Лев Николаич остановился посередь необъятного русского поля и смачно вытер со лба трудовой пот. Сегодня он распахал пять гектаров целинных земель, а надысь целых восемь!
– А что, Софья Андревна, осилим нынче еще столько же? –спросил граф у едва стоявшей на ногах лошади.
– Да господь с тобой, кормилец, шел бы ты… пописал че-нибудь, оно, глядишь, и на душе полегчат!
– А ты мне, сивка, в душу-то не лезь. Я сам туда побаиваюсь, оттого и пашу эту грешную землю что есть сил!
Лошадь хотела что-то возразить, но вовремя передумала.
– А что ж Серафим, хозяин твой, все пьет?
¬– Аль сам не знаешь. Пьет, паскуда. Чего ж ему не пить, коль ты за него и пашешь, и жнешь, и жену его…
– Но-но, поговори у меня! На колбасу захотела?
– А мне уж едино, на бойне сгинуть, иль тут крякнуть по причине твоей сельскохозяйственной озабоченности.
– Что слышат мои старые уши! – Толстой заохал и закачал головой. – Великий русский писатель, согбен спиной, вонюч твоим навозом, пашет в поте лица своего, а ему – упреками по лицу! Нет, так невозможно! Пойду, изольюсь в эпистолах и энцикликах миру!
Лев Николаич оставил лошадь прямо на борозде и быстро зашагал в свой домик.
– Ах, кака морква уродилась! – радостно заметил граф по дороге, проходя мимо грядок со свеклой.
Затем он живо разрыл пару клубней молодой картохи, и положив ее за пазуху, легко и весело продолжил путь.
Меж тем в домике случился настоящий переполох. Супруга писателя, кстати, почему-то тоже Софья Андревна, забыла вынуть из розетки утюг, которым любовно разглаживала всю мужнину писанину. Бывало, напишет Лёвушка закорючку какую, замрет на секунду, сплюнет, чертыхнется, бумажку в комок да в корзину. А Софья Андревна ее тихохонько вынет, разгладит, утюжком пройдется да и в папочку. Папок накопилось вагон и маленькая тележка. У каждой было свое название: «Это гениально!», «Над этим я просто прусь!», «По-моему, так себе», «Не поняла, че за хрень», «Пусть ему будет стыдно за написанное» и «А все-таки ты графоман!».
Ну так вот. Прогладила она, значит, какой-то листок и оставила на нем утюг по запарке. Так оно и занялось: папка за папкой, шедевр за шедевром. А когда спохватилась, осталась только папка «А все-таки ты графоман!»
А тут, как назло, и Толстой в дверях. Глазища горят, на щеках и бороде румянец… ***к картошку на пол и к супруге.
– А что, Софьюшка, не откушать ли нам молодой картохи?
А Софья Андревна в трансе. Сказать ничего не может, соврать пока тоже, и кругом воняет жженой бумагой. Толстой насторожился и заиграл ноздрями.
– Зай, а что так паленым воняет?
– Это… Это я газету жгла, ¬ – нашлась наконец Софья Андревна.
– Уволь, душа моя, что за странности?
– Там.. В «Утренних утках» статья нехорошая про тебя, Лёвушка.
– И что эти щелкоперы опять написали?
– Да так… От церкви тебя отлучили, зай.
– Фу, глупенькая, и ты испугалась, что я об этом узнаю? Отлучили, и барабан им на шею.
– А еще…
И тут раздался звонок в дверь.
Толстой открыл сам. На пороге стояла запыхавшаяся Куля. Она испуганными глазами посмотрела на Толстого и произнесла:
– Здравствуйте, дедушка! Фух, сейчас отдышусь…. Мне нужна вдова великого русского писателя… как его… ¬– и она судорожно достала из кармашка какую-то бумажку. – Льва Николаевича Толстого… И пожалуйста, срочно… Спасибо…
– Отчего ж вдова, – опешил Лев Николаич. – Жив он еще и в здравии…
– Да? А мне сказали вдова… Подстава какая. Ну, неважно. Можно Софью Андревну?
– А вот она. Входи же, лысое дитя. От вшей, кстати, керосин помогает.
Толстой указал рукой на Софью Андревну, а сам встал в сторонке и навострил ушки.
– Ой, Софья Андревна, здравствуйте! Меня тут прислали из одного места… Долго рассказывать. Вы мне только скажите, рукописи еще целые или уже сгорели?
Софья Андревна стоит ни жива ни мертва и только облизывает пересохшие губы. Куля принюхалась.
– Так, кажется я все поняла… опять опоздала! Проспала блин, и опять задание просрала! Дедушка, а это вы зачем рукава закатываете? Ну, мне пора… ай, Софья Андревна, бегите! Да насрать на фижмы, вы видите, дед с ума сошел! Ай!