ГЛАВА 6
(декабрь 2001)
Я даже окна занавесила
И жду чего-то в тишине;
Кому-то нынче будет весело,
Но знаю точно, что не мне.
Ульяну в жар бросило от тожевского ответа на её опасения.
«Вы будете высечены».
Дальнейшие разъяснения её не успокоили. Тожев, по её мнению, дал понять, что её судьба действительно в его руках, но он, видите ли, благороден и до шантажа не опустится. Она ему не верила и не могла себе признаться, что верить не хотела, подсознательно готовясь к самой же придуманному «ужасному» развитию событий.
Она уже знала, какими гневными, разящими словами встретит она бесстыдное требование явиться для наказания, а ещё она удивлялась и ужасалась нарастающему желанию подчиниться этому требованию.
Нет, она ни в коем случае так не поступит, но невольно это воображала, представляя, что она привязана голая к скамье, и человек, опять похожий на Тимского, замахивается розгой. До чего мерзко! Но всё труднее внушить себе, что ты этого не хочешь, и понять, что злишься от несбыточности приятных и даже не совсем приятных фантазий.
Ответ Тожеву в первой части письма был убийственным. Те самые гневные, разящие слова, приготовленные на случай шантажа и не понадобившиеся, она в этом письме употребила, а закончила разгром требованием выслать обратно все её письма и фотографию. «Сделайте это, если в Вас осталась хоть капелька благородства, которым Вы кичитесь, и признайтесь хотя бы себе, что пытались самым подлым образом запугать и подчинить меня».
Тожев не знал, смеяться ему или обижаться, очень уж абсурдными выглядели обвинения, но второй лист письма словно не ведал о первом.
***
… Ваши «Сны в саду» заставили меня пережить почти физически чувства, с которыми в моих мирах женщина подвергается публичной порке. Но должна заметить, что при наказаниях таким образом, надо приготовить много зелёнки и йода. У Вас опять раздевают бедную женщину догола и привязывают к деревянной, да ещё мокрой скамье!
Она будет вся в синяках и ссадинах, а ещё и ОРЗ, как минимум, обеспечено!
Пожалуйста, наказывайте меня впредь не на виду у всего садоводства и, желательно, в домашней обстановке. Я не против, когда в сценах публичного наказания речь идёт о других женщинах. Нет ли у Вас ещё стихотворения на такую тему?…
… Владимир, я хочу решить один важный вопрос. Вы уже сообщили мне своё настоящее имя и фамилию, и я сделаю то же самое, и вот почему. Мне надоело ходить на почту и наудачу обращаться в окошко «до востребования». Я дам Вам свой адрес, если Вы поклянётесь всем, что Вам дорого, пользоваться им только для переписки. Моё настоящее имя Ульяна Белоградова. Присылайте заказные письма, и тогда я пойду на почту, точно зная, что не напрасно…
***
Свой адрес Ульяна дала в этом же письме, и страшная клятва, которая требовалась от Тожева, в любом случае оказывалась запоздалой. Эта странность и непостоянство характерна Ульяны были неразделимы с её тайной, необыкновенной страстью, и Тожев не сомневался, что она увидит себя в стихах, о которых попросила, так же, как он увидел её в замышляемой с этого момента поэме.
Он заметил, что уже не в первый раз от Ульяны приходит подсказанная тема для стихов, которые, в отличие от прежних, пишутся с ещё большим желанием. Она это прочтёт, и Тожев перечитывал написанное на одном дыхании, словно её глазами. Он явился к ней в её мирах, где её душа открыта для него.
***
РАЗГОВОР С ПАЛАЧОМ
маленькая оптимистическая трагедия
В богатом доме. Давний, средний век.
За стенами какой-то ропот странный.
Хозяйкой принят странный человек.
С хорошей вестью или нежеланной?
- Сударыня, Ваш облик мне знаком,
Вы были там, не надо отпираться,
Пусть даже в происшествии таком
Сейчас Вам неудобно признаваться.
-- Простите, сударь, мне Вас не понять,
О чём Вы так неясно говорите,
О чём хотите мне напоминать?
Я ничего не знаю, объясните.
-Ну, как же! А на площади большой
В субботу, возле ратуши, до полдня!
Я Вас запомнил очень хорошо,
Как будто всё произошло сегодня.
