В колледже на доске возле расписания занятий висит объявление. Приглашение на очередной медосмотр. Придется идти. У меня, как у всех преподавателей, есть медицинская книжка, и я раз в полгода хожу в поликлинику. К этому обязательному мероприятию я отношусь ответственно. Тем более, что преподаю медицинскую генетику и микробиологию. И на лекциях объясняю своим студентам, как опасны для общества бактерионосители. А вдруг и в моем организме поселился какой-нибудь зловредный стафилококк? Staphylococcus aureus. Очень красивое название, между прочим. Как у тайфуна. И я с каждым словом, призванным обучать подрастающее поколение, вместе со знаниями передаю им опасные микробы? В их молодые, цветущие и жаждущие знаний организмы?
Поэтому я выкраиваю окно в плотно набитом лекциями и семинарами расписании и покорно иду в районную поликлинику. Там я стремительно передвигаюсь от кабинета к кабинету, не глядя по сторонам. Иначе я рискую быть пойманной кем-нибудь из выпускников. Если б они просто радовались встрече со мной, это было бы очень приятно. Но каждый из них так и норовит затащить меня к себе, чтобы на практике продемонстрировать свои высокие профессиональные качества. Взять кровь из пальца, сделать УВЧ или массаж. А мне сегодня некогда. Но я все равно попадаюсь.
- Ой, Виктория Петровна! Здравствуйте! – голубые глаза Танечки девяносто пятого года выпуска лучатся радостью. – А пойдемте, я вам ЭКГ сделаю!
- Спасибо, милая. С удовольствием, но в другой раз, - я пытаюсь сбежать.
- Ну что вы! Я быстренько!
Цепкие пальчики Танечки прочно держат меня за рукав. Сопротивляться бесполезно. Да и не хочется обижать милого человечка. Поэтому я сдаюсь и послушно иду за сестричкой. Пока Танечка снимает ЭКГ, я с удовольствием слежу за ее четкой работой, выверенной ежедневными повторами. Танечка, чуть рисуясь и явно гордясь своим умением, быстро и ловко заканчивает процедуру.
- Ну вот и все! – улыбаясь, говорит она.
- Спасибо, Танечка! Очень рада была тебя видеть!
И я пулей несусь к раздевалке, боясь опоздать на лекцию.
Утром следующего дня я, как всегда, в своей аудитории. В тихую и размеренную жизнь группы вихрем врывается мой муж. Мы работаем вместе. Правда, видимся на работе редко. Преподаем в разных корпусах. Это спасает наш брак от чрезмерного общения. Мы не успеваем надоесть друг другу при исполнении служебных обязанностей. Зато дома у нас всегда есть темы для разговора. Вечерний чай и утренний кофе гармонично сочетаются с локальным педсоветом, проводящимся в родных стенах.
Но сегодня спокойного общения не предвидится. Муж очевидно чем-то возбужден. Он буквально с порога выпаливает:
- Занятие отменяется!
Радостные студенты в рекордные сроки бросают в сумки тетради и учебники. Через минуту класс пустеет. Даже дежурных забыли оставить.
- Что случилось? – пугаюсь я.
- Позвонила Людмила Алексеевна. У тебя очень плохая кардиограмма. Немедленно собирайся и бегом к врачу!
Произнося эту тираду, муж попутно напяливает на меня шубу, нахлобучивает шапку и едва не душит шарфом. Он пытается застегнуть на мне непослушные крючки шубы, но его пальцы дрожат и не слушаются. Видя такое странное поведение мужа, обычно невозмутимого и сдержанного, я заражаюсь от него паникой. Он тащит меня к входной двери с таким нетерпением, что я едва успеваю схватить сумку и перчатки. Он выволакивает меня на улицу и слегка толкает в спину по направлению к автобусной остановке:
- Иди! Быстро!
