Рядовой. Продолжение 2

***
Пришла пора рассказать о наших младших командирах, о наших сержантах.
Начнём также с первого взвода.
311-й. Старший сержант Олег Балановский. ЗКВ – заместитель командира взвода. Самый сильный из всех сержантов батареи. По крайней мере, если не самый сильный, то самый накачанный. Громоздким он был не только в телосложении, но и в движениях. На слова же он был скуп неимоверно. И произносил так, как будто бы кто-то заставлял его это делать; а если бы не заставляли, то и не говорил бы совсем. И улыбался он так, словно кто-то тянул за ниточки уголки рта. Глаза же его были бездонны и пусты, как пересохшие колодца и не выражали ничего.
О его помощнике, командире отделения, я, пожалуй, ничего писать не буду, потому, как он не играл никакой роли и не делал для меня погоды. К тому же, он уволился на второй месяц моего пребывания в учебке по приказу о студентах. Хотя я его отлично помню.
312-й взвод. Старший сержант Чёрный. Здесь я ограничусь тоже только внешностью, обо всём остальном – на ярких примерах.
Накачанный малый. По-другому не скажешь о его росте и фигуре. Голова его была хоть и типична, но всё, что находилось на ней (кроме волос и ушей), было нетипичным, а вернее, имело уменьшенные размеры. Волосы, брови и глаза соответствовали его фамилии. У него была характерная привычка: собирать свои маленькие губки и курносый маленький носик в пучок и шмыгать этим «пучком», двигая им то вправо, то влево. Хотя насморка я за ним никогда не наблюдал. Смеялся он редко и не заразительно, в основном улыбался. А его голос был похож скорее не на голос, а на звук заезженной перечёрканной пластинки, да к тому же крутили эту пластинку на стареньком граммофоне, отчего звук казался приглушённым и сдавленным. Командовал он тихо, не надрываясь. И в душе, наверное, тайно гордился тем, что вот, мол, смотрите, как я тихо командую, а они слышат и выполняют, и не дай бог, не выполнят…
Рассказ о его помощнике я тоже опускаю (студент).

313-й взвод. Старший сержант Кучеренко. «Кучер», как завали его все. По моим представлениям и предположениям в детстве он был худеньким и слабым мальчиком. Но ему надоели эти щелчки и обиды, он стал качаться и докачался до того, что его стали бояться до такой степени, что даже перестали уважать. Его в батарее не уважали почти все. Он стоял не только на должности зам. командира взвода, но и на должности зам. старшины, т. е., был среди сержантов и старших сержантов - самым старшим. Так вот, я так и не закончил мысль. Он был слабым, а стал сильным, но лицо его осталось прежним, с его губ так и не сошла эта защитная улыбка. На лицо он был смугл, на волосы черен, отчего белки его глаз чуть ли не светились. И очень хочется рассказать вам о его голосе. Он говорил так, как будто бы его душили слезы, и он вот-вот заплачет, и связки его готовы были сорваться в любую минуту. Позже я узнаю, что у него есть жена, дочь, что у него год назад умерла мать, и что он вообще-то неплохой парень.
314-й взвод. Сержант Кошкин (а впоследствии старший сержант). Широкоплечий статный парень со странной вышагивающей походкой, словно он ходит не для того, чтобы передвигаться, а для того, что бы вышагивать. Естественно, положение его головы было довольно-таки неестественно: она развернута по оси-носу и наклонена вперед, отчего он смотрит всегда исподлобья. Это настоящий военный парень, который знает Устав от «а» о «я», и знает, так же, много по части оружия, и с большой увлеченностью рассказывает о ружьях, пистолетах, карабинах.
Его помощник, командир отделения тоже студент.
Ах, черт! Как же я пропустил! Ведь я не рассказал о командире отделения 313-ого взвода. Младший сержант Казначеев. «Казначей» или «Казна», как удобнее. Этот – не студент! Довольно-таки интересный тип. Креп телосложением: не худ и не слаб. В движениях вальяжен и раскован. Особенно смешила меня его понтовая походка, словно бы он двигался не ногами, а двумя частями тела, левым и правым попеременно. Его лицо несло на себе отпечаток раннего старения. Оно было морщинисто и губчато. Такие лица бывают у тех, кто часто пьет до умопомрачения и дерется до умоотбивания. Он был горд не только своим умением прохаживаться, но и командовать. Я заметил сразу: армия – это схема, но человек рожден импровизатором. Даже самый закостенелый консерватор-кабинетчик и тот импровизатор. Он импровизирует, к примеру, на том, как он ставит свою роспись, как он принимает своих посетителей (сразу отказывает или немножко поиграет). Вот и командиры (особенно молодые сержанты) горазды на импровизацию при подаче команд. Что бы не быть голословным приведу несколько примеров:
 - Смирно! (Устав)
 - Смиррра! (Казначеев)
 - Смиряя! (Черный)
 - Сира! (Коцюбайло)
 - Равняйсь! (Устав)
 - Риняйсь! Раняйсь! Няййсь! Раяйсь!
 - Отстваить! (Устав)
 - Осить! Савить! От(пауза)ставить!
Разойдись! (Устав)
 - Ризийсь! Рийсь! Ризись!
И так далее, и тому подобное.
Казначеев обладал даром самозабвенно подавать команды. Природа не обделила его зычным раскатистым голосом, пропитым и прокуренным вдобавок.
315-й взвод. Сержант Бузиков. «Буза». Почему-то вспоминая его, я вспомнил про Джоконду. Уж, кажется, к чему? Но вспомнил я вот почему. У Джоконды все части тела и лица взятые в отдельности не так уж и красивы, но в целом он, пусть не совершенство, но идеал. Так же и у Бузикова: толстые щеки, выпученный живот, одутловатая попка, все это в отдельности вызывало по крайней мере смущение. Но все это вместе взятое было как будто создано друг для друга. Еще я запомнил его глаза. Его взгляд западал не только в душу, но и в поддушье.
Его помощник командир отделения младший сержант Макеев. «Макей». На гражданке, в дворовой компании, такие парни обычно являются штатными шутами (только не в плохом понятии этого слова, а в хорошем), острословами и прикольщиками, «душой» компании. Больше всего в его внешности меня поразила его физиономия. А на лице меня больше всего смешил не его полупьяный взгляд, не его бантик из толстых губ, а его нос с огромной горбиной. Однажды я сам себя навел на такую мысль, что не глаза – зеркало души (как утверждает большинство), а нос. Именно его горбинка выражала всю его сущность – выпукластую и наплевательскую. А у глаз его было только одно состояние – безразличие и идионовсекчертование.
И, наконец-то, мой 316-й взвод.
О сержанте Коцюбайло Евгении Степановиче я могу рассказывать часами, поминая его добрыми словами.
Это статный красивый мужчина (почему мужчина? Потому что имеет жену и дочку), пропорции его тела были правильны и логичны. Хотя его немного портила походка: чуть отдавшись назад, но это подчеркивало его величавость и статность командира. В его лице, как в зеркале, отображались все его чувства, которые сменяли одно другое, как меняется караул у мавзолея – размеренно и четко. Но одно чувство присутствовало в его полуприкрытых глазах, правильном классическом носе, в губах (у которых верхняя их часть топорщилась чуть-чуть вперед), это чувство притягивало и создавало спокойствие, это - его доброта. Даже, когда он делал злое и надменное лицо, сквозь эту маску, как сквозь асфальт, прорастала улыбкой его душа, мягкая и добрая, как зелень.
Теперь опишу второго моего командира. Младший сержант Кравцов. «Гусь» - такое прозвище он получил с первых же дней учебы и службы. И пот почему. Все вы наверняка помните кино «приключения электроника. Все смотрели? Помните, там был такой Макар Гусев? Так вот, полная копия – что тот, что этот. Даже ухмылками схожи. Только у Макара Гусева были рыжие завитушки, а у нашего Вовчика Кравцова рыжие вьющиеся волосы. Это легко представить, если облить завитушки водой. Вовчик – это простой, натуральный кубанский казак, с солеными мужицкими шутками, подколами и замашками во всю степь. Когда я смотрел на его фигуру, то мне все время казалось, что в руках он постоянно носит с собой шестнадцатикилограммовые гири. Его плечи были настолько покаты, что образовывали между собой угол в 90 градусов. Натура же его была добра и открыта, застенчива и чуть-чуть высокомерна. Но на то он имел полное моральное право, т. к. отслужил в армии на полгода больше нашего.
И в заключении своей картинной галереи мне необходимо нарисовать вам портрет нашего старшины; человека, от которого зависит наше материальное благосостояние. Эту роль у нас в батарее исполнял прапорщик Пипченко.
Между нами солдатами говоря, просто – Пипа. Это человек с горькой и озлобленной натурой, который в 28 лет выглядел на все 40, который каждый божий день заливал свою злобу водкой и только тогда чувствовал себя посвободнее; который каждый божий вечер пёр тяжелую сумку домой в семью; который улыбнулся впервые на моих глазах только за день до отправки, когда уже подходили к концу распределения; он, наверное, уже не мог сдержать того счастья от сваливающейся с плеч горы дел, забот и хлопот. Я даже не хочу и не берусь описывать его внешность, потому как до сих пор не могу поверить, что ему было всего 28 лет.
Советский прапорщик – это не профессия, и даже не призвание, и даже не состояние души (о душе здесь речи и не идёт), а, скорее всего, это состояние характера и ума, наличие изворотливости, пронырливости, связей и двух звездочек по обеим сторонам головы.
Я как-то случайно узнал, что «прапор» в переводе с украинского значит – знамя, а «прапорщик» - знаменосец. Но это было в старину. Но время летит, время меняется. Теперь им приходится носить не только знамя, и не столько знамя, а наворованное мясо (это я про зав. столовыми), наворованные матрацы, одеяла и т. п. (это я про старшин), наворованные…, …, …, …, …, …, …, …, …, …, …, …, …, (это я про зав. складами). Думаю, можно дальше не продолжать. Но я опять же не хочу злоупотреблять и не имею при этом ввиду всех прапорщиков, случаи яркого и явного обнагления редки. Но будь ты даже самым честным прапорщиком, тебе все равно не уйти от соблазна. К этому случаю вспомнилась мне одна фраза поварихи (соседки моей по подъезду): «Да что же это я? У хлеба жить – да без хлеба жить!» И несла домой этот «хлеб» каждый день и все ее считали хорошей хозяйкой, потому что ее семья не голодала никогда. И тут у меня возникает мысль, что наше общество превратилось в общество давайкиных и попрошайкиных. И эти давайкины разнесли всю страну по кусочкам в свои теплые квартирки. Отчего и получается что страна-то у нас нищая и голодная, а граждане-то этой голодной страны все время что-то едят! Но я опять же не хочу обобщать про всех в целом.
Итак, наконец-то можно подвести небольшую черту под этой частью. Я обрисовал в целом почти всех действующих лиц «трагикомедии «Учебка» и считаю, что теперь можно приступить к основной части.


***
Мы стоим разреженной шеренгой на окраине плаца. Только что мы полчаса к ряду изучали строевые приемы, отчего вспотели до невозможности. Солнце утысячеряло нашу вспотливость. Ноги, еще непривыкшие к сапогам, тупо гудят и поднывают. Портянки сбились окончательно и натерли уязвимые места и ступни.
Кто-то изнывающее спрашивает:
 - Товарищ младший сержант, разрешите портянки перемотать.
Кравцов победоносно ухмыляется. Еще немного усилий и на лице появляется мина снисхождения.
 - Закурить есть у кого?
Кто-то охотливо достает сигарету.
Кравцов по-театральному закуривает. Отходит чуть назад и садится на траву.
 - Сразу привыкайте, мужики, к армии. Это вам не детский сад, здесь с вами нянчиться не будут. – начинает он говорить разъяснительно-дружелюбным тоном, - в Уставе есть даже статья такая: «стойко и мужественно переносить все тяготы и лишения воинской службы». Вот и «переносите».
Он говорит что-то еще и еще. При этом щуря глаза и озабоченно глядя по сторонам, как будто бы мы стоим по всему плацу и при этом выделяя главные слова жестом кисти, напоминающим «о,кей».
Он говорит и говорит, а я уже не слежу за его словами, а читаю в его словах и глазах его внутренний монолог:
«Какие же вы еще салабоны и доходяги. Все-то вам объясняй, всему-то вас учи». Его речь кончается спасительной фразой:
 -5 минут – перемотать портянки на месте.
В голову мысль: «А как это – не сходя с места?! Но делать не чего. Снимаю сапог, кладу голенищем на землю, ступаю на голенище ногой и перематываю портянку, которая похожа на скрученную веревку, обвитую вокруг ноги.
 - Закончить перемотку портянок! – он докурил сигарету, - Становись! Равняйсь! Смира!

***
Взвод у нас был солдатским и поэтому почти вся черновая работа лежала на нас. Насчет работы мы были затычками. Хотя и сержантские взвода тоже сачка не давили.
Сейчас наш взвод подметает закрепленную за батареей территорию. В моих руках какой-то развалюха-веник, но за неимением лучшего я подметаю этим. Я вдруг замечаю идущего мимо капитана, который привез меня сюда. Во мне вспыхивает необъяснимое чувство при виде родного лица:
 - Здравия желаю, товарищ капитан! – говорю я как можно оптимистичнее, щурясь от облучающего беспощадно солнца.
 - А, здравствуй, здравствуй! Ну, как ты тут! – говорит он с немножко натянутой улыбкой, и я вижу, что ему, в принципе, безразлично, и он спросил только ради приличия и знакомства. Но я не обижаюсь:
 - Да, ничего. Вроде все нормально. В батарею я хорошую попал, спасибо Вам! – говорю я без ложной благодарности.
 - А какую?
 - 31-ую, товарищ капитан! – говорю я ему уже вдогонку, т. к. наша беседа длилась, пока он проходил мимо меня. Видать, он спешил куда-то и ему было не до меня. Но я не обижаюсь. Грех обижаться на человека, который показался и оказался добрым и справедливым.
…Через некоторое время мы с Кравцовым стоим у подоконника в нашем отсеке. Он узнал от меня, что я хорошо печатаю пером и тушью, и посему приказал мне подписать фамилии на бирках (это такие деревянные планки, на которых пишется фамилия владельца противогаза или ОЗК, а потом эти планки пришиваются на противогазную сумку или же на сумку ОЗК). Он мне что-то объясняет, я ему о чем-то рассказываю, но я замечаю, что смотрит он на меня как-то не так: подмигивающее осторожно, даже чуть-чуть опасливо, словно бы я что-то скрываю от него.
Наконец все проясняется:
 - А что за капитан, с которым ты разговаривал? – не выдерживает от напирающего любопытства Вовчик.
 - Какой капитан? – придуриваюсь я.
 - Ну, помнишь, мы еще подметали территорию? – сгорает от нетерпения он.
 - А-а-а… Так это просто знакомый, он привез меня сюда. – успокаиваю я его, и необычайный свет его голубых глаз, обсаженных рыжими морковками-веснушками пропадает. Он успокаивается.

***
Я жду от мамы письма. Я очень жду от мамы письма. И потому пишу ей каждый день. Но почему-то вот уже вторую неделю нет от нее ничего. Сколько дум я передумал ожидаючи. В батарее у нас был назначен штатный почтальон, который ходил на почту и получал на нашу батарею письма, газеты. Это был длиннорослый Алеха Алексеенко со скрипучим голосом, словно кто-то на связки ему насыпал речного песка. Он приходил после обеда и каждый раз с ним приходила моя теряющая в весе надежда на письмо. Но Алеха не дал ей умереть от голода и жажды. Она напилась. Да так, что вода аж через край пошла в виде слез радости.
Но перед этим я сидел в общей колоне на центральном проходе. Было воскресенье или суббота – уже не помню. Но час солдатского письма, который шел сейчас, был у нас по выходным дням. Письма Алексеенко раздавал нашим сержантам. А потом уж они раздавали их нам. Раздача эта происходила несколько необычным образом. За каждое письмо нужно было или подтянуться 10 раз, или отжаться от пола 20 раз, или же присесть 30 раз. Когда приходил перевод, то число отжиманий было написано перед словом «руб.»
Кравцов сидел сбоку от нашей колонны, в отсеке, равномерно распределяющей пасту по бумаге и вкладывая в свои иероглифы самые теплые и нежные чувства. Он только что взял наши письма и просматривал их.
 - Коврижных! – вдруг вырвалось у него и лицо его озарилось издевательской улыбкой.
Его фраза вырвалась и стукнулась о мою убийственно-наивную улыбку. Моя шея вытянулась оттого, что голова моя хотела улететь от счастья, но шея прочно держала ее, соединяя с туловищем, которое тоже начало подниматься от наполнившей меня радости, как гелий поднимает воздушный шарик. Я не знал, что мне делать. Но улыбка моя была настолько убийственной и сумасшедшей, что Кравцов без всякой «раздачи» вручил его мне. Я прочитал его, как выпил стакан терпкого и холодного вина, из которого мне запомнилась только первая и последняя капли: «Милый мой Сашенька, здравствуй!» «Самое дорогое в доме это твои письма, сынок».
И я полетел во времени, распростерши руки, воображая себе крылья!
Это было соприкосновение со счастьем.
Никогда еще слезы радости не жгли так горячо и жестоко мои осунувшиеся щеки!

