История первая. Одноклеточные.
Давным-давно. Где-то в просторах мирового океана: она, изящно двигая ложноножками; он, подгребая к ней рывками.
– Простите, мы разве не знакомы? Просто у меня ощущение, будто я знаю вас тысячу лет!
– Прям-таки тысячу? – кокетливо мерцает она сократительной вакуолью.
– А может даже и две!.. Так как же вас звать, прелестница?
– А вы угадайте.
– Это непременно что-нибудь на «а»! Что-то нежное и аппетитное. Такое ам-ам... амёбное!
– Ух, какой догадливый!
– Позвольте представиться: Эвглен Зелёный – класс жгутиковых! Впрочем, полагаю, это и так заметно?
– Ещё бы! Виляете и виляете...
– Это потому, что вы сразили меня наповал!
– Так уж и наповал? – довольно побулькивает она цитоплазмой.
– Клянусь ядром, таких ложноножек в жизни своей не видал!
– Да вы, поди, всем такое говорите?
– Чтоб мне век фотосинтеза не видать! Чтоб у меня хлоропласты слиплись!
– Ух, какой!
– Да, я такой! – прижимается к ней мембраной.
– Знаю я вас! – игриво отталкивает она его ложноножкой. – Задурите доверчивое одноклеточное, а потом фьють хвостиком – только вас и видели.
– Это не про меня! – энергично поигрывает он жгутиком. – Я, если что, и хлорофиллом поделиться могу.
– А зачем мне ваш хлорофилл? Я фагоцит!
– Ну, так я и это могу... – прижимается он и пульсирует. – Давайте же делиться, о соблазнительная!
– Все вот так говорят, а потом пухни тут, как дура, а вы фьють и...
– Это не про меня! Я от вас никогда не фьють! Амёбушка моя ненаглядная... Ядрышко моё неделимое...
– Ой, ой... – мякнет она, – мы одноклеточные такие доверчивые, такие доверчивые...
– А хотите я вас многоклеточной сделаю?
– Как это? – изумлённо хлопает она вакуолью.
– А вот так! – прижимается он плотнее. – Вы такого митоза в жизни своей не видели!
– Ой ли?
– Ой, люли-люли-люли!
История вторая. Головоногие и Членистоногие.
Очень давно, где-то на отмели. Фешенебельная двухстворчатая раковина в самом центре кораллового рифа, из неё доносится приятный тенорок:
– До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до-о-о-о...
На пороге раковины мнётся рачок, то поднимая клешню, то опуская. Но вот, наконец, он осмеливается постучать, и из раковины доносится распевное:
– Кто та-а-а-м?
– Это я, рачок...
– Хренолапый что ли?
– Членистоногий.
– Ну, и чего тебе, уродец? – высовывается из раковины голубой бок моллюска.
– Дело у меня к вам, Маэстро! – смущённо водит рачок по дну усиками. – Звезду из меня сделайте!
– Звезду? – вздрагивает моллюск. – Из тебя?! А ты ничего не попутал, колченогий? Ты, вообще, морских звёзд видал?
– Видал, – вздыхает рачок.
– И чего тогда волну гонишь? Тебя ведь если даже камнем расплющить, и то лишь краб получится. А тут звезда!
– Ну, прошу вас, Маэстро! – впивается рачок в моллюска обеими клешнями. – Ну, помогите! Не могу я больше раком, понимаете?! Не могу!
– Ты тут это... водоём не засоляй! Раком он, видите ли, не может. Все могут, а он, видите ли, не может!
– Я петь хочу! – всхлипывает рачок.
– Петь?! – изумляется моллюск. – Ну, как петь-то? У тебя ж даже раковины нет... Если бы ты хотя бы слизняком, там, или улиткой, но ты же рак!.. Может, свистеть умеешь?..
– С-с-сш... ш-с-с-с...
– Ну вот, даже свистеть – нет!.. А ну-ка пройдись… Давай, приосанься и пройдись, хочу глянуть, как ты двигаешься.
Рачок прижимает к бокам клешни и ползёт.
– Да, куда ж ты задом-то?! Куда задом, членоногий? На меня иди, говорю!
– Так ведь я по-другому не умею! – всхлипывает рачок ещё жалостливей.
– Вот ты экземпляр! - вздыхает моллюск. - Всё как не у всех, а туда же, в звёзды... Вот это вот, что у тебя такое?
– Кутикула.
– Кутикула!.. И как ты в этой кутикуле петь собираешься? Она же звук гасит... Сбросить её можешь?
