III
«Мишка и компания»
Мишка Бенедюк по кличке Махно – высокий паренёк с голубыми как небо глазами, светлыми вьющимися волосами, всегда аккуратно одетый, имел большой авторитет среди подростков Заречной улицы. С серьёзным задумчивым видом Мишка важно разгуливал по улице неповторимой пружинистой походкой, одну руку держа на груди так, как это делали некоторые выдающиеся люди. Взрослые, видя Мишку, говорили:
- Вон, атаман Махно, владения свои обходит.
Мишку не возможно было ни с кем сравнить. Его узнавали издалека по особой походке и свойственной манере держаться. Мы подражали ему, как подражают героям. Для нас он был: другом, атаманом, отцом и родной матерью.
Армия Махно насчитывала более тридцати бойцов и трёх замов. Каждому заму подчинялось по десять человек. А в замах у него ходили: Шнобель, Румын и я – Физла.
Шнобелем прозвали Валеру Назарова за его большой нос, казалось, что всё лицо Валеры было сплошным носом. Мы шутливо говорили:
- Валера, сначала твой нос из дверей появляется, а только потом ты сам.
Но крепкий, шустрый, весёлый паренёк с серыми глазами, носивший на лысой голове потрёпанную солдатскую пилотку, смеялся вместе с нами над своим носом и приговаривал:
- У хорошего орла должен быть большой клюв. Я своим носом за километр всё чую.
Румыном называли Колю Ширяева. Крупный специалист по изготовлению оружия: сабель, мечей, луков, пистолетов, автоматов… Вырезал всё из фанеры и досок, скрупулёзно шлифовал каждую деталь наждачкой, после покрывал изделие чернилами или чёрной тушью и оружие очень походило на настоящее, боевое. Румын слыл так же мастером взрывных дел. Выдумывал, изготавливал всякие бомбочки, взрывпакеты, хлопушки начинённые спичками или порохом. Румын, единственный в посёлке, обладал польской военной фуражкой, с которой не расставался ни днём, ни ночью и которой страшно гордился. Фуражка была ему очень велика, когда он надевал её, то его карие, почти чёрные глаза и короткая чёлка, скрывались под козырьком. Худой как скелет – кости да кожа.
Как-то в клубе, билетёрша, отрывая билет, спросила его:
- Николай, ты что такой худой? Как военно-пленный Румын, не кормят что ли тебя дома?
С тех пор, кличка «Румын» навсегда прилипла к Николаю.
Ну а меня дразнили «Физла». Я не выговаривал букву «Р». Однажды я играл на улице с ребятами, мама позвала меня домой, учить уроки, а я закричал ей в ответ:
- У нас сегодня физ-ла была и нам ничего не задали. Шнобель подхватил слово физ-ла, со смехом, бесконечно повторяя его под общий хохот, так «Физла» стало моей кличкой. Эта кличка мне ужасно не нравилась, и я мечтал поменять её. Как-то раз я подошёл к Махно и говорю:
- Миш, а Миш, я же твой друг, тем более зам, скажи всем, что бы меня Гагариным называли.
- А почему Гагариным то?
- Ну, он Юра и я Юра. А то Физла бесит меня, коробит, да и не солидно как-то для зама.
Одного Мишкиного слова было бы достаточно, что бы все издёвки прекратились, и эта ненавистная кличка отстала от меня навеки, но Махно посмотрел на меня, немного подумал и строго сказал:
- Вот когда «Р» научишься выговаривать, тогда и будишь Гагариным, а пока ты Физла.
Махно, пружинистой походкой пошёл к себе домой, а я, покраснев от стыда, стиснув зубы остался стоять, глядя в след уходящему Мишке. Немного погодя, я рванул за ним, и догнав его возле самой калитки, крикнул:
- Миш, ты же постарше ты больше знаешь, подскажи, как мне научиться выговаривать эту проклятую букву «Р». Мишка остановился, задумчиво задрал вверх голову. В это время мимо нас проходила тётя Груня, её ещё за глаза звали – Груша. Она была не высокого роста, довольно полная женщина лет сорока пяти, на коротких ногах. Её пышные бёдра плавно переходили в плечи, в которых утопала голова. Всем своим телосложением, особенно сзади, она была похожа на большую, ходячую грушу. Когда кто-нибудь случайно или в шутку называл её Грушей, она злобно ругалась, на чём свет стоит. Не дай бог попасть под её словесный обстрел, уши завянут.
- Тёть Грунь, а Тёть Грунь, - окликнул её Махно. – Посоветуйте, как букву «Р» научиться выговаривать.
На что она незамедлительно, даже не глядя в нашу сторону, ответила:
- Ложку большую в рот возьми и рычи, пока не научишься.
Через пять минут, я сидел на брёвнах возле своего дома с большой ложкой во рту издавая протяжное рычание до тошноты. Неделю не расставался я с ложкой, всё свободное время когда был один, я только рычал и рычал, пока окончательно не отчаялся. А тут ещё как на зло, Махно назначил на вечер строевой смотр.
К строевому смотру все пришивали погоны, одевали солдатские ремни, фуражки, пилотки, бескозырки, вообщем у кого что было. И должны были блеснуть строевой подготовкой. Погоны мастерили из плотного картона от коробок, рисуя на них полосы и звёздочки, согласно занимаемых должностей и званий. У Махно были красивые полковничьи погоны, у замов – майорские, а у остальных – от капитана и ниже.
Шнобель уже гонял свой отряд по улице, строевым шагом. Румынцы, разучивали новую песню, усевшись на скамейке под тополем возле дома Румына.
Я собрал свой десяток бойцов, построил по ранжиру и начал подавать команды:
- Ровняйся! Смирно! На лево, шагом марш! Раз, два, три! Левой, левой! Раз, два, три!
Махно, важно, в свойственной ему манере, проходил мимо, остановился, подозвал меня и приказал:
- Ну-ка, скажи «раз», «два», «три».
- Раз, два, три, - сказал я в полголоса.
- Смотри-ка, помогла ложка то, ты стал так чётко «Р» выговаривать, как настоящий командир.
Кто-то из пацанов, стал поддакивать Махно:
- Да, да Юрок, ты прям «Р» выговариваешь как Левитан.
Радости моей не было предела, я воспрял духом, мне хотелось подавать команды, чтоб все слышали мою раскатистую «Р». Я крикнул:
- Смирно! Кругом! Шагом марш!
Сам я, как заправский командир, шёл рядом с пацанами, чеканя каждый шаг, и командовал:
- Раз, два, три! Левой, левой! Раз, два, три!
К концу лета, кличка Физла исчерпала себя. Конечно, не обошлось без драк, приходилось некоторых ставить на место, если они по привычке, машинально называли меня – Физла. Про Гагарина я не напоминал, и уже не помню кто назвал меня Остапом. Скорее всего, Шнобель просклонял мою фамилию, он у нас был любитель давать клички, прозвища всем без исключения. Так и по сей день, близкие, друзья нет, нет, да и назовут меня Остапом.
В клубе крутили французский фильм «Фантомас». Мы все толпой двигались к клубу, по одному ходить в кино было чревато, нарвёшься на Первомайских – быть битому. Точно так же и они опасались ходить по одному, приходили всей гвардией, во главе со своим атаманом Макой.
В центре посёлка, возле столовой, в большой луже лежали сытые довольные свиньи, а рядом с лужей здоровенный хряк, копался рылом в земле. Свиней держали в большом сарае за столовой, они частенько выламывали дверь и спокойно разгуливали по посёлку. Махно подошёл к хряку, похлопал его по спине и сказал:
- Кто доеден на борове до клуба, будет начальником штаба, тобиш моим первым замом, и получит звание подполковника.
До клуба было примерно метров сто. Я с ходу растолкал всех желающих и запрыгнул на широкую, щетинистую спину хряка, крепко вцепился руками за его уши и приготовился к бешеной скачке. Но хряк, как ни в чём не бывало, продолжал рыться в земле и даже не думал бежать. Румын достал из кармана бомбочку, поджёг и кинул под ноги хряку, а вездесущий Брага ещё и пнул хряку сзади по его достоинству. Не знаю, что сильнее подействовало, взрыв бомбочки или удар меж ног, но хряк встал на дыбы и рванул с места как арабский скакун. Мне показалось, что его уши остались в моих руках, а от хряка и след простыл. Он бежал с бешеной скоростью прямо в лужу, где по барски лежали свиньи. Поскользнувшись на грязи, он вместе со мной со всего маха шлёпнулся в самую гущу по середине лужи. Ребята умирали со смеху, хватаясь за животы, корчились и извивались от судорожного хохота, а я, получив должность начальника штаба и повышение звания, пошёл на речку отмываться, ругая Брагу за то, что он пнул хряка.
Брагой звали Андрея Тюсова. Он по нечаянности разбил дома десятилитровую бутыль с брагой, за что конечно был выпорот отцом. Андрюха долго не мог успокоиться и простить отца за рукоприкладство. В злобе Андрей говорил:
- Вот вырасту, я ему припомню бражку.
Шнобель частенько подкалывал Андрюху частушкой:
Как у нашего соседа
С потолка слетела пыль.
Оказалось у Андрюхи,
С брагой лопнула бутыль.
Андрей отличался ловкостью, смелостью, быстротой и непредсказуемостью. Человек дела – вначале делал, а потом думал. Забияка и искатель приключений, проныра с хитрыми, прищуренными глазами, сам себе на уме. Постоянно с покарябанной лысиной и расцарапанным лицом. Его как будто нет и в то же время он везде, ни одно событие не обходилось без его присутствия.
Ещё один каверзный случай, произошедший в то лето, мне не забыть никогда.
Шнобель не очень-то ладил со своей старшей сестрой, а точнее, жили они как кошка с собакой. Катерина, на правах старшей сестры заставляла его работать по дому: мыть полы, посуду, вытрясать половики, двор подметать и т.д. Шнобелю шёл десятый год, а Катерине исполнилось пятнадцать. Крепкая, рослая, не по девичьи бойкая, держала Шнобеля в ежовых рукавицах. Катерина дружила с Ниной Дергачёвой - красавицей, каких свет не видывал, и Любой Тарасовой – дочкой тёти Груни, тоже приятной внешности, но злой на язык.
Я сидел на крыльце дома с большой краюхой хлеба в руке. Скрипнула калитка, появился нос Шнобеля, а потом и он сам. Вид у Валеры был затрапезный: мокрые от слёз глаза, красные опухшие уши, на клетчатой рубашке пуговицы вырваны с корнем, воротник до половины оторван и болтался на спине. Я вытаращил глаза от удивления и быстро спросил:
- Что случилось? Первомайцы?
- Нет, - проскулил он.
- Сеструха – змея подколодная, да Любка с Нинкой – две дуры набитые, устроили мне экзекуцию. Вот стервы, Остап. Ну ничего, я им этого не прощу, я им покажу «Кузькину мать»!
- Да что случилось? Что они сделали? Чего опять не поделили?
Шнобель всё поглядывал на мою ковригу, намазанную сметаной и посыпанную сахаром.
- Сорок восемь половинку просим, - садясь рядом со мной проговорил он.
Я отломил половину ковриги и протянул Шнобелю. Смачно жуя хлеб, Валера продолжал:
- Прикинь, эти три кобылы, пластинки крутят, а я, воду в баню таскаю. Натаскал полные кадки, думаю: «Слава богу, всё», а они мне ещё работу нашли. Ну, тут слово за слово и понеслось. А с ними тремя разве сдюжишь? Они вон какие здоровые. Я удирать, а Любка – змея, за рубашку схватила и воротник, дура оторвала.
- А где они сейчас? – спросил я.
- В баню, наверное, мыться пошли.
После этих слов, Шнобеля будто осенило. Он быстро затолкал оставшийся кусок хлеба в рот, с трудом прожёвывая его, воскликнул:
- Ну, сейчас я им поддам пару, вот они у меня помоются. Так, сиди здесь, я за Румыном слетаю. Ох, устроим мы этим лупоглазым жабам, банный день!
Через минут пятнадцать, мы втроём, ползли по-пластунски по огороду Шнобеля, раздвигая картофельную ботву. Вынырнули из ботвы перед самой баней. Баня стояла в конце огорода, на берегу пруда. Решили действовать незаметно, что бы девчонки не всполошились и не забили тревогу. Роли и действия были распределены заранее: я должен постучать в окно, спугнуть девчонок, чтоб они выскочили в предбанник. А Шнобель с Румыном, бросят туда бомбочки и дымовую шашку. Я подполз к окну бани и замер по ним, ожидая сигнала. Шнобел зажёг дымовушку и затолкал её в предбанник через щель под дверью. Когда из щелей повалил густой дым, Шнобель махнул рукой - это был сигнал для меня. Я с силой забарабанил в окно. Из бани послышался писк, визг, звон тазиков. Девчонки выскочили в предбанник, а там дымище. Кто-то из них закричал:
- Горим! Пожар!
