще, кто-нибудь умирал – тот, кто вчера еще курил с тобой на лестнице или во дворе, расплевывая в кашле остатки легких.
А на день следующий его нужно было везти в морг сопредельной дурки – своего, как ни странно, не было, или он не работал – и труп приходилось спускать по лестнице старого корпуса, настолько старого, что там и лифта грузового не имелось, или, опять-таки, он был не исправен – и транспортировать на каталке к веселым соседям, сквозь железную дверцу в бетонной стене. Возили, как правило, пациенты, получая за то по сто пятьдесят спирта – в качестве моральной, что ли, компенсации.
Я выброшен был из жизни – как будто находился в мчавшем, не разбирая дороги, автомобиле, а потом – вставшая ниоткуда стена, не самый приятный в сокрушительности своей удар, и в себя я пришел уже по ту сторону, где все другое, и прежнего ничего нет. Я пытался протестовать – тем единственным способом, каким умел: я запил так, как не пил никогда ранее: мне ведь не нужно было спешить-опаздывать на работу.
Но спасла меня все та же палочка Коха – как ни абсурдно это звучит. По ночам мне стало не хватать воздуха: как будто тяжелым и тупым ударяли в грудь, сбивая напрочь дыхание – и страх близкой смерти кромсал беспощадно ножом. Вот сейчас, сейчас будет это – я выбегал в коридор, к форточке, сквозь которую можно глотнуть холодного и свежего ночного воздуха. Постепенно отпускало, дыхание возвращалось, но страх не проходил, и спать ночами я разучился. Мне и делать-то ничего не оставалось – только думать. Думать, как все вернуть.
Два года я веду с ней войну, с волшебной палочкой Коха – за каждую пядь оперативного пространства. Отрицательной динамики нет, как нет и открытой формы. Но кто-то ведь жрет мои килограммы. Так что пока результат неизвестен – она или я – нужно жить в состоянии войны. И забыть о всяких случайно встреченных майоршах – тем более, имеющих своего майора.
* * *
-Не выходить бы тебе за майора, - снова он не удержался, потому как изрядно выпил, впервые за два года. Или потому, может быть, что они с майоршей стояли у подъезда, ожидая вызванного такси.
-Но я же не могла знать, что ты так изменишься – сказала майорша искренне. Привстав на цыпочки, она два раза поцеловала, в губы и в лоб. – Откуда мне было знать? Ну ничего, может, и втроем как-нибудь уживемся! Там видно будет. Ты не скучай, и не падай духом - что-нибудь придумаем.
Майорша действительно была хороша - и стопроцентно здорова. Он почти ненавидел ее – в ожидании такси. У майорши был свой майор. У него – бег трусцой и палочка Коха. Пожиравшая его килограммы палочка Коха. Которой обязательно нужно свернуть шею. А потом уже – все остальное.