Год спустя, подломив стоптанный каблук на французских лакировках, я привычно переобулась в резиновые сапоги и, отстояв минут двадцать на привокзальной площади "под варежкой", втиснулась в плацкартный вагон поезда Свердловск-Красный Яр. Какая-то могучая сила подчиняла меня себе и выталкивала из города.
Ехали мы с Наташей, как и весь факультет, в Приданниково. Но и тайная цель поездки, и вскипевшая, как горный водопад, наша скороспелая дружба были симптомами болезни, о существовании которой ещё никто не догадывался.
Целый год мы проучились в одной группе, не общаясь. Я знала, что она из деревни, живёт в общежитии; она, что я - свердловчанка, поскольку в общежитии не живу. И вдруг за неделю до отправки в колхоз мы открыли для себя друг друга, таких похожих. Мы радовались этому открытию, будто отыскали недостающую вторую половину собственного "я", и удивлялись: были рядом и даже ни разу не разговорились. Прошла неделя, но казалось, что так было всегда. Сама жизнь до начала нашей дружбы представлялась не настоящей.
Ходили слухи, что у Наташи паспорт заполнен её собственной рукой. Это настораживало. Такие документы выписывались паспортистками с правильным каллиграфическим почерком.
Оказалось, что у деревенских в те времена вообще не было паспортов.
Решив поступать после окончания школы в университет, Наташа на поезде приехала в райцентр "вырабатывать" паспорт. Ей ответили, что паспортистка больна, и велели приехать через неделю. Времени у Наташи не было. Она боялась не успеть с документами на тот особый факультет, где прежде учился её любимый школьный учитель литературы.
Как сельская девочка смогла переубедить сотрудников РОВД? Но смогла! Они уступили, сдались и выдали чистый паспортный бланк:
- Он – единственный! Заполнишь без помарок - поставим печать. В университет ей захотелось?! Ну и дела!
Перед самым колхозом мы ходили с Наташей на почту за посылкой из деревни. Я видела паспорт. Он был заполнен её остроугольным и неразборчивым почерком без помарок.
Наташе нравилось говорить: " Моя мама - чалдонка". Она объясняла, что это выходцы из донских степей ещё во времена Ермака переселившиеся в Сибирь.
Собравшись в колхоз, Наташа повязала белый холщовый платок, как казачка Аксинья в фильме "Тихий Дон". Ей было к лицу. Многие находили её миленькой, но это поверхностный взгляд, без учёта внутренней сути.
Из-под платка, скрывающего волосы и лоб, прорывался на волю почти небесной голубизны взгляд, пронзительный и какой-то скорбный. Слишком уж богородичный для восемнадцати лет. И стихи у неё были печальные и надрывные, с корявыми ритмами; не дописанные, а оборванные: "…и хотелось
тем бабам слабым
отомстить людям
нежным и сильным…"
У Наташи была медицинская справка с треугольной печатью, в которой сообщалось: её слабому девичьему сердцу противопоказан тяжёлый сельский труд. Утаив её от деканата, Наташа ехала в Приданниково. Она была уверена, что только там сможет вылечить свой сердечный недуг – обиду на мужское непостоянство.
Мы чувствовали, деревня эта с её безымянной речкой, бескрайними картофельными полями и прозрачными перелесками – аномальная зона, излучающая совершенно особый, малоизученный, вид природного магнетизма – энергию любви.
Поезд набирал ход. Вдоль железнодорожного полотна тянулись окученные делянки. Наливалась в земле картошка. Всё вокруг было, как год назад. Перемены произошли только в нас.
Позади был первый курс. Мы сдали латынь и старославянский, окрестили чердачную курилку Олимпом и представили на кафедру русского языка отчёты по фольклорной практике.
Для меня пребывание в Сажино, расположенном неподалеку от Приданниково, имело важные последствия. Григорий – участник экспедиции - осенью стал колхозным командиром. В память о проявленной на практике хозяйственной изворотливости он произвел меня в поварихи.
Бородатый, как сибирский старовер, многим он напоминал Григория Распутина. Но сходство, если и существовало, было чисто внешним. Наш Гриша - человек значительный и яркий, - ни загадочным, ни скандальным никогда не был!