– Могу.
– Ну, так сбрасывай!
Рачок надувается водой, панцирь его трещит и спадает.
– О-о! – восхищённо тянет моллюск. – Это уже совсем другое дело, членолапый!
– Членистоногий я.
– Да какая разница?! Слушай, у меня тут идейка возникла...
Раздвигая створки раковины, моллюск медленно выползает наружу. Его упругое, холёное тельце приятно поскрипывает.
– Если честно, – доверительно приобнимает он рачка, – то мне все эти звезды во уже как надоели! Я на них столько жемчуга перевёл, а всё без толку. Только звездами становятся, как их тут же плющит, и на дно... Так я чего тут подумал-то, членорукий...
– Членистоногий я.
– Да какая разница?! Не в том же суть... А в том, хитиновый ты мой, что ты преображаться можешь... Кумекаешь?.. Ну-ка, пошевели хвостиком.
Рачок старательно шевелит хвостом.
– Во!.. Только, клешни куда-нибудь спрячь.
– А куда?
– Да хоть под брюхо!.. Во!.. А теперь хвостиком... Молодец. То, что надо!
– А что надо-то?
– Новый имидж. Никому неизвестный.
– А петь?
– Петь – дело десятое. Главное – имидж! Представь на афишах: новинка сезона – золотая... Эх, как тебя назвать-то? – моллюск задумывается. – Золотая... рачка?.. Нет, не то!.. Золотая… ручка?.. Нет, это было... О! Золотая рыбка!.. Рыб-ка!
– А что это?
– В том-то и дело, это новый, никому неизвестный имидж! «Рыбка!»... А? Каково? Представь: ты выходишь на сцену, кутикулу к чертям, клешни под брюхо и хвостиком, хвостиком...
– А если узнают?
– А узнают, скажем: «На безрыбье и рак рыба»! Главное, имидж новый. Имидж – вот что главное!
История третья. Рыбы.
Давно. Где-то в актиниевых трущобах огненно-оранжевый самец, нарезая неровные круги, петляет вокруг щупалец полипа и напевает:
– Ой, люли мои, люли!.. Ой, люли поцелуи...
Из зарослей ядовито-жёлтой стрелой вылетает разъярённая самка. Её бледно серое брюшко раздуто от икринок.
– Нет вы посмотрите на этого пучеглазого! – подбоченивается она. – Снова пресной налакался, чтоб тебя мурена слопала!
Самец, покачивая плавником:
– Ты мне это, буль, не того... поняла? Я ведь самец как-никак, а не какой-то там...
– Чего?! – раздувается самка и, откусив толстый прут водоросли, подступает к самцу. – Чего ты там пробулькал?..
– У тебя что опять токсикоз, что ли?
– Я те сейчас покажу токсикоз! Я тебе такой сейчас токсикоз устрою!
Самка кидается на мужа. Тот, сломя голову, бросается в гущу водорослей, и они с минуту мечутся в зарослях актинии.
– Ну чего тебе, буль, надо-то?!! – наконец, орёт самец. И самка, размахивая прутом, отвечает:
– Мне чего?! Да чтоб ты, буль, рыбой был! Чтоб не шлялся, буль, со всяким отрепьем по мелководью!
– А что я не рыба, что ль?
– Ты, буль, клоун рыжий, а не рыба! – грозно раздувает жабры самка, и вода вокруг неё пузырится. – Только и умеешь, что молоками трясти, да зенки пресной заливать!
– Так, мы это... с раком... Горе ж у него!
– Вижу, что с раком! И он алкаш, и ты за ним на родниковую подсел!
– Да дура ты, рыба! Он ведь Отшельник! Он от одиночества пьёт!
– А ты от чего?! У тебя вон мальков сколько! – указывает она плавником на резвящихся в кустах малышей. – Сиротки мои! – всхлипывая, оглаживает брюхо. – Видали, какой вам папка достался?!
– Только не начинай! Умоляю, не начинай! Каждый день ведь одно и тоже!
– В том-то и дело, что каждый! – раскачиваясь на волне, принимается причитать самка. – Малютки при живом отце сиротами растут! Чтоб тебя мурена слопала-а-а...
– Ну началось! – обхватывает плавниками голову самец.
– Сиротки мои несчастные-е-е! – горестно булькает самка. – Папка ваш пропойца, на мелководье пресную с раком хлещет, о вас не думает. В жабры ему буль!..
– Слышь, рыба, душу не рви, а?
– Хищники вокруг кишат, того гляди сгубят, а защитить-то вас и некому-у!
