ПРОЛОГ 15
Когда приезжий попадает в Москву, он невольно чувствует восторженное унижение. Скорости, размах, гигантизм подавляют. Возникает чувство вовлеченности в некое странное действо, смысл у которого существует, но неведом простым смертным. Нет, без направляющего начала никак здесь не обойтись! Иначе, как бы могли эти нескончаемые людские потоки перемещаться, смешиваться, дробиться и вновь соединяться, как бы они могли так успешно перемалывать отдельного человека, превращать его из крупного, исполненного чувства значимости заводского начальника в маленького потного человечишку, отягощенного сумками с этикеточным барахлом и портфелем с документами необычайной важности? Создание это, в страшном напряжении выпучив глаза, несется толпой, не смея ни отстать от нее, ни опередить, пуще всего опасаясь пропустить нужный поворот, нужную остановку, нужный магазин. Коренной москвич уверенней, наглее, он насмешлив, но без юмора, он настолько величав и гонорист во внушенной ему с детства первопрестольности и третьеримскости, что, кажется, нет ничего, что могло бы его поразить, удивить, обескуражить. И все же есть, есть и на него управа! Это она же - Москва. Да, днем москвич уверен и спесив, но наступает вечер, когда можно снять с души бронежилет невозмутимости и честно признаться себе, что достала суета, что устал. И тогда рука сама тянется к стакану... Но настанет утро, и станут они плечом к плечу в трамвае, троллейбусе, метро, вцепятся трясущимися похмельно руками в поручни, полагая, что думают о своем, о личном, дождутся своей остановки и включатся на полную катушку в дневную круговерть.
Александр Максимович Исаев не относился к числу гостей столицы, равно как не был заурядным москвичом. Он был москвич коренной, а потому он шел по Москве не торопясь, смакуя город, как мемориальный комплекс в честь своего рода, совсем недавно еще хорошо известного в столице. Каждый переулок, проезд, улица были связаны историями, былями и небылицами, с многочисленными тенями прошлого, нигде, кроме частной памяти отдельных людей, не зафиксированными, с каким-то случаем, произошедшим с ним, с его друзьями и знакомыми. По сути, именно такие подробности и превращают нагромождение домов, заводов, развалин и дворцов в родной город.
...Вот то самое место, где жил некогда известный на всю Москву, включая отдаленные пригороды столицы, как-то: Сочи, Ялту, Кисловодск некто Полдник - один из величайших шулеров своего времени. Лично Александр Максимович с ним знаком не был, но подмастерьев знатного картежника знал неплохо. Видел не раз, с каким почтением они пригоняли такси, как заботливо распахивали дверцы перед худощавым мужчиной средних лет, одетым настолько неброско и в то же время роскошно, что аж дух захватывало. Веяло от него некой тайной запретного ремесла, внутренней свободой подлинного Маэстро. Однако ребята говорили, что за маской баловня судьбы скрывался великий труженик. По крайней мере, три часа ежедневно Полдник точал свое незаурядное мастерство, работая с колодой, еще два часа он посвящал развитию памяти и скорости мышления. А ведь по рассказам ребят маэстро обладал абсолютной, фотографической памятью. Например, он неоднократно демонстрировал следующее упражнение. Покупалась новая колода, Полдник бегло просматривал рубашки карт, просил написать расклад, а затем, преданно глядя в глаза собеседникам, сдавал заказанное. Официально Полдник работал истопником и получал семьдесят, а может быть, даже восемьдесят рублей. Периодически участковый праздно любопытствовал, как он умудряется содержать на такие деньги роскошный дом. Полдник, сидя перед ними в неброском халате японского шелка в кресле ручной работы середины прошлого века, немного смущенно объяснял, что, мол, действительно на такие деньги прожить нелегко, приходится экономить буквально на всем. Участкового эти пояснения не удовлетворяли, порой он становился даже, верите ли, грубым. Тогда Полдник раскалывался и сообщал, что в карты играет, после чего спрашивал, есть ли запрещающая статья? А, может быть, есть пострадавшие от его мошенничества? Лейтенант хмуро молчал, прекрасно понимая, что покровители картежника ему не чета. Тогда Полдник вставал, давая понять, что аудиенция закончена, и просил участкового извинить его за невозможность продолжить беседу, ввиду того, что пора собираться на работу в котельную.
...А вот на этой улице он стал свидетелем сцены фантастической. Зачем он здесь оказался, сейчас уже не вспомнить. Скорее всего - праздно шатался. Одно время это было его любимым развлечением: гулять по улицам и площадям, беседуя с собой о чем-нибудь, что представляло интерес для собеседников. Так было и тогда: Саша шел, задумавшись и не обращая особого внимания на происходящее вокруг. Вдруг на не очень людную улицу с визгом влетели две черные «Волги». Та из них, которая шла сзади, явно норовила взять идущую на поул-позишн на абордаж и почти преуспела в этом, но тут из окна передней машины высунулась рука - он не поверил своим глазам - с пистолетом, и раздался выстрел, вторая машина слегка поотстала, но из ее окна тоже показалась Черная рука - это не для красного словца, а потому, что рука была обута в черную перчатку, - и снова прогремело два выстрела. Машины еще раз взвизгнули тормозами и, заложив лихой поворот, ушли куда-то влево. Наступила тишина. Прохожие очумело переглядывались. Женщина в возрасте, только что вышедшая из обувного магазина на противоположной стороне улицы, попыталась объяснить происшедшее хотя бы себе.
- Наверное, кино снимают про шпионов.
Мнение мужчины, оказавшегося неподалеку, было менее романтичным:
- Ни хрена себе кино. Вон, напротив, пуля так шарабахнула, что... - мужчина не находил общепринятых слов для описания того, как именно шарабахнула пуля.
Однако Саша действительно видел фонтанчик кирпичной пыли, который возник в трех метрах слева от него, и действительно слышал звонкий звук удара пули о стену. Но, возможно, это только почудилось? Он подошел к тому месту, где привиделся ему фонтанчик, и прямо на уровне глаз увидел воронку, на дне которой тускло поблескивала пуля. Он стоял и смотрел, а в голове крутилась дурацкая мысль: «Три метра вправо и конец, всего три метра - и вот так, ни за что, ни про что». А с другой стороны улицы доносились голоса, живо обсуждавшие происшедшее.
- Какая пуля? Они же на съемках холостыми стреляют!
- Ни хрена себе холостые! Да они такие же холостые, как турецкий султан! И где вы, мамаша, съемочные камеры углядели?
- А они скрытыми камерами снимали, папаша. И вообще, я тебя, старый пентюх, младше лет на пять...
Эта сцена настолько ясно всплыла в памяти, что Александр Максимович свернул на эту улицу, подошел к тому дому, где все это произошло. Погладил кирпичную кладку. В одном месте ему показалось, что под рукой почувствовалась выемка. Он достал перочинный нож, открыл лезвие и немного расчистил дно ямки. Пуля была на месте. Он хотел было вынуть ее, но подумал, а зачем? Поздно собирать амулеты, пора раздавать автографы.
...Он шел мимо дома, из окна которого выбросился в конце пятидесятых профессор химии - то ли привиделся ему, подобно святому великомученику термодинамики Стефану Больцману, долгожданный конец света, то ли любовная драма приключилась, то ли какие-то страсти шпионские взыграли, а, может, просто-напросто, надпочечники притомились, - мимо подъезда, в котором ему довелось прильнуть к нежному, как устрица, и упругомо-податливому, как морской бриз, телу студентки хореографического училища, а вот в этом сквере когда-то собирались любители фантастики, а здесь он напоролся на увесистую плюху справа, - синева сползла с физиономии только через десять дней, а все потому, что на просьбу трех парней одолжить им червонец, осведомился: не будет ли у них сдачи с сотни? В этом доме он воздыхал в шестом своем семестре по первокурснице Тонечке, даже предложение ей сделал, хорошо, что у нее хватило ума отказаться, а то ведь, как бы мучалась, бедолага...
Так он шел-шел и пришел.
Перед ним высилась пятиэтажная «хрущоба» повышенного качества, то есть она была не панельная, а кирпичная, и не просто кирпичная, а белого силикатного кирпича. Прежде, чем войти в дом, он присел на скамеечку, закурил, огляделся. Двор стал более обжитой, дом - более ветхим, деревья вымахали по пятый этаж, а так - все было по-прежнему, ничего не изменилось.
Слово «бомж» чаще всего употребляется в смысле милицейском, то есть, как аббревиатура (внимание!) юридического местоположения человеческого тела - Без Определенного Места Жительства. Человеческое тело может покоиться в могиле (то есть человек является трупом, покойником), быть приписанным к определенной жилой площади (то есть являться гражданином со всеми вытекающими отсюда последствиями, правами и обязанностями, как то: избирать, быть избранным, служить в армии, платить налоги и т.д.) и, наконец, человеческое тело может не иметь никакого адреса, то есть находиться в состоянии без определенного места жительства. В этом случае человеческая сущность как бы раздваивается.
Для примера, рассмотрим смерть подобного рода субъекта. Разумеется, бомж, как и любой другой человек, в состоянии умереть физически - и еще как в состоянии! Но в этом случае он вовсе не обязательно умирает юридически. Если тело в виде трупа не обнаружено, то умереть юридически человек не может. Он пребывает в состоянии «признан умершим». Таким образом, субъект находится под двойным подозрением: он подозревается в том, что жив, и в том, что умер, но вовремя не заявил о факте своей гибели. Другими словами, человек, «признанный умершим», возможно, еще очень даже жив с позиций вульгарной физиологии. Тем не менее, он выписывается из занимаемой им ранее, когда он был жив юридически, жилплощади, жена его считается вдовой, а муж вдовцом, что же касается самого бывшего человека, то он становится, наконец-то!, полноценным бомжем.
Разумеется, среди бомжей полно людей падших, встречаются также люди, которые всегда были столь низки, что падать им некуда. Но бывают среди них такие, чьи интеллектуальные и духовные качества далеко превосходят нравственные возможности как их коллег по статусу, так и людей иного социального положения. Эти люди предпочитают именовать себя бичами - Бывшими Интеллегентными Человеками - и крайне не любят, если их путают с бомжами.
Мы уже выяснили, что бомж – понятие юридическое. Исаев же не был бомжем, поскольку был прописан в той самой белокаменной «хрущобе», возле которой сейчас и находился. Более того, фраза «был прописан» не полностью передает суть дела. Он владел в этом доме изолированной двухкомнатной квартирой. Владел, разумеется, в весьма ограниченном смысле, а именно в том, что ордер на квартиру был оформлен на его имя, другие жильцы в ордере не значились. То есть он был единственным лицом, прописанным на данной жилплощади.
