Уже несколько часов у Пилиппенко болела задница. Одно дело, когда смотришь фильм про смелых мушкетеров, что проскакали, не слезая с коней, сколько-то своих французских лье, а другое дело, когда собственными, изнеженными автомобильным креслом ягодицами меряешь версту за верстой. Легкость, с которой киношные герои носились по экрану, не вылезая из седла, в реальной жизни обернулась ноющей болью в заду, бедрах, и в самых неожиданных частях тела. Седло вместе с широким крупом плавно покачивалось в такт мерной походки, измученные до крайности ноги пытались прижаться к крутым лошадиным бокам, а в голове билась одинокой мухой тоскливая мысль: «За что?»
Поглощенный собственными ощущениями, Пилиппенко даже не заметил, как группа остановилась. Когда седло перестало ездить из стороны в сторону, он попробовал двинуть головой, обнаружил, что одеревеневшая шея почти не слушается приказов мозга, и почувствовал, что через несколько секунд свалится с коня. К счастью, помощь оказалась рядом – один из тех молодых парней, что встретили его у административного корпуса, вовремя протянул руку. Пилиппенко отдал ему поводья, навалился на луку седла и осторожно сполз на землю. Ноги предательски дрожали.
- Ничего, так всегда бывает в первый раз – утешил парень. Он похлопал лошадь по крупу, повел ее к остальным товаркам, но вредная кобыла успела еще шлепнуть хвостом по многострадальному заду опера. Тот застонал, выпрямился, глянул по сторонам.
Пахло свежестью, влажной землей и, почему-то, старой, запекшейся кровью. Пилиппенко не поленился, кряхтя от усилия встал на колени, ковырнул грудку землицы, понюхал – нос не ошибся, от земли действительно тянуло кровью. Пилиппенко хмыкнул, растер между ладонями горсть перегноя, не увидел ничего странного, только обычный лесной мусор – сухие веточки, обрывки корней и прочая растительная ерунда.
- У вас очень мощная чувствительность – заметил стажер, поглядывая на его манипуляции, - тут действительно все пропахло кровью. Пятое поколение на этой земле воюет, как ни крути. А земли эти издавна известны, как средоточие очень мощной магии – местные называют ее драхен – драконья. По их преданиям, этот мир сотворил дракон, но жизнь и магию в него принесла только драконья кровь, когда созданные им игрушки – люди убили своего владыку, и кровь Демиурга оросила землю. Сам дракон был убит далеко отсюда, на Юге, но умирать он полетел на север, и пал на землю где-то здесь, в этих местах. Поэтому тут самые сильные люди и самое крепкое железо – драхен айзен. Доспехи из такого железа, пропитанные местной магией, практически не пробиваемы. Даже для нашего оружия…
Стажер окинул глазами деревья, что окружили плотной стеной полянку, вздохнул:
- На счастье для соседей, местные уже много лет режут в основном друг дружку. Поэтому насмешники из чужих стран этот край часто называют «Королевство королей». Средневековый феодализм во всей красе, так сказать.
- Спасибо за лекцию. – Оперуполномоченный попытался встать, но почувствовал, что измученные ноги отказывают в послушании. Он смущенно улыбнулся, глянул на стажера снизу – вверх: - Слушай, дай руку, пожалуйста.
Стажер хмыкнул, помог подняться:
- Подождите секундочку, нашу «скорую помощь» позову.
Он повернулся, махнул рукой, девушка, которую он при знакомстве назвал Леночкой, подбежала на зов. Глянув на смущенного Пилиппенко, она обратилась к стажеру:
- Насколько?
- Усталость убери для начала, а я пока с другими поговорю.
Девушка подошла ближе, посмотрела в лицо оперуполномоченного зелеными глазами, прикоснулась пальцами к его вискам, негромко шепнула:
- Это не будет больно...
Тот растерялся от неожиданности, едва не отшагнул назад– показалось, что милая девица намерена его поцеловать – но зеленоглазая Леночка мягко улыбнулась, шепнула пухлыми губками:
- Не бойся...
- А я и не боюсь – хотел сказать умудренный жизненным опытом милиционер, но глаза девчушки потемнели, наполнились темной влагой, и слова застряли в горле.
Пилиппенко вдруг осознал, что смотрит в глубокий речной омут, но не может оторвать взгляда от своего отражения в воде, однако увидеть, что там, под зеркальной поверхностью, мешает давящая боль в висках. Он попытался наклониться ближе, чтобы отчетливее рассмотреть себя самого, но в голове закружилось, тянущая боль от висков поднялась выше, собралась в темени, а оттуда покатилась вниз, сотнями иголок покалывая позвоночник. На несколько мгновений боль замерла в животе, завязалась в узел под пупком, и пролилась в ноги, с почти ощутимым усилием протискиваясь сквозь колени. Потом она добралась до стоп, где-то в центре подошвы задергало так, как дергает больной зуб, зеркальная поверхность приблизилась, Пилиппенко увидел свое отражение – заросшее щетиной, постаревшее, изможденное - запахло почему-то речной тиной, застоявшейся водой, но тут в животе забурчало, запекло под пупком, и в теле словно взорвалась обжигающая бомба.
Из глаз полетели искры, оглушенный Пилиппенко присел, вытирая слезы, а когда с глаз спала пелена, он увидел, как Леночка трясет обожженными пальцами, на подушечках которых начинают проявляться розовые пятна ожогов.
- Предупреждать надо, - буркнула она неприязненно, - мент паршивый...
Пилиппенко глянул на всклокоченную девушку, и словно пелена спала с глаз – теперь он увидел, что вокруг ее глаз очертились темные круги, волосы на голове жиденькие, лицо не блещет красотой, а от всего ее вида веет чем-то очень привычным милицейскому глазу, чем-то ****ским, если ощущения определить одним словом.
Девица заметила его взгляд, взъерошилась еще сильнее:
- Чего уставился? За просмотр деньги платят.
- Не любишь ты нашего брата, милиционера, - протянул Пилиппенко, - не любишь... Наверное, потому, что на хлеб ты зарабатывала совсем не руками. Угадал?
Девица неприятно скривилась:
- И откуда ты такой взялся, умный... Плечевой я была – на фурах из Вроттендама до Впопенгагена каталась. Да и твои товарищи не забывали: как выйдешь на дорогу, обязательно кто-нибудь поездить брал.
- И что – укатали Сивку крутые горки?
- Угу. Утопиться, дура, решила. Седьмого июля, на самую Купальную ночь – сказал бы хоть кто, что это за ночь...
- Странно, и почему я тебе не сочувствую? Может, потому, что сука – это не образ жизни, а состояние души?
Леночка окрысилась, зашипела так яростно, что Пилиппенко показалось – бросится через мгновение драть глаза когтями. К счастью, вмешался стажер:
- Я вижу, вы уже подружились?
Леночка отвела взгляд, потухла, словно повернули выключатель где-то внутри.
- Ага, подружились, - бросила она неохотно. – Если б не ты, может, еще и перепихнулись бы на брудершафт.
Она повернулась спиной к мужчинам, неторопливо двинулась к лошадям.
- Умеете вы к себе людей располагать, - стажер проводил ее озабоченным взглядом. – Еще до дела не дошло, а уже враг появился.
Пилиппенко молча пожал плечами. Говорить не хотелось, от разговора остался на душе неприятный осадок, как буд-то он сам, своими руками спихивал эту девчёнку на самое дно.
- Кто она вообще?
- Леночка-то? – стажер улыбнулся одними губами. - Была придорожной проституткой, ездила с дальнобойщиками. Нахваталась разных болячек, села на иглу, а когда ее младшая сестра умерла от передозировки (сама же, кстати, и втянула), решила кончить все одним махом. Не удалось – попала к русалкам.
Стажер замолчал, поежился каким-то своим воспоминаниям.
- Знаете, иногда мне кажется, что церковь права, когда запрещает самоубийства. Ведь никогда не знаешь, чем закончится твоя попытка, и во что ты в конце концов превратишься...
- Кстати, о превращениях – он повернулся к Пилиппенко. – как самочувствие?
Тот прислушался к внутренним ощущениям, и удивленно произнес:
- Здорово! Словно и не было ничего!
- Вот и славно. Идемте, вам тоже пора переодеваться.
Оказалось, что седельные сумки, на которые в пути было так удобно опираться, хранят в себе весьма неожиданные предметы. Из распахнутого зева того самого баула, что был приторочен за спиной оперуполномоченного, на свет появились шерстяное трико ручной вязки, очень просторные полосатые штаны странного кроя из похожей на бархат ткани, ярко-красные юфтевые сапоги с острыми, загнутыми вверх носками, длинная рубаха - косоворотка, богато украшенный кожаный пояс с кучей непонятных пряжек, поясок потоньше и еще много всякой всячины.
Одеться удалось только с помощью более привычных к этому делу ребят – оказалось, что самым тонким ремешком подвязывают трико, воротник рубахи стягивается специальным шнурком вместо привычных пуговиц, а штаны не имеют ширинки и карманов. Занятый довольно хлопотным с непривычки переодеванием, Пилиппенко вначале испытывал определенное смущение – действие происходило прямо под голым небом, в окружении практически незнакомых людей. Но когда обнаружилось, что дамы занимаются тем же самым, да еще всего лишь в двух шагах, неловкость прошла. Всю старую одежду побросали в одну кучу, как приказал стажер, и когда процесс переодевания закончился, Пилиппенко с удивлением понял, что новая одежда ему нравится.
Он притопнул, проверяя, как сидит на ноге сапог, развел плечи, согнулся, присел – двигаться было очень удобно, намного удобнее, чем в привычной милицейской форме. Тем временем девченки успели переодеться в широкие длинные платья, очень похожие на те, что Пилиппенко видел когда-то в фильме «Анджелика». Волосы они упрятали под высокие остроконечные колпаки с длинной кисеей, на руки и шеи понацепляли разноцветную бижутерию, а старую одежду бросили прямо на кучу белья, нимало не смущаясь тем фактом, что их лифчики и трусики оказались на самом верху.
Пилиппенко оценил размер того бюстгальтера, что оказался сверху, заинтересованно посмотрел на девчонок. Но в средневековых платьях и украшениях те выглядели по-новому, иначе, и понять, у какой из них сиськи больше, из-за непривычного кроя одежды непривыкшему глазу оказалось невозможно. У обеих дам вырез на платьях оказался соблазнительно глубоким, а по контрасту с гордо поднятой шеей казалось, что груди буквально рвутся наружу из-под тесного корсета.
- Ну что, Григорий Михайлович, пора? – стажер подошел к куче белья, напряженно улыбнулся. К своему удивлению, на лицах остальных спутников Пилиппенко увидел такой же напряженный интерес.
Он повел глазами вокруг, не понимая, что происходит.
- В смысле – «пора»?
- Пора показать свои умения, - объяснил парень в шапке из волчьего меха. – Сжечь это все.
- А-а-а, - Пилиппенко облегченно улыбнулся, привычно сунул руку в карман за зажигалкой, осекся – на новой одежде карманов не было, все осталось в куче. – Только это... спички у кого-нибудь есть?
- А зачем вам спички? – парень в шапке неприятно искривил губы, не то улыбаясь, не то скалясь. – Вы ведь Жар-Птицей помечены, правда?
Оперуполномоченный вдруг почувствовал, как по шее потянуло ледяным ветерком. Это ощущение сигнализировало о приближающей опасности, и много раз помогало унести шкуру целой из неприятных ситуаций. Он повел глазами – спутники медленно собирались вокруг него с одинаковым выражением напряженного ожидания на лицах. Пилиппенко облизнул вдруг пересохшие губы, остановил взгляд на Саньке – тот попытался ободряюще улыбнуться, но вышел оскал, который только сделал лицо стажера до странного лошадиным. Поняв по выражению лица опера, что улыбка не получилась, тот перестал скалить покрупневшие зубы, вздохнул:
- Попытайтесь, Григорий Михалыч, - у вас обязательно получится!
Пилиппенко глянул на кучу белья, ощутил, как непонятное ожидание группы холодом стягивает затылок, попробовал отвлечься. Зажечь... Ага, щазз, - пиротехник Потапов, блин, воспламеняющая взглядом – 43!
Потом в наступившей тишине оперуполномоченный неожиданно понял, что за всеми этими волнениями совсем забыл о запахе крови, что лез до этого в ноздри. Он хмыкнул, обнаружив, что накативший мновение назад страх исчез вместе с вонью, еще раз повел глазами по сторонам, качнул головой, удивляясь такой резкой перемене – в окруживших его людях все отчетливее прорезалось нечеловеческое естество, - и сконцентрировался на сброшенной одежде.
Вначале он попытался представить, как по ней скачут языки пламени, но воображаемая картинка не проявилась в реальности, хотя от усилий даже выступил пот на лбу. Он смахнул надоедливую каплю, пытаясь не смотреть на стоящих вокруг нелюдей, подумал, что хорошо было бы дунуть на тряпки горячим воздухом из того строительного фена, что летом привозил брательник из Москвы – здоровенная загогулина с температурой на выходе градусов около четырехсот.
