Эй, секундант, отсчитай
шесть шагов до любви!
Ну, наконец-то пришёл в себя. Почувствовал усталую боль в мышцах рук. От уколов. Сколько потребовалось времени, чтоб вновь обрести себя реально? Пусть на больничной койке… Странно, нигде в этом теле нет ощущения раны. Пулевой. Неужели он промахнулся? Если да, то благодаря секунде, которую удалось выиграть, чуть-чуть, едва, самую малость нарушив правила поединка. Только, была ли дуэль?
Была.
Была, ведь прекрасно помнишь его лицо, как две капли воды схожее с твоим собственным. С той лишь разницей, что в твоих глазах он видел, как пьяным огнём ненависти рдеет первобытно-обыкновенная ревность, а в его глазах, распахнувшихся навстречу смерти, ты успел заметить безысходность какого-то страшного прозрения.
Что это? Изумрудная вязь бреда вновь разорвана ласковыми и тёплыми, нежными, пахнущими розами прикосновениями… и голос. Шепчущий покорно и страстно. Нежно и требовательно зовущий:
— Толик! Толенька, слышишь меня? Очнись! Скажи мне, ты ведь слышишь меня? И видишь! Это я, Наташа. Я люблю тебя! Ещё немного, и мы снова будем вместе. Только вот отдохни и наберись сил. Я рядом, Толик!
Неизвестно, откуда в слабом теле берутся силы. Мозг отдаёт совершенный сигнал, и мышцы лица, отбушевав недавно в пляске бредовой сумятицы, сладостно-бодро дают то, что нужно:
— Наташа, всё хорошо, люблю тебя!
Конечно же, он никогда не расскажет ей про эту странную дуэль и негодяя, что воспользовался дикой шуткой матушки-природы. Жестоко, но справедливо наказан он за низость подлого обмана. Принимать с адской издёвкой нежность, предназначенную другому, зная, что это невозможно никак раскрыть. Такое возможно смыть только кровью, и кровь пролилась на жёлтый песок пляжа, с первых шагов навстречу бывшего свидетелем любви. Трудно решиться вновь посетить этот пляж.
Какое счастье — знать, что преступник наказан…
Да, наказан…
— О чём ты сейчас думаешь?
— О чём? Да я и могу-то думать только об одном, и сейчас, и всегда — только о нас с тобой, Наташа!
— Значит, фигню всякую думаешь… или не так как-то теперь думаешь, как раньше… как-то по-разному. Ты странный стал в последнее время, мрачный какой-то. Нет, просто какой-то разный: утром один, вечером — другой!
Что?!
Что это?!
Что это значит?!
Нет! Никаких утренних свиданий за всё время после болезни ведь не было!
И быть не могло, он по утрам занят — жёстко занят: ищет следы того негодяя. Слишком уж спокойным оказалось всё вокруг. Словно не было двух выстрелов, разорвавших тишину пустынного берега. Днём это место посещаемо достаточно для того, чтобы кто-нибудь да обнаружил мертвеца с огнестрельной раной. Или, мини-мум, пятна крови. А стреляные гильзы? Позаботиться мог только сам. Мастер спорта Анатолий Петелин. Но ничего такого не было, не помнится. Память не сохранила ничего, что было после выстрела. Роясь в ней каждую свободную минуту, секунду, миг каждый, не находя ни закапывания, сожжения, ни утопления, станешь тут… не только мрачным или каким-то-нибудь не таким…
Просто свихнуться можно. В газетах за неделю, прочитанных с маниакальным вниманием и неоднажды — никаких сообщений о ночном убийстве, никаких объявлений о розыске убийцы. Вчера он был в морге, узнавал.
— Были трое, вот записано. Антонов дежурил, вот читайте. — и, удивляясь халатности родственничка, объявившегося столь поздно, служащий подал Анатолию бухгалтерского вида журнал.
— Одна девушка была и два мужчины. Утопленница, старик и ещё один утопленник.
