Вчера мне приснился сон. Страшный, но не изобилием монстров с длинными когтями, клыками и густой шерстью, а своей идеей. Сон был реален. Очень. Такие сны мне не доводилось видеть прежде – казалось, будто я на самом деле находился в двух местах одновременно. Первое место – привычная правая сторона на двуспальной кровати, где компанию мне составляет Марина; здесь я отдыхаю от работы обычного программиста, от забот и вообще от нашей не вполне человеческой жизни; Марина размеренно дышит, она тоже готовится к следующему дню и, возможно, ей что-то снится. А может быть она не спит, а как раз вышла в туалет или чтобы выпить стакан апельсинового сока. Она стала чаще вставать среди ночи после смерти Ромы, а в частности, после первого кошмара с голубенькой детской пижамой. Она рассказала мне об этом сне через неделю после смерти Ромы.
- Я видела кошмар, – начала она и по ее взгляду я понял, что это был не самый обычный кошмар. – Я видела голубую пижамку с уткой на груди. Ту, что нам подарила Валя, ты помнишь? – Конечно я помнил подарок ее сестры, ведь это была первая детская вещь в нашем доме. – Я проснулась… проснулась во сне, и увидела эту пижамку на своей подушке. Она лежала разложенная, словно поглаженный костюм, который вот-вот кто-то оденет. Я увидела ее и начала плакать, а потом из детской раздался крик ребенка. Я пошла туда… пошла, хоть и знала, что кричать там некому, – после этих слов первая слеза скатилась по ее щеке. – Я включила свет и позвала его, сказала «Не плачь, милый, я уже здесь, мама уже пришла». Ты понимаешь, Андрюш, – она всхлипнула, – я знала, что в комнате никого нет, что этого плача быть не может! Но подошла к его кроватке, перегнулась через высокие перила и… он лежал там. Лежал, махал своими маленькими ручками и плакал… в голубенькой пижамке, которую я только что видела на подушке. Я беру его на руки, качаю, шепчу колыбельную… глажу… глажу по головке, а потом смотрю на руки и оказывается, что я брожу по комнате с пижамкой. Его нет, понимаешь? Нет, потому что он умер.
На этом ее сон обрывался. Выходит, она раз за разом во сне переживала осознание смерти нашего сына. Раз за разом она принимала эту новость, как впервые: с недоверием, с ужасом, с надеждой, что это ложь. Он умер, он умер, он умер…
Мне жаль ее, жаль намного больше, чем себя, и если бы Господь дал мне выбор, я бы попросил, чтобы Он забрал меня, а Рому оставил с Мариной. Но мне такого выбора никто не дал.
Но вернемся к моему сну. К второму месту, где я находился в ту ночь – новое кладбище. Оно совсем не такое, как большинство наших кладбищ, со своими запущенными могилами, покосившимися крестами… Нет, это кладбище чистое, ухожена каждая могила, а надгробными камнями служили белые мраморные плиты, которые стояли с невероятной геометрической точностью по отношению друг к другу. Я стою примерно в центре кладбища, потому что вокруг одни могилы и ни малейшего намека на какой-нибудь выход: не было тропинок, я словно находился в бескрайнем мраморном саду помешанного на точных науках человека.
Прохладный ветер треплет мои непослушные волосы и пускает волны по ткани моей футболки. Где-то неподалеку, справа от меня, каркнула ворона; ей ответила другая – слева. Они словно переговаривались, возможно, обсуждали мое появление на их территории.
Мне хочется уйти. Я не люблю кладбища и никогда не любил. Только боялся. И вот я оглядываюсь, в надежде увидеть дорожку к кладбищенским воротам, но ее нет. Вместо этого я мельком скольжу взглядом по надгробным камням, надписи на них сделаны золотыми буквами, фотографий нет – только имя и две даты.
«Нилов Володя Павлович (08.09.2009 – 08.11.2010)»
«Калинин Саша Романович (03.09.2006 – 02.07.2012)»
«Журавлев Петя Евгеньевич (12.01.1994 – 02.08.2010)»
«Васильева Нина Леонидовна (06.03.2010 – 11.11.2010)»…
Я понимаю, что это детское кладбище. Каждый надгробный камень принадлежит маленькому человечку, и сколько я не смотрел, никто из них не был старше Пети. Кто-то умер, едва родившись, кто-то прожил всего год, кто-то – больше, Петя прожил дольше всех.
Я иду вперед, надеясь выйти к воротам, но их все нет и нет, вместо этого я натыкаюсь на новые могилки. Этому всего три недели! А вот – месяц и неделя…
А вороны продолжают свою беседу о чем-то злободневном: громко и с недовольством они выкрикивали каждое слово на своем вороньем языке Кар.
Господи, думаю я, где же выход?
