ОН СРАВНИВАЛ УКАЗАТЕЛЬНЫЙ ПАЛЕЦ С ДЯТЛОМ
(ВОСЕМЬ ЭСТАМПОВ ВОСПОМИНАНИЙ
О ЛАУРЕАТЕ ШЕВЧЕНКОВСКОЙ ПРЕМИИ)
1. Вступление в поэзию
Бориса Нечерду как поэта я помню и безусым юнцом, и усатым мужчиной со студенческих лет, когда он учился в Одесском институте инженеров морского флота на улице Торговой (тогда Красной гвардии), но потом учёбу забросил, поняв, что кораблестроителя и флотоводца из него не выйдет, пошёл работать в редакцию областной газеты «Комсомольское племя». И стал сочинять лирические стихи на русском языке о загорающих в кустах девочках-студенточках. Было ему девятнадцать лет (1958), а он уже встречался с Максимом Рыльским! И стал студентом кораблестроительного факультета. И выступал со своими ранними стихами на летней эстраде в парке Шевченко в числе большой группы начинающих одесских стихотворцев, помнится, в 1962-ом. Тогда я и познакомился лично или, можно сказать, вплотную с подававшим не одежды, а надежды, как острили шутники, поэтом, который старательно знакомился с Одессой.
Я узнал, что родом этот поэт и график из мало знакомой мне Житомирщины, где родился в семье железнодорожника в селе с причудливым названием Ярешки, которое, помнится, натолкнуло меня на экспромт, который я вскоре забраковал, так как не был уверен, а жил ли вообще Нечерда в своих Ярешках или же только родился и переехал с родителями в Сибирь по месту назначения на достаточно высокий пост отца:
Приехав из села Ярешки
На наш одесский материк,
Он не получит на орешки
За стихотворный первый крик.
Скорей получит гонорар.
Такой есть у Бориса дар.
Он не боится ни черта,
Поэт наш Боря Нечерда.
Он любил сравнивать, казалось бы, отдалённые на первый взгляд понятия. Я был поражён, когда он сравнивал выпавший а Одессе снег с санитаром, а свой указательный палец – с клювом дятла. Этот образ мне очень понравился и на долгие годы запал в память и в душу. Когда Нечерда работал в газете и анализировал какую-нибудь корреспонденцию, водя указательным пальцем по строчкам, мне всегда чудилось, будто на его письменный стол залетел дятел, чтобы постучать по строчкам и очистить их от ненужных «червячков». И даже когда у нас на филфаке в переулке Маяковского выступал приезжавший из столицы Микола Винграновский, я не мог не вспоминать этот нечердинский образ пальца в виде лазающей по деревьям птицы с прямым клиновидным клювом. У Винграновского была своеобразная манера чтения стихов. Он делал особый акцент на важных для него строчках не только голосом, но и тем указательным пальцем, который он как бы втыкал в забитую до отказа филологами аудиторию, которую все называли актовым залом. И тогда я заметил, что этот самый палец у Винграновского отсутствовал, был, видимо, отрублен.
– Смотри, – шепнул я сидящему рядом Борису, – а у Миколы нет клюва дятла!..
2. Слава пахла нафталином
Многие сравнения в стихах Нечерды были весьма редкими и меткими, а потому запоминающимися. Солнце в его поэтических строчках могло ходить, как пятнистый слон, а слава пахла нафталином, которым пересыпан мелкий гроб. Запоминались жёлтые уши подсолнуха, золотые грабли дождя. Цветок табака напоминал ему лампаду… Говорили, что Нечерда чересчур оригинален. Мне же представлялось, что стихи его нередко сочинялись по уже известным мотивам, потому что становились уже знакомыми. Вот пример. Когда я впервые прочёл его «Снегири», мне показалось, что это перевод из Пастернака:
Серед зими дістати лижі,
Морок позбутись взагалі
І натщесерце слухать в лісі
Високу мову снігурів.
Стихи эти входят в сборники и антологии. Я читал их на болгарском языке. В оригинале меня смутило слово «натщесерце» (вероятно, натощак), так как автор сместил ударение. Скорее всего, это его личная смелость.
Дістати – достать! Невольно приходило на память одно из самых знаменитых стихов Бориса Пастернака: «Февраль. Достать чернил и плакать». Точно та же ритмика, интонация, хотя украинский Борис хотел достать лыжи, а русский – не только чернила, которые действовали на меня, как поэтический наркотик, но и пролётку:
Достать пролётку. За шесть гривен
Чрез благовест, чрез клик колёс
Перенестись туда, где ливень
Ещё шумней чернил и слёз.
Музыка стиха настолько завораживала, что и неточные рифмы Нечерды казались самыми точными.
А вот вспомнилась строка Нечерды:
„По звуках, по літерках й кульових цвьохках...”