И я, получив ускорение от его тычка, покорно бегу изо всех сил. По дороге я пытаюсь осмыслить происходящее. Неадекватные поступки мужа полностью выбивают меня из равновесия. Мог бы машину у шефа попросить. Или такси вызвать. Или, на худой конец, сам со мной пойти. Потому что я – самое дорогое, что у него есть. И если он это самое дорогое послал с такой скоростью, ничего не соображая, значит, дела мои действительно плохи. Наверное, ЭКГ такая ужасная, что я могу каждую минуту умереть.
По дороге я заглядываю в черные окна витрин. В них бежит мое отражение. Для смертельно больной я выгляжу очень даже неплохо. На мне модная шляпка и норковая шубка-размахайка. Она сшита как солнце-клеш и должна падать с плеч волнами невообразимой красоты. Должна, но не падает. Для этого я должна быть тонкой, стройной и высокой. Когда я ее покупала, перед моими глазами стояло чудное видение: я, элегантная, в мехах, с томным взглядом. Как на декадентских рисунках дизайнеров одежды. Они рисуют одной линией плавный изгиб стройной фигуры, которой в природе не существует.
А я – маленькая и круглая. Поэтому в своей шубе я напоминаю жизнерадостную бабу на чайник. Сейчас, глядя на свое отражение, я вижу, что сходство с бабой усиливается: щеки от возбуждения пылают румянцем, взлохмаченные волосы торчат из-под шапки во все стороны. Бежит по заснеженным улицам умирающая баба на чайник.
В поликлинику я вбегаю, как стайер на финише. Вваливаюсь в кабинет Людмилы Алексеевны. Она – старшая медсестра и по совместительству моя старая подруга. Мы знакомы еще с юности. Люда – кореянка и поэтому – женщина без возраста. Выглядит, как двадцать лет назад. Косметикой не пользуется, наряды не перебирает, черные блестящие волосы гладко зачесывает в хвостик. И при всем этом – стильна и загадочна. Мы с ней понимаем друг друга с полуслова.
Люда молча стаскивает с меня шубу, хватает за руку и тащит в кабинет функциональной диагностики. Делать ЭКГ. Я лечу за ней, как воздушный шарик за Винни Пухом. Что-то многовато беготни в моем критическом состоянии. Под напором Люды очередь покорно расступается. Вчерашняя Танечка сосредоточенно приклеивает ко мне резиновые датчики. Мне смешно. Чувствую я себя прекрасно. Ничего не болит. Выгляжу тоже хорошо. Наверное, и в гробу буду неплохо смотреться.
В ожидании расшифровки зубцов кардиограммы Люда ведет меня к врачу. Пожилая Анна Аркадьевна внимательно меня выслушивает и расспрашивает. Ее озабоченное лицо полно сочувствия к моему плачевному состоянию. Оно и понятно: я не просто пациентка. С одной стороны – коллега. С другой – кую кадры для этой самой поликлиники. «Мы кузнецы, и дух наш молод…» И тело тоже ничего.
Пока длится осмотр, звонят из кабинета ЭКГ. Говорят, что все в порядке. Видимо, ложная тревога. Врач облегченно вздыхает, но на всякий случай настаивает на обследовании. Мало ли что. Мне неудобно отказываться. И так устроила переполох вокруг своей персоны.
На меня надевают прямоугольную коробочку, которая висит на левом боку как пистолетная кобура. От коробочки идут многочисленные провода с присосками, впивающимися в мое тело под одеждой.
Медсестра инструктирует меня:
- Вы должны не снимать аппарат ровно сутки. В течение дня десять раз поднимитесь по лестнице на пятый этаж.
- А спускаться нужно? – я хочу ясности.
Сестра терпеливо и серьезно растолковывает:
- Естественно. Как же вы будете подниматься, если не спуститесь?
Напоследок она вспоминает:
- Да! Обязательно записывайте все действия, которые будете совершать в течение суток. С указанием точного времени.
- Зачем? – от радости, что моя панихида отменяется, мне хочется поговорить.
- А мы потом будем расшифровывать, по какой причине у вас нарушения сердечной деятельности.
И мы с коробочкой возвращаемся в колледж. Работать во вторую смену.
