Это опять случилось – я снова сидел рядом с инспектором, и мучительно искал слова для предложения взятки. А сколько раз я говорил себе: «Твердость и наглость; возьми себя в руки, заговори с ним как с равным, даже не так, как с низшим существом…». Но, ничего не выходило, и я снова промямлил –
- Шеф, а может, договоримся? – и нервно скомкал тысячную бумажку…
Но в этот раз прозвучало особенно жалко. Меня даже передернуло. Инспектор даже не повернул голову, а глядя куда-то в овраг и весело улыбаясь своей крутизне, хохотнул, -
- Дьве!
Я был раздавлен. Давно известно – за обгон штука, а этому две подавай. Да что я, рыжий две платить? А еще, как на зло, молодой, тот, что на улице шестерит, заглядывает в окошко, и спрашивает, -
- Ну что, готов клиент? – и подмигивает мне, так нагло, что я взбеленился.
Ах вы суки думаю, задам я вам сейчас, и, говорю, эдак, с улыбочкой.
- Иншпектор, а за три спляшешь комаринского?
В лицо «иншпектора» вылилась собачья ненависть. Он, выверяя каждый жест, каждое мимическое движение, чтобы оставаться хозяином ситуации, цыкнул в зубы, но, я увидел, как задрожали его руки. Всё!!! Я был вознагражден вполне. Но разве насытишь этого зверя? Эту жадную обезьяну злости. Она расшалилась не на шутку.
- А может мало? Шеф, ты только скажи, я накину сотенку.
На красной роже «иншпектора» вышел пот. Он оказался безоружным против моей наглости. На этот случай, явно, у него не было заготовок. Но, бешенства он сдержать все же не сумел, и полез в бардачок за пистолетом. Ах, какая промашка – бардачок то был рядом со мной. Я ткнул пальцем в глаз «иншпектора», и легко завладел его «макаром»; секунду поразмышлял, да и шлепнул гада. Когда я вышел на вольный воздух, то увидел, как молодой бежит сломя голову в поля. Он завяз в грязи и упал, и ковыряя грязную кобуру, по щенячьи поскуливал от страха.
Я великодушно пристрелил его.
Обезьяна злости сделала последнее па своего танца, и кротко улеглась у моих ног. В тот момент, как глаза ее закрылись, мне открылся Новый Мир, и я там был желанным гостем. Моя обезьяна же уснула навсегда, отныне я стал спокойным.
Я набирал номер Светланы уже в восьмой раз, но трубка меланхолично гудела в ответ, завершая какофонию загадочной фразой на английском, что-то очень похожее на « Зе каваре чериа…»
- Ковыряя червей, - передразнил я злобно глупую трубку, и беспокойно вгляделся в окно на втором этаже.
Холодный слизень беспокойства выполз из моей печени, и обжигая удушьем, проник в мой кадык и затылок, странно раздваиваясь, на сострадание и самосострадание. Света, как то тебе там, за холодным стеклопакетом?
Странно, но старый ментовский трюк с залитым соседом, сработал в этот раз идеально. Незнакомец в моих тапочках, испуганно щурясь, выскочил в темноту лестничной клетки. «Хорош, - с завистью подумал я, - такой может даже умным не быть», но проверять не стал, а просто свернул ему шею, и затащил в прихожую.
Слизень беспокойства зацвел лотосом на моей макушке. Как я встречусь глазами с моей Светочкой, как выдержу ее позор? Внутри я казался себе спокойным, но когда в дверном проеме показался стол, с бутылкой шампанского и букетом в хрустале, дрожь охватила тело мое.
Света уже догадалась обо всем; может вскрик ее хахаля, или шум опрокинутой в прихожей вазы, навели ее на мысль обо мне, но когда я вошел, она была уже готова. Не растерянность, а наглая усмешка была в лице ее. И я был ей благодарен. Она избавила меня от своего позора и от тяжелых объяснений. Но, беспокойство все еще не покидало меня. Осталась еще одна вещь, которая мне мешала. Еще один вопрос терзал мою пронзенную душу: «Почему она не отвечала на звонок!?»
Я поднял маленький красный телефончик, на экранчике высветились мои восемь вызовов. Достав свой мобильник, я набрал еще раз, и, в красной, бесстыжей трубке, противный голос предложил мне пойти на хер. Краска стыда за Светлану залила мое лицо. И вновь меня охватило беспокойство, а вдруг она догадается об истинной причине моего смущения. Вдруг, она прочтет по взгляду, что я не боюсь потерять ее, я не страдаю от неразделенной любви – я боюсь их смеха. Бесстыжего, сатанинского смеха, во время занятия любовью. Заговорщицкой общности двух бесстыжих, прекрасных тел, охваченных плотским наслаждением и дьявольским презрением к жалкому человечку, раз за разом, набирающим треклятый номер. Мне вдруг стало ужасно одиноко. Я почувствовал, что никогда, никогда мне не смеяться так же, лежа на постели с бесстыжей сообщницей разврата, слушая, как бесстыжий телефон, пришепетывая и кривляясь, посылает на хер незадачливого отверженного. Никогда мне не быть «мы», но лишь «я».
Но вновь снизошло на меня благословение, и вновь неясный призрак явился мне в золотом сиянии. И бежал в страхе слизень, выдирая тьму из души моей. Ушло беспокойство, а в наступившем блаженстве Светлана стала вдруг лишней, ненужной. И как то особенно лишним стал ее смех, за которым угадывал я теперь лишь страх.
Покидая квартиру Светы, я протер отпечатки своих пальцев, и ничем не беспокоясь вышел под дождь, который смыл следы, оставленные слизнем. Больше беспокойство не возвращалось. Так стал я лишним среди людей, уделом коих было есть и будет беспокойство. Так вошло в меня спокойствие, и больше уже не покидало меня никогда.
Блуждая в поисках истины, я входил ко многим мудрецам, но никогда мудрость их не достигала пределов моего острова. Он был словно подвешен в безвоздушном пространстве второго уровня, там, где не ступала нога смертного, раздираемого злобой и беспокойством. Я был одинок, до той великолепной степени, когда сладковато-мятная волна беспрерывно колышет область затылка, а иногда спускается в сердце, и тогда из него бьет родник, образуя в смешении чистейшую субстанцию «нерожденной» поэзии.
Как прекрасно было сознавать, что родиться ей нет никакой возможности, ибо нет уха, способного воспринять ее. Она струилась тонкой струйкой пара в черную, немую бездну, навевая легкую грусть о безвозвратно утерянном, о несбывшемся, и от того еще более прекрасном.
И пришел Дурак. Это был самый сильный из мудрецов. Он поднимался на любую высоту, потому что не знал о высоте. Он подменял ценности и обращал крепости в прах. Он смеялся над спокойствием и проповедовал обжорство, измеряя все в длине своего детородного органа.
Сначала, я принял его как брата, потому что находил много общего у нас. Я даже смеялся, когда он сделал из стихов карикатуры, и прибил их позорному столбу, но вскоре, его остроумие наскучило мне, и я поставил будильник на четыре утра. Отличное время, для прощания с дураком. Собака «Мудрость», словно чуя мое просветление, скулила всю ночь и ластилась ко мне, но я был неумолим. Я скормил дурака собаке, а затем съел ее, приправляя нежнейшим соусом из плодов чесночного дерева.
На следующий день я проснулся в великолепном настроении. Сегодня мне предстояло сотворить Мир…
…Я шел от патрульной машины, опустив голову. До моей «копейки» оставалось еще метров тридцать, но мне казалось, что я слышу змеиное шипение Светки…