Я задумался, как бы я перевёл на русский язык «цвьохки». Я знал лишь слово «цвьохати» – хлестать или щёлкать. А что значит «кульові» – шаровые или пулевые? Но стих этот привлёк меня не смыслом, а музыкой – и вспомнились стихи Эдуарда Багрицкого:
По рыбам, по звёздам проносит шаланду…
Вспомнилось, что Нечерда был первым среди литераторов Одессы лауреатом областной премии имени Эдуарда Багрицкого.
Возможно, Борис и сам того не ощущал, но строки его украинской поэзии, казалось, вполне естественно и непосредственно перекликались со стихами русских поэтов…
Нечерда – поэт! Вот что основное. Это главнее и важнее всего. И я вижу, как в его поэтическом саду летает рыба, над которой хохочут воробьи. И поэт хочет, чтобы она, рыба, стала лифтёршей по перемещению снующих в колодце вёдер. Нечерда любил говорить, что слова то ревут, как медведи, то молятся, словно в церкви, в его груди. А ещё говорил иной раз, что живёт в нём «сволочизм».
Разговаривал Боря со всеми в Одессе по-русски, и мне казалось, что растёт в нашем городе оригинальный русский поэт. Он приходил ко мне домой на улицу Островидова, 60 и записывал там на листах бумаги свои ранние стихи, сочинённые на русском языке. Я удивлялся, откуда у парня, родившегося в украинском селе, такое прекрасное знание русского языка. Я полагаю, что Боря около десяти первых лет своей жизни обитал в Сибири, в одном из городов Кемеровской области России, где отец Бориса Андрей работал начальником гурьевской железнодорожной станции. И мне думается, что лет до десяти, обучаясь в русской школе, Борис не слышал украинской речи. В далёком от Украины сибирском Гурьевске, где прошло детство Нечерды, проживало 27 тысяч россиян… Думаю, что здесь, в российской школе, будущий поэт увлекался яркой, буйно метафоричной поэзией Маяковского, оказавшей на Бориса немалое и весьма благотворное влияние…
3. Непринятый в Литинститут
Но вскоре я узнал, что к 1963 году Борис «переквалифицировался» не только из студента-кораблестроителя в журналисты, но и их начинающего русского стихотворца в украиноязычные поэты: он не только стал писать по-украински, но и перевёл все свои прежние русскоязычные творения на украинский язык. Так что Нечерда поначалу был русскоязычным поэтом и желал им быть, делая, как и многие из нас, попытки поступить в Литинститут в Москве. Говорят, что, выходя из Дома Герцена, Борис выматюкался и огорчённо выпалил одному из своих знакомых: «Вот сволочи! Не приняли!» А мне думается: и хорошо, что не поступил, иначе не состоялся бы оригинальный украинский поэт, не сумел бы сохранить своего самородного дарования. У меня есть целая серия стихотворений о юмористических случаях их жизни писателей, деятелей культуры, науки и искусства от Эзопа до Андрея Малышко: о Николае Лескове и Ференце Листе, о Тарасе Шевченко и Франческо Петрарке, о царице Екатерине Великой и сказочнике Андерсене, о физиологе Иване Сеченове и поэте Жераре Нервале, Фёдоре Шаляпине и Марселе Прусте, Михаиле Коцюбинском и Константине Паустовском, Уинстоне Черчилле и Кларе Цеткин, об Иване Нечуй-Левицком и Иване Франко… Трудно всех перечислить. В мои стихотворно-исторические рассказы попали Паганини и Пикассо, Шуман и Вагнер, Эмиль Холя, Анатоль Франс, Бернард Шоу, Сомерсет Моэм, Фадеев, Маршак, Светлов, Первомайский… Эту свою книжку «Из жизни замечательных людей» я готовил к изданию, но издать её не было возможности. В этом неопубликованном сборнике есть и весёлые стихи о Нечерде. Но я их приведу, пожалуй, ниже, в отдельной главке «Борис Нечерда и козы». Когда с ними познакомился доктор филологии, писатель и критик Григорий Андреевич Вязовский, он разрешил включить их в мою дипломную работу «О простоте и усложнённости в современной советской поэзии одесских авторов», которой руководил.
О том, что Нечерда подавал заявление и рукопись своих стихов на русском языке в литинститутовскую комиссию, помнят многие.
В Интернете можно найти информацию о том, как, следуя совету руководителя литобъединения Вадима Сикорского, говорившего: «Пишите не по-русски, а по-украински, тогда вас опубликуют!», Борис Нечерда, сделав над собой насилие, перешёл с русских стихов на украинские. И хотя переводами Борис почти не занимался, я ощутил в нём дар именно поэта-переводчика. И даже предлагал ему подстрочные переводы стихов Гарсиа Лорки, чьей лирикой очень увлекался. Но вместо того, чтобы переводить строки испанца, Борис написал оригинальные стихи, посвящённые Лорке. Эти стихи он включил в сборник «Лада» (1965) и предложил издательству «Маяк», директором которого был тогда журналист Иван Митрофанович Коляда. Листая принесенную рукопись, глава издательства наткнулся на странное имя испанца, которое ему не было известно.