Время поджимает. Приходится бежать проходными дворами. Бегу мимо дома, в котором живет моя любимая Инна Александровна, мамина подруга. Она одна из немногих, кто любит меня просто так. Бескорыстно. За то, что я есть. И за то, что я мамина дочка.
Прямо под ее окнами выскакивает огромная овчарка и молча хватает меня за бок. Но многочисленных складок моей шубы многовато даже для ее зубастой пасти. Вот и шуба на что-то пригодилась. Не дожидаясь овчаркиного реванша, я придаю своему движению еще большую скорость.
Странно, что неприятность случается под окнами Инны. Я привыкла, что ее любовь прочно охраняет меня от всех житейских бурь. Обычно, когда я ухожу от нее, Инна долго стоит у окна. Я ухожу, унося с собой волны ее преданности, а она машет мне вслед. Наверное, ее дома сейчас нет. Укатила куда-нибудь в теплые края, где вечно светит солнце. Она у нас такая. Путешественница. Мне трудно без нее. Вот даже собака напала.
Бежать по двору тяжело. После недавней метели едва успели проезжую часть расчистить. А двор устилает нетронутая целина, пересеченная в разных направлениях козьими тропками. Снег на узких дорожках слегка подтаял и встал горбом. Поэтому ноги разъезжаются в разные стороны. Не хватало еще грохнуться.
На выходе из двора громоздится огромная снежная гора, созданная бульдозерами. Выход перекрыт наглухо. На вершину ведет кривая тропинка, по которой стремительными прыжками движется тоненькая фигурка подростка. Подумав и повздыхав, я устремляюсь за ним. Путь назад отрезан овчаркой, деваться все равно некуда. Только вперед.
Достигнув вершины, я ощущаю радость альпиниста. Весь мир предо мной. «Кавказ предо мною, один в вышине стою наверху я у края стремнины…» Но как же спуститься? Стою, как памятник. Привыкаю. Репетирую. Судя по панике, поднятой медиками, уже пора.
У подножия горы стоит мужчина. Молодой и красивый. Примерно лет четырех от роду. Он внимательно наблюдает за мной и спрашивает:
- Чего стоишь?
- Боюсь! – честно признаюсь я.
- Хочешь, я тебя поймаю?
Человек искренне хочет мне помочь.
- Спасибо, я сама.
Я сажусь на полы шубы и, зажмурив глаза, съезжаю вниз.
- Вот видишь, а ты боялась! Давай еще раз вместе скатимся! – радуется мой помощник.
- В другой раз, ладно? Мне сейчас некогда.
- Ну хорошо, - снисходительно машет рукой в красной варежке мой спасатель. – Приходи еще, покатаемся!
Счастливый муж караулит меня на крыльце колледжа. Ему уже позвонили из поликлиники и сказали, что я буду жить.
Звенит звонок. Меня ждут студенты. Я пытаюсь надеть белый халат, но из-за коробочки он не застегивается. Я накидываю халат на плечи, как Чапаев бурку, и иду в аудиторию. Студенты встают и настороженно смотрят на мой оттопыренный бок.
- Пояс шахидов, - небрежно бросаю я.
- Ой, Виктория Петровна! Вечно вы шутите. А что это у вас на самом деле?
- Это аппарат для холтеровского мониторирования. Применяется для диагностики сердечной деятельности.
И я пять минут рассказываю об этой методике. Мера вынужденная, иначе они не успокоятся, и всю пару будут обмениваться впечатлениями.
Сегодня у нас практическое занятие по медицинской генетике. Тема: «Наследование групп крови». Я объясняю, привожу примеры. Потом спрашиваю:
- В каких случаях необходимо знать наследование групп крови?
- Для переливания! – тут же выпаливает Алеша.
Алеша – единственный мальчик на отделении медицинских сестер. Вообще-то он поступал на фельдшерское, но не прошел по конкурсу. То, что он один среди сотен насмешливых девочек, его нисколько не обескураживает. Все равно после колледжа собирается поступать в мединститут.