Вышло так естественным образом. За год до смерти тетушки, которая его воспитала и у которой он был прописан, ее деревянный домик на окраине Москвы пошел под снос, и они перебрались в новую, по тем временам роскошную, квартиру, к тому же расположенную всего в паре остановок от снесенной. Так тетушка выполнила свой последний долг перед угасающим старинным родом. Двухкомнатная юдоль - это был последний суррогат недвижимости, последняя координата этой семьи перед уходом в небытие, поскольку единственный, все еще живой, ее представитель не был женат. А ведь были, были другие времена! Представители этого семейства владели особняками в Москве, Санкт-Петербурге, Риге, Томске, Чите, Якутске. Среди них в особом почете были профессии геолога и биолога. Возможно потому, что основатель династии, будучи то ли казаком, то ли и вовсе разночинцем, и, выслужившись до не самого низкого офицерского чина, служил в Якутии и описал для России весьма подробно большой кусок тамошней земли с указаниями на места возможной залежи золота, серебра, а также более низменных минералов, как то: угля и различных руд. Оценил он также запасы пушнины, отправил в Академию наук странные кости, весьма схожие со слоновьими, как величиной, так и строением. То ли за золото, то ли за эти самые кости, был он отмечен совсем нескудно. Но все это ушло, кончилось, кануло...
Итак, было бы неправильно считать Александра Максимовича Исаева бичом. Но неверно так же полагать его человеком, живущим по законам государства и общества. Не верил он ни в Бога, ни в человеческую справедливость. Значит ли это, что он был человеком аморальным? Трудно сказать. Сам себя он относил к категории идейных бичей, поскольку бичевание ни в коей мере не было для него мерой вынужденной. Это был осознанный выбор способа существования и, если угодно, самовыражения. Иногда он называл себя виталистом. Этим словом он обозначал редчайшее искусство, суть которого заключается в том, что творец использует в качестве материала самое себя. Другими словами, средством выражения для художника-виталиста является не осязаемое материально, как полотно и краски для живописца, глина и мрамор для ваятеля, строительные материалы для архитектора, но и не абстрактное, как слово для писателя или поэта, сочетание звуков, которые способны издавать музыкальные инструменты, для композитора, но его собственная, единственная, а потому неповторимая жизнь. Различие между витализмом и низкими жанрами очевидно. Если роман можно переписать, музыку исполнить по-новому, дом перестроить, то жизнь нельзя прожить заново, невозможно исправить вчерашний день, в прошлое возвращаться запрещено. Чтобы получилось красиво, жизнь должна от начала до конца быть... нет, не продумана, а скорее сымпровизирована и сыграна без единой фальшивой секунды. Это писателям легко: написал книгу, сунул в камин – и все ясно. Если сгорела – хлам, ну а если подлинно рукопись, то воскреснет, подобно Фениксу. Правда, случается, в другом месте, под другим названием, да и под другим именем.
И еще одно существенное отличие: виталист не рассчитывает на успех. Он и только он – единственный ценитель и знаток, только его мнение значимо.
Для виталиста стиль поведения, способ общения, поступки то же, что для поэта слово, он творит из наиболее неподатливого материала - из своего тела и души, не посредством тела и души - витализм не балет, - а буквально из! Легко сотворить героя, и его рукой дать пощечину начальствующему хаму. Но попробуйте сделать это в своей собственной жизни! Приятно написать детектив, где супермен, выращенный и вскормленный вами, браво крошит всю мафию. Но попробуйте в своей собственной жизни для начала хотя бы достать пистолетик, я уже не говорю, хладнокровно улыбаясь и одновременно кривя рот в глубочайшем презрении, глядя прямо в глаза районному пахану, нажать на курок - страшно! Страшно убить. Но не менее страшно промахнуться. А если осечка? Легко и мне описывать самотворенье чужой жизни, насмехаться не над своими слабостями, ерничать не над своей похотью, брезгливо морщиться не от своей вони, глумиться не над своей глупостью... А уйти самому в неизвестность, плюнуть на все и уйти, стать подлинно свободным, перестать осознавать необходимость: необходимость жить не по совести, необходимость говорить не то, что думаешь, необходимость жить в мире образной лжи и лживых образов? Страшно. Для этого сложнейшего из всех искусств не дорос. Не виталист я, не виталист... А вот Александр Максимович - виталист...
ПРОЛОГ 16
Подъезд, как и положено, источал сырость, в которой были умело разведены все необходимые запахи дома: ароматы пищи, мытья полов, ремонта и еще масса мелких, индивидуальных, относящихся к жильцам дома и их квартирам. По своему богатому опыту Александр Максимович знал, сколь разнообразен мир подъездов, сколь разнятся они при всей своей внешней схожести, как много можно рассказать об обитателях их, лишь единожды пройдясь по лестнице. Но ничего личного, не связанного с тем, что видели в эту минуту его глаза, слышали его уши, обонял его нос, он сказать не мог: не был он знаком с жильцами, даже соседей по этажу не помнил. Да и проживали ли до сих пор здесь обладатели смутных теней, все же оставшихся в памяти, волею судеб некогда сведенные с ним под одну крышу, он не знал.
А вот и квартира номер пять, его квартира. Мэтр в задумчивости постоял у двери и легонько постучал. Подождал немного, постучал посильнее, еще подождал. Никакой реакции. Тогда он полез куда-то за пазуху и извлек оттуда маленький ключик от английского замка, свой Золотой Ключик. Ключик легко провернулся в замочной скважине два раза. Это означало, что за прошедший год замки не менялись, а, следовательно, ничего сверхъестественного не произошло. Об этом же говорил тот нетривиальный факт, что квартира не была опечатана.
Александр Максимович вошел, снял пальто, повесил его поверх двух женских полушубков искусственного меха и прошел в квартиру. Гостиная была заставлена картинами, посередине, на конструкции, сооруженной из картонных ящиков, упиравшихся в штабеля полотен, стоял подрамник с натянутым, уже загрунтованным холстом. Холст был размечен карандашом на квадратики, в каждой ячейке - набросок. В левом верхнем углу размещалась фигура Мыслителя, по мере продвижения к нижнему правому углу фигура распрямлялась, раздумье сменялось яростью, и, наконец, в левом нижнем углу, огромный, грозный мужчина, расставивший ноги на ширину плеч, мочился в сторону благодарного зрителя. Александр Максимович ухмыльнулся, хмыкнул и прошел в спальню.
В спальне на разложенной диван-кровати спали две молодые женщины. Их обнаженные тела причудливо переплетались. Одна из них, брюнетка с мальчишеской стрижкой, красивой, четко очерченной, хотя и небольшой грудью, обняв подругу и беззастенчиво запрокинув на нее изящную в голени ногу, сладко улыбалась. Формы второй девушки были более зрелыми, грудь более спелой. Она лежала на спине, свободно раскинув длинные, по-женски полные ноги. Русая коса ее, переброшенная через плечо, полноводной рекой огибала линию груди и уходила куда-то в артезианские глубины между телами подруг.
Максимыч немного полюбовался на необычную картину и пошел на кухню ставить чай. Во время своих приездов он привык к чудесам разного рода. Такова уж была натура Якова Кальвадосиса. Яков был, понятное дело, родом из причерноморских греков и считал себя последним отблеском античности на Земле, полномочным представителем Аполлона, а когда выпивал, то и наместникам Зевса. И, если судить по нимфам, был не так уж неправ. Как и все нормальные люди, Яков вначале не помышлял о том, чтобы высокое искусство служило низменной цели добывания хлеба насущного. Он поступил в МФТИ, а надо сказать, что трудней, чем в МФТИ, поступить было разве что в ВПШ. Помните: «То ли стать мне президентом США, то ли взять да и закончить ВПШ»? Проучившись там три года, он комиссовался по причине психического нездоровья, что давало огромное число преимуществ в обыденной жизни. Вот два основных из них.
Первая: автоматически отпадала проблема службы в армии. Вторая: в случае посягательств на личность можно было схватить топор, закатить глаза и, вращая инструмент над головой, орать: «Зарублю всех к такой-то матери!» Что любопытно, люди верили. Участковый пожимал плечами и советовал оставить в покое, потому как справка есть, и если даже порубит, то, подлечившись маленько, выйдет букетик цветов положить на могилку порубленного. А вообще-то, Кальвадосис был человек мягкий и неговорливый, как все художники, за топор хватался редко.
Саша познакомился с Яковом в очереди на ту, так и не случившеюся, но теперь знаменитую, выставку в Манеже. Когда стало ясно, что доступ к художественному телу не состоится, они отправились в какой-то сарай, который Якову сдавал, судя по цене, недобитый подкулачник - десять рублей новыми для начала шестидесятых было суммой огромной.
- Моя мастерская, - гордо объявил Кальвадосис, величаво обводя рукой свои владения. В сарае, где на подставках из подручного материала, а где и просто на земляном полу, были расставлены картины. Свет в помещение имел два источника: щели в стенах и лампочка Ильича под крышей. Саша не числил себя в знатоках живописи, но Яшкины творения ему показались. В основном это были пейзажи, немного портретов пожилых мужчин и молодых женщин. Объединяло все полотна отсутствие покоя. Затишье – да, но не покой. Всюду царствовало ожидание. И предчувствие.
Через месяц флигель, служивший Якову не только мастерской, но и обиталищем, сгорел вместе со всеми картинами и прочим имуществом. Тогда Саша и предложил художнику перебираться к нему. Незадолго до этого тетушка умерла, и Саша чувствовал себя в двухкомнатном дворце неуютно и одиноко. Так они жили года полтора, принося в дом по возможностям и деля оное по потребностям. Потом Саша ушел. Просто однажды сказал Яше: «Пойду погляжу, где оскорбленному есть чувству уголок. Буду к Крещению». И ушел. С тех пор основным жильцом здесь был Яков, Сашка же исправно возвращался в родное гнездовище ежегодно ко второй половине января.
Чайник закипел. Саша порылся в ящиках, нашел заварку, изготовил напиток себе по вкусу, называемый им «уже не чай, еще не чифирь». В холодильнике обнаружился хлеб, колбаса, банка вишневого варенья, масло. Саша с наслаждением приготовил себе с десяток бутербродов и приступил к завтраку. Он не любил перерывов в еде и всегда, если была такая возможность, готовил трапезу основательно, до конца, стараясь заранее предугадать все свои желания, чтобы затем, не прерываясь, предаваться чревоугодию.
