Конец мая. Совсем уже летнее солнце, вскарабкавшись на небосвод, палил оттуда во всю свою исполинскую мощь. Раствор сох на глазах. И поэтому подсобницам каменщиков то и дело приходилось бегать за водой, чтобы размешивать раствор.
Семнадцать башенных кранов, чем-то напоминающих аистов на болоте, клевались вокруг огромного котлована, в глубине которого уже вырисовывались подвал и первые этажи будущего здания.
Вот один из кранов-аистов застыл с добычей в клюве, как бы раздумывая, что с ним делать: «Съесть или отложить впрок?» Но откуда-то сверху донеслось команда:
- Майна, помалу!
И плита перекрытия, описав кривую, легла на один из проемов, тем самым, завершив монтаж первого этажа.
Внизу, откуда должна была вырасти лифтовая шахта, копошилась бригада каменщиков.
-Ты, дура вербованная! Долго еще будешь мне мозги компостировать? Давай раствор! - кричал Виктор Малявкин на свою подсобницу, швырнув в сердцах на кладку мастерок.
- Да катись ты, Чешуя, со своим раствором, знаешь куда? Вот где она у меня сидит, отвечала ему Вероника Красоперова, показывая обтрепанной рукавицей выше своей головы, с довольно – таки красивой прической.
- Не хочешь работать? Тогда иди, скажи «бугру» и вали отсюда, пока жива. Хватит тут ля-ля травить!
- Да глохни ты, Чешуя. Кому ты нужен? Тоже мне передовик выискался, - смеялась она, устраиваясь рядом с толстушкой Валей на большом белом пенопласте. Валя же отковырнула два белых шарика из пенопласта, и зажав между двумя пальцами «выстрельнула» в сторону Малявкина:
- Ты Витек, не горюй. Найдем мы тебе бабу с коровой.
- Ну что, опять поцапались? – ввязался в перебранку бригадир Николай Кузьмич, пытаясь разрядить натянутую атмосферу вверенного ему коллектива.
- Кузьмич, убери ты ее от меня, - распинался Виктор, сгребая остатки раствора со дна металлического ящика. - Доведет она меня! Клянусь, уже седеющей бородой, скину её с лесов.
И резко повернувшись опять начал класть кирпичи.
Долгожданный ветер, прилетев, откуда-то из-за реки, шевельнул полу его робы без рукавов, с надписью на спине «Не стой над душой».
Хотя и не ладили в последнее время Виктор с Вероникой, но в глубине души, у обоих еще теплился остаток чувств четырехлетней давности. Тогда они нравились друг дружке. Чувства были сильнее. Потому - что оба начинали новую жизнь на новом месте.
Вероника Красноперова относилась к той категории людей, которые не имеют определенной цели в жизни. И она жила по принципу сегодняшнего дня. Что будет завтра, ее мало интересовало. По той же причине вышла замуж за водителя с КАМАЗА Григория Красноперова. За человека с широкой натурой. За год совместной жизни она поняла он позер и хапуга, гуляка и пьяница. И они разошлись. Гриша уехал на рыбу, на Дальний восток. А Вера, помаявшись с месяц в заводском общежитии, и почувствовав, что стала сильно выпивать. Решила сменить обстановку. И по договору, как тысячи других перебралась из Набережных Челнов, строить предолимпийскую Москву. Где и встретилась с Виктором Малявкиным.
В свои тридцать два года Виктор Михайлович Малявкин ничего путного не сделал. И поэтому торопился наверстать упущенное - оставить свой след. И не где-нибудь, а в литературе. Которую он считал более доступным из всех искусств: « Не боги горшки обжигают».
И поэтому, бессонными ночами, заперевшись в прокуренной комнате общежития строителей, где он жил, писал свои «труды». Так он отвечал ребятам по общежитию, которые спрашивали из любопытства. И больше для того, чтобы создать себе престиж, в котором так нуждался.
Многие даже здоровались за руку, но кличка Чешуя, кем-то точно брошенная прилипла к нему навсегда. В первое время за ним ходило ряд прозвищ: Арматура, Кочерга, Подтоварник. Но со временем отпали. Так как заимел новую, наиболее точную в определении его внешнего вида. Виктор был худощав, из-за постоянного недосыпания и недоедания, крючковатый нос, синеватые с дымкой глаза всегда смотрели исподлобья отчужденно и грустно. И лишь аккуратно подстриженная тускло - рыжая бородка, придавала его лицу относительные пропорции. Однажды, когда ему в очередной раз отказали в публикации рукописей, он в порыве отчаяния сбрил себе бороду. И взглянув на зеркало, не узнал себя. Чуть не заплакал. Стыдился показываться людям, и целый месяц «бюллетенил», пока не заросла рыжая щетина.