Я не соглашаюсь:
- Для гемотрансфузии нужно знать группы крови донора и реципиента. А наследственность в данном случае не принципиальна.
Аня Волохова, непременная участница художественной самодеятельности, конкурсов и спортивных соревнований, вспоминает:
- Ой! Мы недавно сериал смотрели. Там в роддоме двух девочек перепутали. И по группам крови их распутывали.
Прекрасно. Вот и мыльная опера на что-то сгодилась. И подвожу итог:
- Действительно. Это необходимо для установления родительских прав. Чаще всего в практике – для установления отцовства.
И даю своим питомцам задачи для самостоятельного решения. Студенты начинают работать. Я передвигаюсь от одного к другому. Советую. Подсказываю. Помогаю.
Красавица Оля лихорадочно черкает по бумаге. Исписанные листки веером падают на пол, а она, не замечая, пишет и приговаривает:
- Ну я им теперь покажу! Вот они у меня попляшут!
Соседка Наташа толкает ее в бок:
- Перестань, слышишь? Не делай этого!
Группа замирает. Никто задач не решает. Все внимательно прислушиваются.
Я подхожу:
- Что тут у вас происходит?
Оля поднимает на меня свои прекрасные глаза и громко, на весь класс, объясняет:
- Отец нас бросил. И женился. У них теперь сын есть. Так вот я папочке глаза-то открою! Я ему докажу, что сыночек-то не его!
Я в ужасе замираю. И вслед за Наташей повторяю:
- Не делай этого!
Оля – человек неординарный. Иногда мне кажется, что у нее масса двойников. Клонов. Фантомов. Я сталкиваюсь с ней на всех переменах, на всех этажах, во всех корпусах и даже в магазине. Где бы я ни находилась – везде Оля. И всюду мне навстречу летит ее улыбка. Одними губами. Глаза при этом всегда смотрят серьезно, почти не мигая. Она напоминает мне молодую змейку, встающую из высокой травы. Фигурка у Оли стройная, узкая, стремительно передвигающаяся по колледжу. На высокой шее маленькая, гладко причесанная головка. И огромные немигающие глаза. И вечная улыбка, холодная и необъяснимая.
Не обращая внимания на мои заклинания, Оля как одержимая продолжает писать и шептать:
- Вот справедливость и восторжествует!
Я пытаюсь зайти с другой стороны:
- Пойми, Оля, ты разрушишь семью своего отца.
- Нашу семью он не пожалел!
- Но ты сделаешь его несчастным.
- А я счастливая? Мама моя счастливая? Вот пусть и ему будет плохо!
- Но при этом пострадает его жена. О ней ты подумала?
Оля насмешливо смотрит на меня.
- А мне-то какое дело до ее самочувствия? – выпаливает она.
- Ну ты, Олька, совсем бессовестная! Эгоистка несчастная! – взрывается Алеша.
Группа сочувственно гудит, поддерживая Алешу и дружно осуждая Олю.
- А сколько лет твоему брату? – спрашиваю я.
- Четыре.
- Ну вот. Такого маленького ребенка решила без отца оставить. Как тебе не стыдно?
Оля взрывается:
- Мне стыдно? Ему все, а мне ничего! Игрушки – ему, одежду – ему, а мне ничего! Все деньги на него идут! Вот расставлю все по своим местам, тогда отец на меня больше тратить сможет. Я все-таки родная дочка. Не то что этот – неизвестно от кого.
После этой тирады группа возмущенно гудит, как улей. Все! Урок сорван. Я смотрю на взбудораженных студентов, гневно осуждающих бессовестную Ольгу. Вот Аня. Тихая беленькая девочка. Она невероятно замкнута. Ее воспитывает одна бабушка. Отец сгинул давным-давно в поисках нового чувства. Мать вышла замуж, родила еще двоих. В новой семье Ане места не нашлось. Вот Маринка. Маленькая, как фарфоровая статуэтка. Живет вместе с матерью, такой же нежной и крошечной. Отец тоже ушел на зов любви. И бредут по жизни две тоненькие фигурки, кренясь и качаясь, поддерживая друг друга. Нина. Лена. Алеша. Тамара. Четверть моих студентов растут в неполных семьях. Я привычно перевожу в проценты. Как в задачке по генетике. Ответ: вероятность того, что тебя бросит родной отец, составляет двадцать пять процентов; вероятность того, что ты не нужен ни отцу, ни матери, составляет двенадцать с половиной процентов.
