Сеявшие со слезами будут пожинать с радостью.
(Пс. CXXV, 5)
Вы не пробовали жить на оголенных проводах? Только изолируешь один, вылезает десяток новых. Я послала все далеко и научилась танцевать на оголенных проводах, раз уж я на них живу. Это трудно только сначала, потом привыкаешь. Выросшие в любви дети не поймут меня. Я не завидую им. У них нет моей школы танца, они не умеют на лету придумывать следующее движение, от которого искры летят в зал. Вам страшно? Тогда не стоит приходить на танцплощадку. Хотя, нас никто не спрашивает, мы даже не знаем заранее, появимся ли на ней вообще.
Микрофоны, подвешенные на сцене, ловят мой голос. Проскользнув через сотни микросхем, он наполняет зал. Никак не могу привыкнуть, кажется, что поет кто-то другой. Танцевать и одновременно петь невозможно, не хватает дыхания. Человек чертовски несовершенный организм, он может одновременно делать множество ненужных мне вещей, например, курить и разговаривать по телефону, а петь и танцевать не может. Приходится записывать то, что я называю «пением» отдельно. Это лишает меня возможности экспромта. Впрочем, иногда я останавливаю музыку движением руки и пою то, что придумала именно сейчас.
Я делаю моноспектакли. Некий симбиоз декламации, пения и танца. Я специально пишу «танец» в единственном числе, потому, что мой танец всегда один. Он может продолжаться час, полтора, но это всегда будет один танец. Чаще всего, я танцую свою жизнь.
Очень трудно держать зал одной в течение всего спектакля. Рассчитывать не на кого. Но я никогда не рассчитывала на помощь. Может быть, поэтому мои спектакли имеют успех. Обычно, к этому жанру приходят опытные актеры. Но Мастер сказал, что мне начинать надо именно с этого, иначе, я могу не успеть сделать все, что должна.
Сегодня был особенный день. Мы все-таки встретились. Сегодня я снова танцевала для вас, как пять лет назад… Пора отдыхать, я лежу и листаю свою жизнь, зная, что нарушаю график. Пять лет назад. Первая остановка.
Просыпаюсь ночью от того, что тебя нет в доме. На узкой грани между сном и пробуждением я уже начинаю понимать, что тебя нет. За окном дождь и ветер. Я одна могу протянуть руку и поймать дождевую каплю. Зачем мне одной дождевая капля? Я могу одна ходить по городу, делая вид, что все нормально. Это декорация пьесы, в которой я не играю. Это иллюзия жизни, которую я не живу, потому, что тебя нет. Пора к этому привыкнуть…
Можно ли вообще привыкнуть к одиночеству?
Я всегда была одна. И привыкла к этому. Значит, наступило мегаодиночество, к которому я не могу привыкнуть. Нет смысла.
Брат еще спит. Как только за окном становится более-менее светло, я иду в кухню, делая вид, что только проснулась. Скоро появится новое действующее лицо. Мама. Она слышит, что я прошла. Нарушая ход пьесы, захожу к ней.
Мама выбирает кольца, которые намерена надеть на свои ухоженные руки. Ее руки всегда идеально ухожены, как и прическа. Ее волосы блестят на солнце, она носит только дорогое белье и тончайшие колготки. Прежде я донашивала те, что порвались. Потому, что девочкам не обязательно покупать новые вещи. Девочки растут. Это очень дорого – все время покупать новые вещи…
-Доброе утро, моя детка. Ты опять плохо выглядишь. Почему ты все время стараешься выглядеть старше?