- Сегодня, сударь, не субботний день,
И всё, что было помню я чудесно,
Другие дни мне, право, помнить лень,
И слушать Вас не очень интересно!
--Не гневайтесь, сударыня, я друг,
Хотя стыжусь нескромных намерЕний,
Не все с охотой ждут моих услуг…
Но это Вас я видел, нет сомнений.
- Меня! Быть может во бреду, во сне?
Нигде я, право, с Вами не встречалась,
И даже любопытно стало мне,
Что Вам такое, сударь, показалось!
--Да, Вас вели, сударыня, тогда
Под дробный грохот барабанных палок
Перед толпой, не знающей стыда,
Нарядных горожан и горожанок.
- Прекрасно, очень красочен Ваш бред!
На площади? У ратуши? Чудесно!
Свидетелей других, случайно, нет?
И что ещё Вам, сударь мой, известно?
--Вы шли в одной сорочке, босиком,
Ещё не зная, для чего идёте,
Но знал, что делать в случае таком,
Палач, который ждал на эшафоте.
- Ах, браво, сударь! Вас мне не унять,
Вы сочинять умеете блестяще,
И что же? Мне пришлось рубашку снять,
Чтоб сделать Вашу выдумку послаще?
--Сударыня, простите, я посмел
Напомнить то, что обсуждать нам трудно;
Палач бесцеремонно Вас раздел
И на скамейке разложил прилюдно.
- Ах, сударь мой, в своём ли Вы уме!
Уже я в том, что слушаю Вас, каюсь!
Что делать мне нагой и на скамье?
Загаром я совсем не увлекаюсь.
--Сударыня, я только то сказал,
Что помните Вы сами несомненно;
Палач к скамье Вас крепко привязал,
И стихло всё на площади мгновенно.
- Ах, если б слово каждое вранья,
Вдруг, обращалось в звонкие дукаты,
То не прошло бы, сударь мой, и дня,
Как были бы Вы сказочно богаты!
--Но у меня сомнений даже нет!
Палач взял розги длинные, как шпага,
Такие долгий оставляют след,
Под ними кожа рвётся, как бумага.
- А Вы в делах таких, похоже, спец,
Но я-то чем к подобному причастна,
Что нужно Вам? Скажите, наконец,
Уж если Вас я выслушать согласна!
--Да, это Вы, уверен я сейчас,
Вот пряди ниже плеч и темно-рыжи,
И блеск знакомый темно-карих глаз,
И те же губы сочные я вижу.
- Теперь Вы, сударь, пишите портрет
Правдивыми словами и с натуры,
Но раз другой натурщицы здесь нет,
Скажите мне, а как насчёт фигуры?
--Скажу: и грудь, и бёдра, и бока
Напоминают плод, созревший знатно,
А талия изящна и тонка,
Признаться, было видеть Вас приятно.
- Ну, Вы проказник! Даже покраснеть
Заставили внезапно и коварно,
Ещё не знаю, что услышу впредь,
Но за оценку Вашу благодарна.
--Увы, я видел не издалека:
Палач не медлил и продолжил дело,
И розгами жестокая рука
Порола Ваше трепетное тело.
- Меня? Пороли? Что за ерунда!
А впрочем, ладно, продолжайте всё же,
А в чём я провинилась-то тогда,
И наказали так меня за что же?
--Вы были безупречны, но, увы,
Был приговор ужасен и поспешен,
Вас повели пороть за то, что Вы
Прекраснее прекрасных самых женщин.
- Смешно, но это страшная вина,
И в этом, сударь, с Вами я согласна,
И женщина любая знать должна,
Что красота чрезмерная опасна.
--Ещё за тонкий ум и доброту,
За милый нрав, за ясность слов и взора,
И за манер изящных красоту
Вас отослали на скамью позора.
- Но разве так бывает?! Впрочем, да.
И если так, стыдиться я должна ли?
Не так уж велика моя беда…
А как же, сударь, Вы меня узнали?
--Узнал, не изменились Вы ни в чём.
Ведь, это я Вас ждал у эшафота.
Я был муниципальным палачом,
Такая уж, сударыня, работа.
- Ах, сударь, мне Вас не в чем упрекнуть.