– А хто це такий Лорка? – спросил директор.
– Це, Iване Митрофановичу, поет, якого вбили фашисти!
– А, вбили? Це добре! – одобрил он тематику стихотворения, хотя невольно получилась смехотворная двусмыслица, будто директору понравилось убийство, а не поэтическое мировоззрение. Это была «Жёлтая баллада», которую я перевёл на русский язык и которую мне удалось потом опубликовать в своём переводе, кстати, одобренным Нечердой. Мои переводы Борису нравились тем, что в них я старался максимально приблизиться к подлиннику. Когда же Нечерда вступил в ряды КПСС, он старался со мною, беспартийным, не якшаться. Общения стали редкими. Нечерда писал стихи о Партии, которые мне не особенно нравились, хотя открыто говорить об этом в те годы было крайне глупо. Из всех поэтов один лишь Владимир Домрин смело высказывал крамольную мысль о том, что династия Романовым продержалась около трёхсот лет, а Компартия не сможет дотянуть и до ста. И говорил это Домрин (1934 – 1985) даже не во время перестройки, а тогда, когда ни единый писатель об этом и не пикнул, так как нерушимый Союз республик, казалось всем, сплочён навеки великой Русью.
4. Стихи про человека с кровью коммуниста
Одно из стихотворений Нечерды было посвящено тому, как по его поэтическим венам, по его не только лирико-эпического, но и гражданского звучания артериям протекает кровь первого коммуниста великой страны. В этих своих тогдашних стихах он старался подчеркнуть, кто является донором, как велела эпоха. И, конечно же, подразумевался никто иной, как величайший гений планеты Ленин, хотя это вездесущее имя поэт Нечерда мог лишний раз не называть.
Питаю к Партии любовь,
Всех коммунистов лишь лелея.
В мои стихи вливает кровь
Бессмертный вождь из Мавзолея.
Сочинив такую эпиграмму-анонимку, я незаметно вставив её в кипу рукописей на Борином столе, когда он работал в Одесском отделении Союза писателей ответственным секретарём. Разбирая рукописи и в очередной раз очищая свой письменный стол от «всякого хлама» в виде чужих рукописей, записок, рекомендаций, писем, поздравительных открыток, которые безжалостно выбрасывал в мусор, он наткнулся вдруг и на сварганенную мной эпиграмму на его стихи: «Я проста людина, але з кров’ю найпершого комуніста”. Прочитав непонравившиеся ему иронические строки о вливании в его поэзию мавзолейной крови, Борис встревожился, возбудился и тут же разорвал их на куски, бросил на ворох мусора, уже переполнявшего мусорную корзину, и резко выпалил: «Каким-то сволочам нечего делать, руки чешутся! Захотела какая-то сволочь надо мной поиздеваться! Кому-то я не угодил!..»
Я обомлел, меня охватил испуг: а вдруг он узнает и поссорится со мной! Да и мало ли какие могли быть последствия! Но вскоре я улыбнулся, подумав: «Как хорошо, что ответственный секретарь совсем не заинтересовался тем, кто мог сочинить эти строки!» Надо сказать, что это была далеко не первая моя эпиграмма на Нечерду. Да и какой же писатель может называться настоящим, если на его творчество или же на него самого не создано ни единой эпиграммы?! Некоторые позволю себе привести:
Пришёл к нам в гости Нечерда,
Другим поэтам – не чета.
Он нам к коробке черепной
Принёс шедевр очередной…
В нём есть особая черта,
Но не знаком я с той чертой:
Поэт он – чудный иль чудной?
А больше нет в нём ни черта.
В 1963 году, вскоре после выхода в свет первого сборничка стихов Бориса на украинском языке под названием «Материк», который меня удивил тем, что в нём были помещены все те стихи, которые Борис часто читал наизусть в русскоязычном варианте, родилась такая устная, нигде не публиковавшаяся эпиграмма, построенная на игре слов:
Боря, где твой черновик,
Русский текст, как говорится?
Прочитал твой «Материк» –
Захотелось материться!
Я, словно жена Цезаря, был вне подозрений, ибо свои эпиграммы не показывал никому, кроме как Домрину, поэзии которого посвятил большую часть своей дипломной работы. Мне не стоило волноваться: Борис тут же забыл про свой «сволочизм» и переключил разговор на переведенные мною баллады Шиллера, которые много лет бережно хранил в своей рабочей папке и хотел опубликовать. В редакции «Знамени коммунизма» советовали сократить довольно длинные баллады Шиллера о перчатке и о водолазе, но я не соглашался и шутил, что сокращённый перевод уже выполнен Лермонтовым, а я не хочу подражать этому гению сверхчеловечества.
5. Почему Нечерда любил жанр интервью?
