Их было трое с самого мучительного их прихода в мир; почти одинаковые, однако Алиса умиротворённо молчала с первых минут. Сёстры – скоро лишившиеся матери комочки, орали не переставая. Она – почти нет.
Всё было решено – кофейная гуща, птичьи косточки и УЗИ не лгали, не могли. Да и лучше бы они врали.
Первой жертвой этой предопределённости стала мать девочек, обладавшая – «Ирония», – запишет молчаливая Алиса в дневнике – слишком редкой группой крови. Примерно за сутки до родов весь запас необходимой донорской крови отправили какой-то там старухе, прожившей, Алиса проверила после, ещё ровно три года и три дня, а затем умершей во сне, да так и пролежавшей все рождественские праздники с глуповатой улыбкой.
Алиса, Мэри и Сью были похожи, как близнецам и полагается, но только внешне. Скоро начавшая сдавать, Алиса не поспевала за сёстрами, не любила шумных игр и громких сборищ.
Они вернулись в Токио, когда Алисе исполнилось десять. Отец заявил, что не питает более доверия к медицине США, да и вообще – «всем гребанным штатам». В действительности он просто хотел, как сказала бы мать, взяться за старое. Но когда они садились в белоснежный «Боинг», её рядом не было. Её осуждающее лицо не всплыло из клубящихся тихоокеанских туч, куда отец настороженно вглядывался чёрными глазами, а голос её не бился в вое ветра за переборками лайнера.
Токио не желал принимать их, «Боинг» около часа кружил над Нарито, а вокруг кружились хлопья внезапно налетевшей метели. Тяжелый мокрый снег лип к белоснежным крыльям. Но, видно, амулеты ANA были сильны – они всё-таки приземлились. Железобетонные высокие залы терминала врезались в память Алисы, и этот снег, и встречающий их чёрный автомобиль с угрюмым помощником отца по кличке Горо, высоким и нескладным.
Отец нёс её на руках. Справа и слева тянули аккуратные чемоданы на колёсиках Мэри и Сью. Видимо, ощутив какую-то торжественность момента – эти высокие своды, автомобиль, облепленный снегом, гирлянды токийских огоньков и метель – они умерили своё щебетание.
– Совсем плохая, – цокнул языком Горо, взглянув на бледный лик Алисы.
– Будет хуже, – мрачно сказал отец.
Хуже. Алиса уже вполне хорошо понимала, как это. Каждый новый день был «хуже» прошедшего, каждая минута хуже. Она засыпала в окружении боли, и просыпалась с ней. За тонкой бумажной перегородкой тонко смеялись сёстры, и их смех заглушал телевизор, но не заглушал токийский утренний гвалт, долетающий через несколько тихих кварталов и приусадебный парк.
Ночами она плыла в море боли, и волны то били её, то отступали. На периферии проплывала каллиграфические работы, колыхались тонкие занавеси на окне, через которое холодно смотрело созвездие девы.
Ночная боль была светло-серого света, утренняя – бела и стерильна, дневная жарка, вечерняя – цвета сгущающихся между деревьев сада сумерек. Дни слились в линию. Мелькнули по краям поля зрения долгих два года. Следующее воспоминание относится к лету.
– Ходи, – говорила Сью и потешно хихикала, прикрывая ладонью белые зубы.
– На! – восклицала Мэри, выбрасывая кости. Они скачут по ламинированному листу, глухо ударяясь где-то на донышке черепа Алисы. Мэри двигает красную фигурку на пять клеток и подчистую скупает «Тойоту», истратив последние активы.
Комната вдруг расширяется – истончаются и без того хрупкие стены, ползут в разные стороны, а застывшие сёстры отдаляются со скоростью молочно белых поездов подземки. Может быть – это уменьшается Алиса? Она старается поднять игральные кубики, но кости неподъемны, и внутри у Алисы что-то лопается. Потом мелькает перед ее взором болотного цвета Годзилла, уничтожающий раскинувшийся на фоне Фудзи мегаполис, и надпись «Монополия». А после она выныривает из небытия под сводами белой палаты, и лица – отца, забавное – Мэри, и еще одно, какой-то больничного вида женщины, склоняются над ней.
– А где Сью? – тихонько спрашивает она.
– Приболела, – говорит отец. – Но ты не волнуйся. Как себя чувствуешь?
Алиса чувствовала себя значительно лучше, нежели паскудно. И ей нравилось это, тело было легко от худобы, но боль отступила. Однако в нормальном самочувствии было что-то греховное, какая-то совестливая тяжесть под ложечкой. Об этом легко не думать, когда тебе колют то жёлтые, то зелёные витамины.
– Где Сью? – спрашивает она навещающего отца.
– Болеет. Но ты скоро её повидаешь.
Сью оказалась в другом конце больницы. И выглядела она значительно хуже, нежели паскудно. Подключенное к аппарату искусственной почки тело было бледным и не узнаваемым, только глаза – чёрные и блестящие – внимательно следили за Алисой.
Алиса хотела выдавить из себя слова, но изнутри не доносилось ни звука. Бледное её отражение тоже открыло рот, пытаясь сказать что-то, наверное, важное, и протянуло тонкую белую руку.
Алиса выскочила в коридор и сползла по стене, содрогаясь в беззвучном плаче – слёзы, и те не появлялись, засев комком в горле.
– Что... с... ней... – оттолкнув медсестру, Алиса исподлобья глядела на отца.