Дунул ветерок, шевельнулась чья-то рубашка, обрадованный Пилиппенко еще отчаяннее сконцентрировался на представлении того, как поток горячего воздуха разогревает тряпье, как от жара начинают плавиться пуговицы, а синтетика стягивается черными комочками.
Потом правый глаз запекло от попавшей туда капли пота, наваждение пропало, Пилиппенко вытер набежавшую слезу, чертыхнулся про себя – белье лежало нетронутым.
- Вы не о том, и не так думаете, Григорий Михалыч, - внятно говорить стажеру мешала вытянувшаяся вперед по-лошадиному челюсть. Он лягнул, не обрачиваясь на тех, что напирали сзади – девчонка, у которой в волосах отчетливо прорезалась болотная зелень, злобно зашипела, - и почти умоляюще добавил: - Попробуйте думать о жар-птице!
Пилиппенко опять уставился в груду белья. Жар-птица... Как буд-то это так легко – думать о том, что видел всего лишь пару минут. И каких минут! В носу опять защипало от вони горелых перьев, потянуло паленой резиной и сгоревшей изоляцией. По спине побежали мурашки, Пилиппенко поежился, нахмурился воспоминаниям и вдруг осознал, что опять ничего не слышит. Вместе с той оттталкивающей вонью пожарища пришла абсолютная тишина, словно в голове кто-то выключил слух. Обрадованный Пилиппенко изо всех сил вытаращился на белье, попытался вспомнить, что еще характерного было в момент встречи с чудом. Запах кузницы, горький запах горячего металла, который полностью вытеснил зловоние паленой органики! Продолжая удерживать тишину, милиционер сконцентрировался на запахе, прогнал накатившую вдруг тошноту, и через мгновение поймал нужную нотку. Он ухватился всеми чувствами за кислую вонь сгоревшей изоляции, выделил нужный оттенок, усилил его...
Сосредоточенно ковыряясь в собственных переживаниях, Пилиппенко не заметил, когда набежавший ниоткуда теплый ветерок высушил пот на лбу. Капли перестали наползать на глаза, и это было хорошо. Но тепло обдуваемого лба усилило внутренние ощущения, и Пилиппенко почувствовал, что развязка уже совсем рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки. Он сконцентрировался на теплом лице, продолжая плавать в благословенной тишине, в нос пахнуло горячим железом, что-то изменилось в мозгу – некое усилие, не описуемое словами, - и на груде брошенного белья прямо из воздуха начало проявляться ажурное перо золотисто-соломенного цвета.
Полыхнуло сразу, без постепенного разгорания и первых, еще неуверенных язычков пламени – так, словно каждую тряпку предварительно облили бензином, а потом в самую середину кучи воткнули горящий факел. Пламя радостно рвануло вверх, жар толкнул людей назад, а Леночка – русалка так резво прыгнула спиной вперед, что запуталась в длинном подоле и хлопнулась прямо на свою круглую попку. Но никто не засмеялся, когда она ругалась, закрывая лицо рукавом от нестерпимой для нее температуры, и никто не подал руки, когда она отползала подальше, еще неловкая в своем новом платье – в полном молчании путешественники смотрели на мужчину с седыми висками, который стоял, сунув руки по локоть в огонь, и блаженно улыбался чему-то внутри этого жуткого костра, чему-то, что не могли видеть глаза чужих.
- Мда... – первым не выдержал Колян-оборотень. Он вытер потное лицо своей волчьей шапкой, криво ухмыльнулся Сане-горбунку: - Хорошего ты нам спутника подсеял... А если он, к примеру, Леночку вот так же решит спалить?
- Захлебнется, - процедила Леночка. Ее глаза потемнели, лицо побелело, как у утопленника, она смотрела в огонь, забыв о прилипшей к платью траве: - Сдохну, может, но утоплю эту сволочь.
- Сил у тебя не хватит. – Катька-полуденница безмятежно улыбнулась, прошлась взглядом по настороженным лицам, остановила пожелтевшие, как у кошки, глаза на Сане: - Нас всех на это не хватит, даже если мы попробуем объединиться. Но мне его стиль нравится. Греет... Да и сам он ничего.
- В команде никаких трахов! – Саня-горбунёк ответил неожиданно резко, и для убедительности клацнул зубами. – Пооткусываю все нахрен!
- Ну если так... томно потянулась Катька. Она подняла вверх гриву своих черных волос, изогнула бедро, подмигнула Сане. – Давно у тебя головушка не болела?
Розовый язычок призывно скользнул по губам, улыбка стала еще более соблазнительной, из горла вырвался смешок...
Чудовищной силы удар ногой смял женское тело и отшвырнул, как тряпку. Катька скорчилась от боли, по-рыбьи ловила воздух раскрытым ртом, прижав руки к животу. Одним скользящим, неуловимо быстрым движением Саня переместился к упавшей девушке, наклонился, оскалил крупные лошадиные зубы над подурневшим от боли лицом.
- Не надо играть со мной, Катя. Не надо, пока я об этом только прошу!
Девушка просипела что-то неразборчиво, попыталась схватить его за руки – на животе открылся четкий след лошадиного копыта. Оттолкнув ее пальцы, Саня выпрямился, повернулся к остальным:
- Предлагаю последить за нашим огнепоклонником. Если мы не сможем его контролировать, то дальше идти нет смысла.
- Я бы сказал, что в таком случае идти дальше – самоубийство. – Колян прошел к лежавшей без сил Катьке, пощупал ее пульс, хмуро глянул на предводителя.
- Оклемается, - бросил тот равнодушно. – Не первый раз.
- И не в последний... – просипела избитая едва слышно.
Александр дернул ноздрей, мазнул взглядом по напрягшемуся Николаю, улыбнулся девушке самой нежной улыбкой:
- Ты не припомнишь, случайно, как убивают полуденниц?
Бледная от боли, Катька отвела взгляд, сплюнула кровь, неохотно процедила:
- Дрекольем...
- А как я убил твоих сестер?
Та вскинулась, забыв про боль, желтыми от ненависти глазами встретила взгляд Сани-горбунька, ощерилась в яростной гримасе. Несколько мгновений они молча боролись взглядами, потом Александр, не отрывая глаз, плюнул себе под ноги и сделал короткое движение носком правой ноги – словно растирая что-то подошвой. Девичье тело выгнула судорога, она захлебнулась кашлем, рухнула на землю, выблевывая из себя сгустки крови в перемешку с зернами пшеницы.
Николай бросился к Сане, схватил его за грудки:
- Ты что, убить ее хочешь?!
- Субординация, друг мой Николай... – Александр взял его за предплечья, напрягся, развел руки в стороны, сорвав их с груди, - это очень важная вещь. Особенно на задании. Ты тоже об этом забыл?
- Ты их затоптал... – голос Катьки трудно было узнать. – Ногами затоптал, словно каких-то червяков. Тварь...
- Угу, я тварь. – спокойно согласился Александр. – А ты с сестричками убивала ни в чем не повинных людей. Причем только за то, что ровно в полдень эти бедолаги оказывались на вашем поле. Вы высасывали из них жизнь, как вошь высасывает из человека кровь. И кто вы после этого – гниды?
- Это ведь только люди... – Катька поджала колени к животу, замерла.
- Да, они были только люди. А я – только горбунёк, а ты – только полуденница. А он – лишь оборотень. А вон тот новенький – всего лишь Жар-Птица.
Колян скривился, недовольно покачал головой:
- Ты еще скажи, Вук – Огненный Змей.
- Типун тебе на язык! – дернулся Саня-горбунёк. – Забыл, куда нас занесло?
- И правда, - Николай смущенно ухмыльнулся. – Повело меня чего-то... Кстати, я вижу, представление завершается.
Головы повернулись к Пилиппенко – тот все еще стоял наполовину в огне, хотя от самого костра больше ничего не осталось. Сгорело все, даже металлические пряжки – осталось только пятно обугленной земли, да пламя, рвущееся к небу из вытянутых вперед рук. Жар ощутимо ослаб, теперь можно было смотреть на огонь, не щурясь, и даже различался внутри пламенного шара некий трепещущий силуэт. Потом огонь начал тускнеть, цвет смещаться к красному, и стало видно, что лицо Пилиппенко похоже на гипсовую маску, на которой застыла блаженная улыбка наркомана. Санек с Коляном приблизились, но не успели поймать момент, когда все закончилось. Просто в одно мгновение огонь исчез, а потерявший сознание Пилиппенко молча повалился назад.
Когда оперуполномоченный открыл глаза, над собой он увидел совершенно человеческие лица, на которых рисовалась такая же человеческая забота. Он послушал внутренние ощущения, поерзал на холодной земле, сглотнул пересохшим горлом. Заботливые руки тут же перевели тело в сидячее положение, откуда-то сбоку протянули алюминиевую фляжку в богато расшитом кожаном чехле. Он взял ее в руки, и неожиданно большой вес едва не заставил уронить посуду на землю.
- Я думал, она алюминиевая, - вырвалось растерянно.
- Обижаешь, начальник, - ухмыльнулся парень со шрамом на подбородке, и милиционер напряг мозги, пытаясь вспомнить его имя. – У нас в Моряне только серебро признают – от нечисти первое средство.
По лицам столпившихся людей пробежали кривые ухмылки, словно парень неудачно пошутил.
- Не пугай человека, Хома, - Санек мягко подвел руку с зажатой фляжкой ко рту. – Пей, ничего от этого серебра с тобой не случится.
Пилиппенко понюхал сладкий цветочный запах, осторожно приблизил горлышко к губам. Первый глоток покатился вниз по пищеводу, оставляя после себя легкую, странно знакомую горчинку, после второго во рту разлилась приятная сладость и вырвалось изумленное:
- Мед??
- Не простой мед, а пьяный. – наставительно поднял палец Хома. – Двойняк из лесного разнотравья, здесь его только князья пьют.
Пилиппенко сделал еще пару вдумчивых глотков, прислушался к тому, как в животе разливается тепло, обнаружил, что губы сами расплываются в улыбке:
- Хорошо...
Он отдал фляжку, благодарно кивнул, секунду – другую посидел неподвижно, а потом пружинисто вскочил, притопнул от избытка чувств:
- Эх, хорошо!
- Клиенту за третьим столиком больше не наливать, - засмеялся Санек, и вслед за ним начали смеяться другие, словно упала у них с сердец какая-то неведомая Пилиппенко тяжесть.
- Как самочувствие?
- Лучше всех! – Пилиппенко сияющим взглядом окинул людей, весело хмыкнул. – Теперь вы хоть на людей похожи, а то были прям зверье - зверьем.
- Это не мы стали красивее. – лечезарно улыбнулась девица с черными, как смоль волосами. – Это у тебя глаз поменялся - ты ведь стал одним из нас.
- В смысле, как «один из вас»? Третий глаз открылся, что ли?
- Неа, - засмеялась брюнетка, - теперь ты нелюдь, как и мы.
- Чего-о?? – Пилиппенко напрягся, готовый на любую глупость от этой ненормальной, краем глаза оценил расположение других участников розыгрыша. Заметив шевеление, он резко отпрыгнул назад, повернул голову. Черноволосая идиотка заливисто рассмеялась, словно он учудил что-то ужасно смешное, но остальные сохраняли серьезность.
- Не нужно обращать внимание на Катьку, она и при жизни была со странностями – сочувственно произнес стажер. – Да и к Грани она ближе всех подошла. Если так дальше пойдет, мы ее совсем скоро потеряем.
- Ты, С-с-санек! – черноволосая поперхнулась смехом, оскалилась так, что оперуполномоченный вздрогнул, пораженный той ненавистью, что ударила с лица, которое он еще мгновение назад считал красивым. Парень в волчьей шапке неуловимым движением скользнул девчонке за спину, обнял, зашептал что-то на ухо. Та обмякла, оперлась на него, побрела к палаткам, по-старушечьи волоча ноги.
- Вот так мы и живем, - вздохнул стажер, глядя ей вслед. – Если это можно назвать жизнью...
- Да объясните вы мне в конце концов, что происходит?! – не выдержал взбешенный Пилиппенко. – Какого хрена вы тут комедию ломаете, черт бы вас всех побрал?! Запарили в конец, натуралисты, блин, херовы! Одна дура об меня пальцы обжигает, другой идиот лошадиными зубами скалится! Вы что, в цирке – шапито работаете? Передвижная труппа чернобыльских мутантов и жертв полового созревания? Но я то с какого конца здесь оказался?? Чего вам от меня-то надо?
- Я объясню, - начал стажер, но прервал его тот парень, что давал фляжку с медом.
– Ты, Санек, слишком любишь все усложнять, а человеку надо на пальцах объяснить. Правда, Михалыч?
Он улыбнулся, вытащил из-за пазухи пачку «Мальборо», протянул ее оперуполномоченному, и когда тот облегченно потянулся за сигаретиной, разжал пальцы. Красная картонная упаковка полетела на траву, Пилиппенко вдохнул воздуха, чтобы выругаться, но в следующее мгновение резкая боль прошила тело, и он увидел, что из-под правого подреберья торчит длинная черная рукоять. Продолжая улыбаться, парень выдернул нож, отшагнул, стряхнул с лезвия его, Пилиппенко, кровь.
