ПЬЯНО
Марфуше приснился плохой сон.
«Марфуша» - это я. Когда со мной что-то случается, я называю себя «Марфушей» или дурочкой.
Сначала все было хорошо. Потом нетрезвый мужской голос с петушиной хрипотцой, какая бывает по утрам и с похмелья, сказал…
Нет, «до голоса» я кому-то жаловалась, что мне больно. Мужчине? Откуда в моем сне мужчины? Они там не водятся. Не помню: больно было внутри или снаружи? Душе или телу?
- Мне больно, больно…
- У тебя рак, - насмешливо сказал голос и… зевнул.
«Луна в девятом доме!»
«Что же теперь делать?» - я набралась храбрости и спросила:
- Рак… чего?
- Печени, - уверенно ответил голос и зевнул во второй раз – с потягом, вздохом: «О-хо-хо…», - и закряхтел.
Тут я совершила глупость. Вместо того чтобы спросить, когда умру или – чтоб не так страшно было – что-то вроде: сколько мне осталось? - я ляпнула, как настоящая Марфуша:
- Не может быть!
- Очень даже может, - разозлился голос. – С чего это вдруг «не может»? Особенная какая.
- Я не в этом смысле! – испугалась я: еще обидится!
- А в каком?
- У нас в роду никто никогда не болел раком! Только сердцем и давлением! А я слышала, если не болел, то вероятность ничтожная…
- Глупости, - не сразу отозвался похмельный голос. Ему отчаянно хотелось спать. – Ну, не было. Теперь – будет. Сейчас одна экология чего стоит…
И точно: зашумели деревья, загудели, заскрипели, жалуясь на экологию.
Поднялся ветер.
«Но нельзя рябине – к ду-убу перебраться!» - заныло у меня внутри. Как раз там, где больно.
Стало темно. Звуки куда-то пропали. Мне показалось, я полетела. Кто-то спросил: «Мобильник взял?» «Да взял, Господи». «Крендец, - подумала я. - Сам!» И затаилась. «Тебе к трем в паспортный, - раздраженно напомнил «Сам». – Слышишь?»
«Тьфу, ты черт!!» - внутри застонало: это же Нинка!
- Вставай! – она грохнула кулаком по двери. – Выпьем, добрая подружка...
Я открыла глаза: что это? Белый свет? Он же серый. Мы – дети подземелья, в наш склеп не заглядывает солнце.
- Девочки, яишенки?
Это Толик. Он к нам приблудился.
- Отрежь кусочек. Будешь?
Я мотнула головой.
- Чего молчишь? Молчит чего-то…
Когда мне страшно или у меня депрессия – я молчу. Вернее, разговариваю, но «про себя». Сейчас я сказала: «Отстань, у меня рак печени», - но Нинка не услышала. Она не Мессинг. Мыслей не читает.
- Чай, кофе?
Я кивнула на банку с «Нескафе».
- Во дает.
- Может, заболела? – предположил Толик.
Они уставились на меня, как два барана.
«Да, заболела. У меня рак», - повторила я, но они продолжали глядеть.
- Ну-ка выйди, - скомандовала Нинка, и Толик поплелся в комнату, прихватив с собой остатки яичницы. – Ты это… не залетела?
Я помотала головой.
- А чего не говоришь? Не хочешь? – глаза у неё сделались недоверчивые.
- Не можешь?
Я уныло кивнула.
- А!..
Она хмыкнула и почесала за ухом:
- У нас англичанка была. Нормальная баба. Не страшная. Муж её бросил, она полгода не разговаривала. Профнепригодной стала.
До трамвайного парка Нина Семеновна преподавала русский с литературой. Потом надо было учить старшую – её пристроили в медицинский на платное – и Нинка с мужем бросили свой Голопупинск, город Остров в Псковской области, и стали гастарбайтерами. Сняли квартиру на Достоевской – рядом с Кузнечным переулком. В подвале. Это я говорю «в подвале»: на самом деле – в цокольном этаже. Ешь бутерброд, а мимо – цокают. Нинкин Серега устроился на КАД.