В это время, Румын и Шнобель забросили в предбанник несколько бомбочек. Раздались хлопки и дикие вопли девчат.
Мы, выполнив задуманное, восторгались своей шуткой и не торопясь, шли через огород к дому.
Вдруг из бани, в наспех застёгнутых халатах, выскочили девчонки, и как три разъярённые львицы с угрозами бросились нам вдогонку. Пока я думал, в какую сторону бежать, Шнобель будто испарился. Мы с Румыном попытались, убежать, оторваться от преследования, но ноги путались в высокой картофельной ботве и девчонки наступали нам на пятки, они гнали нас по огороду до потери пульса, как подраненную дичь пока не отловили. А когда догнали, нам пришлось не сладко: оттаскали за волосы, надавали тумаков, надрали уши, а напоследок, согнули нас в бараний рог и натолкали полные штаны крапивы. Мы извивались и подпрыгивали как на раскалённой сковороде, пытались вырваться из рук будто сбесившихся девчонок, но преимущество было на их стороне. От боли и досады я орал:
- Хорош лютовать! Вот зверьё! Что вы делаете, дуры? Садистки! Даже фашисты так партизан не пытали.
Румын изворачивался и кричал:
- Отпустите, гадины! Больно же!
- Ничего, ничего, это вам полезно, - злорадствовала Катерина.
Завершив свою страшную месть, девчонки отпустили нас.
В штанах творилось что-то необъяснимое, всё жгло, кололо, горело огнём. Я не задумываясь, скинул штаны и рванул к речке, следом за мной бежал Румын. Стоя по пояс в воде, мы выплеснули на девчонок весь запас ругательств, какие только знали. Девчонки покатывались со смеху, а Любка трясла веником из крапивы и кричала:
- Эй, Махновцы, может вам ещё добавить?
- Ох, ты и злая, Любка! – крикнул я.
А Румын в полголоса добавил:
- Яблочко от Грушки не далеко падает, - намекая на то, что Любка такая же злая как её мать – тётя Груня.
- Поговорите у меня ещё, салаги, сейчас быстро языки вам крапивой прижгу, - пригрозила Любка.
Я показал ей язык и кулак одновременно.
- Люб, да оставь ты их в покое, дай им свои задницы остудить, и так мы их бедненьких изнахратили, - сказала Катерина, а Нинка как дурра хохотала, пыталась что-то сказать, но смех не давал выговорить слова. Потом всё-таки смогла произнести:
- Не дай бог девчонки ещё алименты им платить придётся.
После этих слов они втроём стали хохотать безудержно.
Весёлые и довольные они вернулись в баню. Мы постояли ещё немного в воде, потом вылезли, отыскали в траве штаны, вытряхнули из них крапиву и как два побитых кутёнка пустились прочь, чтобы вновь не попасть в руки разъярённых девчонок.
Только на улице мы вспомнили о Валере. Румын спросил меня:
-Где эта зараза Шнобель? Куда он подевался?
- А чёрт его знает,- ответил я.
- Сам всё замутил и слинял, сечёшь Остап?
- Секу, секу,- морщась от жгучей боли, - ответил я.
- Остап, надо чтоб никто не узнал об этом ЧП на улице, а то засмеют.
-Да уж, это точно, засмеют, как пить дать засмеют, а если Махно узнает – труба нам, слетят наши командирские погоны.
- Слушай Остап, а может, сами расскажем Махно?
- О чём рассказывать, как мы мужественно заступились за Шнобеля, который свалил куда-то в неизвестном направлении, или о том, как мы с тобой вдвоём гоняли девчонок по огороду и жалили их крапивой?- почёсывая мягкое место и ноги с иронизировал я.
-Ну, я не знаю Остап, но что-то надо придумать.
Мы подошли к дому Румына, уселись на скамейку и стали думать. В конце улицы появилась фигура Махно, рядом с ним шагал Брага, что-то рассказывая и жестикулируя руками.
- Неужто Брага всё видел? Смотри, как расписывает Махно о нашем позорном поражении,- подумал я.
Вдруг откуда не возьмись появился испуганный Шнобель, сел рядом с нами и стал расспрашивать:
- Ну что, как вы там? Что там было?
Судя по его вопросам мы поняли, что он ничего не видел и не знает , что с нами произошло.
- Как, как, нормально,- ответил я.
- Всё чётко, ништяк,- добавил Румын.
Махно и Брага подошли к нам.
- Ну, что братцы кролики, рассказывайте про свои подвиги,- с улыбкой сказал Махно.
«Так,- подумал я.- Вездесущий Брага, вероятно, что-то видел или слышал, и доложил Махно».
- Да, что рассказывать? Вон Шнобеля, сестра с подругами отлупили, а мы решили им отомстить.
Я прервал свой рассказ. По противоположной стороне улицы шли Нина и Люба с намотанными полотенцами на головах. Люба остановилась, нагнулась и начала чесать икры и щиколотки ног. Ноги у неё и Нины были расчёсанные с красными пятками, видимо, когда нас по огороду гоняли, посекли ноги травой и обожгли об крапиву. Люба разогнулась, повернулась к нам и грозно проговорила:
-Из-за вас, придурков, ноги от крапивы волдырями покрылись. Ну, я до вас ещё доберусь.
- Давай чешите отсюда,- резко сказал Махно девчонкам.
- Ой, Ой. Командир банды артистов с погорелого театра,- кривляясь ответила Люба.
- Ух, я вам сейчас, куропатки общипанные, рявкнул Махно и дёрнулся в их сторону.
Девчонки завизжали и скрылись с глаз долой. Румын всё это время молчал, но тут его прорвало:
- Вот видите, как мы им дали? Они от нас полуголые по огороду носились, теперь на долго запомнят.
Подмигнув мне одним глазом, Румын продолжал распаляться:
- Мы с Остапом их бомбочками и дымовушкой выкурили из бани. Потом крапивы надрали и по ногам их по ногам. Они визжали, как поросята, драпали от нас как зайцы угорелые. Правда мы и себе все руки крапивой сожгли, ох и жгучая зараза.
- Да, да, - показывая свои руки, поддакивал я.
Изображая из себя героя, мы с трудом сидели на мягких местах, крапива давала о себе знать. Румын продолжал бурно фантазировать:
- Мы их в речку загнали, они стоят по пояс в воде, плачут навзрыд, а мы им:
- Ещё раз Шнобеля тронете, пеняйте на себя, враз копыта откинете пони крашенные. Так что, Шнобель, можешь смело идти домой, Катька тебя пальцем не тронет, она теперь тебя, как огня бояться будет, как шёлковая станет.
Шнобель и Брага, вытаращив глаза и разинув рты, слушали Румына, а он, похлопав Шнобеля по плечу, добавил:
- Только сам на рожон не лезь. Мы же с Остапом не можем вечно за тебя заступаться.
Махно всё слушал и улыбался, потом серьёзно сказал:
- Хватит вам ерундой заниматься. Первомайцы готовятся на штаб напасть, а вы, с девчонками войну устроили.
- Откуда известно про Первомайцев? - спросил Шнобель.
- Браге сорока на хвосте принесла.
Мы все уставились на Брагу.
- Мне, один знакомый сказал, он своими ушами слышал, как Мака хвалился, что скоро штаб Зареченцев разнесёт, и всем Махновцам – быть битыми.
- Вот, гад! – закричал Румын. – Вообще оборзел этот Мака. Давно пора с ним разобраться.
Наш штаб находился в семенной роще, с полкилометра от посёлка, где стояли могучие вековые сосны. Это, единственное место вблизи посёлка, где не приложили свои руки лесорубы.
Всё лето, с рассвета допоздна штаб охраняли человек пять-шесть, и велось постоянное наблюдение за действиями Первомайцев.
Ураганный ветер с корнем вывернул несколько сосен, на их месте остались воронки – ямы. Самую большую яму мы подровняли и углубили. Из стволов упавших берез и осин сделали накат. Одни концы стволов лежали на краю ямы, а другие опирались на торчащие вверх корни вывернутых деревьев. Получилась односкатная крыша, которую покрыли кусками толи, а сверху плотно уложили дерн. С двух сторон возле корневища сосны оставили два окна, они служили окнами и лазами одновременно. Подобным образом мы построили несколько схронов, но они были поменьше, в них могли разместиться пять-шесть человек, а в штаб набивалось человек пятнадцать, он был высокий, широкий и просторный. Какого барахла в нем только не было: ведра, лопаты, веревки, топорики, чайник, ложки, вилки, тарелки, кружки, сухари, плиточный чай, картошка, сахар, соль, телогрейки, деревянные ящики вместо стола и стульев, рогатки, луки, стрелы, мечи, и многое другое, что могло пригодиться нашей армии.
С крайней сосны семенной рощи весь поселок просматривался как на ладошке. В кроне сосны находился наблюдательный пункт. На нижних мощных ветках из досок сколотили смотровую площадку. Забирались на площадку по вбитым в ствол штырям и скобам. Сорок гектаров сосновой рощи мы превратили в непреступный укрепрайон. Множество различных ловушек, расставленных петель, натянутых проволок, ям, замаскированных ветками и листьями, ожидали неприятеля повсюду. Вырубали невысокие сухие деревья: елочки, березы, осины и ставили к соснам так, чтобы они, оперевшись на мощные стволы сосен, не падали. К сухим деревцам привязывали веревки и проволоки, и тянули их к штабу. Если неприятель пытался заглянуть в наш лагерь, мы просто дергали за веревки и проволоки, не выходя из нашего укрытия. Сухие деревца с треском валились на землю, пугая и преграждая путь незваным гостям. Здесь мы учились военному делу: метали ножи, стреляли из луков, поджигов, пугачей, взрывали самодельные гранаты, дымовые шашки и бомбочки, играли в любимую игру «войнушки».
Армию делили на две команды. Махно строил нас и командовал:
- На первый-второй рассчитайся!
Потом объявлял:
- Сегодня первые номера в обороне, а вторые штурмуют семенную или наоборот – вторые в обороне, а первые штурмуют.
Никто не знал заранее, по какую сторону баррикад окажется. Сам Махно выступал в роли наблюдателя и арбитра. Правила игры были простые, но жесткие, не поспоришь. Штурмующие уходили подальше от рощи и через некоторое время начинали незаметно подкрадываться. Задача – уничтожить противника и взять штаб. Боец считался убитым и выбывал из игры, если другой ему скажет:
- Трррыть, убит!
А если возникал спор - кто кого раньше заметил и убил, то из игры выбывали оба, и им оставалось наблюдать, как играют другие. У Махно не поспоришь, дисциплина есть дисциплина.
Подобраться незамеченным к штабу было очень сложно, практически невозможно, нападающие почти всегда проигрывали, ведь в обороне сидеть намного легче и удобнее – залег в траву, укрылся ветками или засел в густом кустарнике и поджидай свою жертву. Немного терпения и выдержки и противник сам подползёт к тебе, а тут ты ему из засады:
- Трррыть, убит!
Эти слова действовали как выстрел. От испуга и отчаяния игрок начинал психовать, бросал свое оружие со злобой на землю, как-будто оно виновато в том, что его обнаружили и убили. Проползти двести-триста метров на брюхе, не поднимая головы, без шума, как тебе кажется; думаешь: все, вот она, победа, но тут раз – и тебя убили, очень обидно, но твоя игра закончена. Выбывший из игры шел к штабу, и не дай бог кивнет головой или взглядом покажет с досады, где засел противник, схлопочет мгновенно по полной программе. Махно внимательно следил за всеми игроками, судил строго, но справедливо.
Один раз все же нам удалось взять штаб. Играя защитника штаба я заметил, что все обороняющиеся располагаются в основном по направлению к поселку, куда отходили на исходную позицию наступающие. Позади обороняющихся штаб оставался без присмотра.
Мы отошли на исходную, и я предложил разделиться на две группы: одна будет неспеша наступать по привычной тактике – от поселка, а я с другой группой постараюсь быстро обогнуть рощу и зайти с тыла. Так и решили, план всем понравился. Мы незаметно, легким бегом обогнули рощу и оказались в тылу противника. Я оказался прав, там нас никто не ждал. Мы спокойно подошли к штабу и залегли в траве. Махно удивленно поглядел на нас. Думаю, что и он тоже не ожидал нашего появления с противоположной стороны, но он, не подавая вида, продолжал судить игру. Пока первая группа незаметно ползла к семенной, мы перестреляли всех защитников и стали махать им руками, чтоб те поднимались с земли, вылезали из кустов и шли к нам. Игра закончилась, война выиграна. Махно ставил нас в пример, обороняющиеся кричали:
- Так нечестно! Они зашли сзади!