В комнатах произошло какое-то шевеление, зажегся свет в туалете (службы в квартире были совмещенные), оттуда послышалось журчание, шум слива, приглушенные женские голоса. Потом открылась дверь на кухню, и вошли Обе, первозданные, как английский парк. Никто ничему не удивился. Девицы не были поражены наличием на кухне незнакомого мужчины, да еще и одетого, что выглядело верхом бесстыдства. Саша же был готов и к худшему, чем прелестное видение ничем не прикрытой красоты. В прошлом году он, например, был угощаем Яшей обществом пару дней небритых кавказцев, видимо, заядлых ценителей живописи, а года три назад напоролся на визит группы иностранцев со странного вида фотоаппаратами, вспышками и прочей технической мишурой. Вот это действительно было страшно. Успокаивало только, что в Кальвадосисовых творениях вряд ли содержится Государственная Тайна, но и Идеологической Тайны ведь тоже может хватить годков на эдак... Но обошлось, видать, Яшкина справка о помешательстве обладала чудодейственной силой.
Русая сразу пошла к плите наливать чай, стриженая же села напротив Саши, взяла бутерброд с колбасой и начала его тщательно пережевывать, при этом правая рука ее поглаживала левую грудь, особое внимание уделяя соску. Вдруг она икнула:
- Ой, Люсь, дай скорее чаю, а то у меня колбаса эта поперек горла стала.
- А куда ты торопишься, как с голодного края, хоть бы человека постеснялась.
Из этой фразы Исаев понял, что он не остался незамеченным. Некоторое время все сосредоточенно жевали, разглядывая друг друга в тишине. Стриженая снова икнула.
- Повернись, Фаина, - строго сказала Люся. Фаина была послушна, Люся постучала ее по спине небольшим, ладным кулачком.
- Полегчало?
Фаина закивала головой совсем как ребенок.
Завтрак подошел к концу. Люся повернулась к Исаеву, села, слегка разведя ноги и свесив меж колен кисти рук, и, глядя ему прямо в глаза, спросила:
- Ты Саша?
- Да.
- Яша говорил, что ты можешь прийти, велел приветить, так что иди в ванную, а потом к нам.
- Вот так сразу?
Фаина фыркнула:
- Что, не готов?
- Да ты не волнуйся, - поспешила успокоить Люся, - мы подготовим. Только гляди, всего каждой поровну, а если что не так - этой косой и удушим.
Старуху с косой Александр Максимович представлял себе по-разному, но так - никогда. Пришлось покориться. Он вышел из ванной и направился уже было мимо Мыслителя в спальню, но в этот момент раздался звук открываемой двери. Это был Яшка. Они бросились обниматься - босой, в одних ситцевых, правда в цветочек и ненадеванных, трусах, где лысый, а где нет - седой, худой и явно нездоровый Саша и Яша - в белом овчинном полушубке, с кудлатой шевелюрой, которая решительно переходила в густую дикорастущую бороду в целом смоляную, но тоже щедро пропитанную пеной седины. Радостно похлопав друг друга, они слегка отстранились и заворковали:
- Что-то ты совсем исхудал.
- А ты заматерел.
- Так ведь выставляемся. Почти известен, почти всемирно.
- Ладно, раздевайся.
- Нечего расслабляться, - вступила в разговор Люся, - сгоняй сперва за водочкой, шампанским. Пивка не забудь, и про жратву тоже, а то ведь любовью сыт не будешь.
Откуда-то из-под руки Люси вынырнула Фаина:
- Все! Сегодня отдаюсь только за шампанское и воблу.
- Воблы в прейскуранте не было, - возмутился Яша.
- А теперь будет! Нам твоя сперма без воблы во где торчит.
- Что? - Яша страшно вытаращил глаза и с деланым гневом ринулся на проказниц. Те с визгом бросились было прочь, но загнанные в угол перешли в контратаку, завалили живописца. Тот заорал:
- Все, все, сдаюсь! Будет вам и вобла, будет и свисток.
- Нет, теперь ты так легко не отделаешься, для начала мы тебя вскормим отвислостями, - и девицы начали совать наперебой бедняжке свои груди куда-то в бороду, приговаривая:
- Кушай, кушай, маленький, поправляйся.
- Ой, Люська, он так смешно кусается, наверное, я его усыновлю.
- А я уматерю.
Наконец, Яков выбрался из-под горы женских тел, рванул к двери и уже перед самым выходом погрозил барышням пальцем:
- Будь по-вашему, но попомните вы меня, чем я вас породил, тем я вас и убью, - подмигнул Сашке, который с непривычки несколько ошалело смотрел на эти игрища, и вышел, потерпевший поражение, но так и несломленный. Саша заметил, что девицы, разгоряченные схваткой, теперь плотоядно посматривают на него.
- Что, соколик, приуныл? - хищно облизнувшись, Люся начала надвигать на жертву свою наготу.
- Что, касатик, головушку повесил? - заходила справа Фаина.
Сашка пятился от них, пока не почувствовал, что дальше отступать было некуда - позади была стена. Девицы бросились на него, он лишь успел выдохнуть:
- Нет, не смейте трогать меня, блудницы!
И все. Облако сладкого женского запаха окутало его, и он погрузился в небытие. Нет слов передать все те изощренные надругательства, которые ему пришлось претерпеть за шестьдесят девять минут отсутствия друга.
Но всему приходит конец. Вернулся Яша и прервал бесчинства, которые к этому времени почти завершились естественным путем. Саша залез под струи душа и отмокал, когда вдруг начался приступ кашля. Он отхаркивал и отхаркивал, со страхом наблюдая, как вместе с мокротой из него вываливаются сгустки крови. «Да что это со мной? Воспаление легких, что ли? Или туберкулез?»
Когда он вышел из ванны, на полу творилось полнейшее безобразие в виде клубка тел. Он переступил через чьи-то ноги (кажется, это были две ноги Якова и одна, левая, Люси) и уселся в кресло у журнального столика, перелистывая страницы «Огонька». Он успел пролистать половину журнала прежде, чем раздался Яшин баритон:
- Валькирии, мать вашу, вконец замотали старика!
После этого начался всеобщий помыв, приуготовления к торжественному приему пищи, который длился уже до вечера, сопровождаемый обильными возлияниями и всякого рода разговорами. Более всего говорили об искусстве, науке и Боге.
- Бог есть все, - решительно изрек художник.
- Да, да, - рассмеялась Фаина, - он должен быть таким потенциальным, похлеще Дьявола.
- А интересно было бы, - задумчиво отправляя в рот дольку апельсина, молвила Люся, - заняться любовью не с этими старыми пентюхами, а с Боженькой и Дьяволом. Интересно, какая пара сильнее?
- Но, но, попрошу без оскорблений, - призвал к порядку собравшихся председательствующий. - Кроме того, я считаю своим долгом напомнить, что существование высшей силы, равно как и ее отсутствие, не доказано, а потому есть вероятность, что за богохульство придется понести наказание.
- Ой, ой, ой, какой мы осторожненький, прямо ходячий презерватив.
Фаина скорчила презрительную гримасу.
- Ты хоть на мозги его не натягивай.
- Это верно, надо тебе научиться расслабляться, - это уже нравоучительствовала Люся, - а то ты и с нами все время напряженый, даже кончить боишься без команды.
- А ты не боись, мы, если что, подстрахуем.
- И к Богу с Дьяволом не ревнуй, - и потупив очи Люся добавила:
- Не замай святое!
Фаина, не выдержав серьезности развернувшейся дискуссии, прыснула.
Мужчины переглянулись.
- По-моему, бунт на корабле. Прочитай лекцию заблудшим, философ, ибо душа моя души в них не чает, а тело непрестанно борется с томлением.
- Ну-ка, ну-ка, послушаем!
- Ну что ж, дамы и господа, видит Бог, если, конечно, видит, я этого не хотел. - Александр Максимович задумался ненадолго, пожевал губами, наподобие того, как разминается трубач перед тем, как приступить к делу, и неторопливо повел:
- Прежде всего, я хотел бы бегло очертить предмет нашего сегодняшнего коллоквиума. Если понимание Бога, как объективно сущего всеобъемлющего универсума, как силы порождающей реальность, то есть вбирающей ее, как таковое, с одной стороны, и тождества этой самой реальности, с другой стороны, спорно, то нет никакого сомнения, что Он, как и Его антипод, обитают в субъективном миропостроении миллионов индивидуумов. Обратите внимание также на то, что эта диалектическая пара бытует там как абсолютный субъект. То есть, Они, конечно, всемогущи. Но, тем не менее, сделать друг с другом Они ничего не в состоянии. Они в принципе не способны уничтожить соперника, потому что в этом случае исчезает или Добро, или Зло, ибо…! – Сашка указал пальцем на потолок и некоторое время потрясал им. Выдержав эффектную паузу, продолжил: Ибо абсолютно невозможна дефиниция добра без дефиниции зла, и наоборот. Такой мир теряет абсолютно все нравственные ориентиры! А потому не в состоянии существовать ни в одной, даже самой тупой голове.
Сашка утер лоб тыльной стороной руки.
- Фух, я устал, милашка. Подай-ка бокал пива жаждущему философу.
Тотчас же ему было подано два бокала. Он, не торопясь, осушил один из них, пригубил из второго, и продолжил:
- Интерес представляет, пожалуй, наиболее малоизученный вопрос в познании абсолютного Божества, а именно, вопрос о его половой принадлежности.
- Как интересно, - в один голос воскликнули дамы.
- В любой дихотомии заложено противоречивое единство: инь и янь, добро и зло, Бог и Дьявол, творение и разрушение. Но если с инь и янь все понятно – это просто иное именование полов, то Бог и Дьявол... а первый взгляд все просто. Они удручающе однополы, однако полагать, что мир уже в самих своих основах столь порочен, даже я не возьмусь. Однако, если все же предположить, что Вселенная изначально гомозиготна, то следует согласиться с женской сутью этого однообразия, ибо лишь женщина способна выносить и родить, мужчина же изначально разрушитель и лишь в лучшем своем проявлении осеменитель.
- Ах, я хочу прямо сейчас родить, осемените меня по-быстрому, - захныкала Фаина.
- Ну да! Сейчас, вот все брошу и буду тебя осеменять, - отозвался Яша.
- Но я вижу, что лекция уже утомила вас.
- Отнюдь, горбушечка моя, - прильнула к философу Люся.
- И вот какой парадокс наблюдаем мы, чада греха. Если в обычном своем биологическом обличье мужчина бегает туда-сюда с фаллосом наперевес, в поисках, ко-го бы одарить своим семенем, а женщина всячески стремиться получить сие семя в чрево свое, с тем, чтобы выносить, родить, вырастить, то в духовной сфере все происходит с точностью до наоборот. Женщина жаждет отдать свою любовь, вдохновить своего избранника на акт творения. Согласитесь, наука, искусство - все это удел по большей части, мужчин. Лишенные возможности родить биологически, мужики пытаются проявить свой материнский инстинкт в области духа. Таким образом, Бог - вне всякого сомнения, - женщина настолько, насколько Его творенье есть материя, и мужчина в той мере, в какой мы сильны духом. Дьявол же есть Его дополнение до целостности. Возможно, что истинная цель творения - руками Человека-сына вполне эдипово убить Отца, на чем и будет закончен репортаж об этой, в общем-то, скучной и банальной, истории.
