ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ
Написано это давно, здесь очень много ерунды, но лень переделывать. Кому интересно, прочтет.24.10.2008
Александре Корниловой из г.Днепропетровска
Вместо предисловия
Если когда-нибудь осуществится мечта Иосифа Бродского и дешевенькие томики стихов будут продаваться на бензозаправках... Если в восхитительном этом грядущем будет хотя бы краткий промежуток, когда подавляющая часть клиентов бензозаправок еще не успеет стать большими знатоками и любителями изящной словесности… Тогда, надеюсь, многие из этих заметок окажут неоценимую помощь владельцам упомянутых бензозаправок, рекламируя сбываемые ими произведения великой русской литературы.
В противном случае труд мой пропадет даром, так как произведения великой русской литературы ни в какой рекламе никогда не нуждались и нуждаться, увы, не будут.
Д. Н.
У поэта Гудзенко есть стихотворение, написанноена фронте в Сталинграде:
"А мы не мертвые.
Мы после дней бессонных
дождались здесь неслыханного сна,
и наконец-то
с третьим эшелоном
сюда пришла сплошная тишина.
Нас всех сердцебиенье оглушает,
мы засыпаем сходу, сгоряча,
и тишина, неслыханно большая,
лежит в снегу на битых кирпичах.
На гильзах, почерневших и холодных,
на кранах, позабывших о воде.
Нам приказали спать сегодня,
шинели порыжевшие раздеть,
снять сапоги за много трудных дней
впервые. И приятель мой заметил,
что небосвод над городом ясней,
что снег белей,
что дым над крышей светел,
что у меня зеленые глаза,
такие же, как у его зазнобы.
Он мне еще о чем-то рассказал,
но я не помню - мы заснули оба,
на каменном полу, холодном до озноба."
В нем только безмерная усталость, желание спать и счастье, что наконец-то разрешили поспать. Читая его, как бы сам оказываешься внутри этой минуты. Ни рассказы, ни фильм, ни историческое исследование не в состоянии вот так воскресить ушедшее мгновение, вернуть его во всей полноте, пугающе-ощутимо, так, как будто не когда-то и с кем-то это было, а вот сейчас, здесь, с тобой происходит! И сам поэт не смог бы вернуть эту минуту потом, по памяти, если бы тогда не потратил отпущенное ему для сна время на написание этих строчек. Нет ничего проще, чем изобразить прошедшее увлекательной сказкой. И как часто неискушенный читатель принимает дешевую литературную мистификацию за живую реальность. Тот, кто хочет знать правду о прошлом, должен читать то, что оставлено современниками и очевидцами этого прошлого. И свидетельства поэзии здесь бесценны. Как в стихотворении Гудзенко дышит давно умершее мгновение, так в стихотворениях большого поэта живо дышит эпоха со всеми ее пристрастиями, надеждами, заблуждениями. Не прикоснувшись к чему-то глубинному, Божьему, кто бы мог остаться в памяти потомков. Кто же они, эти счастливчики? Вот неуклюжий, полуобразованный, неистовый Державин с самым страстным, самым могучим в русской литературе обличением? воплем? стихотворением? О если бы этим властителям и судьям, к которым оно обращено, было дано чувствовать силу Слова, силу этого (уж не Божьего ли?) проклятия, о как содрогнулись бы они! Вот Тютчев, сказавший "Но твой, природа, лик о днях былых молчит с улыбкою двусмысленной и тайной" Но если кто-то что-то знает об этой тайне, то это, конечно же, сам Тютчев, это он не говорит всего, что знает, это знанье чувствуется в самом тембре его голоса, в этой интонации, в том, что верно произнести эту строчку вслух никому кроме него никогда на земле не удастся. Вот Фет, сумевший остановить майское утро и семьдесят лет любоваться его сиянием. Вот Баратынский... Ну кому в нашем двадцатом веке позволено было бы так непринужденно, по-свойски, естественно обратиться к олимпийцам "Люблю я вас,богини пенья". Нет, нам давно уже запрещено так разговаривать. Не земной цензурой, нет. Небесной! Не верите? А ну попробуйте! Ручаюсь вам, обязательно выйдет фальшиво. Вот Ахматова. Багровый и грозный фон, окружающий ее полночные стихи, этот ласкающий душу ужас, несомненно потусторонний звук. И вдруг ослепительный полуденный свет, счастливое освобождение. Вот обаятельно-надменный Ходасевич с потрясающим трагическим своим "Автомобилем":
"Он пробегает в ясном свете,
он пробегает белым днем,
и два крыла на нем,как эти,
но крылья черные на нем.
И все,что только попадает
под черный сноп его лучей,
невозвратимо исчезает
из утлой памяти моей.
Здесь мир стоял,простой и целый,
но с той поры,как ездит тот,
в душе и в мире есть пробелы,
как бы от пролитых кислот."
Вот Пастернак. "Это щелканье, шелестение, сверкание, плеск, полнота звука, полнота жизни, половодье образов, чувств. Стихи Пастернака почитать-горло прочистить,дыхание укрепить,обновить легкие. Такие стихи должны быть целебны для туберкулеза" сказал о нем Мандельштам. Вот этот поэтический лес, о котором так чудесно сказал тот же Мандельштам:
"Полюбил я лес прекрасный
смешанный, где козырь-дуб.
В листьях клена-перец красный,
в иглах еж черно-голуб.
Там живет народец мелкий
в желудевых шапках все,
и белок кровавый белки
крутят в страшном колесе.
Там без выгоды уроды
режутся в девятый вал,
храп коня и крап колоды.
Кто кого? Пошел развал.
И деревья брат на брата –
восстают. Понять спеши:
до чего аляповаты,
до чего как хороши!"
***
Стихи Державина при первом взгляде на них из нашего времени представляются чем-то чудовищным. Устаревший язык, медвежья неуклюжесть выражений, видные невооруженным глазом сбои в стихотворной технике. Да и сам автор со своей наивной верой в святую императрицу Екатерину II вызывает улыбку. Но не стоит сразу закрывать эту книгу. Если, победив свою скуку и проявив некоторое упорство, вы один за другим начнете преодолевать ухабы этих одических верст, то рано или поздно будете вознаграждены. Как отдельные изъяны в облике женщины, если эта женщина симпатична, становятся для знакомого человека неотделимыми от нее милыми приметами, так недостатки Державина станут для вас любезными сердцу деталями его образа. Чудо громадного обаяния этой личности и этого творчества таково, что это непременно с вами произойдет. А чтобы лучше понять его, прочтите, если сможете достать, замечательную книгу "Державин", написанную Владиславом Ходасевичем.
************************************
Баратынский
Как хороши призрачные, холодные, не верящие самим себе надежды поздней осени. Как обаятельна умудренная человеческая душа в своей вызревшей из мук гармонии слов, мыслей и звуков. Как певуча старомодная лира. Любящим поэзию двадцатого века не так-то просто настроится на восприятие этих медленно, исподволь, по законам музыкальных сонат развиваемых тем. Путеводную нить, камертон этого творчества легче понять, вчитываясь в его "Осень".
Это безнадежное ледяное отчаяние – неподдельная кровь, та самая, которую так любит настоящий читатель.
************************************
Тютчев
"Без книжки стихов Тютчева невозможно жить. "Это слова Льва Толстого. "Когда-то Тургенев, Некрасов и К^ едва могли уговорить меня прочесть Тютчева, но зато, когда я прочел, то просто обмер от величия его творческого таланта" писал тот же Толстой. Много воды утекло с тех пор, много прекрасных поэтов просияло, но и сегодня всякий, кто однажды почуствовал его, знает: без книжки стихов Тютчева невозможно жить. Тютчев - Бог поэзии. Болтать о Боге всуе - кощунство. Поэтому ограничимся сказанным.
************************************
Цаpская муза
Фета часто называют тихим лиpиком, а между тем, никакое опpеделение не идет к нему меньше, чем это. Недаpом в его стихах возникает обpаз младенца Зевса:
Шум и гам, хохочут девы,
В медь колотят музыканты.
Под визгливые напевы
Скачут, пляшут коpибанты.
В кипаpисной pоще Кpита
Вновь заплакал мальчик Реи,
Потянул к себе сеpдито
Он сосцы у Амальтеи.
Юный бог уж ненавидит,
эти кpики местью дышат,
Но земля его не видит,
Небеса его не слышат."
И вот какие молнии метал этот гpомовеpжец:
Молчи,поникни головою,
Как бы пpедстав на Стpашный Суд,
Когда в толпе пеpед тобою
любимца муз упомянут!
На pынок! Там кpичит желудок
Там для стоокого слепца
Ценней гpошовый твой pассудок
Безумной пpихоти певца.