- На войне – как на войне, – сказал Махно. – Победителей не судят.
В дальнейшем такие номера не проходили. Штаб охраняли уже по всему периметру семенной рощи.
Стать бойцом нашей армии было не просто, нужно чем-то отличиться, заслужить доверие ребят и самого Махно.
Мой младший братишка Сергей в детстве часто болел, вообще был «тепличным» ребенком, школа – дом, на улице гулял недолго. В свою компанию мы его не брали, да он особо и не рвался. Играл с соседским мальчишкой во дворе или близ дома.
Родители утром уезжали в тайгу на работу, старший брат Александр пропадал на конном дворе, я воевал, а Сергей сидел дома.
В тот день все шло как обычно: родители на работе, старший брат на конном дворе, а я собирался на войну. Махно приказал всем взять с собой еды, объяснив, что в семенной роще будем долго. Я заскочил домой, отрезал два куска хлеба, намазал сметаной, посыпал сахаром и сложил как бутерброд. На самом верху буфета лежали на разносе сухари, я решил прихватить немного сухарей. Влез на нижнюю часть буфета, схватился двумя руками за верхнюю планку посудного шкафа, чтобы подтянуться и достать сухари. Верхняя часть буфета держалась на деревянных шпильках. Шкаф наклонился, сорвался со шпилек, открылись дверцы, посыпалась посуда, а следом на пол рухнул я с надставным шкафом, придавив стоявшего внизу, наблюдавшего за мной Сергея. Выбравшись из-под буфета, я первым делом отыскал глазами Сергея и увидел, что он держится рукой за голову, а между пальцами течёт кровь. Он не плакал, просто испуганно смотрел на меня, а у меня пробежал мороз по коже.
- У тебя кровь! – крикнул я.
- Где? – спросил он и убрал руку с головы.
Кровь из раны Сергея потекла еще сильнее. Как остановить кровь? Что делать? Не знаю. Все произошло спонтанно и быстро. На столе лежала надрезанная мной булка хлеба. Я подскочил к столу, выковырял из середины булки мякиш, разжевал его, как пластилином залепил рану на голове Сергея и замотал попавшимся под руку полотенцем. Потом потащил его к умывальнику и смыл с его рук и лица размазанную кровь, а сам со страхом ждал, что он вот-вот расплачется и мне придется очень долго его успокаивать, но Сергей как немой молчал и не проронил ни единой слезинки.
Надо ставить верхний шкаф на место, одному его не поднять, Сергей маленький, от него помощи никакой. Что делать? Я побежал звать Мишку. Махно и Шнобель тут же прибежали по моей просьбе. Пока мы поднимали верхнюю часть буфета и надевали ее на шпильки, я рассказал про все, что случилось во всех подробностях. Потом мы собрали целую посуду, сложили сухари на поднос, всё разложили на свои места. Я схватил веник и стал сметать все крошки и осколки посуды на газету, свернул ее и выкинул подальше от дома, чтобы родители не увидели.
Разбитой посуды оказалось не так уж много, я надеялся, что мама не обнаружит недостачу. Все было убрано, подчищено и мы, как планировали, отправились в семенную рощу. Сергей увязался за нами, но я не хотел его брать.
- Пусть идет, – вмешался Махно. – Он у тебя герой. Буфетом по башке получил и не плачет, настоящий солдат, боец что надо.
Вечером, конечно же, все тайное стало явным: я, угрюмый и недовольный, стоял в углу, а Сергея мама повела в больницу. Когда они пришли домой, мама рассказывала отцу, что опытный врач, пожилая женщина Евгения Павловна недоумевающе говорила:
- Кто это додумался голову хлебом залепить? Много чего за жизнь повидала, но такое впервые. Удивительно, но рана чистая и кровь не бежит.
Сергею выстригли клок волос, обработали рану как положено и наложили повязку. Через неделю он бегал уже без бинтов, только выстриженный участок волос еще долго не зарастал и напоминал о недавних неприятных событиях. Вскоре Махно зачислил Сергея в мой взвод, и он стал полноправным защитником Заречной улицы.
Наш поселок возник в начале пятидесятых годов. Для восстановления послевоенного хозяйства требовалось много леса. В тайгу направили десант порядка двадцати человек, они застолбили участок под будущий посёлок. Первопроходцами и основателями были: бригада лесорубов набранная с других леспромхозов, молодые выпускники ФЗО и бывшие заключенные. За десять лет, в леспромхоз нагнали много народа разных национальностей, со всех уголков СССР. В шестидесятых годах это был уже большой поселок, передовой леспромхоз, которым управлял немец Книс Эрнест Рудольфович. Переселенцев селили целыми улицами. Две улицы, Почтовую и Школьную занимали белорусы, те, кто во время войны проживали на оккупированной территории. На Коммунистической улице обосновались крымские татары. Три улицы, Мира, Победы и Первомайскую обжили западные украинцы (лесные братья, бендеровцы). Также были поляки, прибалты, немцы, даже несколько семей китайцев. На улицах Ленина и Кирова в основном жили начальство, интеллигенция (учителя, врачи) и другие специалисты. На Заречной и других улицах жили уральцы, переселенцы с других леспромхозов Урала, которые составляли основной костяк поселка.
Взрослые жили дружно, весело, невзирая на языки, цвет кожи и разрез глаз. Все они, нахлебавшись досыта горя, теперь радовались послевоенной жизни, их объединяла работа, общий труд на благо Родины. Они мечтали о светлом будущем и шли к нему семимильными шагами.
Чего не могу сказать о нас, детях. Мы продолжали воевать, создавая армии на каждой улице. Самые большие и боевые армии были у Зареченцев и Первомайцев. Колька Малахов по кличке Мака держал в руках всю Первомайскую улицу. Рыжий как огонь, дерзкий как абрек, он всеми методами добивался от своей команды беспрекословного подчинения и чёткого выполнения всех своих приказов. За малейшую провинность бил в глаз. У него так же как у Махно было три зама и человек тридцать бойцов. Его замы постоянно ходили с фингалами. Тирания и деспотизм в их лагере росла и процветала, авторитет Маки был огромен и непоколебим. С ним и с его гвардией шли постоянные стычки нашей Зареченской армии.
У Маки родители работали в песочнице – это деревянное, дощатое сооружение типа склада, туда привозили на платформах песок и перегружали через боковые открывающиеся окна. Склад был длиною метров пятнадцать и шириной метров шесть, по окна засыпан песком. В складе стояла большая печь и разные сита. Там сушили и просеивали песок для паровозно-тепловозного депо. Мака вечерами брал ключи у родителей, открывал склад, и вся его гвардия собиралась в песочнице, там они играли, дурачились, рассказывали байки, травили анекдоты, учились драться, ну и конечно как и мы, украдкой курили.
Много раз мы эту песочницу брали боем, закидывали ее дымовушками и бомбочками, выкуривали Первомайцев как пчел из улья на улицу, а потом, как черти дрались, не обращая внимания на синяки, ссадины, ушибы и кровь. После того, как Махно сказал, что Первомайцы готовятся напасть на наш лагерь и разгромить его, за Макой и его армией стали постоянно следить. В один из вечеров Брага о чем-то доложил Махно, и Махно тут же объявил тревогу. На улице собралась почти вся армия. Махно принялся объяснять, по какому поводу объявлен сбор:
- В песочнице собрались Первомайцы. Что они замышляют, я не знаю. Может готовятся к захвату нашего штаба? Я предлагаю не ждать, и внезапно напасть на песочницу и дать Первомайцам жару.
Предложение Махно все поддержали единогласно. Решили идти огородами по берегу реки, с песочницы этот путь не просматривается. Мы бесшумно подкрались к песочнице и сходу всей толпой ворвались во внутрь, скрутили Маку и трёх его замов, как следует надавали, связали им руки и бросили в угол песочницы. Ох, как мы были удивлены и рады всему увиденному, не передать словами. Мака решил проверить своих бойцов на выносливость – он и его замы закопали по шею в песок все свое войско. Более двадцати испуганных лысых голов смотрели на нас из песка. Щелбанов досталось каждой голове несчитано, мы щелкали по ним, как по барабанам, одним сделали «сливы» на носах, другим натерли уши, кто-то даже помочился на голову противника. О таком трофее мы и не мечтали – взять в плен всю гвардию Маки – это была супер удача. После такого позора авторитет Маки здорово пошатнулся, об этом инциденте узнал весь поселок.
Тирания держится на авторитете, силе и новых завоеваниях, но то и другое было напрочь выбито из-под ног Маки. Дискредитация, позор, паника сделали свое дело; Макинская гвардия развалилась, а оставшиеся в посёлке не большие разрозненные отряды и шайки других улиц, для нас не составляли, даже малейшей, опасности и конкуренции. Мы праздновали победу не только над гвардией Первомайцев, но и над всем поселком. В том же году, с Макой, как с лидером, было покончено, последнюю точку в этом деле поставил я.
Это произошло осенью, шли проливные дожди, в школе объявили, чтобы все учащиеся носили вторую обувь. Я учился в четвертом классе, младший брат Сергей – в третьем. Родители купили нам новые синие болоньевые куртки на синтепоне. Мы радостно шли в школу в обновках, таких курток в поселке не было ни у кого, родители привезли их из Ленинграда. Возле школы, у центрального входа стояли два длинных корыта, сколоченные из досок и наполненные водой до краев, в них школьники мыли грязную обувь. Я быстро помыл свои сапоги и стал ждать братишку, он медленно и тщательно отмывал свою обувь, согнувшись в три погибели над корытом. Рядом с Сергеем стоял Мака, он переобулся в чистую обувь и решил приколоться на публике. Свои кирзовые сапоги с налипшей на подошвы глиной, он поставил на спину Сергею и тут же убрал. Два грязных отпечатка сапог остались на новой куртке брата. Окружение Маки хохотало, а братишка от обиды заплакал. Мне не так было жалко братишку, как его новую куртку, тем более мама просила не пачкаться и беречь куртки. Не знаю, что на меня нашло, но я в гневе и ярости подлетел к Маке и со всего маха, что было сил, толкнул его руками в грудь. Мака от сильного толчка попятился назад, споткнулся об корыто и шлепнулся в него спиной, задрав ноги кверху. Я навалился сверху и начал мутузить его. Откуда только сила взялась? Когда нас разняли, Мака в слезах вылезал из корыта по уши в грязи. Такого исхода ни я, ни он не ожидали. Мака, заплаканный и грязный, побежал домой, в школе в этот день он уже не появился. Я тоже был не чище Маки, извозил всю новую куртку и брюки. Ребята, обступив меня со всех сторон, одобрительно хлопали по плечам, по спине, восторгались моим поступком. В школу меня занесли, чуть ли не на руках. Я слышал со всех сторон:
- Ну, Остап, молодец! Клёво ты ему надавал!
Потом подошёл Махно и во всеуслышание сказал:
- Ну, ты молоток!
- Миш, мне почему-то жаль Маку, хоть он и первый начал. И одежду из-за него пришлось замарать. Может, не нужно было его так, при всех?
- Да брось ты переживать. Он чего хотел, то получил. Пусть знает Зареченцев!
Уже после первого урока вся школа говорила, как четвероклассник дерзко надавал шестикласснику, преувеличивая мои возможности и героизм. Мне помогло корыто, если б не оно, Мака наверняка одержал бы верх и наколошматил меня как следует.
Поселок часто оставался без света, то в тайге на линии электропередач оборвется провод, то в поселке что-нибудь да замкнет. Днем мы – ребятня этого не замечали, носились по улице как угорелые, играли в свои игры, и нам было как-то до лампочки, что в поселке нет света, да и вечером был повод не учить уроки.
В ту зиму у нас жила моя бабушка Феодосия Фоминична - мама отца. Она приехала из Тамбова, по просьбе родителей. Младший брат Сергей часто болел, особенно зимой, поэтому отец и вызвал бабушку, чтобы она приглядывала за Сергеем, да и за нами, старшими тоже. В один из вечеров где-то что-то коротнуло, и весь поселок остался без света. Я в это время только сел за уроки, спешно решал примеры, потому что через час с небольшим, должны приехать родители с работы. Мама всегда проверяла наши дневники и домашнее задание, а тут бац и свет пропал. Ну что ж, замечательно, есть отговорка и повод не учить уроки.
