ПРОЛОГ 19
- Что молчим? - первым нарушил тишину Незнакомец, - Видимо, я непрошено вторгся на вашу территорию и тем самым задел ваше достоинство. Позвольте же в качестве сатисфакции предложить бутылку шампанского. Прошу простить, что не в серебряном ведерке и безо льда, но все же, как положено, под ананас, - и Незнакомец извлек из-за пазухи царственным жестом настоящую бутылку шампанского и настоящий ананас - вещи столь же экзотичные, как и ковер-самолет, сапоги-скороходы и бифштекс с кровью. Серега, Сашка и Петя смотрели на эти диковины, виденные ими до этого изредка в кино, совершенно очумело, произнести хотя бы слово они были не в состоянии.
- Кто вы? - не отрывая взгляда от ананаса, наконец, выдавил из себя Саша.
- Хотел бы и я знать: кто я. Когда-то, очень давно, меня звали Андрей Владимирович, потом, когда я стал печататься, имя это показалось мне не в должной мере романтичным, и я обратился в Святоволка Причинного, а потом случалось бывать и Андрюхой, и Андре, но в последние годы все больше Хорьком и Нудотой. И сейчас, сдается мне, пора возвращаться в лоно имени своего перводанного, ибо круг мой подходит к концу. Если же отвечать на ваш вопрос анкетно, то есть, каков я по призванию, то думаю, что меня следует отнести к когорте существ исчезающих, в раздел странствующих поэтов, подвид бродячих котов.
Речь Незнакомца была несколько необычна для молодых людей. Странствующие поэты в их район захаживали редко. С бродячими котами было, конечно, легче, но... Как-то непривычно вольно обращался со словами Пришелец, и было в этом нечто чарующее, но и пугающее.
- Знаете что, молодые люди, давайте сделаем так. Я у вас ангажирую ваши апартаменты на сегодняшнюю ночь. Кстати, позвольте напомнить вам, что сегодняшняя ночь не простая, это - Крещенская ночь. И вот какая мысль пришла мне в голову: что если мне креститься Андреем Владимировичем вторично, я имею в виду, разумеется, крещение в смысле фигуральном и даже, если позволите, метафизическом. Вы в этом случае становитесь моими крестными метафизическими отцами. Ну, как?
- Запросто, - отозвался Сергей.
- А вы что, в Бога верите? - ошалело осведомился Фуфа.
Пришелец усмехнулся.
- Интересные вопросы вы задаете, молодой человек. Теперь, во дни поругания имени Господа, я не могу не возвысить свой слабый голос в его честь, но пройдут годы, все переменится, и Вера войдет в моду, и тогда не я - меня уже не будет, но такие как я, вот он, например, - указующий перст Пришельца был направлен точно в сердце Сашки, - и несколько иначе, но и он, - перст переместился на Серегу, - восстанут против этой плоской идеи прикрытия слабости человеческой объективно сущим Вседержателем.
Пришелец задумался. Видимо, оценивал произнесенную сентенцию. Глаза его смотрели куда-то вдаль. Хотя, какая может быть даль в колодце… Через несколько секунд незнакомец пробормотал:
- На самом деле не так уж важно, верю ли я в Бога. Куда важнее, верит ли Он в меня, - Пришелец вздохнул, улыбнулся виновато, будто возвращаясь из неведомого далека:
- Ну, так как, приступим к обряду?
- Немедленно, - решительно подтвердил свое согласие Сергей, - Сайка, доставай.
Саша запустил руку куда-то за трубу и извлек оттуда банку кильки в томате, банку тушенки и, главное, припасенную на всякий случай бутылку водки.
Ошалело смотрели ребята на то, как тонкими ломтиками нарезает ананас Пришелец, как он откупоривает шампанское.
- Разрешите ваши бокалы.
От эдакой галантности казалось, даже стаканы стыдливо зарделись.
Пришелец встал, и вслед за ним поднялись и ребята.
- Позвольте крестить, господа, этим благородным напитком смиренного раба Божьего и вернуть ему перводанное имя Андрей Владимирович. Прошу всех освятить процедуру посредством пригубления.
Благоговейно пригубили и не менее благоговейно надкусили ломтики ананаса. Аромат далеких тропических стран распространился в подземелье, смешался воедино с запахами мышей и сырости.
- Не хватает только рябчиков, - пробурчал Фуфа, слегка оскорбленный обращением "господа", пусть даже и в шутку.
- О, молодые люди читали Володю!
- Какого Володю? – голос Саши дрожал от странного возбуждения, вызванного творящимся прямо на его глазах святотатством. - Это вы о Маяковском?
- Ну да, конечно, я забыл. Теперь его, кажется, изучают в школе.
- Вы хотите сказать, что знали его?
- А кто его не знал? Володя - поэт не лишенный таланта, но уж очень амбициозен, да и потребность в высшей идее была в нем чрезмерна. Несмотря на внешнюю ершистость, не мог жить без господина, была у него потребность подчиняться, быть рабом идеи. Наверное, это от семинарского воспитания. Трудно ему жилось без идеи о едином начале, тосковал по непорочному источнику истины.
- Так он же в Бога не верил! - в один голос возразили друзья.
- Видите ли, молодые люди, следует различать религию, веру и собственно Бога. Религия – не более чем набор ритуалов. Вполне возможно религия без веры и без Бога. Например, конфуцианство и некоторые другие дальневосточные идеологические системы. Да и верить можно не только в Бога. Ведь что такое Бог? Бог есть всеобъемлющая идея, идея Творца. Но это - в принципе. В жизни же большинство людей с трудом воспринимают абстрактные, не овеществленные идеи. Потому-то в обыденном сознании Бог – уже не сама идея, а ее материализация. Человеку нужно зримое, что-нибудь, что можно осязать, видеть, слышать. Человек хочет, чтобы Бог был не идеей, а принимал участие в его частной жизни, холил его и лелеял. Заботу именно о себе человек трактует как добро. Добру он и готов служить. Эдакий междусобойчик: я – тебе, если ты – мне. Воспринимать мозгом, без посредничества органов чувств дано не многим. Володе дано не было. Оттого-то он и страдал. Именно страдал, потому и наложил на себя руки. Помню, как-то он говорил, что надобно наступить, ради идеи, на горло собственной песни, а кто-то, не припомню уж сейчас кто, кажется, Хлебников, и говорит ему: наступить-то можно, но стоять долго неудобно - нога затекает. – Незнакомец хищно рассмеялся. Ребятам показалось что-то неприятное в этом смехе, будто не знак веселья то был, но символ торжества над тем, кто постоять за себя уже не мог.
Незнакомец прервал смех резко, оглядел слушателей немного отстраненным взглядом, будто возвращаясь из далека, и тяжело вздохнул:
- Вы понимаете меня?
- Не дураки, - буркнул Петя.
- Не все. Странно вы говорите. Непривычно, - отозвался Серега.
Саша же смотрел куда-то внутрь себя. Вдруг он вышел из оцепенения и задумчиво спросил:
- Но без веры вообще ничего сделать нельзя. Если один человек говорит другому что-нибудь, то надеется, что его поймут. Даже в математике: вначале аксиомы, то есть то, что принимается без доказательства. А раз без доказательства – значит, на веру.
