Душа исполненная жизнью...

      
 " В доме, доставшемся мне по наследству, висела картина кисти моего учителя, гениального художника и великой доброты человека. Размером от потолка до пола, от стены до стены, она занимала все пространство небольшой комнаты, и все немногочисленные предметы в ней, казались в какой-то степени частью этой картины, и даже я, находясь рядом, или выходя из комнаты, все равно чувствовал себя, её составляющей. Я понимал, что это только мне кажется, но это, кажущееся, имело силу действительного. И уж никак не представлялось возможным просто снять и выбросить её, слишком дорога она была мне. И я придумал, что с ней делать. Так как картина была мне подарена, и являлась моей собственностью, я, как это бывает с молодыми и амбициозными художниками, готовыми перевернуть весь мир и переписать все заново, записал её изображением обыкновенной стены, обыкновенной комнаты. Мне это показалось очень модным и современным.
Какое – то время, я прожил с этой нарисованной стеной, чувствуя себя вполне комфортно. Ничего не раздражало, не портило настроение. Но вскоре обыкновение картины стало меня тяготить. Вспомнив старый прием перемены, я изобразил на холсте горы, море, рассвет, и парус у линии горизонта. Пейзаж получался добротным, полным экспрессии и страсти. Увлеченно работая, открывая для себя новые приемы композиции, подбирая нужную степень цвета, в соотношении холодных и тёплых оттенков, я чувствовал себя как золотоискатель, нашедший верный путь к сокровищу, и весь мир живописи открывался передо мной, как великая тайна. Года три я жил романтическими настроениями, мечтами и любопытством к неизвестному. И вот, вернувшись однажды домой после длительного путешествия, отдохнув и согревшись чаем,  я, устроившись в кресле, принялся рассматривать свой пейзаж. Увы. Он не радовал меня более, и казался слишком тривиальным в своей романтике. Вновь принявшись за работу, за три месяца я изменил картину, изобразив на ней убранство богатой комнаты.  Интерьер, а к тому времени, я уже довольно неплохо владел кистью, получился очень реалистичным, и с точки зрения живописи, мог быть удостоен всяческих похвал моего учителя, который, к сожалению, умер, пока я путешествовал.  Несколько месяцев я доводил до совершенства свой замысел. Добавил предметов в комнате, дописал потолки, украсил пилястрами стены с капителями под резными потолочными карнизами. С тончайшими деталями изобразил большие, из морёного дуба книжные шкафы со вставками «маркетри» по бокам. Но все это время что я трудился, с усердием и тщательностью приобретённой в годах ежедневной работы, меня не покидало чувство неудовлетворённости. Мне не хватало той радости, что достается художнику долей от всех  трудов его. Потихоньку я забросил кисти, стал подолгу засиживаться у друзей. Возвращаясь домой бесцельно смотрел в окно, лениво ковыряя мастихином, засохшие краски на палитре или перечитывал старые, со времён моих путешествий, книги…Моя многотрудная работа меня уже больше не привлекала и казалось никчёмной.…Прошло лето, картина оставалась все так же недописанной, и наступившая осень не принесла сколь каких нибудь значительных перемен в моей жизни. Что бы как-то скрасить тоскливые долгие ночи, я стал привыкать к бутылке вина по вечерам, прикладываясь к ней в совершенном одиночестве. Все продолжалось бы в прежнем порядке, покуда в моей жизни не произошло знаменательное событие.
     Я увидел её в храме, куда зашел, бесцельно слоняясь по всему городу, от тоски и безделья. Моё внимание привлекло сходство трепетного пламени свечи в её руках, с её тоненькой фигуркой перед иконой… Отстояв службу, и приложившись к кресту, я замешкался у выхода,  на секунду потеряв из виду незнакомку. И сколько бы я не искал её в толпе выходящих прихожан из храма, но так и не нашел. Каждый день я ходил в церковь, с надеждой на встречу, и что бы как - то заполнить время ожидания, неожиданно для себя стал молиться, хотя особой набожностью никогда не отличался. По ночам я не спал, воскрешая в памяти её образ, головку, в платочке склонявшуюся при поклонах, хрупкие плечи, её руки в батистовых перчатках с запонками на запястьях. Так прошла неделя. После очередной бессонной ночи, утро воскресного дня я проспал, и, опоздав к началу службы, в нетерпении зашел в храм, надеясь увидеть знакомую фигурку. Боже! Она, как и в прошлый раз, стояла у иконы «Скоропослушницы» и молилась. Протиснувшись сквозь плотно стоявший люд, я, затаив дыхание, встал за её спиной, боясь побеспокоить молитву и трепетный огонёк свечи, хоть каким нибудь неловким движением. Я был счастлив, оградив её от толчеи, и когда она, обернувшись, коротко взглянула на меня с благодарностью за то, что я оттеснил грубого господина в нелепой шубе вставшего спиной перед самым её лицом, готов был запеть от нахлынувшего на меня чувства. Вера, надежда и любовь переполняли меня, и когда хор запел Символ Веры, я вступил в эту молитву с таким восторгом и упоением, что казалось ангелы, вознесли мою душу в благодати. Я молился, открыто, во весь голос, не стесняясь силы моего чувства и нахлынувших слез.
