По правилам
Последняя война, которая велась по рыцарским правилам, была Русско-японской. О некоторых о некоторых жанровых элементах и особенностях той войны много лет назад мне рассказывал старик, сын участника тех боев. Мне тогда было около двенадцати лет, старику около семидесяти. В те годы он казался мне совсем старым и древним, а истории, которые рассказанные им, уходили безмерно далеко, вглубь веков. И только сейчас я начинаю понимать, что не так уж были отдалены во времени те события. От Русско-японской войны нас тогда отделяло меньше шестидесяти лет, а от рассказов того старика до сегодняшних дней прошло всего пятьдесят. Отрезки времени вполне совместимые.
В тысяча девятьсот шестидесятом году мы всей семьей поехали отдыхать на Кубань. Мы, это я, четырнадцатилетний московский подросток, мои родители и младшая сестра. Предварительно договорившись через знакомых, мы приехали в небольшую кубанскую станицу, на самой границе с Карачаево-Черкесией. Сама станица располагалась на высоком берегу быстрой Лабы. До Кавказских гор отсюда было не более восьмидесяти километров, и горная Лаба еще не успела смирить свой быстрый нрав. От Краснодара до станицы мы проехали около ста километром. В те года сто километров была значительно длиннее, чем сегодня. Чтобы проехать это расстояние нам понадобился почти целый день и пересадка на второй автобус в районном центре.
На противоположном берегу реки, на небольшом расстоянии, располагался старый черкесский аул. Моста через Лабу в том месте не было. Так как не было в нем особой нужды. Кубанские станичника практически не ездили в соседний аул, а черкесы без большой необходимости тоже старались не появляться в станице. Для редких необходимых перемещений вполне хватало небольшого парома. Этот паром работал не более трех часов в день. За это время он успевал совершать две-три переправы. Этими переправами потребность в пароме полностью исчерпывалась.
Наша семья остановилась в небольшом доме, у местных жителей. У хозяина дома, точнее, у хозяйки, на этом же участке сохранился еще один старый нежилой дом. У хозяйки, потому что на самом деле она и была настоящей хозяйкой дома. Когда-то это был дом ее родителей. Муж, как здесь говорили, был иногородним, то есть он не был казаком, а приехал в эти края из Центральной России. Это было давно. Их дети выросли и давно жили в других городах, но станичники, по-прежнему, называли его иногородним. На лето семейная пара обычно перебиралась в свой старый дом. Благо это было рядом и переезжать, собственно, никуда не нужно было. Дом этот, доставшийся хозяйке в наследство от родителей, был более приспособлен для обычных крестьянских дел. Даже сараи со скотиной и огород отсюда были намного ближе. Свой зимний дом они уступили нам, московским гостям.
Дом, в котором мы поселились, был небольшим. Три комнаты, крошечная кухня и застекленная веранда, которая одновременно служила коридором, или сенями, как говорят в Центральной России. Все удобства дома располагались во дворе. По тем временам, это условия были вполне сносными. Оба дома, старый и новый, располагались на большом сдвоенном земельном участке. Некое сочетание одновременно сада, огорода и двора. Я думаю, размеры тогоприусадебного участка приближались к гектару. Мне кажется, на этом участке росло все, что может вырасти в этой местности. Старые фруктовые деревья, заросли кустов усыпанные ягодами, виноград. Просто большие деревья, которые хорошо затеняли сам дом. Бегали куры. По утрам хозяйка выпускала из сарая гусей, и эти гуси всей толпой отправлялись плавать на небольшой прудик, здесь же рядом на станичной улице. В самом дальнем конце участка стоял сарай. В этом сарае располагалась резиденция четырех поросят. Хозяйка по утрам готовила на летней кухне какую-то стряпню и относила ее поросятам в сарай. Обычно в такие моменты из сарая раздавался радостный визг. Так они приветствовали свою хозяйку.
Буквально вскоре после нашего приезда в саду начали поспевать фрукты. Чтобы сорвать несколько плодов абрикоса или ягод алычи достаточно было просто поднять руку. Черешня к этому моменту дозрела и начала падать. Начали созревать вишни. Хозяйка ничуть не ограничивала нас во фруктах своего сада. Совсем наоборот, она нам постоянно предлагала нам все новые и новые, которые созревали в ее саду.
В то время мои родители еще работали в школе. Отпуск у них был большим. Почти два месяца. Мы прожили в той станице месяца, наверное, полтора. Буквально сразу после приезда сюда мы легко перезнакомились со всеми соседями. Может, тут и сыграло обстоятельство, что мы приехали из самой Москвы. А может, это было просто врожденное гостеприимство станичников. Думаю, то, и другое вместе.