Он казался спокойным, открытым, по-детски бесхитростным и сентиментальным. Ему не нравилось быть командиром. Он не любил власть. Необходимость держаться с людьми отстранённо и жёстко становилась душевным наказанием для него самого. Он родился мягким и добрым.
Как-то вечером в полутемной комнате при свечке мы читали стихи. Кто-то вспомнил С.Есенина " Песнь о собаке". Вслед я прочла Эдуарда Асадова " О рыжей дворняге". Гриша слушал, а в конце задумчиво повторил: "…ведь может быть тело дворняги, а сердце – чистейшей породы!". Надо запомнить!
Возникла пауза. Он попросил прочесть ещё что-нибудь "такое же". Я знала про медвежонка, оторванного от матери и брошенного в тесную клетку. Зверь "карябал доски пола, грыз стальную сетку", хотя на самом деле ему и надо-то было всего –
"…с рёвом ткнуться матери в живот".
Опять стало тихо. Мы смотрели на Гришу – он следил за пляской огня вокруг обгоревшего фитиля. Потом мечтательно улыбнулся и выдал:
- Мама?! Даже медвежонку без её тепла – не жизнь! А человеку?
После практики – сразу домой! К маме!
Семья Гриши жила в шахтерском поселке на юге России. Не мог он часто в такую даль ездить, но скучал, переживал разлуку. Его собственное сердце – чувствительное к беде и отзывчивое на добро - тоже было " чистейшей породы".
Он не забыл, как, одевшись поутру с парижским шиком Гавроша, я уходила сквозь предрассветные туманы в дальний молодой лес и возвращалась с росной паутиной в волосах и ведёрком маслят.
Действуя по лукавому принципу "…если от многого берут немножко, это - не кража, а только делёжка", я всю обратную дорогу обрывала на чужих огородах нежную зелень укропа и пупырчатые огурчики. Выдергивала тощие морковные хвосты, подкапывала мелкую молодую картошку, компенсируя личным хулиганством бедность сельмага.
Мы прибыли в Сажино, чтобы записать песни, предания и сказы, созданные народом и передающиеся из уст в уста. У нас не было диктофонов. Работали парами, договариваясь между собой, кто записывает четные строки, а кто - нечетные. Я работала в паре с высоким и симпатичным блондином, моим тёзкой. Вместе мы проводили много времени, не раз попадали в сложные ситуации, поскольку уральский народ "на сухую" петь не привык.
Наши с ним отношения не были любовью, но и только дружбой их нельзя было назвать. К нам прикрепилось стойкое " Женя, Женечка… ", за которым должна была последовать какая-то катюша. Ею оказалась Наташа.
Опьяненная духом сельской вольницы, я и не заметила, как стала третьей в истории её с Женей любви.
Самостоятельно мы с ней никогда бы не догадались, что наш герой ведёт двойную игру. Любовь слепа, но нам помогли прозреть. Судьба действовала через подругу Лолу -доброжелательницу.
- Он тебя не любит и не уважает!- шептала она Наташе. – Если бы любил, то по сеновалам бы не лазил! Я сама видела, как они туда забирались!
-Тебя он не любит и не уважает! – говорила доброжелательница мне. – Он Наташу любит возвышенной любовью, как Петрарка Лауру!!! Я сама видела, как они в общежитии под лестницей целовались! А у вас – сеновал! Тьфу!
Лола стремилась раскрыть нам глаза, показать правду-истину. Ей хотелось засадить наконечники огненных стрел ревности в наши сердца, посеять между нами соперничество и вражду. В чём состоял её собственный интерес – не понятно! Затраченные ею усилия привели к неожиданному результату.
Мы с Наташей не искали истину. Нас вполне устраивала иллюзия правды. В порыве дружбы было решено разделить обладание светлоглазым сокровищем. Любовь втроём нам нравилась больше, чем три одиночества.
За ней мы и ехали в Приданниково, интуитивно понимая: это – аномальная зона. То ли собранные в решето ягоды облепихи содержали избыток витамина счастья, то ли горный козёл выбивал там своим копытом самоцветные леденцы любовной сладости, то ли Бабьи груди протекли в эту землю живительным материнским молоком.