- Ого, похоже, вы действительно философ.
Сергей и Петя с подозрением посмотрели на своего друга.
- Так вот. Даже Бог, как материализация идеи, понятен не всем. Поэтому его разменивают на некий набор ритуалов. Вот так и возникает религия – мы об этом уже говорили. Но вы же понимаете, что ритуалов можно придумать много.
- Вы хотите сказать, - прервал Андрея Владимировича Саша, - что религия – это соглашение между общей идеей и местными обычаями?
- Вот именно! Простой человек верит в своего, местного Христа, Аллаха или еще кого-то, не важно! И здесь мы приходим к интереснейшему выводу: никакой народ не может быть атеистичным, поскольку верит в свою особенность, непохожесть на других. Действительно, если мы ничем не отличаемся от других, то, что делает нас народом? Выходит, что, лишая народ Бога, ему срочно следует вручить другую идею. Иначе народ перестанет существовать. Эту новую идею необходимо материализовать, ее надо разукрасить рисунками, воспеть в стихах, ну и так далее. Кстати, Володя этим-то как раз и занимался.
Андрей Владимирович снова зашелся смехом, схожим с клекотом хищной птицы, вновь резко прервал его, и разлил остатки шампанского по кружкам.
В тишине шелест, исходящий от вина, показался Сашке голосами тех мириадов людей, чье время минуло, а судьбы канули.
Молча, без тостов выпили.
- Но ведь если народ уходит от Бога, то он принимает Дьявола, то ли спросил, то ли вывел для себя Сергей.
- Ну-ну! Не все так просто. Есть и другие варианты. – Андрей Владимирович помолчал и тихо, почти неслышно добавил: - но чаще всего так и выходит.
- А вы не боитесь, что мы просто-напросто настучим на вас? -
спросил Саша.
Вновь на резко очерченном лице Пришельца появилась давешняя усмешка:
- Мне уже поздно бояться, со мной все, что могло случиться, уже случилось.
Помолчал и тихо добавил:
- Туда я не вернусь. Хватит.
В тишине Пришелец налил себе полный стакан водки и в одиночестве выпил. И только сейчас ребята почувствовали, что человек, делящий сейчас с ними пространство подвала, совсем из иного измерения, что его мир - мир изысков имперского Петербурга и, сменивших их ужасов Первой мировой, революций, Гражданской, нэпа, лагерей, уходит навсегда, что теперь об этом времени можно будет только читать, но жить в нем уже невозможно - придут новые страхи и восторги, но те - не вернутся никогда.
- А кого вы знали еще, кроме Маяковского? - решился спросить Сашка.
- Многих. Очень многих. О ком-то из них вы слышали, о ком-то сейчас не принято говорить, но пройдет лет пять-десять-двадцать, и о них вспомнят, и, как в былые времена, барышни будут шептать:
В замке был веселый бал,
Музыканты пели.
Ветерок в саду качал
Легкие качели.
И кружились под луной,
Словно вырезные,
Опьяненные весной
Бабочки ночные.
Пруд качал в себе звезду,
Гнулись травы зыбко,
И мелькала там в пруду
Золотая рыбка.
Хоть не видели ее
Музыканты бала,
Но от рыбки, от нее
Музыка звучала...
Петя хмыкнул, криво ухмыльнулся и налил себе водки.
- Что это? – спросил тихо Саша.
- Бальмонтовская "Золотая рыбка". Помнится, Тэффи даже заканчивала второй акт своей "Шарманки Сатаны" этими строками.
- А кто такой Бальмонт?
- Один из главных поэтов славной плеяды гениев серебряного века русской поэзии. Декадент, с вашего позволения.
- Декадент? Это как оппортунист?
- Скорее, как пораженец, - не смог сдержать смеха Андрей Владимирович.
- А Тэффи? Кем он был?
- Не кем он был, а кем была. Писатель, драматург, очень недурно писала, но, скорее, все же, она из второго ряда.
- Почему из второго?
- Не знаю, мне так кажется. Может потому, что она слишком была во вкусах и взглядах своего времени, а места в первом ряду получают только те, кто пишет вне времени.
- А кто был главный в этом серебряном веке? - осведомился Петя.
- Главный? Видите ли, тогда еще не существовало Союза писателей. Правда, были Писатели. Я говорю об отдельных личностях, животворящих искусство, а отнюдь не об опекаемых и благословенных государством структурах с четко прописанной пирамидальной иерархией.
- Что-то я ничего не понимаю, - признался Сергей.
- Так надо выпить, и все прояснится! Я хочу выпить за тех, кто еще не сделал ничего, но кто уже в пути.
Допили шампанское, доели ананас.
- А кто же был, ну не главный, а, как бы это сказать, самый лучший в то время, - никак не мог угомониться Петр, всегда стремившийся к абсолютной ясности.
- Боюсь вас разочаровать, но в искусстве не бывает чемпионства.
- А как же Пушкин?
- Пушкин не абсолютно лучший. Он абсолютно непохожий и неповторимый. Кроме того, он был первый, с него начинается современный литературный русский язык, потому остальные настраивали свою лиру по нему. Но если говорить о серебряном веке, то по духу он, наверное, был ближе не к Пушкину, а к Жуковскому. Пушкин более глубок, основополагающ, остроумен, тонок. Ему напрочь чужда мистика. Даже Господь и Дьявол - и те у Пушкина постигаемы. Серебряный же век был весь иррационален, мир - страшен, призрачен, ожидание ужаса, конца света - вот основной лейтмотив того времени. Должен заметить, что все ожидания сбылись. Мы уже живем по ту сторону бытия. А потому предлагаю запить мир водочкой, ибо нет напитка честнее ее.
Выпили. Закусили. Андрей Владимирович задумался, а затем продолжил:
- Впрочем, и у серебряного века был Первый, Первый во времени. Но он известен более как нравственный идеал, чем как писатель, хотя и как поэт он был незауряден. Происходил он из семьи образованной и в средствах, скажем так, не нуждающейся, в юности казался человеком избалованным, склонным к неге, не чуждым снобизма. В то время он писал стихи, и многие считали его гениальным, но... Бывает это в России, а лучше сказать, только в России и бывает. Однажды этот блистательный молодой человек, говоривший на французском с изяществом, недоступным парижанам, встал, надел тулуп, взял посох и ушел к людям. Не в народ, господа, - я надеюсь, что обращение "господа" не воспринимается вами, как оскорбительное, - а к людям. Полагаю, что вы достаточно образованны, чтобы уловить разницу между тупостью хождения в народ и обращения к людям. Помнится, Александр Михайлович как-то сказал мне: "Россия обретет счастье только тогда, когда образованное стадо распадется на индивидуальности и когда эти новые люди рассмотрят в так называемом простом народе огромное число интереснейших, самобытных людей". Это был Добролюбов.
- Тот самый, который Белинский и Чернышевский? - спросил Серега.