Приезд Малявкина в Москву была таким же нелепым, как и само существование в столице. А все началось из-за письма Виктора четыре года назад Андрею Сдутому, который в то время работал корреспондентом в одной из центральных газет. И в тайне от всех собирался написать книгу. Но не хватало стержня. Скелета, куда можно было бы налепить содержание.
Сдутов, даже и не думал, что письмо Донбасского шахтера, сыграет в его жизни определенную роль. Как всегда в писанине Малявкина ничего сверхъестественного не было. Но в двух последних страницах оказались интересные, еще ни кем не высказанные мысли о произведениях Льва Толстого. Это и послужило творческим толчком.
И теперь Сдутов, не только своей книгой. Но и теплым местом в правлении Союза писателей, был обязан Малявкину. И в благодарность за это Сдутов накатал такое письмо, что Малявкину пришлось, (дабы не прозевать своего Пегаса), сменить радость биения сердца от причастности к нужному делу и уважение товарищей по работе, на жалкое существование в столице.
Виктор понял это, но было поздно. Мосты отступления догорали, синим огнем. А впереди разгоралась еле заметная заря его «пламенного творчества». Но свинцовые тучи непонимания, плотно закрывали его творческий горизонт, оставляя лишь полосу горечи и обид в ожидании долгожданного рассвета.
И поэтому Виктор был не доволен не только всем окружающим и самим собой, но и своей фамилией, и в рукописях всячески изменял ее. Перебрав всех морских и пресноводных, он остановился на псевдониме Карпинский и, кажется, был доволен своим выбором, Карп все же не Малявка.
Обстановка для творчества желала лучшего. Два раза в месяц, лимитчики, так называли строителей живущих по лимитной, временной прописке, закрыв грудью амбразуры управленческих касс, ночами напролет праздновали победу.
Насквозь пропившись, они успокаивались, но ненадолго. Чтобы опять дней через десять, салютовать пустыми бутылками из окон общежития. На радость собутыльников, и горе жителей соседних домов, коменданта общежития и участкового.
Со всех сторон до ушей Малявкина доносилась громоподобная музыка, топот танцующих ног, ругань, хлопанье дверей и звон битой посуды. Все эти звуки проходили через его мозг, оставляя своеобразные отпечатки. И поэтому герои его рассказов были жалкими недоносками, полные скепсиса и пессимизма. Учитывая последнее, его не где не печатали. Несмотря на это, он все же продолжал писать и складывать в тумбочку на радость общежитских тараканов.
- Они еще не доросли до моих произведений, - говорил он соседу по комнате Джафарову, такому же покорителю Москвы как он сам, который сидел на кровати, красными с похмелья глазами. - Меня поймут потомки и воздадут должное.
-Да – уж, потомки отдадут. Но было бы лучше, если бы какой-нибудь современник, отвалил бы трешку до получки. А - то голова раскалывается, как пишут в толстых книгах - точно планета надутая магмой - вот-вот разлетится на мелкие кусочки.
Виктор знал, что Джафаров ничего, кроме расчетного листка не читал со времени приезда в столицу. Но все же промолчал. Лучше с ним не связываться.
Каждый раз, когда Виктор приходил к «шефу», как он называл Сдутова за глаза, наставник всегда чувствовал угрызение совести, хвалил его работы, краснея и стыдясь своих слов:
- Прекрасно! Пиши милок, пиши! Сто страниц и книжка на прилавках.
В жизни Сдутова было две радости: пить кофе, перелистывая рукописи молодых авторов, и по субботам ходить в баню. Что не говори, обстановка и контингент творчески настроенных людей в Садуновских банях, располагали его к отдыху и расслаблению после недельного просиживания писательского стула.
Виктор во всем подрожал своему шефу. И даже где-то перещеголял его. Он не переносил горячего пара. И поэтому раз в месяц после получки устраивал себе праздник, насколько позволяли его финансовые возможности.
Заперевшись в своей комнате, он листал подшивки старых эротических журналов. Через пелену гаванских сигар любовался попками импортных телок. Прихлебывая кофе с коньяком. В такие минуты он чувствовал себя королем. Безденежье, неустроенность жизни не признанность и одиночество все это отходило на задний план. Это первое. И второе - если зимой ходил в кино, а летом целыми днями пропадал на пляже. Раскинув на самом людном месте, свое костлявое тело, из-под темных очков, пялился на оголенные тела молоденьких девушек, с мыслями полными тайных желаний. Но знакомств не заводил. Кроме той последней, когда он встретил Веронику Красноперову.