Понеслась… Надо забить на все. Ухожу на кухню. Варю кофе. Делаю апельсиновый сок для мамы. Если я сделаю апельсиновый, она скажет, что хочет яблочный или морковный. Поэтому я делаю его для себя. Я люблю апельсиновый сок с кофе. Яблочный я тоже могу выпить. А вот морковный сок никак не катит с кофе. Когда мне достается морковный, я потихоньку выливаю его в унитаз. Получается очень красиво. Кафель и сок почти одного цвета. И белый унитаз расписанный золотом, как обрамление. Кому пришло в голову так расписать унитаз? Скорее всего, приколоться хотел. А мама заставила своего последнего в этом сезоне мужа купить. Ей важно, чтоб оно летело в золотые объятия.
Мама появляется на кухне, отмахивается от апельсинового сока и просит достать йогурт. Это что-то новое…
Вторая картина. Те же на кухне.
-Ты никогда не хотела меня слушать. А я всегда желала тебе добра, потому, что люблю тебя. Тебе стоит поработать у станка. Руки и ноги становятся мягкими и дряблыми.
-Мне 18 лет, о чем ты?
Мама слышит только себя. Она не замечает, или не хочет замечать, что я уже две недели работаю у себя в комнате и езжу в училище. Ей безразлично, что я делаю в комнате и куда езжу. Я могла бы препарировать чучела… Впрочем, мамино обоняние не вынесло бы этого. Она любит утонченность и изыск. Но больше всего она любит себя.
-Зря ты оставила балет. Ты никогда не стала бы балериной, но имела бы прекрасную осанку. У тебя еще сохранилась осанка. Помнишь, как ты замечательно танцевала? Хуже всех, но все же замечательно, я же люблю тебя. Мне очень нравилось, как ты делала батман… Сделай, пожалуйста батман!
-На кухне?
Мама кивает. На фига ей нужен этот батман? Делаю. Аплодирует, звеня перстнями и браслетами. По-моему, она попросила меня только затем, чтобы поаплодировать и услышать любимый перезвон безделушек. Надо сматываться. Скоро начнется песня, о том, как ее все любили…
-Не пей горячий кофе с холодным соком. Ты испортишь эмаль. У меня всегда были белые зубы…
До того, как пожелтели и выпали. Впрочем, ты выдрала деньги у нас с братом и поставила неестественно белые зубы. Как у негритянки.
-Думаю, твой друг не любил тебя. Пора забыть его и найти себе нового. Надо уметь быстро забывать неприятности, иначе ты быстро состаришься! Одинокая женщина – это неприлично.
Это не твои слова, мама… и не твое дело. Кисло улыбаюсь.
-Твой отец сердился, если я не покупала себе дорогих подарков. Он расстраивался от этого, потому, что любил меня.
Он ушел в могилу, потому, что работал на трех работах, а у тебя нет даже десяти лет стажа для пенсии… Надо бежать, скоро начнется…
-Александр, мой второй муж, не разрешал мне даже посуду мыть. Не то, что стирать. А ведь тогда стиральные машины были большой редкостью…
Все… Началось. Внутри меня растет волна, подходящая к горлу. Меня стошнит, если я не уйду.
Листаю назад еще на десять лет.
Мы с Игорем возвращаемся с фигурного катания. У калитки он целует меня в щеку. Вернее, тычется в нее холодным носом. С той стороны калитки, где он прощается со мной тепло. Я вхожу в палисадник и вступаю в зону холода и страха.
Сижу на корточках и ем сливы. Приходят Игорь и Верка.
-Ты что ешь их прямо с дерева? ФУ! Дуура! Глисты будут! Плюнь.
Я думаю, что Верка сама дура и молча продолжаю есть сливы. Игорь снимает с них кожуру и кладет мне прямо в рот. Я смеюсь.
-У тебя губы посинели. Иди к нам, – зовет Игорь.
Мотаю головой, мне нельзя уходить.
А правда, что твоя мама выходит замуж, и этот ее муж будет жить у вас ВСЕГДА? - не унимается Верка.
Пожимаю плечами. Занавеска на окне колышется. ОН машет в окно, чтобы я шла домой. До маминого прихода еще часа два. Она ушла краситься и что-то такое еще с собой делать.