Дни мы проводили, как полагается дачникам. В первой половине дня отправлялись на речку. Для того чтобы попасть на речку требовалось пройти всю станицу и выйти на высокий обрыв. Станица располагалась на правом высоком берегу Лабы. Высота обрыва над рекой была здесь в несколько десятков метров. С этого обрыва открывалась великолепная панорама кубанской степи. В хорошую погоду на заднем плане этой панорамы виднелись кавказские горы. До этих гор было несколько десятков километров. На таком расстоянии они казались прозрачными, нарисованными и ненастоящими. Степь была расчерчена лесозащитными полосами на гигантские квадраты. С этого места обрыва хорошо было видно и соседний черкесский аул. Квадрат степи аула смотрелся темно-зеленым, густо заросшим деревьями, в просветах которых угадывались крыши домов. От обычной русской деревни этот населенный пункт отличался только вертикальным столбом минарета в самой его середине. Эта маленькая особенность резко изменяла весь пейзаж и напоминала, что мы находимся далеко от Среднерусской возвышенности.
После обеда обычно мы оставались в тенистом дворе нашего дома. К полудню становилось очень жарко. Ближе к вечеру обычно мы всей семьей отправлялись гулять по станице, по степи или в небольшой лесок рядом со станицей. После обеда на местный пляж мы, как правило, не ходили. Подниматься в полуденную жару на высокий обрыв после купания в холодной, почти горной реке было весьма спорным удовольствием.
Конечно, когда мы ходили купаться на речку, мы не проводили все время на пляже. Вдоль реки рядом с пляжем рос небольшой лес. Несколько раз мы пытались прогуляться по этому лесу. Но он был совершенно не похож на наши обычные подмосковные леса. Деревья росли близко друг к другу, стволы были увиты разными вьющимися растениями. Вместо обычного подлеска густые, колючие кусты. Пройти по этому лесу можно было только узкими и редкими тропкам. лес больше походил на тропический, чем на наши привычные подмосковные леса. Раньше о таких лесах можно только прочесть в книгах.
Спустя две недели наш быт в станице вполне устоялся. Утром мы отправлялись купаться на речку. Проводили там время до обеда. Купались. Загорали. Ближе к обеду возвращались домой. Часто с нами на берегу оказывались местные мальчишки и девчонки. У них тоже были каникулы. Они играли в волейбол, в карты, дурачились. Иногда я проводил время с ними. Они довольно быстро приняли меня в свою компанию. Мы вместе плавали в леденящей воде. Несколько метров выше по течению от нашего пляжа, берег был высотой в два-три метра, обрывистый. Глубина тут тоже была достаточной. Местные мальчишки научили меня прыгать отсюда в воду, как с вышки. Прыгнув и быстро переплыв реку, можно было, доплыв до противоположного берега, выйти на берег, не опасаясь оказаться отнесенным вниз быстрым течением. На этой стороне реки тоже был небольшой пляжик, шириной не более тридцати метров. Ниже этого пляжика над водой нависали кусты, корни деревьев, коряги. Выйти на берег там было очень сложно, практически невозможно. Обратно на свой берег мы возвращались не торопясь, лениво перебирая в воде руками и ногами. Быстрое течение само несло нас домой.
Мы старались уходить обедать не позже двенадцати. Солнце к тому времени поднималось в зенит, становилось жарко. Подниматься по крутому склону горы становилось занятием совсем не привлекательным. Стоило подняться по склону и буквально в нескольких десятках метров начинались широкие улицы кубанской станицы. Если встать на самом краю обрыва, можно было увидеть всю панораму кубанской степи.
Вот и в этот раз по дороге к дому я решил немного задержаться на обрыве. Мне нравилось стоять здесь и рассматривать открывающуюся перед глазами степь. В этот раз я решил немного сместился ближе к центральной площади станицы. Отсюда вниз к парому сползала узкая грунтовая дорога, по которой иногда ездили автомобили, чтобы попасть на другую сторону реки. Да и близь лежащий аул отсюда был значительно лучше виден. До него было просто ближе.
Он подошел ко мне сзади. Я даже не сразу его заметил.
- Здесь, раньше, по православным праздникам, …. на пасху … на рождество … казаки пушечку небольшую ставили и палили по аулу. –
Я повернулся. Это был старик, лет семидесяти, наш сосед по станичной улице. Он жил в двух домах от нас. Я несколько раз встречал его раньше, при встрече мы здоровались, как здесь было заведено. Старик жил вместе со своей женой, старой бабушкой-казачкой, в небольшом старом глинобитном домике. Казалось, этот домик явился из далекого прошлого, да так и задержался. Домов, подобных их маленькому домику, в станице уж почти не осталось. Примерно такой же дом сохранился у нашей хозяйки. Он служил в качестве запасного, стоял в глубине двора и был незаметен с улицы и использовался как летняя резиденция, своего рода дача. Подобые сохранившиеся домики станичники обычно использовали для хозяйственных нужд.