Все молчали.
Первым высказался художник:
- Ну ты наплел, братец. Получается, что они все там наверху просто гермафродиты!
- Не исключено. Логически непротиворечиво.
- Не ты первый пришел к этому. Ну что ж, вывод логически непротиворечив. Некоторые политеистические религии не стесняются признать этот факт.
-А на самом деле, как? - спросила Фаина.
- Хрен его знает, - философски ответствовал Мэтр.
- Вечная слава падшим ангелочкам, - подвела итог Люся.
- О! Это по-честному. Не кажется ли вам, уважаемые дамы, что после подобающей моменту истины минуты молчания, можно переходить к неофициональной части.
- Что вы имеете ввиду, сэр?
- Я бы предпочел обращение «мой господин». Так вот, не кажется ли вам, что докладчик, да и я, как председательствующий, заслужили награды?
- Разумеется, кажется, мой господин! – наперебой запричитали девушки.
... А завтра было Крещение...
ПРОЛОГ 17
День, которому суждено завершиться Крещенской ночью, был подобающе морозен. Петр Алексеевич торопился домой. Настроение у него было замечательное. Он вслушивался в веселое поскрипывание снега под ногами, а в голове назойливо вертелось: «Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ». Сегодня он планово вызвал Галину Прокофьевну, но когда та, все с тем же видом вознесения себя на алтарь, приступила к обнажению натуры, понял, что эта игра доиграна до конца и ему смертельно надоела. «Все, хватит, пора ее законсервировать» - подумал он и улыбнулся, вспоминая, как ждал, пока она снимет нижнее белье и, нарушая сложившийся этикет, сам подошел к ней, хлопнул ладонью по заду и сказал: «Все, на сегодня свободна». На лице женщины появилось сперва возмущение похабностью шлепка, затем - разочарование и наконец - привычная маска жертвенности.
Подходя к дому, привычно посмотрел наверх: горит ли свет в окнах? Горит. Значит, жена дома, да и сынишка тоже, если не гоняет где-то.
Потирая руки, слегка прихваченные морозцем, поднялся лифте на свой этаж. Позвонил. Дверь открыла жена, Лена, женщина еще не лишенная остатков привлекательности, но, судя по неряшливому виду, уже не очень заботящаяся об этих остатках.
- Привет, - в качестве приветствия произнес Петр Алексеевич, но ответа не удостоился. Елена, запахнув полы засаленного халата, молча повернулась и пошла к телевизору.
Петр Алексеевич снял пальто, сапоги, одел домашние, изрядно потрепанные тапочки и прошел вслед за женой.
- А что, в этом доме кормят сегодня?
- Возьми суп в холодильнике.
- А разогреть - слабо?
- Ты же видишь, я кино смотрю.
На экране мелькали какие-то тени, решавшие принципиальные производственные проблемы. Ничего не оставалось, как идти на кухню и решать проблему пропитания самостоятельно. Так как в холодильнике кроме куска колбасы и нескольких яиц ничего не было, то пришлось ограничиться тарелкой супа и бутербродом с колбасой.
После еды какое-то время ушло на выковыривание остатков пищи из зубов. «Черт, надо будет к стоматологу сходить». Хорошее настроение исчезало буквально на глазах.
Телевизор замолк ненадолго, а затем издал позывные программы «Время». С первым же их звуком на кухне появилась жена. Она собрала посуду со стола, присовокупила ее к горе тарелок, вилок, ложек, что накопились со вчера, и занялась мытьем. Делала она это с шумом и видимым отвращением.
- А что у нас на второе? - осведомился Петр Алексеевич.
- Ничего. Не успела я. Шесть уроков сегодня было. - Елена преподавала английский в школе.
- Это у нас теперь правило такое, что если у тебя шесть уроков, то я голодным должен оставаться?
- Да ты, вообще, домой только жрать ходишь! Ты зашел в дом, ты спросил, где сын?
- Чего ты разоралась? Где Васька? Что-то случилось? Вась!Вась! - позвал Петр Алексеевич.
Хлопнула дверь Васькиной комнаты, и на пороге, потупив взгляд, предстал отпрыск рода Феофановых, вихрастый пацан лет десяти. Под его левым глазом переливался всеми цветами радуги огромный синяк.
- Т-а-ак, и кто же это нас удостоил?
- Саня.
- Какой еще Саня?
- С тренировки.
- Ты-то ему в ответ засветил?
- Ему засветишь, как же! Он на голову выше и на год старше.
- А клюшка тебе зачем? Чтобы в следующий раз башку ему оторвал!
- Ты чему парня учишь? - вступила мать. - Кончать надо с этим хоккеем.
- Я тебе кончу! А ну, марш отсюда, Василий, и запомни, что я сказал! - Феофанов-старший был вне себя от гнева. - А ты, - он резко повернулся к жене и, неожиданно даже для себя, схватил ее за начинающее оплывать жирком лицо, отчего то стало походить на кроличью физиономию, - никогда не смей мне перечить! И чтобы жрать было на столе к моему приходу! И чтобы все разогрето!
Чтобы выпустить пар, он, что было силы, врезал кулаком по стене рядом с лицом жены. Плитка, по которой пришелся удар, треснула. Жена онемело смотрела на него, из глаз ее лились слезы. Она вырвалась и убежала в комнату, оттуда тут же послышались рыдания.
Петр Алексеевич посмотрел на свой ободранный кулак, пошел в ванную и сунул его под струю холодной воды, подождал, пока боль появится, потом немного утихнет, достал вату, которая всегда хранилась у него вместе с бритвенными принадлежностями, остановил кровь, все еще сочившуюся из ссадины. Закурил. Сигарета немного успокоила. Было уже почти девять, пора собираться. Он полез на антресоли, порылся там и извлек на свет Божий старую фуфайку и резиновые сапоги, критически осмотрел их и начал переодеваться.
Звуки рыданий из комнаты становились все громче, но Петр Алексеевич старался их не замечать, и все же в комнату пришлось зайти, чтобы взять деньги.
Жена испуганно-примирительно, сменив рыданий на всхлипывания, спросила:
- Ты куда?
- На кудыкину гору. – И немного смягчившись, Петр Алексеевич буркнул: - В командировку. Местную.
Морозный воздух успокаивал, но он не сразу пришел в себя после перенесенного скандала. «Вот дура! Такое настроение было, нет - надо все испоганить. А ленивая какая! Одна радость - как эта Галочка, моя ни за что не поступила бы. Из-за лени. Куда-то ехать, кого-то ублажать, да пущай лучше муж в зоне сгниет! Зато таким мужем можно гордиться. Посмертно». Он нервно поправил фомку, все время норовившую выпасть из специального кармана, который он собственноручно пришил лет двадцать назад. С тех пор материя, из которой был изготовлен карман, изрядно прохудилась, и фомку приходилось постоянно придерживать, чтобы она не вывалилась в самый неподходящий момент.
Вот и дежурный магазин. Он взял пару «Столиц» и все, что положено к ним и что можно было найти в середине семидесятых в дежурном московском гастрономе, не забыв даже горчицу. Добрался до метро, долго трясся с двумя пересадками в полупустых в это время суток вагонах до Речного вокзала, там пересел на автобус, и, через пятнадцать минут, оказался в конечной точке своего путешествия.
Совсем иначе обстояли дела у Сергея Владимировича. Хотя работы в морге было, как всегда, много, он пришел домой раньше обычного. В конце концов, каждый человек имеет право на свои маленькие слабости.
Первое, что он заметил, зайдя в дом, была отутюженная Марией Павловной фуфайка. Поверх фуфайки висели его старые брючата с наведенными до неприличия стрелками. Сергей Владимирович улыбнулся. Давным-давно, в самом начале их супружества, он пытался еще как-то бороться с маниакальной аккуратностью жены, но был побежден ее систематичностью. Поражение его не очень расстроило, тем более, что он и сам был изрядный педант.
Сейчас он вспомнил, что в прошлом году слегка надорвал подкладку, зацепившись за что-то. Из принципа решил найти это место. Как же, как же... Все было аккуратно подшито и, при всем желании определить положение былого дефекта, возможным не представлялось.
По давнишней привычке, прежде чем переодеться, он пошел мыть руки. Мытье рук для хорошего практикующего врача процедура особая, ее приходится выполнять на дню много раз. Но для патологоанатома в этом действе есть и потаенный смысл: оно как бы возвращает врача из мира мертвых в мир еще живых, сродни оно Хароновой переправе.
Он тщательно промыл водопроводной водой с мылом все складки между пальцами, ногти, еще раз осмотрел свои руки и, наконец, удовлетворился проделанной работой. Надо признать, что современные средства дезинфекции мало в чем уступают водам Стикса.
Переодевшись в домашний халат, он прошел на кухню. Мария Павловна с улыбкой, продолжая колдовать над тестом, повернулась к нему, подставляя щеку для поцелуя.
Среди определенной категории женщин бытует мнение, что кулинарные способности хозяйки можно определить по тому, как она жарит котлеты. Милые дамы! Поверьте, что с точки зрения мужчины, главным является нечто другое, а именно: насколько вовремя подан обед и до нужной ли температуры разогрет суп. Это некий интегральный показатель, вбирающий в себя сразу несколько вещей.
Во-первых, наличие супа само по себе уже говорит о многом. Рекомендую молодым мужьям после первого же случая отсутствия жидкого блюда в доме не тянуть резину - немедленно разводиться. Во-вторых, если все сделано без опозданий, значит, жена ощущает время синхронно с супругом. В-третьих, если температура супа близка к оптимальной, то, следовательно, женщина чувствует свою плиту - фактор важный, хотя и второстепенный. Если же говорить именно о кулинарном аспекте проблемы, то опять-таки не в котлетах дело - их способен изготовить любой мужчина, но вот дрожжевое тесто - удел умелицы. Мне, во всяком случае, не доводилось встречать ни одного мужчины, который бы мог изготовить этот продукт.
Мария Павловна стряпала пирожки с потрошками, рубленными яйцами и зеленым луком. Сейчас процесс подходил уже к концу, в духовку готовилась отправиться последняя партия продукта. Начинка уже была надежно упрятана в тесто, шла последняя подготовительная операция - лакировка верхней поверхности пирожков яичным желтком. Мария Павловна полностью ушла в работу, но когда Сергей Владимирович уже исчерпывал тарелку, она машинально отвлеклась, чтобы подать мужу второе - жаркое с черносливом.