- Ну и как самочувствие? – он присел, подобрал упавшую пачку, вытащил сигарету. – Огонек дать, или сам прикуришь?
Сунув нож куда-то в складки одежды, парень достал зажигалку, щелкнул огоньком, глубоко затянулся:
- Я-то, видишь ли, больше по холодному оружию спец, с разными там стихиями у меня ничего не получается.
Ошеломленный Пилиппенко, все еще согнутый после удара, оторвал руку от раны, потянулся измазанной в крови ладонью к ненавистной роже:
- С-с-ссука...
Ненависть, ярость, обида – все сосредоточилось на этом ухмыляющемся лице, на этой твари, что ударила так неожиданно и подло. Пилиппенко шагнул вперед, из последних сил пробуя дотянуться до убийцы, чтобы задушить его, забрать с собой в могилу, но тот отшатнулся, изменился в лице, подался назад.
- Ты чего это, Михалыч? Неужто заболело?
- Задавлю гниду!!!
Испуганный парень резво вскочил, метнулся по траве, и Пилиппенко бросился за ним, пока еще держат ноги и сознание не поплыло от кровотечения. Первое мгновение ему казалось, что удар пришелся прямо в печень – слишком знакомо чудовищная боль парализовала все тело, - но прошло несколько мгновений, спазм отпустил, и сил хватило даже на то, чтобы попробовать дотянуться до убийцы. Придерживая рукой кровоточащий бок, он бросился за убегающим парнем, а ярость дала силы, чтобы побежать за трусом, который бьет изподтишка.
Но ублюдок оказался слишком вертким – он скакал зайцем по поляне, уворачивался, метался из стороны в сторону, и Пилиппенко наконец осознал, что зрелый опыт в очередной раз проиграл глупой молодости. Он остановился, сплюнул в бешенстве, собрался уже рявкнуть что-то матерное перед смертью, но мозги вдруг осознали нечто странное в ощущениях, и оперуполномоченный замер в полном обалдении – оказывается, он был абсолютно здоров.
- Набегался, Михалыч? – парень остановился, поддерживая безопасную дистанцию. – Теперь ты понял, наконец, что происходит?
Пилиппенко опустил голову, повозился с завязками непривычной одежды, задрал рубаху и увидел на коже под правыми ребрами маленький тонкий шрамик – след от ножа. Он вздохнул, повернулся к стажеру, нарочито игнорируя нахального молодца, который заставил старого мента бегать по поляне на радость собравшейся молодежи. Блин, никакого уважения к сединам!
- И что все это значит?
- Это значит, что капитан милиции Григорий Михалыч Пилиппенко сгорел на пожаре, о чем уже сделаны соответствующие записи в соответствующих документах. Сослуживцы скидываются на венок, а безутешная вдова месяцев через пять выйдет замуж за вашего соседа по подъезду – того, что из сорок второй квартиры.
- Который с ротвеллером, что ли?
- Нет, который вам мебельную стенку отремонтировал.
Пилиппенко криво улыбнулся, покачал головой:
- А я на того с собакой грешил...
Он начал поправлять одежду, чтобы чем-то занять вдруг задрожавшие руки, но непослушные пальцы все не могли справиться с завязками, веревочками, ремешками, и он в конце концов просто содрал с себя тяжелое барахло, оставшись в нательной рубахе.
- Все мы через это прошли, Михалыч, - доморощенный Чикатило, что пару минут назад бегал по поляне от разъяренного мента, стал рядом, положил руку на плечо. – И у каждого из нас там, за Гранью, остался кто-то близкий. Ты-то хоть семейным человеком побыть успел, а я только жениться собирался...
Пилиппенко глянул на его извиняющуюся улыбку, ткнул для порядка кулаком, взял протянутую сигарету.
- Мы давно уже как чужие люди жили. Только квартира объединяла, да постель иногда.
Он глубоко затянулся, глянул на парней.
- Но все-таки, почему именно я?
- Потому что это твоё личное решение. – тихо ответил бывший стажер, а теперь уже Саня-горбунёк. – Раз в жизни каждому из нас предоставляется выбор – уйти за Грань, или остаться человеком. Большинство предпочитает умереть, но некоторые... Мы не знаем, почему так происходит: то ли это генетическая мутация, то ли очень сильные эмоции, а может, просто звезды так складываются в нужный момент... Но наступает минута, когда человек умирает для всех, но продолжает жить для себя. И тогда, если рядом окажется кто-то такой, как мы, он еще может побороться за свою бессмертную душу. А если помощь опоздает, он превращается в нежить, которую надо уничтожить.
- Только ты, Михалыч, не обольщайся – рано или поздно это и нас ожидает. Старайся, не старайся, а конец всегда один: вначале умирает разум, потом чувства, а потом остается только вечный голод, потому что жить такое Нечто может, лишь высасывая жизнь из других. И тогда наступает очередь новых таких, как мы - они прекращают ненужное существование, и на какое-то время восстанавливается порядок.
- Но пока еще наведением порядка занимаемся мы, - прервал его Хома. - А добро, как знаешь, может быть только с кулаками, поэтому для начала я покажу, как следует выбирать оружие.
Он взял длинный кожаный тюк, что лежал отдельно от остальных сумок, перетащил его на расстеленную прямо на траве холстину, расстегнул ремешки, которые стягивали его в морщинистую сардельку, потянул, и к ногам Пилиппенко вывалились самое разное оружие. Тут были прямые и кривые ножны, толстые и тонкие, обтянутые черной блестящей кожей и коротким серым мехом, покрытые затейливыми узорами и выложенные драгоценными камнями. А из каждых ножен торчала рукоять – деревянная или костяная, обмотанная проволокой или оббитая маленькими гвоздиками, чтобы лучше держалась в потной ладони.
Бывший оперуполномоченный присел, поковырялся в куче, вздохнул:
- Блин, сколько здесь холодняка...
- Профессиональный комплекс? – улыбнулся Хома. – Ничего, сейчас мы займемся лечением. Прошу выбрать, что в руку ляжет.
Пилиппенко стал неохотно перебирать орудия убийства. Длинный прямой меч с крестообразной гардой он даже не стал вытаскивать из ножен – слишком тяжел был этот увесистый дрын. Кривую саблю с орлиным клювом на конце рукояти он вытащил целиком, покрутил в руках, но показалась она слишком уж загнутой, неудобной для неумелой руки. Здоровый широкий тесак с пилой на обухе был слишком неуклюжим, длинная обоюдоострая шпага – слишком легкой...
Перебирая оружие, Пилиппенко почувствовал, как в душе нарастает глухое раздражение на нелепость ситуации, на собственную неловкость, на это идиотское железо, которое вывалили посреди поляны словно специально, чтобы над ним поиздеваться. А потом он увидел ее – крепкую рукоять, обмотанную темной проволокой, с длинными усами гарды и медным щитком, который надежно прикрывает кулак. Он сжал пальцы на рукояти (оказалось, что для большого пальца есть специальное кольцо на ее внутренней стороне), потянул клинок на себя. Тихо зашуршав, сабля выскользнула на свободу, – внутренний голос неожиданно уверенно подсказал, что это именно сабля, а не какой-нибудь палаш или, прости господи, фальчион, - качнула руку своей надежной тяжестью, блеснула узором на клинке. Пилиппенко рубанул воздух, улыбнулся, повернул лезвие к солнцу – в полированной стали отразилась его размытая физиономия.
- Правильный выбор, - согласился Хома. – Это гусарская сабля, еще с тех времен, когда гусары были панцирной конницей, а не легкой разведкой. Одинаково хороша и для пешего фехтования, и для конной рубки. Местный доспех, конечно, не прорубит, но если попасть в сочленение пластин, то мало не покажется.
- Так это ж еще попасть надо... – Пилиппенко вытянул руку перед собой, почувствовал, как под весом оружия начинает дрожать запястье, раздраженно скривился. – Ты уж прости, но из меня фехтовальщик, как из дерьма пуля.
- Это дело поправимое, но вначале я покажу, как благородный аристократ выбирает оружие у купца.
Он взял ножны с саблей, прикинул их тяжесть, прижал к левому боку, там, где они будут потом висеть, неожиданно грациозно ударил по рукояти правой ладонью.
- Я проверяю, насколько удобна для моей руки эта конкретная рукоять, хорошо ли обхватывают ее пальцы, надежен ли хват. Бывают ситуации, когда клинок, выхваченный первым, решает исход поединка.
Потом он вытянул ножны перед собой, повернул их вверх ногами, так, чтобы рукоять свисала вниз.
- Сабля должна уверенно сидеть в ножнах, не болтаться и не бренчать.
Сжав рукоять в ладони, он освободил клинок, левой рукой вывернул полу кафтана, протер об него лезвие.
- Сразу, как только вытащил оружие, надо протереть его от жира. Продавцы знают, что толстый слой смазки хорошо маскирует огрехи и ошибки кузнеца, поэтому ловят на такую удочку лопухов.
Чистый плаз блеснул, когда Хома поворачивал саблю под разными углами, пытаясь разглядеть в ней свою размытую физиономию.
- Полировка позволит тебе убедиться в качестве стали.
Большим пальцем он провел по обуху до самого острия, и, не найдя щербин и неровностей, которые могли бы указывать на то, что клинок уже ремонтировался, еще раз повторил эту процедуру куском кремня, внимательно следя за искрами. Удовлетворенный, он сделал пару шагов в сторону для большего простора, рубанул саблей воздух крест-накрест.
- Обрати внимание на звук. Он должен одинаковым в обе стороны - послушай еще раз.
Потом, когда оба согласились, что плоскости клинка одинаково гладкие, а закалка стали очень хороша, Хома поднял саблю на уровень глаз, прищурил левый, и внимательно посмотрел на обух повернутого ребром оружия - плавно ли он сходится к вершине, симметричны ли долы.
- Теперь проверяем наличие надписей и рун, - вдруг что интересное написано, - и смотрим, как она сбалансирована.
Хома положил саблю плашмя на указательный палец, подвигал ее взад-вперед, пока она не успокоилась в нейтральной позиции.
- Для фехтовальщика балансировка оружия значит очень много. Если тяжесть к концу лезвия перемещена, рубить таким клинком будет одно удовольствие, он, как топор, сам твою руку поведет. Зато фехтовать и колоть им неудобно, и для этого перемещают центр тяжести ближе к гарде - как вот в этом случае, например. Смотри, здесь он на три пальца от перекрестья, как и полагается гусарской сабле. Но ты, привередливый шляхтич, все равно хмуришься - тебе положено быть недовольным.
- А платок резать не будешь? - с интересом спросил Пилиппенко, увлекшись необычным процессом. - По ящику показывали, как на саблю опускают платок, и он рраз! и на две части разваливается.
Физиономия Хомы расплылась в широченной ухмылке. Он сунул руку за отворот ферязи, поковырялся там, вытащил на свет что-то кружевное, воздушное, полупрозрачное, словно крылышки стрекозы.
- Такой?
Тряхнув рукой, он расправил платок, и пока Пилиппенко любовался игрой радужных бликов, он вытянул свой нож, повернул его острием вверх, и протянул по лезвию тканью. Две половинки платка спланировали под ноги, милиционер поднял их и глянул на край - рез был таким гладким, словно это сделала бритва, а не нож, которым еще час назад резали вяленое мясо.
- Каждому овощу - свой фрукт, - наставительно произнес Хома, пряча подручный инструмент обратно в ножны. - Если твою саблю так наточить, ты ее выщербишь о первый же доспех, и будет не классная сабля, а никудышная пила. Чтобы выковырять рыцаря из брони, тебе надо зубило, а не нож. И сейчас мы начнем учить тебя им пользоваться.
Учиться оказалось интересно, хотя и чрезвычайно утомительно. Безжалостный наставник Хома, вместе с готовым «завсегда прийти на помосчь» оборотнем Николаем, гоняли убеленного сединами Пилиппенко так, как молодого салабона-первогодка в Советской Армии не гоняли. Во всяком случае, ассоциации с «непобедимой и легендарной», которая «в боях познавшая радость побед», возникали регулярно – то после неудачной сабельной «восьмерки», которую Хома называл иностранным словом «мулинэ», то после кривого удара или чересчур медленной подставки гарды под атакующее оружие. Но усталость и боль в измученных мышцах, раздражение на собственную неловкость и криворукость проходили быстро, зато оставались намертво вбитые в подсознание и мышечную память навыки, умение работать совершенно непривычными для бывшего жителя двадцатого века предметами.