- Отнюдь. Тот скончался в прошлом веке. А Александр Михайлович Добролюбов почил у меня на руках, и только мне ведомо, где он завершил земной путь. В лагере ни начальство, ни зеки не имели понятия о том, с кем имеют дело.
Он налил себе водки и молча выпил.
- Он жил где-то на Тамбовщине и был уже не молод, но когда безумная старуха стала косить налево и направо, он вновь взял посох и ушел с тем, чтобы попасть в лагерь. Видите ли, он считал, что порядочный человек в эти времена должен кончить жизнь в тюрьме и в безвестности. Он жил, как считал нужным, и умер, как считал нужным. Я его узнал случайно, потому что видел его как-то в Москве у Брюсова еще до революции, а забыть такого человека, даже после одной случайной встречи, невозможно.
- Получается, что он враг народа, - хмуро сказал Петя.
- Пожалуй, что так. Ему очень не нравилось это слово - народ. Вообще, он учил, что следует иметь дело не с обобщением, а с единичным. "Человек, - говорил он, - не подлежит обобщению".
- Я не о том, - упирался Петя.
- А я о том, - глаза их встретились, но взгляд Пришельца оказался тверже. – Так вот, Александр Михайлович в каком-то смысле был выразителем своего времени. Поэт, если честно, он был не то, чтобы слабый, но... Как бы это точнее сказать... Поэты в ту пору случались и ярче. Наверное, так. Да, поэт он был, в общем-то, слабый, но человек – могучий. В те времена входил в моду атеизм, причем, как часто бывает с новомодными учениями, в своем самом неприглядном, воинствующем виде. Общество сочло себя зрелым, а потому решило выселить Бога из мира, обойтись без него, как идеи, и уж тем более без его религиозной упаковки, то бишь, без существующей церкви. Но совсем без Бога тяжко, а потому часть интеллигенции ринулась на поиски нового Бога. Такое было время. Кстати, не только в России. Ницше – типичный пример. Но все-таки в России это делали истово, с размахом и, что интересно, разнообразно, как нигде. Это и Блаватская, и народники, и революционеры, и сектанты, среди которых, между прочим, было множество выдающихся людей. Возьмите, к примеру, графа Толстого. А не хотите Толстого – вот вам Распутин. Иной масти личность, но каков масштаб!
Андрей Владимирович задумчиво помолчал, выпил немного водки и продолжил:
- Вот и Саша Добролюбов ушел искать Бога. Он скитался, искал правду среди простых людей. Он был захвачен идеей, вернуться к чистоте раннего христианства, соединить его с миротворчеством буддизма и методологией непротивления.
Сладок мне венец забвенья темный,
Посреди ликующих глупцов,
Я иду отверженный, бездомный,
И бедней последних бедняков.
И душа не знает примиренья,
И не знает, что такое страх,
К людям в ней – великое презренье,
И любовь, любовь в моих очах...
(«Поэт», Д.Мережковский, 1894 – прим. Автора)
Дальше не помню. Но, кажется, помню из другого:
«Христос воскрес» - поют во храме;
Но грустно мне... Душа молчит:
Мир полон кровью и слезами,
И этот гимн пред алтарями
Так оскорбительно звучит.
(«Христос воскрес» - поют во храме», Д.Мережковский, 1887 – прим. Автора)
- Здорово! Так это Добролюбов написал? – восторженно спросил Саша.
- Нет. Так писать Александр Михайлович не умел. Он умел так жить. А написал это Мережковский. Он был и вовсе человек старорежимный. Эмигрант. – Ребята с некоторым испугом переглянулись. – Да, эмигрант. Вот и вышло, что Мережковский умел так писать, а Добролюбов – так жить.
...Та ночь действительно оказалась для ребят ночью Крещения. Что-то бесповоротно изменилось в них. Впервые в их жизни произошло событие, которое они восприняли не просто по-разному.
Как-то так вышло, что после этих событий друзей все меньше интересовали забавы сверстников, все чаще они уходили туда, внутрь Садового кольца, где река истории промывала себе русло прямо по улицам и переулкам, разнося пылинки человеческих судеб по всей необъятности пространства и времени.
Совпало, что в это же время, вскоре после Встречи родители получили квартиры, и друзья разъехались по разным концам Москвы. Но с тех пор в Крещенскую ночь они неизменно собирались в своем бункере, в том самом месте, где произошло с ними Преображение...
ПРОЛОГ 20
Когда Саша утром вернулся домой, тетушки уже дома не было, она ушла на службу. Он завалился спать и проспал до вечера.
Главным в отношениях между Сашей и тетушкой было внутреннее понимание и доверие. Вечером за ужином тетушка ни словом не обмолвилась о ночной отлучке, хотя и заметила, что с мальчиком что-то произошло. Но Сашу явно угнетала какая-то мысль, и тетушка не выдержала:
- Ты хочешь спросить о чем-то?
- Да. Я хочу знать все о папе и маме.
Тетушка пристально посмотрела на Сашу. "Да, пожалуй, мальчик вырос". Когда-нибудь это должно было произойти. В глубине души она ждала и боялась рокового вопроса, который с самого начала нависал над их отношениями и который неминуемо должен был быть задан.
- Хорошо. В воскресенье мы пойдем с тобой прогуляемся, и я тебе все расскажу. Все, что знаю.
Они шли по Арбату, и по мере того, как они углублялись в паутину переулков, Саша обретал свое собственное прошлое, которое, оказывается, простиралось на много лет назад. Он узнал, что род его известен многими славными делами, а Москва не только «столица нашей Родины», но и город, где испокон веку жили его предки, где были у них особняки, доходные дома и даже мануфактуры. Нет, никак не получалось теперь у него быть простым пареньком из рабочей окраины, нет!
Тетя Оля рассказала ему, как забирали навсегда и в некуда его родителей. Сначала отца – он был, наверное, единственным специалистом Советском Союзе по ночным бабочкам тропического пояса Южной Америки. Поэтому его объявили то ли бразильским, то ли парагвайским шпионом. По тем временам обвинение было столь очевидным, что абсолютно не нуждалось в доказательствах, тем более что дед Саши по отцу был основным в Российской империи поставщиком кофе из Бразилии. В декабре семнадцатого он отказался пропустить на склады проверяющих (каких проверяющих? что проверяющих? по какому праву проверяющих?), за что и был тут же, на месте расстрелян революционными матросами, которые хотя и не видели особой разницы между арабикой и рабустой, но зато обладали безупречным классовым чутьем.
Когда отца арестовали, мать поняла, что и ее не минет сия чаша. Поэтому она следующим же утром отвезла совсем тогда маленького Сашу своей сестре, Ольге Николаевне. Мать оказалась права: буквально на следующий день пришли и за ней. Как удалось выяснить окольными путями, мать получила десять лет без права переписки – а на что еще мог рассчитывать человек, знавший несколько иностранных языков и переводивший для научно-технических журналов. Разумеется, это были неопровержимые улики в измене Родине. Десять лет прошло, мать так и не вернулась.