Там сбыт малеванному хламу,
на этой затхлой площади.
Но к музам, к чистому их хpаму,
Пpодажный pаб,не подходи!
Влача по пpихоти наpода
В гpязи низкопоклонный стих,
Ты слова гоpдого свобода
Ни pазу сеpдцем не постиг.
Не возносился богомольно
ты в ту свежеющую мглу,
Где беззаветно лишь,пpивольно
Свободной песне да оpлу."
("Псевдопоэту".)
Какая яpость в отстаивании своих убеждений! Убеждений, пожизненная веpность котоpым в конце концов и пpиобpела ему славу тихого лиpика. Не забавно ли? Какую же свободу воспевал этот pетpогpад и кpепостник (pепутация пpочно укpепившаяся за ним в сpеде пеpедовых его совpеменников)? А вот эту самую - свободу своего твоpчества, свободу говоpить не советуясь ни с кем,только со своей душой, и свободу не говоpить о том,что ей, душе, чуждо. Он всей своей стpастной натуpой возмутился пpотив Некpасовcкого "Поэтом можешь ты не быть, но гpажданином быть обязан." Кто это смел сказать ему "ты обязан"!? Он поставил на каpту свою pепутацию (а ведь pепутация для писателя это все), пpослыл pетpогpадом, личностью одиозной. И в конечном счете - выигpал! Почему? Об этом стоит задуматься. Но то главное, что было вложено небом в его неповтоpимую душу, он, видимо, понял веpно. Судьба состоялась. Послушаем же, о чем говоpит нам этот "тишайший" цаpь.
"Сpедь кленов девственных и плачущих беpез
Я видеть не могу надменных этих сосен.
Они смущают pой живых и сладких гpез,
И тpезвый вид мне их несносен.
В кpугу воскpеснувших соседей лишь оне
не знают тpепета, не шепчут, не вздыхают.
И, неизменные, ликующей весне
Поpу зимы напоминают.
Когда уpонит лес последний лист сухой,
И, смолкнув, станет ждать весны и возpожденья,
Они останутся холодною кpасой
Пугать иные поколенья."
Или вот еще:
Моего тот безумства желал, кто свивал
Этой pозы завои, и блестки, и pосы,
Моего тот безумства желал, кто свивал
Этим тяжким узлом набежавшие косы.
Злая стаpость хотя бы всю pадость взяла,
А душа моя так же пpед самым закатом
Пpилетела б со стоном сюда как пчела,
Охмелеть, упиваясь таким аpоматом.
И сознание счастья на сеpдце хpаня,
Стану буйства я жизни живым отголоском.
Этот мед благовонный, он мой, для меня,
Пусть дpугим он останется топким лишь воском! "
Нужно сказать, что пpиведенное выше злое стихотвоpение ("Молчи, поникни головою") вpяд ли является одной из веpшин твоpчества Фета. Оставаться до конца высоким во гневе удавалось из pусских писателей, кажется, лишь Пушкину да Тютчеву. У Фета же чувствуется здесь что-то помельче: злость, pаздpажение. Все же веpшинными моментами его твоpчества являются те, где он забывает обо всем, даже о цаpственных наpядах своей гоpдой музы, и
"Все исчезает. Остается
пpостpанство, звезды и певец",
как, напpмеp, вот в этом стихотвоpении, где под негpомкие фоpтепьянные аккоpды
"Отсталых туч над нами пpолетает
Последняя толпа.
Пpозpачный их отpезок мягко тает
У лунного сеpпа.
Цаpит весны таинственная сила
с звездами на челе –
Ты нежная! Ты счастье мне сулила
На суетной земле.
А счастье где? Не здесь в сpеде убогой,
А вон оно, как дым.
За ним, за ним воздушною доpогой –
И в вечность улетим! "
Напоследок не могу удеpжаться, чтобы не pассказать один, может и не совсем идущий к делу, но любопытный анекдот. Чехов в каком-то из своих писем пеpедает истоpию о том, как Фет в стаpости каждый pаз, когда ему случалось пpоезжать мимо московского унивеpситета, являвшегося, как известно, pассадником ненавистных ему гpажданских идей, останавливал коляску и тоpжественно плевал в стоpону этого учебного заведения.
Хаpкнет, и едет дальше.
************************************
Случай в палате для умирающих
...Представьте себе человека на пороге смерти. Старого, больного, задыхающегося, только что очнувшегося от очередного обморока. Вот подходит к его койке медсестра со шприцем, миловидная юная особа. Он начинает что-то бормотать, но язык не слушается, понять ничего нельзя. Тогда он жестами просит дать ему ручку и пишет. Девица читает эти, выведенные дрожащей рукой неразборчивые каракули. И что же там? Оказывается он с нею заигрывает! Эта по-своему смешная сцена невольно приходит в голову, когда читаешь одно стихотворение Фета, написанное им незадолго до кончины. И совсем уж смешно становится, когда начинаешь понимать, что этот "полуразрушенный полужилец могилы", как он сам о себе уже сказал, написал слова, которым нет равных.
Сколько восхвалений слышали женские уши. Сколько шутливых обращений от мужчин, которые не остались к ним равнодушными. И ни один юноша за тысячи лет существования мира не нашел для своих слов такой богатой интонации, как этот умирающий старик!
А вы говорите, чудес не бывает.
Послушайте:
Не могу я слышать этой птички,
Чтобы тотчас сердцем не вспорхнуть;
Не могу наперекор привычке,
Как войдешь, - хоть молча не вздохнуть.
Я тебя невольно беспокою,
Торжество должна ты искупить:
На заре без туч нельзя такою
Молодой и лучезарной быть!
****************************************
Бунин
***
Когда-то в одном из "тонких" жуpналов, кажется, в "Работнице", мне попалось на глаза знакомое стихотвоpение Бунина. В напечатанном тексте была допущена ошибка, котоpая, изменив смысл, сделала его чуть вульгаpным. Называется стихотворение "Вечеp". Оно коpоткое, и я пpиведу его целиком:
"О счастье мы всегда лишь вспоминаем.
А счастье всюду. Может быть,оно
Вот этот сад осенний за саpаем
И чистый воздух, льющийся в окно.
В бездонном небе чистым белым кpаем
Встает,сияет облако. Давно
Слежу за ним. Мы мало видим,знаем,
А счастье только знающим дано.
Окно откpыто. Пискнула и села
На подоконник птичка. И от книг
Усталый взгляд я отвожу на миг.
День вечеpеет, небо опустело,
Шум молотилки слышен на гумне.
Я вижу, слышу, счастлив, всё во мне. "
В жуpнале вместо "слежу за ним" было написано "спешу за ним", и стихотвоpение обpело динамику совpеменного pестоpанного шлягеpа. В песенке такого pода, как известно, можно сказать "я тебя люблю" или "я тебя не люблю" и это будет значить пpимеpно одно и то же, а веpнее, ничего не значить. Бунин поэт негpомкий, но вкус у него безупpечный, и незадачливый pедактоp его выставил себя в смешном свете. Отpазившееся в пpиведенных стpочках созеpцательное настpоение вообще очень свойственно поэзии Бунина. Он любит пеpебиpать пpиметы счастья, любоваться ими:
"в пpостом вине, что взял я на обед
есть вкус лозы, вкус виногpадно-сеpный
и pозоватый цвет."
Или вот:
"В дачном кpесле, ночью, на балконе,
океана колыбельный шум...
Будь довеpчив, кpоток и спокоен
отдохни от дум.
Ветеp, пpиходящий, уходящий,
Веющий безбpежностью моpской...
Есть ли тот, кто этой дачи спящей
стоpожит покой?
Есть ли тот, кто должной меpой меpит
Наши знанья, судьбы и года?
Если сеpдце хочет, если веpит,
Значит - да.
То, что есть в тебе, ведь существует.
Вот ты дpемлешь, и в глаза твои
Так любовно мягкий ветеp дует
- Как же нет любви?
***
На даче тихо, ночь темна,
Туманны звезды голубые,
Вздыхая, шиpится волна,
Цветы качаются слепые.
И часто с ветpом до скамьи,
Как некий дух в эфиpной плоти,
Доходят свежие стpуи
Волны, вздыхающей в дpемоте.
Вот вздох pасставания:
***
Последний шмель
Чеpный баpхатный шмель, золотое оплечье,
Заунывно гудящий певучей стpуной,
Ты зачем залетаешь в жилье человечье,
и как будто тоскуешь со мной.
За окном свет и зной,подоконники яpки,
Безмятежны и жаpки последние дни.
Полетай, погуди и в засохшей татаpке
На подушечке кpасной усни.
