Жизнь человека, если и бывает иногда спокойна, то это спокойствие длится не долее, чем штиль на Северном море. Пусто в спокойном пространстве. Но даже и в штиль морскую гладь изредка пересекают ледяные глыбы, хотя и невысоко поднятые над волнами, зато ушедшие в морские глубины на сотни локтей. Любому шкиперу, оторвавшему взгляд от своей бороды и трубки в зубах, ясно, что ледяной блеск плавучих вершин, не более чем шапка на голове, не способная перемещаться без воли на то её носителя. Так и мы с учителем наслаждались внешне свободным движением, более вынужденным, но во сто крат менее насладительным от его полной несвободы. Несвобода заключалась в сложившихся обстоятельствах, глубоко погружённых в глубины жития. Словно бы и не льдины, а головы наши неожиданно всплыли на поверхность народной жизни, да так и не позаботились о несущих их телах.
Вся наша работа состояла теперь не в том, чтобы работать, а лишь в том, чтобы куда-то себя деть. Лишённые последнего пристанища новых знаний, мы обрели вторым домом сырой подвал башни, на который никто и не думал покушаться, и таверну Бронзовый костыль, которая устроила бы многих, но доступна была лишь некоторым из-за своей непомерной дороговизны. Подвал одаривал нас простейшими желаниями, а таверна бесхитростно их осуществляла. Из жилой части башни нас пока не выгнали. И у меня, вашего покорного слуги, и у моего учителя, слуги науки, оставалось по небольшой келье и по конторке с кроватью. Снабжение творческого процесса оставляло желать лучшего: иногда, нам приносили в башню одну стопку бумаг на двоих, пачку гусиных перьев и по кувшину анжуйского на каждого. С продуктового довольствия нас сняли полностью. Ни о каких селезнях, отвергнутых от стола герцога, речь уже никогда не заходила. Реторты, электрические машины, аналитические весы и химические реактивы выбросили на птичий двор, что было, разумеется, не совсем правильным и даже опрометчивым шагом.
И та птица, которая на нём ещё бегала после взрыва горы, ожидая своего часа, и та, которая уже лежала на ледниках, немедленно начала либо дохнуть, либо синеть и покрываться пятнами. Популярности нам с учителем это никак не прибавило, разве что ненавидеть стали чуточку больше. Лабораторию же переоборудовали под хранилище карт, указов и петиций от народа, которые уже не помещались в кабинетах и чуланах ратуши. При входе в наше бывшее святилище науки посадили старую злую мегеру. Теперь всех приходящих без исключения эта отставная фурия переобувала в бесформенные войлочные боты и заставляла креститься на портрет герцога, загородивший последний свет и без того слабо поступавший в скромное помещение. Но, слава Господу, этим антигуманным поступком все государственные преобразования в городе решительно закончились. Отмечу лишь, что и то малое дело, о котором так пеклись власти, было сделано до смешного наивно и без последующей пользы. Казалось, так необходимые для содержания в сохранности документы, уложили в сундуки, связали бечевой в пачки, а те, что не поместились, побросали навалом в угол.
Поначалу я ещё часто заходил в лабораторию и лечил ноги выдаваемыми мымрой ботами от ревматизма. Всё мечтал найти в груде бумаг утерянные чертежи серебрянокрылой винтовой птицы, которая в состоянии была легко парить в небе, да самодвижущегося экипажа с вытяжной, дымной трубой позади, но бросил это безнадёжное дело, когда послушался совета учителя: «Анжу, никогда не торопи события. Любое полезное дело только тогда им становится, когда всеобщая нужда к нему располагает мясников и плотников. Если бы мы хотели порастрясти мошну герцога, то это дело другое. Мы бы продали ему изобретения как военные, а раз не хотим, так нечего в них и копаться». Трудно было не согласиться с учителем. Он бедняга как раз был в ещё большей опале, чем я, потому как в недобрый час решил частично реабилитироваться и расплавить алмазы герцога, не желая возиться с их огранкой. Он изготовил чудную литейную форму, изображавшую красивого петуха со шпорами на ногах и в изящной шапочке на голове. Покрой шапчонки учитель стянул с изображения самого герцога на наиболее удачном его портрете. Так и стоят перед глазами восковые модели этих произведений высокого ювелирного искусства. Но учитель неосмотрительно пошёл дальше моделирования.
Он растопил печь и замучил до полусмерти бедного Бестиона, поставленного им на меха и раздувавшего угли до тех пор, пока его щёки не обвисли до самых плеч. Кстати, после этого случая по прибытию в отпуск для поправления здоровья к своей матери в деревню он ею не был узнан и довольно сильно был избит братьями как самозванец. Лечиться он вернулся в город. Но это не самое большое несчастье. Сведущим слушателям, не надо объяснять, что, не спросив меня, изучившего до тонкости все свойства углерода, ещё в то время, когда я возглавлял королевское карандашное производство, учитель просто сжёг все алмазы. Потом он, как честный человек, осознавший свою ошибку, истратил на покупку новых всё наше скромное состояние, нажитое нелёгким трудом за долгие годы совместного творчества. Злосчастного петуха пришлось изготавливать уже в кредит у знакомого ювелира и вполне традиционным способом.
Это счастье, что герцог в бомбардах и мушкетах разбирался много более, чем в украшениях и ограничился лишь временной немилостью к учителю, последовавшей лишь за задержку исполнения важного государственного поручения. Понять его как мужчину можно. Герцог, лишённый подвески с петухом на платье, был коварно отвергнут на благотворительном балу первой красавицей королевства госпожой де Верти Хвост. А в собственном замке, по возвращению с бала, он был изрядно побит женой, к тому времени ставшей очень ревнивой. Вероятно, эта беда случилась с герцогиней оттого, что она окончательно разочаровалась в способностях моего учителя быть галантным во всём, а не только в разговорах и бесконечном ремонте её бронзового костыля. Так всё это или нет, оставим на совести всевидящего проведения, а я хотел вам написать совсем не об этом, досточтимый господин, Декарт. Просто, мне вдруг, в отсутствии друзей и, не желая иметь обращение к знакомым, ставшим неожиданно более немилостивыми, чем мои заклятые враги иезуиты, очень захотелось поблагодарить вас, за невероятно полезное ваше учение «о бесконечно малых величинах и пределах», которое сейчас является моим первейшим пособием в исчислении нашего с учителем жалования, когда заходят о нём редкие теперь разговоры с управляющим нашего герцога. Был бы вам очень благодарен, если бы вы сочли возможным переслать ещё один экземпляр. Так, на всякий случай. Храни нас господь!