Сергей лежал в своей кровати укрытый двумя ватными одеялами и крепко спал. До этого, бабушка напоила его лекарствами и молоком с мёдом. Александр как всегда пропадал на конном дворе. Бабушка в темноте нашла свечку, зажгла ее и поставила в кухне на стол.
Юра, не сиди в потёмках, иди сюда, брось ты эти уроки, не порть глаза, ни куда твоя школа не денется. Полезай лучше на печь, косточки свои погрей, а как свет дадут, так и уроки сделаешь - сказала бабушка.
Я вышел из детской комнаты и мигом забрался на печь. На печи лежало много борохла: тулуп, фуфайка, пальто, подушка, валенки, старое ватное одеяло и еще какие-то тряпки. Я постелил удобную мягкую лежанку и устроился на ней, как у Христа за пазухой.
Бабушка села на табурет возле прялки, насадила на высокую деревянную гребенку большой пучок чёсаной шерсти и принялась прясть. Из большого пучка, беспрестанно и ловко, тремя пальцами будто щипая, бабушка помаленьку оттягивала шерсть, а колесо делало свое дело, скручивая шерсть в тоненькую ниточку. При тусклом свете свечи это бабушкино занятие казалось каким-то волшебством. Всё превращение проходило на глазах: из пушистого, бесформенного комка шерсти получалась тонкая пряжа, готовая для вязания. Я смотрел то на большой комок шерсти на гребенке, то на катушку, куда наматывалась готовая пряжа и не мог уловить, на каком этапе и в каком месте шерсть превращалась в крепкую, ровную нить. Этот процесс ассоциировался у меня с дойкой. Когда мама доила корову, я с любопытством наблюдал как из большого, полного вымени, тонкой струйкой бежит молоко. Также и пряжа, будто тонкой струйкой вытекала из пушистого кома шерсти. И то и другое было для меня каким-то загадочным, необъяснимым, таинственным.
Бабушка пряла молча, морщинки на ее худеньком лице, при свете свечи казались глубокими, а глаза были добрыми и мудрыми. Бабушке в то время было около шестидесяти лет, но она все делала шустро и ловко. За что бы она не бралась, работа спорилась в ее руках. Седоволосая, щуплая старушка могла спокойно выполоть большой огород, нарубить дров, управиться со скотиной, как метеор сгонять в магазин, а по дороге еще и узнать новости, сплетни и слухи в поселке.
Я лежал на печи и глядел на ее руки, удивляясь, как не устают они: щипать, крутить, вертеть.
В дверь кто-то постучал, бабушка оставила свой конвейер под название прялка и быстро вышла в сени, не понятный короткий разговор доносился из сеней. Дверь открылась, морозный воздух наполнил прихожую и кухню, а бабушка заговорила:
- Да ты не бойся, проходи, проходи. Озябла наверное? Метель то не шуточная разыгралась, вон как завывает. Что же ты одна дома сидела? Давно надо было прибежать, ой горе ты мое! Напугалась наверно в потемках?
- Да, - раздался детский девичий голосок.
Я таращил глаза в темноту, где находилась входная дверь, стараясь разглядеть, кого завела домой бабушка.
- А как тебя зовут-то? – спросила бабуля.
- Лида, - ответила девочка.
Бабушка жила у нас всего лишь месяц и не всех жителей знала на нашей улице, да и с соседями наверняка, не со всеми успела познакомиться.
Я тут же смекнул: «Да это же Лидка из дома напротив. Вот это да!»
Знакомство с ней произошло в необычной каверзной ситуации, еще летом, в конце августа, когда до начала учебного года оставались буквально считанные деньки.
Мама велела купить школьные принадлежности: тетради, дневник, альбом, карандаши, ручки и др. Я сел на велосипед и поехал в магазин. Купив все что нужно, уложил на багажник велосипеда, прижал все это хозяйство защелкой и поспешил домой. Я несся на велосипеде как заправский гонщик, объезжая щели на тротуаре. Были места, на дощатых тротуарах, где доски расходились образуя большие прорехи и попадание в них колеса заканчивалось очень плачевно. Велосипед как вкопанный остановился на месте застряв межу досок, а ездок летел через руль собирая занозы по тротуару. Я вошел в азарт объезжая щели, вилял рулем, маневрировал по всему тротуару, прибавляя скорость. Проскочил Мантуровский колодец, вот уже остался позади Зырянский, следующий Емельяновский и я считай дома. На каждой улице стояло по пять-шесть колодцев на расстоянии приблизительно сто метров друг от друга, и каждый колодец имел свою фамилию, а у одного было даже отчество – Степаныч, заведующего клубом Елунина Николая Степановича все называли просто Степанычем, и колодец возле их дома тоже был Степанычем. Возле дома, где жил герой Советского Союза Мантуров, колодец назывался Мантуровским, возле дома Ельчуковых, колодец назывался Ельчуковским или Зырянским, так как Саша Ельчуков по национальности был зырянин и его в поселке называли - Зырянин. Неподалеку от нас жила семья Емельяновых, рядом с их домом стоял Емельяновский колодец. Колодцы служили своего рода поселковыми ориентирами, при рассказах или в беседах для ясности и точности называли колодец. Если в поселке случались драки, скандалы, или любопытные наблюдатели видели влюбленную парочку ночью, сразу шли сплетни, разговоры и обязательно упоминался колодец, возле которого случилось то или иное событие. Все колодцы огораживались ровным штакетником, а над колодцами делались деревянные навесы. Мощная широкая скамья для ведер была прибита к одной из стенок колодца. Все колодцы и заборчики были выбелены известью и выглядели идеально чистыми. Если ты не дай бог не закроешь крышку на колодце и оставишь открытой калитку, то моментально получишь замечание от прохожих, и тебя непременно заставят закрыть за собой крышку и калитку, что бы пыль и насекомые не попадали в воду и скотина не заходила вовнутрь ограждений. В общем, санитарное состояние колодцев было на высшем уровне.
Люди уезжали из поселка, меняли квартиры, места жительства, а колодцы так и носили их фамилии.
И вот я подъезжал к Емельяновскому колодцу радостный и довольный тем, что купил всё, что наказывала мама, и ничего не предвещало беды. Вдруг на тротуаре появилась девчонка с двумя огромными ведрами воды одетыми на коромысло. Она вышла с колодца и засуетилась, увидев меня, несущегося ей на встречу.
- Берегись, Павлючик едет! – крикнул я ей. Девчонка хотела встать боком и пропустить меня, она уже почти развернула коромысло, но я все же врезался в дальнее ведро с водой и снес его с коромысла. Девчонка упала с тротуара в траву, а я со всего маха врезался в ограждение колодца, колесо застряло между штакетниками, а я вылетев из седла упал в траву под забором.
Берегись, Павлючик едет – это был наш сигнал об опасности, призывающий быть внимательным на дороге.
У нас в поселке жил Павлючик Виктор Николаевич, работал он в лесхозе механиком по эксплуатации технических средств. Молодой человек лет тридцати, крупного телосложения, обладающий богатырской силой, я так думаю килограммов сто пятьдесят, как минимум, весом. И вот этот атлетический здоровяк страдал от плохого зрения. Он носил очки с мощными увеличительными линзами. Через стекла очков смотрели два неестественно огромных глаза. Минусовое зрение не мешало ему носиться на своем мотоцикле по поселку. У него был «Иж» с коляской, голубого цвета. Павлючик очень любил технику, особенно свой мотоцикл, с которым он не расставался ни зимой, ни летом, ни днем, ни ночью. Мотоцикл у него заводился, как говорится с полпинка. За двигателем он следил и постоянно копался в нем, но ходовая и внешний вид мотоцикла оставляли желать лучшего. Он был похож на фронтовой трофей, который побывал во всех сражениях. В каких только переделках не был этот мотоцикл, из-за плохого зрения хозяина. Ни одну поленницу дров разворотил в посёлке Павлючик своим голубым «Ижом», а сколько пострадало гусей и кур не счесть. Виктор Николаевич постоянно был покалечен, или хромал, или ходил с заклеенным пластырем лицом, или с перевязанной рукой. Подстать своему хозяину, на мотоцикле тоже были многочисленные царапины и вмятины: бак помят, коляска от ударов вогнулась вовнутрь, крылья были такие гнутые, будто их жевали, из оптики работала Толька фара. Павлючика в поселке все знали, поначалу говорили ему, советовали, что бы он не садился на мотоцикл, убьешься мол, с таким зрением и ходить то опасно, а ты на мотоцикле летаешь. Он все это прекрасно понимал, но, тем не менее, без мотоцикла не мог жить. При виде Павлючика на мотоцикле взрослые говорили:
-Берегись, Павлючик едет! Это означало – внимание, опасность, уйдите от дороги подальше.
Мужики едущие ему на встречу на своем транспорте старались прижаться к обочине и пропустить Павлючика не испытывая судьбу. Когда Павлчючик ехал по улице, играющие дети разбегались на обочины. Мне кажется, что даже скотина, и та уходила с дороги от греха подальше.
И вот я, как Павлючик, врезался в заграждение колодца, тетради разлетелись по траве, а я корчился от боли под забором. Испуганная девчонка подошла ко мне, наклонилась и спросила не зашибся ли я. Тут я пустил в ход весь свой словарный запас:
- Ты что как корова на коньках ерзаешь туда сюда по тротуару. Я же крикнул тебе «Берегись, Павлючик едет», а ты растележилась на пол дороги, коряга ходячая.
Она спокойно меня выслушала и также спокойно ответила:
- Куда гонишь как сумасшедший, с ежа соскочил что ли?
Со двора Емельяновых послышался женский голос:
-Лида, дочка, что там случилось?
-Да ничего страшного мам, ответила девчонка. Я споткнулась об доску и пролила воду, сейчас новой наберу.
-Ты что там сорок в небе считаешь? Под ноги смотри, - сказала ей мама.
А я сидел под забором, держась за ушибленный локоть, и думал: «Ну вот, сейчас начнет жаловаться, что я её сбил. Вроде бы день так хорошо начинался, и вот тебе на, такая неприятность».
Но девочка, поговорив через забор с мамой, подняла с травы ведра, коромысло и снова пошла на колодец за водой. Я встал, собрал свою канцелярию и покатил велосипед к себе домой. Не много отойдя, оглянулся, посмотрел на девочку, и что-то необъяснимое произошло за эти несколько минут. Я вглядывался в неё, и думал: «Почему не замечал её раньше, как будто этой девочки и вовсе не было на нашей улице».
Она казалась мне инопланетянкой с коромыслом и ведрами. Внутри меня происходила какая-то необъяснимая реакция, которая согревала душу, мои щеки запылали, и проснулся стыд. Мне стало стыдно, что я вот так, бесцеремонно ее отругал, хотя сам был виноват во всем, а она так легко и просто выгородила меня перед своей матерью, даже не нагрубила и ни как не обозвала. Мне было не понятно её поведение. У меня болели локти и одно колено, но что-то доброе и прекрасное происходило внутри, прилив фантастических, до селе не понятных чувств заглушал боль. Мозг не слышал нытья ушибов, он был занят чем-то более приятным. Яркие краски выплескивались на поверхность, покрывая серый обыденный фон. После этой «аварии», не было и дня, что бы я не смотрел в сторону дома Емельяновых.
И вот теперь, эта девочка Лида у нас дома. Меня мгновенно бросило в жар, я заерзал не зная, что делать. Щеки и уши распылались, я сконфуженный лежал на печи, не веря своим глазам, что Лида стояла у нас в прихожей.
Бабушка принялась ухаживать за ней.
- Проходи, проходи, не стесняйся. Давай снимай пальто, платок, вот здесь мы их повесим, пусть погреются.
Она повесила пальто и платок Лиды на вешалку рядом с печкой.
-Давай снимай валенки, да за стол проходи, будем чай с вареньем пить.
- Нет, нет, я ничего не хочу, вы не беспокойтесь.
- Ты не стесняйся моя хорошая, какое мне беспокойство, дитя чаем напоить, – настаивала бабуля.
- Спасибо, я честно не хочу, я покушала. Скоро мама с папой с работы придут, и я домой пойду.
- Ну, раз ничего не хочешь, тогда полезай на печь, там тепло. С Юрой покалякаете по молодецки, похихикаете.
Бабушка подставила табуретку к печи, и Лида быстро забралась на печь.
- Привет. Как дела? – спросила она меня нежно, со счастливой улыбкой.