Я Вас ждала, и нет других желаний…
Пусть приготовит розги кто-нибудь
И принесут скамью для наказаний.
-- Сударыня! Скамья среди двора,
И для толпы ворота нараспашку.
Насытить взоры жадные пора,
Переоденьтесь в белую рубашку!
- Ах, так? Тогда должна я поспешить,
Неловко, если ждут нас слишком долго,
И Вам пора к работе приступить,
Вот Вам дукат, чтоб наказали строго…
***
Затихли вопли, прекратился свист
Ужасных розог, вымокших в рассоле,
И вот ещё один заполнен лист
Красивой, яркой памятью о боли.
Опять восторгом сладкого стыда
Горит душа и трепетное тело…
А есть ещё другие города,
Где палачу опять найдётся дело.
Не на месте была душа у Тожева. «Сударыня» получилась вылитой Ульяной, и рука не поднимется это изменить или отменить. Персонажи, рождающиеся под кареткой его пишущей машинки, уже по ходу творения обретали свою собственную судьбу и волю, и Тожев не властен был влиять на их существование, и он должен отослать эти стихи, словно сам оказался действующим лицом неизменяемого сценария. Его охватило чувство вины перед той Ульяной, которая живёт в их, теперь общей, сказке, и, словно в наказание за эту вину, он поведал ей необыкновенно пикантную тайну, рассказал о придуманной им машине для порки. «Машенька» так была названа машина, не бездействовала, жестоким образом утоляя иногда невыносимую жажду наказания.
В одном из писем Ульяна выразилась с восклицанием: «Мне бы подругу, такую как Вы!». И подумалось Тожеву, что подруга такая должна оказаться в Ульяниной мечте неподкупно строгой.
***
СУДНЫЙ ДЕНЬ
Не помню, что в субботу мне приснилось,
Но это был, наверно, вещий знак,
И с воскресенья я переменилась,
Сама не знаю для чего и как.
Я вежлива, как истинная леди,
Со всеми я любезна и добра,
Меня почти не узнают соседи
И пёс облаял собственный вчера.
Да, стала я другой, и бог свидетель,
Что видимой причины в этом нет,
Но каждая, из многих, добродетель
Мне свойственна, как будто с малых лет.
Так, стало быть, мне есть чем похвалиться,
И я пришла, упав к тебе на грудь,
Провозгласив, что можно мной гордиться,
И не в чем меня больше упрекнуть.
Теперь пример я всем твоим подругам!
А ты, как ангел, что у входа в рай,
Сказала, что воздашь мне по заслугам
И пригласила в дровяной сарай.
В сарае том ни одного полена,
К какой угодно стенке подходи,
Но выглядит уж очень откровенно
Скамья из гладких досок посреди.
И как не встрепенуться от догадки,
И как унять непрошеную дрожь,
Когда ты из большой дубовой кадки
Пучок намокших прутьев достаёшь.
Мою вину не умалит, не спрячет
Прекрасных свойств возросшее число,
Они почти что ничего не значат,
Пока есть хоть единственное зло.
Всё сразу стало ясно и понятно,
Ты, как всегда, логична и права…
Но почему так робко и невнятно
Я лепетала жалкие слова?
Была я бестолковой и неловкой,
Но догадалась всё-таки о том,
Что не напрасно девушек верёвкой
Привязывают в случае таком.
Иначе будет слишком много хлопот
И слишком неприличная возня,
Но ты учла весь негативный опыт,
И высекла как следует меня.
Пусть стало тесно ссадинам и шрамам,
А почему-то, как ни выбирай,
Заветным остаётся местом самым
Твой обветшалый дровяной сарай.
И там впервые я была подсудна,
Себя увидев, как со стороны,
И поняла, что жить на свете трудно
Без чувства откровенного вины.
***
И снова ответ пришёл скоро. И снова письмо было словно поделено на две части, чёрную и белую. Утешало лишь то, что «чёрная» часть оказалась короче прежней.
***
Здравствуйте, Владимир!
Считаете себя порядочным человеком, а письма и фотографию не возвращаете!
Я допускаю, что Вы их никогда не используете против меня, но мир тесен, и вдруг они выплывут когда-нибудь в самый неподходящий момент. Я тогда просто погибну. Ваши письма я уничтожаю. Оставляю только стихи и сказки, благо, что они на отдельных листах. Немедленно вышлите мои письма! Всё равно ни на какой шантаж я не поддамся и защиту найду!