Поезд пришёл в Красный Яр за полночь, но нас встречали. Будущая хозяйка поджидала постояльцев, опасаясь, чтобы никто её не опередил. Всё руководство колхозного отряда, кухня и благородные "грузины" из года в год селились в чистом и вместительном пятистенке тёти Тони.
Свежий колодезный сруб с журавлём белел у неё в ограде. Баньку хозяйка топила, не жалея ни дров, ни воды, и угощала нас подовыми хлебами и "облепишной" брагой. Сорокалитровый бидон этого колдовского зелья стоял в тёплом углу за печью, кисло припахивал дрожжами, и назывался "дедушко".
Доплатой за такое житьё были остатки и объедки, которые тётя Тоня сама же забирала из нашей кухни для откорма свиней.
Руководил кухней завхоз Юра - рыжий и ладный, добродушный и, как все рыжие,- совершенно бесстыжий. Он сидел в углу на чурбачке, потягивал трубку и наблюдал за работой. Глаза его горели разбойничьим блеском, а язык, высовываясь, то и дело совершал круговые кошачьи движения.
Своими вопросами Юра заставлял нас по пять раз в день краснеть:
- У тебя новый лифчик?! – он, как клещ, впивался глазами в Виолетту, - вчера бюста не было, а сегодня – есть! Ну-ка покажись!
Если на плите что-нибудь подгорало, завхоз дознавался:
- Кто ночью согрешил?
Никто не признавался, но и Юра не отступал. Он подходил к каждой из нас по очереди, заглядывал в глаза и сверлил взглядом до самой глубины души.
Завхоз походил на цыганского барона: в гуцульской безрукавке с вышивкой, с зелёным петушиным пером на шляпе и хлыстом в руке, рукоятку которого он постоянно оплетал чем-то новым, отчего та делалась всё толще и внушительнее.
Иногда он запрягал серого в яблоках коня по кличке Наум и выезжал за покупками. Мы по очереди составляли ему компанию.
Дорога в город была пыльным проселком, который в дождь совершенно расползался. Местность казалась скорее равнинной, чем холмистой. Вдали на северо-западе синели вершины Уральских гор, поросшие лесом. Дорога рассекала капустное поле, за ним начинались лиственные перелески. Машины были большой редкостью, а, проезжая на лошади, мы слышали, как хрумкают спелыми капустными листьями совершенно осмелевшие зайцы.
Поле обрывалось над рекой. В прибрежных зарослях гнездились утки. Они готовились к отлёту и подолгу кружились в небе, ставя на крыло молодняк. Обрыв населяли серебристые ласточки и стрижи. Их стаи оплетали небо сетками сверкающих на солнце паутин. Видеть такое было непривычно. В городе, кроме сизых голубей и воробьёв, водились только вороны и синицы.
Прежде, чем заехать в магазин, Юра останавливал коня перед пельменной, обматывал вожжи вокруг ствола дерева и шёл в буфет. Я тем временем находила свободную стойку, и с полчаса мы потягивали из толстых стеклянных кружек светлое разливное пиво, сдувая густую пену. Полчаса были украдены из общественного времени для себя, и нам нравился этот опьяняющий вкус греха.
Белая пена повисала на длинных огненных усах, и Юра с цыганским артистизмом долго слизывал и вытирал её, пока она не исчезала, как стыдливое напоминание.
Все стряпухи - а нас было шестеро - обожали завхоза. Он знал об этом и позволял перегонять нерастраченную энергию коллективной любви в куплеты о нём. Подражая могучему голосу Людмилы Зыкиной, кухня пела:
" У нас есть причины для горя и слёз;
Всего два мужчины: Наум да завхоз".
Работа в столовой позволяла быть в центре событий и трижды в день через окно раздачи видеть всех. Гриша сообщал о ходе полевых работ, радовался, что погода благоприятствует, поэтому продвигаемся в хорошем темпе. С поля приходили девочки-первокурсницы, замученные непривычной работой, очень похожие на нас прошлогодних, только без Зины. Ещё весной она вышла замуж за заводского парня и готовилась стать мамой.
