Все забыть. Открыть окна. Вынести все из комнаты. Ветер продует ее. Будешь видеть лишь пустоту, искать по всем углам и не найдешь себя. - Франц Кафка, дневники
I
Анита разбудила меня телефонным звонком и, не дав окончательно проснуться, выпустила в трубку целый рой вопросов, не удосужившись даже разделить слова и снабдить их хоть какой-нибудь интонацией. Суть этого словесного потока сводилась к одному: приеду ли я на вокзал проводить её. Я взглянул на календарь: 11-е октября. То ли из-за усиленной ночной работы последние несколько суток, то ли из-за того, что мне не хотелось верить в скорый отъезд моей сестры, но, к стыду своему, я о нём напрочь забыл. Мне показалось, что телефон начал нагреваться из-за медленного закипания Аниты, которая, видимо, вполне однозначно истолковала моё молчание как отказ. Не дав ей снова начать говорить, я промычал что-то утвердительное, положил трубку и, подчиняясь безумному желанию спать, зарылся с головой в одеяло, надеясь спокойно поспать хотя бы до следующего месяца. Едва коснувшись горячей щекой прохладной подушки, я забыл об Аните и обо всём на свете, мгновенно погрузившись в столь желанное забвение. Но моим мечтам о том, чтобы выспаться, не суждено было сбыться. Я вдруг осознал, что Анита уезжает. Возможно, для кого-то другого отъезд сестры не означал бы ничего — по крайней мере, до такой степени, чтобы не волноваться из-за него, — но в моём случае всё было иначе. Это её решение (не столько её, сколько её мужа) обзавестись квартирой в другом городе, переворачивало мою жизнь с ног на голову.
Сидя на кровати, поджав под себя ноги и обхватив голову руками, я думал только о себе. В течение нескольких лет Анита заботилась обо мне, как о беспомощном ребёнке. Не могу сказать, что было вначале: моя беспомощность или её забота. Думая об этом сейчас, я прихожу к выводу, что я и не старался научиться обеспечивать себя всем необходимым для нормальной жизни, видя надёжную опору и защиту от всех тягот реального мира в лице собственной сестры.
Я привык вставать, разбуженный её лёгкими шагами, когда она приходила, чтобы приготовить мне завтрак прежде, чем уйти на работу. Вечера мы проводили из года в год вместе: до десяти часов Анита печатала всё то, что я писал во время её отсутствия днём; оставаться дольше я не мог позволить ни ей, ни себе, и бывали дни, когда мне лишь упорными просьбами и мольбами удавалось отправить её домой, чтобы ещё часа три или четыре провести за письменным столом. Анита уезжала. Уезжала, избаловав меня домашней выпечкой и литературными беседами. И в то утро, сидя на кровати, которая вдруг стала казаться мне ужасно неудобной, я не мог даже представить себе свою дальнейшую жизнь.
Не знаю, к чему привели бы дальнейшие размышления в том же духе, если бы телефон опять не зазвонил. Как всегда, не дожидаясь даже, когда я скажу "алло", Анита выпалила:
— Макс, мой Гёте у тебя. Привези его на вокзал, — и повесила трубку.
Она всегда куда-то спешила. Спешила, разговаривая по телефону, спешила, уходя домой (когда мне удавалось уговорить её это сделать) и неизменно оставляя какие-нибудь свои вещи у меня, и на следующий день спешила вновь, не успевая их забрать.
Я наконец поднялся с постели, пробормотав невнятное ругательство. Не то чтобы я на кого-нибудь злился — на судьбу, на сестру или на себя — скорее всего, мне просто хотелось услышать звуки человеческой речи в опустевшей квартире. Но разговаривать постоянно с самими собой, как сумасшедший, я вовсе не собирался и, уходя в ванную, включил телевизор.
Взглянув на часы – было без четверти девять – я перевёл взгляд на зеркало. Оттуда, хмуря брови, на меня глядела совершенно невозможная физиономия. Н-да, подумалось мне, давненько я себя таким не видел: глаза потухшие (видимо, умоляющие вот так же потушить солнце и дать им наконец выспаться), многодневная небритость – на стадии между лёгкой щетиной и только начавшей отпускаться бородкой, – стоящие торчком волосы – всё это придавало мне вид заключённого, давно потерявшего всякую надежду на освобождение. Я усмехнулся, подумав о том, что если я явлюсь в таком виде на вокзал, то Анита раздумает вообще куда-либо ехать и оставлять меня без своей заботы и опеки. Нет, сказал я себе, прогнав эту притягательную мысль подальше, в конце концов, Роберт – славный малый, и не его вина, что он женился на девушке, чей брат не в состоянии обеспечить себе мало-мальски нормальную жизнь.
К тому времени, когда лицо в зеркале стало похоже на человеческое, была уже четверть десятого. Время подумать о завтраке. Это слово вдруг вызвало во мне ужас. Стоя посреди комнаты с перекинутым через плечо полотенцем и с рубашкой в руке, я пытался сосредоточиться, чтобы сообразить, чем бы позавтракать. Сбивавший с мыслей телевизор я выключил, но вот от недовольного урчания в животе отделаться было сложнее. Надо было срочно что-то решать. Шелестевшие на дне банки остатки кофе оптимизма мне не прибавили, но всё-таки надо было когда-то начинать заботиться о себе самостоятельно. Хотя бы и в тридцать один год. Поэтому, размешивая сахар в чашке с жидкостью, слабо напоминавшей кофе по запаху, а тем более на вкус, я несколько раз повторил себе: не забудь зайти в магазин за продуктами, – чем окончательно лишил себя аппетита. Слова "продукты" и "магазин", тем более стоящие рядом в одном предложении, вызывали во мне благоговейный страх. Обжигая горло, я залпом допил кофе и пулей вылетел из квартиры, где всё твердило "прощай, беззаботная жизнь".