Когда Нечерда заведовал отделом культуры в газете «Юг» (бывшее «Знамя коммунизма»), я был немало удивлён, что на его новом письменном столе лежали всё те же, давно забытые мною переводы из Шиллера, которые он всё ещё обещал поместить в газете. А после того, как в журнале «Всесвіт» появились мои переводы из нью-йоркского цикла стихов Гарсиа Лорки, Борис дал мне рекомендацию для вступления в Союз писателей, где рассказал обо мне как о поэте-переводчике, причём с такими фактами и подробностями, о которых я и сам забыл. Откуда же Нечерда мог так хорошо всё знать о моём творчестве, словно у него было какое-то досье на меня? И я вспомнил журналиста Бориса Нечерду как об интервьюера. Он любил проводить интервьюирование с различными людьми, хотя нельзя сказать, что его интервью мелькали в прессе. Некоторые полагают, что одним из любимейших видов журналистики у Нечерды было интервью. Мне же думается, что этот жанр был для Нечерды лишь своеобразной игрой, способом познания людей, ключом к раскрытию их сердец, их сущности. Это была откровенная беседа, в которой Нечерда помогал собеседнику мыслить.
Однажды он закрыл кабинет на ключ изнутри, усадил меня перед собой, взял авторучку, бумагу и сказал, что срочно должен провести со мною интервью, которое поместит в газете «Юг», приговаривая, что я давно уже, по его мнению, заслуживаю того, чтобы о моём творчестве узнал широкий круг читателей. Он задавал мне множество всевозможных вопросов, а я медленно, не торопясь, всё детальнейшим образом рассказывал, подробно объяснял, надеясь на то, что Борис всё это тщательнейшим образом записывает, отбирая нужные факты и преломляя их через своё писательское воображение. Этот сеанс «интервьюирования» длился около часа. Я был более чем уверен, что никакого интервью Нечерды со мной в газете не появится, однако в глазах Бориса искрились такие чёртики, горела такая пылкая заинтересованность, что я и в самом деле думал, что журналист берёт интервью, не думая о том, что это скорее был милицейский допрос, и Борис просто деликатнейшим образом, со свойственной ему хитринкой хочет пройтись по моей творческой биографии. И как можно было не верить, если Нечерда никогда особенно не юморил, не хохмил и считался вполне серьёзным поэтом? Однако сомнения в серьёзности намерений Нечерды у меня всё-таки возникли, когда он заявил, что все произнесенные мною слова и фразы уместились в виде кибернетических перфораций в один тетрадный листок бумаги, который он мне показал. В этом интервью я не увидел ни единого слова. На страничке под рукой Нечерды вырисовывался из точек, тире, запятых и других знаков препинания силуэт пассажирского лайнера со светящимися каютами в ночном одесском порту. Не зря же, подумалось мне, Борис учился в институте на кораблестроителя! Мне хотелось спросить полуиронично, почему на борту этого лайнера, построенного его рукой, не горит имя «Борис Нечерда», но вслух произнёс: «Борис! Ты дай мне эти знаки препинания, а весь текст, как надо, я сам расставлю!» Он сразу же уловил мою иронию, но, ничуть не смутившись, стал рассказывать, что этому особому виду интервью, пока недоступному одесским журналистам, он в течение двух лет обучался на специальных научных курсах в Эстонии. «Если не веришь, – заявил он степенным, сосредоточенно-глубокомысленным тоном, – я сейчас полностью расшифрую эту диаграмму и слово в слово повторю всё то, что ты мне рассказал». И действительно, удивительно точно стал передавать все мои фразы, настолько точно, что я даже начинал верить в неизвестный мне фантасмагорический «эстонский» метод журналистики. Я не мог себе представить, что можно было иметь такую безукоризненную память. Но не зря же Боря окончил школу с золотой медалью!..
6. Борис Нечерда и козы
Как-то раз я предложил Борису познакомиться с моим юмористическим стихотворением «Зелёная корова». Между прочим, оно печаталось в журнале «Колесо смеха». Сюжет простой, фольклорный. Мужик для того, чтобы купили у него захудалую бурёнку, выкрасил её изумрудной краской. Реклама сразу сработала – и появились толпы покупателей, которые сходили с ума от новизны. Мужику пришлось прятать корову в сарай. Этой байкой я хотел намекнуть на то, что выкрашенная корова – эта модерновая поэзия типа а ля Андрей Вознесенский. Нечерда хорошо почувствовал это и как-то полуобиженно спросил: «А не лучше ли было написать тебе стихи не про корову, а про козу?»
– Про козу я тоже могу, – ответил я, – но это будет уже совсем другое стихотворение, и я стал импровизировать:
На дворе жила коза
по прозванью Дереза.
Словно сонце, в облаках
шла коза на каблуках.
Был доволен я козой,
пил коньяк я с Дерезой...
– Что ж, неплохо у тебя получается, если это не заготовка или не чьи-нибудь стихи для детей. А я вспоминаю иногда, как я пас коз в селе. Присел под деревом на пригорке и задремал. И приснилось, будто изобрёл я козий лифт. Установили его в колодце. Одна из коз в белом пеньюаре работала лифтёршей и катала всех коз туда и обратно на всю глубину колодца, чтобы они пили чистую, свежую водицу…
– Джерельну! – добавил я, удивляясь тому, что Нечерла вовсе не уротребляет в раз говоре украинских слов.