— Хочу узнать о третьем, он ещё здесь? — кажется, сморозил глупость.
— Бог с вами! Зачем? Он, наверно, в земле уже, пусть она прахом ему станет. На следующий день, как раз, при мне за ним и пришли. Опознавали при милиционерах почему-то, опознали, и милиционеры ушли. Фамилию, имя — всё как положено, документы справили и забрали. Вот, Бильгоцкий Вадим Андреевич. Мать, кажется, да сестра. Там написано, вы читайте.
Глупо! Это не он. Огнестрельных ранений нет, умер потому, что просто утонул — захлебнулся. Чёрным по белому написано. Как быть? Петелин решил рискнуть ещё:
— Скажите, а на следующий день или позже не было трупов… трупа то есть, как бы это сказать, лицом и телосложением... ну, очень похожего на меня?
— Нет, не было. — служитель (ч-чёрт! каким же словом, наверняка — опять иностранным, называется эта туева профессия?), даже не поняв сначала, ответил, а потом, осознав суть вопроса, уставился испуганно, словно и вправду сравнивая с теми, кто прошёл через его руки. — Нет, ну как же это?!
— Что вы так на меня смотрите? — Анатолий быстро объяснил, даже не задумываясь. — Брат мой, близнец, неделю назад пропал, вот я и ищу его. Везде ищу, не только тут у вас, и в больни-цах искал, и в милиции.
— Аа-а! — тот очень обрадовался столь простому объяснению, удивительным образом не пришедшему в его старую глупую голову. — Нет, вас... то есть таких, как вы, не было. Точно, не было. У меня память на лица ещё хорошая, знаете ли, тогда при вашем появлении меня мог бы и кондрат хватить. Может быть, всё-таки он в какой больнице?
— Нет, я уже все больницы вокруг обзвонил.
— Так, может, с амнезией где-нибудь валяется — не помнит ничего? «Хорошо забытое»-то не смотрите что ли? Тут надо лично обходить, а не звонить.
— Может быть.
— А может, уехал куда, а предупредить забыл? Или не смог? Или, извините, конечно, не захотел?
— Может быть… — Анатолий не любил врать, поэтому, благополучно «отработав» версию близнеца, поспешил распрощаться. — Спасибо, вы меня очень успокоили и обнадёжили.
Как ни старался Анатолий заглушить тоску, веселья, сопутствовавшего им раньше, не получилось. Они искупались, потом, загорая под мягкими лучами вечернего солнца, обсохли. Каждую минуту Петелин ловил себя на том, что постоянно ищет в песке и в гальке на берегу стреляные гильзы. Наташа, почувствовав тяжёлое его настроение, исподволь наблюдала за ним, не умея уже спрятать это, и он занервничал, каждую минуту клянясь не оглядываться по сторонам, не смотреть под ноги, не перебирать руками, просеивая сквозь пальцы песок, каждую секунду нарушая клятву. Пляж был чист и безответен: галька, песок, несколько раздавленных раковин да три-четыре бутылочных крышки.
Вы меня очень успокоили и обнадёжили. Скажи-ка такое, когда в пору уже давиться от злости и непонимания.
Неужто промазал? Но нет же, быть не может — целился точно. И пошатнулся он прежде, чем успел выстрелить. Но что было дальше? Здесь память бессильна: звучат в памяти два хлопка, наплывает откуда-то из-за головы мерцающее звёздами небо. Потом — удар спиной. Падение. И всё.
Сейчас, в этот страшный момент, когда он засомневался в исходе поединка, прозвучала фраза, подтвердившая самое худшее, что можно вообразить себе:
— Утром один, вечером — другой.
Так быть не должно, неужели обман продолжается? Неужели невинность не отомщена? И этот подонок жив?
— Ну вот, опять! — рассердилась было Наташа, но, чуть внимательнее взглянув в глаза любимого, наткнулась на что-то жуткое, три дня назад, когда лежал в больнице, терзавшее ей душу. — Да что с тобой? Что случилось?!