Не обижайтесь, Владимир. Быть может, мои страхи напрасны, но в своё время я слишком много натерпелась от подлостей некоторых своих бывших знакомых.
Ах, Владимир! Да Вы Гений!
Неужели в нашем скучном мире существует машина для порки, и она у Вас! Я сама о подобном думала, но не считала, что это возможно. Меня в дрожь от Вашего сообщения бросило, и теперь на душе как-то радостно и любопытно. А могла бы такая машина, когда не ожидаешь, схватить да выпороть? Хотелось бы видеть, как она действует. И я такую же хочу! Может быть, фотографию сделаете?
И я, бывает, когда на даче одна, наказываю себя. Для начала перед наказанием я не раздеваюсь, а одеваюсь. Мне предстоит явиться к месту наказания, а являться куда бы то ни было в купальнике или в дачных обносках неприлично.
Труднее всего приготовить розги и пронести их в дом. Кажется, что из всех окон и из-за всех кустов за тобой наблюдают, и я свою ношу не прячу, а всем своим невинным и деловым видом стараюсь дать понять: «Это веник такой, метёлка. Девушка уборку затеяла».
Я закрываюсь на засов, а окна уже занавешены. Оголяя нужное место, я не поднимаю взгляд. Стыдно, словно кто-то на меня смотрит, и по-настоящему боюсь предстоящей порки. «Секу себя, своя рука владыка……». Но, к сожалению, не «до слёз, до крови и до крика», мечтаю о том, но… Ваша «Машенька» там не была бы лишней.
Но почему же самые наши близкие и любимые не поймут, как это нам необходимо, почему не возьмутся за дело с радостью и желанием, чтобы мыслями и душой всегда быть с нами!
В «Разговоре с палачом» я себя сразу узнала, и мне стало хорошо, хотя хотела рассердиться. Вы правы, не хватает мне трагичной (счастливой) развязки в самых волнующих ситуациях с мужем, например, или с подругами, так хватит недоговаривать и недомышлять. «Пусть приготовит розги кто-нибудь…». Видите, я цитирую Вас, как классика. Вы столько уже написали, и ни разу нигде не повторились, а эта вещь походит на мой любимый шотландский эпос. Обожаю Роберта Бёрнса. У него нет намёков на нашу излюбленную тему, но за его женскими образами я угадываю много своеволия, упрямства и озорства, а воспитание там, мне кажется, строгое… А Вы не пробовали пригласить в свои миры героинь нашей классики? Я иногда представляю себе нечто подобное.
Кощунство? Ничего подобного, уж сам Александр Сергеевич как озорничал!
А в «Судном дне» я побывала, всё ощутив, как наяву, со всей своей слабостью и мечтой. Спасибо! Спасибо! Спасибо! Вы волшебник.
Предыдущими словами я закончила своё выступление. Кажется, я утомилась от волнения и поэтому в разгар дня заснула, да ещё сон увидела, будто я собиралась замуж, но спохватилась, что жениха своего не видела и никакого понятия о нём не имею. Я затосковала, испугалась и спряталась в какой-то квартире, смотрела в окно и увидела отца, выходящего из машины. Но я знала, что это не настоящий мой отец, и я была как бы не сама собой, и знала я, что сейчас этот человек предстанет передо мной таким, каким я его себе воображу, придумаю, и делать он будет то, чего я ожидаю. И придуманный отец вошёл с приготовленным, сложенным вдвое ремнём, и я знала, что сейчас опущусь на колени, буду, как водится, оголена и наказана. В душе моей таилось счастье, и очнулась я на сбитом от неспокойного сна покрывале. Вы, наверное, тоже знаете, что все счастливые сны не досматриваются, словно показывая путь, но, не приводя к цели. А у Вас есть цель, и целитесь Вы не в меня ли? Я полюбила Ваши сказки, но мы разошлись в пространстве и времени, и я не буду скрывать, что мне от этого горько.