- Здравствуйте, - поздоровался я.
- Здорово, здорово! Да мы сегодня уж виделись с тобой, утром. – Это были не совсем те слова, которые он тогда произнес. На самом деле в том его ответе было намного больше слов. Его фраза была наполнена большим количеством дополнительных слов-присказок, затейливых предложений, казалась вкусной и насыщенной. Она отличалась от моей, записанной сейчас, спустя почти пятьдесят лет, так же, как отличается кусок белого хлеба от сладкого пирожка с начинкой из лесных ягод. Так что его «здорово» меня просто адаптированный перевод его приветствия на современный язык. Я давно заметил, речь людей родившихся в разные временные периоды, хотя бы несколько десятков лет, отличается. Язык людей, конца девятнадцатого века и язык людей, родившихся в двадцатые-тридцатые годы двадцатого, отличаются коренным образом. Так же, в каких-то трудно уловимых деталях язык моих современником отличался от языка родителей. И это не слэнг, даже в момент, когда мы пытаемся говорить правильным языком в какие-то ответственные моменты, язык все равно отличается, как бы мы не старались. С течением времени, язык меняется, Некоторым кажется, что он обедняется, упрощается, на самом деле приобретает некие иные черты Может быть он приобретает, например, аналитичность, присущую языкам романской группы. В речи современников постоянно присутствуют слова-связки, меняющие свое назначение в зависимости от вариантов использования. У моего старика-соседа таких слов-связок в каждой фразе было сразу по несколько. Они как блестящие украшения нанизывались на фразу-гирлянду, никогда не повторялись. Фраза становилось похожей на музыкальную, а дополнительные слова-связки обеспечивали ей при этом нужный размер и ритм.
- Как это? - я удивился?
- Да как, просто. Помню перед войной еще, - он подумал и добавил – империалистической.
Для меня это оказалось существенным уточнением. Для нас, детей после военной поры, слово «война» означало только Великую Отечественную войну 1941 года. Все другие войны для нас были нереальными, почти вымышленными, т.е. мы, конечно, знали о том, что в мире происходили и другие войны, но все они происходили в каком-то другом, виртуальном вымышленном мире.
- Казаки, днем, посидев за столом в праздник, выходили на улицу. Продолжить традиционное гуляние. Прикатывали пушечку, он в станице еще с прошлого века осталась. Была совсем старой, в боевых действиях участия давно не принимала. Стреляла эта пушечка ядрами. К тому времени в боевых действиях она участия не принимала, как оружие не числилась. Поэтому и сохранилась в станице, как отслуживший свое инвентарь. Снарядов для нее никаких для нее не требовалось. Засыпали пороху, из старых тряпок делали пыж. А вместо ядра загоняли в ствол чурку дубовую. И в сторону аула стреляли. Грохоту и дыму было много, а смеху еще больше. Черкесы из домов выскакивали, руками махали. А нам только забавней было.
- Как же так, - я удивился, - ведь не война же. В ауле дети, женщины?
- Так ведь аул далеко, пушечка старая, пороху насыпали немного. Так что, деревянная чушка-ядро, в лучшем случае, до их огородов долетала.
Я только покачал головой в удивлении.
- Да привыкли они, не обижались. Почитай, лет сто так по аулу палили. Традиция. – многозначительно закивал головой дед. – Никого ни разу не покалечили. Однажды вот только по минарету случайно попали. Так он не разрушился даже. Ядро-то деревянное было.
- И что, пушечка добила? Далеко ведь до минарета?
- А в тот раз Федька-хромой пороху поболе насыпал …раза в два. Казаки говорили ему …Не надо, Федька …разорвет. А он прицелился, велел всем подальше отойти. Да и пальнул.
- Ну … и
- Ну и в минарет … попал. Там штукатурка полетела, отсюда было видно. Хорошо их службы там не было.
- И как, начальство, спросил я.
- А что начальство. Начальство тоже казаки. Когда на следующий день атаман всех казаков построил. Кричал, ругался вначале. А потом, когда все разошлись Федьку-хромого в сторонку отозвал, и на ушко …молодец, мол …мой дед лет тридцать тому назад железным ядром крышу сарая в ауле пробил ….и то ничего. Им надо периодически шороху давать, чтоб на шею не садились.
- А что так Федька на них рассердился?
