Ты родился октябрьским утром,
серым утром дождливым,
в тот миг,
когда со стены отсыревшей
осыпался кусок штукатурки -
и свеча в изголовье роженицы
слабо метнулась в испуге.
Тебя приняли шершавые руки соседки -
черной женщины в фартуке белом,
обагренном кровью.
Ты лежал,
скользкий и бездыханный,
в ногах у матери
потерявшей сознание,
пока шершавые пальцы
копошились неторопливо меж вами,
и было так тихо,
что шорох дождя за окном был похож
на стрекот швейной машинки.
Потом ты вознесся куда-то,
и, в следующее мгновенье,
требовательный, но расчетливый шлепок
потряс тебя, вызвав к жизни, -
и ты заорал.
Мать, вздрогнув, открыла глаза, -
улыбнулись бескровные губы, -
а за запертой дверью
кто-то судорожно вздохнул.
Потом тебя уложили
на отутюженную, еще теплую простыню
и начали обтирать заранее приготовленными
марлевыми тампонами,
окуная их в миску с теплой водой.
А ты все орал,
орал,
и, в первый и последний раз в твоей жизни,
тебе не пытались заткнуть рот,
а даже - напротив -
поощрительно улыбались.
Ты нарушил гнетущую тишину,
благополучно развязал некий узел,
и тебе были благодарны.
Ты орал, сжав в кулачки
пальцы вскинутых ручек,
и даже пальцы подобранных ножек
были стиснуты с неистовой яростью.
Ты орал,
вперив мутный от ненависти взгляд туда,
где, за дощатым потолком,
нависло над миром серое небо
дождливого октябрьского утра.
Ты орал с такой непримиримостью,
что всем это вскоре надоело.
К тому же, мать,
измученная долгой борьбой за твою жизнь,
нуждалась в отдыхе.
Она заслужила его.
Твой крик,
напоминавший ей о ночном кошмаре,
заставлял судорожно напрягаться
ее ослабевшее тело,
не позволяя впасть
в спасительное забытье.
И за дверью просительно кто-то скребся -
он тоже чего-то хотел.
И тебя -
спеленатого -
перенесли в нарядную кроватку,
и - орущему -
сунули в рот кончик платка,
смоченный сладкой водичкой.
Ты выплюнул его,
но шершавые руки
вновь впихнули платок в искривленный от ора ротик.
Ты опять выплюнул эту сладкую мерзость,
но шершавые руки были терпеливы,
и ты сдался -
зачмокал:
сперва недовольно,
но затем -
все более входя во вкус,
и вскоре заснул.
И ты увидел
первый в своей жизни сон.
(Впрочем, кто знает,
быть может, ты и раньше видел сны?)
Ты видел во сне
весь свой пройденный путь
и тот,
что тебе еще предстояло пройти.
Но лицо твое,
когда над ним с гордой улыбкой склонился отец,
надежно хранило тайну.
Это было и не лицо уже,
а маска -
маска человека учившегося жить.
Но сон - он забылся.
И чем дольше ты жил,
тем меньше ты помнил из той тайны,
которая была однажды тебе
возвещена.
Этот миг между светом и тьмой,
меж влагой и сушей,
меж вечным и сущим,
между жизнью и смертью -
ты не помнишь его,
не помнишь.
Ты помнишь лишь выбоину в стене под самым потолком,
которую тебе не раз показывали,
когда ты уже начал что-то соображать.
Это ты помнишь.
Но потом - однажды -
пришли мастера и замазали выбоину
слоем свежей штукатурки,
зашпаклевали, закрасили -
и последний знак,
бередивший твое детское воображение смутным намеком,
был уничтожен...
Тайно тихо ушла,
чтоб вернутся однажды, когда
ты закроешь глаза,
устав притворятся живым.