Чем думали, когда дорогу называли КАДом? В Ад. К Аду…
Я отвлеклась. Так вот. Месяц оттрубили, и выяснилось, что «великовата кольчужка»: квартирка хоть и цокольная, но дорогая. Центр города как-никак: пять минут – и Невский. Хозяйка смилостивилась, сказала: «Пусть будет подселенка».
Ленка…
Вы поняли, никакая я не Марфуша…
Только во сне и сама с собой, и когда что-то случается, а я – как Акела, промахиваюсь и падаю в переплет, говорю невпопад, ляпаю…
Почему я не спросила, сколько осталось?!
- Лен, ну ты че вообще?
Тут я всхлипнула. Плакать, когда на меня налетает, я не плачу. Только всхлипываю, как ишак. Громко.
- Иди, отсюда!! – зашипела на бессловесного Толика Нинка.
- Я сковородку поставить.
Толика мы взяли третьим. Воровски, признаться. Без хозяйского дозволения. Загибался мужик – жалко. Поместили его в чулан – в кладовку. Он там спал – кладовка большая, раскладушка запросто помещается, если верх поднять. А тусовался – в моей комнате. «На семейном совете» решили: «Если что, говори, ты - Ленкин. В гости пришел».
Толик разревелся: «Девочки…. Серега…»
Выпили мы за новоселье, тыщу ему на ботинки отстегнули. Нинка с Серегой, чтоб вы знали – гастарбайтеры ближние, а Толик – дальний. Родственник тому Макару, который телят не гонял. Приехал – гол, как сокол. В летних кроссовочках.
А зима! Какая зима была! Обалдеть. Падал снег, горели сиреневые фонари, и на наших цокольных окнах кружевом висели снежинки…
- Ставь и уматывай!
Я промычала: не шуми. Без слов. Одним: ммм…
- Ладно уж! Заступница. Чего он крутится? Поговорить не дает. А писать можешь? - Нина Семеновна уперлась взглядом в мое невзрачное личико.
Я пошевелила пальцами. Писать я, пожалуй, смогу. В ответ на кивок, Нинка кинулась к телефону, притащила пачку липких листков и карандаш. Я повертела его в руках, посмотрела, заточен ли, и написала: «Не могу говорить, скулы сводит».
- Ну, блин! – возмутилась коллега – мы работаем вместе: кассиршами в трамвайном парке. – Я без тебя вижу, что сводит. Из-за чего - можешь написать?
Она показала жестами, как глухонемой.
«У меня рак», - подтолкнула я листок и отвернулась к окну.
За стеклом цокали веселые каблучки: цок-цок. Город наш, как слоеный пирог. В нижнем, подгорелом слое, обитаем мы, а верхнем - люди! В их окна светят сиреневые фонари, а в комнатах горят оранжевые лампы. Два слоя не смешиваются. Меж ними – воздушная начинка: крем, пудра, духи. Туманы и вязкое малиновое желе…
- К врачу ходила? – Нинка пригорюнилась, подперла щеку кулаком. – Горюшко мое…
«Мне во сне сказали!!» - написала я и для убедительности закончила фразу двумя восклицательными знаками. К врачу всякий сходит.
- Сдурела?!
Не понимает! Голос из сна уж всяко поболе знает! Что врач? Посмотрит снаружи – и до свидания. А этот – во мне сидит. Из самого' нутра вещает.
«Глубоко сижу – далеко гляжу»…
«Я редко вижу сны: раз в год. И все – сбываются», - накарябала я и бросила карандаш.
Нина Семеновна смяла щеки, вытерлась зачем-то полотенцем, сказала: «Ну, так», – и смолкла. На лице её читалась растерянность. Я тоже не знала, что делать. У приговоренных бывает мечта – покурить там перед расстрелом, помолиться. А у меня? Чего мне хочется?..