В черно-белой гамме того времени не было места оттенкам. Или друг, или враг: кто не с нами, тот против нас; если враг не сдается, его уничтожают... Впрочем, картины того времени были окрашены не столько в черно-белое, сколько в красно-белое, как спартаковская форма. Красное и белое было четко очерчено, и границы между ними именовались в газетах баррикадами. «По какую вы сторону баррикад? На чью мельницу льете воду?» - актуальнейшие вопросы той эпохи. Именно они звучали чаще всего на партийных, комсомольских и прочих собраниях, которые посвящались разбору персональных дел, возникавших по любому поводу, а бывало и без повода вовсе. Генетика, кибернетика, космополитизм, вопросы языкознания – трактовка этих понятий, несовпадающая с официальной, неминуемо делало человека лишним в социалистическом обществе.
После встречи с Пришельцем и прогулки по Москве с тетушкой Саше стало очень трудно выбрать для себя какую-то одну сторону этих самых баррикад. На одной стороне была вся история его рода, на другой - все его друзья. Как-то он в очередной раз смотрел "Чапаева" и поймал себя на мысли, что его симпатии принадлежат отнюдь не народному герою, а карикатурное изображение офицерских полков вызывает у него чувство внутреннего протеста, чтобы не сказать омерзения. Жизнь перестала казаться простой и ясной. Напротив, теперь в ней невозможно было отыскать что-то надежное, прочное, что могло бы служить опорой.
И он решил, что обязан построить свою собственную жизнь, понять ее, постичь смысл, докопаться до истины, и - тогда эта крамола впервые пришла ему в голову - уяснить, а существует ли истина, а есть ли смысл в бытие, действительно ли оно определяет сознание, да и существует ли сознание как таковое, отделенное от запросов желудочно-кишечного тракта? Так начинался этот научный эксперимент, где подопытный был экспериментатором, где объектом исследования было единственное, что, вне всякого сомнения, принадлежало ему лично - собственная, между прочим, - единственная, жизнь.
Началось же Сашкино скитание в 1964.
Они собрались, как всегда, на Крещение, почти через два года после окончания службы в армии. Об армии почти не говорили, поскольку срок их службы попал как раз между Венгерскими событиями и Карибским кризисом. Говорили все больше о студенческих делах, травили анекдоты о профессорах и экзаменах. О девушках упоминали только вскользь. Сложилось так, что на эту тему у них было принято говорить лишь вообще, не касаясь подробностей.
Впрочем, это касалось не только девушек, но и всего личного. Чем старше они становились, тем менее откровенными были их отношения. Им просто перестало нравиться обсуждать свои личные проблемы. Может быть потому, что чувствовали они в себе силы самостоятельно решить их, а может быть потому, что у каждого из них начали появляться свои тайны, которые не хотелось раскрывать ни перед кем, даже перед самыми близкими друзьями. Армейская служба стала естественным поводом для некоторого охлаждения, она стала водоразделом – у каждого из них возникло собственное, принадлежащее только ему прошлое. Мальчики перестали совпадать в воспоминаниях.
Еще существеннее было наметившееся расхождение во взглядах на мир, на то, что есть самое главное в жизни. Сергей все больше увлекался биологией. Саша становился нелюдимым. Беседы с давно уж виртуальным Кантом были для него предпочтительней общению с вполне осязаемыми сверстниками. А чего, впрочем, ждать от студента философского факультета? Петя же, напротив, постоянно находился в гуще жизни. Он знал все цены, все слухи и обо всем говорил уверенно, производил впечатление компетентности. Хотя порой друзья улавливали в его речах недосказанность. Впрочем, Петя всегда слыл хитрованом.
В то Крещение поначалу чувствовалась скованность. Разговор не вязался, возможно потому, что ребята не успели перед встречей отстроиться от внешних обстоятельств. Но постепенно беседа оживилась.
- Странно, - заметил Петя, - получается те, кто изучает жизнь, жить-то и не умеют.
- Это ты обо мне? – поинтересовался Сергей.
- И о тебе, и о Сашке. Посуди сам. Ты изучаешь медицину, человеческий организм. Тебе известен каждый винтик этой машины, каждая шестеренка, железка, сосудик и что там еще есть. И что это тебе дает? Скромная зарплата, немного подношений от больных, чувство удовлетворения, если больной выздоровел и чувство вины, если не выздоровел. Все. Так всю жизнь посвятишь мелкому, частному. Ничего кроме печенок с почками и не увидишь. Что? Скажешь, я не прав?
- Прав ты или не прав, Фуфа, покажет вскрытие, - снисходительно улыбаясь, ответил Сергей.
- Шуточки у тебя, знаешь ли. Чуть что – сразу вскрытие.
- Порядок такой. Перед окончательным расставанием человека положено вскрыть, чтобы душе было удобнее покинуть бренное тело и убраться восвояси. Твоя беда, Фуфа, что ты за деревьями леса не видишь. Я, конечно, пока что не Бог весть какой медик, но кое-что уже знаю. И должен признать, что мое знание выглядит довольно мрачно.
- Ну не нами сказано, во многом знании – много печали, - прокомментировал Петр.
- Везет тебе, что не родился ты на Востоке, - вступил в разговор Саша, - там, на Востоке, нравы суровые. Бывали случаи, за неуместное цитирование голову с плеч снимали.
- Что, на самом деле? – у Пети даже глаза стали больше.
- Да я сам не пойму. То ли прочитал где, то ли сам соврал.
- Да все равно жутковато. Впрочем, басурмане, что с них взять. А вот у нас без нужной цитаты, особенно из нужного человека, никуда. Нет, мне у нас больше нравится. Но мы тебя перебили, Серый. Что там такого мрачного внутри человека?
Сергей помолчал, задумчиво глядя на пламя свечи, и через некоторое время продолжил.
- Видите ли, как не крути, но жизнь, по крайней мере, в биологическом смысле являет собой превращение неживого в живое, а затем, через некоторое время живого в неживое. То есть жизнь – она как бы промежуточное состояние между двумя небытиями. Любой организм, каким молодым и здоровым он бы не представлялся, находится в определенной траектории своего движения от рождения к смерти. Так что понятие здоровья относительно. Вообще говоря, здоровых людей нет. Все мы заражены смертью. Только она абсолютна и бесконечна.
Саша прикурил папиросу от свечи и лег на топчан.
- Весело излагаешь, доктор. Но мне кажется, и в Петиных словах есть своя правда. Вопрос ведь в чем? Сводима ли жизнь к биологии или она есть нечто большее, чем способ существования белковых, а возможно, и небелковых тел, как учит нас научная - и не очень – фантастика?
- Есть ли смысл в жизни, нет ли – науке то доподлинно неизвестно, но выпить по этому поводу надо, - прервал Сашу Петя.
Выпили.
- Так вот, - попытался продолжить Саша, - Петя, мне кажется, хотел сказать...
- Стоп, стоп, стоп! – Петя протестующе поднял руку. – Давайте договоримся, пока я еще не выздоровел окончательно, то есть пока я еще жив, я сам буду объяснять, что я хотел сказать. А хочу я сказать, что весь смысл жизни – в контактах. Незачем говорить о смерти. Пока я дышу, ее нет. Есть я и те, с кем я общаюсь: друзья, сотрудники, родственники, женщины, просто прохожие. Только их существование оправдывает и мое появление на этом свете.
