ПРОЛОГ 5
Кот, как всегда после приема пищи, тщательно приводил в порядок свою шкуру. Его влажный шершавый язык методично, не пропуская ни сантиметра, вылизывал все тело от кончика хвоста до передних лап. Если вдруг на коже возникал зуд, он прерывал на время умывание и переходил к выщелкиванию блох. После отлова проказниц можно было вновь вернуться к вылизыванию.
Сашка Бичо с товарищеской нежностью смотрел на животное. Сколько он следил за кошачьими процедурами, столько восхищался полной раскованностью и естественностью зверя. Особый восторг вызывала манера Демидрола - так иногда величал своего приятеля Сашка - слюнявить лапу, между прочим, всегда левую – видать, котик был левшой, затем расчесывать ею те места, до которых даже длинный язык Демидрола достать не мог, как-то: макушку, щеки, ушки, загривок. При этом котяра так блаженно жмурился и ластился под собственной лапой, что Сашка просто-напросто завидовал ему.
Полюбовавшись некоторое время послеобеденным туалетом кота, Сашка вздохнул, запустил руку в ворох тряпья, который при ближайшем рассмотрении оказался его личным немудреным скарбом, и извлек оттуда непочатый пузырек настойки календулы. Немного помедлив, он открутил крышку, затем, профессионально поддев заскорузлым ногтем пластмассовую затычку, вылил половину содержимого в граненый стакан с изяществом официанта парижского "Максима", ежевечерне наполняющего десятки хрустальных рюмочек, фужеров и прочих бокалов. "А хрена с два у них там отыщешь мои деликатесные настоечки мятные с календулой, эликсирчики зубные", - со смешанным чувством гордости и самоиронии подумал Бичо и медленно, смакуя каждую каплю нектара давно сожженными альвеолами, процедил терпкую жидкость сперва сквозь потрескавшиеся губы, а затем через разрушенную крепостную стену зубов. Сашка не спеша перекатил глоток по небу мягким движением языка, тихо сатанея от легкого пощипывания язв и трещин во рту, и завершил обряд длинным глотком: жжение прокатилось по пищеводу и где-то там, на дне утробы, превратилось в тепло, расползающееся по всему телу пульсирующими волнами, и когда прибой зашуршал в мозгу, Мэтр пришел в нормальное, рабочее состояние. Тогда он вновь запустил руку в свои закрома и, порывшись там некоторое время, извлек на свет общую тетрадь в коричневом замусоленном коленкоре, заложенную простой шариковой ручкой по тридцать пять копеек за штуку.
Шум вентилятора не мешал сосредоточиться, скорее наоборот: он напоминал то гул огня в камине, то грохот водопада. Во всяком случае, именно эти ассоциации пробуждал в Сашке рокот двигателя, наложенный на шелест крыльчатки. Мэтр возлег на левый бок, опер голову на согнутую в локте руку, открыл тетрадь и начал писать быстро, почти не задумываясь, красивым, но из-за сходства с готическим шрифтом не всегда легко читаемым, почерком летописца:
"Загадочное существо - человек! Придумает, бывало, какое-нибудь слово, а потом из поколения в поколение рассуждает: а что оно значит? Возьмем, к примеру, понятие "свобода". Интересно было бы глянуть в глаза тому умнику, который первым произнес это слово, и поинтересоваться, что именно он имел в виду? Не исключено, что подлинник настолько поистрепался, что позднейшие наслоения полностью исказили первоначальный смысл, и мы обсуждаем не саму проблему, а что сказал об интересующей теме Василий Перпендикулярного в ответ на реплику Хулио Воздушного, которая была ответом на известное заявление Феликса Кровавого, правда, по совершенно другому поводу.
Так или иначе, но на сегодняшний день существует два основных подхода к этой категории. В одном случае "свобода" имманентно связана с "можно", в другом - с "необходимо".