— Ничего. — еле слышно ответил он.
— Ты так побледнел вдруг. Тебе плохо?
Ему было плохо, но, собрав волю в кулак, он ответил почти спокойно, и даже улыбнулся:
— Нет-нет, всё хорошо, Наташа, глупости. В голову всякие глупости лезут. О сегодняшнем утре. Это так здорово целый день быть вместе! — увидев, что Наташа не удовлетворена ответом, добавил. — Просто я немного устал на тренировке.
— Толик, всё время порываюсь спросить и никак не решусь. Ты не обидишься?
— Нет, наверное. — он пожал плечами. — Спрашивай.
— Нет, сперва ты пообещай, что не обидишься!
— Обещаю. — на этот раз непроизвольно, но он снова пожал плечами. — Спрашивай.
— А это и вправду так интересно? Стоять там, в тире, и без конца стрелять, стрелять?
— Да, Наташа, это очень интересно.
— И не надоедает?
— Нет. А почему я должен был обидеться?
— Нет, не должен, конечно, но мог. Ведь мне совсем непонятно. Как у бегунов? Бежать и бежать — мышцы станут твёрже, выносливее. Потом — само соревнование: двое бегут локоть к локтю, и доказательство большего физического совершенства, вот оно — в нескольких долях секунды, которые удалось вырвать у соперника. А в стрельбе?
— А в шахматах? В любом виде спорта! Всё — в точности так же, и никак иначе.
— Ну, ладно, на соревнованиях — понятно, а когда тренировка?
Анатолий пожал плечами, в который уже раз за сегодня, почему-то предположив вдруг, что скоро привыкнет к этому очень непроизвольному, как правило, движению:
— Каждый выстрел — как дуэль, но с холодным решением в мозгу — убить негодяя. Я знаю, если не я, то никто другой этого не сделает. Каждый раз я должен выйти победителем: убить Дантеса, Мартынова… их полно, кого надо убить: многие даже не то, что на дуэли-то не дрались — оружия в руках никогда не держали да и жили не в то время… или, вообще, не знали, что такое бывает — огнестрельное. Герострат, например… или Брут. И всё-таки, почему это я, по-твоему, должен… то есть мог, обидеться на такой вопрос?
Не смотря на уже дважды заданный вопрос, Наташа гнула своё:
— Подожди, вот ты говоришь, холодное решение, но, если напротив, как ты говоришь, негодяй, значит, тобой движет ненависть? Это же должно мешать тебе!
— Нет, я становлюсь орудием исполнения приговора, десницей Высшего суда. Ничто не в силах помешать мне свершить акт правосудия. Я тем спокойней и уверенней, чем ниже и гаже подлец, приговорённый к смерти.
Наташа сидела, наморщив лоб, сосредоточенно думая, рассеянно помешивая чай в чашке. Петелин попробовал ещё раз поинтересоваться:
— Наташа, почему ты решила, что я могу обидеться на твой вопрос?
Наконец-то ответ получен. Неожиданный:
— Твой врач попросил поговорить с тобой на эту тему. Просил, чтобы поосторожней. Ты в бреду всё говорил о каких-то дуэлях и мерзавцах. Если его догадка подтвердится, он так сказал, а она подтвердилась, я так думаю, он просил сделать всё, чтобы ты постарался не думать так реально об этом. Ведь это всего лишь вид спорта, и не более. Может, лучше стрелять всё-таки в нарисованную абстрактную мишень, а? В обыкновенные эти круги, кольца, цифры? Доктор подозревает, что ты слишком ярко переживаешь каждый свой промах, и именно этим объясняет твоё переутомление.
Понятна тревога врача: боится, что с ума пациент спрыгнул. Или почти спрыгнул. Возможно, что он и прав в чём-то… Задумываться над этим серьёзно не приходилось, просто всегда так было… Если б доктор знал настоящую идею этого странного бреда! Тогда бы и бред-то ему странным не показался. Наверное.