Но пиком его блаженных чувств было тогда, когда он бродил по городу, затаив в себе чувство не признанного таланта. И это чувство полнее охватывало его тогда, когда к нему обращались прохожие.
Он, гордо и надменно посмотрев с высоты своего великолепного роста, любезно отвечал, думая про себя: « Ну-ну, давайте спрашивайте. Мне не жалко я отвечу. А ведь еще не знаете, что у самого великого писателя Виктора Карпинского!»
Он тешил себя надеждой, что та женщина, которая спрашивала, как пройти на Пушечную улицу, узнает его по его портрету, напечатанному на обложке его будущей книги. Которую непременно будут передавать из рук в руки, и зачитывать до дыр. И она скажет своей подружке: «А ведь я его где-то видела? Постой! А – а, вот где». И расскажет все, как было, добавив какие-нибудь сплетни про него, Виктора Карпинского. Это уж точно, про великих людей всегда говорят сплетни и сочиняют анекдоты».
От этих мысли ему становилось легко и свободно.
Однажды, в один из таких прекрасных дней, он, шурша золотом осенней листвы, шагая вниз по Пушкинскому бульвару, чуть не наступил на рыжего котенка. Он даже вздрогнул от неожиданности. Остановился. Котенок ткнулся об его ноги.
- Потерялся, бедненький…
И он в этом комочке рыжей шерсти увидел самого себя, такого же потерянного в людском мире. Сердце сжалось от жалости к котенку и самому себе. Вот уже три года ему не давали постоянную прописку, мотивируя частыми прогулами и опозданиями. Четвертый год не давали направления в литфакультет МГУ. В строительный институт - пожалуйста, а гуманитарии «ни – ни». Хоть ты вешайся. И он, утерев рукавом предательскую слезу, поднял котенка и пошел к метро.
Все началось с того дня, когда он объявил войну инспектору отдела кадров своего родного строительного управления Маргарите Сомовой, злой одинокой женщине с ребенком. Кстати Сомова воевала не только с ним. Она мстила всем мужикам за своего ухажера Сергея. Который клялся в любви к ней, пока жил у нее и работал на стройке. А как только пошел работать в милицию, он получил комнату и женился на другой. Оставив ее в однокомнатной квартире с двухлетним сыном.
И поэтому, она отыгрывалась на тех, кто устраивался на работу. В каждом из них она видела Сергея, такого же вруна и обольстителя. Если кто приходил к ней с просьбой направить в учебный комбинат для повышения квалификации, или за ходатайством на получение постоянной прописки, она, выпучив свои рыбьи глаза, говорила:
- Не положено. Еще рано. Поработай еще с годик и тогда приходи.
На следующий год была та же картина. И уходили от нее лимитчики, не солоно хлебавши. Затаив в себе злобу, чтобы выплеснуть все это в виде надписей на стенках лифта общежития.
Виктор уже было, собрал и сдал документы для прописки в последнюю инстанцию, отдел кадров треста. Но туда пришло анонимное письмо.
Но аккуратно напечатанное на пишущей машинке, с выпрыгивающей над строчкой буквой «р». И по этому, нетрудно было догадаться о принадлежности этой машинки родному управлению. В письме говорилось, что Виктор Малявкин не достоин прописки в таком городе как Москва, что он плохо работает, прогуливает и появляется на работе в нетрезвом виде.
Когда начальник одела кадров треста, показала ему письмо, Виктор побелел от ярости. Тут же поехал к Сомовой. Застав ее одну в кабинете одну, тут же набросился на нее со словами:
-Это ваша работа? Вы накатали письмо в трест, чтобы мне отказали в прописке? Я знаю, что это вы! Прошу забрать обратно, не то плохо будет! Вас посадят! Завтра приду, ваш кабинет и вскрою себе вены. И вы будете наблюдать, как будет медленно умирать честный труженик, - кричал он, страшно закатив глаза и брызгая слюной.
- Да, да. Хорошо – хорошо, - говорила Сомова, стараясь не смотреть на него. Он был страшен.
Немного успокоившись, Виктор ушел. Сомова не знала о письме ничего. И тут же поехала в трест. А потом с письмом к коменданту общежития, где жил Малявкин. Но автор письма оставался загадкой.
Изрядно вымотавшись, она возвращалась домой. На Переходе метро Кузнецкий мост она встретилась лицом к лицу с Малявкиным и чуть не умерла со страху. И прижавшись спиной к холодному мрамору, она молилась богу.