C интересом слушая Нечерду, я удивлялся и тому, как он, украинский поэт, так чисто, без малейшего акцента, никогда не учась на филфаке, владеет русским языком. Рассказ про коз мне так понравился, что мне захотелось вдруг экспромтом сочинить стихотворный диптих в виде притч или легенд «Борис Нечерда и козы». Уливительно, но эти мои опусы, сочинённые экспромтом на улице Пушкинской то ли в 1963 году, то ли немного позже (дата стёрлась в памяти), Нечерда помнил много лет гораздо лучше меня. А я лишь недавно случайно их отыскал среди стареньких блокнотов и тетрадей.
БОРИС НЕЧЕРДА И КОЗА
(Почти анекдот)
Идёт по полю Боря Нечерда
И видит: на пути стоит колодец.
К нему подходит, заглянул туда:
Как глубоко! Воды не видно вроде.
Он кинул камушек и стал считать:
Прошло минут пятнадцать или двадцать.
Понравилось. Стал кирпичи кидать.
Красиво как! Нельзя не удивляться.
Всплеск был таким, что аж фонтан забил.
Вокруг бросая взгляды, видит рельсу.
Её туда же зашвырнуть решил –
Вода наружу выплеснулась резко.
И вдруг заметил Боря: мчит коза!
И – прыг! – в колодец со всего размаху.
Пожал плечом: «Не понял ни фига! –
Сказал поэт. – Да ну её к аллаху!»
А тут навстречу бабушка с лозой:
– Сынок! Ты не встречался здесь с козой?
– С козой? В колодец только что упала!
– Как? Ведь козу я к рельсе привязала!
Стихи о Нечерде мне хотелось написать в его же манере, в духе его
абракадабр или, лучше сказать, в стиле акробатичности его поэзии. А
вот другое стихотворение, где Нечерда как лирический герой уже
перекочевал из села в город, и мне хотелось представить себе и
нарисовать образ юного пастуха рядом с козой Гн в деревне, а в городе
Одессе.
СОБАЧЬИ РОГА
Не в роще, где созрела шелковица,
Не там, где встретишь лесополосу,
А в Горсаду, у памятника львице,
Мой друг-поэт выгуливал козу.
И любовалась та коза Одессой,
Её архитектурной красотой,
Почувствовав себя, видать, принцессой,
Блиставшей шерстью белой, как фатой.
Хотя и удивляется прохожий,
Бурча: «Коза для города – беда!»,
Ведёт козу на ремешке из кожи
Приехавший в Одессу Нечерда.
Он говорит: «Ты не волнуйся, братец,
С козой сравни автомобилей бег!
Скажи-ка мне, чему ж тут удивляться?
Ну, разве же коза – не человек?!»
Но тут примчались, как это не странно,
Из-за кустов свирепые менты,
А в это время возле струй фонтана
Коза успела скушать все цветы!
Кричит сержант: «Здесь коз не выпасают!
Запрещено! С вас штраф – 500 рублей!»
А Боря: «Не волнуйтесь! Власти знают,
Что это пёс, а не коза, не лев».
– Где ж документы? Наш пастух заврался?!
Ведь не растут у псов рога пока…
– Я личной жизнью пса не занимался!
А вам жена не ставила рога?!
Однажды эти стихи о козе в городе я предложил в одну из редакций, Там посмеялись, но сказали, что стихи устарели из-за предпоследней строфы, потому что уже введены в обиход гривны, а у меня всё ещё советские рубли. «Нет проблем!» – выпалил я и тут же экспромтом переделал строфу:
Кричит сержант: «С вас штраф – три сотни гривен!
Ведь выпасать запрещено здесь коз!»
Борис, взглянув на бронзовую гриву,
Сказал: «Так это ж и не лев, а пёс!»
– Вы так быстро внесли поправку! Удивительно! Я просто восхищён и удивляюсь Вашему таланту, но, понимаете, тут исчез аромат времени, да и фактаж не тот: ведь тогда были всё же советские рубли!
– Спасибо, что объяснили. А знаете, что в таких случаях говорил Боря Нечерда?
– Любопытно. И что же?
– Сходите на базар, купите там петуха, чтобы ему крутить… или морочить и дурачить голову!..
Спустя годы Борис в один из летних дней сказал, приведя меня в жуткое смущение: «Я убеждён, что ты – талант, но не понимаю, почему очень редко печатают твои стихи».
– А, по-моему, меня вообще не печатают, – огрызнулся я, – если не считать того, что выходило под псевдонимом.
Короче, завтра же с утра принеси мне что-нибудь для публикации в газете, только не такое длинное, как твои баллады Шиллера.