Однажды Наденька спросила у первокурсниц про тётю Шуру и удивилась, узнав, что девчонки души в ней не чают. Любят её, даже за что-то жалеют.
- За что её можно жалеть? – недоумевали мы.
- Как за что? – не понимали нас первокурсницы. - Любовь у неё несчастливая! Женатый он! Только в поле видятся! В деревне им нельзя!
Новость про влюбленную тётю Шуру нас всколыхнула. Сначала похихикали, представляя её полевой роман, потом задумались: неужели любовь так меняет человека? Прошлогодняя тётя Шура была жёсткой и бессердечной. Такими бывают никем не любимые женщины. А нынче, если верить рассказам, совсем другой человек!
Наш блондин подружился с двумя первокурсниками - худыми, долговязыми "волосатиками". Первого звали Аликом. Мы переименовали его в Аленького. Было в его подвижном взгляде, сдержанной улыбке и тёплом тембре голоса нежное очарование волшебной сказки. Второго звали Смольным , от фамилии.
Всё время после погрузочных работ Женя проводил на наших глазах. Они с друзьями играли в карты, пели песни, читали стихи, совершенно не обращая на нас внимания. Мы издалека любовались стройной фигурой, прикрытой туникой из мешковины с игривой надписью:
" Sex instructor! First lesson free!" –Секс инструктор. Первый урок – бесплатно!
В столовой кормилось четыреста человек. На плите непрерывно варили, поливая сырые дрова соляркой. Печь чадила. Часто мы с девочками больше походили на кочегаров, чем на поваров. В таких случаях Женя подходил к окну раздачи и, пристально глядя на нас поверх очков, сообщал: " Сегодня вы - замарашки, а я - принц!"
- Так уж и принц?! - Знаешь, сколько таких принцев по Приданниково гуляет?! – отвечали мы ему, оттирая сажу с лица. Самой острой на язык была Виолетта:
- Что-то слова не королевские у тебя на мешковине написаны?! Ты как инструктируешь? В очках или снимаешь? Покажи!
Женя краснел, будто первоклассник, и невнятно бормотал:"Суха теория, мой друг,а древо жизни зеленеет!". Мефистофелевская ирония адресовалась нам с Наташей. Мы это чувствовали, но из упрямства не замечали попыток к примирению.
Зарядил мелкий холодный дождь. После ужина в столовой крутили пластинки. В один из таких вечеров наш Женя танцевал с чёрненькой первокурсницей, а потом куда-то пропал. Его друзья, Алик и Смольный, объясняли нам, что волноваться не стоит.
-Им можно позавидовать, - несмело сказал Алик и пристально посмотрел на нас с Натальей.
Мы были подавлены и глубоко несчастны. Нам нравился любовный треугольник, но Женя, уступив напору нашей девичьей дружбы, посчитал себя в нём третьим лишним и ушёл.
От обиды мы плакали. Алик со Смольным принялись нас утешать. Процесс затянулся до утра, пока не вытеснил в прошлое совместно осмеянное страдание и уличённую в лицемерии обиду. Клин вышибается клином. Подобное лечится подобным.
Эпидемия влюбленности распространялась с фантастической быстротой. Мы спешили распробовать любовь, как неопытный карманник торопится потратить украденные деньги. Заболевшие общались со здоровыми, передавая странный вирус через поцелуи, нежные взгляды и даже стебельки неброских осенних цветов, сорванных в ближних перелесках.
Симптомами заболевания становились некоторая взбудораженность и рассеянность. Температура не поднималась. Кожные покровы обычно сохранялись без изменений, но иногда появлялись небольшие гематомы в области шеи и груди.
Болезнь не была смертельной. Никто от неё не умирал, хотя все заболевшие твердили тем, кто их заразил: "Я не могу без тебя жить!".
И не только студенты оказались подвержены странной эпидемии! Среди местных жителей болезнь носила хронический, совсем запущенный характер! У тёти Тони была сестра – незамужняя и бездетная женщина лет сорока. Она работала в Красном Яру, в пельменной. Каждый её приезд становился праздником. В чугунном казане варились пельмени, выставлялся на стол "дедушко", а Валентина, как заводная, пела частушки, балагурила и плясала.