За отдернутой занавеской мелькали ноги – ровно до коленок, башмаки.
Я научилась определять размер.
Сороковой прошел, растоптанный. А этот – тридцать пятый. Крошечная ножка.
Сапожки-шпилечки.
Я хочу в сиреневый город!!
В воздушный верхний слой – как там живут? Во что одеваются, чему смеются, какие пирожные кушают? В каких салонах чистят перышки, лица и делают маникюр? Я никогда не чистила лица, наверное, поэтому такая замухрышка!.. Только не думайте, что я не знаю, что надо говорить "едят" вместо «кушают». Но пирожные! Разве их можно есть?! Что это селедка? Картошка с луком? Только кушать – по кусочку, смакуя и облизывая крошку с губ и с пальцев шоколад…
- Ну, ты чего? – испугалась Нинка. Наверное, на моей роже что-то нарисовалось. – Погоди горячку-то пороть. Разве сны знают будущее? Откуда, прикинь? В нас только то, что мы прожили. Остальное – совпадения.
Она шмыгнула носом, переставила кофейник:
- Бабка моя говорила: не снится – а «гластится»…
Я дернулась: ну вот! «Глас», значит, Божий!
- Ничего не «вот»! – прочитала Нинка по моим телодвижениям. – В деревне «гластится», значит, чудится, видится. Причудилось тебе. И не тряси башкой! Сходишь на УЗИ, просветишься. Чего рак-то? Не сказали тебе?
Я показала на правый бок.
- На себе не показывают, дура!
Она подумала, посмотрела на часы. Засмеялась:
– Девять тридцать!
«Ну и глупо, - обозлилась я. – Человек с жизнью прощается, а она…»
В «верхнем» городе едят вафли!
Я вспомнила! Трамвай стоял на перекрестке, и в запотевшее окно было видно женщину в сиреневой машине – мужик с соседнего сидения сказал: «Разжирели! На крайслерах катаются». Она доставала из глянцевого пакетика воздушные вафельки и складывала их в рот!
Перед смертью я попрошу такие вафли…
– А теперь пляши! - Нинка шлепнула ладонью по столешнице. - Самое главное, бабка говорила, плохой сон надо успеть рассказать! В течение часа, как проснулась. Сечешь? Сережка вышел из дома в восемь сорок, а ты выползла – без десяти! Ну, сечешь, нет?! Тогда не сбудется!
Она стукнула меня по одному плечу, по второму…
- Толик! Иди, сходи, - подмигнула, сунула ему в руку пятисотку.
Обалдевший Толик выскользнул из квартиры.
- Летом в Остров поедем! Там воздух - нарзан! Соображаешь?
Я вытерла слезы, икнула: да! Говорить я по-прежнему не могла, но теплая волна, тихо поднимавшаяся снизу, уже добралась до солнечного сплетения. Сейчас она затопит сердце, заплещется в горле и я – заговорю! Наверное.
- А яблоки? Видел, какие у нас яблоки?
Толик мотнул плешивой головенкой:
- Откуда? Я из Ташкента.
- Приедешь - увидишь. Не отставай, закусывай! Будешь за грибами ходить, за ягодой. Небось, не видел грибов-то? – Нина Семеновна засмеялась, ткнула его в бок. – «Ташкент – город хлебный!» Мы раньше… по литературе, помню. А теперь – вы к нам! Ничего…
Она махнула рукой, как отрубила:
- Не пропадем! Грибы-ягоды, морошка-картошка, лучок-чесночок, скажи?
Мы с Толиком кивнули: пропадать не хотелось.
- А весной гуси-лебеди летят! Красота. Белые-белые. И уточки. Эти - кря-кря! – и на озера. Озер у нас - видимо-невидимо! – она по-матерински обхватила нас за хрупкие шейки, прижала.
Я закрыла глаза. Придет весна, и я поеду в город Остров.
Там – хорошо. Там гуси-лебеди.