Ночью я плохо спал, снились странные кошмары, я часто просыпался и перебирал в памяти сотни своих стихов, размышляя, что выбрать для печати: лирику, юмор, пародию, басню, политическую эпиграмму или поэтический перевод. Утром, отобрав стихи, я отправился в редакцию. Это было в августе 1997-го. Мгновенно всю Одессу облетела траурная весть: какой-то неизвестный киллер по чьему-то таинственному заказу убил тёзку Нечерды – редактора «Вечерней Одессы». Факт этот, естественно, перечеркнул все отобранные мною стихи, которые Борис Нечерда планировал опубликовать, а меня тут же невольно потянуло на создание новых стихов, и я тут же написал целую поэму об убийстве журналиста. Отрывок показал Нечерде.
– Беру! – заявил Борис.
После опубликования этих стихов некоторые поэты, на которых я писал пародии, говорили Нечерде: «Зачем ты это опубликовал? Подумать только! Ведь Яни – пародист! И в этих стихах своих он сравнил Деревянко с вепрем! Это не этично!
Тогда Борис сказал:
– Говоришь, что неэтично? Отвечаю лаконично: это поэзия!..
Отдельной темой мог бы стать разговор о переводах стихотворений Нечерды на другие языки: болгарский, венгерский, немецкий, португальский, румынский, чешский, эстонский, не говоря уже о русском. В газете «Знамя коммунизма» за 7 июня 1987 года был опубликован и один из моих поэтических переводов («Испанский романс», который был одобрен Нечердой, а поэтому я называю его авторизованным.
7. Как Борис Нечерда решил назвать себя амерканским
Николаем Чудотворцем
Вспоминается июль 1997 года. В разгар летнего сезона в Одессу приехала свыше десяти лет живущая в Нью-Йорке одесситка Инна Богачинская. Хорошо зная её болезненно-тщеславное пристрастие к тому, чтобы журналисты брали у неё интервью, я познакомил её с Борисом Нечердой. Мы зашли в кабинет Нечерды. На стене висели афиши, гравюры, рисунки художников. Мы поздоровались. Инна первым делом подарила Борису Андреевичу свои стихотворные сборники «Подтексты» (1990) и «В четвёртом измерении» (1993) со своими автографами и, подкрасив губы огненно-красной помадой, протянула мне свой фотоаппарат, чтобы я щёлкнул-запечатлел её рядом с известным одесским поэтом на память, после чего Борис провёл интервью тем же «эстонским» методом. Она долго рассказывала о проведённых в Одессе летних днях. На вопросы Бориса о жизни в США она, как всегда, пускала в ход свою любимую фразу: «Если бы у меня были большие деньги, я быстро их раздала бы всем! И вам, Борис Андреевич! – заулыбалась она широчайшей американской улыбкой, слегка повизгивая от своего остроумия, – но у меня к деньгам – аллергия!» Говорила и о том, что с американцами жить ей якобы совсем неинтересно, так как у них нет одесской задушевности, что всегда рот у них до ушей расплывается в улыбке, и если она наступит американцу на ногу в метро, то он будет полчаса извиняться, повторяя: «Ай эм сори!» («Виноват! Простите!»). Она признавалась в том, что может дружить лишь с теми, кто хвалит её творчество, что ненавидит поэта Юрия Михайлика за то, что он однажды предложил ей вместо писания стихов поработать дояркой в колхозе. Я поддакивал, говоря, что такого же мнения был и Генрих Гейне, писавший:
Но коль не похвалишь моих ты стихов,
Запомни: развод неминуем!
Богачинская посмотрела на меня косо. Её очень строгий взгляд означал лишь одно: дескать, и как это я только посмел вспомнить какого-то Гейне, когда речь идёт о ней, неповторимом и единственном поэте, которая не желает причислять себя ни к какому поэтическому течению и даже Иосиф Бродский для неё – не авторитет. Потому что она, как никто иной, своеобразна, и слова в её стихах являются не просто словами, а протезами и дырявыми бубликами во время шизофренического дождя…
Под слегка ироничным взглядом поэта и журналиста я чувствовал себя тихо стучащим механизмом под пинцетом часовщика. За окнами редакции стояла великолепная тёплая погода. Прощаясь с Борисом, я вспомнил знаменитые строчки и воскликнул: «Какое, милые, у нас тысячелетье во дворе!» Борис улыбнулся, сразу же узнав пастернаковские слова и, глянув на дверь кабинета, продолжил:
Кто тропку к двери проторил,
К дыре, засыпанной крупой,
Пока я Байроном курил,
Пока я пил с Эдгаром По?