– Почему... она? Не... я... – слова вырывались из горла комками боли, словно маленькие ежи. Где-то под желудком начал разгораться жар.
– Ты должна быть сильной, – жестко сказал отец.
Из белёсой стены выскочил чёрный автомобиль. И Алиса поняла – никакая это не стена – а завеса мокрого мягкого снега, в который так приятно опуститься. Автомобиль исчез, пролетев мимо. Появился Горо. Облепленный снегом, он стоял в голубом свечении одинокого фонаря, и в наклоне его головы было толи немного неодобрения, толи сожаления.
– Десять кубиков черничного варенья, – грустно сказал Горо, – Живо!
Кому он это сказал?
Мне, отцу, Сью?
Но он уже растворился, и только чуть утоптан снег под голубым фонарём.
***
Реальность начиналась с кремовых штор. В щели между ними голубело небо, оно было того особенного цвета, какой концентрируется лишь над океаном. Из-за окна тянуло морем. На стуле сопела задремавшая медсестра.
Левая рука нестерпимо чесалась. Правой Алиса ощупала ее запястье, вытащила иглу капельницы, а затем осторожно спустила ноги с кровати.
Больничный коридор почти пуст. В конце его, будто картина, повешен прямоугольник окна, в котором виден край бейсбольной площадки. За высокой сеткой несколько вялых игроков отрабатывают невнятный от жары удар. От больничного синтоистского святилища тянет горьковатым дымком благовоний. Под окном сидит Мэри, неожиданно взрослая и прямая, как индейский тотем, врытый на холме за их домом в Неваде. В руке Мэри тисненый золотым тяжелый готический том, Алиса разбирает только слово «Прометей».
– Очень грустная книга, – говорит Мэри, когда Алиса подходит, шелестя голубой больничной робой. Лицо сестры постарело лет на десять, через лоб бежит едва заметная морщина, но в чёрных глазах, как в Токийском заливе осенью, не возможно увидеть ничего и ничего прочесть.
– Пасуй! – кричат из-за окна и почти сразу слышен шлепок попавшего в перчатку мяча.
– Помнишь залив? – спрашивает Мэри. Алиса кивает.
Прошлой осенью они часто ходили смотреть на то, что чернильная вода вынесла на берег – среди водорослей лежала мёртвая рыба и вещи, множество вещей, выброшенные приливом им под ноги обрывки чьих-то жизней. Алиса хорошо запомнила огромные часы с кукушкой, стрелки которых застыли на пяти.
– Что со Сью?
– Нет её. Что осталось, кремировали. Неделю как, – Мэри не поднимала глаз.
– Как... Как это, «что осталось»?
– Так, – Мэри протянула руку и приподняла край голубой робы Алисы – тонкий шрам, начинавшийся чуть выше паха, косо поднимался по боку вверх. Похожий Алиса разглядела и на другом боку. Дыхание благовоний нестерпимо било в ноздри.
***
Сейчас, пять лет спустя, память Алисы похожа на тот осенний залив – вещи появляются из него безо всякой системы, нужные и не нужные, и не понять – свои ли, чужие.
Отец, протягивающий ей через бескрайнее сукно стола тонкий лист завещания. Парк Уэно, украшенный фонариками, Мэри с крикетной клюшкой, индейский тотем. Когда терпеть этот калейдоскоп становится совсем невмоготу, Алиса садится за резной стол в кабинете отца и аккуратный каллиграфическим почерком выводит в ежедневнике строчку за строчкой вопрос – «Где я?». После пары страниц отпускает.
Когда отец застрелился, никто из прислуги не повёл, казалось, и бровью. Алиса лишь поняла, что почтительное отношение к ней слуг стало вдруг почтительней вдвойне. Она так и не решила – «хуже» это, или «лучше».
***
– Вы знали об этом?
– Узнали. Но не сразу, – говорит Мэри. – Богиня не хотела тебя. Ты родилась проклятой. Но ты, всё, что есть у отца. А мы – твоя плоть и кровь – ангелы-хранители или как это там...
– Но мы же близнецы?..
– Это ложь, вернее – не совсем правда. Мы появились почти вместе, но я и Сью выращены искусственно. Как те овцы. Можно сказать – мы отпечатаны с помощью матрицы под названием «Алиса» и чуть откорректированы
– Что?
– Много читаю последнее время, вот что. Раньше нам по душе были спортивные игры, теперь смысла нет. Скоро большая часть этого тела станет твоим...
Встав, она направилась мимо застывшей Алисы к светло-стальным дверям лифта. До Алисы долетел едва слышный запах прибрежного песка. Море. Волны.
– Постой, – губы Алисы шевелились с трудом, словно губы тысячелетнего существа со дна залива. – Неужели ничего нельз...
– Не печалься, сестра. Мы не расстанемся. Мы же будем вместе, – вскинув на прощанье руку, Мэри вошла в кабину лифта.
***
Пять лет спустя, глядя на кружево снега, постепенно заметающее стеклянную крышу отеля «Гинза», Алиса думает, что сестра была права. И отец был прав, ей нужно быть сильной. Им нужно быть сильными. Тяжёлая пурга застит огни. Утопая в снеге, пентхаус погружается во тьму. Однако Алиса помнит нужное направление, видеть не обязательно.
– Завтра сходим на залив, – говорит она, проваливаясь в податливый сон без сновидений. Внутри неё неспешно бьётся сердце Мэри, а легкие Сью осторожно вдыхают ночной воздух.
Май-июнь 2008