- Не могу согласиться, - возразил Саша. – Я – самоценен. Как писал Шекспир...
- Да хватит, надоели ваши поэты. Искусство говорить красиво хорошо только тогда, когда за него красиво платят. Пришел этот Андрей Владимирович, сбил тебя с Серегой с толку, а теперь вы уже без стихов и за хлебом не ходите. А я, знаете ли, предпочитаю прозу жизни. Мне ваша жизнь ради познания вот где сидит уже. Я хочу жить и получать от жизни все, что можно получить!
- Получишь, получишь, - меланхолично заметил доктор, - все получают от нее сполна, получишь и ты.
- Да ладно! – Петя отмахнулся от Сергея. – Жизнь – пирамида, и я хочу быть в этой пирамиде повыше, чтобы как можно меньше разного рода особей сидело у меня на шее.
- Твое право, но я так не хочу. – Саша вскочил с топчана и стоял посередине подвала. Его указательный палец был нацелен на грудь Пети. Пламя свечи тускло отражалось на тогда еще не поврежденном ногте. – Все-таки, я – это я, и ни в какую общественную пирамиду я становиться не намерен. Это не для меня. Я – тот самый кот, который гуляет сам по себе. И для того, чтобы с интересом провести время между двумя небытиями, мне никто не нужен: ни общество, ни государство. Никто.
- Это только слова! Никто не может жить, не завися ни от кого. Особенно, в наше время. Говорить ты мастак. Но сделать-то ничего не можешь. Как миленький будешь всю жизнь шагать по государственным и общественным лестницам, перешагивая через споткнувшихся, получать зарплату и толкать народу официальную философию за свою доцентскую или профессорскую – уж как выслужишься! – пайку. Свою же собственную теорию будешь обсуждать на кухне под бутылку с особо доверенными друзьями.
Саша и Петя смотрели друг другу в глаза, казалось, готовые броситься в драку.
-Эй-эй! – Серега стал между ними, так не пойдет. Не хватало еще, чтобы вы тут морды друг другу расквасили. Хватит! Брек, я сказал!
- Ладно, - буркнул Саша и снова уселся на топчан, - я тебе... нет – себе – докажу, что я прав. При всех говорю: в течение трех дней собираю манатки и сваливаю. Посмотрю, каково скитаться по Руси.
- Это как? – оторопело спросил Петя.
- А вот так! Как тот же Добролюбов, как калики перехожие, как Хлебников любил хаживать.
- Да перестань! Ну, покричали, поспорили, а ты сразу уходить, - примиряюще бормотал доктор.
- Вот так уйдешь, и все? И больше никогда не встретимся? – Петя тоже хотел смягчить Сашкину, как ему казалось, обиду, которая, по его мнению, к утру забудется.
- Почему же? Увидимся, - буркнул Саша, устраиваясь удобнее на топчане, - здесь же, в Крещение, на следующий год.
ПРОЛОГ 21
Мэтр просунул ноги в черную дыру под собой, нащупал скобу, потом еще одну. Глухой голос снизу произнес:
- Сайка, шевели копытами, все тепло выпустишь.
- Вечно тебе орать надо, - огрызнулся Сайка, с натугой задвигая за собой крышку. Наконец, он победил люк и спустился на дно колодца. И началось... В бетонном погребе, размером, примерно, два с половиной на два с половиной, освещенные неровным пламенем свечей, трое мужчин, в возрасте слегка за сорок, отплясывали странный танец, более уместный в джунглях Амазонии или саваннах Сахеля, чем в одной из европейских столиц. Звуки, которые они при этом испускали, вполне соответствовали хореографии. Конечно же, это были Сергей Владимирович, Петр Алексеевич и Александр Максимович.
Не прошло и получаса, как веселье плавно пошло на убыль, и немолодые люди, собрав наподобие стола немудреную разнокалиберную снедь, принесенную с собой, перешли к вечере. Первый тост был традиционен и произнес его, как и положено, офицер КГБ:
- Ну, господа, с Крещеньицем.
Второй тост был заявлен представителем медицинской общественности:
- За открывающих нам глаза на мир с тем, чтобы познали мы непознаваемое. За тех, кто понял бестактность бытия, его хамскую суть. За Предтечу, господа.
Выпив, Петр Алексеевич мотнул головой и, закусывая маринованной капусткой, пробурчал:
- Мудрено, но сладко поешь, доктор.
Не успел майор дожевать капустку, как в свой черед, здравицу провозгласил бродячий философ:
- За Вечность, други. Многие ей лета.
На их ежегодном собрании тостов всегда было три, по одному на каждого. Это была своего рода обязательная программа, по ее окончании, каждый был волен выпивать и закусывать в собственном ритме, не согласовывая его с остальными. Под стать вольным нравам трапезы, не скованной излишними условностями и правилами, была и беседа.
Петр Алексеевич вынул из кармана пачку диковинного по тем временам "Мальборо", закурил и положил сигареты на стол. Бункер наполнился ароматом заморского табака. Сергей Владимирович, который вообще-то не курил, взял сигарету и, разминая ее, втянул запах.
- Да, кучеряво живешь, Петя.
- Кто на что учился, кто какую судьбу заказывал. Имею право, ибо тяжко и многажды радею о государстве, а оно, благодарное, заботится обо мне.
- Если бы оно действительно думало о тебе, то электрошоком вытравило бы у тебя эту дурацкую привычку. Нет, вы подумайте только! Взгляните на это дело со стороны: нечто прямоходящее, мнящее себя разумным, балдеет оттого, что наполняет легкие, пусть и ароматным, но дымом. Нонсенс!
- Отчего же, Сереженька, нонсенс? - вступился за табакокурение Александр Максимович. - Человек ведь по-настоящему начался с момента овладения огненной стихией. Не является ли курение напоминанием о торжестве разума над стихией?
- Философ прав, - возликовал Петр Алексеевич и в ознаменование философовой правоты плеснул в свой стакан армянского коньяку.
- Но, Петенька, друг мой, отчего же, если ты и в самом деле мужик, куришь эту дрянь? - На этих словах Петр Алексеевич чуть было не поперхнулся коньяком, а Александр Максимович продолжал:
- Вот видишь, закашлялся. А почему? Потому, что во всех этих "Мальборо" нет ничего натурального, сплошной ментол или еще какая гадость, обман, одним словом. Позволь тебе предложить вместо этого дешевого...
- Дешевого? – возмутился Петр Алексеевич. – Тогда позволь предложить тебе вместо этого оч-чень дорогого обмана наш благородный «Беломор», - и на стол рядом с красно-белым, как спартаковская форма, "Мальборо" лег беломорский квадрат в динамовских тонах.
- И, кроме того, "Мальборо" - не патриотично это как-то, - скромно добавил доктор, - в то время как страна дисциплинированно выстроилась в очереди, - кстати, ко мне пока можно попасть и без очереди, по блату могу пристроить, - Петр в ответ покрутил пальцем у виска, а Сашка тут же зашелся в благодарственных поклонах, - ты нагло уподобляешься сранной фарце. Государство зачем тебя поит-кормит? Чтоб ты на страже стоял. А ты вражеские сигареты смокчешь!