После встречи с Нечердой мы с Инной отправились на Дерибасовскую. Я зашёл в фотоателье, чтобы проявить плёнку и убедиться в том, что кадр с Борисом получился. Нечерда умиротворённо и вдумчиво, с какой-то внутренней улыбкой душевной радости смотрел сквозь прозрачные золотисто-дымчатые очки, словно сквозь стеклянные цвета цейлонского чая крылья стрекоз. Его сократовский лоб слегка прикрывала редкая чёлка. Ощущалось, что у него было прекрасное поэтическое настроение, чего нельзя было сказать об Инне: видимо, она ревностно относилась к тому, что Нечерде я уделял больше внимания, чем ей и её поэзии. Когда мы рассматривали цветной фотоснимок, Инна спросила: «А сколько лет Борису Андреевичу?» Мне не хотелось говорить, что он на шесть лет старше её, и я ответил одним словом: «Небесно!» Даря мне эту фотографию, Инна шариковой ручкой на обратной стороне начертала такой автограф сразу от имени двух поэтов: «Толичке – производителю поэтических полотен с пожеланием неиссякаемости – от Бориса Нечерды и Инны Богачинской».
Мне очень интересно было узнать, как будет выглядеть в газете это интервью, проведенное Борисом Нечердой. Проходили дни, недели, месяцы, я следил за всеми выпусками газеты, но интервью не появлялось. А Богачинская часто звонила из Нью-Йорка и спрашивала, что случилось, почему нет интервью. Я приходил к Борису, интересовался. Он обещал, говорил, что всё готово, осталось лишь набрать расшифрованный текст. Чтобы ускорить этот процесс, однажды я пришёл в Нечерде с дорогим подарком. По моему заказу на одном из одесских заводов был изготовлен большой нож из дамасской стали с костяной ручкой. Я давно знал, что Борис Нечерда почти всю свою жизнь коллекционировал холодное орудие, в основном, ножи.
Встречая Нечерду на рынках Одессы, я был свидетелем того, как он брал в руки тот или иной нож, щупал его, изучал качества, приценивался. Помнится, лезвие старого сломанного ножа, найденного в разобранной на дрова хате стало темой его стихотворения «Реконструкция ножа-хлебореза». Там были и строки о том, где он родился, которые запомнились своими жёсткими историческими штрихами:
«Я родився в краї кладовищ,
де мерців з’ їдали в голодовку”.
Вот я и заявился в очередной раз к нему в кабинет. С ножом, который аккуратно упаковал и спрятал в сумку, рискуя, чтобы по какой-то случайности не встретиться с милицией. Я вручил Нечерде свой нож, сопровождая его нечаянно родившимся на украинском языке экспромтом:
Нема подарунка гарніш,
Ніж цей блискавичний ніж.
Дикой радости не было предела. Боря то с любовью перекидывал нож с ладони на ладонь, то с размаху втыкал его в пол. Восторг был неописуем – и я повторил, что эту вещь решил ему подарить.
– Нет, ни в коем случае! – заявил Нечерда. – Дарить ножи нельзя, потому что будет несчастье. Есть такой обычай. Так что я куплю! Покупаю! – и Нечерда достал из-под перекидного календаря негодный и никому не нужный старый потёртый купон и протянул мне: «Бери!»
– Разве это деньги? – спросил я. – Ведь это не то, что не гривна, но даже не копейка!
– Ну, как же ты не понимаешь? Это же купля-продажа символическая, потому что, повторяю, дарить ножи не принято!..
Приближался Новый год. И как раз в новогоднем номере газеты «Юг» за 31 декабря 1997 года появилось долгожданное интервью, которое я послал в Нью-Йорк интервьюированной поэтессе. Ознакомившись с ним, она обиделась на меня, сказала, что я решил сыграть над ней весьма глупую новогоднюю шутку, напечатав банальное «школьное изложение», не имеющее никакого отношения к Нечерде, что я подписался его фамилией, и моя «дед-морозовская» заметка эта ни единым словом не похожа на то обширное и солидное интервью, которое брал у неё в июне Борис Андреевич.
В появившемся по моей просьбе газетном интервью „Соединение океаном” Нечерда задаёт Инне вопрос: „Как вы, например, встретите Рождество и Новый год?” Она отвечает: „В одиночестве”. Борис продолжает:
– Что так? Друзей, что ли, нет в Америке?
– Друзей-то полно. Внешне. Да вот земли нет...
Публикация эта – даже не интервью, по-моему, а вроде бы „отрывки из беседы как раз к Новому году”, как назвал этот свой фантастический диалог писавший за двоих Борис. Фантастический потому, что в тот летний полдень, когда состоялось это интервью в реальной жизни, свидетелем которого я был, ни единого слова не произносилось ни о Новом годе, ни о ёлке. Это напоминает пьесу, придуманную одним автором. Инна говорит: „Спасибо за доброе слово. Оно – как подарок под ёлкой. Вы – почти Санта Клаус, но жёсткий”. Санта Клаус, которым себя решил назвать Нечерда, переводится с английского как Святой Николас, в североамериканской традиции – Рождественський дед, дарящий подарки детям, родственник Деда Мороза. Праздничная газета вышла, помнится, двухцветная, с синей краской, и в этом новогоднем выпуске (№197, 31 декабря 1997 г., среда) помещена фотогоафия позирующей на улице Богачинской, с оголёнными до плеч руками, в летнем цветастом платьице. Когда я читал это интервью, Борис представлялся мне магом, чье «кибернетическое» перо перекроило и смело перелицевало лето в зиму, хотя журналисту-волшебнику и не удалось «переодеть» изображённую в летнем платье американскую одесситку в зимнюю шубку.