Все виды ударов разного рода мечами, саблями и тесаками, учитель Хома, в зависимости от движения вооруженной рукой, делил на три типа: «с запястья», «с локтя» и «с плеча». Разные виды оружия предполагали разные способы убийства противника и разное применение: тяжелым палашом удобно было рубить наотмашь, без особых хитростей, но так, чтобы сразу пополам, а кривая турецкая сабля лучше всего работала в тесноте и неразберихе конной рубки. Кроме того, разными видами оружия не только атаковали по-разному, но и защищались. Тяжелым рыцарским мечом, предназначенным для рубки кольчуг и доспехов, невозможно было вертеть так же легко, как тонкой дуэльной рапирой, поэтому кроме подставки оружия под удар, приходилось еще работать ногами и дистанцией, уходя от атак противника, либо приближаясь к нему, чтобы провести свою.
Гусарская сабля, которую Пилиппенко выбрал «на нюх», тоже оказалась непростым оружием – когда Хома стал объяснять ее устройство и применение, бывший оперуполномоченный подивился, как быстро забывается знание, которое перестает быть нужным.
К примеру, взяв ее первый раз в руки, он подумал, что с саблей что-то не в порядке – металлическая дуга, которая начиналась под перекрестьем гарды, и по идее защищала пальцы от удара спереди, не соединялась с нижним концом рукояти, а оставляла зазор где-то в сантиметр величиной. Оказалось, что так должно быть, потому что пружиня, она ослабляла силу удара чужого оружия – а чужой клинок следовало принимать именно на эту дугу, а не подставлять свое лезвие, как это показывают в фильмах «про историю».
Хома взял саблю, вручил Пилиппенко длинный палаш, и предложил ударить, чтобы показать, как оно все выглядит «взаправду». Пилиппенко не стал отказываться, тем более, что ощущения после удара в печень оставались еще совсем свежими, и рубанул, что есть силы, метя в плечо – если зажило у него, то и с Хомой как-нибудь будет.
Оружие громко брякнуло о подставленную гарду, руку пронзила острая боль, палаш свалился под ноги, а на правом предплечье словно ниоткуда возник длинный порез от запятья почти до самого локтя, из которого радостно брызнула кровь, судя по цвету и скорости течения артериальная.
- Спокойно! – крикнул Хома. – Не паникуй, просто смотри и жди!
Пилиппенко сцепил зубы, и начал бороться со слабостью, которая всегда появляется при кровотечении. Кровь хлестала на рубаху, заливала яркие шаровары, капала на землю, и даже попала на подошедшего Хому, который все еще держал саблю в руках.
- Сейчас главное – перетерпеть первый шок, а потом все само исправится. Смотри, уже начинается...
Действительно, кровь, мгновение назад хлеставшая, как из зарезанного поросенка, потемнела, начала сгущаться на глазах, превращаясь в комки свернувшегося протромбина, шум в ушах ослаб, головокружение отступило, и Пилиппенко вдруг почувствовал, что в правую руку возвращается чутье.
Он поднял ее к лицу, пошевелил пальцами, озадаченно нахмурился, когда увидел, что в ногти возвращается прежний розовый оттенок:
- Хрень какая...
- Старые привычки сознания, - Хома вытер остатки крови на клинке полой жупана, протянул саблю рукоятью вперед. – Тела уже нет, а сознание этого еще не понимает. Ничего, освоишься со временем.
- А кровь? – Пилиппенко ткнул пальцем в грязные пятна на одежде. – С этим что? Отстирается?
- Это не кровь, - доморощенный тренер попробовал усмехнуться, но улыбка вышла кривая. – Уже не кровь...
Действительно, прямо на глазах, пятна стали буреть, сохнуть, и осыпаться на землю легкой коричневой пылью. Пилиппенко опустился на колени, растер между пальцами порошок, в который превратилась его кровь, понюхал, и, не почувствовав никакого запаха, лизнул.
- Пыль... – прошептал он.
- Что удивительного-то? – пожал плечами Хома. – Сказано ведь еще задолго до нас: «Из праха создан, в прах и вернешься». А что, были сомнения?
- Да нет, в общем, - Пилиппенко поднялся, вывернул подол рубахи, провел сильно по предплечью, счищая засохшую корку – на коже тонкой красной линией виднелся след от разреза.
- Во-во, тонкая красная линия, что отделяет мир живых от мира мертвых! - взвыл Хома, как в дешевой мелодраме, и воздел руки к небу. – А-а-а! Они убили Кенни! Сволочи!!!
Встревоженный Пилиппенко взялся покрепче за саблю, зыркнул по сторонам, проверить, как другие на крик отреагируют, но обнаружив, что их это не взволновало, мысленно вытер лоб и успокоился:
- Ты чего кричишь-то?
- Да это я так, молодость вспомнил. Незадолго до смерти, «Южный парк» смотрел – мультик такой американский, - а там в каждой серии это кричат. Смешно было...
Хома наклонился к оружию, выбрал длинный прямой клинок с чашкой, закрывающей ладонь, в левую руку взял кинжал с такой же чашкой, повернул улыбающееся лицо:
- Ты заметил, как я тебе руку поддел на ударе?
Естественно, Пилиппенко ничего не заметил – да и какому тренеру фехтования пришло бы в голову сделать то, что сотворил с ним Хома? Поэтому заботливый учитель немедленно повторил свой трюк с тем же результатом.
Короткое движение кистью, благодаря которому верхний край сабельного клинка вспарывает чужое предплечье, бывший оперуполномоченный заметил только на четвертый раз, когда боль в руке и кровоточащая рана перестали казаться чем-то противоестественным.
Обрадованный Хома тут же поменялся с ним ролями, давая возможность атаковать свою руку. Это оказалось совсем не просто – тяжелый клинок слабым неподготовленным запястьем управлялся с огромным трудом. На попытки ворчать и взывать к совести, ответ был один: «У нас нет времени!».
Когда длиннющая сабля начала хоть как-то подчиняться Пилиппенко, и стала бить, куда ведет рука, а не земное притяжение, к ним присоединился Колян. Он совершенно бесшумно вынырнул из кустов, что окружали поляну (оперуполномоченному даже показалось, что он просто сгустился из воздуха, а не продирался сквозь колючий подлесок), глянул, как бывший мент отмахивается от наседающего Хомы, одобрительно покивал, когда увидел на рубахе и рукавах молодого наставника следы пропущенных сабельных ударов. Потом он ухватился за огромный двуручный меч, несколько раз махнул им в воздухе с пугающей легкостью, и, ни слова ни говоря, кинулся на поединщиков.
Благодаря его заботливому вмешательству, Пилппенко смог, наконец, перевести дух – ровно столько, сколько отрастала почти напрочь отрубленная левая рука. Процесс ее восстановления сопровождался лекцией на тему способов борьбы с разными типами оружия, и о вреде подставок под него человеческого тела, не закрытого доспехами.
Когда рука вернулась в рабочее состояние, они поработали групповой бой, двое против одного. Тактику и стратегию подобных стычек Пилиппенко знал еще с армейских времен, поэтому Америки для себя он не открыл. Скорее, молодые оболтусы оказались удивлены, когда он увернулся от их попыток зайти за спину, выстраивая нападающих в ряд и заставляя их мешать друг другу.
Потом Колян опять исчез по своим делам, а Хома продолжил свой курс начинающего фехтовальщика. Пилиппенко пришлось рубиться с фальчионом, испанской «двойкой», немецким «кошкодером», уворачиваться от шипов «доброго дня» и швейцарской алебарды, помахать абордажным топором и гуцульской чупагой. Отдыха измученному телу доставалось ровно столько, сколько Колян рылся в куче оружия, выбирая очередной членовредительский инструмент.
Новые движения закладывались в мышечную память неожиданно легко и быстро, словно бы Пилиппенко всю свою жизнь только и делал, что махал разными железками. А ведь еще несколько лет назад он из чистого интереса попробовал заняться фехтованием в одной из спортивных секций – тренер по одному из дел проходил, - но быстро понял, что сабля не для его корявых лап создавалась.
Теперь же не в пример более увесистое оружие порхало вокруг тела, рубило, секло, кололо, держало удары, и все было на месте – реакция, скорость движений, ловкость, сила. Откуда оно взялось??
- А ты еще не понял? – Хома тяжело дышал, кривясь от боли в проколотой печени. Пилиппенко мог только сипеть разрубленным горлом, и стараться держать голову неподвижно, чтобы ненароком она не упала с плеч. – Это не мышцы учатся, а твое сознание. Башка, она все намного быстрее хватает, чем мышцы. Да и откуда они у тебя сейчас, мышцы-то?
Пилиппенко ощупал сужающийся рубец на шее, осторожно крутнул головой, выхаркнул кровавый сгусток, что пробкой торчал в горле, выдавил:
- Повторяешься... Знаю я, что нежить, знаю. И что?
- А то, что не надо обманываться – думаешь, не заметно, как ты все время себя проверяешь? Принимай факт, как он есть.
- Тогда на кой хер мы друг друга железом рубим? Не проще захотеть что есть сил - как в сказке чтобы?
- А ты сказки читал вообще, уполномоченный? Настоящие, а не кастрированные под современных детишек? Знаешь, чем они заканчиваются обычно? Смертью главных героев, чтоб ты знал – Золушку сжигают в камине, Синий борода любопытную жену разрывает конями, а Ивана-царевича благополучно съедает баба-яга. Вот мы и стараемся, чтобы сказок в жизни было как можно меньше. А пока ты не научишься махать железом в этих долбаных сказочных мирах, ничего ты сделать не сможешь, только смотреть будешь, как другие умирают.
- Видел я уже это – ты еще под себя гадил, когда я по горам за душманами бегал. А потом разным борцам за свободу разгуляться не давал, так что не учи отца сношаться.
- Не буду – легко согласился Хома, и прыгнул вперед, чтобы сокрушительным ударом развалить оперуполномоченного от плеча до пояса. От неожиданности, Пилиппенко успел только подставить саблю, вздрогнул, когда от столкнувшихся клинков полетели искры, а боль чудовищного напряжения пронзила всю руку, отозвавшись в лопатке. Потом он рявкнул от бешенства, рубанул в ответ, и тренировка началась по новой...
Когда Пилиппенко смог, наконец, усесться возле костра, сведенные напряжением ноги, плечи, спина очень долго не хотели расслабиться, – все казалось, что стоит лишь расслабиться, дать волю изрубленному и исколотому телу, как оно, больше не сдерживаемое внутренним усилием, развалится, расползется на куски, как это показывают в фильмах про разных самураев с зомбями. Однако тепло огня, удобная коряга, в которой удалось устроиться едва ли не удобнее, чем в своем любимом домашнем кресле, кружка черного чая, кем-то всунутая в руку, позволили сжавшейся в кулак психике начать постепенное расслабление.
Бывший оперуполномоченный прижал к горячему металлу кружки уставшие от фехтовальных издевательств пальцы (большой на правой руке, который сегодня отрубили раз наверное тридцать, в память о пережитых страданиях тянул тупой ноющей болью, которая отдавалась далеко в предплечье), вдохнул дымный аромат божественного напитка, глянул, как у самого края покачиваются на невидимых волнах две черные чаинки, прищурил глаза, и сделал первый глоток.
И вместе с ним, с ощущением тепла, которое начало разливаться в груди, из тела начало уходить напряжение. К счатью, того, что боялся Пилиппенко не произошло – тело не распалось на кусочки, боль не вспыхнула по новой там, где зудели следы от рубленых и колотых ран, и все мышцы остались на своих местах. Поэтому Пилппенко зажмурился, еще до конца не веря в счастье, сделал новый глоток, и откинулся назад, на торчащий вверх обрубок ветки, который оставили специально, когда делали из коряги сидение для костра.
Организацией бивака занимался, по преимуществу, Колян – он то и дело пропадал в зарослях, а потом возникал на поляне то с обрубком какого-то местного дерева, звенящего от сухости и издающего странный камфарный запах, то выволакивал корягу, почти готовую для роли кресла, то приносил пучок непонятных трав, от вида которых Санек едва не захлебнулся слюной. Когда Пилиппенко, уже после того, как Хома нанес последний удар, попытался напроситься в помощники, Колян только иронически хмыкнул, и ответил, что лес бывшего опера не примет.
Вздохнув про себя с облегчением, Пилиппенко не стал настаивать, потому что действительно не был уверен, хватит ли у него сил протащить хотя бы метров пятьдесят самую тонкую ветку. Огонь, к счастью, тоже развели без него – Санек достал откуда-то из глубин своих баулов кусок магниевого стержня (Пилиппенко такой видел в НАТОвском наборе для выживания, который они как-то взяли с тела очередного бородатого «туриста» в Кавказских горах), подложил пучок мха для распалки, чиркнул, дунул в тлеющую массу, и уже через несколько минут огонь радостно лизал подготовленный для него хворост.
Пилиппенко забылся на какое-то время, глядя, как языки пламени расползаются по веткам, а когда пришел в себя, оказалось, что его назначили дежурным по костру. Девчонки исчезли непонятно куда, Хомы с Коляном тоже не было видно, а Санек, взвалив на измученные плечи старшего товарища столь ответственное задание, радостно потер руки, и ускакал в кусты, туда, где звонко смеялись молодые голоса, и время от времени раздавался громкий всплеск падающего в воду тела. Пилиппенко вспомнил, что рядом течет река, представил, как молодежь там озорует без присмотра, ухмыльнулся добродушно, и продолжил выполнять свою нелегкую работу.