- Да девка ему понравилась. Они на речке встречались, на той стороне. Федька каждый вечер плавал на тот берег. Каждый вечер они гуляли вдоль реки. Потом вплавь он возвращался к себе домой. В те годы парома еще не было. Паром через Лабу появился лет сорок спустя. Ее братья увидели их однажды, ему бы девку к себе сразу забрать, умыкнуть по их обычиям, да он что-то промешкал. Девку эту, а звали ее Лейла, в другой аул и увезли. Может замуж выдали, а может просто. Вот Федька-то и рассердился на весь белый свет, а на черкесов, особенно.
- А вы, всю жизнь в это станице живете?
- Почитай с рожденья. В тот год, мне уж лет четырнадцать было. А ты, смотрю, интересуешься теми делами?
Почувствовав во мне заинтересованного слушателя, старик сделал свой вывод.
- Конечно, все это очень интересно. – Со слов хозяина, у которого мы сняли дом на лето, я уже знал, что старик был хорошо известен в своей станице. Это был местный, неунывающий балагур. В гражданскую войну его четыре раза водили на расстрел, каждый раз чудом ему удавалось избежать этой участи. В тридцатые годы, в коллективизацию, его несколько раз пытались выселить из станицы, но он никак не подходил для принудительного отселения и каждый раз власти оставляли его в своем доме. В колхоз он вступил позже всех, и, наверное, больше всех выиграл в имущественном плане. Потому что, к этому моменту, после всех несостоявшихся выселений у него абсолютно ничего не осталось в хозяйстве. Прежде чем отправить его на поселение первым делом проводилась экспроприация всего имущества, и только потом составлялись списки на отселение. Старик любил рассказывать станичникам своих житейские истории, коих у него много набралось немало за всю жизнь. Но мне было неловко расспрашивать его, я наделся, что он мне сам перескажет свои истории. – Вы, наверное, хорошо помните, как тут было до … - я сделал паузу, - революции.
- Конечно, - обрадовался старик, - а ты заходи ко мне домой. Что тут на улице разговаривать. Где живу, наверное, знаешь.
- Спасибо, - обрадовался я, - непременно зайду к вам в самые.
С этим мы и расстались.
К старику в гости я зашел уже на следующий день. Ближе к вечеру. Первую половину дня мы как всегда провели на пляже, а после обеда я отправился к старику. Несколько раз я подходил к его калитке, но старика не было дома. Наконец, он появился.
Его домик, как я уже рассказывал, был совсем маленьким, прямо крошечным. Чисто побелен снаружи, с маленькими окошками и ярко синими ставнями. Если бы его крыша была покрыта соломой, а не рубероидом, это была бы типичная украинская хатка начала века.
Старик пригласил меня в дом. Низкая, совсем узкая входная дверь. Никаких сеней, как это принято, в русских избах. Я переступил через порог и сразу оказался внутри дома. Просторная белая комната. До потолка можно было достать руками, настолько низким он оказался. Четыре маленьких окошка, по два с каждой стороны от двери. У противоположной стены большая печь, занимавшая значительную часть комнаты. Не такая большая как русская, но в этом маленьком доме, выглядевшая вполне внушительно. Со специальным местом для приготовления пищи и сушки одежды. Рядом с печью, справа и слева от нее, две кровати-лежанки. Стол, накрытый вышитой белой скатертью, Несколько гнутых старинных стульев, этажерка с салфетками. Стены белые, почти сплошь увешаны старыми фотографиями. Незнакомые, большей частью бородатые лица в казацкой форме. Женщины в длинных юбках и обязательных платках. Впрочем, среди фотографий попадались и вполне современные. В основном это были детские фото. Преимущественно мальчики в форме, только в школьной. В обязательных форменных школьных фуражках. Впрочем, подобная фотография хранилась и у меня дома. Прошло не так много времени с той поры, как фуражка перестала быть обязательным атрибутом школьной формы. Над столом висела электрическая лампочка без абажура на витом шнуре-проводе. Я присмотрелся. По углам комнаты я увидел два небольших шкафчика-комода, с ящичками. Что-то еще удивляло меня в этой комнате-доме. Я никак не мог понять. Пол. Пол в этой комнате был на уровне земли. Мы вошли вовнутрь дома и не поднимались по ступенькам. Покрытие пола внешне было похоже на кухонный линолеум нашей московской квартиры. Может быть, только немного темнее.
- Это земляной пол, - наконец сообразил я.
Матово-коричневый, гладкий, может быть, не такой ровный, как в нашей московской квартире, но настоящий, утоптанный многими поколениями, земляной пол. Несколько минут понадобилось мне понять это. В общем, это было неудивительно. Ведь я первый раз в жизни, видел настоящий земляной пол.