По всей видимости, дескрипция в терминах необходимости провокационна, так как предлагает, в конечном итоге, в качестве суррогата выбора осознание его отсутствия (доктрина тоталитаризма). В самом деле, в мире, где существует лишь осознание необходимости, нет места желаниям, здесь можно только подчиняться чему-то или кому-то, чаще всего кому-то, как овеществленной абсолютной идее, которая и есть необходимость. Другой путь - дефиниция свободы, как акта выбора из возможностей, все последствия которых до конца не просчитываются. То есть, изначально предполагается наличие поля выбора. Такой подход представляется более демократичным.
Лично я полагаю, что истина не сводима к вербальным дефинициям, а потому выбор модальностей характеризует не столько предмет, сколько тип личности субъекта.
Зададимся же вопросом, корректно ли вообще определять свободу? Понятно, что при тоталитарном подходе - нет, потому что необходимость без возможности бессмысленна. (Что толку осознать необходимость жениться, если нет возможности?) Более перспективным кажется демократический выбор. Вроде бы он оставляет шанс желанию. (Есть поле выбора для женитьбы, но хочу ли?) Однако свободны ли мы в своих желаниях? Отнюдь. Прихоти души слишком эмоционально замусорены, подвластны вульгарной игре гормонов. Лишь интеллект, над которым не властны селезенка, поджелудка, печень и другие железы внутренней секреции имеет право претендовать на свободу! Получается, что и мир демократии есть царство иллюзий, различного рода псевдосов, порождаемых жизненными соками. Подобно тому, как микрокосм - место действия виртуальных частиц, так и поверхность планеты не более, чем экран, на котором разыгрывается виртуальная драма под названием "жизнь". (Любопытно было бы, однако, глянуть хоть одним глазком на зрительный зал: полон ли? присутствует ли Сам? кого больше в зале: детей, женщин, стариков или студентов?)
Но что же свобода? Согласимся все же, что, псевдосвобода лучше линейного осознания необходимости.
Итак, поиск свободных субъектов безрезультатен. Похоже, что искать свободу среди живых, все равно, что добродетель - в борделе. Да что толку говорить о живом, если даже скучный камень в поле повязан миллионами видимых и невидимых пут, которые выражены уравнениями, неравенствами и пр. и пр.
Но может быть, свобода лежит у самого основания мирозданья, в далеком и непонятном мире элементарных частиц, где правит бал закон вероятности. Ну что ж, давайте представим себе, как это происходит. Летят себе две элементарные частицы с заданными энергиями и вдруг - трамтарарам - лоб в лоб. Что тут делать? Казалось бы, ну ударились, ну извинились, и разбежались по-быстрому, что твои биллиардные шары, не ГАИ же вызывать, в самом деле! Ан нет, оказывается, с вероятностью р выходит, что в результате виновата первая частица, а с вероятностью q - совсем даже наоборот. Вот оно царство свободы, торжество антидетерменизма! Как же, как же... Здесь ровно столько же свободы, как в старинном римском обычае - децимации. (Децимации подвергалась провинившаяся воинская часть. Ее воины разбивались на десятки, среди них бросался жребий, и счастливчики подвергались позорной казне. Этакая римская рулетка, с тем лишь отличием от рулетки русской, что наша идет от стремления плюнуть в морду Судьбе, а их - от желания страхом убить страх, - узнаете зародыш Святой Церкви?) Так вот, в момент удара частицы - такие масенькие, такие элементарные - с ужасом ждут: что дальше? каков приговор? что говорят в кулуарах? - Говорят, что сегодня выносят исключительно вероятность р! - Да что вы говорите такое! Это еще до обеда было! А сейчас все переменилось! Кругом одно q гонят! - Что же это, братцы, за свобода такая, если мы даже судьбу себе выбрать не можем, если за нас Некто решает, как нам жить дальше - как велит нам p или по правилам q?..
Да и вообще о какой свободе в микрокосме может идти речь, когда существуем Мы - ходячие концлагеря простейших кирпичиков. Представляете, какие ограничения надо наложить, чтобы сложить десять в надцатой степени кубиков в форме женской фигурки? (Кстати, свидетельствую, что в процессе ухода от Общества тяжелее всего дается отказ от женских прелестей. Конечно, ко всему привыкаешь, но иногда такое пригрезится...) Окончательный вывод неутешителен: свобода есть лишь игра ума, флогистон человеческой души. Понятие это нереализуемо в принципе. Уж на этом свете наверняка. Но из того, что свободы нет в реальном мире, никак не следует ее отсутствие в мире субъективном, в душе, в мечте или еще в каком укромном уголке.