На что я пробурчал грубо:
- Ништяк, все путем, - стараясь показать свой мужской гонор, хотя сам этого не желал. Я поделился с Лидой вещами, передал ей тулуп и фуфайку. Она постелила их поудобнее и легла. Я лежал рядом на пальто, укрывшись одеялом, смущаясь такой близости объекта моего восхищения.
Лида старше меня на четыре месяца, ее день рождения в июле, а мой в ноябре, она училась в пятом классе, а я в четвертом. Мне не хватило двух с половиной месяцев до семи лет и в школу меня не приняли. Пришлось идти на следующий год, но уже не со своими сверстниками. С момента нашего необычного знакомства я постоянно заглядывался на неё, и на улице и в школе. Мне было очень обидно, что я учусь не в одном классе с Лидой. Она мне нравилась, но я боялся к ней подойти, ведь она была пятиклассница, а это много значило.
Очень красивая, круглолицая девочка с карими глазами, излучающими жизнь и радость, улыбчивая, спокойная, с нежным голосом и заразительным смехом, чуточку курносая, с ямочками на щеках. Длинные черные волосы аккуратно заплетены в две косички, короткая ровно обстриженная челка закрывала лоб.
Я никогда не слышал и не видел, чтобы она дразнила кого-то или строила гримасы, ругалась или сплетничала на улице, что было свойственно девчонкам в ее возрасте, и тем более на нашей улице.
Она была для меня не доступной принцессой из другого мира, с другой планеты, хотя жили мы на одной улице, через дорогу. Я был уверен, что Лида тоже смотрит в мою сторону, я чувствовал её взгляд.
Выходя утром в школу, я обязательно задерживался во дворе, ждал появления Лиды, только потом открывал калитку и выходил на улицу, как ни в чём не бывало, и шёл по тротуару своей стороны улицы, а Лида шла по своей. Я не мог идти вперёд, её взгляд, а может, мне это только казалось, обжигал мне затылок, и я прибегал к хитрости: останавливался, приседал и завязывал шнурки, точнее делал вид, что завязывал, а сам ждал, когда она пройдёт вперёд. Потом я шёл следом и всю дорогу, до самой школы любовался ею, она это чувствовала и тоже старалась пропустить меня вперёд, что бы я не сверлил её взглядом. Лида замедляла ход, останавливалась, дожидалась подружек идущих сзади. Я стеснялся перейти на её сторону, а ещё больше боялся всё испортить. Ну, подойду я к ней, даже пересилив стыд и страх, что дальше? Предложу дружить, раскрасневшись как рак, а вдруг она откажет и пошлёт меня куда подальше, ведь я же для неё был салагой.
Много раз я хотел подойти к ней просто так, поговорить, не на что не намекая, но трусил. Как бывает трудно сказать человеку добрые слова: что он тебе нравится, что он самый хороший человек в мире, что ты восхищаешься им.
Мне гораздо легче было подраться до крови, залезть на самую высокую сосну, совершить какой-нибудь хулиганский поступок, но признаться девочке в любви было выше моей храбрости.
Я, начальник штаба Махновцев, боевой командир, не раз по ночам чистил чужие огороды, участвовал во всех потасовках с Первомайцами, ни дня не проводивший без приключений, умеющий терпеть боль и не хныкать, не мог подойти к девчонке, на которую запал до безумия, что бы признаться ей в любви.
А тут такой случай, мы вместе лежали на одной тёплой печи, в трубу завывала вьюга, нас разделяли сантиметры. Сердце колотилось в груди как чумное, я не знал что сказать, с чего начать.
«Вот она, та девчонка, которая не даёт тебе покоя, о которой думаешь и мечтаешь, ну скажи же что-нибудь», - говорил я сам себе. Но в горле как будто пересохло, и язык не шевелился, словно прирос к нёбу. Я старался в голове составить план, как, и с чего начать разговор, какие слова подобрать для объяснения, но бабушка сбивала меня с мысли своими репликами. Она то и дело подбрасывала нам темы для разговора, ей хотелось, что бы мы шутили, смеялись. И вдруг я слышу такие слова:
- Вот вырастите, станете взрослыми, поженитесь, хорошая, красивая пара получится, детей нарожаете, будут вот так же как вы сейчас на печи лежать, греть свои косточки и мечтать о хорошей жизни.
Моё лицо вспыхнуло, и язык вдруг развязался:
- Да ты что бабушка? Я никогда не женюсь! Я что, дурак что ли, или бабник какой?
Эти слова сыпались из меня помимо моей воли. Я боялся, что бабушка догадается о моей любви к Лиде, я грубил и нёс околесицу.
Бабушка, молча выслушала мою тираду, выдержала паузу и сказала:
- Бабник, не бабник, а один жить не будешь, всё равно жениться надо - семью создавать.
- Ага, сейчас, разбежался, больше мне делать нечего! Вот все дела брошу и женюсь. Не дождётесь! Я же сказал, никогда не женюсь, значит, не женюсь!
- Подожди, Юра, вот подрастёшь, встретишь свою любовь, и сразу же по-другому заворкуешь. И вообще, в жизни ни от чего не зарекайся, - добавила бабуля.
Лида смотрела на меня улыбаясь и наверное, думала: - «Какой ты ещё глупый, салага».
А я продолжал спорить с бабушкой, отстаивая свою холостяцкую свободу, как будто меня завтра собрались женить на бабе-яге. Смешно вспоминать, но это было именно так.
Лида молчала, слушала наш с бабушкой спор, потом неожиданно спросила меня:
- Юр, а что вы сейчас проходите в школе, какие темы по предметам?
- Ничего хорошего, - ответил я.
Мне было стыдно смотреть ей в глаза, казалось, что мой взгляд выдаст ей меня со всеми потрохами, и вообще, я думал в тот момент, что у меня на лбу, большими буквами написано, «ЛИДА, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ».
Больше часа мы с Лидой просидели на печи. При каждом повороте головы в её сторону, наши взгляды встречались, я не мог выдержать её взгляда и сразу отводил глаза, тупо уставившись в стену. Бабушка молчала, сосредоточив всё своё внимание на прядении. Я начал мысленно выдумывать, как намекнуть Лиде о своей любви, что бы при этом ни мне, ни ей не было стыдно. Но свет, как внезапно погас, так внезапно и зажёгся. Слова бабушки, «Ну, слава богу, свет дали», ошарашили меня как гром среди ясного неба. Я понял, всё, время упущено, что хотел сказать – не сказал, и сейчас Лида начнёт собираться домой, потому что свет дали, да и её родители скоро придут с работы.
Как мне не хотелось, что бы она уходила. Как не странно, но мне казалось, что с появлением света, для меня наступила тьма, а я, почти уже был готов намекнуть Лиде о том, что к ней не равнодушен, и предложить ей дружбу.
Лида засуетилась, сказала, что ей нужно идти домой, свет дали, и она уже не боится быть дома одна.
Я лежал и ругал электрика, который починил линию, бабушку за её шутки и себя, за трусость.
Лида спустилась с печи, оделась, поблагодарила бабушку за гостеприимство и ушла. Хлопнула дверь, и душе моей стало не уютно в теле, я уткнулся в подушку понимая, что упустил прекрасный шанс, которого может, не будет больше никогда в жизни.
Весной мы переехали жить из леспромхоза в другую область. А ещё через год, из леспромхоза уехала и семья Емельяновых.
Так закончилась, не начавшись, моя первая любовь.
В дальнейшем, я много раз задавал себе вопрос: «Могло бы что-то измениться, признайся я тогда Лиде в своей любви»? Но до сих пор я не могу ответить себе на этот вопрос.
Любовь нечаянно нагрянула под грохот вёдер, боль коленок и локтей, засела в душу на всю жизнь.
Более тридцати лет, я страстно желал разыскать свою первую любовь, но как только собирался это сделать, появлялись причины, преграды откладывающие мои поиски на неопределённое время.
И вот, по истечении многих лет, я не вижу никаких препятствий, что бы найти её, но с годами появился страх, увидеть перед собой, вместо прекрасной юной леди, дряхлую старушку, да и сам я уже не в лучшей форме. Страх уничтожить чистое чувство первой любви, страх растворить и потерять светлый детский образ, сладкую мечту.
А как хорошо всё начиналось. Внезапно вулкан изверг любовь, которая горячей лавой чувств согрела и приласкала душу, и вся жизнь впереди, казалась прекрасной сказкой.
А что дальше?
Мы в свою бытность любили заглядывать в чужие огороды, особенно по ночам, опустошая грядки с огурцами, обрывая крыжовник и смородину, тряся яблони и сливы. Конечно же, делали это не из-за того, что нечего было есть, слава богу все были сыты. И молока было вдоволь, и булка хлеба стоила всего лишь восемнадцать копеек, и в огородах у всех росло то же самое, просто искали приключений, из которых и складывается детство.
Снимать урожай с чужих огородов было своего рода ночной военной операцией, роли распределялись заранее: кто стоит на шухере, кто лезет в огород, кто будет отвлекать в случае необходимости. Если нарвёшь огурцов и тебя не застукали, то становилось скучно, а трофеи казались не вкусными. А вот когда нарвёшься на засаду и драпаешь от хозяина огорода, который бежит по пятам, дышит в затылок, да при этом ещё кричит:
- Вот догоню, все уши пообрываю, - или – сейчас поймаю и полные штаны крапивы натолкаю!
Вот тогда становишься таким прытким и быстрым, с места включаешь повышенную скорость, перемахиваешь через забор, только тебя и видели, а следом бегут без оглядки отвлекающие и те кто стоял на шухере. А после, сидишь с друзьями у костра, рубаешь добычу, рассказываешь сам и слушаешь от других одну и ту же историю на новый лад, с преувеличением и приукраской, стараясь придать главную роль своему участию.
В нашем поселке никто не держал пчёл, и вдруг дядя Леня Перевозчиков купил три улья с пчёлами в райцентре и поставил у себя в огороде.
Дядя Леня закоренелый холостяк, в свои сорок с лишним лет был не женат, играл на баяне в детском саду, разучивал и пел с детьми песни. Еще он руководил поселковым оркестром. Каждый вечер, с восьми часов до девяти, то есть до начала вечернего сеанса, возле клуба звучала музыка. Мой дед тоже играл в оркестре, на здоровенном барабане. Оркестранты выносили из клуба стулья и инструменты, рассаживались на крыльце у парадного входа и начинали свое дело. А после кино дядя Леня, как и все, спешил на станцию встречать «таежный экспресс», звук его баяна разносился по всему поселку. Простой, доступный, с открытой душой, сельский интеллигент жил один. Высокий, красивый, с правильными чертами лица, всегда опрятно одетый, чисто выбритый, с густыми, зачесанными назад, волосами. Единственный изъян, которого он очень стеснялся – это его левый стеклянный глаз. При разговоре или при встрече он всегда поворачивал голову налево, сам краснел как девица, смущался и комплексовал по этому поводу, но никто не обращал внимания на его изъян, все любили и уважали его, и никаких намеков или, боже упаси, насмешек в его адрес не делали.
Слово мед для нас было соблазнительным и сладким, хотя в натуре мы его отроду не едали. Мы решили исправить такую несправедливость и насладиться чудесным лакомством ночью, когда дядя Леня будет на станции играть на баяне. Задумали залезть к нему огород и стащить несколько сот из улья. Нас – любителей сладкой жизни набралось семь человек: Махно, я, Шнобель, Румын, вездесущий Брага, Паша Ларионов – боец из отряда Шнобеля и Серега Демин по кличке Конь.
Конь жил сам по себе: то дружил со старшими, то прибивался к нам; переходный возраст – до старших еще не дорос, а с нами ему было скучновато. Высокий, крепкий паренек с голубыми глазами, обладал недюжинной силой для своих тринадцати лет, весельчак, его смех напоминал лошадиное ржание, отсюда и кличка «Конь».
Темнело, мы сидели на скамейке возле дома Румына и разрабатывали план действий: как достать мёд из улья, чтобы пчелы не покусали. Все горели желанием попробовать меда, но никто не представлял, как и в чём находится мёд в ульях.
Паша Ларионов видимо что-то слышал об устройстве ульев и решил рубануться перед Махно, заявив, что мёд находится в сотах а соты в рамках и он легко вытащит рамки из улья, только для этого нужно соответственно одеться. Румын притащил из дома кучу барахла. На Пашу надели брезентовый плащ, шапку ушанку, мотоциклетные краги, лицо закрыли куском марли и с богом отправили к пчелам. На шухере поставили Брагу, а сами засели в Шнобелевской бане, ожидая успешного завершения операции. Паша должен был вытащить несколько рамок с сотами, добежать до речки, окунуть их в воду, чтобы смыть пчел и забежать к нам в баню. Паша сделал все, как планировали. Из окна бани мы наблюдали, как Паша подбежал к речке, отмахиваясь от пчел, прополоскал в воде рамки с сотами и как метеор побежал к нам. В баню, он заскочил со словами:
- Вот черти полосатые, чуть живьём не сожрали, кое-как отбился.
