Сегодня, как всегда. В закрытой на дверь грязной комнате сидят, тесно прижавшись друг к другу, на единственной кровати, двое. Пожилая женщина в линялом домашнем халате с такого же цвета глазами и маленький мальчик, лет шести, семи. Седые волосы на голове у женщины небрежно собраны в пучок. Ей нет ещё и шестидесяти, но выглядит она уже старой и потасканной клячей. Вот уже 15 лет почти, как Антонина Яковлевна существует на жалкое пособие по инвалидности, заработанное ею на производстве. А вместе с ней, на это же пособие, существуют её внук, слабый и болезненный Михаил и опустившиеся до состояния быдла сын Сергей, со своей женой Натальей…
Так они и сидят вдвоём, внук и бабушка, слушая пьяную ругань доносившуюся с кухни. Привычное дело. Вновь Серёженька назвал кучу отребья и вновь все заняты священным возлиянием своих никчёмных утроб. Зная, что родителям с самого рождения нет до Мишеньки никакого дела, ребёнок позволяет себе крепко вцепиться лишь в дряблые, немощные, но тёплые ещё старческие руки, боясь выпустить. Эти руки, самое дорогое, что у него осталось (учитывая и тот факт, что у него особо никогда ничего и не было), продолжают любить его неистово, делятся скудной едой, а иногда и угощают чем-то сладким. Тельце Мишани сплошь и рядом покрыто побоями никогда не просыхающего от пития отца и даже не успевают заживать по-человечески. Мальчик зашуган, забит и загнан в угол сложившимися обстоятельствами, словно раненый и пойманный охотниками дикий зверь. У него нет друзей, потому что ему не в чем выйти на улицу. На нём лишь трусы, спешно сшитые его бабушкой из куска дырявой простыни. Он всегда голоден, а сон его чуток. Он даже не представляет себе, что же это такое – крепкий и здоровый детский сон, сон на сытый желудок в мягкой и чистой постели. Вместо этого он получал то, что оставалось ему с бабушкой от пьяных до беспамятства родителей. Ассортимент продовольствия не блистал разнообразием: куски хлеба, обильно пропитанные русской беленькой, обрезки дешёвой колбасы, которую отказались бы есть даже уличные собаки, ну и полупустой банки рыбных консервов, вперемешку с сигаретными окурками.
Убранство их комнаты, в которой они вынуждены просиживаться и держать оборону до тех пор, как не стихнет осто****евшее их веселье, не блещет изобилием. Всё ценное в доме продал её сын – опустившееся до нельзя животное.
Хотя были времена и получше.
Когда-то давно, когда муж Антонины Яковлевны ещё был жив, это была нормальная, почти образцовая советская семья. Жили как все тогда - не лучше и не хуже других. Муж её, Володя, был отставным военным. Резко выделялся в толпе своими не дюжими габаритами, обладал и силой, и грациозностью, был красив, имел правильные черты лица, жёсткий, непреклонный и волевой характер, говорил мало, но всегда по делу и умел добиваться своего. Шуток не понимал и сам не шутил, т.к. считал это баловством, не свойственному в его понимании настоящему мужчине, каковым себя и считал. Соседи уважали его и часто спрашивали совета, а для единственного сына Серёжи отец всегда был непоколебимым авторитетом. Это была настоящая любовь, крепкая мужская привязанность отца к сыну и сына к отцу, и, если хотите, дружба. Наказывать его матери за детские провинности отец категорически запрещал. Всегда делал это сам. С размахом, с душой и, опять же, с любовью, считая это нормой. Верил, что только так из него вырастет настоящий советский человек, преданный своей Родине и партии. Но мечте его не суждено было сбыться. Когда Серёжа мирно и весело проводил летние каникулы в одном из детских оздоровительных лагерей, отец его скоропостижно скончался. Как позже сказали врачи «от кровоизлияния в мозг». Антонина Яковлевна не могла поверить в это. Как такое могло случиться? Физически крепкий и здоровый, ни разу не обращавшийся в больницу даже по поводу насморка… и тут на тебе. Не было предела женскому горю. В голове лишь одна, но крепко засевшая мысль: «А что же дальше?»…
Что делать дальше женщина всё же понимала. Нового мужа искать она не собиралась, потому как сказывалось деревенское воспитание. Да и не смогла бы полюбить нового мужчину так же чисто и трепетно, как любила она своего единственного и неповторимого Володьку…
Надо жить дальше. Вдвоём. Смело смотреть в светлое будущее и поднимать сына Серёжу. И пусть он смотрит там, оттуда сверху, что завершит она начатое мужнино дело, благородное и ответственное – воспитание нового человека, новой социальной единицы… Когда Серёжа вернулся с детского лагеря и не застал дома отца, то очень удивился:
- Мама, где же папка?