-Можно я пойду к Игорю? – кричу я ЕМУ.
-Сначала переоденься и оставь коньки. Я их протру.
Стараюсь больше не смотреть в окно.
В детстве я пыталась вести дневник. Но и там боялась писать о том, что происходило в доме. О НЕМ. Получалась какая то ерундень. Недосказанные обрывки. Из-за них я потом спаслась.
В доме полумрак, несмотря на то, что за окном светло. ОН задернул занавески.
-Ты замерзла. Дай я потрогаю твои ножки. Они совсем холодные. Переодень колготки, чего ты боишься? Давай, я помогу тебе снять. ОН снимает с меня сначала колготки, потом юбку и начинает гладить мои ноги. Он задирает свитер вместе с футболкой и начинает гладить мою грудь. Меня трясет. Начинается…
-Иди под одеяло.
-Нет!
-Ты вчера смотрела на нас с мамой, как я просил тебя? Смотрела?
Я киваю. Мне холодно и страшно.
-Расскажи, что ты видела?
Я молчу. Тогда он запускает пальцы мне в трусики.
-Расскажи, что ты видела?
-НЕЕТ!
-Никогда не кричи. Понятно? Будет только хуже, если ты закричишь.
Когда все заканчивается, плачу молча. Начинается истерика. ОН пугается и поит меня водой. Теперь я знаю, чем ЕГО можно испугать. Одеваюсь и ухожу к Игорю. В дверях ОН опять останавливает меня и проверяет, надела ли я белье. Дома Он запрещает носить мне белье, а маме естественно, наплевать, что на мне надето.
У Игоря светло и тепло. Мы пьем чай с пирогом, на который можно надавить, а потом отпустить. Пирог поднимется и станет таким же высоким.
Мне не хочется уходить. Я сижу у него, слушаю, как он занимается музыкой. Потом приходит мама и забирает меня домой.
Мама Игоря похожа на фею. Моя мама похожа на ледяную королеву. Она показывает мне новое кольцо, которое ей подарил ОН. Я молчу о том, что вчера ОН надевал на меня ее украшения и показывал это кольцо. ОН предлагал мне это кольцо, если я буду слушаться его. Я не хочу кольцо. Я не хочу, чтобы ОН жил в нашем доме. Я не хочу, чтобы он жил вообще.
С тех пор я не ношу никаких украшений.
Мои отношения с НИМ закончились неожиданно. Когда Он в очередной раз щупал меня ночью, пробравшись в мою комнату, я уже умела истерить и сделала это. ОН убежал, я не смогла остановиться, я захлебывалась слезами и боялась задохнуться. Услышала мама. Но и она не могла остановить истерику, потому, что появилась почти голой. Я не выносила ее наготы после того, как ОН заставлял меня смотреть на них в приоткрытую дверь. Кажется, я все-таки вырубилась, потому, что им пришлось вызвать скорую помощь.
Потом меня возили к врачам. Вот тут пригодился мой едва начатый дневник. Доктор определил, что у меня галлюцинации от страха темноты. Я сказала, что боюсь именно темноты. Я ничего не сказала о НЕМ.
Снова перелетаю в памяти из несостоявшегося детства в юность.
Гуляю по улицам, пытаясь привыкнуть, что тебя нет. Когда становится совсем плохо, я открываю сумочку и смотрю на твою фотографию. Ты улыбаешься. Мне становится легче от того, что ты улыбаешься. Захожу в кино на два сеанса сразу.
Закрываю глаза и вспоминаю. Первой откуда-то выплывает Верка. Она была маниакально чистоплотной во всем, кроме поведения. Ее образ жизни черным пятном ложился на белую одежду. Она любила все белое. Она любила Игоря за то, что он был блондином и за то, что он любил меня. А мой брат тогда любил Верку. Ему она казалась образцом чистоты и невинности. После того, как мамина подруга сделала его мужчиной в двенадцать лет, он везде искал невинность. Он был очень порочен и красив. Почти так же, как мама. Поэтому они любили и понимали друг друга. Я тоже любила брата и хотела, чтобы он понял меня. Но тогда он брезговал разговорами с психически больной сестрой.
