(Пародия на творчество Владимира СОРОКИНА)
Над поляной стоял еле слышный запах свежего кала… Кучка кала лежала в траве… Он взял две оставшиеся колбаски и, попеременно откусывая то от одной, то от другой, быстро съел.
Владимир СОРОКИН
(Рассказ «Сергей Андреевич»)
Один из самых известных современных экстремальных и экспериментальных русских писателей, один из самых видных представителей российского постмодернизма, член Русского PEN-клуба Владимир Георгиевич Сорокин внешне ничем особенным не выделялся, если не считать козлиной бородки. После получения литературных премий имени Андрея Белого «За особые заслуги перед российской литературой» и «Народный Бункер», литературной премии Министерства культуры Германии и премии «Либерти» он долго сидел в туалете, философски размышляя над проблемами литературного творчества. О чём бы ему ещё написать? Писатель судорожно искал тему для очередного рассказа, но ничего путного в пустую голову не приходило.
В спальне сладко посапывали уже спящие его дочки-близнецы.
Он медленно и плавно дёрнул ручку унитаза – и, словно песня, зажурчал поток воды, напоминая ему весенние ручьи и соловьиные трели, поэзию лесной природы. Сорокин развернул скомканную газету, чтобы подтереться и увидел стихи:
Ты в лес пойди хотя бы раз,
Ручьи послушай в вешнем мире:
Ведь слышал ты лишь унитаз,
Журчащий в городской квартире!
Строчки его тёзки, поэта Владимира Домрина показались упрёком. Он обиделся на поэта, быстро подтёр задницу его стихами и решил немедленно сходить в берёзовую рощу, которая начиналась недалеко от его высотного дома, дабы набраться впечатлений для творчества.
Невысокая трава, напоминая женский лобок, ритмично шелестела под его новыми, точащими, как два негритянских пениса, остроносыми туфлями. Вдыхая полной грудью тихий вечерний воздух, он беззаботно насвистывал мелодию Вольфганга Амадея Моцарта из «Свадьбы Фигаро». На макушке высокой ели серебрилась блистательная луна. Ущипнув себя за козлиную бородку, Владимир Георгиевич тут же вспомнил Мамина-Сибиряка и его более пышную бороду, который писал, что роща – это восьмое чудо света.
– Нет, не прав Дмитрий Наркисович, - подумал Сорокин, - потому что роща – это скорее консерватория, где поют такие птицы, как Бах, Гайдн и Моцарт.
Золотые звёзды светились необычайно ярко и казались близкими, словно располагались не на небе, а на портретном мундире маршала Брежнева.
Сосновый бор продолжался до самого горизонта, где растворялся в розоватой дымке. Сосновый воздух наполнял душу писателя душевной чистотой, как будто Сорокин пил живую воду из заповедного колодца.
– Пришвин и Паустовский вроде бы писали неплохо, но сейчас не то время, не та эпоха, – раздумывал он, – пора изобретать что-то новое, быть экспериментатором, вырабатывать свой стиль.
Слева из густых зарослей камыша вылетел бекас и, насвистывая ту же мелодию из «Свадьбы Фигаро», словно подтрунивая над Сорокиным и передразнивая его, полетел прочь.
Сорокин посмотрел направо. Между стволами берёз, по которым скользил, как улыбающаяся балерина на коньках, лунный свет, наблюдательный взор писателя усмотрел неподвижную фигуру, на шее которой висел, серебрясь под лунными бликами, мобильный телефончик. Фигура переместилась немного вбок. Она задрала юбку, заголив массивные кобыльи бёдра, и присела на корточки. Полоса лунного света упала на скрещенные на коленях женские руки. Послышался прерывистый звук выпускаемых газов. Какое совпадение! Музыка газов напоминала не только «Волшебную флейту» Моцарта» –
Владимир Георгиевич вспомнил, что в 1977 году он окончил Московский институт газа имени газовика-академика-геолога Ивана Михайловича Губкина, фамилия которого наталкивала на новые ассоциации, связанные с трусиками посетившей рощу гостьи.
Дамочка тихо постанывала, и до слуха Сорокина дошёл более громкий фаготный звук, но менее продолжительный: соль-минор, соль-мажор и до-мажор. Сзади стучался в кору дятел, словно хотел, чтоб ему открыли дверь. Этот дятел-барабанщик удачно и гармонично дополнял женские сонаты, вариации и фантазии, которые, казалось, сочинял сам Моцарт.
Женщина вскоре приподнялась, протянула руку, сорвала с орешника несколько листьев, подтёрлась ими и, натянув трусики, опустив и разгладив руками юбку, медленно скрылась за серебристо-серой листвой орешника.
– Неужели,– синей молнией обожгла мысль, – это была его соседка,
интернетовская поэтесса Наталья Дроздова, которую он любил ещё со школьной скамьи?
Сорокин обошёл ёлку и поспешил к двум берёзам. Остановился. Невысокая трава искрилась росой. Оглянулся по сторонам. Кроме серых силуэтов деревьев, никого вокруг не было. Отсутствие ветра усиливало тишину. Владимир Георгиевич принюхался и уловил свежий запах кала.
– Кал! Какое красивое слово! Отсюда и «каланхоэ», и «календула», и «калина», и выращиваемые в теплицах каллы, и «калитка», и «календарь», и муза Каллиопа, и князь московский Иван Калита, и Михаил Иванович Калинин, и испанский драматург Педро Кальдерон де ла Барка, и «калейдоскоп», и «каллиграфия». Надо будет обязательно посвятить этой кишечной флоре свой очередной роман!
Или поэму!..
Надо сказать, что Владимир Сорокин в 1972 году дебютировал как поэт в многотиражной газете «За кадры нефтяников».
Чтобы рассмотреть содержимое кишечника исчезнувшей дамы, Сорокин присел на корточки. Кучка кала, которая напоминала инженеру-нефтянику маслянисто поблёскивающую нефть, лежала в траве. Сорокин приблизил к понравившимся ему экскрементам своё вдумчивое лицо писателя-интеллектуала, одного из главных представителей постмодернизма и концептуализма в русской литературе.
От кала сильно пахло.
–Писатель обязан изучить предмет, если решил вставить его в ткань своего повествования, – настойчиво думал Сорокин и с этой мыслью взял одну из слипшихся колбасок, ощущая, что она мягкая и ещё тёплая, как женщина, тепло которой хранит. Он нежно поцеловал её и стал быстро жевать и глотать, жадно откусывая и, словно девушка ароматной помадой, мажа себе губы и пальцы.
Две оставшиеся колбаски он аккуратно положил в свою записную книжку в кожаном переплёте, оставив их на потом, на закуску, на десерт, чтобы съесть дома, намазав на хлеб к чаю. Подобрав оставшиеся мягкие крошки, писатель-гурман быстро и с большим аппетитом проглотил их, вытер потные ладони о траву и направился домой, чтобы подробно описать подсмотренный им физиологический акт испражнения, вставив его в рамки нового эстетически-эмоционального романа.