- Машенька, я не хочу жирного.
- Я знаю, Сереженька, но сегодня тебе надо.
Сереженька тяжело вздохнул и покорился. Пока он расправлялся с мясом, она отправила пирожки в печь, убрала рабочий стол и налила себе чай, а мужу - кофе а-ля тропикаль. Кофе а-ля тропикаль был их семейном открытием, а отнюдь не изыском французской кухни. Что отличало этот напиток от турецких, варшавских или венских собратьев? Представьте себе плотно заваренный бразильский кофе (кофе и футбол Сергей Владимирович признавал только бразильские) без сахара, к которому подаются апельсины или мандарины. Если вы хотите вкусить кофе а-ля тропикаль, следует надкусить цитрусовую дольку так, чтобы кофе и сок смешались воедино, усиливая в этом вкусовом аккорде свои достоинства. Напиток следует потреблять с закрытыми глазами, вызывая видения кокосовых пальм, песчаного пляжа, одинокого бунгало.
- А где Олежки?
- Олежек на тренировке. У него в воскресенье первенство района.
- Обязательно надо пойти поболеть.
- Конечно. А Оленька на репетиции. Знаешь, она так стремительно растет... Выглядываю их сегодня и вижу: идут наши Олежки и два приятеля Олега, Миша и Петя. Так эти мальчики говорят с Олегом, а смотрят все время на Ольгу.
- Нормально. Парни и должны смотреть на красивых девочек.
- Да, я понимаю, а, все равно, страшно.
- И это нормально.
- Не нравиться мне что-то Олина математика.
- Завтра я непременно посмотрю.
Она встала проверить пирожки. Сергей Владимирович бросил взгляд на часы, было уже восемь.
- Что, пора? - не оборачиваясь, спросила Мария Петровна.
- Еще есть время, но надо собираться.
Через полтора часа он вышел из дома, одетый, как подобает случаю, в ватник и сапоги, с авоськой в руках. В авоське была аккуратно завернутая бутылка «Кубанской» в экспортном исполнении и большой сверток домашней снеди: пирожки, паштет, маринованный с лучком карп, жаренная в томате камбала и прочая нехитрая закуска, кроме того здесь было все необходимое для сервировки небольшого стола, включая, разумеется, и салфетки.
Александр Максимович проснулся в этот день в том счастливом состоянии духа, которое бывает разве что у детей в предчувствии праздника, когда они точно знают, что сегодня под елкой или под подушкой лежит давно ожидаемый подарок, что сегодня все будет хорошо и весело. Ему даже показалось, что проснулся он от птичьего щебета, но прислушавшись, понял, что это женские голоса и открыл глаза. Первое, что он увидел, была могучая фигура Яшки, который в абсолютно непотребном виде возлежал посередине спальни на своем овечьем тулупе, вывернутом овчиной наружу. Спал жизнелюб и живописец на боку. Лицо его выражало собой перипетии видений, насылаемых на него Морфеем, и сравнимо было с переменной облачностью: то оно хмурилось, то растягивалось в улыбке. Из приоткрытого рта слюна слегка затекала в бороду, в связи с чем Сашка подумал, что наблюдаемое полотно следует назвать «Дебильный фавн на заслуженном отдыхе». Он прикрыл глаза, вспоминая ночные безумства. Конечно, он не был дилетантом в вопросах любви, но многие утехи этой ночью познал впервые. Воспоминания будоражили и возбуждали. И здесь, абсолютно не кстати, в спальню вошли барышни с подносами. «Завтрак в постель - совсем неплохое начало дня».
- О, боже! Это не философ, а половой гигант, - отреагировала Фаина на возбужденное состояние Мэтра, - я его немного успокою, а ты, любезная Люси, пробуди то волосатое чудище.
За философскими спорами и дискуссиями общество не заметило, как пролетел день. Зимние дни вообще коротки, а уж если попадется интересный собеседник...
Когда Саша начал собираться, его не хотели отпускать.
- Ты что, совсем ополоумел? - ныл Яша. - Ты на кого меня одного бросаешь? Ты представляешь, что они со мной сделают? Они же надругаются над лучшим твоим другом!
- Ничем не могу помочь. Позвони в милицию, телефон на углу.
- Какое же ты, Саша, говно!
- Ну и пусть говно, зато любимое, - заворковала Люся. – А тебя, козла волосатого, я уже объелась, аж тошнит.
- Мысль, однако, интересная. Айда к ментам. Там бойцы - не чета вам, никогда девушкам не откажут, - подхватила запев Фаина.
- Нет, к ментам не хочу - они гуталином воняют. Лучше побудем немного кавказскими овчарками.
- Девочки, зачем вам это зверье? Они же раз туда, раз обратно и приплыли, - попытался их утихомирить Яша.
- Так что? Зато у них заплывы каждые пять минут, - со знанием дела заметила Люся.
- А говорили, любим до гроба.
- Так ты же нас бросаешь, да и до гроба - рукой подать.
- Но-но, вы это у меня бросьте! Вернусь утром, вы, пока суть да дело, отоспитесь, и с утра с новыми силами станем на трудовую вахту.
Девушки переглянулись и засмеялись.
- И мертвого уговоришь.
- Что значит образованный человек, всегда нужное слово найдет.
- Вот и славненько. И, смотрите, маленького не обижайте, - подытожил строго Александр Максимович и вышел в ночь Крещенья, прихватив с собой бутылку армянского коньяка, подарок Андрея Петровича, который он сумел пронести в целости и сохранности через все тяготы нелегкого путешествия от Байкала в Москву.
Странную картину могли увидеть в ту вьюжную крещенскую ночь жители Ховрино, возвращавшиеся к своим очагам с последних электричек через старый парк мимо областной больницы. От остановки автобуса номер 188 в двенадцатом часу ночи навстречу им, то есть в сторону железнодорожной платформы, шел мужчина, одетый в фуфайку, сапоги и вязаную шапочку, в руке у него был кулек. Мужчина свернул на боковую аллею, продвинулся по ней метров на пятьдесят, сошел на обочину, воровато оглянулся, достал из-за пазухи фомку, поддел ею крышку, спустился внутрь, не забыв закрыть люк за собой.
Минут через двадцать после этого из автобуса номер 233 вышел мужчина весьма схожий с первым, только в руках у него был не кулек, а авоська. Дойдя до люка, который проталиной был отмечен среди окрестной снежной белизны, стал на него и отбил чечетку, видимо, «Яблочко». Со стороны могло показаться, что мужчина просто замерз и пытается согреться. Но в этот момент, крышка открылась, и, еще раз оглядевшись по сторонам, второй мужчина также исчез в проеме люка.
Прошло еще немного времени, и из одного из домов, что стоят неподалеку, в сторону станции направился третий мужчина, одетый хотя и не по сезону, но все же поприличней, чем первые двое. На нем было не первой свежести демисезонное пальто, кроличья шапка и туфли. Он свернул в ту же аллею, так же оглянулся, заметил, что сзади, метрах в ста, могучий ризеншнауцер выгуливает какую-то пару. Ризен, балдея от снега, ветра и свободы, носился как угорелый. Кобель подбежал к уже известному нам люку, пометил его и, ликуя, рванул дальше по своим собачьим делам. Мужчина тихо выругался и отправился на платформу. Постоял там немного и вернулся к колодцу, убедился, что на этот раз в окрестностях не наблюдается ни собак, ни людей, стал на крышку и ни с того, ни с сего лихо отстучал «Яблочко». Через несколько секунд крышка отворилась, и прилично одетый субъект тут же канул в колодец.
ПРОЛОГ 18
Мэтр просунул ноги в черную дыру под собой, нащупал скобу, потом еще одну. Глухой голос снизу произнес:
- Сайка, шевели копытами, все тепло выпустишь.
- Вечно тебе орать надо, - огрызнулся Сайка, с натугой задвигая за собой крышку. Наконец он победил люк и спустился на дно.
... В бетонном погребе, размером примерно два с половиной на два с половиной, освещенные неровным пламенем свечей трое мужчин в возрасте слегка за сорок отплясывали странный танец, более уместный в джунглях Амазонии или саваннах Сахеля, чем в одной из европейских столиц. Звуки, которые они при этом испускали, вполне соответствовали хореографии.
Сергей Владимирович, Петр Алексеевич и Александр Максимович были подхвачены могучей энергией памяти, которая закружила их во временном вихре, унося на много лет назад, когда еще были они Хрычем, Фуфой и Сайкой, и жили они в одном дворе, учились в одном классе.
...Итак, жили они в одном дворе, учились в одном классе. Дрались сначала между собой, потом класс на класс, двор на двор, улица на улицу, школа на школу, район на район (не в административном смысле, а так, как чувствуют границы своего ареала горожане). Таким образом, параллельно их физическому росту расширялось понимание Малой Родины. Чувство же Большой Родины сформировала большая война.
Еще совсем несмышленышами в ноябре, декабре сорок первого они вслушивались в страшный рокот фронта, порой отдаленными раскатами доносившийся до них, и тогда, вытягивая шеи, повернув головы в сторону приглушенной канонады, они становились похожими на оленят, почуявших близость хищника. С первого дня войны они были приучены к словам «Наши войска оставили города...», поэтому передать, какая могучая волна счастья вырвала из их нутра победный крик тем декабрьским днем, когда «тарелка» голосом Левитана впервые произнесла слово «контрнаступление», нам не понять, как не понять многого другого, чем жили они.
Война кончилась, и мальчишки жалели об этом, жалели, что все кончилось без них, что не они бросались на амбразуру, что не они направляли охваченный пламенем самолет в гущу врага, что не они шли в атаку с зажатыми в зубах ленточками бескозырки.
Как и миллионы сверстников, Петька, Шурик и Серега слушали рассказы вернувшихся с фронта и узнавали из них всю страшную правду и о победах и о поражениях, и не было для этих мальчишек неизвестных страниц, знали они и о СМЕРШе, и о заградотрядах, и о дисбатах, и о том, как страшно сойтись в рукопашной, и о чем думается, когда слышишь над собой вой падающей бомбы, и о том, каково выбираться из горящего танка, и о том, что значит быть раненным в живот, и о том, каково трястись неделю, в июльский зной, с осколком в голове, в санитарном поезде на третьей полке, о том, что такое фронтовая дружба и что такое фронтовая любовь, и о том, что, если Жуков появился здесь, значит немцу хана, и о том, как лучше форсировать водную преграду при помощи подручных средств, как правильно наматывать портянки и как смешно, в разные стороны, должен вращать руками наводчик зенитки.