В этот раз мы с Натальей оказались за столом, пили мутную бражку, уплетали сочные пельмени. Топилась баня.
Гостья пела о любви. Слова её песен были необычными. Если бы не количество выпитой браги, я бы их записала.
- Баня выспевает! – сообщила тетя Тоня.- Идите, дефьки!
- И я с вами, веничком отшойдаю! – засуетилась её сестра.
Вошли в баньку, поплескали на каменку. От пара внутри стало, как в облаке. Валентина уселась на высокий полок и ещё плеснула чем-то пахучим, вроде мяты. Нам было удобно мыться на лавке, а она, сидя на полке, пьяным окающим голосом бормотала знакомый по фольклорной практике приворотный заговор:
" Выйду, не перекрестясь,
пойду по улице, не благословясь,
дойду до речки, не молясь.
Утолю я жажду в чистой речке,
и ты утолишь свою тоску рядом со мной,
глядя на меня, слушая меня,
лаская меня, выпивая воду,
которую подам я!!!"
Голос Вальки изливался с верхотуры, обретая сакральную силу. Вдруг она прервалась и деловито спросила:
- Кому спину пошоркать?
- Мне! – отозвалась я и подставилась, предвкушая удовольствие.
Женщина взяла жёсткую мочалку и начала с силой тереть спину, продолжая бормотать глупый заговор. Горячий пар, пельменная сытость и выпитая брага сделали меня послушной и безвольной. Я обмякла, погрузившись в банное блаженство, и вдруг почувствовала руку Валентины у себя на боку. Как щупальцы, её пальцы продвигались вперед к груди, а в голове звенело тупое бормотанье: "… и утолишь ты свою тоску рядом со мной". Я очнулась, выпрямилась, с недоумением посмотрела вокруг и не смогла понять, что за наваждение. Ополоснувшись, выскользнула в предбанник. Вскоре из бани вылетела Наташа. Она грозно ругалась, но вид у неё был перепуганный и растерянный:
- Дура! Чокнутая! Жаль, кипятком тебя не ошпарила!
Прибежала тётя Тоня и, ни о чём не спросив, накинулась на сестру:
- Ох, бардачница ! Пошто девок напугала?! Молоды они ещё!
Нам же она сказала примирительно:
- Не берите в голову, если чо поблазнилось! У ей всю жисть одне сазанчики на уме!
Мы забились на полати. Валентина спешно уехала в город.
Вовсю выспела баня. Перед помывкой тётя Тоня угощала пельменями и брагой Гришу, Юру-завхоза и всех, кто возвращался с поля. Потом она долго перемывала в тазу посуду и бормотала: "Выйду, не перекрестясь, пойду … не благословясь, дойду … не молясь…". В доме стало тихо. Слышно было, как хозяйка за печкой несколько раз громко всхлипнула, а потом вовсе разревелась.
Я дремала. Перед мысленным взором проплывали картины чужой жизни: бесстыжая Валька с ворованными пельменями, огромная тётя Шура с краденым у кого-то счастьем, хозяйственная тётя Тоня с бормотанием, срывающимся на плач... Вдруг я обожглась догадкой: это же её муж сутками пропадает на картофельном поле! Ночевать не приходит!
В столовую зачастили" комитетчики" - командиры и комиссары сводного студенческого отряда всего университета. У них были мотоциклы без колясок, выданные межколхозным объединением. С коляской был только у Гриши. Он получил его от председателя колхоза, когда тот пересел в легковушку.
Иногда комитетчики приезжали обедать, но чаще ужинать. Тогда Юра шепотом просил нажарить картошки с мясом и накрыть для них на ящиках в подсобке. Именно для таких гостей он держал в личном тайнике ещё кое-что, чего держать не надо бы… Нас он просил остаться и оживить мужскую компанию. Это не нравилось нашим мальчишкам. Заслышав издалека тарахтение мотоциклов, Женечка злобно произносил самое страшное ругательство, на которое был способен: "Опричники! Азия! Быдло! Скоты! "
Ругался он тихо, но атмосфера в столовском сарае становилась напряженной. Не было танцулек, никто не включал проигрыватель.