- Ты проходи! Проходи! Не стесняйся. Бабки дома нет. Она к соседке ушла, ближе к вечеру явится
Я подошел к столу. В доме после дневной кубанской жары было прохладно, а после яркого летнего солнца царил полумрак.
- Садись за стол, сейчас фотографии достану. С картинками интереснее.
Старик направился в дальний угол комнаты. Открыл большой сундук. Я не заметил вначале этот сундук. Он стоял рядом с дальней стеной, за кроватью-лежанкой. Сундук был старинным. Раньше похожие, мне приходилось видеть только в музеях. Да и, вообще, все убранство этого дома все больше и больше напоминало мне музей. Все четыре углы сундука были обиты тонкими блестящими железными пластинами. Две полосы, украшенные чеканкой, опоясывали его. Небольшие навесные замки сохраняли сундук от чужого доступа.
Старик порылся на тумбочке, стоявшей рядом, и достал небольшие ключики. Открыв сначала один, а потом и второй навесные замочки, он, наконец, откинул тяжелую массивную крышку.
Мне с моего места хорошо было видно, что находится внутри. Сверху лежали старые альбомы, по-видимому, для фотографий. Кажется, дед хорошо ориентировался в содержимом. Какие-то альбомы он безошибочно откладывал прямо на белое покрывало кровати, стоявшей тут же, рядом. Другие складывал стопкой, прямо на пол. Ближе ко дну сундука показалось несколько жестяных коробочек. Старинные они были, наверное, из-под чая или от печенья. Надписи на коробочках были выполнены еще с ятями. Как будто историей пахнуло из этого древнего сундука. Ниже лежали какие-то вещи, сложенные в несколько раз. Старик не стал доставать их из сундука. Поднявшись с колен, он взял несколько фотоальбомов и вернулся к столу.
- Ну вот, смотри, - дед сел на стул и раскрыл один из фотоальбомов. – Здесь фотографии моего отца, его товарищей. Они фотографировались, по возвращении с Японской войны.
Я всегда любил смотреть старые фотографии. Застывший миг давно ушедшей жизни. На самой первой фотографии, помещенной в центр страницы, красовался молодой казак с большими усами, в папахе по моде того времени, сдвинутой почти на затылок. Из-за его плеча высовывалась конская морда, тоже желавшая сохранить свой облик на долгую память. Кубанский казак и его конь чем-то были друг на друга. У обоих был пронзительный взгляд задиристых глаз, наполненных одновременно удалью, отвагой, весельем и спокойной уверенностью.
- Это его конь моего отца. Армавир. Здоровый был чертяка. Когда в конюшне стоял, голова его всегда сверху возвышалась. Только отец мог на нем верхом сидеть. Мне Армавир разрешал на себе только до речки на водопой доехать. Будто понимал. А так, ни-ни. Сначала ржал предупредительно, потом начинал рваться, на задние ноги вставать. Мал мол еще, чтобы на боевого коня верхом садиться. – Во время этих воспоминаний взгляд старика ушел куда-то далеко-далеко, наверное, в те далекие времена. Слез на его глазах я не заметил, но в эти минуты, старик показался мне каким-то отстраненным и совершенно не похожим на себя, каким я успел его узнать. Казалось в эти мгновения его, не было здесь рядом, в этой комнате. – Было мне тогда, - старик задумался, - десять уже исполнилось.
Дед перевернул страницу фотоальбома. На следующей фотографии было уже человек десять казаков. Они все были верхом, в казацкой форме, в полном вооружении, с винтовками за спинами. И хоть стояли они не строем, а просто группой, даже на фотографии чувствовалась их сплоченность, их воинственность и сила их воинского единения.
- А это товарищи моего отца. Они все вместе фотографировались. В Краснодаре когда стояли, после того, как их эшелон с Японской войны вернулся.
- В Краснодаре, - удивился я.
- В Екатеринодаре, конечно, - улыбнулся дед. – Это сейчас можно произносить старые названия, а раньше …ни …ни. Они тогда в Екатеринодаре неделю простояли. Простояли прежде, чем после Японской войны в станицу вернулись. В городе парады проводились, да и покупок казаки себе понаделали. На войне им золотом платили. Денег тогда у них у всех много было. Полгорода скупили.
Дед стал дальше листать альбом. Изредка останавливаясь, чтобы сделать пояснения. Он давно забыл имена товарищей отца, хотя их лица оживляли его далекие воспоминания. Но имя бывшего командира его отца он вспомнил.
- Есаул Калишев, наш станичный. Отец рассказывал, боевой казак был. Казаки его любили его. Он хоть и офицером стал, своим так и остался. Всегда в бою впереди был, шел впереди лавы. Он же рубакой был. Ты, малец, поди и не знаешь, слово такого.
