От шести до восьми. Счастливое детство. 3.
Лето 1948 года
Впервые лозина стала неотъемлемой частью моей жизни, как только я смог уходить один из дому (деревенского), чтобы прогуляться по крутому склону вниз к речке, где часами не вылезал из ледяной воды переката, ловя руками под камнями огольцов. Через перекат были проложены две вереницы крупных камней, по которым взрослые перебирались на другую сторону реки, где затем нужно было подняться по обрывистому склону в прогале между зарослями лозы. Но подняться, даже без ноши, на три метра вверх по отвесному глинистому склону после дождя было совсем не просто…
Между двумя перекатами было бучало – омут с очень вязкими берегами. До революции здесь была барская мельница. Но с нижнего края в бучало можно было заехать на телеге с бочкой. Затем, после наполнения ее водой, повозка поднималась по плавному серпантину наверх.
Помню, как мимо бучала пошла то ли лошадь, то ли корова и… завязла под самое брюхо. С большим трудом под брюхом бедного животного удалось провести вожжи, а затем и извлечь его из топи усилиями десятка мужиков.
Ниже второго переката глубина речки возрастала до метра и сужалась метров до трех, из коих половину прикрывали длинные ветви лозы, так что речка казалась совсем не широкой. И вот под этой крышей из лозняка обитали полчища мелкой рыбешки, называемой по-местному боявкой. (Ни в каких справочниках для рыбаков описание этой замечательной рыбки мне найти так и не удалось.) Питалась она в основном ручейниками, которыми было покрыто все дно речки и которые, похоже, являлись ее санитарами – ведь воду для питья брали ведрами из речки и в ней же стирали белье (отбивая его вальками на больших камнях), мыли в кошелках картошку и свеклу. А в старые времена, по рассказам мамы, в речке еще и мочили коноплю, отчего рыба дурела, после чего ее собирали с поверхности воду чуть ли не голыми руками.
Лозы было так много, что ее рубили и для плетения корзин, и для оград-плетней, и для обрешеток под соломенные крыши домов и сараев. А из длинных полосок коры даже плели канаты. В общем, лоза составляла немалую страницу сельскохозяйственной жизни. Ну а детям лозина в период своего цветения устраивала настоящий праздник. Ее аромат был сравним с ароматом мимозы, тогда мне еще неведомой. Но в голодной послевоенной деревне для нас важнее запаха был нектар светло-желтых пушистых соцветий, которые мы обсасывали: пусть не очень, но все-таки сладко!...
А еще в тот период из ее веток толщиной в сантиметр все ребята делали великолепные свистки. Для этого десятиметровый кусок ветки сначала слегка отбивали ручкой ножа, а затем в двух сантиметрах от одного конца делали вырез в форме галочки. После этого стержень легко выталкивался из коры, и от него оставляли только двухсантиметровые концы-пробки. И у той пробки, которая будет ближе к вырезу в коре, снимался двухмиллиметровый слой. После чего обе пробки вставлялись на свои места в трубку из коры. Свисток готов. Для особого шика внутрь свистка клали горошину или чечевичину, и тогда свисток превращался в милицейский.
Тревожное впечатление в моей памяти оставила небольшая аллея древних корявых, обветренных и обломанных лозин с множеством дупел на берегу речки. Их называли Афонинскими – по фамилии крестьянина, жившего в ближайшем доме. Тревожность этого места вызывалась следующими обстоятельствами. Прежде всего, это две пыточного вида узкие будки, которые служили для окуривания сернистым газом туловищ чесоточных лошадей. У каждой будки было по две пары дверей. В одной из пар был вырез для шеи лошади, благодаря которому лошадь могла дышать чистым воздухом, но не могла удрать от ветеринарной экзекуции. (И потому ужас от гильотины я испытывал задолго до того, как узнал об этом «санитарном» изобретении из учебников по истории…)
А еще, по непонятной мне причине, под лозинами никогда не было видно людей (может быть, потому, что днем все были в поле, а поздно вечером встречали с выпаса скотину). И даже нам, детям, почему-то не хотелось играть в этом месте. А вот все другие ветлы всегда привлекали возможностью по ним полазить.
Однажды под крайней лозиной я увидел странного музыканта: музыка лилась из деревянного ящика, если крутить установленную сбоку ящика ручку. (Через много лет я узнАю, что инструмент называется шарманкой.) Но одна загадка так и не была мною разгаданной: для кого играл шарманщик, если на улице никого, кроме меня, не было?..
Как ни странно, я помню лишь единственный клен в России – в палисаднике у Мухиных. С точки зрения семилетнего ребенка это был просто сказочный клен, потому что с некоторой осторожностью на него можно было перебраться прямо с крыши дома и наоборот. А еще в тени клена было намного прохладнее, чем под любым другим деревом.
