И что тогда выгнало нас на прогулку?.. Погода была совсем не прогулочная: декабрь, оттепель, моросящий дождь. Правда, зима снежной не была, асфальт обнажился, и мы шли по чётко чёрной дороге, скорее вымытой, чем слякотно-грязной. Если я и не люблю оттепелей, то скорее из-за распутицы, луж и мокрого снега. И из-за чего-то ещё трудноуловимого, того чувства странной тревоги, разлада в душе и природе, которое непременно сопровождает явление весны в начале зимы, эту нормальную для нашей природы ненормальность. Вот это последнее, пожалуй, только и присутствовало, а под ногой было вполне комфортно, воздух был свеж, и вдыхать его хотелось полной грудью, чтобы надышаться на всю грядущую пору обжигающих морозов и колючих ветров.
И всё же вполне объяснимо, что на улице практически никого не было. Город, казалось, вымер, и люди из-за занавесок, зябко поёживаясь, поглядывали на низкое мрачное небо. «Петроградское небо сочилось дождём», -- написал когда-то Блок. Очень это точно – «сочилось дождём». Только таких чудаков, как я и Лев, потянуло под это небо. Было довольно поздно, но не темно, словно свет уличных фонарей преломлялся в каждой ленивой капле и создавал тусклое свечение. Мы брели по нашим любимым переулкам, и они казались неузнаваемыми, преображёнными. Деревья поблескивали, как лакированные, их причудливая графика чётко читалась на фоне тёмно-серого неба. Вблизи фонарей светлые блики выписывали круги, словно ветви сплетались в венки.
А там, куда не проникал свет, царила непроницаемая чернота, и в провалах дворов чудилась враждебность, угроза, словно там таилась неведомая опасность. Тревожное состояние не покидало души, меня поколачивало, как от холода, хотя было достаточно тепло, и я испуганно косилась на чёрные дыры между домами. Лев чувствовал моё волнение и ободряюще улыбался, но я понимала, что и ему не по себе.
Странные звуки где-то в стороне заставили нас недоуменно переглянуться: словно раздражёнными, капризными голосами разговаривали, сердясь, дети. Слов мы не слышали, присутствовали только интонации, и в звуках этих было нечто зловещее.
-- Что это? – спросила я. Муж пожал плечами:
-- Пойдём посмотрим.
Мы свернули в слабо освещённый единственным фонарём переулочек. Лев остановился, прижал палец к губам:
-- Видишь?..
Это были кошки, множество кошек. Мне казалось, что их тут сотни, но на самом деле, видимо, 20-30, не больше. Одни в самых причудливых позах сидели или, скорее, висели, свесив хвосты и лапы, на ветвях молодой одиноко стоящей липы, другие сидели или неторопливо разгуливали у её подножья. При нашем приближении «разговор» смолк, кошки, как по команде, замерли, повернувшись в нашу сторону, и мы увидели неподвижные зеркала глаз, отразивших и многократно усиливших слабый свет. И мне показалось, что всё зло, притаившееся в провалах чёрных дворов, сосредоточилось в этих собранных попарно зелёных и красноватых огнях.
Мне стало страшно, по-настоящему страшно, как редко бывало в жизни в несравненно более рискованных ситуациях. Скорее для того, чтобы приободрить саму себя, я тихо рассмеялась:
-- Всего-то кошачья свадьба!.. Ты посмотри, какие они сосредоточенные и важные – словно собрались решить какие-то глобальные проблемы!
Лев ответил не сразу, и голос его показался мне совсем незнакомым:
-- Да, ты права. Они словно решают нашу судьбу.
Я обхватила его руку, прижалась к нему – и ощутила дрожь его сильного тела. Тогда я вдруг поняла, что он, обычно такой бесстрашный, испытывает нечто подобное моему состоянию.
-- Пойдём отсюда! – шепнула я. Он посмотрел на меня, и я впервые увидела тот бездонно-чёрный взгляд, который так часто появлялся у него во время его скорой и недолгой смертельной болезни.
Выходя на освещённую улицу, мы, как по команде, обернулись. Кошки смотрели нам вслед, и дерево казалось иллюминированной ёлкой – первой ёлкой наступающего нового года, который станет последним для одного из нас.