Особенно хорошо было этим заниматься под чай – Пилиппенко делал глоток, покачивал кружку, чтобы лучше видеть, как парит горячая жидкость, пережидал, пока очередная порция тепла не опустится по пищеводу, а потом наклонялся со своего импровизированного кресла к груде веток, выбирал ту, что потоньше, и кормил ею самый энергичный язык пламени.
Не всегда ветка доставалась тому огоньку, что понравился – его соседи, такие же оранжево-соломенные и быстрые, толкаясь и дрожа не то от холода, не то от возбуждения, обнимали ветку горячими объятиями, клевали ее быстрыми короткими поцелуями, и ветка корчилась от избытка чувств, на глазах чернела, выворачивалась во все стороны обугленным нутром, а потом не взрывалась искрами новой огненной жизни, или, бесплодная, превращалась в уголь.
Завороженный игрой света и тени, Пилиппенко забыл в конце концов даже про чай – он только подбрасывал все новые дрова, и смотрел, как повторяется в костре вечный круговорот умирания и возрождения. Потом, когда огонь набрал силу, выросшее пламя потянулось вверх, качнулось в одну сторону, другую, изучая мир вокруг, и почувствовав рядом еще одно существо, попыталось дотянуться до Пилиппенко, чтобы узнать его истинную суть.
Бывший уполномоченный прищурил глаза, почувствовал на лице сухое тепло, так знакомое по недавним событиям на птицеферме, потянулся к нему чем-то, что и словами невозможно описать, нащупал живое, радостное, все время изменяющееся, встал с коряги, сделал шаг вперед, и позволил пламени лизнуть свое лицо...
Потом, когда радость узнавания, которая оглушительно бабахнула в теле, как праздничный фейерверк, чуть поутихла, и появилась возможность дышать, он мысленно погладил друга – тот радостно взвился, как молодой щенок, заскакал, затрещал ветками, разбрасывая искры, потянулся навстречу, чтобы еще раз прикоснуться, поделиться теплом и счастьем бешено пролетающей жизни. Пилиппенко улыбнулся, мягко оттолкнул не в меру расшалившего приятеля, и открыл глаза.
Теперь он увидел то, что не могли увидеть глаза обычного человека – там, где еще пару минут назад казалось, скакали языки пламени, теперь носились маленькие ящерки, на мгновение замирая в неподвижности, и снова бросаясь в движение. Их цвет, от почти черного до ярко-соломенного, менялся в зависимости от того, куда ящерки забегали – на свежей, не сгоревшей ветке они набирались света, почти исчезая в блеске сияния, а на черных кусках обугленного дерева темнели до темно-бордового.
Пилиппенко присел на корточки, протянул руку к этим занятным созданиям, подцепил одно из них пальцем, поднял к лицу. И почти сразу осознал, как холодно этой крохе за пределами костра, какая лютая стужа высасывает ее жизненные силы, пока он разглядывает цвета побежалости на ее спине. Бывший оперуполномоченный почувствовал, как от сочувствия сжимается сердце, как под ложечкой собирается горечь осознания, что жизнь этой крохи – всего лишь несколько часов, пока трещат дрова, и есть кому их подложить в костер.
А потом вдруг стало понятно, что надо делать, он напряг гулкую до звона голову, перевел горечь потери в сначала в жжение, потом в жар, собрал его там же, под диафрагмой, и когда ощущение стало почти видимым, дохнул на кроху тем теплом, что чувствовало лицо несколько минут назад.
Почти замершая ящерка слабо шевельнулась в ладони, ее спинка начала набирать яркость, кожа, обтянувшая тоненькие ребрышки, стала раздуваться, как буд-то ее накачивал теплый воздух, голова с кроваво-красными глазками поднялась вверх, словно бы не веря в то, что происходит. Пилиппенко дунул еще раз, вкладывая в дыхание всю свою радость и тепло. Ящерка махнула коротким, но толстым хвостиком, резко кивнула несколько раз головой по-гекконовски, лизнула его ладонь дрожащим, похожим на клевок пламени, пламени, языком, спрыгнула вниз, на корягу.
Несколько мгновений она стояла неподвижно, только расширялось дымящееся пятно обугленного дерева под ее лапками, а потом она еще раз покачала головой, словно подтверждая данное обещание, мелко засеменила к костру. Пламя взвилось вверх, качнулось в сторону коряги, лизнуло торчащий из нее обрубок, и ящерка исчезла, оставив после себя только цепочку черных точек, словно кто-то развлекался, втыкая в дерево через равные промежутки раскаленную проволоку.
Пилиппенко встал, потянулся затекшим телом, улыбнулся огню, и прислушался – в лесу царила мертвая тишина. Больше не плескалась в реке молодежь, не смеялись знакомые голоса, только время от времени где-то недалеко поскрипывала ветка, да шумела листва, которую гонял по верхушкам деревьев предрассветный ветерок. Небо, серое от вечерних сумерек, когда Пилиппенко садился у костра, снова набирало этот же мышиный оттенок, но теперь было ясно, что близится рассвет. Бывший оперуполномоченный смахнул росу, что успела собраться на кружке, глотнул холодную горечь остывшего чая, подбросил в костер последние поленья, и улыбнулся теплой волне благодарности, которой ответил изрядно ослабший огонь.
Потом он поставил кружку на отполированное собственным задом сидение, осмотрелся, и не найдя ничего лучшего, улегся тут же, на расстеленной с вечера кошме, пристроив голову на той же многофункциональной коряге. Языки пламени радостно трещали новыми дровами, и прикрывши глаза, можно было увидеть, как прыгают по дереву маленькие ящерки – теперь Пилиппенко вспомнил, как их называл Санек: огненные саламандры.
Засыпал бывший оперуполномоченный улыбаясь – он знал, что теперь эти маленькие зверушки его друзья, а с друзьями жить всегда теплее...
И когда он спал, видя какие-то свои, очень добрые, судя по улыбке, сны, на поляне начали собираться остальные члены экспедиции. Первыми выскользнули из лесных зарослей, не потревожив ни листика, волк и что-то, похожее на клочок грязно-молочного тумана. Позже со стороны реки появились два призрака - истекающая водой девушка, и парень с огромным мечом за спиной, - а когда они сгустились до такой степени, что перестали просвечивать насквозь, откуда-то с неба рухнуло еще одно создание, которое у постороннего наблюдателя могло вызвать ассоциации не то с маленьким горбатым конем, не то с огромной крысой.
Однако посторонних на поляне и ее ближайших окрестностях не было, а единственный, кого можно было бы назвать, пусть и с большой натяжкой, человеком, по прежнему крепко спал, разбросав руки по траве.
Клочок тумана еще раз дружески обвился вокруг взъерошенного волка, качнулся, словно под напором ветра, и медленно поплыл к угасшему костру. Метрах в пяти от лежащего человека он остановился, задрожал, запульсировал, стал плоским, буд-то размазываясь по невидимой стене, и начал густеть, принимая очертания молодой девушки.
Светка, уже в своей земной ипостаси, надавила на невидимую преграду, и провалилась в пустоту, бнаружив, что барьер, не пускавший ее в истинном облике к спящему Пилиппенко, исчез. Она чертыхнулась, смахнула нависшую на глаза прядь, обернулась к Саньку:
- Ты видел?! Что это за хрень такая?!
- Эау... – тот все еще заканчивал трансформацию, поэтому говорил невнятно. Затем лицо вернулось в человеческий вид, он яростно потер ладонями онемевшие мышцы, погримасничал, восстанавливая мимику, ответил:
- Не знаю. Видимо, защита от таких, как ты.
- От меня тоже? – Леночка расчесывала длинные, до колен, волосы ажурным костяным гребнем, и с каждым его движением волосы становились все короче, возвращая свой натуральный черный цвет. Когда прическа вернулась в обычное состояние, она стряхнула с гребня брызги воды, глянула на него с тоской, дунула, и убрала совершенно микроскопическую вещицу в декольте. – Думаешь, я тоже защиту пройти не смогу?
- Попробуй – криво ухмыльнулся ее спутник. Меч, который выглядывал из-за его плеча, пропал, забрав вместе с собой неестественно темный оттенок молодого лица и чересчур бледные волосы. Хома стряхнул с рукава непонятно откуда взявшуюся известковую крошку, подошел к спящему Пилиппенко, присел рядом.
Потом он принюхался, порылся в том, что осталось от костра, вытащил небольшой уголек, и начал его задумчиво жевать. Катька сморщилась от громкого хруста, Коляна передернуло, но Пилиппенко даже не шевельнулся от громкого звука над самым ухом – он по прежнему тихо посапывал и улыбался во сне.
Хома перестал хрупать уголь, сплюнул черную слюну, вытер руки о штаны и поднялся:
- Наш-то новичок саламандр вызывал, представляете? Вкус так отчетливо ощущается, словно они час – полтора назад еще тут были. Какой он быстрый, наш Григорий...
- Ага, - Колян приблизился к Хоме, повел носом, шумно принюхался, наклонился над Пилиппенко, и замер. – Слыш, Зверобой-любитель, а нахрен ты уголь жрал?
- Уголь, по которому бегали саламандры, всегда отличается по вкусу – это тебе любой рунный кузнец скажет.
- Ты бы лучше глазами смотрел повнимательнее, - Колян ткнул пальцем в цепочку обугленных точек, которая тянулась по коряжине, - глядишь, и зубы сберег бы. Вон они наследили, мелкие паршивки. Точнее, одна...
- Саламандра одна не бывает, - Санек подсел к спящему оперуполномоченному, взял его за руку, опустил веки и замер, прислушиваясь. Несколько мгновений он просидел неподвижно, потом встал и потянулся. – Они всегда только гнездом появляются, в числе кратном трем. Ы-а-ы-ааах!..
- Ну и что мы теперь делаем, командир? Ждем, пока он проснется?
- Угу. Это уже совсем вот-вот будет – восстановление почти закончено. Огонь разжигаем?
Леночка криво усмехнулась, глянула так, что у Сани вытянулось лицо:
- Ты что, по саламандрам соскучился?
Тот смущенно вскочил, почесал затылок, выдавил неохотно:
- Да, это один из тех редких случаев, когда я с тобой согласен... Тогда, займемся подготовкой бивака? Нам тут дня три придется стоять, пока одежда не обомнется. Да и к оружию привыкнуть ему надо...
Он еще раз глянул на спящего человека, удовлетворенно вздохнул, и отправился к парням, которые собрались у так до конца и не разобранной кучи вещей. Леночка проводила его взглядом, подхватила подол тяжелого платья, присела на корягу и уставилась на Пилиппенко. Ее тонкие пальцы нервно зашевелились, словно не до конца подчиняясь хозяйке, а на белых, как мел, скулах вздулись желваки. Потом, еще раз убедившись, что никто на нее не смотрит, Леночка тихо выдохнула по-змеиному, медленно потянула руку к седому виску, что опирался на корягу возлее ее бедра.
- Не стоит... – вдруг шепнул ветерок в ухо. Леночка вздрогнула, пальцы вернулись в нормальное состояние, она резко обернулась, повела головой по сторонам, и встретилась глазами со Светкой, которая в это время ковырялась в бауле на другом краю поляны. Та едва заметно улыбнулась, шевельнула губами, и Леночка услышала совсем рядом тихое:
- Если он сам не сожжет, горбунёк тебя затопчет. Выжди момент, дура...
Леночка вздохнула, резко поднялась с коряги, одернула подол. Его край мазнул Пилиппенко по лицу, тот вздрогнул, шевельнул головой, открыл глаза, и девушка отшатнулась, когда увидела огонь, что пылал в его глазах. Потом глаза мигнули, огонь погас, а старый опер потянулся, и начал с кряхтением подниматься с кошмы. На полдороге к вертикальному состоянию он вдруг замер, раззявил рот изумленно, вытаращил глаза на Леночку:
- Это ты мне сделала??
- Что? – неприветливо буркнула та.
- Боль убрала...
Пилиппенко, не веря своим ощущениям, выпрямился, начал изгибаться в разные стороны, потом присел и вдруг резко оттолкнулся от земли. Грузное тело с неожиданной легкостью взлетело в воздух, перекатилось колесом, и сияющий опер заорал во все горло:
- А-а-а-а! Живо-о-о-й!!!
Ошарашенная Леночка попыталась что-то сказать, но мент схватил ее в охапку, поднял в воздух и закружил, продолжая вопить что-то совсем уже бессмысленное. Девушка попыталась вырваться из медвежьих объятий, но сил хватило лишь на тонкий писк, который тут же захлебнулся, когда от избытка чувств помолодевший опер взял и подкинул ее вверх.
Потом она смогла все-таки освободиться, и даже матернулась, но свихнувшийся Пилиппенко чмокнул ее в губы – на Леночку дохнуло сухим кузнечным жаром, - и бросился в кусты,срывая по дороге одежду.
- Ты что, ему в шланг дунула? – удивился Хома, который подбежал первым. – Чего он такой счастливый-то? Да и ты розовая вся...