***
 - Шаго-о-ом ма-арш! – сипит растянуто Казначеев и вся наша батарея, все шесть взводов по 30 человек в каждом, как по мановению волшебной палочки приходит в беспорядочное движение, начатое, как водится, с левой ноги.
Мы проходим мимо нашего дивизиона, огибаем куб здания и заходим за него. Здесь находится УМБ (учебно-материальная база) 3-го дивизиона. Это маленький городок-тренажер, включающий в себя еще более маленькие городки – медицинский, тактический, по ОМП и т. д. Мы доходим до середины УМБ и располагаемся за партами на недавновыкрашенных скамейках. Это, своего рода, класс на свежем воздухе. «Вот что бы в школе так», - подумалось мне, и я стал наблюдать за окружающим меня мирозданием, состоящим в этот час из светлых и густо-контрастных кирпичиков: солнце – белое, небо – голубое, деревья – зеленые, забор с колючей проволокой – серый, а с другой стороны, напротив, учебный корпус – серый, рамочки на планшетах – желтые, парты – светло-зеленые, мы – зеленые и лица наши ярко-розовые и улыбающиеся.
 - Объявляю конкурс на лучший анекдот! – громогласно заявляет Казначеев. Это после получаса жестковатых мужских шуток в наш адрес и попыток завязать конструктивный диалог с младшим сержантом Казначеевым.
Все немного оживились и напряжение, повисшее в раскаленном от солнца воздухе, спало. Те, кто посмелее, начали разгонять скуку и жару. Скука рассеялась моментально, только прозвучали первые анекдоты. Но жара, которая, как мне казалось, сконцентрировалась именно над нами, заставляла нас время от времени снимать пилотки и вытирать ими соленый пот, облизывать пересохшие губы и искать глазами тень, а вместе с ней и спасение от жары.
Но тени от деревьев были чуть в стороне, а анекдоты с каждым разом становились все смешнее и смешнее. И поэтому все терпели, что бы посмеяться и отвести душу.
Но жара томила.
Голос подали первые невыдержавшие. Кто-то попросил разрешения сходить попить, и получил резкий отказ. Жаждавший не унимался и сказал, что он и всей батарее принесет ведро воды. Но Казначеев был наигранно жесток и жёсток. Наконец он попытался объяснить причину своей неумолимости:
 - Разве вам самим не интересно проверить себя? Сможете вы выдержать жажду? Да вам же самим будет потом легче переносит жажду, стоит только один раз перетерпеть. Что вы перетерпеть не можете? Вы сейчас пойдете туда, а если там комбат или Улизко? Если они вас за жопу схватят?
На него градом посыпались бесчисленные уговоры, зубодавания, зарекания, мольбы, просьбы, обещания и …он, наконец, соглашается.
Двое уходят за водой.
Возвращаются они, конечно же, не с ведром. Что-то бледно-прозрачное с желтоватым оттенком в целлофановом пакете оказывается в руках у Казначеева. Он прокусывает дырку в пакете и начинает пить большими глотками. Все заворожено смотрят на его театральную позу, лицо, обращенное к небу и на прозрачную мечту, ускользающую в его широко разинутый рот. Закончив пить и окончательно захлебнувшись, под конец он обливает себе лицо. Гул недовольства проходит средь нас. Это его еще больше веселит.
В пакете осталось почти половина из того, что было.
 - Ну, кто желает? Подходи! – высокомерно спрашивает он и окатывает нас всепобеждающим взглядом, словно бы в руках у него находятся наши жизни.
Встают первые невытерпевшие. Их становится все больше. Для Казначеева эта потеха даже смешнее анекдотов.
Я остаюсь на месте и решаю проверить себя на выносливость.

***
Наступил первый день занятий по специальной подготовке.
Вот мы уже в сером учебном корпусе. Минуем желтые паркетные коридоры. Вот мы и в классе. Это кубообразная комната с кафедрой-пукльтом, доской-книжкой, плакатами и схемами на стенах, с аккуратными светло-шоколадного цвета партами, оббитыми алюминиевыми уголками-рейками.
Мы ждем учителя, с любопытством озираясь по сторонам.
 - Смир! – произносит Старый и все подрываются со своих табуреток. (почему я так называю Коцюбайло я объясню попозже, а пока на будущее просто имейте ввиду, что если я говорю «Старый», значит имею ввиду сержанта Коцюбайло).
В класс входит майор.
 - Здравствуйте товарищи! – говорит он, улыбаясь из-под светлых пушистых усов.
 - Здраве желая, товари майор! – говорим мы.
 - Вольно! Садись!
 - Вольно! Садись! – дублирует Старый.
Все садятся и смотрят на улыбающегося майора.
Начинается первое знакомство. Он называет фамилию, хозяин этой фамилии встает. Он оглядывает его. Находит какие-нибудь недостатки. Или же не находит таковых и говорит «Садись!» Надо ответить «Есть!» и четко сесть. Вот и все знакомство. Затем он начинает объяснять, какую мы выбрали специальность, какое ответственное дело нам поручено. Он буквально порхает от стенда к стенду. Объяснения его настолько просты и легки, что эта учеба кажется не занятием, а простым развлечением. У меня возникло ощущение какого-то легкого полета после этих занятий. Но мы его видели в первый и последний раз. Потом у нас еще не раз сменятся преподаватели.


***
Непременным условием строевой слаженности подразделения или взвода должно быть хорошее исполнение песни. Но о каком хорошем исполнении может идти речь, если у нас вообще песни не было. Батареей мы песню мало-мальски разучили и звучала она более менее сносно:

       Шагает ночь к рассвету.
       Труба зовет в поход.
       Солдат страны Советов
       О Родине поет.
       Безусые комбаты
       Ведут своих орлят…

Это поет, а вернее всего горланит, 313-й взвод, т. к. они находятся посередине колонны и слышно одинаково хорошо в обоих концах. И тут подхватывает уже вся батарея:

       Когда поют солдаты,
       Спокойно дети спят.
       Когда поют солдаты,
       Спокойно дети спят.

Зачастую передняя оконечность и задняя не слышали друг друга в общем гуле и потому происходили, режущие слух, накладки. Например, наш взвод кончал только еще первую фразу на «даты», а первый взвод уже затягивал слово «спокойно».
Это приводило в некоторое помешательство и раздражение старшего сержданта Кучеренко, который по обязанностям зам. старшины водил батарею.
 - Стой! (Путана)! Ублюдки (изначиованные)! Вы что, друг друга уже не слышите. – его голос был похож на завывания бабы, срывчатый и тонкий, - Мы можем пойти на плац потренироваться! Равняйсь! Смира-а! С места, с песней, шагом марш!

       Шагает ночь к рассвету.
       Труба…

 - Стой!

       …зовет в поход.

 - Стой! (Путана)! Вы что в уши долбитесь?! Койоты (изначилованные)! Движение начинается одновременно, как первая шеренга первого взвода, так и последняя шеренга шестого взвода. Что не понятно? Равняй! Сира! Шагооом марш!
Нам, последним, опять приходится топтаться на месте, но при этом, высоко поднимать ногу, изображая строевой шаг. Со стороны это выглядит довольно смешно.
Кое-как батарейная песня звучала. Но взводной песни у нас еще не было. А сроки поджимали.
И вот уже выстроили 31 батарею для проверки песни. Проверяет сам подполковник Улизко.
Вот уже пошел образцовый 311-й взвод. Грянули какую-то походную.
312-й тоже что-то завыл.
 - Так, что будем петь, вы решили? – оборачивается к нам Кравцов с претензионной рожей, как будто мы о чем-то договаривались, - Время идет. Давайте живее, живее! Ну?
 - «Катюшу» все знают? – это уже я высунулся.
 - Да, все, все.
 - Да ну, «Катюшу»…
 - Да, давай её. Тебе не (одна разница). Сейчас перед Улизко пройдем, а потом чего-нибудь выучим.
 - Так, давайте, построились! Равняйсь! Смирно! Шагом марш! Песню запе-вай!

       Расцветали яблони и груши.
       Поплыли…

 - Отставить песню! – отрезает громогласно Улизко. Видать, это очень выигрышная песня и мы уже третьи, кто пытается ее запеть, - Плохо, очень плохо! Вам должно быть стыдно, товарищ младший сержант, за своих подчиненных.
Мы минуем Улизко. Кравцов оглядывается:
 - Вы что, не можете как следует запеть что ли? Придется вас тренировать и тренировать, – как бы сам того не желая, говорит он.

***
И вот мы уже сидим в своем отсеке, возле шинельного шкафа - с одной стороны, и кроватями – с другой. Немножко тесно. Но эта теснота как-то сближает. Кравцов сидит напротив нас:
 - Ну, что, какую песню будем петь?
Кто похитрее, сразу состроили озабоченные рожи и что-то начали предлагать. Но это были какие-то революционные или же военные песни, которые мало кто знает, а если песня известная, то ее кто-то уже поет. Наконец, все остановились на моем предложении разучить песню «Товарищ, Время».
Я вспоминаю слова. Потом диктую их всем. У Кравцова на лице озабоченная и недоверчивая мина. Ему кажется, что эта песня не очень подходит. Но за неимением лучшей…
 - Ну, спой ее теперь всем, - просит он, - Как она должна звучать.
И вдруг во мне вспыхивает чувство, которое я ни как не рассчитывал ощутить здесь, в армии. Это трепетное чувство соприкосновения с аудиторией, со зрителями, с их глазами, изучающими тебя с любопытством, с их ушами, слушающими тебя очень внимательно. (И откуда ж мне было знать, что чувство это я испытаю еще не раз). И я запел. Я сразу же нашел себе глаза, в которые смотреть. Это были черные угольки какого-то узбека. Они с интересом смотрели на меня, и прятались, время от времени, и загорались снова.
Какой-то парнишка с улыбчивой миной пересел с заднего ряда поближе ко мне. И принял непринужденную позу; руки за голову, ногу на ногу. Казалось, что он уже не замечал всего, что окружало. А пел я, как учила меня,Татьяна Ивановна, с отношением, с отражением на лице каждой строчки, каждого чувства и мысли в песне. Я закончил.
Кравцову явно понравилось – это было видно по его лицу. Тут он перевел глаза на непринужденного парнишку, который продолжал заворожено улыбаться, и переводил взгляд то на меня, то на Кравцова. Гусю это явно не понравилось и он промолвил, продолжая все-таки улыбаться:
 - А ты че так расселся? Что, у себя дома что ли? А, ну-ка, сядь на место.
 - Хорошо, я сяду.
Он пересел на задний ряд, продолжая наблюдать за мной, по-страусиному вытянув шею.
Мы договариваемся, что куплет запевают двое-трое, а слова «Товарищ, Время! Товарищ, Время!» и повторения - всем взводом.
Я опять начинаю. Все, уткнувшись в свои записи и шевеля губами, следят за текстом.
 - Вот, это хорошая песня. Молодцы!
 - Смирно! – очухивается Кравцов.
Это был Улизко. Вот его уже нет, но все продолжают ошалело стоять.
 - Садись! – отходит Кравцов, - Ну, раз Улизко сказал, что хорошая, значит, ее и будем петь.
Видимо, для полного успокоения Кравцову не хватало только этих слов Улизко. И вот они прозвучали, и Кравцов успокоился полностью:
 - Продолжай.