Кстати, теперь, когда со свободой покончено и могильный крест над местом ее упокоения установлен, самое время немного поговорить о душе. В частности, хотелось бы обсудить проблему совести.
Пожалуй, я соглашусь с постулатом, что человека отличает от других тварей способность совершать труднообъяснимые поступки. Где коренится побудительная причина тяги к подвигу, самоотречению, состраданию? Не сопряжены ли все наши высокие порывы с врожденным мазохизмом? И то правда, совесть есть ни что иное, как мазохизм, имеющий социальную направленность. (Лихо! Даже самому понравилось!) Не является ли таинственная субстанция совести тормозом на пути к счастью животного естества? Да, является! Не верите мне - спросите у специалистов по Духу. Все они в один голос, не взирая на различия межрелигиозные и межконфессиональные, идеологические и национальные, подтвердят - Душа есть основное отличие человека от животного. Но что остается от души, если изъять из нее совесть? Ровным счетом ни-че-го! Кроме, разумеется постоянного безостановочного счастья.
Сравним, к примеру, меня и моего кота. Достаточно всего день понаблюдать за Демидролом, чтобы понять, насколько он бессовестен и - потому! - счастлив! Боже мой, как просто он берет своих баб, как раскован во время сна, как милостиво принимает еду! И, сравните, как трусливо я прикасаюсь даже к своей собственной плоти, как униженно выпрашиваю объедки, как вздрагиваю при каждом неожиданном шуме! И это я - один из самых счастливых людей современности, не знающий необходимости служить кому бы то либо, отказавшийся от вообще каких бы то ни было обязательств перед государством и обществом! Что же говорить о простом смертном: будь то рабочий с колхозницей или директор аж "Уралмаша" или дербентского базара - участь их незавидна! С утра и до вечера они непрерывно раздают долги. Ах, бедные, бедные люди, обреченные жить в рамках, умирать в рамках и даже после смерти, как утверждают специалисты по духу, оставаться в рамках".
Сашка отложил ручку, внимательно перечел написанное, насупился, наткнувшись на "... надо наложить, чтобы сложить...", пожевал этот пассаж губами, сплюнул, брезгливо зачеркнул и написал поверх: "должны исполниться, чтобы из любовной пены явились...", вновь просмотрел текст и на этот раз остался доволен им. Блаженно вздохнув, он положил тетрадь на место, встал, прошелся по венткамере, заложив руки за спину и что-то невнятное бормоча себе под нос, затем сел, скрестив ноги по-татарски, вылил остаток настойки сперва в стакан, а затем в себя, извлек из кармана фуфайки кусок луковицы и стал перетирать ее щербатым ртом. Поковырявшись в банке с окурками, он нашел почти целую болгарскую сигарету и с наслаждением выкурил ее. Потом вышел из своей однокамерной квартиры, поднялся на крышу, вдохнул морозный воздух, убедился в неизбывности чуда звездного неба над собой, справил нужду, вернулся в келью, улегся у ног Демидрола, который при этом и ухом не повел, и заснул с ощущением счастья, как человек вполне удовлетворенный содеянным за день.
У Глеба этот вечер сложился не столь удачно. Пока он ходил в библиотеку, к нему подселили нового соседа. Им оказался румяный кругломордый капитан внутренних войск. Судя по всему, годы службы выработали в нем стойкий рефлекс аккуратности, так как, будучи, мягко говоря, под шафе, галифе офицер повесил на спинку стула согласно Уставу таким образом, чтобы внутренний шов одной штанины в точности совпал с внутренним швом другой. Излишне говорить, что внешние швы также лежали в плоскости, заданной швами внутренними. Оставшись в исподнем цвета "стакан зеленки в ведре молока", он некоторое время ходил по номеру туда-сюда, о чем-то важном беседуя лично с собой, затем внезапно остановился у своей кровати, попытался достать из-под нее чемодан, таки достал его с третьей попытки - первые две не удались из-за недостаточной концентрации внимания, вызванной состоянием проходящего только с жизнью тяжелого алкогольного опьянения, - извлек из саквояжа заветный пузырек "Тройного", опрокинул его содержимое в стакан, тщательно закрутил крышку, и только после этого обратился к Глебу:
- Желаете?