Владимир, я хотела этим письмом закончить нашу переписку, но поняла, что без Ваших стихов, без Вашего взгляда на мои тайные миры мне сейчас не продержаться. Я заплакала от этой мысли. Бог с Вами! Мучайте меня, радуйте, как ребёнка новой игрушкой, заставляйте моё сердце бешено колотиться, а кровь стремительно бежать по венам, только не погубите меня! Да я отчаянно боюсь быть узнанной, осмеянной, презираемой и, что ещё страшнее, жалеемой. Я не с ума сошла, я здорова, работаю, общаюсь с близкими и друзьями, и никто не видит моего огромного второго «Я»,
даже мужу оно кажется мелким пунктиком, вроде временного неудобства.
Я должна от всего этого отказаться, но не сейчас, когда найду силы. ………………
…………………………………………………
***
На Новый год Тожев и Ульяна, как по уговору, прислали друг другу в конвертах открытки без указания имени, без подписи, с невинными, добрыми, хорошими пожеланиями. А в самом начале следующего года Тожев получил ещё одну открытку. Ульяна предупредила, что уезжает до середины февраля, и попросила не посылать писем до известия о её возвращении.
ГЛАВА 7
(январь 2002)
Я думала про каждое движенье
В мечтах о том, чего не может быть,
От этих мыслей головокруженье
Уже ничем нельзя остановить.
***
Здравствуйте, Ульяна!
Сказано – сделано. К Вашему возвращению я подготовил две маленькие, пикантные истории, случившиеся с давно нам известными особами. Здесь уж точно Вы остаётесь только свидетелем домашних наказаний, но не огорчайтесь – где-то в следующих сказках припасены розги и для капризной Ульяны.
Письма я Вам, разумеется, верну, но такое недоверие, признаться, меня обижает. Шантаж – мерзкое дело, хуже ограбления, а Ваш покорный слуга никогда не пытался преуспеть ни в том, ни в другом. От получения чего либо путём угроз и насилия я бы не получил никакого удовольствия. Даже в наших мирах наказания совершаются не по принуждению, а отвечают внутренней потребности, спрятанному желанию.
Ваш сон выдаёт такое желание, и я обещаю Вам сказочный Праздник сбывшейся мечты, но это позже. Жду особого настроения.
Я тоже не 24 часа в сутки предаюсь известным фантазиям. Работа отнимает много времени и сил, а семья – самое дорогое, что у меня есть, но Вы по себе знаете, что тайные наши миры нас не отпустят. Надеюсь и хочу так думать, что наше общение не может быть изменой дорогим нам людям. Природа наделила нас недоступными для большинства ощущениями и восприятиями, словно невидимыми жабрами, нуждающимися время от времени в другой среде обитания. Наше общение стало лекарством, терапией, спасающей от смертельно опасной неудовлетворённости.
Мы не в силах и не намерены противопоставить себя существующим обычаям и морали, мы нашли свой особый, сказочный мир, и встретились там, как добрые люди, чтобы никого не обидеть и не принести зла.
Как ни жаль, но надо считаться с непониманием, недоумением и даже страхом наших любимых, наших наречённых, и не превращать их в машину для порки. Такое принуждение, навязывание своих слишком редких пристрастий не сблизит, а отдалит. Другое дело – хорошо, если остаётся надежда увлечь своей страстью, игрой, вместе оказаться в тех тайных мирах.
Возможно ли это? Мы до сих пор не знаем, и, возможно, нам самим недостаёт смелости, искренности и веры в прочность и вечность любви наших близких.
Давайте надеяться и верить, а пока приступим к «печальной» необходимости увидеть, как будут наказаны две провинившиеся девушки, которые именно для этого, по зову совести явились в наши миры. Мы их любим, это добрая пародия.
ДЖЕННИ
Пробираясь до калитки
Полем, вдоль межи,
Дженни вымокла до нитки
Вечером во ржи.
Где-то с кем-то целовалась
Долго, а теперь
Незамеченной старалась
Тихо шмыгнуть в дверь.
Бьёт озноб, дрожат колени,
В доме вспыхнул свет.
Ты сегодня влипла, Дженни,
Так держи ответ!
Пуританские порядки,
Строгая семья…
Розги, вымокшие в кадке,
Длинная скамья.
Розги след багровый чертят
Вдоль и поперёк,
Дженни бёдрами не вертит,
Громко не орёт.
А потом, в своей кровати,
Улыбнувшись вдруг,
Вспоминает про объятья
Лучшей из подруг.