Из дома меня забрала тетя. Она избавила меня от страшного слова «интернат». Мама с НИМ хотели отдать меня в интернат. Он – потому, что стал бояться моих истерик, мама – потому, что любила меня и хотела мне добра. В интернате я должна была найти добро, которого она мне желала, но тетя забрала меня к себе. Там было очень хорошо. Я совсем перестала кричать по ночам. Я читала взрослые книги и играла в шахматы. Тетя любила меня, у них с мужем не было детей. Ее мужу в юности делали трепанацию мозга. После этого он остался совершенно нормальным человеком, но детей им заводить не рекомендовали. Тетя все рассказывала мне. Она читала мне стихи и водила вечером на каток, где я вспоминала все, чему успела научиться. Мне очень не хватало Игоря. Он стал приезжать по выходным. Мы катались вместе. Я пела, и мы катались под мое пение. Тетя говорила, что это очень красиво. Приходили люди и смотрели на нас. Я не боялась того, что на меня смотрят. Потому, что рядом был Игорь.
Вечно жить у тети было нельзя. Меня вернули домой. ЕГО там уже не было. Я не спрашивала о НЕМ. Но мама сама рассказала мне, что встретила другого человека. И он скоро будет жить у нас, или мы все переедем к нему. Другой человек оказался известным артистом. Он был добрый и веселый. Еще он почему-то любил маму. Он любил ее по-настоящему. Я видела, что ему нравится дотрагиваться до нее. Он всегда искал случай обязательно дотронуться до нее, особенно перед тем, как ехать в театр. Теперь мама не ездила к массажистам и парикмахерам. Они вечно крутились у нас в доме. Точнее, в двух домах. Мы жили то у нас, то у маминого нового мужа. Когда он репетировал, мама давала ему советы. Он улыбался и целовал ей руку. Этот ее муж очень нравился мне. Я хотела, чтобы мне разрешили называть его папой. Он тоже хотел этого. Но мама была против. Она считала, что у нас в доме бывают люди, которые неправильно поймут это. Мне кажется, она уже знала, что уйдет от него… Перед тем, как расстаться, она поменяла две квартиры на одну огромную.
Верка постоянно крутилась в нашем доме. Она делала вид, что приходит ко мне. Но ее приходы всегда совпадали с приходами Игоря. Она уже ходила во всем белом и панически боялась присесть, или прислониться на улице. Мы сидели, а она возвышалась над нами и переминалась, как лошадь. Она чем-то напоминала белую лошадь… Зубами. У Верки были очень крупные зубы.
Однажды она напомнила мне о сломанной кукле. У меня никогда не было кукол. Мама не считала нужным покупать мне куклы. Дети ломают игрушки.
-Ты еще злишься за эту куклу?
-Дуура! Я совсем не об этом. У тебя могло быть много игрушек, у тебя могло быть все, что ты хотела. Я смотрела в окно, когда ты уходила домой. ОН любил тебя, он наряжал тебя. Ты дура. Ты всегда будешь дурой.
Я велела ей убираться и никогда больше не приходить к нам. Верка стала просить прощения и сказала, что все наврала. Я знала, что она не врала, но оставила ее.
Два фильма кончились, приходится возвращаться домой. Мама с братом обедают. Мой брат может иногда приготовить вкусные вещи. Я готовлю каждый день, стараясь, чтобы ему было приятно, хотя почти ничего не ем. Мама не готовила никогда. По-моему, она даже не умеет варить манную кашу. Меня всегда рвало от того, чем она меня пичкала. Поэтому я была худой, и меня приняли в танцевальное училище. Я танцевала всегда. Может быть, мама не любит меня за то, что я танцевала до рождения.