Следом прибежал Брага, и доложил:
- В округе всё спокойно, никто ничего не видел, только пчелы по всему огороду шибко лютуют.
Мы расселись: кто на полок, кто на скамейку и поделили добычу. Жуя воск с медом, мы восхищались:
- Вот четко, вкуснятина, классный мед! Ничего подобного в жизни не пробовали. Ай да Паша – молодец.
Паша рассказывал, как он героически боролся с пчелами. Вдруг Конь как заорёт, выплевывая воск с медом.
- Что, Коняшка, подавился? – спросил Махно.
- Да нет, пчела, зараза, в язык долбанула, в сотах видимо сидела. Вот тварюга, больно-то как! Чуть в штаны не сходил.
Смех наполнил баню, мы хватались за животы, катались по полку, ржали как сумасшедшие, боль от укуса пчелы нам была неведома.
- Коню было не до смеха, он пытался вытащить жало из языка.
Брага предложил Сергею:
- Давай я помогу тебе.
- Да иди ты, хирург сраный. Ты бутыль с брагой и ту вдребезги расколол. Правильно тебе отец ввалил. У тебя не руки, а крюки, грабли настоящие. Вон Румын вытащит, он минер, а минеры ошибаются один раз.
Сергей поднес свой кулак к носу Румына, мы продолжали смеяться. Румын вытащил жало из опухшего языка Сергея, но язык продолжал раздуваться, Сергей с трудом высовывал его изо рта, а мы неугомонно приставали к нему:
- Покажи, покажи язык!
- Да хватит вам издеваться, - кое-как промямлил Сергей. – Вам-то весело, а мне не до смеха.
- Да, Коняшка, теперь не поржать. Мычать и то с трудом будешь, - улыбаясь, сказал Махно.
Разделавшись с сотами, мы довольные и веселые гуляли по улице, не оставляя в покое Коня. В его адрес летели все шутки и приколы. От сладкого меда и смеха у меня пересохло в горле, хотелось пить. Я подошел к колодцу, набрал ведро воды и стал жадно пить холодную воду, ребята тоже напились воды. Погуляв еще немного, мы разошлись по домам.
На утро я заболел, поднялась температура, воспалились гланды, глотать было больно. Днем я еще бегал по улице, а вечером стало совсем худо. Мама заставила принять порошки и прополоскать горло, но мне не полегчало, всю ночь я провалялся в кровати с высокой температурой, утром мама повела меня в больницу. Врач посмотрела мне горло, измерила температуру, послушала легкие, выписала рецепт и посоветовала маме не откладывать в долгий ящик – везти меня в районную больницу на операцию, удалять гланды. Всю дорогу от больницы до дома я уговаривал маму не везти меня в район. Я боялся операции в то время больше всего на свете, обещал, что никогда больше не буду пить холодную воду и стану беречь свое горло. На все мои уговоры мама строго ответила:
- Посмотрим, на твоё поведение.
Дома мама напичкала меня лекарствами, разрисовала мою шею йодом и наложила ватную повязку.
- Про улицу можешь забыть.
- Ладно, – недовольно пробурчал я, думая про себя: «временный домашний арест все же лучше, чем операция».
Вечером отец приехал с работы, всей семьей мы ужинали на кухне, раздался стук в дверь… Отец, не вставая из-за стола, крикнул:
- Да да, открыто, заходите!
Дверь открылась, порог переступил дядя Леня Перевозчиков.
- Добрый вечер. Приятного аппетита, – сказал он.
Отец выскочил из-за стола со словами:
- О, Леня, заходи! Ужинать будешь? Садись за стол.
- Нет, нет, большое спасибо Василий, я буквально на минуту зашел. Слышал, Юра у вас сильно болеет?
- Да, сорванец, носится как угорелый целыми днями, а потом воду холодную хлещет, вот и прихватило горло. Говоришь, говоришь – как об стенку горох, хоть кол на башке теши.
Я сидел тише воды, ниже травы, сердце ушло в пятки, что-то внутри подсказывало мне: « жди неприятностей».
Дядя Леня протянул отцу что-то завернутое в газету и сказал:
- Вот, медку принес. Пусть Юра на ночь с горячим молоком попьет и под одеяло, вся хворь моментально выскочит. Два-три дня и здоровей здоровенького будет.
Отец взял сверток, поблагодарил дядю Леню, тот в свою очередь попрощался со всеми, сказав, что ему срочно нужно бежать, музыканты собрались у клуба, неудобно опаздывать и ушел. Отец развернул газету и поставил на стол полную литровую банку меда.
Как мне было стыдно, боже мой, не передать словами. Каждый раз, когда я ел из этой банки мед, меня до слез грызла совесть.
Чудное, теплое лето лечит детские души, предлагает рационально использовать и насладиться яркими красками летней природы, согреться под теплым душем солнечных лучей, накопить ультрафиолет, необходимый для жизни, удовлетворить потребность в купании и других летних удовольствиях. Одно из них – рыбалка. Для меня рыбалка была неотъемлемой частью лета.
Одним летним утром я лениво потягивался в кровати. Солнце заигрывало со мной через окно, пронизывая ветви черемухи, растущей в палисаднике. Ветки слегка покачивались на ветру и лучи солнца то появлялись, то исчезали. Я лежал в полной тишине, испытывая безмятежное блаженство.
Неожиданный свист заставил меня соскочить с кровати - как команда «подъем» солдата. Я выглянул в окно – свистел Махно и махал рукой, показывая, чтобы я вышел. Спешно натянув черные ситцевые шаровары, я босиком выскочил на улицу.
- Остап, давай, сгоняем на рыбалку, щурят на плесе половим, – предложил Мишка. – Смотри погода какая классная.
- На чем? Велосипед с утра Парантель забрал, – ответил я.
Парантелем обзывали моего старшего брата Александра. Кто и за что дал ему такое прозвище, не знаю.
- Ничего, на моём сгоняем, ты на рамке, а я за педалями, крутить легче будет, двойной тягой пойдем.
- Ладно, поехали. Что брать-то с собой?
- Да ничего не надо. Я сумку полевую возьму, петли есть, нож тоже, удилишки там срежем. Давай на ноги надевай что-нибудь и погнали.
Я заскочил в дом, надел полукеды, отрезал большой ломоть черного хлеба, налил на него подсолнечного масла, растер пальцем по всему куску, посыпал солью, вытер палец об шаровары и выскочил на улицу. Мишка уже подъезжал на велосипеде.
- Руку, – крикнул я.
Мишка убрал одну руку с руля, и я на ходу запрыгнул на рамку.
Плёс находился в пяти километрах от поселка. В том месте река разливалась, образуя множество мелких заводей, рукавов и проток. Раньше на плес лежала узкоколейка, по ней вывозили лес. Когда лес вырубили, линию сняли, балласт разровняли, и получилась неплохая балластная дорога до самого плеса, её так и называли – Плёсовской.
Мы быстро добрались до плеса, срезали удилишки и принялись привязывать петли. Леску, блесны, крючки в поселке было не достать, страшный дефицит. Их покупали только в области, но область далеко, а река под боком, и лето не ждет. Приходилось использовать для рыбалки подручные средства, то есть вместо удилишек срезали ивовые ветки, упругие и прямые, привязывали к ним тонкую стальную проволоку примерно метровой длины, на конце этой проволоки делали петлю диаметром 10-15 сантиметров и с этой снастью ходили на щуку, точнее сказать – на щурят. Крупная щука близко к себе не подпускала, при малейшем шуме она как торпеда рассекая воду, уходила на глубину, долбанув хвостом так, что с испуга отскакиваешь от берега. Щурята менее осторожные и ловить их на много легче. Поймать петлей рыбу – это целая наука, требующая от рыбака большой выдержки, умения бесшумно подходить к берегу, обладания хорошей реакцией, твердой рукой и отличным зрением.
Щурята в основном охотились у берега, где на мелкой, теплой воде играл малек. Они прятались в траве, камышах, там, где их трудно заметить и оттуда нападали на мелкую рыбу. Я интуитивно определял, где может стоять щуренок, и чутье меня не подводило. Подойдя к заводи, я уже примерно знал, куда закидывать петлю.
Привязав петли к удилишкам, мы с Мишкой разошлись по берегу в разные стороны. Я медленно и тихо подошёл к заводи, стараясь ступать мягко и не трясти удилишкой. У самой воды остановился и стал внимательно вглядываться в то место, где плавали кувшинки, и рос камыш, говоря про себя: «Подходящее место, здесь обязательно должен стоять щуренок, а может и взрослая щука».
Окраска щуки почти сливается с водой и водорослями, чтобы заметить ее, я мысленно делил водный участок на несколько секторов и начинал скрупулезно и пристально разглядывать каждый сектор, пронизывая взглядом водную толщу до дна.
«Вот она, голубушка, грамм на шестьсот потянет», – подумал я про себя, увидев в траве щуку. – «Смотри, как замаскировалась, фиг заметишь. Ох ты, да там еще одна! Это хорошо. С какой начать?» – думал я. Радость переросла в азарт. Две щуки стояли в траве на расстоянии чуть больше метра друг от друга. Они то сливались с водой, исчезая из вида, то опять появлялись, и я четко видел, как раскрываются и закрываются жабры, а маленькие плавники работают как моторчики, в постоянном движении балансируя и удерживая щуку на месте на определенной глубине.
Чтобы не спугнуть щучек, я медленно поворачивал удилишку в их сторону, не делая никаких резких движений. Вот уже удилишка над щукой, а петля над ее головой. Я медленно-медленно опустил петлю в воду перед самым щучьим носом. Стараясь не дотронуться до рыбы стенками петли, аккуратно довел петлю до жабр и резко дернул. Петля мгновенно затянулась у щуки за жабрами, и я выдернул ее на берег. Вторая щука с шумом плеснулась и пулей ушла на глубину. Ко второй половине дня мой улов составлял: четыре щуренка грамм по триста и щука грамм шестьсот-семьсот.
Жара, комары и усталость отбили желание на дальнейшую рыбалку, и я со своим уловом побежал к Мишке. Вдруг средь бела дня стало по вечернему темно. Я посмотрел на небо. Грозовые тучи со стороны другого берега двигались прямо на нас. У Мишки тоже был неплохой улов, и я сказал ему:
- Миш, смотри какие тучи, сейчас ливанёт. И так хорошо наловили, надо срочно сваливать.
Мишка не возражал. Мы отвязали петли, удилишки бросили в кусты, сложили рыбу в Мишкину полевую кирзовую сумку, уселись на велосипед и помчались домой. Но избежать дождя нам не удалось, тучи догнали и обрушили на наши головы проливной дождь. Вокруг загремело, засверкали молнии. Мы пытались выбраться из дождевого плена, прибавив скорость. Мишка крутил педали что есть сил, а я помогал – одной ногой давил на его ногу, чтобы ему было легче крутить педали. Буквально над нашими головами раздался оглушительный гром такой силы, что земля под нами задрожала. Ослепительная молния ударила совсем рядом, мне показалось в нескольких сантиметрах от нас. Какая-то неведомая сила сорвала нас с велосипеда и как букашек забросила в кусты на расстояние двух метров от дороги. От яркой вспышки я ничего не видел и, как слепой котенок, ползал в кустах. Шел сильный дождь, волосы стояли дыбом, кожа съежилась, сковывая движения. Я в шоке подскочил на ноги, с трудом разглядел впереди большое дерево и побежал к нему. Это был высокий кедр. Прижавшись спиной к стволу, щуря глаза, глядел на кусты, в которые нас забросило. Из кустов появилась голова Махно, усыпанная травой и листьями, как большая кочка, испуганными глазами она смотрела на меня. Мишка, видимо, как и я не понял, что случилось. Он протер глаза, отряхнул с головы траву и листья и закричал:
- Остап, Остап, уходи, уходи оттуда!
Я стоял, прислушивался, но не мог разобрать, что он мне кричит, пожимал плечами и показывал руками, что я его не слышу. Мишка подбежал ко мне, схватил меня за руку и поволок в кусты со словами:
-Никогда не стой под большим деревом, нельзя, убьет! Лучше в кустах переждать. Во время грозы молния всегда в большие деревья лупит. Так может шандарахнуть, что ни от дерева, ни от тебя ничего не останется.