И вот результат. Обиженная на весь свет Оля. Разбушевавшиеся страсти в классе. Наконец я опять подхожу к Оле. Не знаю, что и сказать. Все доводы исчерпаны. Но все же решаюсь:
- Оля! Я тебя очень прошу, не бери грех на душу. Зло, причиненное другому, к тебе же и вернется. Закон бумеранга.
Оля молча смотрит на меня. Я вижу, что, выплеснув свою тайную обиду, она очень устала. Девочка молча собирает листки с пола и стола, комкает их в одну большую кучу и выбрасывает в урну.
- Ладно. Я поняла. Пусть живут. Я уже взрослая, а Петьке отец нужен.
Звенит звонок. Конец урока.
На перемене в лаборантскую заглядывает Катерина. Катя-Катя-Катерина, нарисована картина. Картина очень мила, но зачет никак получить не может. Никак не запоминаются премудрости медицинской генетики.
- А я все выучила! – радостно сообщает она.
Что-то верится с трудом. Но я иду навстречу и задаю самый легкий в мире вопрос:
- Какой хромосомный набор при синдроме Дауна?
- При синдроме Дауна наблюдается трисомия двадцать один, или лишняя хромосома в двадцать первой паре! – Катерина тарахтит, как из пулемета.
Я удивлена. Таких высот мы с Катериной еще не достигали.
- Молодец! – радостно объявляю я. Вот можешь, когда захочешь!
Катерина сияет. На ее лице торжество победы. И тут меня черт дергает за язык:
- Ты абсолютно права. Лишняя хромосома в двадцать первой паре. А сколько хромосом в паре должно быть в норме?
Катерина исподлобья смотрит на меня. Думает, какой подвох я приготовила на этот раз. Наконец робко говорит:
- Сорок шесть?
- Ну что ты? В ПАРЕ сколько хромосом?
Катерина честно думает.
- Двадцать три! – весело выпаливает она.
Я вздыхаю.
- Ладно. Оставим в покое хромосомы. В каких случаях употребляется слово «пара»?
Катерина сидит передо мной на стульчике, вытянув вперед ноги в трогательных носочках и аккуратных белых туфельках. Ее взгляд блуждает по лаборантской. Задерживается на собственных ногах. Радость открытия вспыхивает на ее хорошенькой мордочке.
- О! Пара ног!
- Молодец!
- О! И пара туфель!
- Здорово! Сколько ног в паре?
- Две!- уверенно произносит Катерина.
Ну наконец-то! Я спешу закрепить успех:
- А сколько туфель в паре?
- Две! – с восторгом сообщает Катерина.
Я перевожу дух. Кажется, получилось! И на всякий случай уточняю:
- А сколько хромосом в паре?
- Сорок восемь? – с сомнением спрашивает Катя.
Я думаю. Катерину тупой не назовешь. У нее умный, хитрый и осмысленный взгляд. Она прекрасно знает, чего хочет. А хочет она быть хорошей медицинской сестрой. Преподаватели сестринского дела говорят, что у нее ловкие и умелые руки. Инъекции и многое другое она осваивает с лету. К пациентам в больнице относится, как к родным. И никто лучше Катерины не перевернет, умоет, накормит тяжелобольного. Она – настоящая сестра милосердия, по призванию. И больному, между прочим, совершенно безразлично, читала ли сестра Кафку. В подлиннике или переводе. И знает ли, какой хромосомный набор при многочисленных синдромах. Ему важно, чтобы сестра в вену попала с первого раза, а не продырявила ее насквозь. Поэтому я беру грех на душу и подписываю Катерине зачетку. И пусть эти строки мое начальство не читает. Сегодня я, можно сказать, при смерти, и имею право на последнее доброе дело.