***
Я думаю, что настала пора познакомить вас и с этим «узбекским угольком», и этим «непринужденным парнишей», и со всеми остальными братьями, с которыми мне пришлось прожить бок о бок в одном взводе. Мы вместе шагали в одном строю, вместе смеялись и вместе ели из одного котла (в прямом смысле слова). Все мы делали вместе. И только каждый думал о своем, оставшемся дома или ждущем его впереди.
О первом, кто попался мне на ум, оказался Эдик Мишкиян. Человек , с которым мне выпало счастье прослужить, пройти Мышанку и с которым я попал в Винницу. Сейчас я объясню почему – посчастливилось.
Это как раз тот случай, когда человек в свом развитии опережает возраст. Но я не могу сказать, что он гармонично развит. Достаточно сказать, что за всю свою сознательную жизнь он охотливо и без чужого побуждения прочитал только одну книгу, про Ковпака. Он опередил свой возраст в знании жизни, в умении жить, «крутиться», как он говорил сам. Эдик – это армянин по национальности и по духу. Хотя всю жизнь он прожил на Украине, в городе Кременчуге. Губы пухлые, нос с чисто армянской одутловатостью, карие, почти гипнотические глаза, смолисто-черная кудрявая шевелюрка – все это несет на себе южный дух.
Громов Леша. Особенно занимало меня его лицо. Оно было нормальной формы и размеров, но все, что находилось на нем было невероятно большим: толстые широкие губы, растягивающиеся почти до ушей и оголяющие при этом желтые зубы-блюдца; большие, даже выпученные время от времени, глаза и широкий расплющенный нос.
Мордык Вадик. Белобрысый парень с медно-розовой кожей лица. Это был единственный человек во взводе, с кем я мог поговорить о музыке, о современных молодежных ансамблях типа «Кино», «Аквариум», «Зоопарк», «Алиса», «ДДТ» и т. д.
Никифоров Сеня. Одессист. Я думаю, что не надо объяснять, кто был такой Дед Щукарь из «Поднятой целины». Так вот Сеня был наш взводный (а потом и батарейный) «дед Щукарь». Это был объект насмешек, приколов и «наездов». Все валилось у него из рук. Он был из разряда людей, которым не везет по жизни; на них какая-то божья отметина – ничего у них не получается как нужно, за что они не возьмись. Типа Лариосика из «Белой гвардии» Булгакова. Таким был наш Сеня. Сеня Никифоров. «Ни кефир, ни сметана, а (черт) знает что такое» - любили мы повторять. Божья отметина на нем проявлялась буквально во всем. Ну, начнем хотя бы с телосложения. Видимо, его обижали уже с детства. И тогда он решил стать сильным. Начал качаться. Но совершенно бессистемно и неразумно. В результате его тело стало раздутым, и в разных местах по-разному. К примеру, его руки согнулись в локтях и раздвинулись от тела и закрепились в этом положении, приняв его за нормальное. Его спина превратилась в сгорбленную мышцу. Шея его настолько закрежестилась, что редко когда позволяла голове принимать нормальное положение. И, в общем, он был довольно скован и закрепощен во всех движениях.
Теперь возьмем его лицо. Это вечно блуждающие глаза и потусторонний взгляд. Они всегда выражали какую-то аморфную грусть, притупленную тоску. Этот вытянутый бержераковский нос. А эти губы, похожие на два расплюснутых клубня молодой картошки. И, наконец, сама грушевидная голова, облитая сверху молочными жиденькими волосиками.
Тон его голоса был тоже не без странностей, жалостливый, захлебывающийся, волнующийся, заикающийся и чуточку еврейский. От Эдика я узнал, что таких людей называют «замороженными». И это очень точно подходит к Сене. Все его движения были словно после долгого оцепенения и он никак не может отойти еще от этого.
Конев Юра. Мой сосед по кровати. У нас были двухъярусные кровати. Я спал наверху, а Юрик внизу. Описывать его я особо не буду. Только скажу, что это был деревенский парень, переболевший в детстве рахитом. Это видно по его двушаровой голове и неразвитой впалой груди. Говор у него был ёкающий.
Жанпейсов Бахыт. Я его называл Баха. Это казах с широким плоским лицом. Он был очень трудолюбив и смешлив. Смеялся он как-то сипло, но очень заразительно.
Тукенов Омиртай. Тоже казах и друг Бахи. Боксер. Об этом говорят его вытянутые руки, развитое мускулистое телосложение (но не накаченное, а именно мускулистое), и его лицо немного деформированное, приплюснутый нос, ошалелые глаза и резкая вспыльчивость.
Эфрос Серега. Он высь был подобием мышки-норушки. До безумия смешлив и смешон. Щупленький и кудрявенький, родственник режиссера Эфроса, таким он и остался у меня в памяти.
Пухальский Валера. Это полное подобие бобра: начиная со щек и кончая походкой.
Михненко. Взводный щеточник. Он всегда носил с собой маленький рюкзачок (но в пропорции с его телом он был довольно-таки приличный, и казался средних размеров), где были свалены наваксенные щетки, пустые банки из-под крема (редко, когда попадалась банка с кремом). Когда он с явным нетерпением снимал рюкзак, то на спине у него оставался след от проваксенного рюкзака.
Я уже сказал, что он был маленького роста. Видом он был похож на обыкновенного казака, только маленьких размеров. Уменьшению не подвергались только его брови, сросшиеся и смолистые. Из глаз его, все время сощуренных и морщинистых, сочилось одиночество.
Саня Суэтин. Парень с Алтая. Да, какой он парень?! Мужик! Ему уже 21 год, а он еще только пришел в армию. Как и всякий человек из глубинки, сохранил в себе душевную чистоту. Эта чистота вылилась в его трудолюбие. Это был работяга от природы и умелец от ума. Даже в его движениях, мягких на глаз, сквозила прочность и надежность. Говор у него был тоже таежный. С непривычки было очень смешно. Говорил он так, как будто его слюнные железы реагировали не на вкус пищи, а на вкус слова. Отчего рот его был постоянно полон слюны, сквозь которую выплывали «пошто», «нехватат», «отседа», «че трогаш-то» и др.
Садиев. Казах. Комик поневоле. Не знал, чем выделиться и оттого в его капельках-глазах стояла все время досада и огорчение. Его лицо было изуродовано прыщами. По ночам во сне он занимался онанизмом. В армию попал на год раньше всех нас. По паспорту ему минуло 18, а по семейному календарю ему перевалило только за 17. Как он сам объяснял – когда ему меняли свидетельство о рождении на паспорт, то ошибочно приписали еще один год. Вот и получилось, что парень обогнал себя во времени. Но не в развитии.
Мелега Серега. Молдаванин. Кабанчик. Истинный кабанчик образом своим и подобием. Пухлый, толстомордый, сильный, редкозубый, крючконосый. Это был батарейный каптер. Каптерщики в батарее менялись каждый поток. Мы всем сердцем жалели и сочувствовали Сереге. Потому как начальник ему достался не из лучших. Как говорится – врагу не пожелаешь. Старшина Пипа. Я уже описал его. И вот вся его ненависть и злость в особые минуты гнева выливалась на Серегу в словесной и физической форме. Если верить Сереге, то он от него (Серега от Пипы) не услышал за весь поток ни одного доброго слова, а только приказные и матерные.
Помню, еще в начале. Что-то сидим мы в отсеке у окна. Тут на проходе появился Пипа. Увидел Серегу.
 - Ты че здесь сидишь? А! Ты должен бегать по всей части и все кругом (воровать)!
Сереги тут же не стало.
Осталось в памяти и его позывные для Сереги. Он театрально вдыхал воздух и открывал задвижки:
 - Мелехай! Мелехай!!
А теперь я хотел бы сказать несколько слов о молдаванах вообще. Раз уж я коснулся этого народа. Раньше (до армии) я относился к ним, как к обычному народу, так же, как, например, к украинцам, белорусам или же французам, без разницы. А здесь, в армии, я столкнулся с тем фактом, что эту нацию, как, к примеру, чукчей, относят к разряду второго сорта. Т. е., если один человек хочет сказать другому человеку о его недалекости ума, то он спрашивает: «Ты че, молдаванин что ли? Чукча обосранная!» Затем следуют взаимные улыбки и просьбы «не обижаться».
Назаров Алимхан. Узбек. Полнейшее олицетворение хитрости и скрытности. Недаром, об узбеках анекдоты ходят, как о самых хитрых людях и при том, очень изворотливых. Например: объяви, что на Марсе рынок открыли, так узбеки туда своим ходом доберутся. Он мне не нравился своей скрытностью. Первая серьезная стычка на почве этой неприязни у нас произошла за столом.
 - …Раздатчики пищи, встать!
Кто сидел посередине стола встали.
 - К приему пищи приступить!
Зал закипел. Забренчала посуда. Общее оживление и животный инстинкт захватил всех. Первый раздатчик раздавал какое-то подобие рисовой каши, а второй распределял белый и черный хлеб. Причем, белый ценился намного выше и потому раздавался в первую очередь и под строгим контролем. Я замечаю краем глаза как Назаров, под общий шумок и постоянное мельтешение рук над столом, прячет кусок белого хлеба под стол. Я пока смолчал. И тут по воле судьбы белого хлеба не хватило как раз мне.
 - Назаров, быстро отдал мне кусок белого хлеба, - сказал я как можно спокойнее.
 - Какой кусок? У меня только два, - и сощурил свои глазенки.
 - Свои ты можешь съесть, а тот, который у тебя под столом, лучше отдай.
 - Рот закрой! Че ты еще (разговариваешь)?! Не брал я хлеба никакого!
Тогда я выбираю другую тактику. До Назарова мне не дотянуться, а вот до его друга Каумбаева (тоже узбека, потому и друга) дотянуться могу. Я забираю кусок хлеба у Каумбаева. Лицо его загорается волчьей ненавистью.
 - Э! Одай хлэб! Зачэм хлэб забрал?
 - Можешь у друга своего Назарова взять. Может, он поделится с тобой лишним кусочком. А, Назаров?
Оба награждают меня презрительными взглядами и одновременно произносят:
 - Щёрт! Шакал! (это Каумбаев)
 - Вш-ш-ш (это, видимо, по-узбекски что-то вышипелось изо рта Назарова).
Ну, вот, я заочно познакомил вас и еще с одним моим сослуживцем, Каумбаевым. Оба они с Назаровым были небольшого роста, оба черные и кареглазые. Каумбаев отличался от остальных своей медлительностью, почти во всем – в еде, в движении, в разговоре. Это, видимо, идет он народных корней его нации. Такое ощущение, что и желудок его переваривал пищу медленно, как бы нехотя. Мысли его текли как вода в реке у ее устья. Всё в нём шло в совершенный разрез с той мелькающей, спешащей, летящей, стремительной обстановкой. Глядя на него, я немного успокаивался.
Куулар Орлан. Тувинец. Из малочисленной народности. Редкий экземпляр, собравший в себе Швейковскую наивность и народную сметливость. Тоже, как и Сеня, мишень для приколов и «наездов». Особенно прикалывали всех его размашистые (в разные стороны) движения на строевых подготовках. Когда он ноги выбрасывал, причем неразгибая в колене, когда он руку заносил вперед, так словно хотел ударить сам себе кулаком по плечу, в строю вспыхивал оглушительный смех. Старый сам не мог удержаться от смеха, но все же укорял: «А сами-то вы как ходите? Не лучше ни чуть!»
Муканов. Казах. Однажды Старый спросил его, как по-казахски будет «свинья», он сказал, что «шашка». С тех пор он его иначе и не называл. И недаром, потому как его курносый и приплюснутый нос был похож на пятачок, сало выпирало у него ото всюду: из щек, из живота, из задницы, из шеи, из пальцев, из губ и даже из его темно-карих глаз.
Оралов. Тоже казах. Это те самые «узбекские угольки». Я не оговорился. Потому что в его казахских глазах было много узбекской хитрости. Но по характеру, манерам держаться это был истинный ребенок (и даже не подобие его). Особенно занимало меня его лицо. А если быть еще точнее, его лицо во время улыбки. Глядя на его улыбку, понимаешь, откуда взялось это выражение «рот до ушей». Он у него уходил даже за уши, т. к. и уши у него улыбались. И все лицо превращалось в одну большую улыбку.
Паробий Богдан. Западный украинец. В достаточной степени (что бы познакомиться с девушкой-полячкой) владеет польским. Имеет родственников в Англии и Канаде. Что бы представить себе его внешность, достаточно взять длинную двухметровую жердь, нашпилить на нее хороший кочан капусты, причем отогнуть у кочана два листа (они будут подобием его ушей).
Остапчук Саша. Это тот самый «непринужденный парниша». Это было изваяние доброты, мягкости, чуткости и понимания. Доброта светилась в его суженных морщинистых глазах; мягкость сочилась вместе с его голосом; чуткость его была в каждом его кошачьем движении; а понимание качалось на его голове.
Богдан и Саша прослужили вместе с нами в одном взводе где-то до окончания первой трети потока. Потом они перешли в РМО (роту материального обеспечения), т. к. были водителями. В РМО жизнь у них была не ахти. И потому мы им завидовали не до конца и не все.
Моя зависть кончилась тогда, когда я увидел следующую картину. Я захожу за Эдиком в столовую и прохожу мимо стола, за которым сидит осунувшийся Богдан. Он умоляюще смотрит на какого-то рыжего детину, который весьма не лестно просит Паробия покинуть этот стол, т. к. за ним должен ужинать внутренний наряд.
 - (Уйди) отсюда! Ты че (плохо) всасываешь что ли. (Счесался) отсюда!
 - Ну, Коля, я же не ужинал… мне сейчас ехать… Коля…
Но Коля был неприступен как скала. Богдана было жалко до слез. Его жалостливый и умоляющий изгиб спины навевал удручающие чувства.

***
Мы сидим в учебном классе и ждем преподавателя. Он обычно на час-другой задерживается и все с каждым разом удивляется, что мы сидим, а он даже и не знал, что у него урок.
Итак, мы сидим и ждем. Наконец, я вспоминаю, что я ко всем моим прочим странностям еще и сочиняю стихи. Я достаю свой, начатый еще на «гражданке», красный блокнот, открываю его и пытаюсь окунуться в работу. Начинаю думать и искать подходящую тему, или же предмет, от которого можно бы было оттолкнуться. Передо мной проходят развалившийся и пытающийся уснуть Старый; солдаты, уткнувшиеся в письма родным или родных; потом окно и в окне береза, зеленая береза и палящее солнце. И полилось, и дрогнула извилина:
Я на облако большое заберусь
Перводождика холодного напьюсь
Птицей гордою почувствую себя,
Братья-соколы мне волю протрубят…

О чем-то задумался. Вывел меня из задумчивости проснувшийся Старый. Он схватил мой блокнот. Я успеваю ухватиться за другой конец блокнота и пытаюсь вырвать. Но у Старого желание чем-нибудь развлечься было на столько велико, что оно победило мое нежелание дать ему почитать. Итак, Старый оказался первым в этой армии, кто прочитал мои стихи.

***
Прозвучала команда «Для отбоя разойдись!» Началась привычная суматоха. Мы, курсанты, в контрапункте с вальяжными, никуда не спешащими сержантами, быстро раздеваемся, надеваем тапочки (а если нет таковых, то прямо в сапогах), теперь надо бегом добежать до туалета, ополоснуть ноги, кто-то умудряется вычистить даже зубы на ночь, сходить по-малому, и бегом в кровать, а иначе сейчас прозвучит команда «Рота отбой» и тогда тебе уже не спастись от его всеразящей руки. Но меня что-то задержало уже когда я направлялся в кровать неспешащим шагом. Я оборачиваюсь. Меня подзывает Кравцов.
 - Че такое?
Подхожу.
 - Коврижный, - говорит он наигранно строго.
Теперь обмен взаимных дружеских улыбок. Он меня начинает лапать и мять по-медвежьи, выражая этим свое благосклонное отношение ко мне. Я начинаю отбрыкиваться руками и нецензурными словами. Подходит Старый.
 - Оставь его, Вовик, слышь. Это у нас… как его…
 - Воинствующая интеллигенция, - нахожусь я.
 - Да, - подтверждает Старый.
 - А-а, ну тады иди в кровать.
Я вырываюсь из его железных объятий. И вот я уже в кровати. День отшумел. Наступает темная непроглядная ночь. За окном светит фонарь. А под ним стоят воинственные иссиня-синие каштаны и машут своими пятипалыми руками в разные стороны. Вот в такие-то минуты и лезут в голову воспоминания, проклятия, просьбы, мольбы и стихи, которые думаешь записать утром и с этим наивным желанием засыпаешь…

***
 - Рота, подъем!
А ты уже проснулся минут за пять до этого протяжного зова, чтобы скорее сделать «отборку одеяла», спрыгнуть со своей второй полки, сперва попав ногами на подоконник, быстро одеться.
 - Форма одежды номер два, вариант зарядки два-три! В две шеренги становись!
«Форма одежды номер два… номер два… номер…» - крутится в твоей башке и ты в такт этим словам одеваешь брюки, кое-как наматываешь портянки, суешь ноги в сапоги, скидываешь майку и бежишь в строй, на ходу застегиваешь ширинку и брючный ремень.
 - «В две шеренги становись!» была команда! Что не ясно?! В строй (убежали) ублюдки (изнасилованные)! Эй, дядя, чего тебе не ясно? В строй, дядя, (смылся) живее! Становись!! Равняй! Сира! Равнение на середину!
 - Товарищ.. – начал, было, дежурный по роте.
 - Вольно! – отрезал Кучеренко, - Командирам проверить наличие личного состава и доложить с места! – после докладов, - Рота, напра-фу! На выход бегом марш! Направляющий, держать дверь!
Хоть и вылетают пулей впереди бегущие, но всей нашей двуколонной веренице приходится топтаться на месте, изображая при этом бег. И мне до боли смешно видеть это и самому это же проделывать.
Но вот, наконец, и наш последний взвод на улице.
Я выбегаю. Встаю в строй. И успеваю подумать, что дома я бы никогда не вышел на улицу в такое время суток, без майки, на обросенное мокрой и леденящей жилы прохладой утро.

***
Самое время теперь рассказать про наряды: наряд по столовой, внутренний наряд по роте, наряд по КПП, наряд по гостинице, наряд по бане, наряд по чистке. Понятное дело, что солдатские взвода эксплуатировали больше по нарядам, чем сержантские, хотя у последних был еще один наряд плюс к выше перечисленным и самый ответственный, - это караул. В него входили: охрана и оборона складов и хоз. помещений вне части и охрана знамени части в штабе.
Я тогда начну в порядке перечисления.
Наряд по столовой.

***
Мы стоим на территории спортуголка, сгрудившись кучкой вокруг Старого. Идет распределение мест: посудомойка, хлеборезка, варочный и дневальные. «Теплыми» местами считались: кружкомойка, варочный, ложкомойка и хлеборезка. А самыми заколдобистыми – это посудомойка (или попросту БМП), зал и дневальные.
На кружкомойке – там что? – только кружки сполоснуть (мыть их там все равно никто никогда не мыл) и все. А их там всего 900 с чем-то штук. Только после обеда бывает затруднение, когда бывает кисель. Так что двоим там легко.
Теперь варочный. Там тобою повар полностью распоряжается: принеси, подай, посыпь, разруби, помешай – интересно, потому как разнообразно и ненадоедливо.
На ложкомойке там тоже двое, как и на кружкомойке. Положено, правда, двое. Но я раз один попал, но справился и один, и очень легко. Правда, пока 1000 ложек, да 1000 вилок перемоешь – не одним потом изойдешь, да еще плюс к тому и варочный обслуживаешь полностью: котлы, поварешки, протвини. Если приноровиться – то делать нечего. Главное, думать про себя «Ах, как легко у меня все получается! Ах, как легко и живо!»
На хлеборезке они только хлеб режут и все. Что б туда пройти, нужно было все время санитарную комиссию проходить. И потому туда Старый (или Гусь) назначали все время одних и тех же – Назарова и Каумбаева. Хитрость помогла.
Посудомойка (БМП) – это, говоря армейским жаргоном, натуральная «вешалка». Это 50 бачков (а если за день, то все 400, т. е., если считать, завтрак 1-ая и 2-ая смены – это уже 100, плюс обед так же первая и вторая смены, первое и второе блюдо – это еще 200, и ужин – 100), потом глубокие миски (1000) штук, мелкие миски (3000 штук, это я за день считаю). И все это надо перемыть, сидя вшестером (или всемером, если повезет при распределении) перед обширными ваннами под настоящим кипятком. У тех, кто там работал руки, после первой же смены, походили на светло-розовые набухшие губки. Некоторые обжигали себе руки до волдырей и получали вдобавок втык от сержантов за «неосторожность», потому как заметь эти волдыри какой-нибудь начальник повыше командира роты, и командиру взвода с его замами не миновать выговоров. Зал, хоть и зашуганное место, но все-таки не так, как на БМП. В зале ты как официант накрываешь столы, потом собираешь грязную посуду. И все это быстро, бегом. «Живее! Живее!» - как любил подгонять Вовик Кравцов. А пол скользкий, жирный, так и бежишь со страхом, что вот-вот упадешь с бачком, полным какой-то непонятно пахнущей жидкости под названием «Суп овощной». После ужина те, кто работает в зале, моют весь зал.
В первый же наряд по столовой я попал в зал. Здесь-то впервые я и обратил внимание на Эдика Мишикяна. Мы в паре переставляли столы с одного конца зала в другой, и горланили песни. Эхо было большим, как в церкви, и потому захватывало дух и становилось как-то легче на душе.
После завтрака «зал» шел за продуктами. Шли, конечно же, с неохотой, потому как приходилось нести в тридцатикилограммовых железных носилках еще килограммов 90-100 крупы, мяса, картошки, или еще чего.
Помню, как с Михненко мне пришлось с такими носилками делать 5 ходок от склада до столовой за капустой. Под конец я уже не чувствовал своих рук, они меня просто не слушались.
Дневальным же по столовой нужно было носить бачки с отходами на помойку и ночью, когда все уходили в казарму отдыхать, они оставались сторожить столовую.

За всю службу в Мышанке нарядов по столовой оттащили мы штук, наверное, 15, если не меньше.