Гром становился раскатистым, молнии продолжали сверкать, но все дальше и дальше. Насквозь промокшие, прижавшись друг к другу спинами, мы сидели в кустах. То ли от холода, то ли от страха зубы отбивали звонкую чечетку.
Постепенно все затихло, небо стало проясняться, дождь перестал поливать как из ведра, но до конца еще не прекратился, как будто из туч кто-то выжимал последние капли дождя.
Мы вылезли из кустов, велосипед лежал у дороги. Мишка поставил его на колеса и осмотрел со всех сторон.
- Все в порядке: спицы целы, крылья не погнуты, даже ни одной царапины, - удивленно проговорил Мишка.
Что это было? Что произошло? Какая взрывная волна нас забросила в кусты? Было непонятно. Всю оставшуюся дорогу домой мы разговаривали только об этом, выдумывая разные версии, выдвигая гипотезы и предположения, спрашивая друг друга, кто что видел и ощущал в тот момент.
Приехав домой, рассказали о случившемся друзьям на улице. Родителям рассказать побоялись. Пацаны слушали наш захватывающий рассказ с большим интересом и вниманием. Потом Шнобель посоветовал:
- Вас надо закопать по пояс в землю.
- Зачем? – спросил я.
- Отец рассказывал, как у них в деревне одного мужика молнией ударило. Он сено метал, поднял навильник вверх, чтоб на копну забросить, тут молния бац, прямо в вилы ему угодила. Все думали, что он помер. Одна бабка посоветовала его землей присыпать, чтобы только голова виднелась. Так и сделали, закопали мужика по шею, ток из него в землю и ушёл. Мужик оклемался и до сих пор живой.
Мишка, выслушав Шнобеля, сказал:
-Ну, мы-то живые, зачем нас закапывать?
Шнобель почесал затылок через пилотку, после чего проговорил:
- А черт его знает. Так, на всякий случай. Хуже не будет.
Тут вмешался Андрей, и начал нам что-то советовать. Мишка прервал Андрея на полуслове, не выслушав его советов:
- Слушай, Брага, ты свой букварь еще в первом классе скурил, весь на самокрутки пустил, и сидишь, советуешь с умным видом разную глупость. Помолчал бы, и без тебя голова гудит как трансформатор.
Мимо проезжал мой старший брат Парантель и крикнул:
- Ну что, рыбачки, поймали что-нибудь? Или так, комаров покормили?
- Поймали, - ответил я.
Брат остановился, посмотрел наш улов, потом окинул меня взглядом с ног до головы и сказал:
- Да ты хоть умойся, на черта похож.
- Пусть умываются те, кому чесаться лень, - сдерзил я.
А на счет комаров скажу так: в поселке еще терпимо, а в лесу и на речке их было неисчислимое множество. У нас шутили по этому поводу, что комары в лесу никогда не переводятся, и даже зимой они не замерзают, в фуфайках летают.
Парантель отвесил мне подзатыльник за пререкания, чтобы не выглядеть униженным перед моими друзьями. Я не растерялся и дал подзатыльник Шнобелю со словами:
- Передай другому.
Шнобель тут же шлепнул Румына, Румын Брагу. Подзатыльники пошли по цепочке по всем головам. Брат еще хотел врезать мне, но я увернулся и сказал ему:
- Что ты здесь разъездился? Езжай к своему Алеше Фуникову и там маши своими ручонками.
Александр был старше меня на четыре года и нас практически ничего не общило – разные интересы, разные компании. Единственное, что нас объединяло, это общая крыша родного дома. Он целыми днями пропадал на конном дворе и уже ухлёстывал за девчонками. Вечером как хвост болтался за красавицей Ниной. Может, он потому и врезал мне, что узнал, как мы напугали Нину с девчонками в бане. Раньше он себе такого не позволял. Каждое утро сквозь сон я слышал, как мама давала ему наставления как старшему:
- Сашка, будь дома, за братьями смотри, прекрати отираться на конном дворе, а то будешь как Алеша Фуников.
В один из летних дней, мы с Мишкой выпиливали из доски автоматы, у них во дворе. Набив на руках мозоли от ножовки, присели отдохнуть. О чём-то болтали, спорили. Вдруг Мишку как будто осенило:
- Во! Идея! Юрок, пойдём, горох попробуем, наверное, уже поспел.
Мы нарвали немного стручков гороха у него в огороде, уселись прямо возле грядки и начали есть.
Увидев, что мы с аппетитом едим молодой сочный горох, старший брат Мишки Коля, который был парнем серьёзным и не компанейским, стал делать нам замечание:
- Чего вы его жрёте, он же ещё не поспел. Хватит рвать, оставьте мне, а то всё зелёным съедите.
- Не бойся, не съедим, вон его сколько, пол-огорода, - ответил Мишка. – Ну надоел, постоянно ноет и ноет. Юрок, давай весь горох съедим, пусть позлиться. Только не рви стручки, горох изнутри высыпай в руку, а стручки пусть висят.
Мы с Мишкой в азарте кропотливо выпотрошили весь горох из стручков, оставив их пустыми висеть на стеблях.
Через два-три дня довольный и весёлый прибежал ко мне Мишка, и хохоча рассказал:
- Колька решил горох поесть, прочесал всю грядку а стручки все пустые. От злости побежал к бате жаловаться, чтоб тот меня наказал.
Фёдор Пантелеймонович – Мишкин отец, работал вальщиком в лесу, был строгим, даже чересчур, но справедливым, частенько любил закладывать за воротник. Бывало, что он и за меньшую провинность наказывал своих детей по всей строгости. Почему в этот раз Мишке сошло с рук, можно было только догадываться. Фёдор Пантелеймонович не был лишён чувства юмора и выходка Мишкина ему понравилась, он громко смеялся и говорил:
- Ловко! По хитрому тебя, Николай, младший брат облопошил. Вот что шкет вытворяет. Вот молодец, надо же такое сообразить. Вот голова! Я бы сроду до такого не додумался. Ну, ловкач! Ну, проныра! Как только умудрился так ловко всё обставить? Завтра мужикам на работе расскажу, со смеху помрут.
Колька чувствовал себя ущемлённым, и не понимал, чем так могла обрадовать и развеселить отца очередная нахальная проделка Мишки.
Мишка вообще выделялся из всех наших ребят находчивостью и неиссякаемой фантазией. С ним было интересно, весело и не хотелось ссориться. Полёт его мыслей мне казался заоблачным и загадочным. В этом худеньком, светловолосом мальчишке с небесно-голубыми глазами сидел неугомонный весельчак с тысячью шуток и прибауток. Он один мог выдумать такое, до чего мы всей нашей компанией не додумались бы.
Помнится, как-то под Новый год, мы всей толпой возвращались из клуба, после киносеанса, о чём-то оживлённо болтали, спорили, скорее всего, о фильме. Вдруг ни с того, ни с чего, Мишка на полном серьёзе заявил:
- Вы знаете, что там, в небесах, - он показал рукой в густо усыпанное звёздами небо. – Есть большое-большое космическое зеркало. И если мысленно послать к нему своё заветное желание, то оно обязательно сбудется. Мы все пооткрывали рты, глядя в звёздное небо и стараясь разглядеть в нём космическое зеркало. Кто-то крикнул:
- Врёшь ты всё про своё зеркало. Вечно что-нибудь выдумаешь.
Кто-то ответил:
- А может правда есть оно? Откуда мы знаем что там, за звёздами?
Кто-то воскликнул:
- Ну, давайте! Загадаем желание, пусть сбудется.
- Нет, - сказал Мишка. – Сейчас нельзя, бесполезно будет. Только на Рождество желания сбываются, в 12 часов ночи. Вот через два дня можно. В Новый год – 31-го декабря, в 12 часов ночи, нужно выйти всем из дома, собраться в круг, взяться за руки и всем вместе загадать желания, тогда получится.
31-го декабря, в районе 12-и часов, взявшись за руки и глядя в звёздное зимнее небо, мы с нетерпением ждали, когда наступит долгожданный момент. Ровно в 12 часов Мишка скомандовал:
- Пора!!!
И мы устремили свои мысли с заветными желаниями сквозь звёзды, к большому галактическому зеркалу, не зная в то время, что Рождество и Новый год не одно и то же, что Рождество наступает в ночь с шестого на седьмое января.
Не знаю, как у других ребят, а моё желание не сбылось, но я всё же верю, что когда-нибудь оно обязательно сбудется.
За плотиной на окраине посёлка располагался конный двор. Мы с друзьями изредка заглядывали туда, посмотреть на лошадей, и уговорить конюхов, прокатить нас на телеге или санях, в зависимости от времени года. Договориться с конюхами доводилось очень редко и далеко не каждому, но если это удавалось, то считай, тебе крупно повезло, а уж выпросить вожжи и поуправлять лошадью было за счастье.
Единственный кого можно было уговорить без проблем, Алёша Фуников, безобидный, светловолосый парень лет тридцати, постоянно улыбающийся, с нелепым глупым лицом. Он работал на конном дворе, в его обязанности входило: чистка и вывоз отходов из общественных туалетов клуба, больницы, школы и т.д.
Когда его повозка с бочкой отходов проезжала по поселку, шлейф неприятного запаха еще долго оставался в воздухе. Мы затыкали носы и говорили:
- Опять Фуников нафунял.
Уже с утра возничие и конюхи были навеселе, от них за версту разило спиртным угаром. Детей они неохотно поважали, старались побыстрее выпроводить с конного двора, со словами: «Здесь не место для забав, лошадь может лягнуть или укусить, а потом придётся за вас отвечать».
Постоянно плохо выбритые или не бритые вовсе, с красными носами от пьянки, они выполняли необходимые внутри поселковые перевозки, изощрённо ругаясь матом на лошадей, на жизнь, друг на друга, иногда по делу, а в основном просто так для связки слов. С виду казались суровыми, грубыми, не приятными, но на самом деле, эти малограмотные люди были добрыми и работящими. От них зависела ритмичная, непрекращающаяся, ежедневная работа: пяти магазинов, столовой, пекарни, больницы, двух детских садов, яслей, школы, почты, пожарного депо и строительных бригад. Даже те, кто работал в тайге, на вырубке леса частично зависели от них. Мой старший брат Александр как-то сумел найти с ними общий язык и был среди них своим человеком. Отец с мамой постоянно ругали его и запрещали пропадать на конном дворе. Александр молча, виновато выслушивал родителей, согласительно кивая головой, но вскоре всё повторялось заново, его как магнитом тянуло туда. Он любил лошадей, и с утра до вечера, без обеда, мог находиться на конном дворе.
Вечером распределялся гужевой транспорт. Возничим выдавали наряд-задания на перевозку грузов или на хозяйственные работы. Каждое утро с конного двора вереницей шли запряжённые в телеги лошади. Проехав плотину, возничие разъезжались по объектам и рабочим местам, согласно полученного с вечера задания. Самые выносливые и сильные кони – «тяжеловозы» использовались для перевозки воды. Их запрягали в телеги, на которых крепились большие деревянные бочки или металлические ёмкости с водой. Тех, кто занимался этой работой, называли водовозами, а телегу с бочкой – водовозкой. Водой снабжали все перечисленные выше учреждения.
В то время, в посёлке ещё не было пожарной машины и всё оборудование и воду, предназначенные для тушения пожара перевозили на лошадях. Три лошади были постоянно закреплены за пожарным депо.
Много воды требовалось для отправки в лес, где работали бригады лесорубов. Воду доставляли на станцию и там переливали в другие ёмкости, которые стояли на железнодорожных платформах, затем мотовозом или тепловозом развозили воду на лесные делянки.
Ежедневно два десятка лошадей задействовались в работе. Одни развозили продукты и товары по магазинам с базы, другие перевозили строительные материалы, дрова, сено. На конном дворе как в автопарке, вечером ровными рядами стояли транспортные средства: телеги, подводы, сани, пролётки, бочки на колёсах. Вдоль заборов беспорядочно валялось множество запчастей: дуги, оглобли, новые и изношенные деревянные и стальные колёса и другие приспособления и детали.
