«Газель» остановилась, но оказалась не «маршруткой». Просто «газель». Служебная. Я это не сразу понял. Едут люди – взрослые и дети. Почти как всегда. Только дети очень молчаливые. А женщины о чем-то безумолчно говорят. Три женщины и три ребенка. Я сначала подумал, что они все родственники. Больно глаза одинаковые. Грустные, даже печальные. Разные бывают семьи – веселые или несчастливые. Возможно, это была не очень радостная семья. Или ехала на грустное мероприятие – поминки там или похороны. Мало веселого.
- Родственников везешь? – оглядевшись, обратился к водителю. – Одна семья, вроде?
- Да нет, детдомовские…
Как я сразу не сообразил! Все дети, мал мала меньше, сидели врозь и по углам. Две девочки и мальчик. Средний. Нянечка успокаивающе держит его ладошку. Малышка одна забилась в дальний угол, лишь бы ее не трогали. Ей от силы года три. В слишком нарядных одеждах – платьице, кофточка, розовые колготки. Очень много красного. Так одевают детей, когда вывозят из деревни в город. Но это были городские дети, просто ярко разодетые. Вернее всего, их так вырядили. По вкусу взрослых. Домашние дети не согласились бы так наряжаться. Они могут сопротивляться. Зареветь или закричать. Чтобы родители отстали.
У этих – родителей не было. Были просто праздничные одежды и какие-то кулечки с личными вещами. Возможно, они были из одной семьи. Все-таки, они чем-то схожи – светленькие, чистенькие, глаза напряженно внимательные. Почему-то сидят врозь. А вдруг их везут сдавать в новый детдом? Или развезут по разным…
Слезинка покатилась по щеке у старшенькой. Она уже не маленькая – понимает. У нее зареванные глаза. Старается не встречаться со мной взглядом. Кто-то сказал: глаза, как у испуганной газели. Глупо! А я не могу смотреть ей в лицо. Стесняется, ей уже лет девять. Даже веки припухли – может целый вечер плакала. Или всю ночь. Может, там у нее подружки остались, в прежнем доме-интернате. Очень похожа на мою племяшку. Как родственница. Да и годами схожа. Свежевымытые волосы стянуты в слишком тугие косы. Наверняка вечером заставляли мыть голову. Дети не любят мыть голову. Ревут. Боятся, что будет щипать глаза. А им нельзя плакать, когда моют голову. «Нечего ныть, не дома!»
Возможно, им так прямо и не говорят. Воспитатели тоже люди. Но дети сами знают, что теперь им нельзя плакать. Нечего зря лить слезы. А они сами текут. Вот у нее глаза и опухли. А куда слезинкам деваться? Потому что плакать запрещено. Я себе даже такой плакат представил: «Плакать запрещено!» Рядом с объявлением: «Мыть руки перед едой!» Может, они недавно одни остались, без родителей. Тут она их и вспомнила. Маму. Или как с папой ехали на машине. Как сегодня. Сейчас. Ехали же они когда нибудь с папой на машине. Наверняка он водил автомобиль. Все папы водят машину.
Вон на дороге сколько авто! То мы кого-то из них обгоним, то они нас. Наконец-то девчушка стала вглядываться в окно. За травянистым зеленым кюветом – желтеющее поле. За ним небольшая деревушка, куда по полю забегает проселочная дорога. Ни души! Далеко на горизонте, как забор на детском рисунке, стрельчатый лесок. Трасса с перепадами – то вверх, то вниз. В низинах «газель» проскакивает через речушку, потом вновь взлетает на взгорок.
В тени заградительной лесополосы то и дело мелькают могильные знаки – то кресты, то памятники. Кое-где – еще неувядшие венки. Нет, это не могилы. Там нет людей. Это просто знаки, что здесь была авария. И кто-то погиб. Не доехал до дому. Не пришел вечером домой. Его ждали-ждали, а он не пришел. И никто не знал, где его искать. Потому что не сразу сказали, что случилось. Ждали и надеялись, что вот-вот придет. Мало ли что…
А он и утром не пришел. И на обед. Совсем не пришел. Никогда.
- Тебе куда в городе-то? – обернулся ко мне водитель. – А то мы в глазную больницу детишек везем…
Вот подлечат им глазки, чтоб не плакали, и будут дети счастливы. И не станут лить слезы. Как в сказке про мальчика, которому в зрачок льдинка попала. И никак не хотела таять. Даже слезы замерзли.