- Пошел ты!, - тяжело дыша, Леночка поправляла одежду и растрепанные волосы. – Сам его за конец дергай!
- А тебе подкидывания на пользу идут, - продолжил тот, не обращая внимания на ее раздражение. – Давно так классно не выглядела. Прикинь, как ты бы похорошела, если б он тебя не руками подкинул, а кое-чем другим?
- Поцелую сейчас! – яростная Леночка вытянула в его сторону указательный палец, и Хома спрятался за спину Санька, который хохотал во все горло. Потом она повела головой по сторонам, увидела смеющиеся физиономии, фыркнула, нахмурилась, но не выдержала и присоединилась к общему веселью.
Санек отсмеялся первым. Он вытер слезы, потер живот, который все еще болел, глянул на пролом в кустах, оставленный пробежавшим телом.
- А куда это он ломанулся?
- Не знаю. Может, к реке?
Хома поперхнулся смехом, и медленно повернулся к Леночке:
- Скажи, а ты попрощалась с местными вчера?
- Бля...!!! – ее крик потерялся в оглушительном хлопке, который бабахнул где-то рядом. Вслед за первым хлопком раздались следующие – словно кто-то огромный давил пупырышки на таком же огромном куске упаковочной пленки. Леночка побелела еще сильнее, чем обычно, кинулась следом за Пилиппенко, но тут раздался самый громкий хлопок, от которого заложило уши, и сквозь кусты на поляну повалили клубы густого пара. Из него тут же выскочил голый Пилиппенко, в крови, с лохмотьями шкуры на спине, свисающими так, буд-то кто-то пробовал нарезать ремней с еще живого тела. Бывший опер яростно матерился, разбрызгивал кровь, и размахивал здоровенным куском рыбьего хвоста.
- Н-е-е-ет!!!! – отчаянно закричала Леночка. – Н-е-е-ет!!!
Она кинулась на Пилиппенко, попыталась вцепиться ему в лицо, тот отмахнулся автоматически, и получив удар хвостом по лицу, девушка отлетела в сторону. Она тут же вскочила на ноги, оскалилась яростной гримасой, сгорбилась, стала прямо на глазах превращаться в старуху. Санек предостерегающе крикнул, бросился к ней, но его опередил Хома – нож, брошенный меткой рукой, воткнулся прямо в девичий висок. Обалдевший Пилиппенко замер, когда увидел падающую к ногам Леночку, выронил хвост, вытаращился на остальных.
Санек проскочил мимо него, присел перед стеной тумана, в который начал первращаться пар, вытянул руки перед собой, затянул на одной ноте низкий горловой стон. Почти сразу туман качнулся назад, выгнулся, как под напором невидимого ветра, и начал расползаться в стороны. Голос бывшего практиканта задрожал, он попытался крикнуть громче, но пустил петуха, закашлялся и повернулся к группе.
- Собираемся, быстро! Колян, где транспорт?
- Сейчас! – тот, не тратя ни секунды, кувыркнулся в воздухе через спину, упал на землю уже волком, и скользнул в лес.
- Света! Держи..!
- Уже, - перебил его Хома, торопливо сгребая вещи в один огромный узел. – Не мешай девчонке.
Светка, положив голову Леночки себе на колени, тихо напевала что-то очень похожее на колыбельную песню, и торопливо плела венок из непонятно откуда взявшихся колосьев пшеницы. Уже готовый, она водрузила его на залитую кровью голову, осторожно потянула из раны знакомый клинок.
- Ты! – глаза Сани уставились на растерянного Пилиппенко. – Одеваться будешь, или с голой жопой к людям поедешь?
- Да я... это... – тот потряс головой, словно прогоняя сон, и начал торопливо натягивать разбросанную по траве одежду.
- Стой! – прервал его Санек. Он подошел к Пилиппенко, взялся за кусок почти отрванной кожи на спине, глянул на остатки зеленоватой слизи и большие, в два ногтя, чешуйки, которые к ней прилипли. – Ты какого рожна купаться без спросу полез?
- От радости, - криво усмехнулся тот. – Знаешь, открыл глаза, а тело как у молодого пацана. Ничего не болит, ничего не хрустит. Прямо, как в анекдоте...
- Жмурки так не скачут, Григорий Михалыч. Им полагается лежать в гробу, и тихо радоваться, чтобы не дай бог никто не узнал, как им хорошо. А то ведь кладбищ на желающих не напасешься, если все бросятся умирать.
- Ну да, - вздохнул Пилиппенко. Он извернулся в одну сторону, в другую, пробуя увидеть, что там творится на спине, но шея не поворачивалась так далеко, и он махнул рукой. – Много там девочки с меня содрали?
- Ничего, заживет, как на собаке. Ты давай собирайся быстрей – нам удирать надо, пока сюда местные авторитеты за обиженных водяников не подтянулись. И зачем ты местную нежить огнем пугать начал, кретин?
- А ты что бы сделал, когда тебя на куски рвать начали? – огрызнулся Пилиппенко. – Смеяться, и кричать, что щекотно?
Их прервало громкое лошадиное ржание. Пилиппенко обернулся, увидел, как из леса выходят кони, отчаянно застонал, и начал натягивать штаны. Леночку, по прежнему с венком на голове, Хома и Светка завернули в кошму, обвязали крепким узлами так, что получился длинный сверток, уложили на траве.
- Ей надо с часик еще поспать, и будет, как новая, - пояснил Хома. Он подошел к Пилиппенко, помог затянуть ремни, улыбнулся дружески:
- Ты не расстраивайся насчет Ленки – она давно уже не в себе. Ничего, приедем в город, среди людей очухается.
- А город-то хоть какой – нормальный, или тоже с чудесами?
- Увидишь, - хмыкнул Хома, - увидишь...
Город Пилиппенко увидел издалека – серые каменные стены торчали над земляным валом, а над ними виднелось несколько самых высоких крыш, да угловатая башня, над которой поблескивало что-то непонятное. При виде этой башни в памяти Пилиппенко всплыло ученое слово «донжон», и он решил проверить свою догадку.
- Донжон? – обратился недавний оперуполномоченный к ближайшему соседу, махнув в сторону города. Соседом оказался Колян – он бросил удивленный взгляд, утвердительно кивнул головой.
- Он самый. Там графская резиденция, арсенал, сокровищница и камера пыток. Вон та крыша неподалеку – городской магистрат, а рядом, которая острая такая, это храм Святого Пламени, церковь местная то бишь. А ты что, интересуешься средневековой историей?
- Нет, - улыбнулся Пилиппенко. – Книжку одну читал фантастическую. Главный герой в таком вот донжоне обретался. А блестит над ним что?
- Драконоотвод.
- Драконо-чего??
- Мутное дело, - Колян пожал плечами. – Драконов тут отродясь не видали, но все уверены, что они могут появиться в любое мгновение. Поэтому над каждым городом торчит заговоренный в местной церкви специальный штырь, который в лихую годину соберет в себе молитвы всех горожан, и отгонит зверя.
- Как отгонит – молнией, что ли?
- Не знаю, - Колян смущенно ухмыльнулся, поправил волчью шапку, чтобы хвост висел как полагается, между лопатками. – Это тайна местных священников, а они к своим делам никого не подпускают. Особенно чужаков из Моряны: у местных с нашей Матушкой-Зимой давнишние трения.
- А какие? Мне же интересно – другой мир совсем!
- Да они хотели свет истинной веры лесным дикарям принести, - Санек, привлеченный разговором, подъехал ближе, вмешался в разговор. – Почти как у нас в раннем средневековье, когда немцы католическим крестом выжигали языческую скверну на славянских землях. Часто вместе с самими славянами. Только здесь получилось иначе – моряне подключили своих богов, местную стихию, и Церковь Святого Пламени оказалась слабее морозов и метелей. Те, кто вышел в первый поход, вообще исчезли без следа, а от второй экспедиции кое-что осталось – моряне привезли. Так сказать, постарались по-соседски: восемь вмороженных в лед голов, - князя, бискупа, и всех командиров. Лед этот, кстати, не тает до сих пор – у нас в отделе целая папка этой истории посвящена.
- Что-нибудь хоть выяснили хоть?
- Нет, лишь двух сотрудников потеряли. – стажер нахмурился, вздохнул. – Мы вообще стараемся без особой нужды в Моряну не соваться, уж очень странно там. Чужое там все. Или это мы для них чужие...
- Поэтому выбрали их для прикрытия, чтобы никто с расспросами не приставал?
- Точно. Моряне - народ загадочный. Все знают, что они могут перекидываться в зверей, что поклоняются Зиме, и что с ними лучше не задираться. Такой, знаешь, настороженный нейтралитет. И что очень для нас важно – никто не требует от них поклоняться Святому Пламени.
За разговорами они выехали из леса, и глазам Пилиппенко предстала земля Айзен во всей своей красе. Зеленые поля разбегались по взгорьям до самого горизонта, упираясь в горы, которые синели там, где заканчивалось небо. Самая высокая вершина белела снегом, а голые безлесные зубцы соседних царапали своими неровными краями редкие облака, протянувшись через весь юго-западный край горизонта.
Слева из чащи вытекала речушка, постепенно расширяя свое русло ближе к городу. Возле него река делала поворот, обрывистым берегом подпирая крепостные стены, и где-то там же была устроена невидимая отсюда пристань – тонкие ажурные конструкции двигались вперед-назад, перенося что-то совсем крохотное.
- У них есть краны? – искренне изумился Пилиппенко. – В средневековье?
- Краны были еще в Древнем Египте, - ухмыльнулся Колян. – А с благословения тутошних «пламенников» Драхенбург может гордиться самым сильным в Айзене цехом механиков. Эти краны – местная достопримечательность, их только два года назад поставили.
- А движок какой? Пар?
- Откуда пар в средневековье? До него местным еще лет триста жить да радоваться. Вода там работает, простая текучая вода, а чтобы чужие не догадались, волов по кругу водят. Поэтому никто еще не смог повторить это чудо местного гения, хотя многие пытались.
Пилиппенко засмеялся, уважительно покачал головой:
- Хитрецы!
- А то! Они хоть и вояки отменные, денежку считать тоже умеют, купцы хоть куда. Кстати, вон торговец плывет, полюбуйся.
Из-за речного поворота показалось парусное судно, отсюда больше похожее на игрушку. Две мачты спичками торчали вверх, на палубе копошилась команда, сворачивая паруса. Потом кораблик повернул, скрылся за прибрежными постройками.
- Почему ты решил, что это торговец?
- Паруса прямые, а на носу и корме надстройки. Такое судно хорошо идет по ветру, но лавировать на нем замучаешься. Кстати, этот городок – последний порт на реке. Дальше судоходство заканчивается, только рыбаки да охотники плавают. Ну и еще тракт, по которому едем – очень, кстати, оживленная по местным меркам дорога.
Пилиппенко хмыкнул, глянул на едва видимую в траве колею:
- Вот это – дорога??
- Угу. Вон, конское дерьмо лежит, видишь? Значит, не позже, чем три дня назад тут кто-то проезжал. Опять же, колею видно, не заросла совсем, значит, с неделю назад телега здесь катилась, причем не одна. А ты что, думал, тут народ с утра до вечера по дороге рассекает?
- Ну, в общем, да, - растерялся Пилиппенко. – Что это за дорога, по которой раз в неделю ездят?
- Сань, объясни человеку тутошние реалии! – Колян махнул приятелю. – А я вперед отправлюсь, погляжу, что там в рощице шевелится.
Он хлестнул коня, понесся галопом к деревьям, которые теснились у речной излучины, там, где «оживленная дорожная магистраль» делала изгиб, повторяя русло реки.
- Не опасно ему одному?
Санёк оскалил зубы в ухмылке, вытащил из под ферязи пачку «Кэмела»:
- Не, не опасно.
Он щелкнул зажигалкой, пыхнул сигаретой, с явным наслаждением втянул табачный дым:
- Рекомендую сделать то же самое – в городе про курево придется забыть. Церковь Святого Пламени при сигареты ничего не знает, а значит, запрещает. Да и выдыхание дыма изо рта слишко уж по-драконьи выглядит, не стоит напрягать местных. Мы сюда часто заглядываем, приходится заботиться о реноме.
- Кстати, о реноме, - Пилиппенко с завистью глянул на соседа, полез за пазуху, чтобы вытащить свою пачку. – Что там насчет оживленной дороги, по которой телега раз в неделю проезжает?
- Да ничего сложного, - Саня протянул зажигалку, дал прикурить, - Пилиппенко с гордостью отметил, что держится в седле все лучше, и даже не покачнулся, наклоняясь к огню. – Человек когда выходит из дома? Когда ему что-то надо, правильно? А здесь почти натуральное хозяйство, каждый сам себя обеспечивает. Поэтому крестьяне выезжают редко – может два, может три раза в год, если удастся насобирать что-то на ярмарочную продажу. Опять же, перемещение от пункта А до пункта Б тут отличается тем, что выехав из дома, можно в него не вернуться никогда. Либо вернуться в гробу, что местных совсем не привлекает. Опасно тут куда-то ездить, вот в чем дело... Кстати, похоже сейчас подвернется оказия убедиться в том, что я не преувеличиваю.