Нам позарез нужны были два стальных колеса, и мы уже больше часа крутились возле конюшней, не зная как их утащить, чтобы конюхи не заметили. Спустя какое-то время нам пришла идея: оторвать две доски от забора с нижних гвоздей, раздвинуть их и рискнуть. С гвоздями пришлось немного повозиться, ведь под рукой не было никаких инструментов, но всё же мы смогли осуществить наш план. Через прореху в заборе вытащили два колеса и дали дёру от конного двора на свою улицу, катя колёса впереди себя. Несколько дней мы с друзьями изобретали и собирали пушку. Лафет смастерили из бруса, к нему привязали трубу диаметром десять сантиметров и метра два длиной, не хватало только колёс, и поршня для выталкивания снаряда из трубы-ствола. Вот они, те самые, необходимые для пушки колёса, которых так не хватало для завершения работы. Мы катили их по очереди, радуясь, что достали ходовую часть и теперь пушку можно перекатывать с одного места на другое. Три дня мы провозились, доделывая орудие, и вот наконец-то оно готово, как настоящее. Своим величием пушка внушала уважение, её внешний вид и мощь восхищали. Принцип работы был прост: в трубу вставили деревянный кругляк-поршень чуть короче трубы, на конец поршня вколотили два костыля, чтобы он не вылетал. Старая велосипедная камера крепилась на лафете и поршне. Вытягивая поршень из трубы, резко отпускали его, и он выбивал снаряд на двадцать-двадцать пять метров.
Снарядами служили консервные банки, наполненные цементом, мелом или пылью, или простой бумажный кулёк с той же начинкой. При выстреле из снаряда сыпались: цемент, мел или обычная пыль собранная с дороги, создавая как бы дымовое облачко. Но пострелять из орудия пришлось не долго.
В один из дней прибежал гонец и сообщил, что Первомайцы нарушили водную границу и плавают на своих плотах по нашей стороне пруда. Все, как по команде рванули на берег и покатили туда новенькую пушку. Первомайские ребята отплывали от нашего берега к середине пруда. Мы закатили пушку на плот и. Отталкиваясь шестами от дна, поплыли догонять их. Только один раз мы успели выстрелить из пушки. При столкновении с плотом Первомайцев, пушка покатилась вперёд и встала между двух плотов, а когда плоты разошлись, пушка рухнула в воду. Так мы распрощались с нашим артиллерийским орудием, утопив его на середине пруда. Нырять за пушкой было бесполезно. Вода ещё не прогрелась, да и глубина на середине пруда доходила до шести метров. Было очень досадно, сколько трудов затраченных для создания пушки ушли на дно в одночасье. Говорили, якобы Первомайцы выудили её ночью кошками, но лично я эту пушку больше никогда не видел ни у Первомайцев, ни у других ребят в посёлке.
Вновь наступили летние каникулы. С первых же дней лета, я, Сергей и Сашка стали уговаривать отца, чтобы он разрешил нам ночевать на чердаке. Ночевать не дома было выгодно и удобно, полная свобода действий, родители не могли проследить, во сколько мы приходили с улицы и ложились спать. Отец по началу отнекивался, говорил, что ещё рано, ночи холодные, и мы можем заболеть. Но после долгих настойчивых уговоров согласился, и мы с радостью начали оборудовать чердак, стаскивая туда старые вещи, необходимые для ночёвок. Когда в окнах дома гас свет, и родители засыпали, мы потихоньку, гуськом спускались по лестнице вниз и бежали на улицу. Летом почти все ребята любили ночевать на чердаках или сеновалах, и так же, тайком покидали свои гнёзда с наступлением темноты. Собирались на улице и придумывали очередную ночную забаву. Предложения сыпались со всех сторон: одни предлагали достать из колодца полное ведро воды, поставить на самый край, привязать верёвку к ручке ведра, протянуть её в палисадник напротив колодца, спрятаться и ждать. Как только кто-то приближался к колодцу, дёргали за верёвку, ведро падало, обливая холодной водой ничего не подозревавших прохожих, или пришедшего за водой человека. Другие были специалистами по «стукалкам» и предлагали свои варианты: брали большую иголку, нитку и картошину, картошину протыкали и нанизывали на нитку, иглу втыкали в обналичник над окном так, чтобы картошина висела прямо возле стекла. Потом все прятались в кустах и начинали дёргать за нитку. Картошина стучала в окно и будила спящих в доме. Как только загорался свет в окнах, вся компания драпала без оглядки подальше от этого дома. Третьи горели желанием очистить огород какому-нибудь вредному, противному односельчанину. И так каждую ночь придумывали новые развлечения и с удовольствием использовали старые, неоднократно проверенные, испытанные на деле. Но сколько верёвочке ни виться, а конец всё равно будет, так и произошло после очередной нелепой выходки, проделанной мной и моими братьями.
В тот субботний вечер, мама с отцом собрались идти в кино. Вечерний сеанс начинался в десять часов, а после окончания фильма, в клуб должны были состояться танцы. Родители нарядные вышли из дома, предупредив нас, что вернуться поздно, и чтобы мы ложились спать, не дожидаясь их возвращения. Мы послушно кивали головами, показывая, что всё поняли, а сами уже думали, что до часов двенадцати можно спокойно погулять и побеситься на улице.
Только отец с матерью скрылись из виду, мы тут же стали придумывать, чем заняться и как поинтереснее провести этот вечер. В тот момент мимо нашего дома проходил пьяный сосед, он играл на гармошке и громко орал какую-то песню. Его знала вся улица. Стоило ему только набраться хорошенько, а такое случалось очень часто, он начинал скандалить, ругаться и дебоширить. Из дома по очереди выбегали испуганные дети, а следом за ними заплаканная жена. Жену звали Рая, она была высокой, сильной женщиной, крепкого телосложения. Семья и заботы по хозяйству лежали на её широких, не женских плечах. И эта двухметровая женщина, работающая обрубщицей сучков на лесной делянке, до ужаса боялась своего щуплого, вечно пьяного мужа.
Он не носил бороды, но и бритым я его никогда не видел. «Французская» трёхдневная небритость и множество морщин покрывали его смуглое лицо. Густые, наполовину седые волосы, небрежно зачесанные назад, свисали по обе стороны головы, образуя по середине не ровный пробор.
Из посиневшего, с крупными порами носа и из больших ушей, размер которых абсолютно не соответствовал его маленькой голове, торчали пучки волос. Его красные и мутные от пьянки глаза смотрели недобро, этот суровый, всех презирающий взгляд из-под лобья заставлял нас, мальчишек, обходить Сашу стороной, и подальше держаться от него, особенно когда он был в сильном хмельном угаре.
Так говорили про него на улице:
- Росточком с собаку, а гонору, как у льва!
Разогнав семью и видя, что ругаться больше не с кем, он выходил из дома, садился на скамейку и начинал истошно кричать и звать свою супругу, угрожая жестоко расправиться с ней, если та не подойдёт. Зная своего мужа как «облупленного», что он не успокоится, пока не ударит её, внемля просьбам соседей уставших от шума и крика и уговаривавших её подойти к мужу, Рая безропотно подходила к своему разгневанному супругу. Так как он был гораздо ниже ростом, то быстро вскакивал на скамейку, и ударял Раю по лицу. Иногда он бывал на столько пьян, что промахивался, терял равновесие и падал со всего маха на землю, матерясь карабкался обратно на скамейку, и непременно добивался своего, показав всем, кто в доме хозяин, он успокаивался, и как ни в чём ни бывало расхаживал по улице или сидел на скамейке, горланя матерные частушки и песни, на этой же скамейке засыпал и спал до утра. Увидев пьяного соседа с гармошкой, прошедшего мимо нашего дома, брат Сашка предложил:
- Давайте, поставим на соседа петлю, или натянем проволоку. Он скоро будет возвращаться обратно, вот тут-то мы его и поймаем. Вот, клёво будет! Он своей руганью всю улицу на уши поставит.
Как Санька сказал, так и сделали. Сначала на тротуаре разложили петлю, сделанную из тонкой стальной проволоки, а потом подумали: «Вдруг он не попадёт в петлю». И тогда натянули ещё проволоку на сантиметров двадцать выше тротуара. Один конец проволоки привязали к деревянной опоре электрического столба, а другой за прожилину забора палисадника. Залезли втроём на чердак и стали ждать появления пьяного сосед. Прошло, наверное, минут пять, как мы услышали топот ног по тротуару. Мы затаились и уставились на то место, где натянули проволоку и разложили петлю. Сквозь полумрак увидели а скорее услышали, что кто-то быстро бежит по тротуару.
Когда фигура стала ближе, мы с ужасом узнали в ней отца.
- Ёлки-палки, это же батя, - сказал Саня.
- Труба, капец нам, - схватившись за голову, произнёс я испуганным голосом.
- Что сейчас будет? – добавил Сергей.
После этих слов нас от дверцы чердака как ветром сдуло. Мгновенно скинув с себя одежду, втроём лежали под одним одеялом, притворившись крепко спящими. Услышав грохот от падения и громкое ругательство отца, мы, как мышата, затаились под одеялом, дыша практически через раз, и только три детских сердечка колотились наперебой, и казалось так громко, что они сейчас выдадут наше притворство. Скрипнула калитка, отец вошёл во двор, подошёл к лестнице ведущей на чердак и молча стал подниматься по ней. Мы почти прекратили дышать, и не сделав ни одного движения, лежали как три манекена, накрытых одним одеялом. Отец залез на чердак, зажёг спичку и убедился, что мы все трое на месте и спим крепким сном, бесшумно закрыл дверцу чердака, чтобы не разбудить нас и легонько, не скрипя лестницей, спустился во двор. Потом мы услышали, как лязгнула накладка входной двери дома, видимо отец вошёл в дом. Через несколько минут он вышел на крыльцо, потом скрипнула калитка. Всё вокруг как будто замерло. Тишину нарушали лишь шаги отца, удаляющегося от дома. Когда звуки шагов совсем стихли, мы ещё долго боялись пошевелиться и лежали молча. Я думаю, что в тот момент каждый из нас осуждал и укорял себя за неприятность и боль, причинённую самому дорогому человеку. Хотели пошутить и посмеяться над пьяным соседом, а сделали больно своему отцу, который ни разу в жизни не ударил нас и даже не шлёпнул ни по затылку, ни по мягкому месту, хотя мы это частенько заслуживали, Отец не брал в руки ремень даже для устрашения. Он был противником того, чтобы мама наказывала нас, ставила в угол. Я не помню, чтобы отец давал повод обижаться на него за какое ни будь грубое слово или оскорбление – этого не было. От нашей злой выходки душа была не на месте, казалось, что мои уши, щёки, лоб горели и были красными от стыда. Хотелось поколотить самого себя, сердце ныло от досады, и было уже не до смеха. Мучаясь от угрызений совести, мы не могли заснуть, долго лежали молча и думали, как завтра посмотрим отцу в глаза. Утром, проснувшись, мы продолжали лежать, не желая вставать и спускаться во двор. Чувство вины перед отцом не давало покоя и утром. Мы услышали, как загремели пустые вёдра в сенях, как кто-то вышел из дома и пошёл по воду на колодец. Немного погодя вернулся, поставил вёдра на крыльцо и подошёл к лестнице, ведущей к нам на чердак. Это была мама. Она как всегда весёлым и ласковым голосом позвала нас, как будто ничего плохого не произошло:
- Ребята! Хватит спать, завтракать пора. Вставайте засони, невест проспите. Слезайте и бегом умываться.
Что произошло в ту злополучную ночь с отцом, мы узнали за завтраком. Родители догадывались, а скорее всего точно знали, что проволоку натянули мы, что это наших рук дело, но старались не подавать виду. Мама, улыбаясь по-доброму, рассказывала за завтраком о вчерашнем походе в клуб, как бы виня себя во всём произошедшем.
-Надо же так оплошать. Спешка до добра не доводит. Вчера, впопыхах собираясь в клуб, забыла дома кошелёк. Только в клубе опомнилась, когда отец велел купить вам гостинцы в буфете, открыла сумочку, а кошелька нет. Очень расстроилась, стала ругать себя, но отец успокоил и сказал:
- Ты не расстраивайся, подожди меня в клубе, а я мигом слетаю до дома, через десять минут буду здесь.
Отец торопился, чтобы успеть к началу сеанса. Пробегая мимо соседского дома, споткнулся о проволоку и упал, порвал об доски тротуара новые брюки и нахватал полные ладони заноз.
- Наверное, соседские ребятишки ночью похулиганили, на такую гадость только они способны, - сказала мать.
Мы, ёрзали на табуретках, не глядя родителям в глаза, молча, без аппетита доедали свой завтрак. Наши лица и уши горели от стыда. Хотелось встать, сиюминутно признаться во всём и попросить прощения у дорогого человека, за причинённую боль.
Исповедь и покаяние пришли не сразу, уже став взрослыми, мы признались отцу о нашей проделке и часто вспоминали эту историю вместе с родителями, рассказывая им все детали той злосчастной ночи, как и кого хотели наказать. Как бы оправдываясь и сожалея до сих пор за каверзный поступок, совершённый давным-давно. А отец всегда говорил нам:
- Не ройте яму другому, а то сами в неё попадёте.