- Что вы раскудахтались! - перешел в контрнаступление Петр Алексеевич. - Вам дай волю, вы это самое государство на части разорвете. Навидался я вашего брата и с полным правом, не как страж государственности даже, а как простой наблюдатель, могу утверждать: люди, громче всех орущие о свободе, равенстве и братстве, продаются за понюшку вот этого табака, - он постучал пальцем по спартаковской коробке, - на счет раз. Все эти "возьмемся за руки, друзья" мечтают лишь об одном - о славе, деньгах и заморских курортах.
- Слава, деньги, курорты - уже три вещи, а ты говоришь об одном, - съязвил доктор. - Ты, не волнуйся, главное, а то в партком не выберем.
- Да ладно тебе, - огрызнулся Петя, - я серьезно говорю. Если послушать всю эту брюзжащую интеллигентную толпу, то получается, что каждый интеллигентишко - Эдисон, Менделеев, Пушкин и Эйнштейн в одном лице, а, на самом деле, подавляющее большинство из них - заурядности серые, ровным счетом ничего из себя не представляющие. Ну что, что, скажите на милость, надо им дать, чтобы они что-нибудь путное учудили?
- Свободу. Только свободу и все, больше ничего не надо.
- Да о чем ты говоришь, Серега! Какая свобода!? Да они же не будут знать, что с ней делать и куда от нее бежать! Хочешь, правду скажу? - Петя наклонился и понизил голос.
- А до этого врал, что ли? - съязвил Сашка. Не обращая внимания на это замечание, Петя продолжил:
- Эти инженерно-художественные тупаки способны только своими воплями ворон пугать, сами они не в состоянии жить на свободе. Те, кто могли, вымерли как мамонты, и их бренные останки хранятся, как и положено, в вечной мерзлоте. Жизнь устроена так, что самые приспособленные всегда у власти, а самые энергичные - в тюрьме. И может случиться так, что те, кто у власти, захотят ее еще в большей мере, и вот тогда они этой тупой пустоголовой толпе образованных идиотов дадут поорать немного, под эти крики поделят все по-новому и станут жить-поживать да добро наживать. А свободу получат те самые энергичные ребята из зоны и именно они получат более всего от великого передела. И будет это справедливо.
После этого проникновенного монолога в бункере воцарилась тишина, слышно было только, как булькает коньяк, наливаемый Петей. Молчание прервал Сергей Владимирович:
- Мрачные картины рисуешь. Ты хочешь сказать, что партийцы могут просто-напросто сменить вывески на кабинетах, но все останется по-прежнему?
- Именно. Только не по-прежнему, а станет хуже. Молиться вы должны на партию, холить ее, а не хулить, она та самая щука, которая окуню спать не дает.
- Не могу понять, а зачем были все эти революции, репрессии, раскулачивания, если все будет так, как ты тут наплел?
- Милый Сереженька, все, кто принимал участие во всех этих славных деяниях, давно покоятся в персональных могилах со всеми удобствами. Виноватых нет и быть не может.
- Нет, я так не согласен. Да, у нас в стране народу положено несчитано. Действительно, несчитано, потому что, я уверен, никто и не считал. И что, все это простить? Разрушенную великую страну - тоже простить?
- Спокойней, спокойней! Разрушили одну великую страну, построили другую, если суждено быть разрушенной и этой - построим третью. Ничто не исчезает бесследно и не возникает из ничего.
- Но я не хочу жить в государстве, построенном на лжи!
- А ты сваливай тогда. Вот Вовку Хайкина помнишь?
- Из нашего класса, что ли?
- Ну да!
- Помню, конечно.
- Свалил Вовка, и живет он теперь не в нашей лжи, а в другой, чуждой нам, а потому особенно мерзкой.
- Ты мне, Фуфа, зубы не заговаривай. Я говорил о десятках миллионах погибших по вине Сталина, и я хочу суда над ним. Пусть
приговор нельзя будет привести в исполнение, но пусть он прозвучит - приговор!
- Крови ты хочешь, новой большой крови.
- Нет, я чистоты хочу, хочу светлых идей и светлых людей.
- Светлые люди - это арийцы, что ли? На фашизм потянуло?
- Ты э-эту демагогию брось! - Хрыч стал заикаться. - Я хочу, чтобы во главе государства стояли с-самые достойные, самые честные, с-самые умные.
- Да ты, батенька, дурак! Умные не бывают честными, а достойные - умными. Как ты будешь определять самых достойных?
- Должны быть свободные, демократические выборы!
- Очень хорошо! На них первый раз победит шелупонь разноликая, потом она наворуется, нажируется, и вернутся все те, кого ты назвал недостойными, но теперь уж, не взыщи, эти недостойные будут избраны демократическим путем.
- Никогда! Если в начале будет суд над режимом, как это было в Нюрнберге!
- Во-первых, приход Гитлера к власти – образец демократического выбора. Во-вторых, ведь Германия была оккупирована, потому Нюрнберг и был возможен. Ты что, хочешь, чтобы мы тоже были оккупированы и прошли через национальный позор?
Сергей Владимирович вскочил и уже сильно заикаясь, побледнев, произнес:
- Д-да я т-тебя, с-с-секс-сот нес-с-счастный...
- Ах ты, гробокопатель, - взвился в ответ Петр Алексеевич.
Александр Максимович еле успел встать между ними и развести набычившихся оппонентов.
- Оба вы хороши, - примиряюще подытожил Александр Максимович. Он закурил беломорину и, выпустив струю сизого дыма вверх, продолжил:
- Могли всю закусь вместе с водярой перекинуть к едреной матери, а, поверьте моему немалому житейскому опыту, это важнее судеб вашего задрипанного человечества.
Петр Алексеевич и Сергей Владимирович сидели, все еще насупившись, стараясь не смотреть друг на друга.
- Вы же умные мужики, - взял на себя инициативу Александр Максимович, - а устроили здесь, как несмышленыши, игры в белых и красных. Неужели вам не понятно, что нет добра и зла, а есть лишь голая жизнедеятельность. Добро и Зло - суть термины, которые используют людишки для оправдания своих поступков и поругания неприятельских. Не есть ли, други, жизнь - болезнь, а разум - ее наиболее острая разновидность? Оглянитесь! Вся история человечества - это история борьбы за власть! Но ведь власть - любая и во всех проявлениях - несовместима с принципом личной свободы, а потому лжива в своей основе, потому как декларирует заботу о благосостоянии и личных свободах индивидуума, как свои приоритеты. Смеху ради проиллюстрирую все это на примере самой демократичной четвертой власти, то бишь прессы, во всех ее мерзопакостных формах. Хотя, соврал я, журналистов ведь не выбирают - их покупают. Так вот, обратите внимание, насколько любим газетчиками этот термин - пусть четвертая, но власть, поскольку на словах они ратуют за свободы и прочие демократические аксессуары, на практике гордятся именно своими властными, а, значит, ограничивающими функциями. Для меня же примат личной свободы - абсолютная ценность! Свобода не продается и не покупается, а поэтому я враждебен любой структуре, сколь демократичной она бы не была! Да что мне за дело, каким путем воздвигнут надо мной начальник - демократичным или авторитарным? Плевать я хотел и на начальника и на способ его назначения! Поэтому я презираю любую структуру, она - мой враг, ибо неизбежно порождает иерархию.