Сидя рядом с начальством, мы слышали мальчишечьи голоса. Аленький ловко подбирал подходящие случаю тексты и пел негромко, но правильно. Женя горланил. Смольный обладал пронзительным голосом, вроде малининского, - и выл на Луну.
Вместо Мурки они затягивали песни побежденных, но не сломленных духовно белогвардейцев - поручика Голицына и корнета Оболенского. Справедливые упрёки, высказанные в песенных словах, заставляли нас осознать подлость измены.
"У наших бокалов сидят комиссары, и девочек наших ведут в кабинет", - пели ребята. Нам было стыдно и хотелось прокричать в ответ словами той же песни, что еще не всё потеряно: " Не падайте духом, поручик Голицын!"
В конце сентября, за день до возвращения в Свердловск, в привокзальном ресторане наметили начальственный банкет. Здание вокзала, построенное еще до революции, изящное и воздушное, было самым изысканным местом в Красном Яру. Банкет заказали именно там. Нас было четверо приглашенных: мы с Наташей и Виолетта с Наденькой. Автобус вечером не ходил. Вернуться в Приданниково после вечеринки можно было только с комитетчиками. Оказаться ночью на мотоцикле с подвыпившим комсомольцем казалось страшновато. Пугало не то, что он врежется в придорожный столб, а то, что притормозит у ближайшего стога. Ответить на приглашение решительным "нет" не хватало смелости. Надеялись, что будем около Гриши, но командир на банкет не пошёл, остался закрывать наряды в колхозной бухгалтерии.
- Доигрались, дефьки, - сказала тётя Тоня, уловившая самую суть. И добавила, сверкнув колючим взглядом и блескучей серьгой:
- Чекалдыкнете – и в забавницы! Эх, закатись дорога!
После ужина мальчишки довели до слёз Наденьку. Они сели под самое окно кухонной раздачи и, пока мы перемывали посуду, горланили на всю столовую обидные слова:
"Я знаю вечером ты в платье шелковом
Пойдешь по улице гулять с другим.
Ах, Надя, брось-ка ты кнутом пощелкивать,
Останови коней, поговорим!"
Осуждение тёти Тони и мальчишечья обида, прикрытая насмешкой,окончательно испортили настроение. На душе скребли кошки.
- Эх, пропадать, так с музыкой! – подытожила Виолетта и занялась макияжем. Часам к восьми, когда за нами, как за важными птицами, приехал на ГАЗике шофёр из правления, все были в полной готовности. Даже надушились модными духами " Быть может!" из одного флакона.
Пригласив нас на банкет, комитетчики, безусловно, посчитали нас девочками для развлечений. Но им в головы не приходило, что мы думали о них не лучше, потому что боялись и их самих, и той власти, которая была у них руках.
Привокзальный ресторан сиял. Журавликами топорщились на тарелках крахмальные салфетки. Шелковые шторы волнистыми раструбами ниспадали из-под высоких лепных потолков. Наше появление встретили оживлением, комплиментами и заранее продуманным рассаживанием, в результате которого мы чуть не потерялись.
Самый главный комитетчик, по слухам женатый, не проявлял к нам интереса. Он всё время говорил тосты. Первый тост походил на итоговый доклад о ходе уборочной в районе. Он содержал цитаты и цифровые данные, выписанные на отдельный листочек. Все дружно хлопали в ладоши, и я устыдилась мыслей, с которыми ехала на банкет.
Тем временем тосты становились короче и чаще, а мой сосед Валера следил, чтобы в рюмке не оставалось "зла". Вспомнив "чекалдыкнете", я решила гулять осторожно. С Валерой мы были знакомы по столовой, так же, как мои подруги в самом общем виде знали своих кавалеров. Начали танцевать. Валера опьянел и сильно раскраснелся. В танце он так прижался ко мне, что я почувствовала стержень его комсомольской воли. Попробовала отстраниться, но не тут–то было. Он, будто щепку, передвинул меня и поставил прямо перед собой, как этого хотелось ему. Я поняла, что не ошиблась в своих предположениях о цели банкета.
Валера перепил. Жажда сексуальных приключений, как напасть, томила его. Он не держал в руках себя и свои порывы, поэтому был смешон и противен. Похожая ситуация складывалась и у остальных.