Над рощицей, где скрылся Колян, взвилось воронье, закаркало, замельтешило беспорядочно над деревьями. Пилиппенко напрягся, опустил руку на сабельную рукоять:
- Разве мы ему не поможем?
- А зачем? – удивился стажер. Он затянулся почти до фильтра, глянул с тоской на окурок, выстрелил его в придорожный бурьян. – Если что-то случится, мы почувствуем немедленно.
Покачиваясь в седлах, компания продолжала лениво трусить по заросшему тракту, как ни в чем не бывало. Пилиппенко искоса поглядывал на остальных, и видел на их лицах только ленивое равнодушие. Где-то над головой чирикала невидимая пташка, от цветущей по обочинам травы поднимался горький сухой запах, поскрипывала конская упряжь – кавалькада ряженых туристов продолжала двигаться к рощице, не обращая внимания на вороний переполох.
Потом из-за поворота показался Колян – он увидел приближающуюся группу, остановил коня и замер в седле, горделиво подбоченившись, словно памятник какому-то царскому генералу. Правда, в отличие от памятника, ухмылка на его загоревшей физиономии сияла от уха до уха. Лошади приветственно фыркнули друг другу, махнули хвостами, потрусили рядом.
- Что там было? – больше для порядка спросил Саня. Колян потянулся в седле, вытер потное лицо рукавом:
- Волки. Восемь штук.
- Так я и думал. Сигарету хочешь?
Пилиппенко почувствовал себя иностранцем, который понимает отдельные слова, но не может ухватить смысл разговора. Он вежливо кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание:
- Волки?
- Угу, там за поворотом лежат, сейчас увидишь.
Но еще до того, как увидеть, Пилиппенко почувствовал запах. Смрад выпотрошенного человеческого тела не был для оперуполномоченного чем-то новым – на своей работе он навидался всякого, - но тут к зловонию вывалившегося из распоротых кишок дерьма примешивался тяжелый запах псины, создавая бьющую по нервам какофонию запаха. Потом они проехали закрывавшие обзор кусты, собачья вонь шарахнула в нос, и Пилиппенко увидел поляну, на которой, судя по разрушениям, резвилась огромная стая волкодавов – поломанные ветки, истоптанная трава, клочья серой шерсти, кровь и лохмотья мяса, которое еще недавно было людьми.
То, что лежало ближе к дороге, еще напоминало человеческое тело, даже саблю держало в полуоткушенной руке. Вторая была оторвана вместе с плечом, а ноги, если это были ноги этого конкретного трупа, валялись под деревом, там, где здоровенный клок серой шерсти повис на разлохмаченной ветке.
- Волками местные называют бандитов, - пояснил Санёк. – Нравы тут простые, но эти твари даже по местным меркам полные отморозки. Потом на воротах стражу предупредим, пусть съездят, проверят. Барахлишко оставшееся приберут, да нам спасибо скажут за наведение порядка.
- И другим передадут, чтобы с нами не ссорились?
- Точно. Укрепим авторитет Моряны на диких западных землях, - стажер ухмыльнулся, повернулся в седле. – Эгей, девчонки, свежей крови никому не надо?
- Сам ее пей, - лениво отозвалась Светка. – Придумал тоже, после Коляна доедать.
Услышав свое имя, обротень нахмурил брови, скривил обиженную мину:
- Ну извини, я не знал, что тебе надкусанное не нравится!
- Иди ты, - отмахнулась Светка, и продолжила прерванную беседу с Леночкой.
- Конечно, коты вкуснее, - буркнул парень негромко, пришпорил коня, помчался вперед, где топтал в гордом одиночестве дорожную траву Хома.
- Что за коты? – повернулся Пилиппенко к Сане. – Местные шутки?
Тот скривился, как буд-то ему в рот положили целый лимон:
- Да какие там шутки! Некий кровосос, у которого было очень странное чувство юмора, сделал вампиром бродячую кошку, представляешь? Пока мы ее ловили, намучились, как никогда. Она ведь еще плодиться начала, зараза, и в каждом помете два – три мохнатых кровососа! Хорошо еще, что дело в Сибири было, в тайге – успели только четыре деревни высосать, пока их не локализовали. Детенышей люди сами прикончили, а с маткой пришлось нам повозиться. Живучая была, зараза семихвостая. Светка ее и добила – с тех пор на кошек смотреть не может...
От трусившей далеко впереди пары отделился всадник, а когда он приблизился, по волчьей шапке Пилиппенко узнал оборотня. Тот скакал по-жокейски, привстав на стременах и пригнувшись к конской гриве. Разбрасывая комья земли, он пронесся мимо, разбойничьи свистнул, повернул назад. Разгоряченный конь фыркал, недовольно тряс головой, грыз удила, но Колян сидел, как влитой, удерживая коленями норовистого скакуна. Он подъехал ближе, сверкнул зубами:
- Кончай перекур, выходи строиться!
- Чего еще? – отозвалась Светка. – Приснилось что, или мозги в шапке взопрели?
- Мне шапка по чину положена! – Колян сорвал ее с головы, вытер потное лицо. – Там дальше аборигены в поле ковыряются, так что приведите себя в божеский вид, чтобы сиськами никого не напугать!
- Балабол... – Светка улыбнулась, начала застегивать пуговицы жилетки. – Где они?
- Справа по борту, вон за теми кустами прячутся.
Пилиппенко повернул голову, увидел впереди чахлую групку деревьев, которые торчали над густыми зарослями кустарника. Разобрать с дороги, что там происходит, было абсолютно невозможно, и оперуполномоченный очередной раз удивился волчьему нюху оборотня. У дороги торчала криво сколоченная деревянная тележка, брошенная прямо на тщательно вытоптанной стежке, что уходила к рощице. Начиналась тропка от большого каменного столба, глубоко ушедшего в землю. На повернутой к дороге стороне, почти стертые ветрами и дождями, виднелись какие-то закорючки – остатки древней надписи.
Пилиппенко остановил лошадь, наклонился к столбу, пробуя разобрать, на что похожи каракули, но время и природа слишком долго работали над камнем, чтобы это можно было сделать вот так с наскоку.
- Это еще до-Айзенское, - объяснил Санек. – Тут в земле много чего встречается, только искать некому, да и незачем. Все интересы крутятся вокруг совсем другого – быть бы сытым сегодня, да дожить бы до завтра.
Леночка, которая все это время ехала неподалеку, вдруг остановила коня, ловко соскользнула с седла, присела у столба и осторожно повела пальцами по шершавому камню.
- Это магия Воды, - сказала она таким чужим, низким горловым голосом, что у Пилиппенко побежали по спине мурашки. – Очень древняя, очень мощная...
Ее пальцы заскользили по стершимся знакам, замерли на мгновение, что-то нащупав, и Пилиппенко перестал дышать, когда узкая девичья ладонь погрузилась в каменный блок, словно в воду. Уйдя по самое запястье, рука продолжила поиски чего-то, двигаясь рывками, как это делает человек, когда ловит рыбу в мутной воде, потом Леночка вздрогнула, напряглась, потянула на себя. Борьба длилась несколько мгновений, на девичьем лбу выступили капли пота, затем она резко выдохнула, расслабилась, осторожно вытянула руку из толщи каменного столба. Глянув на покрытую каменной пылью ладонь, она вытянула губы трубочкой, дунула, и пыль слетела, обернувшись каплями воды.
- Как минимум три потока, - заявила она, поднимаясь. – Первый я поняла, второй угадала, третий только почувствовала. На первом обычные хвалы жизнедайной Матери-Воде и прочая лабуда, на втором - предупреждение о "плохой воде", а на третьем что-то про огонь. Или про Огонь - не поняла...
- А что такое "плохая вода"? - интерес заставил Пилиппенко нарушить данное себе обещание не разговаривать с молодой стервой. Леночка пожала плечами:
- Да все, что угодно. Может, тутошнюю воду пить нельзя было, может, для колдовства она не годилась, а может, вообще что-то забытое. Это было написано очень давно - может, даже тысячу лет назад. Магия почти высохла, я устье-то нашла еле-еле.
- А как река вон туда перейдет - она махнула рукой, показывая направление, - здесь вообще все закроется. Только столб торчать будет, для совсем деревянных.
- Спасибо за разъяснение, - буркнул Пилиппенко. - Ты прям как наши эксперты: и слова человеческие говорят, а все равно нихрена не понять.
- Вот возьми сам, и попробуй - Леночка презрительно фыркнула, совсем было повернулась, чтобы идти к коню, однако почему-то задержалась, глянула на кисть, которой пару минут назад шуровала в куске гранита, как в придорожной луже. На тыльной стороне ладони блеснула капля воды - Леночка посмотрела на нее, осторожно перекатила на ноготь указательного пальца, поднесла к губам.
Оперуполномоченный завороженно глядел, как она опять вытягивает губы трубочкой, дует на каплю, - увлекшись таинственным действом, он не обратил внимания на то, что все это время девушка внимательно смотрит на него, - потом Леночка громко щелкнула пальцами, капля воды кольнула глаза яркой вспышкой, и оперуполномоченный вскрикнул от неожиданности, когда вернувшийся в свое нормальное состояние каменный осколок оцарапал щеку после меткого броска. Девушка расхохоталась, одним движением вскочила в седло и бросила коня в галоп. Пилиппенко только покачал головой, вытирая саднящую царапину.
- Вот ведь шельма!
Санек улыбнулся в ответ:
- Она и есть. Лучшая из всех, кстати. Знаешь, как ее уесть?
- Переплюнуть, конечно. А если не получится?
- Для этого надо попробовать.
- А вот и попробую! - разозлившийся Пилиппенко слез с коня, отдал поводья бывшему стажеру, подошел к столбу. Чувствуя затылком внимательный взгляд спутника, он присел перед остатками надписи, внимательно оглядел тесаную плоскость.
Камень был очень старым - это не замечалось с высоты седла, но всю поверхность столба исчертили большие и маленькие трещины, словно какой-то рехнувшийся паук замотал его когда-то в посеревшую от времени паутину. Пилиппенко подавил брезгливость - пауков он ненавидел со времен Афганистана, - и протянул руку, чтобы пощупать шероховатую поверхность. На мгновение показалось, что пальцы уткнулись во что-то податливо-упругое, потом подушечки коснулись холодного камня, но гадливое ощущение, что к коже прилипла какая-то дрянь, не прошло.
Милиционер поднес к глазам ладонь, покрутил ее, разглядывая со всех сторон, попробовал вытереть о штаны - липкое невидимое нечто по прежнему оставалось на пальцах. Он скривился от раздражения, а потом решил сосредоточиться на камне, чтобы отвлечься от неприятных ощущений.
Чем внимательнее он разглядывал столб, тем сильнее проявлялась паутина трещин, и тем большее отвращение вызывал ее вид. Пилиппенко пошевелил пальцами, пробуя отделаться от липкой мерзости на коже, машинально потер их об одежду, замер, когда призрачная паутина колыхнулась, словно под напором невидимого ветра.
- Ну что, Шерлок Холмс, - отозвалась подъехавшая ближе молодая стерва. - Долго еще кумекать будешь?
Не обращая на нее внимания, Пилиппенко достал пачку, вытащил зубами сигаретину, щелкнул своей «Зиппо», и глубоко затянулся - думать было привычнее под аромат табачного дыма, а если крестьяне из рощи что-то и увидят, то это будут только их проблемы. Ощущение липкой паутины на пальцах стало более отчетливым, когда он крутил колесико зажигалки, и осененный догадкой, Пилиппенко поднес огонек прямо к остаткам надписей, чтобы пламя лизнуло старый камень.
Сетка вековых трещин осталась прежней, но появилась странная уверенность, что ей не нравится прижигание огнем. Кончики пальцев, державших зажигалку, начали неметь – так, как бывает, когда слишком сильно перетянешь жгут. Пилиппенко убрал зажигалку, еще раз поднес ладонь к глазам, пустил на нее струю табачного дыма - сизые струйки завихрились вокруг пальцев, держась от них на расстоянии, буд-то наткнулись на какое-то препятствие, а в кисти появилась тупая ноющая боль.
Пилиппенко опять почувствовал, как внутри растет раздражение - он, взрослый мужик, многое в жизни повидавший, не может содрать с руки какую-то гадость, а сзади на его жалкие потуги злорадно смотрит молодая ссыкуха, которая не упустит случая как-нибудь его укусить. Рассудок подсказывал, что Леночка элементарно снимет неприятное ощущение с руки, и для нее это будет так же просто, как превратить камень в воду, а потом такой каплей еще и оцарапать щеку. Но просить бывшую «плечевую» о чем бы то ни было старый оперативник не мог.