Помню один веселый момент. Старый, видя нашу ленивость и неособое желание собирать со столов посуду, выстраивает весь наряд в две шеренги, достает из кармана часы и объявляет:
 - Короче, слушайте сюда, ленивые твари. Время вам одна минута и я не вижу на столах чашек. Все забираем и глубокие и мелкие. Приготовились… Внимание… Марш!
И что тут началось! Появился какой-то настоящий азарт в работе. За пять минут, включая даже объяснения Старого, мы убираем весь зал. Весело! И все довольны!

***
Наряд по роте. Это, как повинность, которую каждый день несет кто-то из солдат. Для кого-то она выпадает вне очереди. Вещь не сахарная, иначе бы зачем ею наказывали.
В Мышанке в наряде по роте я был только два раза. Но в этом ничего предосудительного нет. Эдик Мишикян, к примеру, в наряде по роте не был ни разу, а кто-то по 20-30 раз сходил. Все зависит от того, в каких ты отношениях с сержантом.
…Помню, как в первый раз я встал на тумбочку. И уже через час мне надоело каждому входящему отдавать честь, отвечать на телефонные звонки, при этом, всякий раз представляясь: «Очередной дневальный по подразделению капитана Фурсы рядовой Коврижных слушает».
А как я боролся со сном, стоя на тумбочке… Мне казалось, что этим двум часам, что мне надо было отстоять, не будет конца. Я наблюдал за стрелкой через каждую минуту. Старался вообще поменьше на нее смотреть и тогда, мне казалось, время пойдет быстрее. Но оно ползло, как будто бы нарочно замедляя свой ход. А веки становились все тяжелее и тяжелее. Словно бы на них стояло по эмалированному ведру и кто-то со злорадным лицом наливал в них тоненькой струйкой воду. И потом это злорадное лицо, с перекошенной на левую сторону улыбкой, мягким, но упругим ударом толкало меня в затылок, отчего я все время заваливался вперед в порывах сна.

***
В наряд по КПП ходили от нашего взвода только Кравцов, Эдик, Леша Громов и Паршинков. Но потом Коля разбил на КПП стекло, и его оттуда выгнали. Да и к тому же начальство сказало, что им двоим там делать нечего».
Эдик потом подсчитал, что они оттащили 27 нарядов по КПП. За эти 27 бессонных ночей и долготянущихся дней они основательно подружились: Вовчик, Эдик и Леха. Эдик с Вовчиком, так те вообще проводили ночи напролет за своими разговорами. Это были люди схожих интересов и взглядов на жизнь, и это их окончательно сдружило. А мне оставалось только досадовать, что человека моего круга я никак не мог найти вот уже 3 месяца. Но потом он все-таки нашелся, и даже не один. Но об этом немного позже. Но могу рассказать об одной попытке наладить и завязать связи с человеком «моего круга». Но почему в кавычках? Потому, что он оказался в конце концов не тем, за кого он себя выдавал, или же, кем мне представлялся раньше.

***
Мы сидим на программе «Время». В проходе на выдвижной толстой полке стоит телевизор, а перед ним, расположившись в 30-40 рядов по 5 человек, сидит копошащаяся зеленая короткостриженная масса. Вечнопрыгающее и расплывчатое изображение видно только первым трем-четырем рядам, слышимость долетает только ряда до десятого и потому остальные ряды, что бы попусту провести эти сорок минут, отведенные «для просмотра программы «Время» делятся своими воспоминаниями о «гражданке» и своими планами на будущее.
Время от времени кто-то из сержантов прохаживается вдоль копошащихся рядов, которые при его приближении волнообразно смолкают и снова делятся. Зачастую так любил «прогуляться» Казначей. Любил поприкалываться. Замечает он, к примеру, какого-то болтуна или заснувшего (что случалось со многими, если не сказать, почти со всеми) и запускает в него подушку. Когда подушка попадала в «цель» (а это иногда случалось), то реакция «Мишени» всегда вызывала нездоровый смех. Или подойдет Казна к такому болтуну и скомандует «Встать!» Тот немедленно подрывается. И начинается потеха. «Сись!» Молниеносно садится. «Отставить! Тебя что, не учили, как надо садиться? Сначала подрываешь ноги, а потом плюхаешься задницей. Понял? Сись!! Отставить!» Дальше – потешнее. Между командами «Садись» и «отставить» Казна делает все меньше и меньше промежуток. «Сись! Отставить! Сись! Осаить! Сись-сись!!! Э-э… (общий хохот) Какая команда была? Что, команда «Отставить» была что дли? Сись! Вот так и сиди, и что бы больше я от тебя ни звука не слышал».
Продвигается дальше. Замечает какую-то склонившуюся голову. Подходит ближе. Того уже толкают в бок, чтобы прятал.
 - А ну?! Чего прячешь? Дай сюда! Сюда дай, я говорю! Это что телка твоя? (Нехреновая)!.. Блокнот давай. Я тебе ща дам «не было блокнота»!
Потом Казначей блокнот и фотографию возвращает, но предварительно, изучив блокнот и обсудив внешность «телки» с Кравцовым и Макеевым под дружных хохот «весёлой троицы».
И вот пока они хохочут и никакой реальной опасности не предвидится, я завязываю разговор со своим соседом.
Назовем его Славиком. До этого я часто и подолгу наблюдал за ним, пытался понять, что он из «мажоров» и отец у него подполковник, занимает какую-то высокую должность. Я его видел, высокого, статного (не сравнишь со сгорбленным Славиком) на присяге. Тогда приехали три или четыре тысячи родителей, родственников, знакомых, а он среди этой родительской толпы, пестрого моря двигался как непоколебимый миноносец, рассекая носом торосы. Я тут заикнулся о сгорбленности Славика, но несмотря на свою сутулость, он был отличным бегуном, у него был даже какой-то высокий спортивный разряд по бегу. Все завидовали ему, когда он после обеда надевал спортивный костюм, кроссовки и бежал тренироваться на футбольное поле. И потому у некоторых неприязнь к нему возрастала еще больше. Видать, отец его договорился с нашим Фурсой и тот дал согласие на тренировки.
А теперь перейду к сути дела, о чем я хотел рассказать в самом начале.
Все началось с того, что он начал читать письмо. Прочитав его, начал улыбаясь читать вложенный в него листок с каким-то стихотворением. Я украдкой заглянул в листок и увидел в верхнем углу «Б. Гребенщиков». Мной сразу же овладела какая-то неудержимая тяга. И я не выдержал:
 - Это Борино?..
 - Да, - ответил он, повернувшись ко мне головой и заинтересованно улыбнулся, - Это мне друзья прислали, вернее, девчонка моя. Пишет, что вчера ходили на Гребенщикова, завтра на «Алису» пойдут.
Я завистливо застонал.
 - А ты что, тоже Борю уважаешь?
 - А ты думал?! Конечно. Можно почитать.
«Здесь дворы, как колодцы, но нечего пить.
Если хочешь здесь жить,
То умерь свою прыть…»
Это была живительная влага среди этого пустословия и тупофразия, к которому я уже успел привыкнуть.
С неохотой возвращаю ему листок со словами:
 - Ты Боряню внатуре уважаешь? Он тебе нравится?
 - (задолбал), конечно!.. Я вообще фэн страшный всего этого ленинградского рок-клуба. С Костиком Кинчевым, с Юриком Шевчуком я вообще лично знаком. У нас с ними друзья общие есть. У меня дома такой плакат висит Шевчука,- показывает руками, - такой большой: где-то 2 на метр. Он мне на нем помадой расписался (у меня карандаша не было) «Славику от Ленинградских друзей!» Вообще класс! У меня даже фотография есть, где мы с Шевчуком стоим такие… (он изобразил на лице что-то такое крикливо-металлическое). Щас, она у меня где-то даже с собой есть (ищет по карманам, выкладывая и засовывая какие-то блокнотики, записные книжки). Наверное, дома оставил. Но я попрошу, что б выслали. Увидишь. Мы еще с ним приняли тогда по маленькой. Это был вообще умат!..
Но потом, наконец-то, до меня доходит, что это просто «маленький Хлестаков», умеет «проехать по ушам». Ну, да Бог с ним. Гребенщикова прочитал, и то хорошо…

***
Наряд по гостинице. Это был самый «кайфовый» наряд, где можно было и отоспаться, и отлежаться, и начитаться, и писем написаться. Я был в нем только один раз. Гостиница находилась на четвертом этаже того здания, где размещался штаб (первые два этажа) и отдел КГБ (третий этаж). В свой единственный наряд я попал с Лехой Громовым. У него недавно умер дядя, и Старый, что бы как-то оградить от всей этой суматохи, ставил его в такие наряды, где можно было бы отгородиться и поскорбеть.
Там можно было позволить себе расстегнуть крючок (но при этом нужно было оставать всегда наготове, что бы его во время успеть застегнуть), ослабить ремень, сапоги на тапочки сменить, взять ручку и листочек и без спешки, обдумывая каждое слово, написать письмо.

***
Наряд по бане. Это тоже один из тех нарядов, где можно немного расслабиться, отдохнуть от беготни, командиров и распорядка дня. В наряде по бане мне посчастливилось побывать несколько раз. Но больше всего мне запомнился наряд с Кравцовым, Эдиком, Сеней и Громовым Лехой. Сделав всю работу, мы улеглись отдохнуть в той комнате, где стояли горячие котлы, а Сеню отправили получать посылку от бабушки. Я вспомнил, что у меня в тумбочке стоит банка малинового варенья, посланная матушкой ещё, Бог знает, когда. Как раз Кравцов послал меня за чьим-то ХБ. И проявился законный повод сходить в батарею. И вот я уже выхожу с банкой варенья за пазухой и ХБ, прикрывающее торчащий бугор от банки. Но тут случается непредвиденное. На меня, как будто выросшие из-под земли, надвигаются Улизко и Фурса. Мысли мои заметались в поисках нужного решения. Но оно не находилось и как будто бы тоже испугалось громогласного голоса Улизко и затаилось в кустах извилин.
 - Стой! Что несешь? Почему ты так странно его держишь перед собой? – затараторил Улизко скороговоркой.
 - Что такое? Как фамилия? Куда? Откуда? – заербесил Фурса из-за широкой статной фигуры Улизко.
 - Меня, вот, младший сержант Кравцов приказал ХБ принести, вот… Я в наряде по бане… Он там... я… ХБ…
 - Все. Иди.
Они прошли дальше, а я рванул из этого прохода как ошпаренный. Добрался до бани я благополучно. Вскоре пришел Сеня с посылкой. Как банку, так и посылку мы сумели скрыть от Кравцова, и потому, довольные этой мыслью, поспешно сели трапезничать. Вовик разговаривал с молодой словоохотливой банщицей и потому ему было не до нас.
Бабушкины гостинцы еще раз подтвердили то, что Сеня был невозможным сластеной. Сеня раскладывал содержимое посылки и каждую вещь комментировал все с большим подобострастием и любовью. При этом он сразу же объяснял, что с чем вкуснее идет. Но мы заталквали все в рот без разбору: бабушкино домашнее печенье и лавийскую карамель, батончики и трюфеля, сгущенное молоко и изюм, абрикосовый сок и сосульки… Это был незабываемый наряд!..

***
Наряд по чистке.
Чистка – это такое одноэтажное, кирпичное, холодное здание, куда привозят нечищеные овощи, а зачем, после очистки, распределяют их по столовым.
Наш взвод два раза был на чистке и два раза подряд нам везло: не было картошки! Обычно, когда привозят тонны полторы картошки, то можно считать, что в эту ночь ты вряд ли поспишь. Но зато можно вдоволь поесть витаминов: морковь, лук, капуста. Хотя, капусту нам запрещали есть строго-настрого, потому как она радиоактивно, но ели и никого не слушали.

***
Все произошло как-то неожиданно и внезапно. Во мне с самого начала пребывания в Мышанке горело желание чего-нибудь почитать. В конце концов это желание побороло мою робость, сковавшую меня на первых порах, и я решился подойти к нашему замполиту Полозову и попросить у него чего-нибудь почитать.
 - Товарищ старший лейтенант, у Вас нет ничего почитать? Страсть как хочется почитать.
- Да у меня ничего и нету. Ну, вон поройся на полке, может, чего и найдешь. А вообще, возьми, да запишись в библиотеку.
 - Вы думаете, у меня здесь будет время книги читать? Да мне бы журнальчик какой-нибудь, - говорил я, при этом жадно роясь в журналах, брошюрах и книгах идейного содержания, и, наконец, я нахожу то, что мне нужно – «Библиотечку журнала «Огонек», и среди подшивки – «Стихи» Александра Дольского – Я вот это возьму. Можно?
 - Бери. Только смотри не потеряй.
Я уже собираюсь выходить.
 - Постой, Коврижных. Я слышал, ты стихи пишешь?
 - Откуда Вы узнали? – я притворно удивляюсь, хотя прекрасно знаю, что об этом ему наверняка рассказал Старый.
 - У меня разведка работает четко. Так, может, мы с тобой газету выпустим с твоими стихами. Пусть ребята читают. Ты, короче, сейчас иди. Вспомнишь, что помнишь, напишешь на листочке и мне принесешь.
 - Хорошо.
Я тут же вспомнил стихотворений двадцать. И через полчаса шесть тетрадных листочков уже лежали перед ним на столе. Через два дня он получил плюс к этому газетную вырезку из «Котласского бумажника» со статьей обо мне и моими стихами. И еще через два дня на застекленном стенде висела на всеобщее обозрение газета «Родник. Из поэтической тетради А. Коврижных». Посреди газеты была газетная вырезка, а по краям ее затушеванные разноцветными карандашами помещались мои стихи, которые мне пришлось чуть-чуть подправить своей рукой. Например, в стихотворении «Весна» замполит почему-то написать «Пьяною, чумазою, советской…» (хотя, понять его можно), а написал «…светской…» Но букву «о» мне ничего не стоило вставить.
Через некоторое время ко мне стали подходить ребята из других взводов:
 - Это ты Коврижных?
 - Да. А что ты хотел?
 - Это твои там стихи?
 - Мои.
 - Я тут дневальным был. Ночью от нечего делать стал все надписи подряд читать и вот наткнулся случайно на «Родник». Толково, я тебе скажу, написано. Шаришь, брат.
 - Спасибо!..
После таких слов хочется писать и писать, работать и работать с еще большим рвением.
Через эту газету я познакомился, а потом и подружился с Толиком Резниченко.

***
Он сразу приглянулся мне своей толстоватой рассудительностью, которая скапливалась на кончике его шпилеобразного вытянутого носа и узеньких, собранных в пучок, губ. Он был похож на статного и солидного грызунчика, доброго и заботливого. Эти чувства сквозили в его мягком голосе и павных движениях (я не оговорился, не «плавных», а именно – «павных», от слова «пава»)
До армии он работал на «Скорой помощи». И поэтому его стразу же определили в ротные лекаря. У него была своя аптечка, которая частенько затекала зеленкой, бинты, вата, лекарства, мази, которые создавали вокруг него некий ореол доверия и уважения.
Часто он появлялся в роте со своим Старшим Братом. Это был старший сержант, хохол с шикарным кучерявым чубчиком и с золотыми фиксами во рту. Он появлялся в роте с Толиком обычно на программе «Время».
 - Больные, каличные, подошли все сюда! Только по одному и не топиться! Всем сразу не ломиться, зеленки всем хватит! – объявлял он хозяйским тоном и совершал нервные движения, открывая аптеку, доставая зеленку, ножницы и палочку, с намотанной на кончике ватой. Зеленки ему было действительно не жалко. «Каличные» с вулдырями на ступнях и щиколотках по одному подносили свои ноги под его нещадную руку, вооруженную то палочкой с ватой на конце, то ножницами. Он без сожаления вырезал вулдыри, которые ему уже изрядно поднадоели за те полтора года, что он служил, и обильно заливал образовавшиеся кратеры зеленкой. Толик только успевал подставлять ему флакон для нового смачивания.
К счастью, рок обошел меня этими мучениями, и я не страдал от мозолей и лопавшихся волдырей. И мне было жалко смотреть на тех ребят, которым пришлось надеть кеды после двух-трех недель пребывания в сапогах. Их хромота в конце строя, идущего на «прием пищи» или же с него, вызывала чувство притупленного сострадания. Но медицинская деятельность Толика не замыкалась на держании флакона с зеленкой. Он помогал нам и советом, и массажем, таблеткой и мазью против грибка. Этой болезнью ног болели поголовно все, и, разумеется, я. Грибок появлялся буквально сразу же после долгой строевой подготовки и спортмассовых мероприятий; после наряда по столовой. Кирза очень хорошо пропускает и впитывает воду. И потому тот, кто работал на мойках, ходил с мокрыми портянками. Как он ни старался расправить получше портянки на табурете, что бы они получше просохли, все равно, поспав четыре часа, он вставал, скрипя зубами, и обнаруживал с досадой, что портянки, почерневшие от кирзы, наполовину задубели, наполовину остались мокрыми. Но что приходилось делать? Надевали и такие. На горячих трубах в столовой разложишь, глядишь – уже и носить можно.