– Хватит уже, говорю! Хва...
– И куда ж я вас мои икриночки только рожаю? На какую смертную муку обрекаю, с таким-то папаше-е-ей!..
– Да заткнись ты, рыбина! До пузыря же уже достала, до боковой линии!
– У других отцы, как отцы, а у вас буль знает что! Горе мне горе, сиротки вы мои, сиротинушки-и-и!..
– А-а-а-а-а! – бросается самец напролом сквозь заросли. – А-а-а-а!!!
– И куда ты?! Куда? – кричит ему самка.
– На сушу!.. – доносится из зарослей. – На солнышко!!!
– Так сгинешь же, клоун! Пропадёшь, рыбина!
– А я в земноводные подамся! Слышишь? В зем-но-во-дны-е!!!
История четвёртая. Ящеры и Ящерица.
Где-то в джунглях Мезозоя.
– С севера заходи! С севера!.. – рычит поджарый ящер своему тучному коллеге, и тот озадаченно вращает башкой.
– А где он, этот север-то?
– Прямо сейчас топографией займёмся, или будешь добычу ловить?! Уйдёт же, гад!
– А разве это гад?
– Может ещё и по зоологии пройдёмся?! Вот же послал Бог идиота!
- А что такое Бог?!
– Так, болван, слушай сюда: прыгучее, что между деревьев, видишь?
– Ну.
– Вот и ату его! Фа-ас, сказал!..
Поджарый подгоняет увальня тумаками, и оба ящера бегут загонять зверушку, которая, в свою очередь, ловко вскарабкивается на могучее дерево и замирает в листве.
– Всё из-за тебя! – рычит поджарый, а его неповоротливый собрат, привалившись к стволу, тяжело дышит.
– Может, сшибить чем?
– Мозги б тебе сшибить твои куриные!
– Что такое куриные?
– Заткнись! Вот если бы у тебя мозги были хоть чуточку крупнее ореха, ты бы знал, что с добычей надо по-хитрому...
– Как это?
– Смотри, и подыгрывай!
Поджарый вглядывается в крону дерева и, различив в ветвях добычу, вежливо скребёт по стволу острым когтём.
– Простите, что потревожили! – произносит он притворно слащавым рыком.
Из ветвей на него взирает пара обезумевших от ужаса глаз.
– Честное слово, мы не желали вас напугать! – продолжает поджарый, подталкивая хвостом увальня.
– Угу, – спешно отзывается тот.
– Мы тут с приятелем просто гуляли, и вдруг вы... Так он мне и говорит, мол, смотри, какая красивая зверушка.
– Ага, – кивает увалень, – так и говорю.
– А как, спрашивает, её зовут?
– Спрашиваю...
– А я ему, мол, побежали, спросим...
Из ветвей высовывается голова, а за ней и тельце некрупной ящерки.
– Так это... - дрожащим голоском произносит она. - Археоптериксы мы!
– Ну? А я что тебе говорил?! – оборачивается поджарый к напарнику. – А ты всё: циногнат, циногнат! А это Археоптерикс. Видишь какое гордое и благозвучное имя.
– Будто кто срыгнул! – невпопад поддакивает увалень, за что и получает незаметный тычок.
– А скажите пожалуйста, что это у вас такое на спине топорщится. Наверное, крылья?
Археоптерикс косит себе за спину.
– Да нет... Лапы такие.
– Ну какие ж лапы? Я же вижу, что крылья! – подмигивая напарнику, скалится поджарый. – Выходит, вы летать можете?
– Как это? – подрагивает ящерка перистыми лапками.
– А вы никогда не пробовали? Поверить не могу! Это же так просто: отталкиваетесь от дерева, взмахиваете лапками и летите.
– Взмахиваю?
– Да, вот так! – неуклюже изображает ящер порхание.
– А я не свалюсь?!
– Да, а она не свалится? – мямлит увалень. И поджарый рычит ему шёпотом:
– Заткнись! – и, вернувшись к ящерке, продолжает: – Ну, что вы! Летать – это в вашей природе. Вы же ахрио... как вы там сказали?
– Археоптерикс.
– Вот именно! А все археоптериксы летают. Это известный факт. Мы вот с другом, к примеру, очень любим наблюдать за летающими археоптериксами... Мы же любим? – бесцеремонно пинает он напарника.
– Ага, – отзывается тот, – очень!
– Вот видите, мы это наблюдаем ежедневно!