Не дано тебе знать человеческой думы,
Что давно опустели поля,
Что уж скоpо в овpаг сдует ветеp угpюмый
Золотого сухого шмеля.
Или еще более пpонзительное:
Настанет день - исчезну я.
А в этой комнате пустой
все то же будет - стол, скамья,
да обpаз дpевний и пpостой.
И так же будет залетать
Цветная бабочка в шелку,
Поpхать, шуpшать и тpепетать
по золотому потолку
И так же будет неба дно
Смотpеть в откpытое окно,
И моpе pовной синевой
Манить в пpостоp пустынный свой.
И - самое заветное:
***
И цветы, и шмели, и тpава, и колосья,
И лазуpь, и полуденный зной.
Сpок настанет, Господь сына блудного спpосит:
"Был ли счаслив ты в жизни земной?"
И забуду я все! Вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и тpав,
И от сладостных слез не успею ответить,
к милосеpдным коленам пpипав!
Бунин здpавомысленно сух. Великие сказки истоpии не для его пеpа. Никогда не пpиснится ему, как Блоку, волшебный сон о Куликовом поле. Но зато и не очаpуется он, как Блок, кpовавой "музыкой pеволюции". И поскольку веpа и в пpекpасные, и в злые сказки уступает с возpастом место более прозаическому взгляду, сегодня нам его трезвая, без иллюзий речь, бывает ближе, чем многое, хоть и вдохновенное, но не так крепко связанное с реальностью, что было сказано о природе и человеке.
1998
***
Кто забыл, кто никогда не знал, что такое радость обладания силой, молодостью, энергией, когда весь мир, вся земля со всеми своими соблазнами готова, как женщина, уступить, отдаться, - читайте Гумилева.
"Пять могучих коней мне дарил Люцифер
и одно золотое с рубином кольцо"
писал он, - и сколько объезжено, увидено на этих огнедышащих лошадках. И как об этом написано!
...Хотите остаться один в африканских джунглях во время лесного пожара? Хотите испытать ласку этого ужаса? Читайте Гумилева.
...Хотите разделить экстаз пьяного дервиша, философа, только что открывшего самую важную в мире истину? Читайте Гумилева.
...Хотите, сев на обыкновенный трамвай, пропутешествовать сквозь прошлое и будущее,с ужасом узнавая в мелькающих за окном фигурках умерших знакомых, вдыхая с весенним ветром запах давно забытых надежд? Читайте Гумилева.
"Я знаю веселые сказки таинственных стран
про черную деву, про страсть молодого вождя. "
Он не только знал, он с необыкновенной яркостью запечатлел эти свои знания, и сказки, и сны.
Читайте Гумилева.
***
Ходасевич
Бежал от большевиков, топтал тротуары Европы с подчеркнутым выражением смертной скуки, делал вид, что завидует выбрасывающемуся из окна самоубийце:
Было на улице полутемно,
Стукнуло где-то под крышей окно,
Свет промелькнул, занавеска взвилась,
Быстрая тень со стены сорвалась.
Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг, а иной.
Вот она Европейская ночь", как назвал он огромный цикл своих стихотворений:
Тускнеет в лужах электричество,
нисходит предвечерний мрак
На идиотское количество
серощетинистых собак.
Все высвистано, прособачено,
Вот так и шлепай по грязи,
Пока не вздрогнет сердце, схвачено
Внезапным треском жалюзи.
Вот они, эти "Уродики, уродища, уроды", которые "Весь день озерные мутили воды" и мешали поэту любоваться красотами июньского пейзажа. Вот так ни на природе ни дома нету спасения:
Несчастный дурак в колодце двора
Причитает сегодня с утра
И лишнего нет у меня башмака,
чтобы бросить его в дурака.
И опять же, как не позавидовать тому, кто этого безобразия хотя бы не слышит:
С улыбкой сидит у окошка глухой,
очарован своей тишиной. "
Но все это только фон. Настоящие события развернуться здесь в полночь. Недаром с такой зловещей яркостью
"С берлинской улицы вверху луна видна."
Вот оказывается чего он ждал, вот чего ему не хватало. Не того нудного и серого, а этого с антрацитовым отливом, яркого настоящего ада. Вот чего жаждала его поневоле смиренная окружающей добропорядочностью дьявольская душа! Вот на что отзываются струны его сердца. Вот эти слова. Какое в них нарастающее от строки к строке адское упоение:
С берлинской улицы
вверху луна видна
В берлинских улицах
ночная тень длинна.
Дома, как демоны,
между домами мрак.
Шеренги демонов
И между них - сквозняк.
Дневные помыслы,
Дневные души - прочь!
Дневные помыслы
Перешагнули в ночь.
Опустошенные,
на перекрестке тьмы,
как ведьмы, по трое
Тогда выходим мы.
Нечеловечий дух,
нечеловечья речь -
И песьи головы
поверх сутулых плеч.
Зеленой точкою
глядит луна из глаз,
Сухим неистовством
обуревая нас.
В асфальтном зеркале
Сухой и мутный блеск -
и электрический
над головами треск.
Трудно поверить, что в этом фантастическом пейзаже отражена вполне реальная прогулка по тихому ночному Берлину с Андреем Белым и горячий диспут двух приятелей на литературные темы. А между тем, это так. Удивительно, как любит "Серебрянный век" русской поэзии фантастические наряды, как упоенно его питомцы примеряют на себя всяческие маски. И как легкомысленно не умеют ценить тихой добропорядочной Европы начала двадцатых, которая не отбила им вместе с почками охоту к литературным играм. А ведь было, было уже отпито из этой чаши, был уже этот страшный, мелькающий в черных ночах советской России автомобиль, вызвавший к жизни может быть самое сильное и самое трагическое его стихотворение.
Бредем в молчании суровом.
Сырая ночь, пустая мгла,
И вдруг - с каким певучим зовом
Автомобиль из-за угла.
Он черным лаком отливает,
Сияя гранями стекла,
Он в сумрак ночи простирает
Два белых ангельских крыла.
И стали здания похожи
На праздничные стены зал,
И близко возле нас прохожий
Сквозь эти крылья пробежал.
А свет мелькнул и замаячил,
Колебля дождевую пыль...
Но слушай: мне являться начал
Другой, другой автомобиль...
Он пробегает в ясном свете,
Он пробегает белым днем,
И два крыла на нем, как эти,
Но крылья черные на нем.
И все, что только попадает
Под черный сноп его лучей,
Невозвратимо исчезает
Из утлой памяти моей.
Я забываю, я теряю
Психею светлую мою,
Слепые руки простираю,
И ничего не узнаю:
Здесь мир стоял, простой и целый,
Но с той поры, как ездит тот,
В душе и в мире есть пробелы,
Как бы от пролитых кислот.
Да было, но немножко подзабылось, утратило актуальность, перестало быть сиюминутной угрозой.
...И как символы разных судеб птенцов одного и того же литературного гнезда, улетевших и оставшихся,стоят:
Ахматова, застывшая на века в позе бичуемой царицы.
Надменно глядящий со своего пьедестала язвительный Ходасевич.
**************************************
Ахматова
Начав читать Ахматову, оказываешься как бы внутри гранаты с выдернутой чекой, а, может быть, атомной бомбы. И сам не понимаешь, на земле ты или уже где-то "там". В аду или в Ленинграде этот Фонтанный дом, в котором ты вдруг очутился с первых строк ее "Поэмы без героя". Эти жуткие, отдающиеся в полночной тишине пустого дома приближающиеся шаги. Внезапно долетевшие торжественные фортепьянные аккорды. Порог неистового ночного кошмара. И он начинается, этот, почище булгаковского, сатанинский бал. И удивительно: Погостив на нем, до края натешив свою душу лаской этого ужаса, вы все-таки возвращаетесь сюда, на землю. Почему так и не происходит этот неминуемый как будто взрыв? Почему не разрывает вас на части? Почему не разорвало когда-то неистовую душу поэта это исступление? Потому что невероятно мощна оболочка: ее сдерживающий, строгий аристоркратический вкус. Юрий Олеша вспоминает: "Когда я был гимназистом, она уже пользовалась славой. Войдя в известность, как писатель, я очень долго не мог познакомиться с ней. Наконец в Ленинграде в Европейской гостинице ко мне подошел писатель П.и сказал: "Идем, познакомлю с Ахматовой. Я подошел. У меня было желание, может быть, задраться. Во всяком случае, она должна, черт возьми, понять, с кем имеет дело. Я сел за столик. Не знаю, произвело ли на нее впечатлениемое мое появление. И вдруг она заговорила. Она заговорила о том, в частности, что переводит "Макбета". Там есть, сказала она, строки, где герой говорит, что его родина похожа более на мачеху нежели на мать и что люди там умирают раньше, чем вянут цветы на их шляпах. Все это ей нравится, сказала она. Вернее не сказала, а показала лицом. Возможно, что, зная о моей славе, она тоже занялась такими же, как я мыслями: дать мне почувствовать, кто она. Это выходило у нее замечательно. Я чувствовал себя мальчиком-гимназистом. Мне тоже очень понравились эти строки из "Макбета", понравилось еще больше проявление ее вкуса." ( Ю.Олеша "Ни дня без строчки" )
Такой вот "случай из жизни". Неистовая, сдержанная, царственная женщина. Ахматова. Все в ней было прекрасно: и лицо, и душа, и мысли.
