Невзыскательный читатель! Настало время опубликовать, то есть представить на суд публики, записки моего друга - художника Н., недавно скончавшегося в одном из парижских приютов для душевнобольных. Он, будучи в здравом уме, но уже заражённый страшной болезнью, отнимающей у человека самое ценное и дорогое - рассудок, взял с меня слово, что эти записи увидят свет только после его смерти, скорое приближение которой он уже тогда чувствовал. И вот теперь, когда его нет среди живых, а прах покоится на Сент-Женевьевском кладбище, я выполняю последнюю волю моего бедного друга, дабы и душа его наконец успокоилась, а те, кто считали его полоумным чудаком, прочитав нижеизложенное, узнали истинную причину его странного поведения. Итак, совесть моя чиста - рукопись увидела свет и я могу считать свой долг исполненным до конца.
2 апреля 1827 года, Париж.
Вот уже почти два дня, как я ничего не ел и почти ничего не пил. Остатки хлеба и сыра, купленные на последние пол-франка, заработанных от продажи акварелей с видом Елисейских полей местному кюре, были съедены крысами, а пустая бутылка из под дешёвого вина пополнила собой богатую коллекцию, собранную за три месяца жизни в столице.
Уже месяц, как я не плачу хозяину за комнатку под самой крышей, которую я снимаю вместе с крысами и тараканами всего за четыре франка. В ней есть всего одно единственное окошко, в котором синеет кусочек неба, в ней едва умещается дряхлая кровать, крохотный столик и два стула, и которая более напоминает склеп, а не человеческое жильё.
Жан Кретьен - хозяин старого трехэтажного дома времен Людовика Х1V, с безвкусными амурами на фасаде, выкрашенного в ядовито-жёлтый цвет, держал в первом этаже бакалейную лавку и своим внешним видом напоминал палача на заслуженном отдыхе. Он уже дважды приходил требовать от меня платы за комнату, но я, заперев дверь на засов, просил меня не беспокоить, этот же болван грозился привести жандармов и "вышвырнуть на мостовую жалкого мазилу, неспособного заработать на жизнь своею мазнёй..."
5 апреля 1827 года, Париж.
Глупый, самодовольный лавочник, что он смыслит в искусстве - не более, чем свинья в помоях. Он ещё не догадывается, что стал рогоносцем, потому что его пышнотелая жёнушка со дня моего водворения в номер, напоминающий гроб, стала проявлять ко мне повышенный интерес. Уже на вторую ночь она постучалась в дверь и согрела меня своим грузным телом, пахнущим чесноком и корицей. Уф! Но ... мысли мои путаются, в голове сумбур, я постоянно слышу чьи-то голоса, странные звуки, окружающие меня предметы часто не слушают меня, выскальзывают из рук или принимают фантастический вид. Кисти, которыми я рисую, превращаются в гвозди и режут холст, оставляя на нём рваные раны.
Поэтому я решил вести дненик, дабы попытаться удержать свой рассудок в границах здравого смысла. Но что такое здравый смысл?.. Я упорно, почти не отвлекаясь на сон и еду, пишу портрет. Её портрет. Она осталась далеко - за тысячу лье отсюда и даже взобравшись на колокольню собора Нотр-Дам, мне ни за что не разглядеть красных черепичных крыш городка Сент-Луи, где остались мои мать и сестра, и где познал я столько горя и страданий...
Мой покойный отец был капитаном лейб-гвардии императора Франции Наполеона и погиб в битве под Ватерлоо, предпочитая геройскую смерть на поле брани позорной сдаче в плен пруссакам. Мать осталась одна с двумя детьми на руках и чтобы хоть как-то удержаться на плаву давала уроки музыки и мечтала выгодно выдать замуж мою сестру - Мари, которой едва исполнилось 16 лет...
Я пробовал зарабатывать на хлеб, оформляя витрины модных магазинов, торговавших шляпами и бижутерией, а также рисуя портреты местных дворян. Рисовал я и небольшие портреты красоток по просьбе их ухажеров. Но всё это казалось мне скучным и пошлым. Я знал, что меня ждёт иная стезя, ибо к тому времени я уже серьёзно увлёкся живописью и начинал делать кое-какие успехи. Мои картины стали выгодно продаваться и я решил, заработав немного денег, большую часть из них оставить матери и сестре, а оставшуюся часть взять с собой на дорогу в далёкий и желанный Париж.
О, Париж!.. Я решил поехать туда, чтобы вернуться домой богатым и знаменитым. Тогда наверняка Она согласится стать моею женой и бросит своего скучного, как ослиный хвост, офицерика у которого то и за душой ничего нет, кроме шпор, усов, эполет и тысячи ливров годового дохода. Как же я ошибался! Но ... продолжу в другой раз.
10 апреля 1827 года, Монмартр.
Да, я думал тогда, что всё впереди, покидая наш уютный, утопающий в зелени домик, имея в кармане всего несколько франков, но будучи при этом полон честолюбивых замыслов и надежд, а главное - по уши влюблённый в дочь местного начальника полиции, которая, о горе! отвергла мою любовь и посмеялась над моими пылкими признаниями, умело составленными из сонетов Петрарки. Но она была не Беатриче, а скорее Дульсинея.
О, это милое создание умело вскружить голову мужчине и, выжав из него всё до последнего су, выбросить, как поломанную игрушку... Да ещё и насмеяться вдоволь!