- Почему же знаю, - я, конечно, не возмутился и не обиделся. По своим годам я был достаточно начитанным и, мне казалось, вполне образованным. – Это тот, кто шашкой хорошо умеет владеть и вообще ….
- Вообще, - передразнил старик, - шашкой владеть. Так шашкой владеть, как ты говоришь, владеть один из сотни казаков умеет. Такого и ставят во главе лавы. Остальные казаки только прикрывают его, охраняют. А весь бой на рубаке идет. Рубака впереди, а за ним прямо полоса остается из убитых и раненых. Рубит всех под корень, потому и рубака. На войне свои правила, свои приемы. Казаки все отчаянные, но одной смелости в бою недостаточно. С одной смелостью в бою быстро пропадешь. И дело не сделаешь, и сам погибнешь ни за что.
- Интересные фотографии. Я люблю смотреть старинные фото. Многое узнаешь о той жизни. А отец вам рассказывал о Русско-Японской войне? Россия ведь ее проиграла? А казаки здесь похожи на победителей. Веселые, довольные, счастливые.
- Конечно, веселые и счастливые. Все-таки с войны вернулись. А потом тогда войны иначе проходили. Это императоры воевали, русский император с японским императором. А у простых солдат злобы на противника не было. В бой ходили, и то без злобы. Работа была такая. И все. Война окончилась, казаки остались живы, деньги получили немалые, тем и счастливы.
- Война - это же не работа. Там враг, с оружием. Как же без злобы. Врага нужно уничтожить.
- Убить тебя могут ежечасно, ежеминутно. Но ведь человек скажем, в шахту спускается, там тоже может погибнуть. Или в шторм на старой шхуне рыбаки в море отправляются, тоже могут погибнуть. Однако и в шахту спускаются, и в море выходят, и о смерти не думают. Думают о деле, как его сделать. Да что там море. Если скажем, мешок с зерном на телегу закинешь, тоже можно надорваться и окочуриться. Однако люди об этом не думают. Делают свое дело. С ума иначе можно свихнуться, коль постоянно о гибели своей думать. Я сам на трех войнах бывал, вроде сам все видел. А про Японскую, отец мне рассказывал, как они тогда воевали. Следующие войны уже были другими.
- Отец рассказывал? – удивился я – Война есть война. Оружие новое появилось, пулеметы, танки, самолеты. А люди как убивали друг друга на войне, так и продолжили убивать. Кто это сможет сделать лучше, тот и победил.
- Да нет, малец. На войне свои правила, свои законы. Я на трех войнах побывал. На всех воевали иначе. Японская война больше напоминала войны наших дедов. На ней воевали по старинным правилам и обычаям.
- Вы воевали еще на гражданской?
- Да. Три войны прошел. И гражданскую, и обе мировых. На первую Мировую я совсем молодым казаком попал. Двадцать только исполнилось. Война уж шла несколько лет. Да повезло мне. Мы и не воевали почти. Меня в 1916 году призвали, до фронта мы так и не доехали. Сначала на один фронт повезли, потом на другой, так и до фронта и не добрались. Потом гражданская. Там вообще ничего не разберешь. Кто с кем воюет. То мы союзники и друзья, через несколько месяцев – друг в друга стреляем. Ты спроси меня, за кого я воевал. За красных или белых. Убей бог, не знаю. И с теми и с этими, и против тех и против этих. А еще и другие цвета всякие были. Мне еще повезло, несколько раз чуть не расстреляли, но, слава богу, обошлось.
- И кто же вас чуть не расстрелял, - я уже слышал о том, что старик чудом избежал нескольких расстрелов.
- Да если бы я знал. Я и сейчас не знаю. Когда вели меня первый на расстрел по краю оврага, рванул вниз, в кусты. Конвоиры по мне стрелять начали. Пули совсем близко тогда пролетали. А из тех, кто меня на расстрел вел, один потом стал председателем колхоза в соседней станице. Другого выселили как кулака в 28 году, а командир отряда, который приказал меня расстрелять тогда, в 1923 году, говорят, в Турцию на корабле уплыл. Так что и не поймешь, кто конкретно хотел меня расстрелять, красные, белые или еще какие-нибудь. Люди, одним словом. Просто одни люди хотели меня убить, другие, случалось, спасали. Чем-то я тогда тем людям не понравился, до сих пор, не знаю. А какого окраса те люди были, для меня никакого значения не имеет до сих пор.
- А Русско-Японская война?