***
В Мышанской учебке из всех предметов обучения самое большое внимание уделялось физической подготовке. Если у солдата «отлично» по физо, то будь он дуб дубом – его все равно вытянут минимум на «хорошо» по остальным предметам.
Кроме физической зарядки утром, физической подготовки днем, вечером, т.е. после обеда, было еще и спортмассовое время (день через день). Сержантам была поставлена сложнейшая задача – подвести всех своих подчиненных под средний физический уровень. Сержантам из сержантских взводов эту задачу решить было значительно легче, т. к. в эти взвода подбирались парни с хорошим физическим развитием. Старому и Кравцову нужно было основательно помучаться, что бы выдавить из нас все соки и подвести под «средний физический уровень».
…Хотя пронизывающий ветер заставлял нас ежиться, но теплое летнее солнце не давало нашей коже покрыться гусиными пупырышками. Это была самая благоприятная погода для занятий физподготовкой. Хуже было, когда все два часа ты потеешь под раскаленным белым небом и кажется, что солнце растворилось в голубизне, и от этого весь пространственный купол походил на сплошное солнце.
Спорт-городок III дивизиона (как и спорт-уголок 31 батареи) был образцово-показательным. Это был настоящий городок и занимал собой внушительную площадь. Сделан он был исключительно с любовью и уважением к занятиям спортом. Площадки, дорожки, наклонные доски, перекладины, брусья и многочисленные тренажеры органично сливались друг с другом и как бы вытекали одно из другого. Все тренажеры были здесь сплетены одним единственным мускулом, который назывался «Спорткомплекс «Богатырь». На спортгородке могли свободно разместиться две батареи и заниматься «укреплением свое физической немощи» (как любили говаривать наши командиры), нисколько не мешая друг другу.
… Старый с голым торсом командует:
 - На спортгородок справа в колонну по одному бегом... Отставить! Не одновременно сгибаем ручонки. Биом… марш!
Сначала два-три круга вокруг спортгородка с различными вариантами выноса и выброса ног. Потом несколько укрепляющих упражнений, чередующихся с отжиманиями от земли:
 - Делай раз! Все нагнулись к земле! Никто не касается земли брюхом и штанами, потом сами же стирать будете! Делай два! Оторвали свои (органы) от земли! Вы отжимаетесь, а не долбитесь! Делай раз!.. – можно отжаться хоть тридцать раз, но в таком темпе больше десяти никак не получалось.
Затем Старый распределяет по тренажерам, разбивая взвод на четыре группы, назначив при этом старшего в группе, что бы было с кого спрашивать за «простои». Сам же он садился напротив турников и выжимал из каждой группы, приходившей по очереди на турники, все соки. Система была та же: «Делай раз, делай два.! При этой системе тебе не сделать «раз», если кто-то еще не сделал «два» и наоборот. При этом Старый был неумолим:
 - Пятнадцать раз я сказал! Делай раз!
 - Ну, товарищ сержант… - затягивал кто-то заунывно и жалобно.
 - Делай раз!!. Два…
Сейчас, когда я пишу эти строки, я с благоговением вспоминаю эти минуты блаженного ощущения великой усталости во всем теле, и с уважением думаю о Старом Степаныче, который сдвинул моё дохлое развитие с мертвой точки.
И завершал занятие физической подготовкой забег на три километра вокруг стадиона. Казалось, что нет уже сил двинуть ни рукой, ни ногой, а тут еще эти проклятые семь с половиной кругов! Мама Мия! Но бежишь, глотая серую пыль беговой дорожки, которая прилипает к потному телу. Но ты нисколько не печалишься об этом. Ведь ты знаешь, что после всего этого к тебе придет настоящее блаженство, когда ты подставишь свое распаренное тело под холодную струю.
Но блаженствовать долго не приходится, потому что нужно бежать уже на построение для следующего занятия.

***
Каждый утренний развод походил на большую и сплошную нервотрепку. Воздух над плацем был насквозь пропитан этим состоянием постоянной напряженности. Все начиналось буквально с построения, когда батареи одна за другой выходили на плац под удары барабана. Среди общего шума барабанов было трудно уловить удары своего батарейного барабана и потому последние взвода чаще всего сбивали ногу (ведь барабанщик шел где-то впереди строя), чем вызывали остервенело-судорожные выкрики сержантов, злобу офицеров и крайнее неудовлетворение своими подчиненными, выражавшееся в их кислых и перекошенных физиономиях. Когда же все уже стояли на своих местах, они и тогда не успокаивались и постоянно оглядывали ряды своих подчиненных, в надежде найти их в полном строевом порядке. Но обязательно находился какой-нибудь боец, который вертелся, чесался, поправлял обмундирование или же чистил обувь. И все эти кручения еще больше взвинчивали их злобу. Но вот появился Дологополый и теперь держи ухо востро.
 - Все замерли... не шевелимся… - скрипит сквозь зубы Крюков, не поворачивая головы.
Заклокотал медными пузырями оркестр. Дежурный по части подходит к полковнику с докладом, что «личный состав для развода построен». Долгополый вместе с дежурным по части направляются к середине строя под бравурное бульканье разноголосых труб и останавливается. Музыка замирает, словно кто-то шикнул на нее и она испугалась.
 - Здравствуйте товарищи! – произносит он не громко, но твердо.
Но остается только догадываться, что мы ответили «Здравия желаем, товарищ полковник!», потому как огромное пространство поглотило все наши согласные буквы и утысячерило тягучесть наших гласных звуков. Затем он направляется к трибуне и, войдя на нее, начинает трепать нервы офицерскому составу. Например:
 - Товарищи командиры! – голос его, манера говорить напоминали чем-то Сталина, только без акцента, разумеется, - До каких пор товарищи сержанты будут позволять себе разного рода нововведения в Устав? Что-то ни в одном Уставе я не видел статьи, согласно которой начало движения осуществляется тремя строевыми шагами. Так же, ни в одном Уставе нет таких команд как «Барея!» или «Брея!!». Команды должны звучать четко и ясно.
Или же:
 - Товарищи командиры! Обращаю ваше внимание на то, что бы вы всегда и постоянно держали на контроле – где находится вверенный вам личный состав, по каждому военнослужащему в отдельности. Больше всего, конечно, это касается командиров взводов и их заместителей. Всегда держать на контроле расход личного состава. И если вы не замечаете солдата, то сразу же доклад должен идти в поступательной форме. И незамедлительно! Еще раз повторяю: промедлений здесь быть не должно! Максимум спустя пять минут с момента обнаружения пропажи доклад о случившемся должен дойти до меня. Иначе и возникают такие случаи, как в … батарее, где командир дивизиона подполковник … , а командир батареи майор … сбежал человек. А доклад о его пропаже поступил только через два (!) часа. И, естественно, нам пришлось его долго искать. На поезде он умудрился доехать аж до самых … И не удивительно! Потому что не были во время приняты надлежащие меры. Где этот солдат? Сюда его! Учебный центр равняйсь! Смирно! Рядовому … за самовольную отлучку за пределы расположения части объявляю 10 суток ареста с содержанием на гауптвахте!
 Или же:
 - Товарищи командиры! Солдаты и сержанты! Вчера ночью в Роте материального обеспечения произошло ЧП. У солдата выбита челюсть. Если верить его словам, то он, снимая стенд, нечаянно выронил его и тем самым выбил себе челюсть. Остается только непонятным, чем он, зубами что ли стенд этот снимал? И зачем ему вообще понадобилось среди ночи снимать стенд?!
И еще много таких нотаций и ругани летело в адрес командиров, сержантов.
Но еще одно из его утренних выступлений я запомнил хорошо.
В ту пору уже наступали настоящие осенние изморози. Такие, что на зарядку мы уже бегали в форме одежды номер 3, а на утренний развод выходили в форме одежды номер 4а (т. е. в шинелях).
Он приказал всем командирам построить свои подразделения в двухешереножный строй лицом к клубу. Мы сначала не могли понять в чем дело. Может, он решил устроить утренний осмотр? Но его уверенное слово развеяло все наши догадки и домыслы:
 - Товарищи офицеры и прапорщики, солдаты и сержанты! Вчера в помещении почты был совершен возмутительный акт вандализма и насилия! Беспрециндентный по своему содержанию поступок. Трое старослужащих, трое молодчиков, вчера, в четыре часа дня, вдосталь наиздевавшись над рядовым …, курсантом … батареи, заставили есть его обувной крем, после его у него случилось расстройство желудка и в госпиталь он был доставлен в тяжелом состоянии.
Потом нас перестроили в том порядке, в котором я уже говорил и «накормленного» стали водить по рядам, что бы он опознал своих обидчиков. Наконец, он проходит вдоль нашего взвода и болезненно вглядывается в лица, мучительно стараясь что-то припомнить. Первое, что бросилось в глаза, это его посиневшие губы (видимо от гуталина) и такие же посиневшие ввалившиеся в череп глаза (это уж видимо от пережитого). А последнее, что бросилось в глаза, была его сгорбленная униженная фигура. Пацаны из строя, по мере его приближения и отдаления, давали ему краткие характеристики:
 - Бля, ублюдок!..
 - И не в падлу ему ходить?!
 - Накормили да и будь доволен! Ему хочется всем показать свою сытую рожу. Тьфу!
… Когда Долгополый кончал свою утреннюю «проповедь», то открывал второй акт этой нервозной трагикомедии под названием «утренний развод». Второй заключительный акт состоял в прохождении торжественным маршем.
 - Учебный центр, равняйсь! Смирно! К торжественному маршу!.. – Крюков вставал впереди взвода, но лицом в противоположную сторону клуба, - подивизионно!.. – Крюков поворачивался лицом к трибуне, это же проделывают и все остальные офицеры, - Управление прямо, остальным напра-во! – словно великан шаркнул два раза по бетону, аж эхо пошло от шарканья, - Шагом… ма-арш! – и словно по волшебному мановению дрогнули одновременно ноги, звуки, трубы, птицы, небо, солнце, все пришло в наступательное движение.
 - Раз, раз, раз, два, три! Слушаем все удар большого барабана! Он ударяет под левую ногу! Раз, раз, раз, два, три! Не отставать! Не отставать, я сказал! Раз… Равнение держать, равнение! Куда?! Тукенов! Что ты своей бестолковой башкой вертишь! Раз, раз, раз, два, три… - Крюков судорожно бегал глазами по строю, выявляя разного рода недостатки.
Улизко взглядом стервятника обозревал просторы своего дивизиона в поисках жертвы. Командиры помладше метались из конца в конец строя и наводили надлежащий порядок.
Дело приближалось к развязке.
Вот уже мы выходим на финишную прямую, впереди всевидящий взгляд полковника Долгополого.
Вот уже Улизко командует:
 - Дивизио-он, смирна-а! Равнение на-а право-о!!
«Здесь главное выложиться, показать на что ты способен. Пройти какую-то минуту строевым шагом не так уж и трудно, зато потом весь день спокойно живи себе и никто тебя не тронет» - так любил уговаривать нас Старый.
Прежде чем мы поравняемся с трибуной, мы слышим последние наставления Крюкова:
 - Подбородочки подняли! Выше, выше голову! Ножку тянуть! Равнение держим!..
И вот оно невозмутивоосунувшееся лицо Командира части 78424. У него был действительно всевидящий взгляд. Он него ничего не могло скрыться:
 - Почему грязное ХБ у этого взвода?!
 - Где верхняя пуговица?! Во второй шеренге.
 - Почему расстегнут крючок?!
 - Почему сапоги не чищены? Последней шеренги касается.
И т. д.
Кого-то бранил, кого-то отмечал в лучшую сторону. Если с нашим дивизионом случалось последнее, то все от Улизко до солдата были рады и горды до безумия; хотелось задрать ногу так, что бы аж небу было жарко.
А если же случались нелестные рецензии в наш адрес со стороны Долгополого или же Улизко, то в итоге, как результат, происходило следующее…

***
Занятия по тактической подготовке.
Мы в полной экипировке с автоматами выходим за ворота КПП. Проходим по дороге, ведущей на станцию. Не доходя до госпиталя сворачиваем на «тактический городок воинской части 78424». Пылим по песчаной дороге. Преодолеваем полосу препятствий, небольшую проточную, но замутненную речушку по веревочному мосту и выходим на тактическое поле.
 - Взвод, газы!
Все поспешно напяливают противогазы, делая при этом положенный сильный выдох.
 - Бегом, марш!
Бежишь и думаешь: только бы не оступиться, а то в этих окулярах ни дороги, ни соседа не видать; хорошо, что у меня противогаз без клапана и дышится намного легче и свободней, хотя и с пылью; проклятые подсумки! Чертовый автомат! Как бы это все прижать, что бы не болталось? А то ведь бьет по бокам, как нарочно, все больней и надоедливей…
Перебегаем какую-то железнодорожную ветку. За ней идет лес из мелких елочек, а за лесом колхозное поле, засеянное кукурузой. Но до поля мы не доходим метров десяти и остаемся в лесу на маленькой площадке, покрытой натоптанной травой. Крюков выстаивает взвод в две шеренги. И, стараясь придать своему голосу и выражению лица пренебрежительно-мстительный оттенок, произносит:
 - Я вас предупреждал, что я устрою вам строевую подготовку. Я смотрю, вы особо не стараетесь на строевых занятиях, у вас не видно прогресса, а я получаю за это (тумаки) от начальства. Сейчас как раз самые условия для активного занятия строевой подготовкой: солнышко уже в зените припекает, на вас килограмм десять положенного веса и не бетон под ногами, а земля… Итак, первая шеренга, шаг вперед шагом марш! Направ-во! Коцюбайло, это твои люди. Вторая, нале-во! Кравцов, это твои. Через полчаса буду проверять результаты.
Мне опять повезло в том плане, что я попал в отделение к Коцюбайло. Мы проходим по тропинке в заросли и скрываемся в них. Старый:
 - Мелега, иди на дозор. Как Крюкова увидишь – бегом сюда.
И мы, обрадованные тем, что можно повалять Ваньку, собираемся в кружок, кто-то закуривает, и затягиваем мужской разговор о любви, «телках», вине хорошем и плохом, и вообще о жизни, какой она была, есть и будет. Но через пятнадцать минут, как это ни досадно, но приходится оставить приятные воспоминания о «гражданке» и опять построиться в одну колонну. Старый консультирует:
 - Значит, сейчас идем и изображаем из себя уставших и вымотанных солдат. Все. Построились. Шагом марш, – по мере приближения к месту, откуда мы ушли, старый все наигранно-злее командует, - Выше ногу! Раз, раз, раз, два, три! Тверже шаг! Отмашка рук рез-че! Раз, раз..
 - На месте, Коцюбайло!.. – вяло выдавливает Крюков, - сейчас Кравцов подойдет и продолжим. Наконец подходит Кравцов. Его отделение конечно же взмылено, как беговые лошади. Кравцову прогорать не хочется, а Старому все равно. Даже если бы Крюков и узнал, что мы отсиделись – все равно бы ничего Старому не сделал.
Затем Крюков выводит нас на более просторную поляну и здесь уже дает разгуляться вволю своим злым намерениям.
Сначала мы проходим круг по внушительному периметру, потом второй, третий, четвертый… десятый!.. пятнадцатый!.. Кажется, им не будет числа. Экипировка висит и давит лямками на плечи не пятью-десятью килограммами, а всеми пятьюдесятью (слава богу, хоть автоматы разрешили скинуть). За те два часа непрерывного хождения по кругу, мы протоптали на траве настоящую лесную дорожку, на которой могли бы свободно разойтись двое человек. «Метод кнута» у Крюкова начал понемногу сдавать и ослабевать: мы измотанные уже с трудом отрывали ноги от земли и потому почти не прилагали никакого старания. Тогда Крюков решил применить «метод пряника». Первому, кому он разрешил выйти из строя и отдохнуть, полежать на траве и перемотать портянки, это Эдику, потом Громычу и так постепенно в центре периметра оказался весь взвод, остались только двое – Куулар и Каумбаев. Истекшие потом и соплями, как они не старались тянуть ногу, у них все равно не получалось. Но Крюков после трех кругов дал отдохнуть и им.
После этого он объявил, что так будет всегда, если ему еще раз пожалуются на то, что мы плохо ходим строевой.
И это был действительно большой урок на всю оставшуюся службу.
Как говорят наши командиры:
 - Не дойдет через голову, дойдет через ноги!
Раньше мы, может быть, не понимали этих слов, или не придавали им значения, но теперь их смысл въелся в нашу кожу с потом и с жаркими лучами солнца.

