Это было, кажется, во вторник или в прошлом году во время празднования дня освобождения Сахары от пакистанских курильщиков, когда город сотрясался от Марсельезы. Тогда, прогуливаясь по набережной Сены, я увидел маленького зеленого человека. На нем была соломенная шляпка, в руках удочка. Рядом с ним стояло старое радио. Знаете, такое, где внутри для чего-то хранят шесть больших окислившихся батареек, которые можно было бы ложить на могилу вместо памятника, если бы каждый был обязан хоронить свое детство. Из радио доносился звонкий женский голос. Пожалуй, ему не хватало тишины, как не хватает ветра для того, чтобы раздуть угасающее пламя. Ему место в сознании какого-нибудь гения, поселившегося на Пер-Лашез, и время – ранее спокойное утро ноябрьского понедельника, хотя время уже и не никакого имеет значения, как и все остальное, кроме безмолвия и памяти.
Между тем, удочка в руках зеленого человечка вздрогнула. Он радостно вскинул ее, и из воды показался еще один зеленый человечек. Затем еще один. И еще. Все они, оказавшись в чужое среде, начинали растворяться в городской жаре, расплывались кругами по воздуху. Черты их лица закручивались в непонятные спирали, говоря о том, что пространство и время не имеют направления. Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого.
Когда я открыл глаза, то увидел вокруг себя только холмы и тяжелые серые облака над ними. Бесконечные зеленые холмы окружали со всех сторон. Кроме холмов еще было опустошение, но не внутри – снаружи. Необходимо было улыбнуться, чтоб подтвердить непобедимость и огонь, даже здесь.