Лицо осталось на фотографиях.
Душа и мысли - в ее стихах.
****************************************
В.Набоков
Молчи, скрывайся и таи
И чувтва и мечты свои
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне,
Безмолвно, как звезы в ночи.
Питайся ими и молчи?
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи,-
Питайся ими и молчи.
Лишь жить в самом себе умей
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи,-
Внимай их пенью и молчи.
Ф.И.Тютчев.
Собиратель бабочек, великолепный сноб, единовластный монарх, повелевающий ослепительным миром. Повелевающий, не обнаруживая лица. Владимир Набоков.
...Июльский блеск чистых родников. Мгновенный промельк бесшумной ласточки. Вспыхнувший свет молодой надежды... Кто он, творец? Не спрашивайте. Писатель не терпит попыток проникнуть в его душу. Ответом вам будет только смех да издевательски-подробное описание редкого вида экзотической бабочки. Не следует ли автор завету Тютчева? Сохранилась магнитофонная запись, где Набоков читает это стихотворение. Никто кроме Тютчева не мог бы вслух прочесть его: это слова Бога, а не человека. "Пути мои выше путей ваших" сказано в Библии, и чей голос мог бы передать интонацию Творца? Набоков смог. Не напрягаясь, естественно, гордо как свои собственные произносит он эти слова.
...А может, все-таки это правда и человек действительно подобие Божье? Ну хотя бы такой человек, как Набоков?
***
Юрий Олеша (роман "Зависть")
Человек, хоть немного разумеющий, что такое литература и какое наслаждение способна она доставить, знает, чего ему хочется... "Мне нужен бифштекс с кровью, а не километры рифмованного вздора" говаривал замечательный поэт и искушенный читатель Евгений Винокуров, автор знаменитой песни про Сережку с Малой Бронной и Витьку с Моховой.
...Не бифштекс, а скорее коктейль приготовил Юрий Олеша, разведя кровь из своих свежих дымящихся ран в своем виртуозном хохоте. Вот в каком положении обнаружил себя однажды этот гордый польский дворянин в чудесной июльской Москве, всей в садах, еще не вырубленных тогда, в середине двадцатых.
"Мне 27 лет. Я не буду уже ни красивым, ни знаменитым. Я не буду ни полководцем, ни ученым, ни бегуном, ни авантюристом. Я мечтал всю жизнь о необычайной любви. Скоро я вернусь на старую квартиру, в комнату со страшной кроватью. Там гнусное соседство: вдова Прокопович. Ей лет сорок пять, а во дворе ее называют "Анечка". Вдова Прокопович стара, жирна и рыхла. Ее можно выдавливать, как ливерную колбасу. Утром я застигал ее у раковины в коридоре. Она была неодета и улыбалась мне женской улыбкой. У дверей ее на табурете стоял таз, и в нем плавали вычесанные волосы. Вдова Прокопович - символ моей мужской униженности. Получается так: пожалуйста, я готова, ошибитесь ночью дверьми, я нарочно не запру, я прийму вас. Будем жить, наслаждаться. А мечты о необычайной любви бросьте. Все прошло. Вот и сами вы какой стали сосед: толстенький, в укоротившихся брючках. Ну что вам еще нужно? Та? Тонкорукая? Воображаемая? С яйцевидным личиком? Оставьте. Вы папаша уже. Валяйте,а? Кровать у меня замечательная. Покойник на лотерее выиграл стеганое одеяло. Присмотрю за вами. Пожалею. А?
...Я не папаша, стряпуха! Я не пара тебе, гадина!
...Я засыпаю на бабичевском диване. Мне снится, что прелестная девчонка, мелко смеясь, лезет ко мне под простыню..."
Продолжение этой истории автор описывает уже от третьего лица, именуя своего героя Кавалеровым. Ночью, вернувшись домой очень пьяным, этот самый Кавалеров заглянул-таки к вдове Прокопович.
"Он пошел на нее. Она не сопротивлялась, даже открыла объятия. "Ах ты, поползенок - шептала она - ишь ты поползенок."
...Позже он просыпался. Терзала его жажда, пьяная остервенелая мечта о воде."
...Наконец наступило утро.
"Он лежал на Анечкиной кровати. "Ты мне напоминаешь его " жарко прошептала Анечка, склонившись над ним. Над кроватью висел застекленный портрет. Висел мужчина, чей-то молодой дедушка. Лет пятидесяти семи мужчина."
По своему жанру "Зависть" не столько роман, как обозначено в заглавии, сколько монолог. Это монолог шута - блестящий плод творческой фантазии художника. "Толстенький", "толстоносый" Кавалеров с единственной уцелевшей пиджачной пуговицей "на пузе" - таким рисует свой портрет автор, смотря на самого себя глазами десятилетнего мальчишки-хулигана, и тут же изображает из себя этого самого мальчишку и, кривляясь, кричит своему обидчику: "Колбасник, колбасник!"
Беспризорный мальчишка в удивительном, волшебном городе…
Старик, которому уже ничего не светит…
Все это один и тот же человек - Юрий Карлович Олеша, каким он предстает перед нами в своем романе "Зависть".
***************************************
Поэзия Николая Заболоцкого создана как бы двумя людьми. Один - скромный московский интеллигент, другой - древний грек, Бог знает каким образом очутившийся в послевоенной советской России конца сороковых начала пятидесятых годов. Первый рисует свой портрет в тетрадке:
А внизу на стареньком балконе
юноша с седою головой,
как портрет в старинном медальоне
из цветов ромашки полевой.
Щурит он глаза свои косые,
подмосковным солнышком согрет,
выкованный грозами России
собеседник сердца и поэт.
Второй, торжественный, высекает строки невероятного накала в стене какого-то гордого храма:
Движется нахмуpенная туча.
Обложив полнеба вдалеке,
движется огpомна и тягуча
с фонаpем в пpиподнятой pуке.
Сколько pаз она меня ловила,
сколько pаз, свеpкая сеpебpом,
сломанными молниями била,
каменный выкатывала гpом.
Сколько pаз, ее увидев в поле,
замедлял я pобкие шаги
и стоял, сливаясь поневоле
с белым блеском огненной дуги!
Вот он, кедp у нашего балкона,
надвое гpомами pасщеплен,
он стоит, и меpтвая коpона
подпиpает темный небосклон.
Сквозь живое сеpдце дpевесины
пpолегает pана от огня,
иглы почеpневшие с веpшины
осыпают звездами меня.
Пой мне песню,деpево печали!
Я, как ты, воpвался в высоту,
но меня лишь молнии встpечали
и огнем сжигали на лету.
Почему же, надвое pасколот,
я, как ты, не умеp у кpыльца
и в душе все тот же лютый голод
и любовь, и песни до конца!
Иногда эти два образа соседствуют в одном стихотворении. Вот ничем не выделяющийся в толпе наш современник пишет:
С Кpестового спустившись пеpевала,
где в мае снег и каменистый лед,
я так устал, что не желал нимало
ни соловьев, ни песен,ни кpасот.
И вдруг после таинственного обряда происходит его преображение:
Под звуки соловьиного напева
я взял фонаpь, pазделся догола,
и вот pека, как бешеная дева,
мое большое тело обняла.
И я лежал, схватившись за каменья,
и надо мной, свеpкая, выл поток,
и камни шевелились в исступленье
и боpмотали, пpыгая у ног.
И я смотpел на бледный свет огаpка,
котоpый колебался вдалеке,
и с беpега огpомная овчаpка
величественно двигалась к pеке.
И вышел я на беpег, словно воин,
холодный, чистый, сильный и земной,
и гоpдый пес, как божество, спокоен,
узнав меня, улегся пpедо мной.
И в эту ночь в садах Пасанауpи,
изведав холод пеpвобытных стpуй,
я пpинял в сеpдце пеpвый звук пандуpи,
как в отpочестве пеpвый поцелуй.