- Про Японскую войну я от только отца слышал. Это уже в те годы для меня историей казалось. Повезли их тогда на Дальний Восток. Долго ехали, несколько месяцев, через всю Россию. Везли военными эшелонами. Тут же в вагоне, и лошади и люди. Вагоны специальные для перевозки казаков приспособлены были. Полвагона для воинов, полвагона для лошадей. Здесь же и сено для лошадей, и еду сами на печурке в пути готовили. Отец рассказывал, как он любил сидеть у открытой двери воинского вагона, смотреть на проплывающую мимо тайгу, на поля или горы вокруг. Иногда эшелон останавливался на какой-нибудь маленькой станции. Стояли обычно по нескольку дней, давали лошадям немного размяться, подвигаться. В пути были долго, лошади могли без прогулок и заболеть. Конечно, в полку были запасные лошади, но казак к своей привыкал. Не знаешь лошадиного нрава, можно и погибнуть.
Рассказывая, старик не переставал медленно перебирать фотографии, изредка задерживая свой взгляд то на одной, то на другой. Старые фотографии были иллюстрациями его рассказа, делая его, живым и достоверным
- Отец рассказывал, что не только лошади, но и казаки любили такие стоянки. Рядом со станцией всегда было, хотя бы небольшое село. Вечером, после дневных занятий с лошадьми, Казаки устраивали с местными бабами вечерние пляски. Гармошки были слышны всю ночь. Некоторые казачки, бывал, отставали от эшелона, а потом догоняли. Благо, несколько воинских эшелонов следовали один за другим, и при некоторой сноровке, можно было догнать своих товарищей. Офицеры не были не против таких развлечений, да и местные бабы кубанских казаков, отродясь не видели.
Эшелон шел на ту войну по Сибири больше двух месяцев. Тайга кончилась. Начались сопки. До какой станции они тогда доехали, он и не помнил, да и незачем ему это было. Однажды, на каком-то полустанке их высадили, дальше пошли на рысях. С ними был и обоз, и пушки, и полевой лазарет. Шли верхом долго, наверное, еще месяц. Местность, рассказывал отец, вокруг была совсем незнакомой. Трава, какой-то сухой, колючей. Совершенно для коней не подходила. Кустарник какой-то весь скрюченный, скукоженный. В китайские деревни не входили. Офицеры не разрешали общаться с местными жителями. Подхватите заразу, - говорили они. Казаки и не рвались к общению с китайцами. Это говорят, что в Китае много народу живет. Отец удивлялся. Китайские деревни были совсем убогими и бедными, вымершими. Люди казались болезненными и хилыми, на местных баб без слез глянуть было просто невозможно.
На позициях стало веселей. Военные русские части успели обжить эти места. Бои тут были позиционными. Армии, русская и японская, в этом месте стояли друг против друга уже несколько месяцев. Распорядок дня устоялся с той и другой стороны. Солдаты успели обжить эти места, благоустроить. Казаков привезли сюда, чтобы начать какое-то наступление. В таком ожидании солдаты и жили на позициях.
Дорог в этих местах практически не было. Тыловые эшелоны с вооружением медленно продвигались из России, одновременно мостя дороги. Оружия у солдат не хватало. Это у казаков при себе всегда была собственная шашка, карабин, подсумок с патронами. Да и в легком обозе еще кое-что имелось. А у обычных армейских частей винтовка была человек на шесть, да и та без патронов, с одним штыком. Если в бой шли, то у убитого или раненого забирали винтовку. Вот и становился солдат вооруженным. Из артиллерии, в том месте была всего пара батарей, но без снарядов. Пушки стояли на боевых позициях, в основном так, для острастки.
- Как же так, - удивился я, - на войне, без оружия?
- Так. Точно. Отец мне рассказывал. Солдат на позиции привезли отдельно, а воинские обозы сами собой шли. И дорогой другой. Автомобилей тогда не было, все на конной тяге. На телегах. Так что осталась армия практически без оружия. Так и воевали.
- А военная форма? Форма-то военная была у солдат, - все что, рассказывал старик, было удивительно. - У казаков, понятно. Форма своя была. А рядовые солдаты? На фотографиях того времени, насколько я помню, солдаты были всегда все в форму одеты.
- Солдаты. Конечно в форме. Как же без обмундирования. Солдат без формы, это так, не солдат. Разбойник какой-то. Он и приказов-то никаких выполнять не будет. Солдат без формы, не солдат.