Что ещё ей там приснится,
Нам не надо знать,
Если Дженни не боится
Вымокнуть опять.
И какая нам забота,
Если у межи
Целовался с кем-то кто-то
Вечером во ржи.
В ТОТ ГОД
Не усомнимся, что Татьяне
Никто бы не желал вреда,
Но в этот день в остывшей бане
Её смешная ждёт беда.
Намокли розги в тёмной бочке,
И знает только узкий круг,
Что будет нынче барской дочке,
Слегка отбившейся от рук.
Её вина не так огромна,
Как злые сплетни говорят,
Но Таня, взгляд потупив скромно,
Сама пошла, куда велят.
Ни тени не было испуга
На белом девичьем лице,
И только женская прислуга
Ждала Татьяну на крыльце.
Уже берут под ручки Таню
И на засов закрыли дверь…
Скамья покрыта мягкой тканью,
Осталось платье снять теперь.
Совсем она не прекословит,
Стыдливо голову склоня;
Как будто к сну её готовят,
Но не пред ночью, а средь дня.
На табурет сложили ближний
Домашний ситцевый наряд,
Оставили в сорочке нижней,
И на скамейку лечь велят.
Не пропустить из песни слова,
И против правды не сгрешить,
Ещё Татьяна не готова,
И с этим надо поспешить.
Не к месту правила иные
В таких проверенных делах,
И панталоны кружевные
Свернулись бережно в ногах.
С присвистом розги воздух режут,
Шлепкам ответил первый стон,
Вдвоём Татьяну нашу держат,
Секут нещадно с двух сторон.
Совсем не зря бытуют страхи
Пред наказанием таким,
Никак нельзя ослабить взмахи
На тех, кто дорог и любим.
Ликуют розги, и в полёте
Им нет запретов и преград;
Исполосуют, словно когти,
Хоть барский, хоть холопский зад.
Татьяна чуть ли не взлетает,
Любой рубец кровоточит,
Кричит Татьяна и рыдает,
А кто ж, пардон, не закричит!
Но, славу господу, не долог
Здесь пересказанный кошмар,
И, наконец, при счёте сорок
Последний сделан был удар.
А мы потом спросили няню:
«За что так наказали Таню?»
«Увы, Татьяна не дитя»,-
Старушка молвила, кряхтя…»
День миновал, а утром рано
Мог удивиться бы любой,
Как улыбается Татьяна,
Как мило шутит над собой.
А, между прочим, в той же бочке
Осталось что-то про запас,
И о второй господской дочке
Вполне бы мог пойти рассказ.
Своей сестре призналась Таня,
Всего, что было, не тая,
Что по душе пришлась ей баня,
В которой розги и скамья.
Секут крестьянок, горожанок,
Пастушек, горничных, служанок,
Секут кухарок и портних,
И даже барышень таких.
Но в день погожий и в ненастье,
При всём при этом, и при том
Любовь, надежда, вера, счастье
Не покидали этот дом.
Здоровы все душой и телом,
Как жить им дальше, им видней,
А мы лишь к слову, между делом
Узнали тайну «банных дней».
Немало дел на свете странных,
У них два дня бывают банных:
Один с горячею водой,
И со слезами есть другой.
А нынче вспоминать есть мода
О романтической поре,
«В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе».
***
Ульяна никуда не уезжала и теперь раскаивалась в своей выдумке об отъезде.
А вот Лена действительно уехала на время школьных каникул вожатой или кем-то там ещё в зимний лагерь. Возвращаясь, она явилась к Ульяне, не заезжая домой. Была тиха, не лезла с чрезмерными поцелуями, попросилась в ванну.
Собираясь потереть подругу намыленной мочалкой, Ульяна застыла. Ягодицы у Лены были густо покрыты потемнелыми полосами, а местами красовались большие и поменьше синеватые ссадины. Обладательница следов жестокой порки, несомненно, наслаждалась произведённым впечатлением.
– Ну как, хорошо девчонку отодрали?
Ульяна едва её расслышала, слабея в дурмане наслаждения и восторга, а затем пришло ревнивое, тревожное чувство.
– Расскажешь, может быть?
– Да, потом, ладно?
И Ульяна не смогла удерживать далее строгий, настороженный тон.