Но выхода нет, я словно шагаю по беговой дорожке и сколько бы я не шел, как бы не бежал – с места мне все равно не сдвинутся. Кладбище кажется мне бесконечным, внешне все остается таким же и нигде не проступает верхушка забора… только имена и даты на белом мраморе меняются. Вот малышу всего месяц!!! Этому – полтора, а вон бедняга лег в сырую землю в пятнадцать, уже познав сознательной жизни, но не вкусив ее прелестей и мерзостей (что часто – одно и то же)…
Сон обрывается, когда я вижу могильную плиту с надписью: «Тигров Рома Андреевич (09.11.2010 – 08.02.2012)».
Возле этой могилы я становлюсь на колени и рыдаю. Это могила моего сына.
Он – один из многих жертв «огненной болезни».
- Дорогая, а где свежая газета? – спросил я, когда через два дня после самого странного сна в моей жизни сидел на кухне за завтраком.
На столе, в белой чашке с блюдцем, стоял крепкий ароматный кофе, а правей – тарелка с печеньем. На холодильнике распинается ведущий выпуска новостей по «Интеру»: на экране телевизора его лицо зеленое – кинескоп садится. Давно пора купить тридэшный телевизор, и деньги есть… но время, как всегда, несется слишком быстро, чтобы успеть ухватить хоть кусочек лично для себя.
- В зале! – прокричала мне в ответ Марина, которая в тот момент застилала нашу постель.
В зал я идти не хотел, так что плюнул на программу и взял в руки пульт, надеясь найти что-нибудь по телевизору. Я делаю это каждое утро перед работой: завтракаю и ищу по телевизору «что-нибудь», но «что-нибудь» там еще ни разу не попадалось.
Едва я направляю пульт и указательный палец ложится на кнопку «1», чтобы потом начать бесполезное листание, как зеленый диктор новостей говорит:
- По последним подсчетам Болезнь Флэгса и Смита, известная в народе как «огненная болезнь», сгубила за свою трехлетнюю историю больше двух миллионов детей возрастом от двух недель до шестнадцати лет. Ученые все еще…
Но все таки я переключил канал. Не мог я смотреть на это, слушать это. Слишком тяжело каждый день видеть напоминание о смерти собственного сына: это просто не давало возможности отвлечься, отпустить горечь, перейти наконец из прошлого в будущее, пусть и прихватив с собой огромный душевный шрам.
Я выключил телевизор и допил кофе в гордом одиночестве.
Когда я уже обувался в коридоре, ко мне подошла Марина. Она чмокнула меня в щеку.
- Пока дорогой. Удачи тебе.
- Тебе тоже.
Я шагнул за порог открытой двери и оказался в подъезде, но Марина окликнула меня.
- Я видела сон, – проговорила она.
«Я видела сон», – именно это она говорила, когда имела в виду кошмар с голубой пижамой нашего сына. Подходила к столу на кухне, садилась возле меня и говорила: «Я видела сон». Тогда мне все сразу становилось понятно. Я обнимал ее, целовал ее светлые волосы, прижимал к груди, слыша тихие всхлипы и изо всех сил стараясь не заплакать. Иногда, мне не удавалось.
Но в этот раз Марина имела в виду что-то другое.
- Сон про детское кладбище, – пояснила она.
Я застыл на лестничной площадке, не в силах сделать следующий шаг. А в голове все проносились бесчисленные белые мраморные плиты с золотыми именами.
- И что там было? В твоем сне?
Марина задумалась, взгляд ее завис в пространстве, он стал каким-то потерянным, отстраненным. Это мгновенное изменение заставило меня волноваться.
- Только могильные плиты. Много плит. И я шла между ними, хотела выйти из кладбища. Но оно было так огромно! А потом… потом я увидела могилу Ромы. Я… я… заплакала…
Я смотрел на нее. Из моего рта уже готовы были сорваться ненужные слова, стоило только пошевелить языком, чтобы спугнуть их. Но я захлопнул рот и предпочел промолчать: слишком дико было все это. Слишком странно и невероятно.
- Все было так реально, Андрюш. Так реально! – она едва не плакала. – Ветер, все эти могилы и карканье ворон…
Я подошел, обнял жену и поцеловал.
- Ну. Успокойся, любимая. Это всего лишь сон, ничего больше.
- Наверное, – проговорила она, но едва ли мои слова ее в чем-то убедили.
- Отдохни сегодня. Не стоит заниматься уборкой. – Я уже ступил на первую ступеньку, намереваясь спускаться, а потом добавил: – И готовить не надо. Вечером куда-нибудь сходим.
- Ладно.
Я услышал, как щелкнул дверной замок.
С одинаковыми снами сталкиваться мне еще не доводилось. Впрочем, как и со снами, настолько реальными, как сон про детское кладбище.
Через день после этого я обедал в кафе «Людмила». Я всегда здесь в обед: домой ездить нет времени (шеф лает за каждую лишнюю минуту, проведенную вне своего рабочего места, а пробки могут задержать и на дольше; скорее бы построили обещанные подземные автострады), а есть на рабочем месте, за столом штатского программиста, – никакой радости, не чувствуется отдыха.