Не дослушав Глебово "благодарю", махнул в его сторону рукой, установил флакончик по центру тумбочки и, процитировав Юрия Алексеевича: "Ну, поехали!", - воспринял содержимое стакана орально. После этого в капитане что-то булькнуло, щелкнуло, и он, несколько боком, рухнул на кровать, смежив очи до утра.
Глеб попытался было читать Гессе, но на фоне храпа пьяной свиньи в форменном нижнем белье, которая к тому же испускала зловоние всеми известными способами, ощущение касталийской веселости никак не приходило.
Глеб вышел в коридор. В расширителе, на профессиональном языке работников гостиниц - рекреации, стояли телевизор и несколько кресел. Это было то место, где гостиничный люд спасался от одиночества. Здесь же располагался пост дежурной по этажу.
Дежурила сегодня Лара, женщина лет сорока, с хорошенькой фигуркой и шелушавой кожей. Она сидела за своим столом и вязала, глаза ее перемещались с экрана телевизора на вязание и обратно. У нее за спиной, нашептывая ей что-то на ухо, стоял Артур. Заметив Глеба, он, нисколько не смутившись, подмигнул ему и продолжал точать меда. Вдруг Лариса прыснула в ладошку, как это иногда делают, смутясь, девочки-подростки, но тут же взяла себя в руки и уже голосом дежурной заорала:
- Дурак ты! А ну, марш отселя на свой этаж!
- А я, может, тут по делу, вот, к сотруднику зашел, - и Артур указал рукой в сторону Глеба.
- Знаем мы ваше сотрудничество, - строго огрызнулась Лара. Голос был суров, но вот глаза, глаза ее светились, как у кошки через месяц после схода снегов.
Артур вывесил на своей, много повидавшей, физиономии маску легкой обиды и демонстративно отошел к Глебу.
- Может зайдем ко мне? По пятьдесят капель?
- Да что-то сегодня настроение не то.
- Как знаешь, как знаешь. Ладно, пойду тогда спать. Смотри, завтра не опаздывай, - нарочито громко сказал Артур и удалился в свои апартаменты.
Глеб в пол-уха слушал программу "Время", где сообщалось, что флагманы советской экономики вот-вот выполнят годовую программу несмотря на то, что на дворе январь, а вот там, за рубежом, все планы летят насмарку, особенно, что приятно, плохо дела идут в США. Постепенно Глеб погрузился в некое подобие транса. Он смотрел на экран, не очень вникая в причудливую игру разноцветных бликов, и, подобно этой бессмысленной игре света и тьмы, в голове у юноши проносились обрывки мыслей, фраз, воспоминаний и мечтаний. Так незаметно пролетело несколько часов, наконец, телевизор загробным голосом пообещал: "Спокойной ночи!", - и Глебу ничего не оставалось, как вернуться в свой номер и попробовать заснуть, что он честно и попытался сделать.
Но терпения его хватило лишь на четверть часа. Не спалось молодому человеку под залихватский капитанский храп в тяжелой атмосфере, сформированной водочными парами, галантерейным перегаром тройнухи и запахом давно не мытых, натруженных ног. Стало понятно, что заснуть сегодня не удастся. Глеб оделся и вышел в коридор. В этот момент ему то ли привиделось, то ли нет, что в комнату дежурной входила женщина, бережно ведомая под локоток неким мужчиной. В коридоре стоял полумрак, и все же силуэты этой пары напоминали скорее Ларису с Артуром, чем Ромео с Джульеттой.