Кстати, насчет «при смерти». Я совсем забыла, что нужно еще и по лестнице бегать. До начала занятий у вечерников есть еще время. И я начинаю бег. Правда, этажей у нас не пять, а четыре. Зато лестничные пролеты высокие. На площадке четвертого этажа стоит группа студентов. Добежав до них, я в целях конспирации говорю: «Ой, совсем забыла!» и лечу вниз. На первом этаже сидит вахтер. Интересно, а что Марья Сергеевна подумает, когда увидит меня постоянно возвращающейся? Но продолжаю бегать. Вверх – вниз. Студенты – вахтер. Четвертый этаж – первый. Самое смешное, что на мои челночные действия никто не обращает внимания. Видимо, все привыкли, что я постоянно бегаю. Это мое нормальное состояние. Отбегав, иду к вечерникам. Это уже почти отдых. На вечернем отделении учатся люди взрослые и серьезные.
Поздним вечером идем с мужем домой.
У порога мается младшенький. Его чистые невинные глазки полны вселенской скорби. Кто не знаком с его незаурядными актерскими способностями, сразу испугается. Но, несмотря на вдохновенную игру, в его репертуаре всего пара спектаклей, поставленных по выверенному сценарию. Либо не сдал зачет (курсовую, экзамен), либо поругался с Алинкой.
Я, как заботливая мать, немедленно включаюсь в мизансцену:
- Что случилось?
Младшенький опускает глазки. Выдержав паузу (куда там Саре Бернар), дрожащим голосом сообщает:
- Мы расстались с Алиной. Навсегда.
Так. Все понятно. Эту пьесу мы уже видели раз двадцать. Сначала младшенький будет вздыхать, лежа на диване. Подготовка к завтрашнему семинару, конечно, отменяется. Какие могут быть занятия, когда рушится глубокое, светлое чувство? Потом встанет, оденется и томным голосом скажет, что идет пройтись. А то у него от переживаний голова болит. Часов в десять позвонит и весело прочирикает, что они помирились. С большим трудом. И поэтому он ну никак вернуться домой сейчас не сможет. Нужно закрепить примирение. И даже отметить это счастливое событие в кафе (клубе, дискотеке, у Фокса). Домой придет поздно. И все это феерическое шоу затеяно ради того, чтобы мы с отцом не ворчали по поводу его загула. А отнеслись с сочувствием и пониманием к проблемам подрастающего поколения.
Одновременно с выходом младшенького за кулисы (пардон, из дома) звонит старшенький. Он у нас давно в свободном и автономном плавании по волнам житейских бурь. Поэтому звонит лишь тогда, когда хочет осчастливить нас новыми событиями его молодой и полной приключениями жизни. Он без долгих предисловий сразу берет быка за рога:
- Мам! У тебя машина на ходу?
- Да.
- Поехали.
- Куда? – с досадой спрашиваю я.
Ехать не хочется никуда. Я устала. Не ужинала (и не обедала тоже). И вообще умираю. На меня вон уже коробочку привесили. Но старшенький упорен:
- Поехали. У меня машину угнали.
- Как? – от неожиданности я теряю дар речи. Машина у старшенького не бог весть какая. Не роскошь, а средство передвижения. Но все равно имущество жалко. Сын рассказывает:
- Да попросил одного товарища послушать двигатель. Что-то он барахлит. А товарищ сел за руль и уехал. Я его два часа на перекрестке ждал. А ребята говорят – он уже не первый раз такой фокус проделывает. Я узнал его адрес. Поехали.
Ну что ж. Деваться некуда. Бегу на стоянку. Беру машину. По дороге подхватываю старшенького и еду под его чутким руководством куда-то к черту на кулички. В Шанхай. Наконец останавливаемся у черного деревянного забора, обвитого поверху колючей проволокой. За забором мечется собака, захлебывающаяся истеричным лаем. Только вышки с автоматчиком не хватает.