Кафе «Людмила» было маленьким, круглым, одноэтажным зданием, напоминающим громадный, обшитый вагонкой колодец, только с окнами и дверями. Внутри всегда светло, всегда играет приятная музыка. Столики расставлены как-то хаотично, но так даже удобнее; на зеленых стенах висят работы неизвестных, но, мне так кажется, талантливых фотографов, под потолком – стереосистема, а в центре зала – круглая стойка.
Я всегда сажусь за одним и тем же столиком, возле второго окна, слева от входа, потому что солнце в это время смотрит как раз в это окно, сквозь стекло и белоснежную тюль. Ко мне подходит либо Настя, вечно добродушная студентка с невероятным огнем оптимизма в глазах, либо Света, полная противоположность Насте – еще та пессимистка, правда, тоже улыбающаяся.
В тот день подошла Настя, в привычном красном переднике, с блокнотиком и ручкой… Но узнал я ее только по бэйджу с именем, поскольку это юное создание с отстраненным взглядом совсем не было настоящей жизнерадостной оптимисткой Настей. Это была ее блеклая тень.
- Что с тобой, Насть? – обеспокоено спросил я.
- Все нормально. Тебе как всегда?
- Присядь на секундочку.
- Нет, – отмахнулась она. – Надо работать.
Я осмотрел пустой зал кафе, увидев, разве что, такого же обедающего трудягу, как и я. Мне показалось, его все устраивает.
- Присядь, - настоял я.
В этот раз она не стала спорить. Опустилась на стул напротив меня и уставилась в гладкую поверхность стола. Такой взгляд я уже видел: на лице Марины, когда она вспоминала сон с детским кладбищем.
- Что с тобой? – повторил я свой вопрос. – Что-нибудь случилось? У тебя проблемы?
- Умер Саша, – прошептала Настя и тут же вытерла слезу, еще до того, как та успела скатиться по щеке.
Я знал, что Саша – это ее племянник, сын ее сестры. Она рассказывала мне о нем в один из проведенных здесь обеденных часов. Мы тогда разговорились, и Настя подходила ко мне после каждого обслуживания… Не подумайте, что я хотел завести с ней роман. Она молода, красива, но я люблю свою жену. По настоящему. Хотя сейчас любовь уже не тот фактор, который может удержать от измены, здесь не поможет и вечная клятва. Только строгому пункту в брачном контракте это под силу.
- Я сожалею…
- Да, – она улыбнулась. От этой улыбки по телу бежали мурашки. – Он умер от Болезни Флэгса и Смита. Всего за пять дней! Сначала температура была тридцать восемь и девять, сестра подумала, а скорее – понадеялась, что это простуда или грипп. Но он был болен «огненной болезнью». Они все ей болеют…
Она замолчала. А я вспоминал своего сына, который сгорал на глазах от этого недуга. Сгорал в буквальном смысле. В свои год и три месяца он был самым жизнерадостным ребенком из тех, которых мне доводилось видеть, улыбка прописалась на его лице и только изредка кривилась в громких ревах. Но всегда не на долго.
А потом он заболел…
- Они горят, – заговорила Настя невероятно далеким голосом. – Они горят, словно внутри кто-то распалил костер. Горят, а потом тлеют и в конце остается только прах. Наши дети горят. Почему никто не видит этого? Они знают только болезнь… эти ученые… болень, которую непременно можно победить чудо лекарством. Но они не правы. Ты понимаешь, Андрей? Нет лекарства от проклятия. Наши дети горят, а мы заняты привычными заботами: работаем, копим деньги, гуляем… Мы прокляты, Андрей. Нас проклял сам Господь. За наши грехи, за все. Нет заповеди, которая осталась неприкосновенной… В первый год умерло сто тысяч детей. Во второй – пятьсот тысяч. В этом году уже миллион четыреста, а год еще не кончился. Что будет в следующем? А после него? Люди уже боятся рожать. Детей все меньше… Скоро их не будет вовсе… Наши дети горят. Воронье каркает на их могилах. А имена написаны золотыми буквами, потому что дети безгрешны… Это не Болезнь Флэгса и Смита, это проклятие за наши грехи. Это конец. Наши дети горят. Наши дети горят. Горят…
Она монотонно бубнила себе что-то под нос. Но я был слишком отрешен от происходящего. Я летал где-то в небесах, мысли вертелись беспорядочным потоком и не представлялось возможным разложить их по полочкам.
Я думал о детском кладбище. Бесконечном кладбище. Которое с каждым разом будет становится все больше и больше.
Я думал о своем сыне, которого у меня отняли.
Я думал о своей жене. О своей любимой, которая страдала каждую секунду.
Я думал об оптимисте Госпоже-Улыбке Насте, которая понимала больше других…
Я думал о наших горящих детях, с которыми горит будущее.
И в конце я представил себе планету. Без людей. Здесь жива только природа, потому что она чтит законы мироздания. Она осталась, чтобы очистить города от грязи и греха, чтобы вернуть себе первозданный вид.
Наверное, время тот времени, надо перезагружать наш грешный мир, чтобы исправить ошибки. А иногда – переустанавливать, чтобы эти ошибки удалить.