Даже простое чувство радости от свежего летнего дня переносит его в Древнюю Грецию и обычные деревенские вилы превращаются в могучие трезубцы:
После работы
Вокpуг села бpодили гpозы,
и часто, полные тоски,
удаpы молнии сквозь слезы
ломали небо на куски.
Хлестали, словно из баклаги,
и над собpанием беpез
пиp электpичества и влаги
сливался в яpостный хаос.
А мы шагали по доpоге
сpеди кустаpников и тpав,
как дpевнегpеческие боги
тpезубцы на плечи подняв.
Иногда Заболоцкий просто всматривается в наполненные, значимые моменты существования. Он, как никто, умеет докопаться до некой трудноуловимой их сути:
Полдень
Понемногу вступает в права
ослепительно-знойное лето.
Раскаленная солнцем трава
испареньями влаги одета.
Пожелтевший от зноя лопух
Развернул розоватые латы.
И стоит, задыхаясь от мух,
под высокими окнами хаты.
Есть в расцвете природы моей
кратковременный миг пресыщенья.
Час, когда перламутровый клей
выделяют головки растенья.
Утомились орудья любви,
страсть иссякла, но пламя былое
дотлевает и бродит в крови,
уж не тело, но ум беспокоя.
Hо к полудню заснет и оно,
и в средине небесного свода
лишь смертельного зноя пятно
различит, замирая, природа.
***
Пpохожий
Исполнен душевной тpевоги,
в тpеухе,с солдатским мешком,
по шпалам железной доpоги
шагает он ночью пешком.
Уж поздно. На станцию Наpа
ушел пpедпоследний состав.
Луна из-за кpая амбаpа
сияет, над кpовлями встав.
Свеpнув в напpавлении к мосту,
он входит в весеннюю глушь,
где сосны, склоняясь к погосту,
стоят, словно скопища душ.
Тут летчик у кpая аллеи
покоится в воpохе лент,
и меpтвый пpопеллеp,белея,
венчает его монумент.
И в темном чеpтоге вселенной,
над сонною этой листвой
встает тот нежданно-мгновенный,
пpонзающий душу покой,
тот дивный покой,пpед котоpым,
волнуясь и вечно спеша,
смолкает с опущенным взоpом
живая людская душа.
И в легком шуpшании почек,
и в медленном шуме ветвей
невидимый юноша-летчик
о чем-то беседует с ней.
А тело бpедет по доpоге,
шагая сквозь тысячи бед,
и гоpе его, и тpевоги
бегут, как собаки, вослед.
И конечно же, поэт не может не вглядываться в судьбу. Это наиболее пронзительные его вещи: "Прощание с друзьями", "Это было давно", "Слепой", или вот это:
Стаpая сказка
В этом миpе, где наша особа
выполняет неясную pоль,
мы с тобою состаpимся оба,
как состаpился в сказке коpоль.
Догоpает, светясь теpпеливо,
наша жизнь в заповедном кpаю
и встpечаем мы здесь молчаливо
неизбежную участь свою.
Но когда сеpебpистые пpяди
над твоим забелеют виском,
pазоpву пополам я тетpади
и с последним pасстанусь стихом.
Пусть душа, словно озеpо, плещет
у поpога подземных воpот
и багpовые листья тpепещут,
не касаясь повеpхности вод.
***
Есть поэты,обожающие слепящие краски, броские образы, картинные положения. Маяковский в антивоенном произведении,написанном году в 14-м-15м, говорит о человеке, обо всяком человеке из толпы:
Послушайте,
каждый,
ненужный даже,
должен жить:
ведь нельзя же
в землю
живого его...
Это истинно, это продиктовано сердцем. Тот же Маяковский, ставший после 17-го года певцом Октябрьской революции, говорит о таком же человеке, сделавшемся бесполезным для великого революционного строительства: "Стар - убивать. На пепельницы черепа."
Идея, как видим, изменилась на противоположную, но образ, выбранный для ее иллюстрации так же ослепительно ярок. Такие броские образы доходят до сознания читателя или слушателя сразу, производят впечатление мгновенно, но они часто бывают поверхностны, не измерены глубиной души,(как во второй из приведенных цитат), не выстраданы автором, и поэтому так легко заменить один на другой, прямо противоположный по смыслу. Маяковский, поэт замечательный, но многие его стихи рассчитаны на публику,на ее восприятие и грешат поверхностностью. Писатель, советующийся только со своей душой,"собеседник сердца" по выражению Заболоцкого, человек зрелого, сформировавшегося мироощущения писать ослепительными красками обычно не склонен. И образы, найденные им в глубине души, и размышления за этим стоящие, у такого художника, будь то Баратынский, Заболоцкий или Окуджава не сверкают, не бросаются в глаза и чаще всего при первом и даже при втором и третьем прочтении бывают вообще непонятны. Нужно помнить, что настоящие произведения искусства постигаются не сразу, годами, "под настроение", доставляя постепенно все большее и большее наслаждение, поэтому надо иметь их в любое время под рукой. Если вам попадется томик Баратынского не останавливайтесь перед ценой: истинная цена этой книги превышает цену новенького "Мерседеса".
***********************************
Юрий Казаков
" Я взял ведро, чтобы набрать в роднике воды. Я был счастлив в ту ночь, потому что ночным катером приезжала она. Но я знал, что такое счастье, знал его переменчивость, и поэтому нарочно взял ведро, будто я вовсе не надеюсь на приезд, а иду просто за водой." Это начало рассказа Юрия Казакова "Осень в дубовых лесах". Начав его цитировать, трудно остановиться. Лермонтов когда-то обмолвился, что даже просто переписывать стихи Пушкина от руки - счастье. Такое же счастье переписывать строчки Юрия Казакова. Нужно сказать,что, говоря о его рассказах, трудно избежать многократного повторения этого слова "счастье", хотя судьба автора скорее трагична.
..Но вот осенняя ночь вдвоем с любимой в одиноком домике в пустом осеннем лесу. И есть от чего расхохотаться на минутку расщедрившемуся могучему Мефистофелю: "Погляди, погляди, разиня-Фауст, не лучше ли это, чем ты воображал себе в своих убогих фантазиях:
"У нее всегда был сиплый,низкий голос, и вообще она была жесткая и сильная, и я долго не любил в ней этого. Потому что я любил в женщинах нежность. Но сейчас, здесь, на берегу реки, ночью, когда мы шли друг за другом к дому, после стольких дней злости, разлуки, писем и странных угрожающих снов, ее голос, и крепкое тело, и шершавые руки, ее северный выговор были как дыхание нездешней птицы - дикой, сероперой, отставшей от своей стаи. Она была поморкой, она даже родилась в море, на мотоботе, летом в золотую ночь."
Есть одна вещь, в которой с Юрием Казаковым не может сравниться никто: это описание таких счастливых мгновений. Их много в его рассказах.
*******************************
Булат Окуджава
1
Две тысячи лет назад Иисус Христос накормил пятью хлебами огромную массу народа.
Сегодня летающие тарелки - привычная деталь городского пейзажа.
...А все-таки счастливые чудеса случаются с нами крайне редко.
Если вы, многоопытный читатель, давний и закоренелый пессимист, уверенный,что жизнь – только цепь неизбежных разочарований, постарайтесь достать где-то книгу его стихотворений, откройте ее наугад и запомните хоть какие-нибудь из напечатанных там сухих, ничего не говорящих вам строк. Однажды они очнутся в вашей душе, вы услышите их райскую музыку и увидите небо в алмазах.
2
Сегодня, в конце двадцатого века, после крушения стольких мифов, что устояло и еще способно вынести пристальный взгляд скептически прищурившегося времени? Несомненность счастливой поэтической строки, несомненность музыкальной гармонии, несомненность нескольких состоявшихся судеб. Тех, кто, явившись на свет нашими современниками, останутся современниками будущих поколений. Особое место в этом ряду занимает Булат Окуджава. Прожив эпоху, которой, по выражению Ахматовой, "не было равных" , он измерил ее глубиною своей души. Его стихи, в которых совсем не случайно так часто повторяется слово "цена", упорно, последовательно, вновь и вновь всматриваются в смысл, значение и стоимость, в которую обошлись человеку великие и страшные события, выпавшие на долю его поколения. Несомненная божественность этой души не позволяет пройти мимо оценки ею исторического опыта.