Анатолий поцеловал Наташу и как будто признался:
— Я не думал об этом, так было всегда. Может быть, я и вправду слишком фантазирую. Так или иначе, доктор прав в одном: я не на шутку устал. — говоря, он смотрел в темноту окна за её плечами и, кажется, поторопился спросить разрешения уединиться. — Приму-ка я душ?
— Конечно. Когда только ты успеваешь тренироваться?
Вопрос риторический, но хотя бы самому себе ответить на него стоит. Действительно, когда? Если утром я, оказывается, здесь? Не проходит и трёх часов, я снова здесь! Вся нелепость в том, что после болезни в тире побывал только однажды — для того, чтобы вернуть пистолет.
Может, накрыть его, двойника то есть, на месте преступления… утром?
— Толик, а ты не можешь взять меня на свою тренировку? Хочется попробовать стрельнуть! Хотя бы один разок, а? — говоря, она постучала в дверь, сердце радостно заколотилось: наконец-то!
Он открыл:
— О чём речь, Наташа? Конечно, завтра же! — он принял из её руки, скромно просунувшейся в ванную, халат и точно сказал самому себе:
С этого момента мы, действительно, всё время будем вместе! Завтра утром — в тир, забрать пистолет, а вечером, если, конечно, ничего не случится раньше, всё-таки на наш с Натальей пляж. Попытаться найти гильзы. Только нужно, чтобы ничего не случилось при Наташе! Я убью этого козла. Он, прикрываясь моей внешностью, моим именем, моими чувствами, издевается над моей любовью!
Был момент, когда, оказавшись на месте, с которого стрелял, почувствовал неумение или даже невозможность разгадать тайну, взбесившую его. Вернувшись к расплавившейся до аморфного состояния Наташе, устроился над ней и начал массировать тело, давно желанное, едва обретённое.
Руки сами собой остановились, Наталья с трудом перевернулась, посмотрела на него. А он, не отрываясь, замер, упёрся взглядом в скалу, на которой мелом, спотыкающимся на каждом изломе, в каждом, даже самом маленьком, шрамике, было написано…
Солнечным дождём билось прекрасное утро в огромные стёкла её комнаты. Сегодня здесь — мир их любви. Торопливой и ненасытной, яркой и страстной — такой, какую он себе и представлял. И всё же — другой. Потому что любовь — чудо, и ничего в ней не придумано заранее, ничто не повторяет снов и мечтаний. Наташа ещё спала, когда Анатолий, открыв глаза, увидел разбрызгавшийся свет нового дня, казалось, пронизавший своими счастливыми стрелами весь воздух вокруг. Он едва шевельнулся, однако она сразу проснулась. Казалось, они даже ещё и не перестали быть чем-то таким единым, беснующимся в счастливом упоении собственной цельностью. Она потянулась и обиженно прошептала:
— Уже утро… и уже пора вставать…
— Я бы не сказал, что слишком пора. Спешить нам некуда.
— Ага! А кто обещал взять меня в тир?
Анатолию захотелось подурачиться:
— А кто обещал? — он заглянул под одеяло, потом, перегнувшись через край, под кровать. — Кто… обещал…
— Кое-кто! А ты не помнишь? — дождавшись, когда он вынырнул, Наташа подставила к его глазам маленькое зеркальце, так некстати оказавшееся под рукой.
Петелин ощутил страх, будто балансирует над пропастью, стоя даже не на канате, а на лезвии ножа каком-то: чужое лицо пялилось на него из зеркала. Неряшливый, полный счастья, самодовольный взгляд. А в глубине — блудливо-терзающий ужас! Глупо забывать о пропасти. Тем глупее, ведь глаза-то завязаны, не иначе! Он неудачно спешно сострил:
— Ну и рожа у тебя, Петелин!
Как только губы зашевелились, как только зазвучал голос, всё, вроде бы, стало на свои места. Нервы… просто нервы.