Мама пристально смотрит на меня, медленно, как коза, пережевывая овощи. Я слышу, как неприятно стучат ее новые зубы.
-Я ходила в кино. Там перекусила.
Удрать мне не удается, брат усаживает меня за стол и кормит чем-то очень вкусным. Я не ела этого с тех пор, как ушел Павел. Вопросительно смотрю на брата. Мне очень хочется обнять его и провести пальцем по губам. У него идеально очерчены губы. Он грустно улыбается. Я вытираю рот салфеткой, подхожу и целую его в губы. После поцелуя на губах остается сладкий привкус шоколада. Надо бы поцеловать и маму… И так сойдет. Брат делает это за меня. Мама растрогана. Ее дети любят друг друга и любят ее. Идиллия в дурдоме.
Хорошо, что я не подошла ее целовать. Я пришла с улицы, а мама страшно боится инфекций. Она считает, что умереть можно только от болезней. Чушь. Верка ехала в белом изнутри и снаружи автомобиле, когда попала в аварию. У нее не было никаких инфекций. Интересно, ее труп страдал от того, что был испачкан кровью?
История с автомобилем случилась не так давно. Я случайно увидела необычные фотографии в Нете, узнала Верку и с интересом рассматривала их, пока не надоело.
А тогда Игорь по-прежнему не обращал на нее внимания. Мама была замужем за режиссером, не очень известным у нас, потому, что он снимал фильмы за границей. Поэтому она и разрешила ему полюбить себя. Скоро они уехали надолго. Игорь тут же переехал ко мне. Он много учился, поэтому приходил вечерами. Я уже числилась на работе в театре, благодаря тому самому мужу моей мамы, которого я хотела называть отцом, все время брала больничные у своего психиатра и забивала на работу. В это время в нашем доме появился Павел. У брата все время собирались компании. Девушек там почти не было. Я изредка заходила, но чувствовала себя чужой. Только Павел уделял мне внимание. Он был старше брата лет на пять. Павел тоже был очень красивый, только совсем другой. Он был совсем не похож ни на Игоря, ни на брата. Когда он случайно смотрел в мою сторону, у меня пересыхало в горле. Чем ближе я подходила к нему, тем сильнее действовала сила притяжения. Его глаза могли менять цвет. Когда он смотрел на брата, глаза Павла были бархатными. Я не могла понять, что между ними общего. Брат был тогда парнем с вечно немытыми волосами и волочащимися по полу широкими джинсами, но в нем всегда был шарм. С появлением Павла он менялся на глазах, на лоб стала небрежно спадать длинная косая челка, походка стала скользящей, волосы были выстрижены сзади зигзагом. Мне очень хотелось провести пальцем по этому зигзагу и ощутить мягкость его волос. Брат стал носить блестящие узкие брюки, они шуршали, когда он ходил, когда я проводила рукой по его ноге, между нами проскакивали искры. Павел был молодым мужчиной, а брат пацаном. Игорь был моим любовником. Ему было все равно, во что он одет. Главное, чтобы было удобно и тепло, или прохладно, если речь шла о лете. Игорь пользовался обычными мужскими принадлежностями. С таким же равнодушием он относился к моей одежде и белью. Устав от бесполезных экспериментов, я ушла в тень. Мне нравились запахи колонны флаконов на полках Павла и брата. Когда ночью из их комнаты доносился смех, мне хотелось выть от скуки. У нас и Игорем были отношения людей, проживших вместе сто лет непонятно почему. Скорее всего, по привычке, или из-за нежелания искать на планете любовь.
Как-то раз я зашла на кухню. Они стояли спиной ко мне. Павел нежно гладил плечо брата. Он так нежно гладил плечо, что я подошла и встала с другой стороны. Павел положил другую руку мне на плечо, и мы все засмеялись. Я видела, что они счастливы и хохотала, запрокинув голову. С этого дня мы стали нормально общаться с братом. Первым делом я провела пальцем по долгожданному зигзагу и удивилась – волосы брата стали жесткими.