Особой популярностью у них во дворе пользовался Степаныч, который начал войну в Белоруссии рядовым на трехтонке, а завершал три раза: сначала под Берлином, потом в Праге, и в третий раз, окончательно, старшиной автомобильной роты, укомплектованной новыми студерами, - в Манчжурии. Степаныч и сейчас шоферил, правда, на этот раз на автобусе. Предлагали ему какую-то начальственную должность в гараже, но Степаныч только головой седой мотнул:
- Нет, спасибо за доверие, но я уже накомандовался. Мне бы автобус какой и - лады. Это же сон мой фронтовой: ехать по Москве на автобусе.
Начальство Степаныча уважило, побурчало, что, мол, Герой Советского Союза и на простом автобусе – не соответствует, - но уважило.
Во дворе Степаныч был чем-то вроде доброго духа. Если у кого что ломалось или одной из многочисленных вдов надо было подсобить по хозяйству, Степаныча дважды просить не надо было. При этом он не брал магарыча ни в какой форме: пил по праздникам, немного и только свое, а на чужих баб не заглядывался по причине простой - любил свою жену, Раису. Бывало, когда уж очень донимали его соседушки своими терпкими бабьими полушутками-полуприманками, Степаныч подкручивал рыжеватый ус и подмигивал:
- Не трать на меня, кума, силы. У меня в шалаше Рая, хва-тает, слава Богу.
По понятию пацанов, Степаныч был уже стар, за сорок. На войне с ним были два сына и зять. Все вернулись, правда, младший сын сильно обгорел в самоходке на Зееловских высотах, а зять был контужен в Белоруссии, попав под бомбежку своих же, когда наши самолеты кончали окруженную группировку немцев в окрестностях Бобруйска.
По вечерам Степаныч выходил покурить к столу, который он с соседями сколотил посередине двора, к нему подтягивалось оставшееся мужское население, сюда же, как магнитом схваченные, собирались мальчишки. И начиналось «скажи-ка, дядя...»
- Ой, как же мы драпали в сорок первом, е-мое, вспоминать страшно. Помню только бомбежки, бомбежки и всюду колонны наших, пешкодралом, на телегах, да далеко, разве ж, так убежишь от танков. Н-да. Сколько людей в плен попало да и сгинуло там, а кто там не сгинул, того наши же и добили.
- Ты, это, думай, что при пацанах-то говорить, - вступал в разговор Никита Савельевич, прослуживший всю войну в погранвойсках в Читинской области.
- У нас тайн от своего народа нет, совесть наша чиста. Или ты таишь что? - строгим голосом старшины роты вопрошал Степаныч. Никита Савельевич замолкал, только пыхтел самокруткой в темноте.
- И вот таким, стало быть, макаром, драпал я в составе фронта аж до Ржева.
- А что подо Ржевом случилось? - не выдержав паузы, спрашивал кто-нибудь из пацанов.
- Подо Ржевом? Подо Ржевом мы на Жукова напоролись.
При упоминании имени Жукова лица отставников Великой Армии молодели, и появлялась на них улыбка, говорившая о том, что только Они, Посвященные, знают подлинную цену этому имени.
- Что в нем есть - один Бог знает, но армия наша стала, как скала. Еще вчера бежали, а сегодня - все. Это как река: вчера еще текла, текла, а тут ночью мороз ударил, и все. По утру стала, не шелохнется. Вот и Жуков, что тот мороз.
Самый младший из пацанов, Сидор, тот самый, что в девятом классе на каникулах поедет к бабке в Смоленскую область и насмерть подорвется там на гранате, неумело вырвав чеку, но в тот вечер во дворе еще живой, спросил однажды:
- Так Жуков выходит и есть Дед Мороз?
- Выходит, что так, - под одобрительный хохот мужчин Степаныч ласково потрепал пацана по вихрастой головушке.
- Да, там я его и увидел впервой, издали. Вроде и росту небольшого, но крепенький, что боровичок. И, главное, вокруг него порядок.
.- Как это?
- Представь себе болото.
- Ну?
- Что ну?
- Представил.
- Так вот, если посеред этого болота появится вдруг Жуков, то оно превратится в чистое озеро. - Немного подумал и добавил: - Может и не превратится, но будет казаться, что превратилось.
Все уважительно помолчали.
- Во второй раз довелось мне его увидеть здесь, под Москвой. Когда наступление началось, на направлении главного удара напоролись мы на дот. И стал тот дот, что кость в горле, все застопорилось. Лично Жуков прибыл, приказал гаубицу подтащить и прямой наводкой шарабахнуть. А как ее подтащишь, если дорога простреливается немцами? Первым пошел сержант Васильев, эх, хороший шоферюга был, только до поворота доехал - там излучина такая у дороги была - его и накрыло прямым попаданием. Вторым вызвался Костя Еременко, и его на том же месте... Я тогда и подумал: «Была не была, однава живем, отчего напоследок перед генералом с ветерком не прокатиться». И говорю: «Разрешите мне, попробовать». А Георгий Константинович стоял так в сторонке, метрах в пятнадцати. Ага, повернулся он, значит, подходит ко мне, я, конечно, во фронт, а он так пристально глянул мне в глаза и говорит: «Через пятнадцать минут или комбат будет писать на тебя похоронную, или я - наградную на Героя. Тебе решать, солдат, кому из нас в писари идти. Но помни, от того, прорвешься ты или нет, зависит очень много».
Посмотрел я, как мне ту гаубицу цепляют, проверил крепеж, сел в кабину и, грешен, перекрестился. Мандраж бьет, как при бомбежке. Разгоняюсь я, а метров за триста до того проклятого поворота пристрелянного как шарабахну по тормозам, благо, что новые как раз поставил, и тут, все правильно, передо мной - ба-бах! - тут же рву сцепление и между двумя дружками погибшими проскакиваю то место, только проскочил - бабах! - ан, дудки, меня уж там нет! Вот так-то, братцы.
- А правда, что вам сам Жуков пишет? - спросил кто-то из пацанов.
- Письмами не балует, но с двадцать третьим февраля, Днем Победы и восьмого декабря - день, когда случилась эта история - поздравления присылает.
- А против танка - страшно?
- Как когда. В сорок первом, как увидим хоть один - ноги в руки и бежать, а в сорок пятом со мной такая история приключилась на Эльбе, что и смех и грех, а при женщинах и вовсе рассказывать неприлично.
Тут уже не то, что пацаны, бывалые фронтовики заинтересовались.
- Что ты, как девка конфузишься. Докладывай корешам, как дело было!
- Смеяться будете!
- А и посмеемся, чай не чужие.
- Лады, но только глядите у меня... Было это уже в Германии, мы как раз Эльбу форсировали. Я куда-то что-то вез, справился по-быстрому, еду назад порожняком. Ага, а уже апрель, пригревать начало. Решил я выкупаться, заодно постираться. Замаскировал в лесочке машину, разделся и, в чем мать родила, принимаю водные процедуры. Вдруг слышу, мотор тарахтит! Не наш мотор. Ага, соображаю, это танкетка немецкая. Я, от греха подальше, в кусты и ползком, ползком к машине. Достаю автомат, монтировку и залезаю на дерево. Сосна там росла, как раз перед спуском на пляж. И тут, когда полез, замечаю, что я голый. Впопыхах что чистенькое, что старенькое - все на бережку оставил. Ага. Сосна же - она в этом смысле дерево хреновое: смола липнет, что гулящая девка – все норовит к срамному месту пристать. А иголки в самые нежные места норовят уколоть. Ужас и срам! А что делать? Танкетка уже на подходе. И подходит эта гадость, что твоя кобыла под жеребца - прямо под меня, аккурат становится под моей сосной.
Ага. Танкетку я знал хорошо, у нас в полку была одна такая трофейная, залезал я в нее не раз, знал, где у нее щели, где люки. Так вот, психанул я, думаю: «Так это ж, елы-палы, Эльба, а не Волга! Их черед от нас драпать, свой мы уже отработали!», и сиганул на нее, по пулеметному стволу пару раз монтировкой врезал, он и малость того, загнулся, автомат в смотровую щель и – очередь, и ору по-русски, чтобы им понятно было. И что ты думаешь? Глушат движок, вылезают двое фрицев, руки вверх, все как положено. Один показывает, что там внутри еще один, убитый. В общем, конвоирую я их в часть, благо, это недалеко, с километр, а сам, как бы, и не одет. Ага. Передаю их караулу под ржанье, а тут девчата из хозвзвода... Короче, совсем я оконфузился.
Но так проходила только небольшая часть вечеров. Чаще ребята проводили время в своих, свойственных именно их возрасту, забавах, в которых легко читается древнее биологическое начало, генетическая память о счастливом золотом веке человечества. Так, лет до четырнадцати, самой популярной игрой было строительство.
Да, да, строительство. Строительство чего, сказать трудно, но мы в качестве рабочего термина для обозначения получаемых сооружений выберем буквосочетание «халабуда». Халабуда представляла собой некое подобие пещеры, но была сооружением рукотворным. В ход шел любой подручный материал: обломки досок, куски проволоки, обрывки рубероида, фанера. Особую важность имело место строительства. Оно должно было быть потаенным и труднодоступным. Однажды пацаны умудрились разместить свой дворец даже на ветвях дуба. Различные мальчишеские компании враждовали, а потому халабуду следовало беречь от набегов врагов. Если же самим удавалось найти вражеское укрытие и разрушить его... Это было высшим проявлением мальчишеской доблести! Почти такое же, как сыпануть горсть патронов, которые водились в лесах западнее Москвы, как грибы, в костер и присесть поодаль, чадя, еще неумело, свернутой самокруткой, посматривая на вылетающие из пламени пули, всем видом демонстрируя презрение к опасности. Некоторым не везло, их хоронили, но кореши в тот же вечер устраивали новый салют в честь погибшего.
Мужчины, вернувшиеся с войны, тоже не все были похожи на Степаныча. Через стенку от Сереги жил Матвей. С войны он вернулся по инвалидности, раньше других. Вместо левой ноги у него из штанины торчала палка (ребята спорили между собой, как она крепится к телу: прикручивается, прибивается или вращивается), работал он в сапожной будке на углу, был неразговорчив, людей сторонился. Иногда на него находило. Чаще всего это случалось ночью. Серега просыпался тогда от странного, похожего на вой волка, звука. Потом из-за стены доносились дикие, страшные своей неукротимой злобой, слова. Слова эти относились не к кому-либо конкретно, но ко всем, а злоба обрушивалась на жену и дочь Матвея, которые несли крест свой без жалоб на судьбу, с достоинством и молча. После такой ночи Матвей уходил в запой. Ровно три дня он успокаивал себя водкой. Потом все возвращалось на круги своя, и месяц проходил спокойно.