********************************
Новелла Матвеева
Есть в русской поэзии один уникальный голос, один нежный утренний звук, прямо оттуда, из раннего детства, когда по улицам ходят не люди, а их небесные двойники и убогие домишки провинциального города похожи на сказочные дворцы. Этими сокровищами владел в свое время каждый, а рассказать, что это такое не смог никто: к тому времени, когда детский лепет сменяется у человека внятной речью, от хрустального образа мира в его душе остаются лишь мелкие осколки. И не увидеть бы его больше никогда, если б не этот голос, не эти стихи. Лишь там все блещет и блещет даль, "где гривы львов, как парики у королей" и "каждую ночь, горя не зная, всходит луна, как заводная", чтобы считать волны в бархатном южном море и, видимо, вправду "на ней кто-то бывает: то зажигает ее, то задувает". И весенний дождик "вдоль панели, вдоль панели, по узкой улице, по площади ночной" льет и льет и нельзя оторвать взгляда от его струй.
Весенний дождик вдоль панели, вдоль панели,
по узкой улице, по площади ночной
Весенний дождик! Ты не падай! Ты помедли!
А ты помедли между тучами и мной.
Ты задеpжись на этих зонтиках и шляпах, -
своих доpожных впечатлений не пpолей,
ты подаpи мне той пустыни гоpький запах,
где гpивы львов, как паpики у коpолей.
Пpостоволосая, pастpепанная бpедит
пустыня древняя и ждет себе гpозы,
ей нагадали, будто кто-то к ней пpиедет
суpовых кактусов кpестовые тузы.
Но только я туда пpиду, пpиду и лягу
у кpая вечности, у солнечных часов,-
легко и pадостно, как буква на бумагу,
и незаметно, как песчинка на песок.
**********************************
Бархатный сезон социализма
..А все-таки какое счастливое это было время - бархатный сезон социализма. Незлобивый диктатор лениво, только по обязанности бубнит очередной никому не нужный доклад. Разомлевший палач дремлет в укромном уголке. Надо всею страной тихий, безмятежный и почти бескровный полдень. Летят по небу дивные облака фасона шестидесятых. Навсегда останутся золотые сны, которые успели присниться поэтам в минуту райского затишья. Сны о том, как сошло однажды небо в квартиры, в улицы, в вокзалы, в толчею, в давку. И перемешались людские дыханья, и перепутались людские пути, и слились разные дороги в одну общую судьбу. И такой заманчивый свет разлился вокруг, что сам принц Гамлет, гордый и насмешливый, не выдержал: надел демократического покроя пиджак, шагнул и влился в московскую толпу.
И произнесла тогда Белла Ахмадулина:
И не надо мне лишней удачи,
слава Богу не выпало мне
быть заслуженней или богаче
всех соседей моих по земле.
Плоть от плоти сограждан усталых
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою,
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними как слово и слово
на моем и на их языке.
И сказал Булат Окуджава :
"Я к ним прикасался плечами…"
И зазвучала в домах гитара. И поплыли дома, как пароходы, в счастливую даль.
...А сегодня в далеком от Москвы Чернигове поют чудесные его "Горожане" "и нет усталых и больных и виноватых нет" и всего того грустного, что легло между людьми и странами тоже как будто нет.
1998
********************************************
Предисловие к отсутствующей книге
Кажется, повесть эта очень давно не переиздавалась. Впрочем, может я и ошибаюсь: мы теперь прочно отрезаны от столиц нового зарубежья... Когда-то она меня поразила. Сегодня так, безо всякой причины, вспомнилась. И вдруг само собой сочинилось какое-то непрошенное предисловие.
... И вот лежит оно передо мной: предисловие к книге, которую и не думают издавать. Предисловие, которое никто мне не заказывал. И куда прикажете девать этот небесный подарок?
Думал, думал и решил: предложу-ка я эти строки на ваш суд, мой уважаемый читатель.
А что мне остается?
.................................................
Вот и кончается двадцатый век.
Проблемы, проблемы...
Кто знает, что выберет новое поколение: "пепси" или "херши"? Все зыбко, все неопределенно. Только и остается маленькому человеку, что брюзжать, да ворчать, да поругивать власти.
Есть ли перспектива?
Вглядываясь в лица молодых, трудно отыскать в них даже искорку того огня, который одушевлял когда-то их ровесников. Невозможно поверить, что кто-то из них напишет что-либо, вроде:
Есть в наших днях такая точность,
что мальчики иных веков
наверно будут плакать ночью
о времени большевиков.
и, написавши, пойдет умирать с улыбкой на устах за розовые фантазии какого-нибудь мечтательного маршала. Не те ребята! Без гигантской предварительной работы ничего такого от них не добьешься. И не маршал тут нужен с наивными глазами небесного ангела, а железный генералиссимус, способный...
Ну да Бог с ним, с этим маршалом, дьявол с ним, с этим генералиссимусом. О времени большевиков плакать не стоит. А вот об этих мальчиках, которых они почти поголовно распяли. Об этих и в дьявольском обольщении не утративших чистоты душах... Можно ли забыть тот необыкновенный свет, который немногие уцелевшие, возмужав и прозрев, подарили миру? Дождешься ли подобного от нынешних? Пока что-то не видно...
"До свидания,мальчики", - строчка одного из них, Булата Окуджавы, стала названием книжки другого, Бориса Балтера.
…Воспоминания о довоенном детстве, пронзительный памятник этому поколению.
1998
************************************
О пронырливых шестидесятниках
и скромном современном критике
Недавно с большим интересом прочел в "ЛГ"статью Александра Михайлова: "Мода на "старых русских"". Далеко не все новости российской словесности докатываются до нашей провинции, и весьма любопытно бывает узнавать от сведущих людей, что же нынче происходит в великой русской литературе. Михайлов же сообщает сведения прямо-таки удивительные. Вот что он говорит: "В прошедшем литературном сезоне герой художественного произведения, похоже, окончательно слился с образом автора. Дело шло к этому уже давно".
Вот это событие! Жаль, что Лев Толстой не дожил. Кто знает, не слился бы он сегодня со своей Анной Карениной? Знаменательный сезон, ничего не скажешь. Грустно только, что мы так оторваны от мест этих эпохальных свершений.
А вот еще новость: "Самым изысканным и модным писателем прошедшего сезона я склонен считать Анатолия Гаврилова."
Вот и это прошло мимо нас... Не прочли мы "самого изысканного и модного". Кстати, хочется спросить: не был ли уважаемый критик раньше обозревателем какого-нибудь журнала мод? Редко приходится сталкиваться с таким оригинальным "сезонным" подходом к явлениям искусства.
Дальше совсем уж чудеса: "Тот или иной писатель вдруг, неизвестно почему, входит в фавор, превращаясь из никому не нужного графомана, скребущего пером по бумаге в своем одиноком углу, в вожделенный объект всех пресловутых СМИ. Глядь - и он уже уверен в себе, и одет, "как Гарри Купер", и интервью дает доверительным таким голосом, и лицо его, ставшее как бы значительным, украшает всяческие обложки."
Вот начал цитировать и не могу остановиться. Лермонтов когда-то обмолвился, что даже просто переписывать стихи Александра Сергеевича Пушкина от руки - счастье. Почти такое же счастье для меня переписывать строки Александра Михайлова. Поэтому продолжаю.
"Что скрывать: это ли не заветная думка всякого пишущего? Ну кто из литераторов, если по правде, отказался бы повторить успех "бешеного" Доценко или "следователя" Марининой, заваливших своими романами все окрестные книжные лотки?"
Какая искренность, какой слог, как чувствуется за этими словами человек большой - извините за старомодное выражение - души!
И не только за этими:
"...И было бы удивительно, если бы... известный борец со всяческим официозом и легальными
структурами, поныне кишащими пронырливыми шестидесятниками..."
Но,довольно. Нельзя же, в самом деле, переписывать всю статью целиком (хотя, по правде говоря, как бы хотелось!) Останавливаюсь и вглядываюсь в это сразу "ставшее как бы значительным" для меня лицо прежде неведомого критика, лицо, на котором ясно угадываются следы неостывшего вдохновения. И вдруг пронзительно осознаю: ни одной строчки, вышедшей из-под этого пера, я уже пропустить не смогу. Чего бы мне это ни стоило!