У Верки тогда еще не было белого автомобиля, она приезжала к нам на попутках, потому, что в метро было очень грязно. Собственно говоря, она приезжала уже ни к кому. Потому, что у всех нас была своя жизнь, и все мы любили друг друга. Все, кроме нее. Павел терпеть ее не мог, он ревновал к брату, который уже тоже не мог ее терпеть. Одна Белоснежка делала вид, что ничего не замечает. Она так липла к брату, поняв, что Игорь ей точно не достанется, что мне хотелось вышвырнуть ее из нашего дома. Брат открыто издевался над ней. На Новый год он подарил ей белую клизму. Той же ночью, после того, как Верка уснула, накурившись своей дури, мы выкрасили ее волосы в черный цвет. Получилось очень красиво. Мы предупреждали, чтобы она не делала этого в нашем доме, но Верке было плевать на все. Кроме белой одежды. Поэтому она курила дурь и поплатилась за это.
Утром она орала так, что разбудила всех. Павел фотографировал ее. Игорь пожалел Верку в честь прежней дружбы и убрал фотоаппарат.
Она почему-то обрушилась на меня:
-Дура! Психическая! Ты же ненавидишь меня за то, что я чистая, а тебя насиловал любовник матери! Ты была его любовницей!!!!
Павел зажал ей рот и выставил в подъезд. О чем они говорили, я не знаю, только потом он вынес ее вещи, и Верка больше не появлялась в нашем доме.
Я думала, что уже проехала этот этап своей жизни. Скорлупа раскололась и вся грязь, которую я скрывала столько лет, вылезла наружу. Плакать меня отучили, поэтому я ушла к себе и лежала на постели, глядя в потолок. Мне казалось, что все прошло с того дня, как я позволила Игорю стать моим любовником. Я обманывала сама себя. Стыд продолжал жить во мне, и сейчас он вырывался наружу. Он требовал выхода, чтобы навсегда пригнуть меня к земле. Чтобы я никогда больше не могла быть рядом с теми, кого люблю. Потом я поднялась и стала танцевать. Это был танец изгоя. Танец скорби и одиночества. Весь день я провела в своей комнате. Мне хотелось остаться там на всю жизнь. Ко мне несколько раз стучались. Мне было безразлично, что они заглядывали и видели мой безумный танец. Брат зашел, когда я снова повалилась в постель. Я уже сказала все, что не могла сказать словами. Мне стало легче в объятиях привычного одиночества.
-Ты думаешь, что я стал меньше любить тебя? Я люблю тебя еще больше. Я люблю тебя за все годы, что ты была рядом. За все годы моего безразличия.
Он целовал меня, неподвижную, как мумия. Он гладил мои волосы. Поворачивал лицо к себе и все целовал и целовал меня, как будто хотел отдать долг, накопившийся за эти годы. В комнату заглянул Павел. Они вдвоем усадили меня в постели и говорили что-то очень хорошее, чего я была совершенно недостойна.
Уй-ди-те. Я гряз-на-я.
-Мы отмоем тебя!
-Еще не хватало! – я подскочила, и почти зависла в воздухе. Мое тело стало противно мне самой. Если они увидят… Нет. Никто и никогда не увидит больше мое тело со следами ЕГО рук.
-Я найду его и убью, - пообещал брат, выходя из комнаты. Павел дал ему подзатыльник.
–Не смей, слышишь? Если с тобой что-то случится, я буду считать себя виноватой. Мне незачем будет жить.
-ОК! - ответил Павел, - мы не будем убивать его.
Я услышала виноватый голос Игоря:
-Мне лучше уйти сегодня? Как вы думаете?
-Сегодня тебе точно лучше уйти, парень, - твердо ответил Павел.