Одеваясь, он вышел на балкон, сел на табурет рядом с журнальным столиком. На отделанной под шахматную доску поверхности стояли пепельница и зажигалка, потерянная несколько дней назад. Позавчера её здесь не было. А может, и была, да не заметил. А вчера на балкон выходил уже в темноте, курил, стоя у бортика.
— Наташа, зажигалка всё это время здесь так и простояла?
Она появилась в дверях, взглянула:
— Да, со вчерашнего утра.
— Не… — и тут он сразу осёкся, едва не сказав: «Не может быть!»
— Что?
Чуть не подавившись дымом, выкрутился:
— Я считал, что она уже сделала ноги!
Она рассмеялась:
— Отныне свои потерянные вещи ищи в этом доме.
…мелом, спотыкающимся на каждом изломе, было написано: «Сегодня здесь прольётся кровь,
я жду тебя
в 23.00 ч.»
Странно и дико, что надпись, оставленная им в день дуэли как вызов, сохранилась до сих пор.
— Какой-то сумасшедший, — заключила Наталья, прочитав. — бред какой-то!
И тут его понесло: за какую-то пару-другую минут он умудрился наговорить столько глупостей, сколько, кажется, не сказал ещё за всю жизнь!
— Толик, а что такое любовь, как, по-твоему?
— Ха-а, вопрос на засыпку, Наташа. Сразу и не ответишь, если честно. — он оторвался от окуляра трубы, пригласил её взглянуть.
— Здорово! Пуля в пулю! Я думала, что так только в книжках пишут и в кино ради красивости показывают… Сразу отвечать и не надо! Как-нибудь постепенно. Или сравни с чем-нибудь, на что похоже.
— С чем, — он пожал плечами. — можно сравнить любовь?
Наташа подумала и сказала:
— С ревностью, например. Многие считают, что одно невозможно без другого. А ты как думаешь? Это одно и то же?
— Нет, — ответ родился сразу целиком и не оказался слишком умным, скорее наоборот, но — удивительно: отлить его в слова оказалось не так уж и сложно. — нет, Ната, это два чувства совершенно противоположные. Несовместимые, как гений и злодейство — любовь и ревность. Конечно! Ревность — чувство частной собственности. Я имею и не могу, не желаю делить ни с кем. Любовь — другое: отдавать себя, не думая, получишь ли что-то взамен. Для любящего не имеет значения ответ. Когда любовь взаимна, люди компенсируют друг друга. Когда один обманывает, другой опустошается.
Вот она, точка опоры! Неожиданно цельно, как включить свет, в одну секунду понять всё, что творится с тобой. Радость — быть отданным безраздельно в руки любимой. Иначе невозможно! Это случилось раньше. Конечно. Но сейчас облеклось в форму здравого и красивого рассуждения. И не в силах убить это недоощущения и недосказанности. Реальность своей любви — здорово и просто: да или нет. Всё остальное — от лукавого.
Наташа не разделяет? Непонятно в его изложении?
— А ты предположи треугольник. — возразила она, заставив Петелина невольно вздрогнуть, он положил вновь собранный пистолет на барьер, желая только одного: не слышать бы того, что терзает, звуча в это странное мгновение. — Кому из двоих отдать предпочтение, если любишь обоих: каждого — по-своему? Они разные, а кто же из них тот, кого любишь… больше, что ли? Кого любишь по-настоящему?
О, Боже! Этого не должно быть, она это просто выдумывает! Она ведь не может знать!! Даже просто предположить!!! Я убью его. Точно, убью. Навсегда.
— Здесь два ответа. Или ты, действительно, любишь обоих и в силах любить каждого как единственного. Но скорее, наоборот — не любишь ни одного, если взвешиваешь, за что обожаешь одного и за что души не чаешь в другом. И это... мне кажется... не любовь... Любовь — это когда не в силах определить, за что... любишь, и всё этим сказано.
Выложился весь, как ночную смену отпахал, если б вообще пахал. Страшно, если она... как-то случайно... нет, это невозможно. Водитель резко свернул, но по тому, как спокойно проворчал несильное ругательство, стало ясно, что ничего опасного не случилось. Солнце светило слева, слепя миллиардами отражений от кажущейся живой поверхности моря, вместе с ним наполняя салон такси аквариумно-бассейным спокойствием.