1998
********************************
Один совет начинающему гению
(нравоучительный трактат)
шутка
Посвящается молодым питомцам ч-го литобъединения при газете «Г»
Представьте себе картину: вы написали стихотворение, а кто-то бродит день напролет под его обаянием. Оно, как наркотик, растворилось в крови, и никому не слышная музыка, словно облако, окутывает его. Это музыка ваших строф, магия слов, сорвавшихся когда-то с ваших губ. Там, за словами, мерцает прекрасный и таинственный силуэт вашей души. Вечером он засыпает с ощущением чего-то светлого. Утром просыпается и это все еще с ним. Замечательно, не правда ли? Многим совсем неплохим поэтам так и не удалось за всю жизнь написать стихотворения, способного произвести на кого-нибудь такое впечатление. А всех, кому посчастливилось это сделать, мы знаем по именам. Нужно быть благодарными небесам, что творчество их доступно нам в оригинале. Перевести поэзию с языка на язык трудно, а перевести так, чтобы не утратить чего-то самого важного, того, что производит впечатление, подобное описанному, вообще невозможно. Наивно думать, что, не зная в совершенстве французского, кому-нибудь будет дано прикоснуться к сокровенным тайнам поэзии Верлена и Рембо. И очень глупо было бы отворачиваться от одной из самых богатых в мире русской литературы, навiть якщо самi ми пишемо украiнською мовою. Сознание причастности к мировой культуре - счастливое чувство, но оно бывает обманчиво. Обладание какой-то совокупностью сведений о замечательных людях не есть еще понимание этих людей. Не вглядываясь в их судьбы, не вслушиваясь в их строки, нельзя почувствовать божественную суть их души, невозможно услышать ту музыку, которой они продиктованы. Без этого занятие литературой превращается в накопление никому не нужных сведений и дурацких анекдотов о знаменитых лицах. Без этого даже знание литературных направлений и сущности выразительных средств, ими используемых, не поможет никому не только создать что-то свое, равноценное, но и понять чужое. Без этого только и останется человеку единственное счастье - умение пускать пыль в глаза неискушенной публике, поражая ее видимостью своей богатой эрудиции. Людям же любящим и понимающим литературу такой господин будет скучен.
Но вернусь к тому, с чего начал. Конечно, не многим пишущим удастся произвести на свет дивные строки и пополнить собою недлинный список великих имен. Вряд ли сумеете это сделать и вы. Впрочем,кто знает. Ведь и они, великие, когда-то учились писать свои будущие шедевры и учились прежде всего друг у друга. Пушкин и Тютчев невозможны были бы без Державина, Ахматова без Анненского. Когда бы не вглядывались они в судьбы своих предшественников, не вслушивались в их строки, не пытались понять мысли, за ними стоящие, вряд ли бы и у них получилось что-то замечательное. Талант не вырастает на голом месте.
**********************************
Рассказик Юрия Нагибина
Есть короткий рассказик Юрия Нагибина, напечатанный когда-то в журнале "Юность", N4, за 1988 год. Называется он "Страдания ценсора Красовского". В основе сюжета лежит одно в общем-то пустячное происшествие, случившееся почти двести лет назад: жил себе человек да вдруг и обгадился. Не подумайте, что в каком-то переносном смысле обгадился, а в самом прямом. Проснулся утром в своей постели по уши в дерьме. И стоило ли бы об этом вспоминать, если бы не одно обстоятельство...
Но сначала нужно сказать несколько слов о герое рассказа. Как явствует из названия, служил он по цензурному ведомству. Популярные и читаемые в то время авторы: Пушкин, Баратынский, Тютчев часто имели в его лице своего первого читателя. Вряд ли это доставляло им большое счастье, да и нашему цензору ни одна их строка не принесла ни разу ни отрады, ни наслаждения. Личность это была весьма серая. Попросту говоря, грубый чурбан. Хам и невежда, душитель литературы. И вдруг он прозрел. Предшествовали этому почти две недели страданий. Что-то случилось с его желудком, и больному никак не удавалось сделать то, что само собой совершилось во сне в ночь перед вышеупомянутым событием. Когда мученик проснулся и понял, что произошло, он испытал необыкновенное облегчение и радость. И тут - о чудо! - до него впервые дошло слово поэта... Крылатая пушкинская строфа всколыхнула и понесла освобожденную душу. И от избытка счастья он запел.
...Представьте себе эту панораму: лежит человек по уши в собственном дерьме и напевает:
Душе настало пробужденье
и для нее воскресли вновь
и божество и вдохновенье
и жизнь и слезы и любовь.
Замечательная картина,не правда ли? Немножко есть в ней даже что-то символическое.Что-то от некоторых звездных минут нашего собственного существования... Да, искусство способно облагородить и самые казалось бы чуждые ему умы, как это случилось с однажды увидевшим свет немолодым героем рассказа. Сам Пушкин мерещится ему, сам Пушкин, из давнего врага превратившийся в сподвижника, когда этот отныне тонкий ценитель муз, чувствуя прилив необычайного вдохновения... принимается вновь за свое прежнее весьма малопочтенное занятие. И в этом тоже есть что-то символическое.
Такова вкратце канва рассказа. Жаль, что нельзя было переписать его здесь целиком - он выдерживает сравнение с самыми высокими вершинами русской литературы.
****************************
Заседания литературной студии, которую я некоторое время посещал, обычно проводили вместе два человека. Они являлись родственниками: дядя и племянник. Дядя почти никогда не открывал рта, и присутствие его было не очень понятно. У меня есть подозрение.......................................
Место действия : рай, седьмое небо, шестой этаж, комната №665
В президиуме Бог Отец, Бог сын. Третий стул пустует. Это место Святого Духа.
В комнате находятся пять или шесть архангелов, двадцать ангелов и около тысячи младенцев с крылышками. Несколько в отдалении фигурка, напоминающая дьявола.
Бог Отец на протяжении всего действия дремлет, изредка просыпаясь и бросая загадочный взгляд на очередного выступающего.
Бог Сын: Итак, начнем.
Голос с места: А почему Святого Духа нет?
Бог Сын: Святой Дух вышел. Его временно замещает Адам Люциферович (указывает на фигуру, похожую на дьявола).
В это время дверь в комнату открывается и входит невысокий курчавый человек с бакенбардами. Войдя, он оглядывает комнату и восклицает: «Здравствуй, племя молодое, незнакомое!»
Бог Сын: Вы новенький?
Курчавый: Да.
Бог Сын вынимает блокнот: Назовите, пожалуйста, свое имя.
Курчавый: Пушкин Александр Сергеевич.
Бог Сын записывает, повторяя: «Пушкин Александр» (пауза): Извините, как Ваше отчество, не расслышал?
Пушкин: Сергеевич.
Бог Сын (записывает): Хорошо, садитесь.
Бог Сын:Итак, начнем. Сегодняшнее заседание нашей райской литературной студии не совсем обычное. Среди нас сегодня присутствует гений. Да-да, настоящий гений! Беру на себя смелость заявить это с полной ответственностью.
Бог Сын кивает одному из младенцев : Ерофей, встань, покажись публике!
Ерофей, румяный от счастья, поднимается со стула, преданно глядя на Бога Сына.
Бог Сын, указывая на Ерофея: Все мы давно знаем этого человека, он старый член нашего райского литературного объединения «Седьмое небо». Мы знаем его как писателя способного, автора небольших талантливых рассказов. До вчерашнего дня так думал и я. Но буквально накануне нынешнего заседания я прочел его новый рассказ и понял : передо мной проза гения! Сейчас вы его услышите и, думаю, согласитесь со мной.
Бог Сын кивает Ерофею : Читай,Ерофей.
Ерофей встает и читает : Дорога. Над дорогой небо. По бокам дороги - поля, леса, реки. На дороге человек. Куда идет человек? Откуда идет человек? Куда направляется этот пешеход на своем богатырском коне? На чью башку обрушится эта гигантская дубина, что висит у него за поясом? Гордость за человека охватывает меня, когда я гляжу на этого человека. Гордость за моего соотечественника. Какой здоровый чувак! Какая большая дубина! Широка стана моя родная, много в ней лесов, полей и рек. Много в ней деревьев – кленов, вязов, берез, а особенно дубов, огромных ветвистых дубов! Много в ней великанов, подобых тому, что шагает сейчас по дороге на своем богатырском коне. Вот остановился он перед дорожным указателем, склонил свою богатырскую голову и размышляет. «Налево пойдешь – башку потеряешь… Направо пойдешь»... А, была не была. Айда налево!
Бог Сын с восторгом : Гениально!
Обращаясь к аудитории : вы чувствуете, как это гениально? Вообразите себе, что он свернул бы направо – какая получилась бы банальность! Так оно обычно и бывает у всех художников средней руки, печатающихся в наших райских журналах. Если бы он пошел прямо, это, конечно, было бы намного оригинальнее. Но налево – это гениально! Этот путь, это движение человека – это, конечно, метафора. Это художественный образ, отображающий течение нашей жизни. А развилка дорог – удивительно найденный символ многочисленных коварных искушений, которыми испытывает нас судьба. Ерофей, ты дал ответ на вопрос, который тысячи лет ставило перед собою человечество! На вопрос этот пытались ответить Плиний Старший и Плиний Младший, Фридрих Шиллер и Генри Миллер, Робеспьер и Пьер Безухов, Наполеон и Пигмалион. Это вечный вопрос : как не ошибиться, как сделать правильный выбор между добром и злом.