Музыканты объявили перерыв – мы с девочками вышли в туалет.
- Как хотите, - заявила Наташа, - а я и пешком в Приданниково уйду!
- Точно, надо делать ноги, - поддержала её Виолетта. - Увидели руководство вблизи – хватит, а то и отступать будет некуда!
- До Приданниково четыре километра, - зачем-то вставила я, но расстояние никого не испугало.
- Минут за сорок дойдем! – прикинула Надежда.
- Не сейчас! Надо со стола закусок набрать: колбасы, селёдки! И бутылку прихватить нераспечатанную! Добро зря пропадёт! Ночь нынче последняя! Завтра – прощай, Приданниково! - предложила Виолетта. Дерзкая мысль понравилась. Было решено собрать со стола "подорожники" и сбежать, ничего не объясняя. Угрызений совести не было, страх прошел. Остался нерастраченный кураж и большое желание тряхнуть напоследок мятым, но не оборванным подолом своей независимости.
Вернулись в зал. Музыканты ещё отдыхали. Хозяева банкета пили уже без тостов и травили анекдоты. Под шумок мы приступили к прорежеванию стола. У Наденьки в кармане оказались полиэтиленовые кульки, которые ловко наполнялись закуской.
В это время главный комитетчик рассказал анекдот про генсека. Никто не осмелился даже улыбнуться. Над столом повисла тишина, которую нарушило знакомое конское ржание. Через открытое настежь ресторанное окно мы увидели Наума. На облучке сидел, согнувшись в три погибели, наш блондин.
- Какой ты молодец, Женька! – радовалась Виолетта. - А мы уже хотели пешком идти!
- Вот и ваш завхоз сказал: "Никуда не денутся, ножками придут!".
- А нам с ребятами жалко вас стало. Выкрали Наума, а запрячь не можем! Час провозились с постромками. Потом мужик какой-то появился возле конюшни. Он и запряг!
Вскоре выехали на просёлок. Погони не было. Подсчет трофеев обнадеживал. Нас ждали друзья.
Огни Красного Яра, собранные, как лютики, в бесформенный букет, остались позади. Впереди размытыми точками обозначились тусклые лампочки на столбах Приданниково. Их было немного, они складывались в извилистую малоприметную тропинку, уводящую с земли в звёздное небо.
Ночь дышала нам в лица морозной свежестью. Всё вокруг стыло и каменело в безмолвии, нарушаемом только стуком конских копыт и шорохом колёс. Почти совершенная тишина ночи волновала и будоражила, пробуждая фантазию. Казалось, так же над этой равниной стучали в ночи копыта коней чингизидов и воинов Тамерлана, скрипели телеги гонимых из Московии кержаков и позванивали кандалы искалеченных пугачевских башкирцев.
Иногда где-то далеко, вспарывая лучом прожектора густую темноту, проходящий поезд рассекал тишину ночи. Волны искусственного света и звука, играя силой, взмывали вверх, но лишь на миг сверкнув, рассыпались в мелкую пыль и гасли. Могучая ночь, как потревоженная водная гладь, снова смыкалась над миром.
В темноте пропала дорога. Управлять лошадью стало бессмысленно, пришлось отпустить вожжи и положиться на интуицию Наума. Луна остановилась. Звёзды смотрели на землю сквозь нас. Угомонились суетные страхи, исчезла путаница мыслей. Внутренний разлад, как стеклянный сосуд, разбился вдребезги о камень вечности.
Казалось, мы одни в безмолвии ночи неспешно продвигаемся вперёд, не зная пути. Звёзды и Луна наполняют нас неярким светом, с которым изливается на мир великое снисхождение и ласка, бесконечное добро и вечное терпение. Стало легко и радостно: побег удался, опасность миновала, ничего плохого не случилось...
Мы успокоились, хотя эпидемия влюбленности, пережитая в Приданниково, оставила след на всю жизнь. Юношеские симпатии с годами переросли в хроническую, как старческий ревматизм, дружбу. Она дремлет, но обостряясь, даёт самые немыслимые рецидивы, потому что держится на сохранившейся энергии любви.