Был во дворе еще один инвалид - Василий. Его танк был подбит в бою местного значения, где-то под Псковом. Обгорел он страшно, никто, кроме его матери, не рассчитывал, что он выживет, но права оказалась мать, а не врачи. Он выжил и вышел из госпиталя после двух лет лечения, обгоревший до мяса, без руки, но живой. Пил он беспрерывно. Сперва пропивал свою пенсию, потом ходил по рынкам и погребкам и пил там все, что нальют. Выпивши, бывал буен. Часто рвал на себе рубаху и бросался на случайных людей. Завидев молодую женщину в сопровождении мужчины в гражданском, свирепел мгновенно:
- Тварюка, подстилка дешевая! А ты, гад, в тылу жировал, когда я там в лесочке горел?! Что? Сладка сучка? А ну, поделись с фронтовым братом! - и уцелевшей рукой - ворот до пупа. - Что, сука, не глянется тебе вареный рак, не желаешь хлебнуть танковой тушенки? А то, может, попробуешь? Похлеще американской будет! - подмигивал перепуганной женщине глазом, который не могло до конца закрыть изрешеченное шрамами, начисто лишенное ресниц, веко. Года через два после войны Василий исчез. Мать ждала его, искала, обходила базары, больницы, милиции, морги, а через полгода занемогла и вскоре умерла.
Всем увиденным, услышанным ребята делились друг с другом в халабудах. Здесь пересказывалось содержание фильмов, каждый из которых смотрелся по несколько раз, но все равно, было интересно услышать еще. Самым популярным рассказчиком был Сайка. У него получалось здорово, может, потому, что он не повторялся, а всегда находил новые слова, да и сюжет умудрялся перекрутить по-новому. Ремейк - так это, кажется, называется на Новоязе-II. Фильмы все, как на подбор, даже американские, были сработаны в стиле «подслащенная водичка» или, иначе, соцреализм. До фильмов ужасов важнейшее из искусств тогда еще не доросло. Ужасов хватало в повседневности.
Секс в кино был тоже строго дозирован. Дальше десятисекундных поцелуев дело не доходило. А потому подрастающее поколение получало первые сведения о сексуальных процедурах на улице.
Ребятам было тогда по двенадцать лет, и на танцплощадку их еще не пускали, но уже манила сокровенная тайна, неизвестно откуда все чаще возникали в мальчишеских снах девичьи лица, шейки, щиколотки. Об остальных частях женского тела они имели в ту пору весьма смутное представление. Только однажды Пете, когда он был в пионерском лагере, удалось подсмотреть в дырочку от выпавшего гвоздя купание почти взрослых девочек из второго отряда. Конечно, по приезде, он не преминул поделиться полученными впечатлениями. Мальчишки немало наржались, пока Фуфа, потешно кривляясь, показывал им, как девочки моют свои прелести и какие у них при этом лица.
Была суббота, а, значит, в парке танцы под духовой оркестр. Как всегда, они попробовали проскользнуть мимо бдительного дежурного, но тот был по-фронтовому бдителен и, выдав лазутчикам по подзатыльнику, отпустил их на свободу. Тогда пацаны прильнули к щелям в заборе и тихо млели, наблюдая, как районный король по кличке Бодя танцует танго с первой на улице красавицей Полей. Лица обоих были бесстрастны, но что они вытворяли... Пока левая рука Боди висела плетью, правая творила с гибким Полиным телом нечто невообразимое: она то отпускала девушку, то рвала ее на себя, то кружила ее с такой силой, что Полино крепдешиновое платье распускалось абажуром, а потом вращение резко менялось, и абажур вдруг терял свою форму с тем, чтобы принять очертания стройных Полиных ног. Был в этом танце надрыв и подлинность, что-то неестественно натуральное. И район ничуть не удивился, когда вскоре из-за Поли скрестили финки Бодя и Филин, главарь лимиты из общаг. Филин тогда пырнул Бодю в живот, и в наступившей тишине раздался не истеричный вопль, потерявшей любимого девушки, а твердый и холодный, не громкий, голос Поли:
- Ночь тому, кто зарежет Филина.
И битва началась. Усиленные наряды милиции, а потом и пять машин «Неотложки» приехали через двадцать минут. Четверо убитых, более двадцати раненых. Среди убитых был и Филин. Говорят, что его убил Мох, лучший друг Боди. Моха нашли не сразу, а только на следующий день после того, как утром на дереве в парке было обнаружено повешенное тело Поли с перерезанным горлом и табличкой на груди: «Бодя не любил шлюх». Ох, многих посадили после той истории.
По вечерам образованная публика рукоплещет в театрах ненастоящим страстям ненастоящих Ромео и Кармен, Клеопатры и Дон Гуана. А на Речном никто не аплодировал, лишь затихли дворы, да и то ненадолго, потому как не поредели ряды местной благородной шпаны, готовой жить и умирать не на сцене, а по-настоящему, без дураков...
Свидетелями той грандиозной поножовщины были и наши пацаны. Но все это случилось чуть позже. А в тот вечер было тихо и спокойно... Тогда они стояли, припав к щелям в заборе, как вдруг услышали совсем рядом, в метре слева, но по ту сторону ограды, охранявшей их счастливое детство от радостей взрослой жизни, разговор:
- Девушка, я, конечно, дико извиняюсь, но вы танцуете?
- Танцую, - голос девушки был слегка с хрипотцой.
- Позвольте полюбопытствовать, - вступил в беседу другой мужской голос, - а какие танцы вы предпочитаете?
- Если парень приглянется, то любые.
- Ого! А как же тебя звать?
- А как хочешь, так и зови. Мне что, сегодня приехала - завтра уехала.
- Что так?
- Проездом я, в гостях у тети.
- Ну и как у нас? Нравится?
- Так себе.
Парни обижено свистнули.
- Это почему?
- Скучно.
- Почему это скучно? - никак не могли взять в толк парни.
- Тетя говорила: «Смотри, у нас на танцульках мужики лихие, того и гляди обидят».
- Ну?
- Палки гну. Я тут битый час гляжу, никто не обижает.
- Всего делов? Так это мы быстро.
- Быстро токо кошки родятся. С кем же мне идти, с тобой или с ним?
- А с обоими, чтоб никому обидно не было!
- Обидчивые вы тут видать.
- Что, уже спужалась?
Девица фыркнула.
- Хватит лясы точить. Показуй, куда идти-то.
Разговор прекратился. Через минуту из ворот танцплощадки вышла девушка в сопровождении двух парней лет по восемнадцать. Компания направилась в сторону заброшенной части парка. Переглянувшись, мальчишки двинулись за ними. Крадучись, прошли метров двести, когда услышали приглушенный девичий голос:
- Что, так и будем топать до Берлина?
- Лады, тормозим.
- Тогда ты поди ко мне, а ты постой пока в сторонке, чтобы спокойней было.
Ребятам ничего не было видно. Но, спустя немного времени, послышались женские стоны и завывания.
- Чего это? Бьют они ее, что ли? - испуганным шепотом спросил Хрыч.
- Ты что, обалдел? Бабы всегда во время этого верещат, - внес ясность наиболее сведущий в вопросах секса Фуфа, - вон Анька под Славиком своим верещит каждую ночь, как свинья резаная. - Анька и Славик были молодожены, которые проводили свой медовый месяц в коммуналке, в которой жил и Петя.
Мальчишки прыснули, и светлое пятно метрах в тридцати прямо по курсу распалось на два, одно из которых тотчас же исчезло, видимо спрятавшись в штаны, а другое обрело смутно различимые очертания женских ног.
Пацаны дернули, кто куда. Только Фуфа, чье любопытство было уже тогда сильнее страха, полез на дерево. Он услышал женский шепот:
- Что? Что это было?
- А хрен его знает.
- Может, волки?
- Не-а, думаю, медведи.
- Ладно, теперь моя очередь, а ты сзади пошухари, а то медведь, того и гляди, пристроится.
Девица прыснула, а Фуфа досидел на дереве до конца действа, не увидев почти ничего, но зато наслушавшись, что говорят парни и девушки в минуты близости на лоне природы.
Несмотря на все сложности времени, учились ребята хорошо, можно сказать, очень хорошо. Конечно, в школе случались проказы, но, по большей части, отношение к учебе было серьезным, задания выполнялись истово. Годы такие были - истовые: дрались истово, гуляли истово, но и учились и работали тоже истово.
Легче всего науки давались Сайке, что вызывало нередко зависть одноклассников. Казалось, он без всякого напряжения понимал и математические премудрости и литературные тонкости. Не складывались у него отношения, разве что, с учителем истории, но внешне и здесь все было благополучно. Однако умел Шурик вывести учителя из себя каверзным вопросом, который задавался с абсолютно невинным видом. Сидор Поликарпович, чувствовалось, был в ярости, но сдерживался, отвечал исчерпывающе и идеологически безупречно. Но «отлично» Шурику он не ставил никогда.
Серега брал больше трудом. Кропотливость иногда вредила оценкам, так как он во всем хотел дойти до основ, докопаться до первопричины. И хотя ощущалась за этим искренность, а не Шуркино желание уесть, учителя любознательность не приветствовали, а Сидор Поликарпович тот прямо однажды сказал:
- Чую в вас классовых врагов. Исаев, он посмеется и в сторону отскочит, а ты, Сергей, враг злой, до конца стоять будешь. Ну ничего, и не таких в бараний рог скручивали.
Сидор Поликарпович, как чекист на пенсии, знал, что говорит.
С Петькой все было проще. К естественным наукам он был глух и безо всяких угрызений совести переписывал домашние задания и контрольные у друзей. Зато там, где нужно было запоминать большие объемы, ему не было равных. Их класс учил непопулярный в ту пору английский язык, народ мучился с ним неимоверно. А вот Петя хватал эту тарабарщину на раз, как у него только язык поворачивался произносить эту невнятицу, схожую с вокализами грудного ребенка, и распознавать в этой абракадабре смысл? Хорош был Петька также на истории, географии, литературе.
Кроме двора и школы, у всей троицы было еще одно общее дело. Бокс. В восьмом классе они пошли на стадион записываться в секцию бокса. Так как они были в разных весовых категориях, то выходить на ринг друг против друга им не пришлось, но болели за своих отчаянно. Лучше всего дело пошло у Хрыча. В жизни добрый и всегда готовый уступить товарищу, на ринге он зверел, но умудрялся при этом сохранять холодную голову. Ему нравился риск, и он находил особое удовольствие уклоняться от ударов ровно настолько, чтобы перчатка соперника слегка чиркнула по коже. Он доводил этой своей манерой и противника и своего тренера до нервного истощения И только после этого бросал в бой ударную леую. Удар у него был от природы хлесткий и точный, а потому большинство боев он заканчивал досрочно. Тренер считал, что такая манера говорит о необычайной одаренности Хрыча и прочил ему большое будущее. Тогда уже начинали поговаривать об участии команды СССР в Олимпийских играх. Спортсмены и тренеры еще даже не мечтали, а лишь предчувствовали мечту об Олимпиаде.