Наступал Новый 1998 год, и никто не думал, что всего лишь через одиннадцать дней после этого интервью жизнь Бориса Нечерды внезапно оборвётся. Но это совершенно случайно возникшее по моей инициативе его последнее интервью красноречиво свидетельствует о том, что Борис Нечерда был большим выдумщиком, отменным, весёлым и находчивым версификатором, который способен был при помощи слова так мастерски вывернуть наизнанку какой-нибудь факт, что читатель и не замечал подвоха. Это искусство!..
8. О том, как Нечерда обессмертил Маяковского
Несмотря на то, что выходит целая книга воспоминаний о Нечерде, очерки которой, подобно скульптурным изваяниям, должны слепить образ этого незаурядного писателя, его жизнь и творчество, мне думается, ещё недостаточно изучены. Отдельной темой, например, могло бы стать общение Нечерды с практической хирургией. Активно занимаясь художественной прозой, писатель старался «войти в шкуру хирурга», а поэтому присутствовал на многочисленных сложных операциях, когда эскулапам необходимо было со скальпелем в руках, спасая людские жизни, «разбираться в ариадниных нитях» желудочно-кишечного тракта. Борис мог часами рассказывать мне о том, какие страдальческие эмоции и чувства ему приходилось испытывать, когда он, журналист и писатель, надевал хирургический халат и наблюдал за ходом операции. От его пристального внимания не ускользала ни одна подробность, ни одна деталь. Всё это ему нужно было для писательского творчества, когда он работал над книгой прозы…
Завершая эти беглые заметки, мне хочется поблагодарить филолога, журналиста, литературоведа и новеллиста Ивана Михайловича Задою за то, что он счёл нужным позвонить мне, приобщив меня к разговору о Нечерде и предложив изложить на бумаге свои воспоминания. Без его живого и активного участия, без его энтузиазма и горячей заинтересованности, увлечения, порыва, подъёма духа не было бы этого очерка о творчестве Нечерды, и я никогда не написал бы его.
Весной 2005 года издательство «Юридическая литература» начала издавать журнал Одесской писательской организации под названием «Море» (главный редактор Геннадий Щипкивский). И в этом самом первом номере было опубликовано интересное литературоведческое исследование Ивана Михайловича о том, как юный стихотворец Борис Нечерда переписывался с выдающимся поэтом, учёным, общественным деятелем, переводчиком Максимом Рыльским! На вступительном экзамене по русской литературе Нечерде попалась тема «Маяковский – поэт-патриот». И вот что сочинил Борис: «Весной этого (1958) года, прочитав мои стихи, Максим Рыльский сказал: «У тебя интонация Маяковского. Это хорошо. Это говорит о его бессмертии». Говорил именно эти слова Максим Фаддеевич или нет, судить не нам, но так написал Борис Нечерда. Думаю, что вряд ли академик Рыльский мог так высказаться, дескать, если Нечерда подражает стихам Маяковского, то этим способен обессмертить поэта-главаря. Эта мысль побудила меня сочинить экспромтом шуточный стишок под названием «Борис Нечерда, Владимир Маяковский и Иван Задоя»:
Пролетели многие лета –
И пришла пора поверить бредням:
Рыльский говорил, что Нечерда
Сделал Маяковского бессмертным!
Разве трудно нам поверить в это?
«Верьте, люди, сказке!» – мой девиз,
Ибо Маяковского-поэта
Обессмертил Нечерда Борис!
Это был в истории пробел.
Выпью, может быть, винца за то я?
Рассказать об этом нам сумел
Славный новеллист Иван Задоя.
Времена меняются. Я не знаю, бороздит ли сейчас где-нибудь моря или реки корабль, на борту котрого сияло бы имя Маяковского , но точно знаю, что есть теплоход „Борис Нечерда”. На этом пора ставить точку, завершая эти свои краткие и скромные заметки сердечной благодарностью неутомимому нечердоведу Ивану Михайловичу Задое.
* * *
Эту свою рукопись и фотографию я передал И.М.Задое.
Ознакомившись с моими воспоминаниями, Иван Михайлович
скромно и робко произнёс:
– Огромное спасибо вам за материал!
Хотелось бы только подумать, как устранить, убрать
излишнее упоминание обо мне. По-моему, не таким
должен быть заключительный аккорд. Может быть, вам
лучше завершить статью о Борисе четверостишьем?
– Хорошо, – согласился я, взял авторучку и дописал:
Слежу за стилем языка
И за указкой Бори пальчика,
Где лексика моя легка,
Как парашютик одуванчика.
Анатолий ЯНИ, член НСЖУ, член
философского общества РАН, академик
Международной Славянской Академии
науки, образования, культуры и
искусства Великобритании и Ирландии.