– Ну-у-у, – смущённо ёрзает на стволе ящерка. – Я, конечно, могу попробовать... Но не уверена, что получится.
– Конечно получится! Обязательно! – умильно скалится ящерке поджарый. – А мы, чтобы вас не смущать, отвернёмся... Ну-ка отвернись! – пихает он в бок своего напарника, и тот отворачивается.
– Так, вот так что ли?! – отталкиваясь от ствола, вскрикивает ящерка, и... парит.
– Да повернись ты уже, дубина! – рычит напарнику поджарый, следя за упорхнувшей добычей.
– Ух, как краси-иво! – восхищённо тянет увалень.
– Ещё бы!.. Это и называется эволюцией.
История пятая. Запутанная.
Относительно недавно. Где-то на берегу вулканического озера.
– Ну, что опять-то?!! – умоляюще вскидывая лапы, рычит динозавр. – Все ж сроки вышли! Что опять-то?!!
– Так яма неудобная... – виновато всхлипывает самка.
– Но здесь ведь уже живого места нет! Посмотри! – обводит самец лапой испещрённый воронками песчаный берег. – Тут ты сказала, что слишком влажно; здесь, что края осыпались; там было очень сухо; в той – неуютно; в этой у тебя были нехорошие предчувствия... А сейчас тебе «неудобно»?!
– Да, неудобно..... – виновато вздыхает самка.
И ящер с диким рыком пару минут крушит местную флору.
– Всё!.. – ревёт он, немного успокоившись. – Больше копать не стану! Откладывай, где хочешь!
– Ну, не могу я... – жалобно ревёт самка. – Ну, не получается!
– Что значит «не могу»?! Как это «не могу»?! Ты же яйцекладущее?!
– Ну, да... наверное.
– Что значит «наверное»?! Ты яйцекладущее или не яйцекладущее?!
– Наверно яйцекладущее...
– Так и клади!
– Не получается...
– Должно! Должно получиться!!!
– Не дави на меня, я и так еле ползаю... Видишь, брюхо какое... К тому же я совсем некрасивая-я-я-я... – взахлёб ревёт самка, и ящер гладит её по шерстистой холке.
– Ну, ты же знаешь, что для меня ты самая красивая...
– Нет, я уродина. Я не такая как все!
– А мне это и нравится... И эта твоя шерсть, эти... наросты... Кстати, смотри, как они набухли.
– Я уродина! И ты меня не любишь!
– Да ради тебя я из стада ушёл! – рычит самец. – Мне говорили: «Ты что слепец? Она же волосатая, у неё короткий хвост, наросты на брюхе». Но я же не послушал, потому что любил!
– И ещё любишь?
– Да! Но мне нужны яйца, понимаешь?! Мне нужны мои яйца!
– Ой! – хватается за брюхо самка. – Ой!
– Что такое?! – обмирает самец. – Началось что ли?!.. Это яйца, да?!
Вместо ответа самка заваливается на бок и прихватывает самца когтями.
– Ты давай тут того... – рычит он, морщась, – а я в кустиках обожду!
– Со мной! – сильнее впивается в него самка. – Я сказала «со мной-ой-ёй-ёй»!!!
– Хорошо, хорошо... – опускает взгляд самец, и зеленеет. – Что это? – бормочет он. – Где мои яйца?!
И подгнившим хвощом обрушивается навзничь.
***
– Ну, вставай уже! Вставай! – тормошит его самка.
Она лежит на боку, и вокруг её странных наростов копошатся волосатые детёныши.
– Правда, они милые?
– Кто это? – едва ворочает языком счастливый папаша.
– Детишки... Ну, в смысле, наши яйца.
– Так они уже вылупились? А скорлупа где?
– Где-где... – загадочно скалится самка. – Известно где. В песке!
История шестая. Приматы.
Не так давно. На равнинах Месопотамии.
Скала предков. Общее собрание племени: у подножья, в президиуме, всеми уважаемый Павиан и горбоносая Макака. Перед старейшинами бананы, кокосы, коренья. Племя шумит, галдит и чешется.
К орущему камню, важно переставляя лапы, выходит председатель собрания, Гаврила.
– Кхе-кхе... – начинает он, приподнимая правую переднюю. – Тихо, товарищи приматы! Тихо!
Племя замолкает. Слышны лишь редкие, осторожные почесывания.
– В общем, повод для сегодняшнего собрания у нас, товарищи, прямо сказать, не радостный: завёлся среди нас вредный элемент. Я б даже сказал «гнида», товарищи!..
– Гни-и-и-да! – возмущённо шумит собрание.