"Погоди же, мон амур, - думал я по дороге в Мекку художников, - ты ещё будешь рыдать у моих ног, умоляя о прощении, но я буду холоден и неприступен, как скала! И вот тогда я припомню тебе все твои злые насмешки!"
Наивная юность! Медь никогда не станет золотом, а ****ь - порядочной женщиной. Может быть бывают исключения, но я о них не слыхал.
И тогда я решил пойти на всё, лишь бы только сделаться знаменитым художником. Пойти на всё, чтобы картины мои покупали знатные вельможи, а может даже сам король, чтобы они украшали Лувр, Версаль, Тюильри... Слава, деньги, поклонницы - всё это не давало мне покоя. Я работал днём и ночью, без сна и без пищи. И вот однажды, сидя в своей тесной каморке и чуть не плача от злости и обиды, я решился на последний шаг - заложить душу дъяволу и стать великим. Но, неужели благосклонность пустой и ветренной кокетки стоит того?.. Нет, дъявол не явился мне в виде гнусного старика и не заставил подписать собственной кровью договор по которому моя душа обменивается на нечеловеческую способность рисовать, нет! Но в одержимости работой я почувствовал в себе вдруг страшную силу, помогающую мне рисовать то, о чём многие только мечтали...
О, Боже, милосердный и всепрощающий Господь! Я постоянно ищу дорогу к Тебе, но кто-то сильными и безжалостными руками уводит меня от Света во Тьму, в непроглядный мрак... вокруг меня танцуют безобразные хари, они дико хохочут и срежещут зубами, и я чувствую, как теряю рассудок... Ночь стала для меня сущим кошмаром, я уже почти не сплю...
18 апреля 1827 года. Булонский лес.
Портрет почти готов, я работаю над ним день и ночь уже много дней подряд, иногда гуляя в лесу, иногда выходя на улицу - попросить немного хлеба и вина у местного кюре, с которым мне бы очень хотелось познакомиться поближе. Но, надо продолжать, я просто одержим этой работой, она поглотила меня целиком. Она стала мной. Я уже ни о чём ином не могу думать, кроме как об этом портрете.
Хозяйка давно перестала ходить ко мне по ночам, утвреждая, что я связался с нечистой силой. На меня она теперь смотрит с ужасом, как на какого-то Вельзевула... Никчемные людишки! Вам не понять горних высот, в которых парит мой дух, влекомый на крыльях вдохновения в Вальгаллу! Весь ваш пошлый и прогнивший мир стал мне тесен, он теряет свои очертания и ... остаётся лишь картина на подрамнике - венец моих нечеловеческих усилий... Никогда не думал, что сочетание чёрного и красного может быть таким завораживающим... А ещё есть лазурь, белила, серебро... Запах красок - самый прекрасный из всех запахов!
21 апреля 1827 года. Мастерская.
...её лицо, как будто выплывает из темноты, её улыбка - улыбка ангела, её бездонные серые глаза полны неизъяснимой печали и нежности, белоснежные волосы облаками-локонами падают с плеч, сверкающих неземной белизной... Лёгкий румянец тает на щеках, чуть пухловатых, над верхней губою едва виднеется нежный пушок, кажется, что она вот-вот заговорит со мной. Небо над её головой чернеет дождём, в тучах прячутся молнии...
Конечно - это не та, что смеялась надо мной, это - Идеал, моя Мечта, которой я могу наслаждаться и обладать независимо от чьей-либо власти и воли. Я хочу закончить её побыстрее... Осталось совсем немного.
май какого-то года...
Несколько дней назад ко мне в каморку приходил еврей-перекупщик с длинными седыми пейсами и предлагал за мою "Мадонну" 100 франков серебром. Я прогнал его взашей, потому что со смертельной грустью понял - мне не расстаться с ней никогда, ибо она стала частью меня самого. Пусть я не обладаю той, живой, но та, которая изображена на картине, чёрт возьми, гораздо прекрасней оригинала. Я часами могу смотреть на неё неотрываясь, позабыв обо всём...
Вторник, полночь
Вчера мне показалось, что глаза на картине наблюдают за мной, где бы я не находился и холодок пробежал по моей спине. А её губы? Они скривились какой-то дъявольской усмешкой! Что происходит?...
..И вот я поднёс свечу поближе к полотну и с ужасом заметил, что выражение её лица меняется и могильным холодом веет от него. Это уже не Мадонна, но кто это? или что это?.. Портрет жил своей собственной жизнью и был живее меня самого! Что я наделал?
Я взял палитру и хотел нанести несколько последних мазков на холст, но кисть выпала из ослабевших рук, её глаза сверкнули льдом и в то же время адским пламенем, губы зазмеились отвратительной ухмылкой... Тогда я понял, что тщеславие и больное самолюбие погубили мою душу и что с портрета, созданного моими руками, на меня взирает сам диавол в женском обличии... О-о-о, это невыносимая мука!!! В жилах стынет кровь, нет сил оторвать глаз от этого испепеляющего взгляда, она втягивает меня в себя! Надо скорее уничтожить эту страшную картину во что бы то ни стало! Она - исчадие ада!..
Эпилог.
На этом записи обрываются. Как я уже сообщал выше, после смерти моего бедного друга я взял себе его тетрадь, а картину забрал хозяин дома в уплату за долги. Через неделю после этого бакалейщик повесился, а его жена угодила в сумасшедший дом.
Написано в ночь на 23 июня 1997 года.
Реставрировано 11.07.2006 года.