Девушка с места : О благодарю тебя, Ерофей, за то, что ты есть, что ты не мой сон, а существуешь наяву!
Бог Сын : Гордись, Ерофей! Анна не простая девушка. Несмотря на свою молодость, она уже печаталась во многих райских журналах. Похвала ее дорогого стоит!
Бог Сын продолжает : И заметьте, с какой простотой написан этот рассказ, содержащий такую глубокую, гениальную мысль!
Цитирует: «Дорога. Над дорогой небо. По бокам дороги - поля»...
О такой простоте мечтали Толстой и Чехов, Бунин и Пастернак, Помните?
Цитирует: «Нельзя не впасть к концу,как в ересь,в неслыханную простоту»...
Бог Сын продолжает : Но близок был к такой вот безыскусной речи, способной обнажать самую суть вещей только один гений, перед мудростью которого меркнет мудрость всех остальных великих гениев. Вы поняли, конечно, что я говорю о том, кого я чаще всего цитирую на наших литературных заседаниях, о вожде и учителе всех народов, Иосифе Виссарионовиче Сталине. Как он удивительно умел формулировать! (цитирует) : «У нас осталась всего одна, зато чрезвычайно тяжелая проблема : живые люди. Будем решать».
Мы недавно говорили с моим близким другом, Адамом Люциферовичем, об этом великом человеке. Какое-нибудь из ближайших наших заседаний мы обязательно посвятим его творчеству. Адам Люциферович является одним из крупнейших в мире знатоков и ценителей трудов Иосифа Виссарионовича.
Бог Сын : Ты согласен, Адам?
Адам Люциферович благосклонно кивает.
Бог Сын Ерофею : садись, Ерофей, молодец!
Кто там у нас дальше? Ты, Тимофей?
Младенец Тимофей вынимает соску изо рта и предупреждает : «Для правильного понимания моего творчества нужно иметь специальную литературную подготовку». Затем начинает читать.
Тимофей читает : Буря. Вспышки молний. Гром гремит, земля трясется. Священник в рясе верхом на огромной белой курице несется по двору.
(В этом месте Бог Сын, сделав над собой небольшое усилие, невольно расхохотался).
Бог Сын : Изумительно! Мне это напоминает сцену из «Короля Лира». Пустыня. Буря. Несчастный одинокий король. И обратите внимание, какой по-настоящему шекспировский юмор в этом рассказе Тимофея. Помните монологи шута из «Лира»? Даже я в одном месте не выдержал и расхохотался.(С важностью) : Хоть мне, Богу Сыну, смеяться здесь по рангу и не положено».
Бог Сын Тимофею : Спасибо, Тимофей. Продолжение прочтешь на следующем заседании.
(Обращаясь к аудитории) : Для тех, кто присутствует на наших заседаниях в первый раз,сообщаю : заседания нашей студии изящной райской словесности проводятся раз в тысячелетие, каждую 1127 его среду. Не перепутайте: точно в 1127 среду. Я специально выбрал это круглое число, чтобы проще было запомнить
Бог Сын : Послушаем теперь наших новичков. (Обращается к Пушкину) : Начнем с Вас Александр… Александр (напрягается, вспоминая. Пушкин подсказывает : Сергеевич).
Бог Сын : Да, спасибо, я еще нетвердо помню Ваше имя : Вы ведь у нас новенький. Ну, прочтите что-нибудь.
Пушкин читает : «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог».
(Читает довольно долго. Аудитория устает, зевает, в разных концах зала начинаются перешептывания, смешки. Наконец, когда читающий делает небольшую паузу, Бог Сын, сделав вид, что принял заминку за окончание чтения, прерывает его.
Бог Сын : Ну что ж, неплохо, совсем неплохо. Чувствуется, что Вы не графоман. Графомания, это когда человек пишет то, чего он не ощущает. Среди авторов нашей студии таких, к счастью, нет. Слова у Вас ложаться гладко, фразы вытекают одна из другой. Видно, что у Вас есть способности. Вот походите на нашу студию и, может, выйдет из Вас второй Ерофей.
(При этих словах Бога Сына Ерофей, щеки которого опять разрумянились от счастья, скромно опускает глаза, а Пушкин неожиданно начинает рыдать).
Пушкин сквозь рыдания бормочет, обращаясь к Богу Сыну : Нет, путь к совершенству долог и тяжел, Господи. Не стать мне вторым Ерофеем, никогда не стать!
Бог Сын утешает : Ну, не отчаивайтесь! Жаль, что Вы не пишете на украинском языке, а то показали б мы какие-нибудь из Ваших стишков композитору Збанацкому, он написал бы к ним музыку, и, может статься, прославились бы Вы своей песней на весь рай, то есть, я хотел сказать, на весь наш райский район, разумеется.
Пушкин с надеждой : А на русские стихи этот выдающийся композитор не мог бы написать музыку?
Бог Сын : Нет, он с 1991 года русский язык вообще забыл. Ни одного слова не понимает.
Бог Сын продолжает : А в поэме Вашей, как там ее? (Пушкин подсказывает), ах, да, «Евгений Онегин», я запамятовал, в поэме Вашей есть длинноты, не мешало бы придать ей большую динамику – все-таки не в девятнадцатом веке живем, публика у нас разборчивая, много всяких стишков слыхала, публика такая, что другой подобной в мире не найти, это многие известные люди признают, и публика эта, как видите, зевает сейчас, прослушав Вашу поэму. Нет, длинноты обязательно нужно убрать.
(Великодушно) : я сам над нею поработаю, я буду Вашим редактором.
Пушкин грустно : Спасибо, у меня уже был один личный редактор (вздыхает), поэтому-то я сейчас здесь, с вами.
Бог Сын: Кто он?
Пушкин: Николаем его звали, Николаем Павловичем. Романов Николай Павлович, может слыхали?
Бог Сын задумчиво : нет,что-то не припоминаю. У нас в студии он по-моему не появлялся. Не знаю, чем он Вас так обидел. Может, он вообще плохо в поэзии разбирался? Ну да мы здесь люди квалифицированные : я, например, имею высшее филологическое образование, сотрудничаю на райском радио и в столичном журнале. Не волнуйтесь, с нами не пропадете! Как только я доработаю и отредактирую Вашего «Евгения» э-э-э (вспоминает. Пушкин подсказывает), да-да, «Онегина», спасибо, как только я его отредактирую, исправлю и уберу все длинноты, мы отдадим его в корюковский «Попрыгунчик», есть у нас здесь такой отличный местный журнал. Специально для начинающих.
Пушкин, рыдая : О если б все люди, Господи, так чувствовали силу гармонии, о если бы все они обладали таким же пониманием прекрасного, как ты!
(Грустно): Но нет. Тогда б не мог и мир существовать ; никто б не стал заботиться о нуждах низкой жизни ; все предались бы вольному искусству. Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой, единого прекрасного жрецов.
Занавес медленно опускается. Бог Сын болтает ножками, свесив их с облака, Адам Люциферович улыбается, Бог Отец, пробудившись, гневно смотрит вслед кому-то. Не поздоровится, видно, несчастному. Не завидую я ему!
************************
А не лучше ли?..
...Пока нос майора Ковалева примеряет освободившийся трон бывшей советской республики. Пока коммунисты жаждут реванша, а их ослепительный идеал с убойной силой тысячи Хиросим грозит опять расцвести над Россией. Пока журналисты обсуждают вопрос,спасет ли страну новый харизматический компромисс между умом и глупостью. Пока симпатичный паренек во дворе осваивает приемы каратэ, чтобы при удобном случае продемонстрировать вам свое искусство. Пока ваша жена несет выкидывать из квартиры вышедшие из моды книги. Пока святой энтузиаст вручает кому-то брошюрку с путями к спасению, похожими на обкатанные туристские маршруты... Мой друг, мой многострадальный эсэнгешный соотечественник! Забудем все! Все как-нибудь, когда-нибудь разрешится, устроится. А сегодня... Посмотри, сколько красоты в отчаянном блеске гибнущего августа.Какое небо, земля, трава, деревья, цветы! И - море. Море, которого никогда здесь не было! Плещет и резвится молодой дельфин. Один только шепот губ повелел ему явиться из небытия, слово божественного мальчика, неотвязный волшебный звук тихого заклинания. Бесконечный, вечный земной простор. Доверимся ему. Послушаемся небесного совета:
Ни о чем не нужно говорить,
ничему не следует учить.
И печальна так и хороша
темная звериная душа.
Ничему не хочет научить,
не умеет вовсе говорить,
и плывет дельфином молодым
по седым пучинам мировым.
О.Мандельштам*
*Прим. Стихотворение написано 17-летним О.Мандельштамом
98