– Как это потом! Меня, по твоему, не должно это волновать?
Лена горестно и виновато вздохнула.
– Ульянчик, прости, не сердись, я просто не знаю, как тебе сказать, чтобы ты…
А Ульяна не сомневалась, что подружка всё ей выложит, но до этого не откажет себе в удовольствии подразнить, посердить, и тем, возможно, заслужить наказание. И она поменяла тактику.
– Ну, раз не знаешь, как сказать, тогда и не говори. Подумаешь, напросилась где-то по пьянке! И хватит мокнуть – скоро Костик придёт.
Ульяна приготовила на кухне кое-какую снедь и выставила полбутылки оставшегося с новогодней поры вина. Всё-таки она соскучилась по Лене, и пришло хорошее настроение, когда тает всякое отчуждение и можно доверительно поболтать о чём угодно. И Ульяна поведала о выдумке со своим отъездом и о намерении прекратить переписку с Тожевым. Потом дала прочитать «Разговор с палачом», «Одна» и «Судный день».
Снова Лена к стихам осталась неравнодушной, но опять в душе её поднялась тревожная ревность, и она ошеломила подругу признанием.
– Это Тожев меня выпорол.
Ульяна, словно боясь упасть, вцепилась в край стола и молчала. Слова оправдания падали в её сознание, как тяжёлые комья земли в могилу.
– Ты же сама мне его адрес давала и предлагала написать…
А Ульяна с какой-то ненастоящей досадой ощутила, что чувство негодования уступает место любопытству, восхищению и долгой, вздымающей тело в какую-то высь, волне счастья. Она, неохотно борясь с собой, скрывала эти чувства и, когда пришла пора что-то сказать, слова её звучали натянуто.
– Значит всё в порядке. Правда, я имела ввиду несколько иное.
Лена виновато опустила голову.
– Ну о чём переписываться, рассуждать, если можно это сделать? Помнишь, я и тебе ничего толком не написала и сразу уговорила встретиться, и получилось всё чудесно! Я схлопотала от тебя по морде, но мы стали любовницами, и вместо бесплодных разговоров ты всегда можешь взять ремень и наказать меня. Не думала, что так получится. Написала, поздравила с Новым годом, просто из вежливости пригласила заехать в лагерь, если будет поблизости, а он взял да прикатил.
– На машине?
– Да, на какой-то иномарке, я в них не разбираюсь, но выглядит прилично.
- Кто прилично выглядит, Тожев или иномарка?
– Он тоже ничего. Я в лагере сказала, что это мой дядя, папин брат.
Дальше Лена поведала, как они посидели в ресторане, а вечером оказались в гладильной, которая запиралась в девять вечера, а хранительницей ключа была Лена. Исход свидания был предрешён. Обмирая от страха и наслаждения, она разделась и легла на гладильный стол. Ремень он взял из её джинсов тот, который сейчас на ней. Верёвок не оказалось, и была разорвана на ленты отложенная для списания ветхая простыня.
Порка оказалась нешуточной и долгой. Лена кричала, дёргалась так, что привязь два раза обрывалась, но охотно позволяла восстановить порядок.
Ей даже стыдно сейчас сказать, как было хорошо, но она думала о своём Ульянчике, жалела, что подруга этого не видит, и страдала от вины перед ней.
Её смущала мысль, что Тожев может остаться на ночь, но, когда она оделась, он её, как маленькую, погладил по головке и сказал:
– У нас, ведь, не любовное свидание?
И она была ему благодарна, и просила не рассказывать об этом Ульяне, и укоряла себя бесконечно на следующий день, проведя его в постели, сказавшись приболевшей. А была она больна счастливым переживанием вчерашнего события, да и передвигаться по лагерю, где-то наклониться или сесть, в самом деле, было бы почти невозможно. Это её забавляло, радовало и утешало, как расплата за предательство. Слазала не в свой огород и мало ещё получила!
Боль прошла, а раскаяние и тревога так замучили, что прямо с вокзала она примчалась к дорогой подружке.
И нашлось ещё время для ласки сначала утешительной, а затем страстной. Нашлось время ещё раз разглядеть, потрогать, обласкать следы тожевского наказания…
Выходя из лифта, Лена столкнулась с Константином. Он был приветлив и даже посожалел, что Лене пора домой.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.