Антонина Яковлевна давно ждала этот день и он наступил. Теперь предстоит самое страшное, сказать ребёнку правду, какой бы горькой она ни была. Женщине не хотелось расстраивать только что отдохнувшего и весёлого сына, и она соврала:
- Понимаешь, сынок… как бы тебе сказать, ну… он… ушёл в общем. Точнее если… вызвали его… по одному очень важному делу.
- А он сказал, когда вернётся?, - вторил ей в ответ ничего не понимающий сын.
- Нет… не сказал он… сказал только, что любит нас… и тебя тоже, и ушёл… поживём с тобой одни пока, что ж поделать то… - обманывала во благо женщина, крепко обнимая сына. Но беда не приходит одна.
Так началась новая жизнь. Жизнь на новом посту.
Антонина Яковлевна с утра и до позднего вечера работала за себя и «за того парня» на заводе по производству минеральных удобрений. Денег катастрофически не хватало, но женщина не сдавалась. Видела лишь ясно поставленную впереди себя цель: «Всё, всё для него, чтоб нужды не было…». Времени на воспитание сына, как такового, у женщины уже не оставалось и он был предоставлен самому себе. Антонина Яковлевна после завода подрабатывала где придётся – то ухаживала за больными людьми, то мыла полы в организациях или школах, то нянчилась с чужими детьми, вспоминая в эти моменты, как же там её Серёженька. Затем успокаивала себя мыслью, что с ним всё в порядке, ведь у него есть хорошие друзья, которых она ни разу не видела, но почему-то отказывалась верить во что-то другое. Да и не маленький он, понимать должен, как трудно сейчас…
Неумолимо бежало время. Серёга взрослел, всё чаще стал ложить на мать и реже появляться дома, однако требовать от неё машину считал нормальным делом. «У его друзей давно уже есть, а он как недоделанный пешком ходит», жаловался он матери. С такими вот мыслями женщина и продолжала вкалывать. Приходя поздно за полночь с очередной шабашки и не застав сына дома Антонина Яковлевна, уставшая и обессиленная, открывала дверцу старенького «Харькова» и… не находила ничего поесть, хотя отлично помнила, что вчера только приготовила огромную кастрюлю наваристого украинского борща и салатик ещё был. Оливье кажется. Всё правильно, опять Серёжа с друзьями съел всё и, как всегда, про мать забыл. Женщине обидно. Стыдно за сына. Тихим ручейком, по изрытому морщинами лицу, так рано начавшему увядать, стекают слёзы. «Сама виновата, не доглядела, вот и кусай теперь локти… - корит и костит себя никудышная мать, - но как же, ведь, как лучше ж хотела. Он ведь и обут у меня, и одет, не голодранец какой…». Антонина Яковлевна понимает, время упущено. Ничего не вернуть назад, теперь остаётся лишь пожинать плоды. Отгоняя от себя дурные мысли, голодная и уставшая, женщина оставляет на столе небольшую сумму денег, Серёженьке на обед (учится в институте ведь, не впроголодь же) и неспешной, шаркающей походкой, от того что сильно болят натруженные за день ноги, направляется к дивану. Присаживается на него, читает небольшую молитву и вырубается окончательно. А завтра, с утра, вот уже через несколько часов, опять на работу, опять на этот долбанный завод… и батрачить там весь день, как проклятой. Да будь он не ладен. А потом нестись, сломя голову, в другой район города, чтоб присмотреть за парализованной старушкой, отмыть её от собственного же говна и одеть во всё свежее.