Утро после бессонной ночи - нелегкая пора. Когда Глеб зашел к себе, чтобы умыться и собраться на работу, служивый, сидя на кровати, тупо смотрел прямо перед собой и поправлял здоровье остатками тройнухи. Впрочем, опохмелившись, капитан сразу же убыл к месту службы выполнять свой воинский долг. Отправился на службу и Глеб.
Артур сиял, как весеннее солнышко. Вместо приветствия он весело подмигнул Глебу и зачем-то добавил: "Ларчик просто открывался". Имелся ли ввиду в данном случае просто ларец, или ларец как образ сказочных богатств (материальных или духовных), а, возможно, хотя об этом даже думать не пристало, подразумевалось падение твердыни женского целомудрия в лице самой дежурной по этажу? Это нам не ведомо, поелику велика тайна сия... По случаю хорошего расположения духа начальство объявило персоналу частичную амнистию, выраженную в форме укороченного рабочего дня.
ПРОЛОГ 6
Дни тянулись друг за другом, ничего особенного не происходило. Глеб постепенно вошел в ритм командировочной жизни: работа, магазин, ежедневная смена соседей по номеру, через два дня на третий, с ритмичностью астрономического календаря, а если говорить яснее, с ритмичностью посменной работы Светы - визиты к Непрекрасной Знакомке.
Посещения Таисьи уже со второй встречи превратились в нечто обыденное, сопровождаемое непрестанным ожиданием: сначала ждешь, когда оно придет - то самое мгновение, а потом, когда же оно уже минует - большое, как глоток. И все-таки, Таисия не была лишена известной прелести: никаких сложностей, все тихо, спокойно, буднично, в меру приятно, как чистка зубов.
Ритуальное действо начиналось с того, что Таисья молча стягивала с себя платье, заламывала руку за спину, расстегивала лифчик и, сложив бюстгальтер на специально приготовленный стул, вышагивала из трусов. Всегда с левой ноги. Почему именно с левой? Пожалуй, это обстоятельство более всего интриговало Глеба. И только когда Тася рассказала, что после школы, движимая патриотическими соображениями, она пошла вольноопределяющейся в армию, где дослужилась до высокого звания сержанта войск связи, Глеб понял, что имеет дело с военной выучкой. В принципе Глеб не был извращенцем, но надо признать, что мысль о том, что в лице Таисьи он овладевает как бы армией, будоражила кровь.
Кроме всего прочего, Таисья оказалась интересной собеседницей. Так, однажды, она сказала:
- Глеб, ты, это, не бройся, когда идешь ко мне. А то ведь, мужик без щетины - что баба без грудей.
- Хорошо, только правильно говорить "брейся". - Глеб попробовал блеснуть ученостью. Но не тут-то было.
- А откуда ты это знаешь? - хитро усмехнувшись, осведомилась Тася.
- Как откуда? - Глеб не нашелся сразу. - Все так говорят, да и в словарях так написано.
- А кто ж те словари пишет?
- Как кто? Академики.
- А они откуда знают?
- Так ведь они учатся специально, книг много читают.
- А толку? Вот видишь, они даже "броются" правильно написать не могут.
От такой наглости Глеб совсем сник. А Тася тем временем развивала успех.
- У нас в заводе все так говорят. Да и сам старлей наш, командир роты, говорил "броится сам по утрам - стал быть, не спился".
Тася помолчала, а потом добавила, почему-то притихшим голосом и потупив взор:
- И подполковник Подколенов, командир нашего полка, даже на построении говорил: "Броился я утром, и вот что подумал"... А ты говоришь - "академики"!
Сломленный мощными аргументами девушки, Глеб прекратил сопротивление. Тася была народ, а народ знает язык лучше словарей.