- Так ты, выходит, анархист? - уточнил Петр Алексеевич.
- "Я - это я, а вы грехи мои по своему равняете примеру", как сказал Шекспир посредством Маршака или Маршак посредством Шекспира. Тебе, Петя, в магазине работать, без ярлыка - ни шагу. Я, в отличие от анархистов, отрицаю бытие как таковое. Точнее, я приемлю его как факт, который надо перетерпеть, если уж так вышло, но не более того. Не имею я никакого отношения ни к мерзости государственности, ни к ереси общественной жизни, потому что и то, и другое - хождение в ногу с распеванием соответствующих гимнов.
- Но ты ведь все равно должен есть что-то, пить...
- И даже не что-то, а водку. Еще я люблю баб, а точнее, забавы с ними, еще люблю потрындеть с отдельными типами вроде вас, но не со всем же человечеством! Но все это, если говорить по-взрослому, без иллюзий, не более чем ожидание отъезда в великое Ничто.
- Получается, ты отрицаешь вообще всякий смысл в существовании? - переспросил Сергей Владимирович.
- Странно слышать этот вопрос от патологоанатома, то есть человека, профессионально изучающего смерть.
- Так что же нам, простым людишкам, прикажете делать? - осведомился Петя.
- Да что делаете, то и делайте. Не хочется уходить в Ничто - придумайте загробную жизнь, Бога, если угодно. Не хотите Бога - ломайте отпущенный вам срок голову над загадками мирозданья, не способны - деритесь за власть, не хотите власти - сидите с удочкой на берегу речушки, грибочки-ягодки собирайте. Выбор не богат, но что делать.
- Что-то у тебя получился не мир, а зал ожидания на прием к Сереге.
- А че, Серега - парень что надо, чего и не побеседовать на прощаньице.
- Скоморохи вы, вот что я вам скажу, - пробурчал кандидат в современные Хароны.
- А что, Хайкин в самом деле свалил? - переспросил Сашка, - Он же у Туполева, кажется, работал?
- Работал у Туполева, а теперь безработствует, небось, на пляжах Тель-Авива. Жует себе финики и размахивает пальмовой ветвью перед арабскими носами.
- Да ладно, безработствует, - вступился за эмигранта доктор, - работал у Туполева, теперь работает у Рабиновича или кто у них там...
- Ой, ой, ой, - Петя зашелся смехом, - нет, ты не обижайся, но ты абсолютный балда. Это он здесь мог работать у Туполева, а у них там органы почище нашего, никто его к авиации и близко не пустит, он же там русский - сбылась мечта идиота! - а к русским там отношение похуже, чем у нас к евреям.
- Не знал, что ты еще к тому же и антисемит, - буркнул Сергей.
- Кто? Я? Насмешил. Я не интель задрипанный, а русак коренной, великоросс. А мы, великороссы, как есть представители великого, имперского народа, вообще и давно уже не делим людей по национальностям, потому что не боимся никого и никому не угрожаем. А делим мы людей исключительно по уму и человеческим качествам.
- Демагогия это все.
- Умница! - парировал Петя реплику доктора. - Вот чем вы берете, так это аргументацией. Вот объяснил ты мне, дураку, что я демагог, и все прояснилось.
- Все, все, достаточно, - снова вступил в дискуссию Саша, - а то вы и вправду передеретесь. - Он задумчиво налил себе полный стакан водки и, не торопясь, явно смакуя огненную водицу, пропустил ее в себя подобно тому, как голубые киты цедят сквозь свои огромные, понятное дело, китовые усы планктон. Занюхав это дело собственной ладонью, он приступил к изготовлению огромного, англичанин сказал бы, сэндвича. Пока руки бережно выкладывали на ломоть хлеба сало, на сало - колбасу, а на колбасу - салат любительский из сильно промаринованной капустки, конопатя все это безобразие сверху майонезом "Провансаль", голос его хриплой виолончелью великого маэстро витал под сводами бункера.
- Други мои, ну отчего не можете жить вы как птицы, без идеологии? Зачем это тупое деление людей? То вы в классики с классиками играете, то в немцев, русских, евреев, то в бедных и богатых, то в рыжих и курчаво-лысых, то еще в какую ахинею. Чушь все это дичайшая. Человек един по своей сути, а потому не подлежит сей титул сопряжению ни с какими определениями. В самом деле, скажите на милость, что стоит за словом "умный"? Это тот, который задачки хорошо решает? Или тот, который деньги гребет? А может тот, который в дебрях Сенегалии выжить дольше всех сможет? А чего стоит слово "богатый"? Это, вероятно, тот, которому принадлежит наибольшее число материальных вещей, оцененных в денежном эквиваленте? Если даже оставить в покое термин "принадлежит", то не следует ли считать наиболее состоятельным человеком того прагматичного безумца, что догадался юридически оформить свои имущественные права на недра всех планет, на которые хотя бы раз был брошен или будет брошен взгляд человека? Есть в этом что-то подкупающее и щемяще логичное: частная собственность на звездное небо над головой. В самом деле, а почему нет? Допускается же мысль о купле-продаже бессмертной души, обитающей по непроверенным слухам внутри нас. Впрочем, и общественная собственность на Млечный путь вкупе со всеми его обитателями душевными и задушевными представляется ничуть не лучше и не хуже.
В этом месте Александр Максимович впал и в вовсе неприличную задумчивость. Воспользовавшись возникшей паузой, Сергей Владимирович сказал:
- Петр, по-моему, он прав.
- Прав, - согласился Петр, - вот думаю, не оставить ли службу к едреной фене и не податься ли к Сайке в апостолы?
Саша выпал на время из прострации, наполнил стаканы до краев и провозгласил:
- За первоапостола Петра!
Не успела еще водка прочистить пищеводы, как свою законную обиду высказал Хрыч.
- А я, получается, пыль на ветру? Его, стало быть, в апостолы, а меня за борт истории? Желаю быть приобщенным к апостолам, хрен с вами.
- Не получится, - печально, но твердо произнес Шурик, - апостольская служба нелегка и требует изворотливости. Всякое строительство - грязь. Не для тебя это, сын мой. Но я тут присмотрел тебе место непыльное. - Бич встал, за ним в едином порыве поднялись все присутствующие. - Объявляю властью, никем мне не данной, тебя, Сергий, первым в истории святым хранилищем совести человеческой.
Выпили. Уже заметно заплетающимся языком Саша подытожил:
- Все. Иерархия построена, идея умерла, - постелил пальто на пол, лег на него и поджал коленки к подбородку.
Фуфа и Хрыч остались за столом вдвоем. Некоторое время они молча смотрели на спящего Сайку.
- Черт, ничего не знаю про него, - сказал Петр.