Поэтому он в последний раз затянулся сигаретой, тщательно вдавил окурок в землю, и вытянул перед собой расслабленную ладонь. Первые фаланги пальцев заметно побелели, ногтевые пластинки приобрели синевато-фиолетовый оттенок - клеткам явно не хватало кислорода. Зачем-то вспомнились лекции патологоанатома, который охотно делился своими знаниями со всеми, кто имел неосторожность задержаться подольше у него в морге: охлаждение тканей приводит к замедлению кровообращения, поверхностные капилляры сужаются, чтобы внутренним тканям досталось больше кислорода и тепла. Тепла... А эта молодая потаскушка говорила что-то про огонь...
Пилиппенко попробовал представить, что ладонь опущена в теплую воду, даже почувствовал, как согревается тыльная сторона ладони, но пальцы по прежнему стягивал ледяной холод. Сообразив, что это ничего не даст, он вздохнул, поудобнее устроился перед столбом, и начал вспоминать ту недавнюю ночь в курятнике, и ту судьбоносную птичку.
Долго напрягаться не пришлось - сухой жар дунул в лицо практически сразу, стоило только подумать о характерных ощущениях. В ноздрях появился запах горячего металла, уши заложила ватная тишина, а на ладони стало проявляться соломенно-желтое перо. Холод в концах пальцев резанул болью, словно кто-то невидимый пытался перетянуть последние фаланги правой ладони стальной проволокой, но в груди начало разливаться тепло, оно стало расширяться, перехватило горло радостным ожиданием чуда, потекло в руку, наполнило ее горячими щекочущими пузырьками счастья, и боль,запульсировав, лопнула, как лопается старый воздушный шар, наполненный водой и сброшенный с четвертого этажа. Клочья невидимой паутины вспыхнули вокруг пальцев вспышками тусклого в дневном свете фейерверка, перо заискрило, дрогнуло, встало вертикально на ладони, качнулось к затертым надписям на столбе.
Подчиняясь внутреннему голосу, Пилиппенко свел пальцы вместе, так, чтобы держать перо всей ладонью, и медленно повел им вдоль тесаного камня, как бы вытирая пыль. Воздух над камнем задрожал, рука почувствовала упругое сопротивление невидимой паутины, но Пилиппенко напрягся, толкнул перо вперед, помог себе второй рукой, надавил на препятствие весом всего тела, почувствовал, как жар и свет прожигают дорогу сквозь невидимое глазам сопротивление. Потом что-то звонко лопнуло в голове, он провалился вперед и больно стукнулся лбом о камень.
Из глаз полетели искры, он выругался, оттолкнулся от глыбы, мазнул лоб - пальцы оказались в крови, - обернулся на дикий визг. Это верещала Леночка, враз подурневшая от злобы:
- Что ты наделал, сволочь!!! Кто тебя просил!!! Какого хера ты полез туда своими паскудными лапами, ментяра вонючий!!!
Ее конь беспокойно перебирал ногами, тряс головой, недовольный громкими воплями, фыркал, но Леночка не обращала внимания на то, что вот-вот может оказаться выброшенной из седла. Брызгая слюной, она тыкала указательным пальцем в дорожный столб:
- Глянь, что ты натворил, скотина! Ты же источник высушил, тварь!
Возникший рядом, Хома забрал поводья из ее нервных рук, потянул коня за собой, и Пилиппенко, сообразив, что кинуться в драку ей снова не дадут, глянул на свою работу.
Гранитный столб, который перечеркнуло несколько свежих трещин, погрузился в землю на половину своей высоты, словно бы вдавленный неведомой силой, а поверх старых царапин, которые больше не напоминали паутину, красовался оттиск большого ажурного пера. Пилиппенко хмыкнул, провел пальцами по гранитной поверхности, прислушался к ощущениям - ничего, кроме теплой шероховатости старого камня.
- Будет теперь о чем думать местным мудрецам - улыбнулся Санек, глядя на его манипуляции. - Стоял знак, веками никому не мешал, а потом угораздило проехать неподалеку морян. Как самочувствие?
Пилиппенко пожал плечами, и взобрался на коня.
- Да ничего, вроде, нормально все. Едем?
- Угу. – Саня нахмурился, пожевал губы, о чем-то думая, потом сказал медленно: - Ты с Леночкой поосторожнеее. Она и при жизни была неврастеничкой, а уж теперь...
- Мне не привыкать. А чего она так взбесилась, когда я от рыбин отбивался?
- Это не рыбины были, а водяники - самые злобные речные духи. Ну а Леночка тоже от воды, поэтому и рассвирепела так, что едва не завершила Перемену.. Чем ты их гонял хоть?
Пилиппенко смутился, опустил глаза:
- Саламандрами...
- Чем????!
И Пилиппенко рассказал, наконец, как провел эту ночь, как увидел собственными глазами огненных ящериц, как поверил, что прежняя жизнь действительно не вернется, и как проснулся утром, чувствуя себя новорожденным богом.
- Понимаешь, - он улыбнулся каким-то внутренним мыслям, - я таким счастливым даже не помню, когда просыпался. А тут вдруг открываю глаза, и чувствую, что тело буквально звенит от восторга. Ну и она рядом сидит – значит, что-то опять сделала, как в первый день: усталость сняла, или что там еще. Вот я и схватил ее в охапку...
А потом покружил эту дурочку, и чувствую – жарко мне. Как в сауне, если пересидишь. Ну и в голове сразу мысль: на речку бегом! Я же слышал, как вы там пол-ночи резвились, пока старый ветеран за вас отдувался у костра, направление, куды бечь, запомнил. Прямо по азимуту и ломанулся, белье по дороге скидывая.
- Если ты хотел, чтобы твой стриптиз был эротичным, надо было делать это медленней. Мы даже не поняли ничего толком – вскочил, заорал, схватил, покружил, убежал. Как в том старом анекдоте про «Лебединое озеро» - расплылся в улыбке Санек. – Помнишь?
- Это про грузина который? Помню, конечно, - обрадовался Пилиппенко. – Неужели похоже было? Только я не балерину выбирал, а хотел остыть. Чувствовал, что с этим жаром внутренним что-то не то, какой-то он ненормальный, неестественный, что избавиться от него надо.
Когда продрался сквозь кусты, и воду увидел, еще удивиться успел, чего она такая зеленая, да заросшая, если вы столько времени в ней бултыхались. Потом прыгнул, первый жар скатил, вынырнул я, счастливый, оглядываюсь и думаю, откуда здесь столько бревен, да еще таких всякой дрянью заросших?
И пока я на эти колоды осклизлые любовался, почувствовал вдруг, что по ноге чего-то холодное ползет. Я попробовал сначала пальцами его отцепить (может, водоросли какие, или пиявка), а потом голову под воду сунул, чтобы глянуть, и вдруг меня за руку что-то как схватит, да как дернет вниз! И сквозь муть зеленую вижу- глазищи во-о-от такие на меня таращатся! Как тарелки супные, блин, величиной!
Я пасть открыть, чтобы крикнуть, а в рот вода! И по спине боль, словно кипятком ошпарили! Ну я и запаниковал тут, если честно – первое, что в голову пришло, саламандры были. Прямо почувствовал, как они по мне одна за другой прыгают. А потом все вокруг бабахнуло так, словно мина противотанковая под ногами взорвалась, я на берегу оказался, и сразу от воды кинулся бежать. А что за рыбий хвост в руках оказался, так и не понял. Да еще чешуя эта... И вообще, чего ты смеешься, когда я тут чуть не ... утонул? Сварился? Взорвался?
Пилиппенко озадаченно нахмурился, пытаясь понять, какой же все-таки судьбы он избежал.
- Ну что ж, - Санек вытер слезы облегчения, и перевел дыхание. – Отделался ты легко. Кого-нибудь другого они там прямо на месте в клочья бы порвали, потому что впираться на чужую территорию без оберегов, заклинаний, без предупреждения может только потенциальная жертва. Например, олень – волки его гонят, и он прыгает в ручей, чтобы скорее перебраться на другую сторону. Или парень из местных, которому жизнь так не мила стала, что он топиться побежал, как только любимую замуж выдали. Понимаешь?
- Ну да, - бывший милиционер почесал затылок, - теперь понимаю. Они там плавают спокойно, типа, головастиками любуются, а тут вдруг впирается кто-то, незван и неждан.
- Вот-вот, именно так. Эта нежить является частью местного биоценоза, подчиняется законам естественного отбора, и, как любое другое существо, действует на основе рефлексов, условных и безусловных. Поэтому для собственной безопасности нам часто достаточно просто не делать того, что заставляет срабатывать охотничий рефлекс у других членов пищевой пирамиды. К примеру, не играть с найденным в лесу медвежонком, не входить в воду без...
Пилиппенко вздохнул:
- Я понимаю, что ты парень умный, грамотный, и даже знаешь, сколько звезд на небе. Только скажи мне, как лицу, не отягощенному излишками интеллекта – на кой хрен ты мне лекцию читать начинаешь посреди чистого поля? До вечера подождать нельзя с этим магическим ликбезом? Лучше бы ты вчера вечером об этом вспомнил, когда я у костра в одиночестве сидел, а ты с девками плескался. Может, сегодня и Леночку вам убивать не пришлось бы...
- Свобода в голову ударила, Григорий Михалыч, – тихо сказал бывший стажер. – Очень уж давно я не дышал магическим воздухом, соскучился по нему сильно... А тут еще лес дикий вокруг, ни живой души, Луна сердце греет. Вот и махнул рукой на обязанности – подумал, да что с нами станется-то, если оттянусь разок?
Он чуть помолчал, потом добавил, улыбнувшись:
- А с другой стороны, ничего ведь и не стало, если разобраться, – вы живы и стали богаче еще на одно переживание, Леночка полна задора, и бесится, как обычно. Эксперимент вот удачный провели с дорожным столбом, что тоже есть несомненный плюс работы в коллективе. И, кстати, что касается последнего, - давайте-ка поторопимся, а то мы совсем отстали.
Саня шлепнул коня Пилиппенко по крутой заднице, ударил пятками своего, и они потрусили вслед за удалившейся компанией, которая продолжала успокаивать разбушевавшуюся Леночку. Пилиппенко еще раз обернулся к попорченному столбу, перевел глаза на рощицу, увидел, как из нее осторожно выходит мужик в какой-то дерюге, за ним так же опасливо выглядывает пара детишек, вздохнул, и крепче сжал поводья - город был уже рядом.
Узкая лесная тропка, что вывела их из леса, постепенно превратилась в нормальную сельскую дорогу, каких много в русской глуши - разъезженная колея, комья засохшей грязи, да буйно растущие чертополох с подорожником на обочине. Чем ближе к городу, тем больше мусора попадалось на глаза - обрывки выцветшего тряпья, глиняные черепки, гнилые деревяшки, побелевшие кости не то свиней, не то коров. Потом ветерок дунул со стороны города, и Пилиппенко невольно чихнул, когда почувствовал вонь застоявшегося болота. К счастью, сразу же потянуло от реки, ветер донес скрип талей, запах рыбы, смолы, гул неразборчивой речи.
Происходящее на причале закрывали бревенчатые сараи, которые темной стеной толпились вдоль берега. Выше, к городской стене, тянулся высокий частокол из вертикально вкопанных здоровенных бревен, которым «по карандашному» стесали верхушки. Над ними торчали мачты нескольких кораблей, ворочали шеями краны. Отсюда было уже видно, что чудо местного инженерного искусства сложено из камня, как обычная крепостная башенка, какие можно увидеть в любом учебнике по истории Средних веков. Только вместо зубцов тутошние умные головы сделали плоскую крышу, и по ней перекатывались взад-вперед ажурные стрелы из тех же, по видимому, бревен, что пошли на постройку частокола.
Таких кранов было три, они стояли друг возле друга, видимо, вдоль кромки воды. Сейчас работал один, двое стояло без движения, а на их верхних площадках прохаживались маленькие отсюда человечки. Потом голова одного из них блеснула металлом, и Пилиппенко сообразил, что это охрана. Работал ближайший к дороге кран - из-за сараев, там, где торчали мачты, время от времени поднималась на тросе вязанка тюков, бревенчатая стрела разворачивалась и опускала его куда-то за частокол.
- А вместо железного троса они сплели канаты из крапивных веревок. - Санек ладошкой прикрыл глаза, смотрел в том же направлении. - Конопля тут не растет, местным приходится изворачиваться. Стоит дешевле, чем канат из пальмовых волокон, а в воде не гниет так же. Одна чистая прибыль.
- Разве можно из крапивы делать веревки? - удивился Пилиппенко. - Я думал, она только против ревматизма хороша, да чтобы непослушных детей воспитывать. Но веревки?
- И не только веревки - из нее даже ткани делают! Точнее делали когда-то, пока не нашли более удобное сырье. Но местная крапива отличается от нашей: почти не жжет, а вырастает до четырех метров высотой. Есть из чего веревки вить.
- А чего это наши остановились?
Санек глянул вперед, нахмурился:
- Ждут, чтобы в город всем вместе въехать - за группу платится пять монет, а за одного человека - целый медяк. Стража тут ушлая, отставших считает отдельно, иди потом в магистрат, ругайся с ними.
У въезда на подъемный мост стояла небольшая каменная сторожка, возле которой столпились остальные путешественники. Мужчины шлепнули коней и зарысили туда, где размахивал руками караульный.