***
И вот, спустя месяц после прибытия последней партии новобранцев, наступил долгожданный день – день принятия Торжественной присяги. Впрочем, для кого-то этот день и был долгожданный, ну, а для кого-то, сидя на одном из занятий по Уставам или политподготовки и уча текст присяги, мусолили в своих головах докучную мысль: «Поскорей бы он прошел этот день (изнасилованный). И начнется учеба, а там и расслабиться уже можно будет. Кончится этот чертов КМБ (курс молодого бойца) и (долбись) оно все колом!..»
Чем ближе был этот день, тем дотошней Крюков высасывал из нас своими алчными глазами текст присяги наизусть, тем чаще на строевых подготовках Кравцов и Коцюбайло гоняли нас по выходу из строя для зачтения текста присяги и постановки в строй.
За два-три дня начался наплыв родителей, братьев и сестер, дедушек и бабушек, родственников и знакомых, жен и пока еще просто девушек. В общей сложности их наплыло с разных уголков и захолустьев страны около трех тысяч. Если брать в среднем, то выходило на одного курсанта полтора приезжих. Но, естественно, что к кому-то приехало сразу пять человек, а к кому-то вообще никто не приехал. Вследствие этого курсанты разделились на два лагеря (или лучше сказать - группы, а то можно подумать, что мы враждовали между собой): на тех, к кому приехали, и на тех, к кому не приехали. Причем последние слегка завидовали первым. И эта зависть разгоралась еще больше, когда те приносили вечером с увольнения сумки и пакеты, набитые всевозможной домашней вкуснятиной. Здесь можно было отведать и узбекские кушанья и татарские, грузинские и украинские: от урюка до лука, от ламши до сала. Все это в первую очередь обследовалось сержантами, облюбованное изымалось, а не прельстившее их вкус неизменно и хаотично текло по нашим пищеводам.

***
С утра, облачившись в парадки, мы находились в возбужденном и предвкушающем состоянии. Особенно это подогревалось парадной формой и неимоверной белизной сорочек у наших офицеров и, неизвестно откуда взявшимся, добрым огоньком в их рано постаревших глазах.
И вот уже мы, неимоверно похожие друг на друга, стоим с автоматами в руках на плацу. Трибуной, на которой возвышалось командование, плац был как бы разделен на две неравные половинки, на меньшей из которых стояли родители и родственники, оцепленные курсантами школы прапорщиков, а на большей из половинок стояли мы, развернутые побатарейно в двухшереножный строй. Напротив каждого взвода стоял стол. У стола командир взвода, а за столом находился заместитель командира взвода. В данном случае у нашего стола стоял Крюков с просветлевшими глазами, в предвкушении больших событий (позже, когда Эдик Мишикян рассказал мне, как Крюк напился с его отцом, мне стало ясно, что он предвкушал) и за столом, на котором лежала папка с текстом присяги и ведомостью для росписей о принятии курсантами присяги, стоял сержант Коцюбайло.
После того, как полковник Долгополый сказал напутственные слова, а за ним замполит части, секретарь бюро ВЛКСМ, ветеран войны и какой-то ефрейтор эти слова повторили, изменив лишь некоторые слова связки и кое-где перефразировав, было дано разрешение родным и близким «пройти каждому к тому, к кому они приехали». После того, как все родные и близкие мало-мальски расформировались по взводам, была дана команда:
 - К принятию присяги приступить.
Я был по списку во втором десятке. И пока не дошла очередь до меня я повторял про себя текст присяги и смотрел то на читающего присягу, то на родителей, то на голубое безоблачное небо, на котором солнце чувствовало себя единственным и полноправным хозяином.
Читающие были явно взволнованы, отчего одни краснели и тараторили, а другие бледнели и не разбирали слов.
Напротив нашего взвода образовалась шеренга родителей и родственников. Это было развеселое семейство Паробиев, мама Сени, чета Мишикян, тетушка Валеры Пухалского и кто-то еще, кого я не мог разглядеть из своей второй шеренги.
Наконец-то я увидел своими глазами маму Сени Никифорова, у которой был истинно южный вид: смуглая кожа, большой навал рыжих подкрашенных волос, заостренный выпирающий нос и ярко накрашенные губы, из-под которых сочился желтый блеск золотых коронок. Это была суховатая на вид, маленькая женщина с остатком былой красоты и привлекательности на лице.
Наконец-то я увидел и родителей Эдика Мишикяна, о которых до этого много наслышал от него, особенно об отце. Он стоял крепко и плотно с видом наполненного вином бурдюка. Его смуглое насупившееся лицо было словно сложено из нескольких слоев кожи. На эту мысль меня навели складки его лица, как бы вытекающие одна из другой. Глядя на него, у меня возникало ощущение, что не Крюков командир взвода, а он. Рядом с ним, взяв его под руку, стояла жена и мать его сына, полное воплощение доброты и заботливости, ума и покорности.
Наконец, Крюков называет мою фамилию. Я выхожу, докладываю, что я «прибыл, для принятия торжественной присяги». Крюков сует мне в руки развернутую папку и я круто разворачиваюсь и оказываюсь лицом к строю и начинаю читать. Не кончив и первого абзаца, я вдруг слышу за спиной сквозьзубоговорение Крюкова:
 - Переходи сразу на последний абзац…
Что б мое зачтение не показалось слишком быстрым, я перескакиваю на последний. Моему примеру поступают оставшиеся за мной. Маневр Крюкова был вполне понятен: какие-то взвода уже кончили принятие, а у нашего взвода еще 5 или 6 человек впереди и ждать только нас никто не будет, а надо что бы все подержали перед строем папку в руках, иначе как-то несправедливо получается…
Наконец, принятие присяги закончено и остается последний рывок – это прохождение торжественным маршем повзводно и прохождение с песней побатарейно.
Наконец и это остается позади. А впереди: у кого - увольнение, а у кого - бессмысленное шатание по части в поисках травки, на которой можно полежать, или же скамейки, где можно посидеть (причем в обоих случаях с условием, что бы тебя не видели ни сержанты, ни командиры) или буфета, где можно попытаться заправить свое вечно голодное брюхо.

***
Через некоторое время вся эта «присяжная» суета рассеялась и будни армейской службы-учебы потекли своим чередом. Все занялись своими обыденными делами, предписанными им по уставу. Если и происходили какие-то отклонения от положенного, то даже при сильном контроле (как-никак – учебка!), были скрыты, замаскированы и незаметны невооруженному глазу. Например, когда командир взвода спихивал свои обязанности на своего заместителя и уходил по своим делам. А заместитель в силу того, что он дед и ему лень, сваливал все это на командира отделения, более молодого сержанта.
Нам же было абсолютно все равно. Хотя, опять же, не хочу говорить за всех. Кому-то нравилось поболтать со Старым, кому-то поприкалываться над Кравцовым. Но почти все на политзанятиях чувствовали себя немного неуютно, потому как их вел у нас обязательно командир взвода. И другие занятия вел он, но эти - стабильнее.
Иногда политзанятия проходили в ленкомнате, иногда – в классе учебного корпуса, где мы изучали спецподготовку.
В начале занятия – проверка личного состава и параллельно проверка внешнего вида.
Крюков называет фамилию. Брат молниеносно подрывается, принимает строевую стойку и бодро отвечает «Я!» Крюков то хмуро, то весело, то мельком осматривает подскочившего, делает при этом незначительные замечания, если же таковых не имеется, то все равно что-нибудь говорит о стоящей персоне. Наконец, нудные вставания, осмотры и краткие опросы закончены, и Крюков просит открыть тетради.
Далее приступаем к их оформлению.
Именно – оформлению, а не записыванию. В армии главенствует однообразие. Касается оно и оформления тетрадей по политподготовке.
На первом листе (все листы в тетради пронумерованы) – содержание тетради. И по порядку: гимн СССР, военная присяга, Страны соц. Ориентации (есть и такая) и социализма, страны Варшавского договора, агрессивные блоки империализма и страны, входящие в них. Далее идут темы политзанятий. В конце тетради – словарь политических терминов. А где-то ближе к концу, конспекты ленинских работ (3 работы – лимит для всех).
Крюков развязно и устало диктует очередную тему политзанятия: что-нибудь про воинскую дисциплину или укрепление дружбы народов, начиняя все это какими-то невероятно-меткими цитатами из Ленина, Горбачева, Язова.
Крюков диктует медленно: что бы успевали и те, кто слабо владеет русским языком и письменностью. Я пользуюсь этим и параллельно пишу письмо матушке. Когда ей написано, то пишу еще кому-нибудь.
Наконец, тема исчерпана. Крюков решает немного развлечься и развлечь публику.
 - Кулар! – говорит сурово Крюков, но в глазах вспыхивает ехидная насмешка.
Кулар вскакивает, как подобает солдату первого года службы.
 - Как тебя зовут? – Крюков откидывается на стуле и с предвкушением отводит руки назад.
 - Кулар, - голос у него похож на льющуюся по камням речушку, затерянную в глуши, так что его еле слышно.
 - Я спрашиваю: имя твое как? И-мя? – как для глухого повторяет Крюков. – Или ты не понимаешь меня, а?! – повышает Крюков голос так, что Кулар вытягивается по струнке и первое время становится немым. – Ну, что молчишь?! Или в рот воды набрал?! – Кулар остолбевает еще больше, Крюков делает проницательное и холодное выражение лица, - Тебя в поезде дядя научил не понимать русский язык, или ты сам догадался? Под дурачка решил закосить? Но мы из тебя дурь быстро вышибем. У нас кто не знает русский язык – быстро выучивается. Садись. – Кулар покорно опускается. – Еще раз спрошу и не дай бог не ответишь, будем разговаривать уже в другом месте. Ты понял меня?
 - Так тосьно, - отзывается робко Кулар.
 - Та-ак, - приходит в сове прежнее ехидное и веселое состояние Крюков и откидывается на стуле, на этот раз держась руками за край стола, - Оралов!
 - Я! – по-мальчишески резво вскакивает Оралов, заразительно улыбаясь не только лицом, но и всем телом, смешно вытянутым по струнке.
 - А ты че такой заросший? А, Оралов? Ты, смотри-ка, волосы уже на ушах висят. Кравцов, сегодня же устранить! А не то будет так, как в прошлом потоке. Был у меня один такой, не желал стричься. Так я из-за него весь взвод налысо обрил, ходили у меня как призывники.
Если вижу - идет лысый, значит, с моего взвода, тут и гадать не надо. Так ты хочешь, что б я так же сделал, а, Оралов?
 - Нэт, нэхачу, - выдавливает сквозь оскаленную улыбку восемнадцатилетний ребенок.
 - А я могу… Та-ак… Иди-ка к доске. Вот тебе указка, вот тебе карта мира… Видел когда-нибудь карту мира.
 - Да, видэл, - все сквозь ту же гримасу отвечает Оралов.
 - Ну, так покажи-ка нам страны социалистического лагеря, страны социализма, - с издевкой подковыривает Крюков и блаженно уставляется на Оралова.
Наконец-то Оралов меняет выражение лица и укладывает мускулы в его положение крайней сосредоточенности.
 - Болгария, Румыния, ГэДэРэ… - он называет почти все и забывает самую главную.
 - Ну, а главную-то, главную! – светлеет Крюков.
Сначала Оралов недоуменно верит своей приплюснутой башкой, ища подсказки у нас, но потом просветленно вспыхивает:
 - А! СэСэСэР! СэСэСэР!
 - Ну, наконец-то, - облегченно вздыхает Крюков и мы оживленно вторим ему, - Садись, оболтус. Ничего-то ты не знаешь, все хиханьки, да хаханьки!...

***
Было бы некрасиво умолчать о нашем батарейном барабанщике. И было бы грехом не посвятить ему целую главу.
Итак, вот он наш батарейный барабанщик Алеша Балясов. На его застенчивом и сощурившемся от солнца лице кроткая улыбка. В руках у него палочка, а через плечо перекинут белый ремень, на котором болтается в такт движению его ноги голубого цвета барабан с глухим притушенным звуком. Барабан был недавно купленный и потому от него веяло немного холодом и неуютностью. И эти чувства еще больше усугублялись именно в первые недели, когда и барабан был нов и ты на волос гол и кругом холод и неуют в звуке, в цвете, в воздухе, в каждом листе и в каждой травиночке, растущей вдоль холодного, белого как снег, бордюра.
Удобная вещь – барабан. Вроде бы щекочет детские воспоминания – ан, нет! – тут дело посерьезней: к дисциплине строя приучает. И сержанта нашего старшего Кучеренко освобождает от постоянной заботы напоминать нам счет. И красиво, черт возьми, в конце-то концов! Аж, дух захватывает!..
А Алеша, знай, наяривает. И доволен, морда, до чертиков. А к концу так техникой овладел, что знал, когда прекратить, а когда снова стучать. По началу он под Кучера подстраивался, а под конец наоборот выходило – Кучер под Алеху поднатарел. С полустука, с полукоманды друг друга понимали, вот как было.

***
Очень важное место, я бы даже сказал первостепенное занимает в армейском распорядке дня такой пункт, как утренний осмотр.
Никогда так не волнуешься, как перед утренним осмотром. У кого бляха не чищена, у кого ХБ грязное, у кого сапоги в пыли, у кого иголок с нитками нет в пилотке, кто вообще не подшит. И так по мелочам у кого что. И каждый про себя мысль тревожную держит: «Только бы Старый или Гусь не заметили!.. Только бы не заметили!..» Самое, конечно, большее за несвежие подворотнички драли. Сапоги были почти у всех не чищены, ХБ – или у всех грязное, или у всех стиранное, редко, когда выделялись. Иголки в пилотке – это вообще вещь неприкосновенная. Для подшивания имели третью. Бляху успевали чистить пока выходили из казармы на построения для следования на завтрак. Пока шли, подгоняемые окриками сержантов, пока строились – и успевали. А вот свежий подворотничок… Если ты его вчера вечером не подшил, то, считай, пропало дело. И моли Бога, что сержант не заметит. А коли заметит, такой прочистон тебе устроит – себя забудешь. И весь день – насмарку.
А с чистыми подворотничками туго было дело. Приходилось один подворотничок на два дня использовать. Первый день поносил, оторвал, перевернул чистой стороной и второй день носишь. Особо ценилась подшива (белый материал), его вообще можно было на четыре дня растянуть. Каким образом, думаю, и объяснять не надо. Но когда резервы «переворачивания» и «выворачивания наизнанку» иссякали, приходилось подворотнички стирать. Правда, они уже были не такого белого цвета, как прежде, но все равно сходили за чистый. Хорошо, когда имелось в запасе 2-3 подворотничка. Один сохнет – выстиранный, второй носишь – грязнишь, и так по кругу. А то будет один подворотничок. Я насмотрелся, как братья мучались – вставали за полчаса, за двадцать минут до подъема. А что такое – поваляться в кровати лишние полчасика, растянуться во весь рост, вспомнить дом, матушку, друзей или еще что-нибудь приятное: например, блинчики с вареньем после баньки, книжку приятную на диване лежа, или просто сумерки за окном, интересную передачу по телевизору. А, может, в гости к кому-нибудь сходить. Вот и начинаешь по гостям мысленно бродить…
 - Рота, подъем!
Вот и погостили…
А тот, что подшивал, так и не успевает подшить, бросает все к чертям, шепчет какие-то проклятия, понятные ему одному и становится смешно и жалко. Вот она жизнь и вот они обстоятельства, делающие эту жизнь иковерканной и «вывернутой наизнанку», как подшива, после двухдневной носки.

***
Мы облепили окно и смотрим, как идут по главной дороге длинная вереница солдат. Но это не просто солдаты. У них на плечах какие-то необычные черные погоны с желтой окантовкой, похожей на лычки и с буквой «К» вместо привычных «СА». Это курсанты, как нам уже потом сказали. Высшего Ленинградского военного училища приехали к нам в часть на стажировку. Их приехало так много, что на каждый взвод приходилось по одному или по два курсанта. И вот уже Старый знакомит нас с одним из них, будущим офицером, Суворовым Андреем Александровичем (по-моему имя отчество я напутал, но фамилию запомнил точно). На нем почитаемая нами «афганка» с кепкой-козырьком. Из-под кепки торчат черные смолистые волосы. Лицо его светится благородной худобой и интеллигентные губы, собранные в пучок, говорят о его воле и тактичности. Он мне понравился с первого же взгляда и я сразу же, при первой же возможности, вступил с ним в разговор. И получилось так, что в этой армии это была моя первая отдушина. Я нашел человека, а вернее, судьба свела, у которого те же мысли в голове, те же интересы и увлечения. Он так же любит почитать, любит театр, о котором я ему рассказывал при каждом нашем разговоре. От него я услышал о том, что вышел новый альбом Кости Кинчева «Шестой лесничий». И надо же было так устроить судьбе, что через каких-нибудь полгода мне второй ленинградец поставит пластинку с этим альбомом на проигрывателе и он будет моей второй отдушиной. Итак, вернемся к первому ленинградцу.
На следующий же день тот включился в работу. Стал проводить с нами строевые, бывать на политзанятиях, ОМП, тактической подготовке, физо, Уставах, огневой подготовке. И где бы он ни был, всегда вокруг него собирались ребята и завязывался разговор или же об армии, или о службе, или о гражданке, бывало, он что-нибудь расскажет из своей курсантской жизни. Так мы узнали, что пошел он в военное училище, что бы продолжить семейную династию, т. к. еще прадед его служил в царской армии и носил какой-то генеральский чин (уж точно не помню какой).
Но я хорошо запомнил тот случай, когда он впервые остался с нами один на один без Крюкова, без сержантов. Он решил с нами поближе познакомиться. И, поднимая одного за другим, спрашивал не только имя, фамилию, где живет, но спрашивал и про интересы, увлечения. И тут во мне что-то взыграло, вскипело, словно плотину прорвало. И после своего представления, где я в частности сказал о том, что увлекаюсь театром, вызвался показать прямо сейчас одну из своих пантомим. Он, конечно же, с радостью дал согласие. И я, скинув сапоги, сняв куртку, что бы использовать ее вместо красной материи, на расшатанном скрипучем столе на площадке в два квадратных метра показал им пантомиму «История Государства Российского». Это-то представление и явилось тем толчком к нашим дальнейшим разговорам и откровенным беседам, который сблизил нас.
И еще очень сильно мне запомнился тот момент, когда мы всем взводом прощались с ним. Его уже заждались за воротами, уже скоро поезд отходит, а он все жмет нам руки на прощанье и прощально улыбается. И наши лица горят улыбками сожаления, что уходит такой человек, единственный, от которого мы почувствовали какое-то теплое человеческое отношение к нам, как к людям, а не как к безропотным и тупым солдафонам-первогодкам.