— Толик! — она толкнула его, приклонившись к плечу и легонько проведя кончиком ногтя по щеке. — Странные мысли иногда в голову приходят, да? Я ведь ещё никого и никогда до тебя и не любила по-настоящему.
Они проезжали мимо того самого уголка пляжа, со всех сторон отгороженного от мира серыми и влажными в пряной водяной пыли скалами — памятного, дорогого и страшного. Тронув водителя за плечо, Наташа попросила:
— А остановите здесь, пожалуйста.
И потом только — спросила Анатолия:
— Заглянем? Искупаемся, так давно здесь с тобой не бывали?!
Давно? Всего-то неделю.
Как ни старался он заглушить тоску, обычного веселья, которое сопутствовало им раньше, не вышло. Искупались, под мягкими ласковыми лучами вечернего солнца обсохли, слава Богу, не успев даже слегка озябнуть. Каждую минуту Петелин ловил себя на том, что ищет в гальке на берегу стреляные гильзы. Чувствуя тяжесть его настроения, Наташа исподволь наблюдала за ним, и он занервничал, каждую минуту клянясь не смотреть уже, не перебирать руками, каждую секунду нарушая клятву. Пляж был чист и безответен.
Оказавшись на месте, с которого стрелял сам, почувствовал вдруг всю невозможность разгадать эту тайну. Вернулся к расплавленной до аморфности Наташе, стал массировать её тело, желанное и полученное. Не помогло.
Ната с трудом перевернулась, когда руки его остановились. Он же, не отрываясь, глядел на скалу, на которой мелом было написано: «Сегодня здесь прольётся кровь,
я жду тебя
в 23.00 ч.»
Надпись, как вызов оставленная в день дуэли, сохранилась... или... будто заново...
— Какой-то сумасшедший, бред какой-то!
За какую-то пару-другую минут он умудрился наговорить столько глупостей, сколько, кажется, не сказал ещё за всю жизнь:
— А это не бред. Знаешь, что это? — сделал вид, будто сходу сочиняет чепуховую, безумную версию, настолько безумную, что она ни с того, ни с сего, именно, по причине своей безумности становится реальной, тем реальней, чем больше её придумывать, так ведь бывает. — Это вызов на дуэль!
— М-ммм, опять ты о своих дуэлях! — покачала головой Ната.
— А для того, чтобы не поверили, что это всё очень серьёзно и по-настоящему, неведомый защитник женской чести написал этот вызов в стихах.
— Да где же ты здесь стихи-то увидел? Ни рифмы, ничего...
— Рифма есть: «Сегодня здесь прольётся кровь, я жду тебя в одиннадцать часов». Кровь — часов, разве плохая рифма? Ритм, да, подкачал.
— И вправду! — она по-киношному широко раскрыла глаза и захлопала ресницами. — Надо срочно сообщить в милицию! Пусть поставят засаду!
— Этой чепухе в обед — неделя сроку... а то и больше.
— С чего ты взял?
Петрович сидел, привычно уткнувшись в очередной детективчик. Откуда у рядового, можно сказать — ещё советского, пенсионера деньги на такое количество книг? Петелин не уставал удивляться, ведь ни разу не встречал у него книг из библиотеки, и, в принципе, пользовался частенько — почитывал всю эту полуфантастическую бредятину.
— Привет, Петрович! — окликнул он.
— А, это опять ты. — не обратив внимание на перемену, разительно изменившую выражение лица Петелина с умеренно-приветливого на неумеренно-ошалевшее, старик заинтересовался Наташей. — И не один?
Именно то, что Петрович посмотрел на Наташу, и спасло от неизбежности излишних очередных увёрток и объяснений. Пришлось насторожиться:
— Да вот, давно обещал Наташе показать тир, дать пострелять. Интересно ведь?