     По окончании службы, у церковной ограды я нагнал её, и, смущаясь, представился. Она назвалась в ответ, улыбнувшись, протянула мне свою ладошку. Её улыбка и прикосновение к моей руке, как по волшебству, в тот же миг, обернули меня навстречу счастью.
Вернувшись домой вдохновенным, полным любви и надежды, я, наконец - то понял что меня томило в недописанной работе… Окно в котором был виден пейзаж являлось единственным источником освещения в моей картине и предметы изображенные в интерьере, казались мёртвыми, бездыханными, лишенными источника божественного света который наполняет всякий предмет смыслом и внутренней красотой. Таким был и я, пока любовь, не коснулась меня своим дыханием. Я начал работать. Не покладая рук, отвлекаясь только на редкие часы свиданий, которые мы проводили в беседах, друг другу рассказывая о прошлой жизни, и в мечтах о будущей. Вдохновенно и трепетно я писал портрет моей любимой, вспоминая после свиданий, милые сердцу черты её лица, терпеливо, слой за слоем, выглаживал тонкой кистью нежные пальцы, держащие свечу, перед иконой «Скоропослушницы». Пламя свечи озаряло лицо, погруженное в молитву, и казалось, все пространство картины пронизывалось внутренним светом от её молитвы, все предметы в нем ожили, наполнившись необычайным светом. Да что картины! Все пространство комнаты было согрето крохотным пламенем свечи в её руках. Уютом и покоем дышала моя комната. Каждый предмет светился и бликовал, обретая своё дыхание, и проникался, отражаясь, взаимосвязью другого предмета…
Я ликовал! Эта работа была лучшей из всех тех, что я делал прежде. На Крещение, вернувшись под утро со Всенощной и проводив мою избранницу домой, я прописал лёгким, лессировочным слоем рассеянный свет из окна укрывающий словно фатой плечи стоящей девушки на картине, и счастливый, уснул прямо у её ног.
     По окончанию Великого поста, в радости Воскресения Господа Нашего Иисуса Христа мы, по обоюдному согласию и с величайшей торжественностью, обвенчались в той церкви, где встретились.
     На следующий год, Накануне Рождества, она умерла в родах.
В совершенном оцепенении, я стоял у могилы, глядя, как мерзлая земля комьями падает на ее гроб. Сердце мое, все больше проваливалось в яму, отдаваясь звуком падающей земли в висках. Невыносимая пустота заполняла мое сознание, и когда могилу засыпали землей вперемежку со снегом, сдавила меня окончательно. Свет моей жизни погас. Сколько прошло времени, с тех пор пока я не очнулся от забытья вызванным горем, я не помню. Помню только перед глазами свою картину с портретом моей любимой в молитве, и пламя её свечи, становившимся день ото дня, ночь от ночи, все незаметней и глуше, пока не осталось маленьким огоньком среди огромного полотна. Все потеряло смысл. Все казалось не нужным. Все заслонила смерть. Даже рождение сына, о котором мы мечтали, и которому моя любовь отдала свою жизнь, не могли вывести меня из состояния полнейшего оцепенения. Я не мог теперь понять смысл своей жизни. Я казался себе мертвецом среди живых и по воле судьбы ещё как - то находился в их среде. Широкой кистью, от края до края, я закрасил всю картину, стоившую мне стольких трудов, глухим, чёрным цветом, оставив на переднем плане только трепетный огонёк свечи. Сына, взяли на воспитание, скромные и чадолюбивые родители моей умершей жены, жившие за городом, где в покое и чистоте природы, она и была похоронена на   сельском кладбище.
     Уже в середине лета, оправившись от моей болезни последующей после её смерти, я приехал навестить сына. Взяв его с собой и усадив в маленькую коляску под неусыпным контролем нянечки - матушки моей жены, мы пришли на могилу у небольшой берёзовой рощицы. Стояли у скромного деревянного креста и молчали…. Ветер волновал верхушки берёз, нежно перебирал кудри на головке спящего в коляске малыша и покачивал в моих руках луговые цветы в букете, что принес я с собой.…В какой - то миг, мне показалось, что лёгкое дуновении ветерка проникло в мою душу, тронуло сознание, всколыхнув, казалось умершие чувства. У меня перехватило дыхание, и внезапно, из глубины души, застывшей, словно мёрзлый комок земли, хлынули слезы….
     В покорности к судьбе я стоял перед крестом, поминая в слезах и молитве свою любовь. Единственной ниточкой, которой держалась моя связь с миром, оставался мой сын. Чтобы обеспечить ему достойное существование и приличное образование, надо было работать. Принимая заказы, в благодарности за любую работу, что мне предлагали, я отвергал лишь ту, что была противоестественна мне как личности и художнику. Мне пошла на пользу постоянная занятость, ибо через ту занятость я забывался на время от печальных мыслей и воспоминаний. В отсутствии свободного времени, и наступившей осенней распутицы, я не мог часто навещать подрастающего сына и могилу моей жены, Дороги были разбиты осенними дождями, и попасть туда никак не представлялось возможным.