А вот худшим в спорте был Сайка. Хотелось ему, как и Хрычу, артистично раскатать соперника, но не было сие ему даровано, и чаще соперник размазывал его губы по лицу, как оладьи по сковородке.
Ребята росли дружными, и никаких раздоров между ними не было. Разве, что футбол. Так уж случилось, что Серега болел за ЦДКА, а Петя - за «Динамо». Сашка же утверждал, что он, как человек чести, может болеть исключительно за «Трудовые Резервы» - спортобщество, в котором они все занимались боксом. Ввиду же того, что это общество в футболе никак не представлено, он переживает лишь за футбол в целом. В частности, для этой любимой народом игры было бы лучше, если такие команды как ЦДКА и «Динамо» покончат жизнь коллективным самоубийством. Прилично играет только «Спартак», но ему тоже лучше бы гонять на пустырях в дырдыр, чем топтать немытыми ногами зеленые газоны. Понятно, что подобного рода заявления не могли остаться безнаказанными: ЦДКА и «Динамо» объединялись и любителю футбола ради футбол приходилось несладко. Впрочем, несмотря на идейные разногласия, ребята ходили на стадион вместе.
В пятьдесят третьем им исполнилось по шестнадцать, они заметно повзрослели и в районе их уже хорошо знали, а после того, как Хрыч стал призером Москвы в своем возрасте по боксу, их компания стала весьма уважаемой во всей округе. Пребывая в столь высоком статусе, как-то неудобно было заниматься строительством укрытий из подручного материала. Но потребность в уединенных собраниях у них существовала и, поверьте, ничуть не меньшая, чем у английских джентльменов.
Однажды, кажется, это было в октябре, они прогуливались по старому парку возле областной больницы. Уже смеркалось, аллеи были устланы опавшей листвой, с хмурого неба, то и дело, слетала морось. Нельзя сказать, что у ребят не было настроения, нет, но как-то не говорилось. Просто они молча шли, думая каждый о своем, как вдруг Сайка споткнулся и вытянулся на земле в полный рост.
- Тю, елы-палы, какой идиот посреди дороги камни разбросал!
- Это не камень, - уточнил Хрыч, - это люк.
- Какой еще люк?
- Хрен его знает, может, канализационный, может, водопроводный, а, может, от подводной лодки.
- Так надо глянуть. А если там клад какой?
- Не клад, а склад. Дерьма со всего города.
- Правильно, Сайка, тебе русачка говорила: нет в тебе поэзии.
- Лады, - решение, как и обычно, принял Хрыч, - давайте посмотрим, что там.
Однако крышка так просто не поддалась. Лишь когда Фуфа нашел неподалеку железный прут, удалось открыть люк. Спускаться в зияющую темноту неизвестности было страшно. Ребята лежали вокруг входа в подземные миры и пытались рассмотреть, что там. Видно было только начало лестницы из металлических скоб, и слышна редкая капель, запахи колодца не были неприятными, теплый влажный воздух поднимался снизу, слегка клубясь туманом.
- Вы, как знаете, а я пошел, - сказал Сайка.
Друзья не стали его останавливать, и он начал медленно спускаться в подземелье. Со стороны казалось, что земля постепенно втягивает его.
- Ну, что там? - время от времени спрашивали первопроходца оставшиеся на поверхности друзья.
- Погодите, пока ничего.
И, наконец, внизу чиркнула спичка и раздалось восхищенное:
- Ух ты!
- Что? Что там?
- Давайте сюда, спускайтесь!
Колодец был глубиной метра четыре и вел в каменной кладки бункер в форме куба с ребром два с половиной метра. С одной стороны куб был открыт, там проходила огромная труба, укутанная в стекловату, с какими-то отводами, задвижками и вентилями.
Возможно, кому-то это помещение может показаться не подходящим под клубное, например, из-за необорудованных для подъезда к люку стоянок для личного автотранспорта или, скажем, из-за того, что оттиск на крышке люка не соответствует в полной мере геральдическим требованиям к гербу клуба. Возможно. Но абсолютно точно известно, что ребята к этим «некоторым» не относились, потому что обретенный ими бункер привел их в неописуемый восторг.
Примерно месяц они потратили на оборудование, и клуб постепенно приобрел вполне обжитой вид. В центре бункера располагался стол, который непосвященный мог принять за строительные козлы, поскольку сбит он был из грубых неструганых досок; вокруг стола стояли четыре резных кресла (разрезанная доска поверх кирпичей) - три для членов клуба и одно - для нежданного гостя; у стены напротив трубы было установлено, на всякий случай, ложе в виде топчанчика. С топчанчиком пришлось повозиться. Его габариты были столь огромны, что не позволяли его внести во входной люк клуба.
Пришлось его разбирать, по частям опускать в проем и там уже собирать вновь. В довершении всего Фуфа хотел украсить стены фресками, но Хрыч и Сайка, хотя и сочли интересным, большинством голосов отклонили это предложение. Их аргументы сводились к тому, что аскетичный стиль рыцарства раннего средневековья не терпит украшательства и благороден сам по себе. Естественно, что клуб обзавелся всей необходимой утварью: алюминиевые миски и ложки, граненые стаканы, ножи, точенные из рессорной стали - всего этого было достаточно. Небольшая проблема возникла лишь с освещением. Первоначально планировалось использовать свечи. Однако это оказалось весьма затруднительно, так как весь принесенный запас был самым вульгарным образом съеден крысами. Пришлось притащить керосиновую лампу.
Вскоре все было готово, и клуб зажил своей нормальной полнокровной жизнью. Ребята болтали здесь о своем мальчишеском, поигрывали в секу и дурачка, попивали водочку. Надо отметить, что отношения со спиртным у парней складывались не совсем обычно. Среди них не оказалось ни одного алкоголика, пили они понемногу, скорее, для приличия, чем по зову сердца. То ли их организмы вырабатывали что-то такое, что заменяло хмельное зелье, то ли не нуждались они, по убогости своей, во внешних стимуляторах для возбуждения интереса к жизни. Возможно, что как раз это отсутствие алкогольной зависимости несколько выделяло их из окружающего мальчишеского мира и делало их не то, чтобы изгоями, но определенного сорта изолированными точками в мальчишеском сообществе, несмотря даже на уважение, которое питала округа к их возможностям в области рукоприкладства.
Однако индивидуальность каждого не могла не проявиться и в манере приема алкоголя. Сайка наливал себе с полстакана и цедил водку весь вечер. Как он признался однажды, ему неприятно было чувствовать вату в голове, но вот вкус белоголовой ему нравился, и он мог даже на спор определить безошибочно сорт водки. Кроме того, его отличала особая лихость в обращении с алкоголем. Подобно тому, как Серега играл в кошки-мышки с кулаками соперников на ринге, Шурик любил «разыгрывать» водку. Иное дело Фуфа. Он пил за вечер ровно три раза. Эту привычку он перенял от отца, который приписывал возникновение этого обычая Петру Великому. Фуфа вообще уважал традиции, и уговорить его выпить четвертую было невозможно, равно, как и отказать в третьей - значило обидеть. Хрыч же пил за вечер только раз, в самом начале, и полный стакан. Перед приемом он морщился, а после принятия светлел лицом, как после честно выполненной работы. Его пояснения сводились к тому, что он водку на дух не переносит, а поскольку пить все равно придется, то лучше исполнить эту повинность сразу, а не тянуть резину.
Долгое время четвертое кресло в клубе пустовало. Но, как известно, если ружье висит на сцене, то должно выстрелить, даже если оно не заряжено.
Это был обычный зимний день пятьдесят четвертого.
В два они вернулись из школы, к шести расправились с уроками, а в половине десятого, после тренировки, уже шли по знакомой аллее в клуб. Привычно сковырнули люк, и вдруг им показалось, что там, в глубине, произошло какое-то шевеление.
- Наверное, крыса, - зачем-то шепотом сказал Сайка.
- Сейчас глянем, что это за крыса, - пробурчал Хрыч, достал из кармана карманный фонарик китайского производства и начал спускаться. За ним последовали и остальные. Внизу они зажгли фонари и лучи света сразу же наткнулись на стоящую в углу фигуру человека. Человек этот был пепельно сед, одет по довоенному, да и вообще, во всем его облике было что-то необычное, нездешнее.
Сайка зажег керосиновую лампу, и ребята выключили фонари. Мужчина убрал руку от лица, которой он прикрывался от слепящего света, и, увидев перед собой всего лишь подростков, немного расслабился. Друзья же безошибочно определили в нем одного из тех странных людей, что объявились в те времена в крупных городах.
Пятьдесят четвертый - самый странный год в истории России двадцатого века. Я не мистик. Скорее, наоборот, всякая притянутость за уши раздражает, но сейчас, на излете тысячелетья и кровавого, пошлого века, достойно венчающего его, несколько странно и загадочно выглядят некоторые числовые совпадения. Вот еще одно из них. Возьмем число 54 и вычтем число 17, символизирующее, если вы помните, определенные события в мире, а именно - конец самодержавия в России, начало претворения доктрины коммунизма в жизнь и выход в свет малоизвестной работы П.Эренфеста, в которой - наконец-то! - найден смысл жизни. Итак, 54-17=37. 37! Помните ли вы тридцать седьмой? Но попробуем теперь прибавить это дьявольское 37 к нашему базовому числу 54. 54+37=91. А ведь девяносто первый это год конца коммунизма в России и, как станет ясно лет через сто, начала великого хаоса. Отсюда с очевидностью следует, что пятьдесят четвертый - вершинный год в истории советской власти. И если бы речь шла только о числовых совпадениях, так ведь нет! Еще год назад жив был Иосиф Великий. Еще через год войдет в настоящую силу Никита Весенний. Пятьдесят четвертый - это пауза между ними, данная народу, чтобы набрать воздух в усталые легкие. В этот год стали привычны на улицах люди оттуда, откуда не принято было возвращаться. Их узнавали по особым лицам, острому, пытливому взгляду, по смещенному, не такому, как у не побывавших там, чувству страха: они не боялись того, чего боялись остальные, но завидев на другом конце улицы милиционера, прятали глаза и стремились или перейти улицу, или свернуть в переулок.
Так вот, человек, стоявший сейчас перед ребятами был явно оттуда.