Как же заебало всё…
******
Затем наступили 90-е. Жить стало ещё веселей. Завод, не выдержав суровых рыночных отношений, вскоре закрылся, успев однако отблагодарить Антонину Яковлевну, за верную и доблестную службу, инвалидностью. Для полного счастья, скажем. И долго ещё обивала она пороги государственных ведомств и учреждений, выбивая себе жалкое пособие. Достойную пенсию она так и не заслужила, везде слышала один лишь ответ: «А не было никогда такого завода!». Городок их был закрытый, работы не было никакой, потому как единственный местный гигант мануфактуры дал трещину, оставив жителей без средств к существованию. Народ озлобился. Люди стали уезжать подальше от этого проклятого места, в надежде на новую, устроенную жизнь. Молодёжь уехала практически вся и сразу, кто был в силах и верил, что есть где-то место, где будет им хорошо. Старики же не могли уехать и были вынуждены доживать свой век здесь… Осталась здесь и Антонина Яковлевна - никому не нужная, полуслепая и разбитая пожилая женщина.
Серёженька наш никуда не уехал. Какой либо определённой мечты у него не было. Кругом безысходность и разруха, сумевшие подмять его под себя. От такой жизни видел он лишь одно спасение – нажираться до потери пульса, на зло всем, на зло матери, никчёмной старой кляче, которая даже выпить с ним не может. И ебись оно всё в рот. Единственным человеком, кто так понимал и поддерживал его, была жена Наталья. Худосочная и тупая стерва, родившая ему сына Мишу и всем своим нутром ненавидевшая этого наёбыша. Сколько раз она упрашивала мужа выгнать мать из дому, всё равно толку от неё никакого, да и Мишку вместе с ней в придачу. Лишние рты только. И Серёга соглашался, обещал что скоро. Да никак не мог. Напивался в усмерть и спал без сил, где придётся: на полу ли, в туалете, под столом – везде…
И так, в страхе, проходили безоблачные дни Антонины Яковлевны и внука Миши. Так они и сидят вдвоём, внук и бабушка, слушая пьяную ругань доносившуюся с кухни. Привычное дело. Вновь Серёженька назвал кучу отребья и вновь все заняты священным возлиянием своих никчёмных утроб.
Дойдя до горячки, а может и на спор, святая троица (один уже не в состоянии куда-либо идти) во главе с Серёгой, взламывает их крепость и представление начинается.
- Вот, знакомься, - обращается Серёга к собутыльнику, - вот эта старая иссохшая ****а – моя мать, а это вот, сынка мой.
- У-у-у, дармоеды. Скажи дяде, как тебя зовут. Говори быстро, ну, паршивец!
Серёга наотмашь бьёт сына по лицу. Антонина Яковлевна бросается на помощь внуку:
- Серёженька, сынок, побойся Бога, да что ж ты делаешь то, окаянный!
В ответ на жалкую просьбу о пощаде, Серёженька хватает старческую голову за загривок и со словами: «Отвянь, гнида!» бьёт её о стену. Немощная старушка теряет сознание и два зуба вместе с ним.
- Что уставился, потрох сучий, не хочешь говорить, да! Заговоришь ты у меня, как миленький, как пить дать заговоришь, - Серёга за шею хватает сына и отрывает от земли, отчего он начинает задыхаться и кряхтеть:
- Ну, скажешь дяде, скажешь!?
Мишаня весь красный, пытается махать головой, в знак согласия. Отец разжимает клешню и тот с шумом падает на пол. Избиения и надругательства продолжаются ещё некоторое время, затем все удаляются вновь на кухню, пить дальше…
Посреди ночи, когда муж с женой прибывали в коматозе, очнулся их друг. Прогремев пустыми бутылками и ткнув товарища в плечо, убедился, что тот спит. Разум здесь не победил, к тому же это приятное чувство безнаказанности. Сначала он надругался над Натальей. Но этого показалось не достаточно, по причине её полумёртвого состояния. Тогда он посадил её на место, как тело лежало, и пошёл изгаляться над успевшей прийти в себя Антониной Яковлевной, на глазах ребёнка, так сильно любившего свою бабушку. На все Мишины уговоры: «Дяденька не надо!» дяденька лишь небрежно отгонял его рукой, как надоедливую муху: «Пшёл вон, стервец!».
Насытившись немощным телом, мужчина удалился, оставив Мишке на память мятый полтинник: «На вот, пожрать себе купишь».
После чего обезумивший от несправедливости, злобы и отчаяния Миша ножом заколол отца и мать…
Да прибудет с ними благодать и любовь во все дни их и ночи, да не иссякнет источник их нежности и душевного тепла. И пусть то, что соединил когда-то Господь, разрезал сегодня простой смертный.
9 августа 2009 г.