 Тоска, не отпускала меня. Я опять вернулся к своей картине, и поверх чёрного слоя краски написал, по памяти, скромный пейзаж с берёзовой рощицей на дальнем плане, сельскую дорогу, петляющую среди поля и могилку на погосте с простым, деревянным крестом. Пламя свечи на предыдущей картине, я не записал изображением новой. Оставил его на первом плане, на холмике перед крестом, так, что свеча горела на могилке как образ той единственной любви, что была, когда - то в моей жизни. И чтобы ни оскорбить память почившей жены праздными вопросами о моей жизни и происхождением картины со скорбным пейзажем, я, заказав тяжёлого бархата шторы, занавесил ими свою работу, скрывая за плотным слоем материи свою боль и страдания от некоторых бестактных заказчиков. В трудах и заботах, я постигал маленькие радости простой жизни мирянина, незаметные мне ранее.     Все события моей жизни, а их было немало, как у всякого живущего в трудах человека, казались мне обыкновенными, не стоящими внимания, по сравнению с теми, которые происходили раз за разом в жизни моего маленького сына. Первые слова, его первые шаги, слезы, и его маленькие радости. Благодаря ним, я постепенно освобождался от тоски, но память о моей любви никогда не покидала меня.
     Шло время. Родители моей жены, прожив всю свою жизнь в общей радости и в общей печали, и воспитав моего сына в послушании и скромности, отдали Господу Богу свои души, и были похоронены рядом с тем местом, где была могила моей жены. Время и моих трудов подходило к концу. Пора было определять сына в жизнь, открывая ему дорогу в будущее, что бы он сам выбрал своё место в мире. К великой моей печали, в коей была тревога и огромная любовь к нему, я узнал, что он давно определил себе путь в жизни, втайне от меня готовясь к своей судьбе. Он определенно решил стать художником, о чем сообщил мне, в ожидании моего благословения. Я рассматривал его наброски, этюды, готовые законченные холсты…. В тонкой и лаконичной передаче цвета чувствовался талант, несмотря на молодость, уже воспитанный ежедневным трудом и страданием тонкой души художника. Конечно, в некоторых его работах были заметны свойственные только мне приёмы письма. Он взял все самое лучшее из того, что я достиг в живописи, а от матери, ему передалась душевная способность одухотворять обыкновенность предмета, в изображении которого он касался кистью. Сказав о том, что его ждет нелёгкий путь, полный искушений и трудностей, я, надеясь на его крепость души и силы пытливого ума, перекрестил его и с любовью благословил. Он просиял, и в душевном порыве обнял меня, поцеловав мне руку. Я давно хотел написать его портрет, который бы мне остался утешением в наступившей старости по этому, попросил его быть у меня, как только он сможет. Мне хотелось запечатлеть его таким, каким видел я его сейчас. Молодым, одухотворённым, полным сил и надежды. Проводив его, я вернулся в свою комнату, придумывая как построить композицию, где поставить источник света, фон… И вдруг я посмотрел на зашторенную уже несколько лет картину… В волнении, боясь увидеть то, о чем подумал, отодвинул тяжёлый бархат штор… От долгого времени, в отсутствии света и воздуха, перемен сухости и влажности, картина, потрескавшись в сеть мелких трещин, большими пятнами обсыпалась слой, за слоем обнажая в прихотливом порядке фрагменты предыдущих слоев вплоть до первого, которым была прописана. Все изображения слились в одно целое, на первый взгляд лишенное всякой взаимосвязи. Дрожащей рукой, я смахнул отставшую краску, она с шуршанием осыпалась мне под ноги мелкими пластинками, отошёл от картины и замер…. В голове моей подобно ветру пронеслись все события моей жизни одно за другим, пока в памяти и перед глазами, не осталось одно единственное, положившее начало всей истории моей жизни. С картины на меня смотрел мой сын. Молодой, красивый, одухотворённый, полный сил и надежды…
 В глубоком смирении и ясности моего сознания я сидел перед картиной…
Да…. Это был я. Это был мой портрет, написанный много лет назад гениальным художником, учителем и великой доброты человеком – моим отцом…
               
       Год назад, когда я был в путешествии, отец умер сидя у себя в мастерской, положив свои прекрасные, усталые руки на подлокотники, с откинутой головой на спинку кресла, и улыбкой на губах. Возле него на столике, среди кистей и красок нашлась тетрадь с записями, выдержки из которых, опустив имена и подробности нашей семейной жизни, я и опубликовал выше. Последними строчками, в исписанной ровным красивым почерком тетради, были вот эти «… Душа моя, более ничего не желает, она молчит, исполненная жизнью…»            
               


                Конец.