– Тихо, товарищи! Тихо!.. – поднимает лапу Гаврила. – Нам понятно ваше возмущение. Мы и сами всё могли бы решить по-тихому, так сказать, без лишних прений. Порешить гниду, и дело с концом. Однако ж нельзя забывать, товарищи, что у нас приматовластие, а значит, и решать ту гниду, то есть, этот вопрос, мы должны всем миром!
– Порешать гниду-у-у-у! – ревут собравшиеся. Гаврила оглядывается на президиум: Макака хлопает, Павиан одобрительно кивает.
– Ладно, товарищи, ладно! Давайте переходить к фактам, – продолжает оратор, почёсываясь. – Так вот, эта гнида, некто Адам Райский – обезьяна пришлая и, наверняка, блохастая...
– Порешить блахастую-ю-ю!
– ...И недавно эта пришлая обезьяна, публично встав на задние лапы, заявила, что она, то есть, он – никто иной как... ну, как его... Человек!
– Гни-да-а-а-а! – возмущённо ревёт племя. Макака хлопает. Павиан кивает.
– Так вот! – потрясая кулаком, продолжает оратор. – Товарищ гнида, в смысле, Райский, своим возмутительным поступком плюнул, так сказать, в светлую харю нашего дружного общества. А в общество, как известно, плевать не смей! Верно я говорю, товарищи?!
– Верно! К ногтю гниду-у-у!
– Поэтому поступило предложение сперва эту гниду, в смысле, товарища Райского выслушать, ну, а потом уж порешить его вопрос всем миром.
– Порешить! – скандирует толпа. – Пореши-и-ить и точка!
– Ну-ка, давай его сюда! – машет Гаврила юркому Гиббону, и тот выводит к говорящему камню рыжего примата.
Широко улыбаясь, рыжий с цирковой лёгкостью встаёт на задние лапы. И толпа ахает.
– А я, простите, не понимаю об чём собственно разговор? – простодушно улыбается рыжий. – За шо, как говорят, у нас в Междуречье, кипиш?.. Ну, встал я на задние лапы, и что с того? Я ж не на ногу кому-то встал. Я ж на свои встал! Просто так до бананов реально ближе. Ну, правда, братцы! Не верите? Сами попробуйте!
– Вы тут нам эту агитацию бросьте! – грозно рявкает Гаврила.
– Так какая ж это агитация? Шо вы такое говорите, товарищ гражданин? Или оно мне надо кого-то тут агитировать? Я вам говорю, как есть: встал, потому что удобней. А палку взял, чтоб на дерево лишний раз не карабкаться!
– Он и палку взял! – проносится по толпе.
– А чего, как босяку, задаром по пальмам шнырять? Палкой банан тот шмяк, и лопай себе. А если высоко висит, так и камнем пульнуть можно...
– Они и камень взял!
– А правда ли, что вы назвались Человеком? – вклинивается в допрос уважаемая Макака, и толпа возбуждённо перешёптывается.
– Ну да, – улыбается Макаке рыжий, – я же Адам. А там откуда я родом, «Адам» значит «Человек».
– Вы тут нам свои масонские штучки бросьте! – обрывает его Гаврила. – Тут вам, знаете ли, не там!..
– И ещё позвольте полюбопытствовать, – щурится Макака. – Откуда это оттуда? А?
– О, это прекрасное местечко, мадам! – охотно отвечает Макаке рыжий. – Называется Раем! Горбатиться там не надо. За кокосами лазать не надо. Коренья рыть не надо. Живи себе да наслаждайся... Рай, короче!
– Ра-а-й! – гудит толпа восторженно. – Вот бы и нам в такой Рай, чтоб не горбатиться!
– Так это ж запросто можно устроить! – подмигивает рыжий собравшимся. – Только для этого вам придётся на две лапы встать!
– Так за ради такого не жалко! – доносится из толпы чей-то бойкий голосок. – Правда, братцы! Чего нам терять-то, а? Встанем, чтоб не горбатиться! Авось и правду в Рай попадём!
– Да-а-а! – рёвом отвечает толпа бойкому. – Даёшь Ра-а-ай!
Гаврила затравленно оглядывается на президиум: Павиан корчит ему жуткие рожи.
– Так, товарищи! Товарищи!! – растерянно машет Гаврила лапами. – Это что ж такое получается? Это ж какая-то прям контрреволюция получается?!
Но толпа, уже не слушая председателя, ревёт:
– Не хотим горбатиться! В Ра-а-й!.. В Рай хоти-им!