К этому времени у Виктора уже было настроение. Хорошее не хорошее, но все-таки было. Темнота зрительного зала всегда действовало на него успокаивающе. Тем более шел «Гараж» Эльдара Рязанова.
Фильм понравился Виктору, тем, что он метко бил по недостаткам и проявлениям нашей жизни. Бичевал в хвост и гриву те стороны нашей действительности, о которой привыкли молчать. Думая, что она сама собой отпадет. Она как зараза прочно входила в жизнь и пускала основательные корни. И Виктору пришла идея о культивации этого паразита.
« Вот о чем надо писать» - думал Виктор, спокойно разглядывая испуганное в испаринах лицо Сомовой.
Он повернулся и пошел своей дорогой. Вспоминая, как она, шарахнулась от него. Это его забавляло.
В постоянной прописке Виктору отказали и перепрописали еще на два года.
И опять потянулись дни, серые и очень похожие друг на друга. Но к нему вернулось завидное спокойствие. Случалось так, что бухгалтерия управления, ссылаясь на его прогулы и опоздания, оставляла его совсем без зарплаты. Он даже тут не терял спокойствия. Он был спокоен как никогда, потому – что на его творческом горизонте мелькнула звезда. Он теперь знал о чем, будет писать. Он займется сатирой. И поэтому, оставшись совсем без денег, он не лез в долги. И не ходил на плодовоовощную базу подзаработать. И на обратном пути, что-нибудь прихватить из овощей и фруктов. Нет. Он не собирал бутылки, как это делали другие. Нет. Он делал просто и главное быстро. Заходил в универсам, и как бы случайно ронял булочку у хлебного отдела. Теперь все равно его на прилавок не положишь? Он спокойно обтирал его платочком и ел. Потом у молочного отдела выбирал самый худой пакет и выпивал. Иногда заглядывал и в колбасный отдел. И уходил через выход без покупок, подняв руки вверх и весело шевеля пальцами, ощущая в желудке приятную тяжесть. И так до аванса. Гастрономов было много, и не кто не замечал. А если и замечали, то всерьез не воспринимали: «Всякие бывают люди».
Но Виктор себя не считал помешанным. Дураки всегда доказывают, что они умные. Виктор же, говорил, что он с придурью.
Случалось так, что он выбивался из колеи, и надолго. Начитавшись медицинской литературы, он мог симулировать любую болезнь на нервной почве. Психиатры определяли в нем депрессию и отправляли на трехмесячное лечение.
В больнице, среди параноиков и шизиков Виктор чувствовал себя хорошо. Ни о чем не надо было думать: «Хочешь, песни пой - хочешь, спать ложись». Трехразовая кормежка - не жизнь, а малина.
А через три месяца бухгалтерия отсчитает ему по больничному листку, кругленькую сумму. Которого хватало погулять и даже сходить с кем-нибудь в ресторан. Так для разнообразия. Но в последнее время перестали ему нравиться рестораны. То ли потому, что душа требовала тишины, то ли потому, что уходило уйма денег.
Выписавшись и немного отойдя от уколов и таблеток, которыми там его пичкали, он начинал работать с новой силой и даже с энтузиазмом. Но не надолго.
И все же вне стройки он чувствовал себя более свободным. Те восемь часов проведенные на работе были сплошным мучением. И любо дорого было смотреть на него со стороны. Когда он, скинув робу, надевал свои отечественные джинсы, красную рубаху, вельветовые штиблеты и кондылябил к автобусной остановке. Он весь преображался, подтягивался и казался еще выше. Движения становились уверенными. В глазах появлялся блеск.
Но все-таки настоящей радостью было для него когда, наконец-то, дали ему постоянную прописку. Он на следующий же день написал заявление на увольнение. И уволившись, устроился дворником в ЖЭК.
Раннее летнее утро. Город, проснувшись и потягиваясь белыми столбами дыма из далеких заводских труб, зевая клаксонами первых машин, начинал свой трудовой день. А у Виктора Малявкина, теперь прозванного дворовыми мальчишками «Метлой», уже заканчивался. Последний взмах метлой и участок чист.
После работы, отдыхая на скамейке, он всегда выкуривал сигарету. И выпивая бутылочку кефира с булочкой кормил голубей. А из окна первого этажа, встав на каретку пишущей машинки «Ремингтон», следил за всем этим рыжий кот. И вот он, увлекшись голубями, случайно нажал лапой одну из клавиш и, испугавшись шума поехавшей каретки, отпрянул от окна.
Виктор улыбнулся, встал и пошел в подвал запирать свой инвентарь. Впереди был длинный день.