Венки из цветов ромашки поповника были повсеместно обычными. Но однажды на голове деревенского парня я увидел венок из листьев клена. Венок выглядел настоящей царской короной, а парень, как я сейчас определил бы, – Цезарем.
Одним из самых важных моментов в моей жизни является память о запахах трав, деревьев и предметах, окружавших меня в дошкольном возрасте. У меня такое ощущение, что мое обоняние было абсолютным, как у собаки. Я мог различить по запаху все части растений, все металлы, все виды снега и льда, людей… И это одна из самых больших радостей в моей жизни. (Вот почему я сочувствую людям, которые табаком и алкоголем убивают свои аппараты обоняния и вкуса.)
***
…В июле опять стояла сильная жара, и однажды кто-то сообщил, что в Устье – пожар. Я побежал на другой конец деревни. Люди по стометровой цепочке передавали друг другу ведра с водой от речки к домам. Но что такое ведро воды против соломенных крыш?! Пожар уничтожил один за другим семь домов. На месте беды в истерике бились погорельцы…
Но жизнь продолжалась, и я жил в своем русле. Несмотря на мою физическую слабость, у меня был точный глаз. Как, наверное, и многие дети, я бросался камнями. Однажды в этой опасной забаве я угодил камнем моей соседке-одногодке Лиде Соколовой в лоб. Естественно, тетя Оля, Лидина мама, рассказала о случившемся бабушке. Однако она меня не била, но как-то проникновенно и ненавязчиво сказала, что в людей бросаться камнями негоже. (Следующий мой камень будет только через четыре года – в лобовое стекло грузовика…)
Никакого сексуального воспитания детей в наше время не было – все познавалось на улице от более старших детей. До маленьких детей информация доходила в весьма своеобразной форме. Однажды с четырьмя девочками от пяти до девяти лет мы оказались в нашем огороде за хлевом. И тут одна из них предложила: «А давайте по-матушки!» До этого выражение «по-матушки» я слышал только в значении «ругаться матом». Но девочки, по-видимому, имели в виду что-то другое.
Из находившейся вблизи охапки соломы сделали ложе. Какая девочка легла первой – уже не помню, ибо ни к кому из них не питал никаких чувств – ни хороших, ни плохих (впервые влюбился я только в пятом классе). Однако по неопытности я не попал куда надо, а потому ничего не получилось, но запомнилось ярко, с мельчайшими подробностями… Любопытно, что никто из детей не имел ни малейшего понятия о предосудительности такой «игры». А если бы такое случилось лет через пять?..
Стоит заметить, что если бы этот эпизод описывал взрослый очевидец, то, без малейшего сомнения, он использовал бы для него весьма резкие выражения. Мир детей и мир взрослых – это две очень разных планеты… И еще: я не встречал описание становления сексуальности у детей от первого лица. По-видимому, причиной этого является то, что взрослые берут на себя ответственность за свои поступки в детском возрасте. В отличие от других людей, я подписываюсь под ответственностью за свои поступки лишь с возраста тринадцать-четырнадцать лет – когда задумался о выработке своей системы ценностей по собственной инициативе. И на себя, каким я был до тринадцати лет, смотрю как на совершенно другого человека.
***
Хлев был невысоким. Он был сложен из известняка и покрыт толстым слоем уже подопревшей соломы. В его нижнем крае было множество дыр, в которых гнездились воробьи. Засунув в дыру руку, можно было достать яйца или нащупать птенцов.
Насест для кур в хлеве выглядел в виде ряда тонких жердей в углу овечьего загона. Но для кладки яиц куры забирались под крышу, где на часть стропил были положены слеги, на которых хранилась солома для подстилки животным. Лазить по «чердаку» хлева было необычайным удовольствием. В холодную погоду там было тепло и уютно. Иногда в соломе можно было найти яйцо. И чтобы предотвратить кладу яиц за пределами «гнезда», бабушка утром ловила и щупала кур, засовывая им палец в анальное отверстие (этим «искусством» быстро овладел и я и сообщал бабушке, какие из кур сегодня снесутся), и если курица был «на сносях», то ее сажали в корзину с соломой, накрытой другой корзиной...
Чердачная часть хлева привлекала меня еще и тем, что в ней, прямо под самой кровлей, находились две дедушкины наметки с длинными, четырехметровыми, шестами. Глядя на них, я мечтал о том времени, что когда-нибудь снова пойду с дедушкой ловить рыбу…
Продолжение следует.
===================
На фото: Речка Малынка через двадцать лет (1968 г.). Бучало (перед левыми кустами) сильно поуменьшилось. Но перекаты еще такие же, как и прежде. А к 2000 году все это место превратится в непроходимые джунгли. Справа вдали - сады Веневки.