***
Когда я еще учился в школе, а потом в ПТУ, я жил от воскресенья до воскресенья. В армии я стал жить от удовольствия до удовольствия. Книжку прочитал (или статью интересную в газете) – удовольствие. Письмо долгожданное получил – удовольствие. Чего-нибудь вкусного перехватил - и то удовольствие. Вот так вот и жил, и живу от случая к случаю, когда что перепадет.
И очень врезалось мне в память одно удовольствие. Как-то Тукенов Омирай получил из дома две посылки с разными национальными кушаньями и сладостями. Как раз в этот день Кравцов стоял в наряде по КПП. И Старый решаил нам сделать что-нибудь приятное. А именно увести нас в лес за пределы части и под видом проведения тактической подготовки поесть с нами восточных пряностей.
И вот мы уже в лесу. Кругом деревья, а мы на небольшой поляне. Автоматы висят на ветках и сучьях, ОЗК и противогазы разбросаны в беспорядке. Мы уже расстелили две плащ-накидки из ОЗК и расположились на них поудобнее в кружок. А в центре этого тесного круга лежали всевозможные кушанья. Я уж и названий их не помню. Но настолько они были новы для меня, неведомы и удивительны, что вкус их я запомнил очень хорошо. По началу у меня аж в глазах зарябило от мелькания рук, хватающих орехи, печенье, конфеты, мармелад. И только челюсти хрустели от неимоверной работы.
Было дьявольски приятно вот так вот оторваться на часок-другой от этой вечной суеты и беготни, понукания и подгона; расслабиться после долгого напряжения. И утысячерить это чувство приятного жеванием (я бы сказал – вкушением) какой-нибудь необычной на вкус кулебяки. Но все приятное должно иметь свой конец, иначе оно б того не стоило. И мы с чувством облегчения и сожаления (когда еще так посидим, поболтаем?!) надеваем на себя противогазы с правой стороны, ОЗК – с левой, автомат через плечо и медленно говорливой толпой движемся по направлению к части.
Но что такое? Сеня наш побежал обратно
 - Сеня, что случилось?
 - Да, автомат забыл… - застенчиво отзывается Сеня.
Эх, ты Сеня, Сеня! Не можешь ты без того, что бы не отчебучить что-нибудь…
Ну-ка, про автомат забыть! Это только наш Сеня может!

***
С самого начала нашей службы Крюков все время спрашивал: есть ли среди нас ребята, которые имели дело с техникой, с машинами. В конце концов он отобрал себе Остапчука и Паробия, которые ему за здорово живешь ремонтировали его «Запорожец». Иногда в помощь им он подключал Суетина, когда дело касалось ремонта колес, ведь Шура был трактористом и был по этим делам спец.
Когда же Крюков совсем вошел во вкус, он решил весь взвод бросить на обслуживание своей машины.
Все начиналось как обычное занятие по тактической подготовке. Нацепив на себя подсумки с противогазами и ОЗК, повесив через плечо автоматы, мы вышли через КПП. Перешли мост и спустились по тропинке к реке.
Пройдя еще немного вдоль речки, мы свернули в лес, и здесь мы увидели его «запорожец». Это была белая, но изрядно замызганная, в засохшей грязи машина пожилого возраста.
Крюков сразу же занялся машиной: начал что-то открывать, доставать, перекладывать. И пока он проводил все подготовительные мероприятия, Старый распределял людей. Суетин и Паробий выходили сразу на передний план и помогали Крюкову. Кто-то шел на мойку машины. Но нужны были люди, которые бы сидели на шухере и следили бы за тем, что бы никакое постороннее лицо не смогло увидеть и рассекретить наших «тайных операций». На стрём нужно было две пары. В одну из них вместе с Шурой Остапчуком попал и я.
Мы уходим с Шурой за поворот. Дорога впереди отлично просматривается. И словно не мы, а приветливое солнышко своими лучиками сняло с нас ремни, расстегнуло пуговицы на кителях и скинуло их вместе с майками, на зеленую, душистую и мягкую траву.
Впереди еще два часа ничегонеделания и потому я достаю блокнот и начинаю радость и восхищение жизнью и миром облачать в слова и строчки на белом, залитом солнцем, листе.
Шура первое время лежит рядом, подставляя свое белое тело обжигающим лучам.
Потом он куда-то скрывается и появляется из кустов с умильной улыбкой, неся мне что-то в пригоршне. Этим «что-то» оказывается, доселе незнакомая мне ягода, но страшно похожая на малину. Я с жадностью и наслаждением уплетаю все, что принес Шура, при этом не забыв его поблагодарить и наградить массой лестных эпитетов. Улыбка его расширяется до неимоверных размеров и он опять скрывается в кустах.
С добрыми людьми хочется быть еще добрее. И я опять упираюсь глазами в деревья, травы, небо, солнце. От последнего напор моего взгляда ослабевает и я утомленно и медленно ложусь и закрываю газа. И закрыв их, не могу совладеть с собой. Мне кажется, что я схожу с ума. Где я? Что со мной? Может мне все это сниться. Открыть глаза, встать, поднять измятую рубашку и пойти домой, скоро интересное кино по телевизору начнется?..
Незаметно для себя самого я опускаюсь в сон.
 - Сашко, пидэм. Там бачу, вси уже собираются.
Окончательно просыпаюсь и понимаю, что со мной и где я, только в строю.
Поначалу мне кажется, что все вокруг сошли с ума, а тот с красными полосками на погонах вообще шизик. Но мы еще не успеваем дойти до ворот КПП, как все в моем сознании и понимании происходящего становиться на круги своя.

***
Фильмы нам показывали в клубе каждое воскресенье. Клуб был большой. И кинозал был тоже большой, но даже несмотря на такие его большие размеры, он занимал только половину клуба. Через некоторое время наш замполит стал водить нас в Дом офицеров, который находился в офицерском городке, за пределами учебки. Фильмы там были платные и, разумеется, поинтересней клубных. А под конец фильмы крутили не только в воскресенье, но и в субботу. И в конце концов, в правило вошло такое положение, что в субботу мы смотрим фильм в клубе, а в воскресенье – в Доме офицеров.
Фильмы для нас были какой-то отдушиной, тем моментом, когда можно немного отвлечься от службы, от постоянных дерганий и окриков. По началу я даже забывал, что я вообще в армии нахожусь. Этот расцвеченный экран, как наркотик, как крепкое вино, которое пьешь и с каждым стаканом растет непреодолимое желание пить его еще больше. Но когда внезапно включается свет и я вижу стандартные бритые головы, море голов, торчащих из зеленых воротников кителей, приходит тяжелое похмелье, отрезвление от только что увиденной сказки. И слезы подступают к горлу и обволакивают невырвавшийся стон. И вся эта горькая смесь отступает только к концу вечерней проверки, следующей сразу же после фильма.
Ах, какой был фильм!.. Но, спать, спать, завтра начало новой недели и надо начать ее более менее спокойно и без нервотрепки. Вот так вот и жил, и живу от фильма до фильма, от воскресения до воскресения.

***
 - Батарея, подъем! Тревога! Посыльные, подойти к тумбочке дневального! – кричит дежурный по роте.
 - Быстренько, маскировку окон! Шевелись, шевелись!.. – подгоняет Кравцов.
Слава Богу, наше с Коневым окно, которое мы должны завесить одеялами и заткнуть подушками, в двух шагах от наших кроватей. А кто-то вынужден бежать на противоположную сторону, шлепая тапочками, а то и босиком, лишь бы скорее.
Хватаю одеяло. Со злостью отдираю от него прилипшую простынь. Одним шагом перехожу со своего второго яруса на подоконник закрепленного за нами окна. Конев тоже лезет. «Теперь нацепить одеяло на гвозди. Одеяло новое, ворс не протыкается, гвоздь шляпкой торчит. Скорей, скорей! Вкручиваю. Наконец-то. Теперь второй. Так. И теперь подушкми заткнуть одеяло, что б щелей не было. И теперь быстренько одеться. Черт бы пробрал! Ничего не видно! Наконец-то, кто-то догадывается включить свет.!
 - Рота, приготовиться к построению.!
«Проклятые портянки! А, черт с ними!..»
 - Рота, строиться! Становись!
«Скорей, схватить пилотку и ремень в руки. Брюки и китель в строю застегну.
Господи, пять часов утра – самый сон!
И должен, как дурак, подрываться, куда-то бежать…»
- Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! – Отставить равнение! – распоряжается Кучер, - Командирам отделений проверить наличие личного состава и с места доложить!
Сержанты в разнобой отрапортовали.
«Господи, за что мне такие мучения? В чем грешен я, скажи! Что делать мне?..»
Старый уже стоит перед взводом и по-отцовски руководит:
 - Спешить никуда не надо. Все делаем без суеты и без лишних движений. Но и не надо все делать вяло. Ты меня слышишь, Сеня?
«Старый, скорее, скорее! Время же идет!..»
 - Вторая шеренга, нале-во. Получать вещмешки, противогазы и ОЗК, чулки не забываем. Жанпейсов и Тукеенов встают на табурет и подают противогазы и ОЗК. Не надо там устраивать свалки. Ничего не забываем. Первая шеренга, нале-во. Вперед получать все.
«Так. Теперь, главное, не суетиться и все делать четко. Слава Богу, научен этому…»
Мы со всей поклажей располагаемся на спортуголке одна шеренга напротив другой.
 - Так. Все оставили и аккуратно сложили. В колонну по одному идем, получаем автоматы. Стоять! Без команды никто не дергается.
«Ну, Старый, не стопори! Другие взвода уже и автоматы получили, и экипироваться начали, а мы все возимся чего-то…»
 - Всегда успеем. Нале-напра-во. В колонну по одному к комнате для хранения оружия шагом марш. Без меня в комнату не заходим! И у комнаты не толпиться, построиться в колонну по одному.
Наконец, оружие получено и начинаем экипироваться. Свой ремень с блестящей бляхой можно положить в рюкзак.
«Пока не забыл, сбегать за мыльно-рыльными принадлежностями. Черт, как же я про них забыл!? Время идет. Надо пошевеливаться!..»
Теперь прежний ремень заменит ремень с зеленой бляхой – специальной, маскировочной.
«Так. Теперь, главное, лямки не перекрутить у ремня и ничего не перепутать…»
Надеваю на ремень подсумок для гранат (пустой, правда), подсумок для магазинов (этот уже с двумя магазинами и довольно-таки увесист), штык-нож и чулки.
Надеваю ремень. Еле стягиваю и защелкиваю его. Делаю так для того, что бы он не отвисал под тяжестью этих «подвесок» и что бы хоть немножко можно было дышать. Лямки тяжело стягивают плечи. Но, ничего, терпимо. Зато абсолютно нет чувства тяжести, а только чувство общей сдавленности. Но ощущение тяжести все же появляется, когда надеваю на себя ОЗК, противогаз и автомат. Но, главное, в этом деле очень хорошо и правильно подогнать все ремни и лямки. Когда все облегает тебя, чувствуешь себя космонавтом и готов лететь хоть на край вселенной. Старый обходит строй, заботливо поправляет на каждом неисправности и небрежности.
«Опять Сеня копошится! Урод ползучий! Опять весь взвод задерживает! Ну, что за человек, ей богу, смотреть противно! Как старик беспомощный в двух лямках запутался.»
 - Сеня, давай скорей! – по-детски смешно произносит Старый.
Но ждать некогда.
 - Взвод, нале-напра-во! На выход шагом марш!
«Да мы еще, оказывается, и первые экипировались?! Вот тебе раз!.. Ан, нет, 313-й все-таки опередил. Ну, Кучер, толк в этом деле знает…»
В темном проходе только шарканье сумок о двери. На дворе ночь. Испуганные березы с черными листьями. Упругие глазастые фонари. Как будто продолжением сна – чувство потерянности. «Зачем я здесь?.. кто эти люди, охваченные бредовой идеей, снующие и торопящиеся?»
Но некогда думать. Некогда философствовать. В строй! Скорее в строй!»
 - Живее, живее разобрались! – уже гнусавит Крюков под ухо, - Где Коцюбайло?
 - Я здесь, товарищ старший лейтенант! – рапортует Старый, проглатывая по обыкновению своему последние слова.
 - Проверяй! - сухо и здерженно произносит Крюков.
 - Первая шеренга – два, отставить – три, вторая – два и третья – шаг вперед, шагом марш! – распоряжается Старый и начинает обход, осматривая и проверяя нас – все ли на месте, все ли в порядке, заботливо поправляя перекрученные лямки. От него в этот момент веяло семейной заботливостью и отцовским скупым вниманием. «Что же ты, Старый, мимо прошел? Неужели все в порядке. Обидно даже…»
 - Ускорить доклады!
Это уже Фурса проголосил зычно и властно.
Общее замешательство. Старый без поправлений осматривает последний ряд.
 - Первая, вторая, третья шеренги кругом! На свои места шагом – марш! Становись! Кулар, становись, была команда, что ты там копошишься ручонками своими. Равняйсь! Отставить. Все ждем Каумбаева. Пока он там дочешется.
«Старый, не тяни. Все уже с докладами пошли. Опять Фурса скажет, что 316-й как всегда самый последний.»
 - Равняйсь! Сира! Равнение на середину! – и Старый пошел на доклад. Весь взвод с благоговением смотрит ему в след. «А наш все-таки лучше всех подошел к Фурсе. Ишь, как тот, аж просветлел, как Старый подошел»
 - Вольно! – выдыхает Старый уже вернувшись.
 - Та-а-ак… - раскатисто протягивает Улизко, - Командиры подразделений! Очень медленно, очень. Пока мне доложила только 31-ая батарея. Ускорить доклады!.. Майор Романцов! 33-тья батарея! Майор Ро-ман-цов!
 - Я! – где-то из темноты.
 - Ну, где Вы там?! Давайте живее!..
Стоишь и с гордостью думаешь в глубине души: «А мы опять первые. А эти 32-ая и 33-я вечно как черепахи неповоротливые. А наш Фурса, гляди-ко, молодой, да вострый. Раз, раз и все уже доложено. Уметь надо. А Романцов этот, о, только еще идет. Ишь рожа какая высокомерная. Иди, иди, не оглядывайся, щас он тебе вставит… Улизко - мужик серьезный. Цацкаться не будет. Только не надо такую рожу неприкаянную делать…»
- Командиры подразделений! – разносит Улизко своим густым баритоном, - Поставить задачи личному составу, командирам взводов!
Фурса наступает улизкиной фразе на пятку:
 - Начальники взводов, ко мне!
Крюков с чванливостью выходит и еле болтыхая ручонками идет к комбату.
«Иди, иди, без тебя оно как-то даже покойнее».
Старый, пока Крюкова нет, окатывает нас очередной волной заботливости:
 - Еще раз проверьте все ли магазины у вас, масленки. Сеня, - добрый огонек улыбки сверкает в глазах Старого, и ночной свет фонарей еще более усиливает его, - Ты все проверил?
 - Да,- отвечает Сеня улыбкой на улыбку.
Эта, хоть и наигранно веселая, но все же добрая сцена трогает до глубины души. Словно бы на ночной аллее, густо освещенной холодным светом фонарей зажгли свечку. Свет от него хоть и не велик, но чувство огня, живого и трепещущего, освещает душу ярче во сто крат, чем фонари дорогу впереди и за спиной.
Впереди – так много неизвестного, что там за чернотой, что несет она… а за спиной так мало – каких-нибудь 4 месяца.
Господи, и нет конца пути моему и не ясно каким он будет!..
 - Проверили, у всех ли рукавицы есть…
«У меня, вроде, есть… Да, вот они. Заправить их получше, что б не выпали. А то, чего доброго, платить заставят… В этой армии только так порядку и учат». Тут ни с того ни с сего замполит Полозов заявляет о себе:
 - Комсгруппорги, ко мне!
«О, это меня!»
Не дождавшись подсказки Старого выхожу из строя и как можно старательнее и чеканнее подхожу к замполиту, но висящие на мне со всех сторон причиндалы особо похорохориться не дают:
 - Так, что б всем было слышно, встаньте вот так, полукругом. Ну, куда вы далеко ушли? Поближе-то встаньте. Во-от. Так. Значит, слушайте сюда, гвардейцы. Что б все было хорошо. Чтоб никаких происшествий. Потому что за любое нарушение спрашивать будут не только с командиров, но и с замполита, т. е., с меня, а я уже спрошу с вас. Все понятно? Кому что не понятно? Все. По местам. – Сие называется инструктажом. А если конкретнее и точнее, то замполиту нужно просто показать, что он не зря ест свой хлеб, что он тоже работает и довольно-таки активно и инициативно. Ничего не хочу плохого сказать про нашего замполита, добрейшего человека, постановленного в угловатые рамки четкой системы.
Возвращается посерьезневший Крюков.
 - Взвод, равняйсь! Смирна! Слушай боевую задачу… - и далее следует наслоение и перемалывание каких-то громких военных эпитетов, словосочетаний и установок, смысл которых и смутен, и загадочен, и настораживающ. Господи, можно подумать, мы действительно сейчас кольцо окружения прорывать будем.
Вот и Крюков показал, что он тоже не последний человек в этой системе.
И здесь начинается действие второе довольно мрачноватой пьесы «Боевая тревога». Фурса командует:
 - Батарея, нале-во! Шагом – марш! Правое плечо вперед – марш! Прямо! – дун, дун, дун - стучат 150 пар сапог о мокрый, еще не проснувшийся асфальт и ночная тишина разносит этот топот на многие сотни метров. Бряцанье оружия. Тихие бубнения, переговоры, окрики сержантов. А вот и ворота КПП. Ворота открыты. И мы из голубого света фонарей попадаем в бесформенную темноту, которая мало – помалу начинает расплываться, растворяемая предрассветьем. В воздухе висит жажда вздоха. И я чувствую себя предтечей утра, одетого в верблюжью шубу, на чреслах своих я чувствую кожаный пояс. Еще не мешало бы вкусить дикого мела и акрид. Но в руках моих не посох, а автоматный ремень. И не пустынею залитой солнцем я иду, а асфальтовой дорогой. Но, свернув на тактическое поле, она превращается в песчаную, а, убежав в лес, оборачивается тропинкой, на которой то и дело под сапог попадают корни деревьев, что встали плотной чередой и сокрыли ночную неизвестность. В конце концов тропинка пропадает и мы движемся общим потоком по лесным буреломам и ухабам.
Вдруг та тень, что двигалась впереди меня, проваливается в какую-то пустоту, но другая тень, что двигалась немного правее от меня с фуражкой на голове, молниеносно подскакивает к провалившейся тени и вытаскивает ее за шиворот, сопровождая свой благородный поступок весьма неблагозвучными словами и выражениями в адрес перепуганной и еле выкарабкавшееся тени, которой оказывается… кто бы вы думали? Ну, конечно, наш Сеня Никифоров!
И смех, и грех, честное слово.
Но вот я вижу маленькую речушку.
Но прежде чем выйти к ней, я слышу как кто-то в фуражке негромко кричит:
 - Бегом! Живее! Бегом, была команда! Что не понятно? Что ты на меня смотришь?
«Еще б на тебя не смотреть, вурдалак из болота выполз…» - но на этом моя фантазия относительно кричащего иссякает и я бегу вдоль реки по тропинке, оттягивая лямку автомата, что б не болтался и прижимая другой рукой противогаз. «Была б третья рука – прижал бы ею ОЗКа» - сочиняю поневоле и едва поспеваю за мелькающими впереди черными каблуками. Тропинка резко бросается вверх на насыпь. Принимаю ее условия и спешу узнать, что там на верху.
 А на верху уже утро. Дорога. Через мост – деревня. Старый и несколько человек с моего 316-ого.
 - Давайте живее, - ворчит Старый, - Разобрались в колонну по четыре. Проверили – никто ничего не потерял? Сеня, ты ничего не потерял.
 - Не-ет, - протяжно и с улыбкой.
 - Равняйсь! Отставить!..
«Старый, давай скорее. Вон там у деревни все собрались, только нас и ждут. Что уставник что ли весь в задницу? Пошли, короче.!
 - Равняйсь! Сира! Шагом – марш! Направляющий, куда полетел?! Раз, раз, раз, два, три…
Крутой поворот дороги на краю деревни. Мы выстроились на обочине. Все обмениваются впечатлениями. Фурса не дает дослушать какую-то интересную историю из жизни Эдика Мишикяна:
 - Батарея, равняйсь! Смирно! Командирам взводов проверить наличие личного состава и доложить.
Проходят четкие доклады.
Но тут перед батареей выходит присерьезневшийся и нахмуренный Улизко и гневно требует:
 - Так, давайте его сюда! Сюда его, перед строем. Пусть все посмотрят на него! – Улизко в этот момент напоминал мне чем-то Маяковкого, каким я себе его представлял, говорящим громогласно и разъясняющим детям малым: что такое хорошо и что такое плохо, тыча большим указательным пальцем в такт каждого слова в худое и костлявое плечо чему-то улыбающегося и жующего что-то солдата, - Вот он. Это настоящий мародер, товарищи солдаты. Это ваш товарищ, который сегодня украл яблоко у беспомощной старухи, а завтра он украдет что-нибудь у вас. Стыдно должно быть, товарищи. А тебе вдвойне. Что комом яблоко-то встало? То-то же. Капитан Фурса, значит, наказать этого воришку и пусть ему неповадно будет в следующий раз по чужим садам да огородам ползать. Становись в строй.
Фурса еще о чем-то переговаривает с Улизко, затем разворачивается к строю и командует:
 - Батарея, напра-во! Шагом – марш! Раз, раз, раз, два, три… Песню запе-вай!
«На голодный желудок не очень-то попоешь. А в животе уже давно орган какофонией заурчал». Но все равно подхватываю:

Когда поют солда-аты,
Спокойно дети спят…

От таких голодных воплей дети уже в страхе просыпались бы.
Возвращаемся в часть. Такое чувство, что в сапоги натолкали песок, сырой и тяжелый. А в подсумках не магазины, противогаз и ОЗК – а камни пудовые. А за спиной не автомат – а целый станковый пулемет системы «Максим». Скорей бы уж добраться, да скинуть с себя все это. Вот уже забор части начался, за которым медленно поплыли учебные корпуса, мастерские, тактические тренажеры, а вот уже и главный учебный корпус, который плавно переходит в клуб части, а это значит, что мы дошли. Вот и долгожданные ворота КПП.
Мы входим в утреннюю часть. Казармы уже приободрились, умывшись утреню влагой и с легкостью поглотили наши уставшие, обёрнутые в зеленое тела. Вот уже сданы надоевшие трехсоткилограммовые автоматы и бьющие по ляжкам и не только штык-ножи. Сейчас противогазы и ОЗК снимем, ремни расстегнем и совсем полегчает. Но тут сержанты начинают всех выгонять на улицу. «Что такое? А ОЗК? А противогазы? Старый, какой завтрак?» Но все выбегают на место построения, не успев опомниться. И тут Фурса поясняет:
 - Равняйсь! Отставить! Что там за разговоры?! Тревога еще не кончилась. Привыкайте ко всему. Равняясь! Смирно! Шагом – марш!
Подступая к столовой, вижу, что не все батареи с ОХК и в противогазах, некоторые просто в ремнях с лямками. «Везет же людям. У кого-то командиры, как командиры, о личном составе заботятся. У нас же одни мужланы, и из нас хотят мужланов сделать. В столовой и так-то сидим впритирку друг другу, локтями в ребра упираемся, а тут еще эти подсумки будут мешать. Они думают своей башкой, которая, наверное, только для того, что бы фуражку носить, или нет?»»
Заходим в столовую.
«Батюшки святы! Вот уж где диво, так диво»
Весь ряд, где обычно обедала наша батарея, был наполовину заполнен офицерами и прапорщиками.
«Нешто они нашей пищей не брезгуют? Удивительно! И ведь, смотри-ка ты, едят, да с какой сосредоточенностью».
Наконец, мы снова в своей казарме. Уже сняты надоевшие подсумки и ремни с лямками через плечо. Во всм теле чувство благостной обновленности и усталости.
«Что сейчас, Старый?»
 - Нале-во, в класс шагом – марш. Ждать меня там. Громов, возьми уставы в тумбочке. Я сейчас приду, - распоряжается Старый.
«Уставы – это не плохо. Посидеть, отдохнуть - никогда не мешает».
И вот уже Старый спит за столом, положив голову на сложенные руки. Кто-то пишет письмо. Кто-то мемуарствует. А я гляжу в окно.
«Где там мой блокнотик? Кажется, что-то родилось…»

***
Я уже говорил выше, что солдатские взвода а первую очередь использовались на работах. В одном случае эти работы были неприятные, но в большинстве своем они все шли в радость. Ибо всякое отвлечение от нудных воинских занятий, всякая работа уже приятна сама по себе.
И вот Кравцов построил нас на окраине плаца. Опять надоевшая строевая подготовка. Собрал в кулак всю свою волю и терпение. Подготовил себя к очередным неудобствам и нагрузкам. Вот уже Кравцов командует:
 - Равняйсь! Смирно! Тема сегодняшнего занятия: строевые приемы без оружия, - «Это значит опять ходит по этому белому, намазанному на сером захоженном асфальте, прямоугольнику. Это значит опять обозначать каждый шаг четким взмахом рук, фиксацией локтя, и пронзающем всю ногу ударом (главное, что б стук был) ступни об асфальт. Это значит опять жара, боли в голове и резь в глазах, когда поворачиваешься к солнцу…» - Первая шеренга, десять шагов вперед…
 - Кравцов! Кравцов! Подожди!.. – кто это? Да это же Полозов! Что на сей раз?... – Короче, Кравцов, сейчас звонили в кирпичного завода. Им нужна наша помощь. Там пожар недавно был и все эти обгоревшие руины надо разобрать, - постепенно он перешел от обращения к Кравцову к общему обращению, - Значит, через три минуты автобус вас будет ждать за воротами КПП. Крюков в курсе, Фурса тоже. Все, вперед. Вернетесь к ужину. Кравцов доволен, улыбается совершенно дикой улыбкой (впрочем, у него только два вида улыбки, это: сумасшедшая или дико смущенная, вторая, естественно, симпатичнее первой и больше располагает к добрым мыслям о нем), а мы и подавно нарадоваться не можем. Еще бы! Здесь только и ищешь – как бы отвлечься, хотя б на минуту оторваться от этой жизни, от этого мерзкого бесправного существования, где тебя держат в железном параллелепипедном ящике. И крылья, голова, плечи, нос упираются в холодные стенки параллелепипеда и этот холод стекает как по сообщающимся сосудам через них в душу. И становится противнее вдвойне, и кругом так неуютно, неужито, нежило.
Я опускаюсь в мягкое автобусное кресло. Устраиваюсь у любимого всеми детьми места – у окошечка. Оно грязновато с внешней стороны и пропотело с этой. Я живо вспоминаю коряжемские автобусы. Господи, ведь это было еще так недавно! Друзья мои, кто из вас наслаждался мороженным после долгого похода на жаре, то должен меня понять. Как приятно ломит в лопатках. С души слетает пелена. И кажется, сейчас развернутся небеса и слетит ко мне на голову голубь сизокрылый.
В этот мир меня возвращает голос Кравцова:
 - Все?
 - Да, вроде, все, - отвечает за всех Костенко.
Кравцов поудобнее устраивается в кресле возле кабинки водителя, в предвкушении приятной дороги и не менее приятного времяпровождения на этом кирпичном заводе. Ведь работать будем мы, а не он. Ну, на то он и сержант, в конце концов.
Едем. Приятно покачивает. В окне мелькают дома соседствующей с частью деревни. Потом словно белой полосой по аляпистому разнообразию в окне проходят ровными шеренгами двухэтажные дома. Так хорошо колхоз позаботился о своих колхозниках. Настоящие особняки по сравнению с ветхими домишками, что были в начале и в конце деревни. Все одобрительно почмокали губами, взглянув на дома. Ведь можем, если захотим и о людях заботиться.
Но вот и кирпичный завод. Вылезаем из автобуса. В колонну по одному проходим сквозь узкий проем в больших железных воротах. И попадаем прямо в рай. Как птицы поют! Асфальтовые дороги и тропинки лучами расходятся от высоких ворот. И каждый такой лучик – это маленькая тенистая аллея. По бокам самой узенькой аллеи деревья сошлись наверху ветвями, так что получилась длинная затяжная арка. Но туннелем это никак не назовешь. Ведь в туннели нет естественного света. А на верхушках деревьев листочки играли светом, переливались, трепеща на ветру. Но, если б это были простые тополя, а то ведь это были сплошь яблони и груши! Это ли не райские сады?! Но всю картину и общую райскую настроенность немного смазывали производственные лозунги, призывы, заверения выполнить что-то огромное и немыслимое. Они-то и всели в нас окончательное убеждение, что мы находимся на кирпичном заводе, а не на комбинате плодово-ягодной переработки. Это ведь как выходит, что рабочие могут вполне полнокровно отдыхать в перерыве, сладко развалившись на мягкой, подсушенной ласковым солнцем, травке и при этом жевать на десерт яблоко или грушу, а, может, и то, и другое - вместе. Вот ведь как значит о людях заботятся!
За садом оказалось каменное двухэтажное здание. Миновав его, мы оказались около цехов, где что-то жужжало, вертелось, дринькало и не давало рабочим покою. И тут же мы увидели полуразрушенный и обгоревший как после бомбежки остов здания. Крыша рухнула и превратилась в горы пепла, щебня и битого шифера. Первая половина здания была уже кем-то основательно подчищена и нам предстояло взяться за вторую половину. У стены мы разделись и аккуратно сложили кителя, пилотки, ремни и майки. Построение. Озадачивание. Миловидная пожилая женщина со следами тихой грусти и тоски по хорошей жизни раздала всем рабочие рукавицы и попросила себе двух помощников у Кравцова. Тот не долго думая, назначил двух крайних. Ими оказались Алеха Громов и я.
Шли мы недолго. Сначала прошли вдоль рельс, потом вдоль печей, где обжигались глиняные слитки. И остановились в цеху, где перемешанная глиняная масса превращалась в ровные параллелепипеды. Она велела подождать ее немного. Мы подождали, с интересом все осматривая, ощупывая и обнюхивая. Затем она появилась с двумя сморщенными пожилыми ведрами. Мы с солдатским энтузиазмом взяли их и тут она нам представила двух женщин, которым мы и были назначены в помощь.


***

Читатель мой, прости меня, тут повествование моё прервётся, ибо часть воспоминаний были украдены одним прапорщиком в боевой части, куда я попаду по распределению после учебки. И ты не узнаешь ничего том, как мы готовились к большому концерту, как полдня ходили строевой, а оставшиеся полдня валяли Ваньку в клубе офицеров небольшой командой из танцоров и просто тех, кто мало-мальски умел двигаться на сцене. Не узнаешь о том, как проходили подъёмы по боевой тревоге и как четверо (а один у меня на глазах) сошли с ума и их комиссовали. И ещё много-много чего интересного и важного. Ну, да ладно. Бог тому прапорщику судья.


***
Передо мной лежит толстый красный с глянцеватыми листками блокнотик, тютелька-в-тютельку умещающийся в кармане солдатских галифе. Удобная вещь, особенно для человека, у которого в голове все время роятся какие-то мысли, требующие письменного изложения. Этого блокнотика мне хватило на целых полгода.
На первом листе написано:
«Саша, пускай этот блокнот очень быстро наполнится твоими замечательными стихами. Пусть не покинет тебя радость и не посетит тебя уныние. На память другу Александру Коврижных от Анатолия Резниченко. 28.10.1989 г.»
Толик, Толик… Через час он навсегда покинет Мышанку, через час мы с ним расстанемся и, кто знает, быть может навсегда. А пока я протягиваю ему листок, где написано стихотворение, посвященное ему. Он с жадностью читает. Отрывается. Благодарит. Снова читает. Задумывается.
 - Подожди, - говорит он и подходит к своей тумбочке большими уверенными шагами. Возвращается, держа в руках маленькую красную книжицу, - Сейчас я подпишу, - и с удовлетворением исполненного долга протягивает ее мне.
 - Спасибо, Толик. Я давно о таком мечтал.
Толик, Толик, где ты сейчас и вспоминаешь ли обо мне. Кого-то ты сейчас лечишь, спасаешь от боли и страданий, кого-то ты сейчас утешаешь и подбадриваешь. А, может, просто сидишь, уставясь в госпитальное окно, заложив ногу за ногу, собрав всю думу грустную, всю печаль свою светлую на кончике остренького носа – шпильки, теребя нижнюю губу свою похожими на маленькие морковки пальцами.
Толик, Толик, как мало нужно чтобы подружиться и как много нужно, чтобы встретиться вновь, расставшись однажды и, кто знает, быть может, навсегда…