– Так, а чего ждём-то? – нагло ухмыляется рыжий племени. – Давайте, братья, встаём, поднимаемся! Отрываем зады! Как говориться, вставай проклятьем заклеймё-ё-ё-нный! – запевает он, и племя под его пение неуклюже поднимается на задние лапы, превращаясь из человекообразных в обезьяноподобных.
– А ну-ка, прекратить сейчас же!!! – мечется растерянный Гаврила. – Отставить, кому сказал!
– Долой красномордых! – гудит толпа. – Ишь, какие зады на наших горбах отъели!
В президиум летит банановая кожура, коренья и нечистоты.
– Это бунт! Бунт!!! – верещит Макака. – Это эволю-ю-юция!..
А поднявшаяся на задние лапы толпа ревёт:
– Веди нас, Адам! В Рай веди!
– Это можно, – улыбается толпе рыжий. – Это мы запросто. Сейчас только Хаву кликну. Уж она-то точно дорогу укажет. Эта кого хочешь доведёт!
И ликующая толпа запевает:
– Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...
Эпилог. Об устройстве мира вкратце.
Наши дни. Где-то на просторах Нечерноземья.
Закусывая коровьей лепёшкой, беседуют две мухи.
– А задумывались ли вы, матушка, об устройстве нашего мира? – спрашивает серая муха зелёную.
– А чего тут задумываться? – чавкая, отвечает та. - Роскошный мирок!
– Вот и я считаю, – перебирает лапками серая, – не зря для нас его Господь создал. По всему видать, избранные мы!
– Это уж, как две лапки потереть...
– Вот, взять хотя б муравья, – продолжает серая, – до чего ж никчёмен и жалок. Одно слово – бескрылое.
– Рождённый ползать летать не может! – важно гудит серая, и зелёная восхищённо восклицает:
– А ведь это вы, матушка, очень философски подметили!
– Полноте, – смущается зелёная, – какой из меня философ? Я больше по материальной части... – оглаживает она своё раздутое брюшко.
– И не грех! – улыбается ей сотрапезница. – Раз уж Творец нам такой мирок выстроил, отчего б себя не побаловать?
– Что да, то да! – поддакивает зелёная, закидывая в рот очередную порцию свежего парного лакомства.
– Вот возьмите, к примеру, бабочку, – продолжает рассуждать серая. – Вроде и красива, и благородна, а ведь как, бедняжка, несчастна. И гусеницей пресмыкается, и в коконе затворницей сидит. А как крылышки расправит, так денёк ей лишь и отмерен.
– Мученица! – кивает зелёная.
– А питается чем? Ну скажите, какой толк в этой хлороформной зелени?
– Да что вы, право слово, мы ж обедаем!
– Простите, матушка! Простите!
Мухи отрыгивают, потирают лапками, и зелёная гудит:
– Зато коровы чудо как хороши! Вон от них добра сколько!
– Да-а уж, – восхищённо вздыхает серая, – замечательную скотину для нас Творец создал. Просто замечательную!
– А свиньи так и вовсе – подарок истинный!
– Очень, очень полезные твари. У этих даже хвост не хвост, а лишь безобидная закорючка. Безвреднейшая тварь, не то, что человек...
– Что ж вы, голубушка, человека к ночи-то поминайте! – крестясь лапками, сплёвывает зелёная. – Уж хуже твари во всё мире не сыщешь!
– Что да, то да... Однако ж и он гадить умеет.
– Но ведь как бездарно-то, голубушка! Говорю вам, низшее, низшее творение! Тут уж Бог явно чего-то не досмотрел.
– Так пути Господни неисповедимы... – смиренно складывает лапки серая муха. – Сама-то я в них тоже ничего полезного не нахожу, но нам ли, матушка, судить? Богу-то, должно быть, виднее...
– Это вы просто слишком праведны, голубушка. Я вот попроще буду и потому скажу так: хороший человек – мёртвый человек!
– Ну, это уж вы, матушка, того... через край... Хотя, если вдуматься... Впрочем, нам ли решать? Давайте-ка лучше закусывать, а то угощение остывает.
Так говорила серая муха зелёной. А потом вдруг небо над ними почернело, обернулось грязной подошвой кирзового сапога, и закусывающие мухи были раздавлены.
***
– От же дерьмо! – отирая о траву сапог, сплюнул скотник Пахомыч, и поглядев на пасущихся бурёнок, зло процедил: – До чего ж вы твари паскудные. Только жрать бы вам да гадить! Жрать да гадить!