Старшенький стучит в калитку изо всех сил. Наконец из дома выходит темная фигура и кричит звонким женским голосом:
- Чего надо?
- Позовите Вадика! – отзывается старшенький.
- А нету его!
И дверь захлопывается. Мы долго сидим в машине, поджидая загулявшего Вадика. Может быть, он уже накатался на нашей машине? Но угонщик не возвращается. Мы ждем его до глубокой ночи. Фонари не горят. Свет в окнах погас. Собаки замолкли. Спят медведи и слоны, дяди спят и тети. А над нами раскинулось черное бархатное небо, усеянное бриллиантами звезд. Сидим. Ведем неспешный разговор. Иногда полезно вот так посидеть и поговорить. Часа в два ночи решаем вернуться домой.
Выезд на главную дорогу закрыт машиной дорожно-постовой службы. Нам машут палочкой и останавливают. Оказывается, я под знак въехала. По этой улице движение одностороннее. Но я, честное слово, никакого знака не видела. Фонари-то не горят. И вообще по этому переулку первый раз в жизни поехала. Гаишник мне не верит и молча выписывает штраф. Я не сопротивляюсь. Виновата. Напоследок я говорю:
- Если увидите такую-то машину в этом переулке, имейте в виду, что она числится в угоне.
- А вы откуда знаете? – проявляет бдительность сержант.
- Так ее у нас угнали. А мы адрес угонщика знаем.
Выражение лица сержанта становится заинтересованным. Видимо, ситуация нестандартная. Мы продолжаем обсуждать нашу потерю, и я чувствую, что мой собеседник готов ликвидировать квитанцию о штрафе. То есть ничто человеческое ему не чуждо, хоть он и при исполнении. Да и что тут удивительного? Нормальный мужик. Усталый только. Да и работа у него – не позавидуешь. Стой на улице в любую погоду. Рискуй жизнью из-за всяких отморозков. Выслушивай недовольные тирады. Еще и будь мишенью для всех: от остряков-самоучек до маститых сатириков. А если б мой старшенький так стоял? Или младшенький…
Поговорив о жизни, мы уезжаем. Наш сержант салютует нам вслед жезлом.
Домой попадаю поздно. Почти под утро. Что там уже спать осталось? Но все-таки ложусь. Коробочка мешает. Я отвязываю ее и кладу рядом. И мы с коробочкой засыпаем.
На следующий день аппарат снимают и велят записаться на прием к врачу. Там мне и расскажут о моей бурной сердечной деятельности. Хотя я подозреваю, что аппарат мог и не выдержать таких перегрузок.
Я мысленно прокручиваю, как киноленту, эти такие обычные сутки. Что там у нас было?
Нападение овчарки. Покорение снежной вершины. Бег с препятствиями по пересеченной местности. Сорванное занятие. Битва с Катериной. Курсирование по лестнице. Двенадцатичасовой рабочий день. Трагедия в личной жизни младшенького. Угнанная машина старшенького. Диалог с гаишником. Общий недосып и недоед.
Поэтому в кабинете Анны Аркадьевны я ничего хорошего не жду. Но она одобрительно читает заключение и говорит:
- Все в порядке. На работе сердца не сказалась даже усиленная физическая нагрузка. Прекрасно, прекрасно… Вот только тут отмечаются серьезные нарушения. А что вы делали с пятнадцати до пятнадцати сорока?
Я смотрю свои записи. В это время я вела урок. Решали задачи на наследование групп крови. И в памяти всплывает Ольгино лицо – расстроенное, возбужденное и очень несчастное.
И тут у меня впервые за эти дни беготни начинает сладко и мучительно ныть сердце. По женщинам, брошенным с ребенком на руках. По отцам, подчинившимся весеннему гону. По бабушкам, взвалившим на свои пожилые плечи неподъемную ношу. По моим обездоленным двадцати пяти и двенадцати с половиной процентам.
«Кому повем печаль мою»?