- Казачки, когда прибыли на позиции, сразу вспомнили дедовские рассказы и стали применять их в новой жизни. Снарядов не было, но порох был. Его еще в самом начале какой-то обоз успел доставить. Так вот казачки подобрали самых рослых из своих, и вечерами делали что-то вроде старинных гранат. Обычный чугунный горшок, в котором бабы еду готовят, набивали порохом, делали деревянную затычку, потяжелее. Вставляли зажигательный шнур. Получалась почти граната. Эту гранату и использовали во время боя. Стояло группе японцев приблизиться к нашим позициям, шнур поджигался, и такая самодельная граната летела в их сторону. Если удачно удавалось кинуть, пять-шесть японцев контужены, кто-то из них оказывался ранен, а то и, вообще, убит.
Отец рассказывал, та война была похожа на обычные военные сборы. Только появлялись раненые и убитые. Главное, воевали без злости, без остервенения. Утром подъем был в шесть часов. Завтракали, готовились к бою. Часов в девять утра, как по расписанию, японцы начинали из пушек обстреливать наши позиции. Стрелки они неважные, пушки их были совсем никудышными. Снаряда редко долетали до наших окопов. Разрывались или в поле перед ними, или улетали в наш тыл. Случалось, и там кого-нибудь зацепит. Немного постреляв, японцы шли в атаку, наши поднимались и бежали им навстречу. Добрая часть солдат была без винтовок. Поэтому захватывали с собой колы деревянные и орали погромче. Несколько раз казаков поднимали в атаку. Тут японцы без оглядки бежали к своим позициям. Но приказа не было, и казаки, немного помахав, шашками возвращались на свои позиции. Такие бои обычно продолжались часов до трех дня, иногда до четырех. Это если дождя в тот день не было. Кому охота по полю под дождем бегать. А земля у них в сухую погоду вроде ничего, а как дождь пойдет, хуже не куда. Вроде и не глина, а какая-то скользкая, красная. Только извозишься в такой грязи.
После четырех часов дня начиналась уборка раненых и убитых. Отец рассказывал, и наши и японцы выходили в поле, искали своих. Забирали раненых и убитых. Оружие в таких случаях с собой не брали. Такова была не гласная договоренность, да и нужды в нем никакой не было. Тут раненого надо тащить, а винтовка только мешать будет. С японцами немного общались. Менялись всякими безделушками или нужными, здесь на войне мелочами. Отец привез с той войны какого-то их божка. Старик встал из-за стола и вернулся к своему сундуку. Он долго рылся там, на самом дне, а потом достал из сундука старинную японскую нецке. Вот смотри, японский солдат подарил. Отец после боя нашел этого раненного японца в кустах. Он бы там погиб без помощи. Это далеко от места боя было. Отец японцев позвал, они его в свой лазарет и унесли, без сознания. А уж тот японец, когда в себя пришел, попросил своих японских друзей отца найти и фигурку эту подарить. Так вот она и лежит у нас в сундуке, почитай шестьдесят лет. Между нашими и японцами было принято раненых друг друга спасать. Если наши находили их раненого, звали японцев. А они соответственно подзывали наших, если находили русского солдата или казака. Все это происходило без злобы, без ненависти. Какая уж тут злоба, она в бою нужна, а не после. Офицеры не препятствовали таким отношениям. Да и сами вечерами ходили в японским офицерам водку ихнюю пить, или японские приходили к нашим офицерам в карты играть или опять же водку пить. Бывали случаи, ссорились с японцами. Но так, один на один. Скажем, кому то показалось при игре в карты мухлюет кто-то. Тут уж ничего не поделаешь, ссорились. Но не так, чтобы наши против японцев, а только те из них, кто что-нибудь не поделил. Сообща, и русские офицеры и японские, решали каким образом разрешить возникшую проблему. Бывало пару раз и до дуэлей доходило. Стрелялись, конечно, не тут же ночью. Договаривались, встретится утром, в поле. Отходили куда-нибудь в сторонку вдвоем подальше, чтобы остальным не мешать и устраивали сатисфакцию. При секундантах, конечно. Все, как среди офицеров заведено, делали по правилам.
- И секунданты были? – удивленно спросил я – конечно, и секунданты, и зрители даже. Почитай, весь полк к утру уж знал, что дуэль будет.
Это было совсем удивительно тогда и совсем непонятно. Мне, воспитанному на официальных рассказах войны 1945 года, казалось, что все человеческое на войне уходит. Никакие законы на войне не действуют, и существует только одно правило, убить врага.
Мы еще долго перебирали старые фотографии деда. В самой середине стола, аккурат посередине, стояла старая японская нецке. Нецке прибыла в эту кубанскую степь, не в качестве военного трофея, а просто была подарена солдатом солдату. В те далекие времена, когда ценилась не только отвага, но и благородство.
Периодически старик вспоминал чьи-то имена на фотографиях, называл их. Чаще, я просто разглядывал незнакомые, но интересные и наполненные жизнью лица.
2008 Октябрь Москва