- Плохо работаешь, майор. Что тут знать? Философ.
- Философ-то философ, но и философ должен что-то есть, а он не похож на университетского профессора. Не могу представить, чем он занимается.
- Какая разница? Давай лучше за него по пятьдесят капель.
- Скажу тебе как апостол святому: не по пятьдесят, а по сто.
- Согласен. Тебе, как старшему по званию, видней.
Выпили.
- Что-то мы все о высоком да о высоком. Как у тебя-то, Серега?
- Путем все. Дети, как и положено, растут, жена у меня умница.
- Да, тебе легче. А у меня сын - разгильдяй, жена - дура. Ни я ее терпеть не могу, ни она меня.
- Так чего мучаешься? Разводись.
Петр пожал плечами.
- Тебе легко говорить. А сын? А квартиру делить? - Петр махнул рукой. - Нет, ты понимаешь, как приду домой, гляну на жену, а у нее морда, что философия у Сайки - жизнеутверждающая. В доме - срач, посуды немытой - гора, зато в холодильнике - хоть шаром покати.
- Разводись, - мотнул головой Серега, - я тебе это как друг и врач говорю. Ты же здоровый мужик, у тебя спермы вырабатывается в полтора раза больше нормы, тебе регулярная половая жизнь нужна, а ты, наверное, то тут кусочек урвешь, то там. Это не к добру. Вот только позавчера одного парня вскрывал. Еще ж относительно молодой - лет шестидесяти, а простата - страшно смотреть. Во многом - из-за неправильной половой жизни. Если хочешь знать, я могу на жену посмотреть - и уже все ясно, можно протокол мужу писать без вскрытия. Отчего ты думаешь, женщины живут дольше? Потому что у них жен нет. - Доктор выразительно поднял палец. - Но я до ста наверняка доживу, а почему? Правильно. Потому что у меня жена - золото.
- Тьфу, на вас! Где это только я такими друзьями обзавелся? Один весь вечер философию гнилую гонит, другой призывает с юных лет беречь простату. Если у тебя жена хорошая, так что, я тоже на ней должен жениться? Ты мне не про свое счастье толкуй, а мне что-нибудь дельное присоветуй.
- Чего ты в бутылку лезешь? - флегматично ответил Сергей Владимирович. - Я же тебе по-доброму советую - разводись.
В это время Сашка заворочался во сне, закашлялся, сел на своем импровизированном ложе, но долго не мог унять свои легкие, несколько раз отхаркивал мокроту, наконец, приступ прошел.
- Фух, водицы налейте.
Выпив воды, перевел дух.
- Приснится же такое. Представляете, сплю я, никого не трогаю и смотрю на себя со стороны. И кто же этот Я-со-стороны? Никогда не угадаете.
- Космонавт Гагарин, - сделал попытку Петя.
- Не-а.
- Валютная проститутка на Гавайях, - истратил свой шанс Сережа. Петя фыркнул:
- Дубина! Там они все работают исключительно за местную валюту.- Вот дуры! - буркнул Сергей.
- Слабо у вас с воображением, - подвел итог дискуссии Саша, - Я-со-стороны был дирижером главного американского военного оркестра. Боже мой, какими маршами я дирижировал на Арлингтонском кладбище! Если бы вы только слышали!
- Спасибо, мы на слово верим, - отозвался Серега.
- А потом я вдруг резко постарел, мне исполнилось много лет, не помню точно сколько, но много, и я начал справлять юбилей. Сначала я справил его у себя, в Арлингтоне, потом переехал в Париж, погулял на их главном погосте, у Пантеона, потом меня понесло куда-то на Восток. Боже мой! Как там меня встречали! Все-таки европейцы несколько суховаты, не умеют они еще удостаивать меня подобающими почестями. То ли дело Восток! Танцовщицы, шербет, рахат-лукум, тосты, а какие славословия! Это просто уписаться можно. Кстати, напомните мне, чтобы я отлил. Может, оттого и проснулся.
- Конечно, мэтр, непременно, - с готовностью откликнулся Серега.
- Ух, ты, а как ты догадался, что в моей вотчине меня именно так и величают?
- Интуиция, знаете ли.
- Молодец, Сереженька, старайся, и воздастся. Однако вернемся к юбилею. Апофеоз случился в Москве, гуляли на Новодевичьем.
- Ага, - радостно воскликнул Петя, - потянуло-таки на родину! Только почему же на Новодевичьем, а не на Красной площади, у стены Плача?
- Ну, Петенька, меру же надо знать даже во сне! Но я вам скажу, что Москва почище Востока будет. Какие люди ко мне пришли, какие меха у дам были, какие дифирамбы пелись! Скажу честно, был приятно удивлен. Помнят меня на Родине. Ну и я, конечно, в ответном слове так и молвил: если что, будет трудно, зовите, я - всегда и сам приду, и жену приведу. Откуда жена у меня взялась, понятия не имею, но взялась. Главное - справная такая баба, марши любит громко петь. И только я решил слиться с ней в едином порыве, как проснулся. К чему такие сны?
- К маразму, мэтр, - хамовато высказался доктор, - к маразму. Такой пошлый сон мог случиться разве что с провинциальным контрабасистом.
- Как апостол, не могу молчать. Я, как и все мои единоутробные единоверцы, возмущен доктринерством доктора и предлагаю его решительно осудить и заклеймить.
- Как обучен, как обучен, какая школа чувствуется! - забубнил Сережа.
- Правильно товарищ апостол говорит. Думаю, на первый раз можно ограничиться показательным расстрелом, но если повторится - будем наказывать. Последнее желание имеется?
- Знамо дело, - робко ответил Серега, - водки б выпить напоследок. Чтобы ничего не снилось.
- Эх, хорошо-то как сказал, каких людей стрелять приходится, а что делать? Ведь им дай палец, руку отхватят!
Выпили. Сашка снова улегся и почти сразу забылся тяжким сном. Серега и Петя в полголоса, чтобы не потревожить покой мэтра, говорили о своих семейных проблемах. Вдруг Сашка вновь пробудился, на этот раз всхлипывая.
- Да что с тобой? - с тревогой спросил доктор.
- Хайкина жалко, - растирая по-детски кулаком слезы по лицу, казал Сашка, - классный он парень был. Давайте выпьем за него, чтобы у него все было, как ему хочется.
Выпили...
Под утро, часов в пять, когда пришла пора расставаться, доктор отозвал Сашу в сторону.
- Дружище, не нравится мне это все.
- Не знаю, что ты имеешь в виду, но раз это не нравится тебе, значит, не нравится и мне.
- Мне не нравится, как ты харкаешь.
- А что такое? Не эстетично?
- С эстетикой как раз полный порядок, а вот почему кровь в мокроте?
- Это, доктор, вопрос к вам.
- Значит так, вот мой рабочий телефон. Позвони сегодня после обеда. Наверное, придется тебе лечь в больницу, исследоваться.
- А что это может быть?
- Не знаю. Может, просто катар, а, может, что и серьезней.
- Не знаю, не знаю, - передразнил доктора Саша, - а говорят, патологоанатом - лучший диагност.