— Особенно, если твой парень сто из ста бьёт и без пяти минут чемпион. Спорим, Толик, что сейчас у тебя не получится?
— Это почему же? — он приготовился к сюрпризам ещё.
— А у тебя мысли другим заняты, и пистолет свой ты, я вижу, уже дома оставил!
Анатолий резко отвернулся и будто извне услышал скрежет собственных зубов. Поблагодарил Бога, что оставил Наташу там, за достаточно глухой перегородкой и она не слышит ни разговора, ни скрежета. Проклял дьявола со всеми кознями вездесущего двойника. Кивнув, позвал Наташу, и снова обратился к Петровичу:
— Давай какой получше.
— Все пристреляны, ты чего это?!
Ах, если б он знал, чего это!
— «Семёрку» давай!
— А спор? Или ты уже испугался, а, чемпион?
Боясь продолжать тему предыдущего, якобы своего, посещения при Наташе, так как и сам ничего ещё толком не понял, Петелин скорей согласился:
— Пятнадцать — на пристрелку, идёт?
— По рукам! — по негласному соглашению все пари с Петровичем заключались на пиво...
Отстрелял быстро и метко. Хладнокровно. Каждым выстрелом огорчая потребителя чтива и пива. А если проиграть... для того, чтобы взять пистолет. Двойник-то ведь вооружился, и на этот раз — раньше него, да ещё и его пистолетом. И вызова на этот раз стоит ждать, разумеется, тоже от него...
— Толик, а что такое любовь, как, по-твоему? — наконец пробилась к нему Наташа, а он не может вспомнить, о чём говорили только что: отвечал автоматически.
— Ха-а, вопрос на засыпку, Наташа. Сразу и не ответишь, если честно. — оторвался от окуляра трубы, жестом пригласил её взглянуть...
Петрович ещё не вернулся с пятью выигранными бутылками, доверив пост Петелину. Наташа вышла, спросив, где туалет. Он открыл сейф, взял ещё тёплую «семёрку»...
Рифма, как раз, есть: кровь — часов. Безусловно, ответный вызов. Спустя неделю. Двойник пожелал занять моё место, уничтожив меня... А может, и вправду, сообщить в милицию? Нет, не нужно.
На этот раз Анатолий предполагал не спешить и попытаться выяснить, кто он? Зачем ему всё это? Необъяснимое спокойствие. Или апатия... В прошлый раз было хуже. Впервые. Сегодня нужно прийти на место ровно в одиннадцать. Не выглядеть сосунком, как в прошлый раз.
Вечерний свет набережной десятком метров выше этого пятачка достаточен, чтоб, не напрягаясь, видеть скалу справа, море — слева, песок, усеянный мелкой галькой, и сидящего на земле лицом к нему Двойника. Получилось, что они поменялись местами.
Тот, второй, встал и произнёс дрогнувшим голосом:
— Стой, твоё место — вон у той банки слева!
Как он неоригинален, повторяет...
Повторяет.
Он повторяет всё слово в слово! Сейчас скажет: «Стреляем на счёт «три»!
— Стреляем на счёт «три»!
Вот что потрясло его вечером! Почерк. Точная копия. Как всё, что связано с двойником. Точные копии, и сам он...
Перевёртыш. Анатолий смотрел на себя — каким он был неделю назад. Страшно! Но ведь неделю назад я выстрелил на счёт «и» между «два» и «три»!
— Раз!
Рука метнулась к пистолету. Сейчас у тебя не получится. Вырвав его из-за пояса, он прицелился точно в лоб Петелину-2. А у тебя мысли другим заняты. В это невозможно поверить!
— Два!
Выстрел.
— Три-и-и... — сдавленно и длинно прошептал Анатолий и, падая, всадил пулю уже куда-то в песок... а потом услышал, угасая, глухой удар упавшего в двадцати метрах от него другого тела. Но тот Петелин, второй Пете... тот, другой... он... он упал не от пули... я упал не от пули...
...знать, что преступник наказан...