Обыденной стала и послеобеденная головная боль. То ли смена часовых поясов, то ли непривычно регулярное употребление горячительных напитков, то ли перепады температур от плюс шестидесяти под бумагоделательной машиной до минус тридцати на крыше, то ли еще какая напасть вызывали ее - Глеб этого не знал. Но ему было точно известно, что примерно в половину третьего в затылке что-то включится, и боль, потихоньку нарастая, начнет переползать к глазам, достигнет своего пика около пяти, плавно перейдет в пульсацию в висках и к шести распрощается до завтра. Анальгин помогал, но слабо. Вот и сейчас сквозь волны боли до Глеба доносился голос соседа - моряка Тихоокеанского флота. Морячок рассказывал о походе на атомной подводной лодке, о том, как они в районе Марианской впадины дерзко имитировали атаку на американский авианосец, а американцы, знамо дело, и ухом не повели, о том, как в Южных морях всплыли ненадолго, чтобы отпраздновать праздник Нептуна, окунуть салаг в пересоленный супец, да и самим малость поплескаться, а потом опять на месяцы под воду, о том, как шли проливом Дрейка и чудом проскользнули между двумя айсбергами, о том, как... Боль уходила, и Глеб погружался в дремоту. Прибой с гулом накатывал где-то в висках и с шелестом гальки уходил к уху.
... Бум - шшу - "Интерпрайс" - бум - шшу - "Yellow submarine" - бум - шшу - айсберг 110 - бум - шшу - Что это за плавник справа? Акула? - бум - шшу - Никак нет, товарищ капитан! Это Акулина с береговой базы! - бум - шшу - Если Акулина, то отчего у нее физиономия Таськина и плавник неуставной? - бум - шшу - Русалки за бортом! - бум - шшу (но уже не так громко) - Шлюпки на воду! - шшу (уже без бум) - Да на хрена, товарищ капитан? Сами приплывут! - шшу - Отставить разговоры! - шшу - Есть, отставить разговоры! - шшу - Презервативы напялить! - Есть, презервативы напялить! - шшу - К встрече слева... - шшу - Есть, к встрече слева... - шшу - А что это за свист? Шторм что ли начинается? - сссвввииисссттт - Да нет, товарищ капитан, то Сирены балуют. - сссвввииисссттт - Заткните им пасть торпедой! - сссвввиииссстт - Разрешите уточнить: с ядерной боеголовкой? - сссвввииисссттт - Слишком жирно для них будет. Засади им обычной, но поглубже! - (тишина)...
- Глеб! Глеб!
- А?!
- Тебя к телефону.
Это уже не сон. В трубке голос шефа.
- Ну, как голова?
- Спасибо.
- Не за что. Ты что собираешься делать?
- Страдать.
- Что ж, страдания облагораживают. А у меня тут такая история, понимаешь ли, забрели ко мне на огонек девчата, такие симпатичные, что прямо беда, - Глеб услышал в трубке Артурово "гы-гы", наложенное на девичье "хи-хи", - ты как, в смысле помочь другу в беде?
- Всегда.
- А как же голова?
- Так ведь не болит голова у дятла.
- Вот это другое дело. Так ждем.
Марина роста была ниже среднего, но на фоне подруги смотрелась чуть ли не дородной матроной. Инга - так звали вторую девушку - обладала просто детской фигуркой. Пухлые щеки и большие глаза усугубляли сходство с ребенком. Девушки находились еще в том возрасте, когда убавлять из него нечего. Наоборот, хочется прибавить года два-три. С этой целью Инга и соорудила себе прическу с начесом. Артур же, видимо, неумолимо приближался к порогу, переступив который, мужчина, чтобы унять хоть немного бесово жжение под ребром, просто обязан выпивать стакан девичьей крови в день. Так что Инга и Артур были предназначены друг другу самой судьбой.
Несмотря на молодость, девочки уже достаточно свободно обращались с огненной водой и после пары рюмочек обстановка стала вовсе непринужденной. Оказалось, что Марина и Инга учатся в Новосибирске в общепите, сюда приехали на практику. Артур, естественно, тут же сообщил, что руководство практическими занятиями он возлагает на себя. Не прошло и часа, как он начал подмигивать, поводить бровями, странно жестикулировать и особо выразительно поглядывать на Глеба, пока тот не догадался, наконец, что шеф просит его с Мариной удалиться.
Когда ребята подошли к номеру Глеба, из-за двери слышался голос морячка, который убеждал в чем-то очень важном обладательницу низкого контральто.
- Та-ак, - протянул Глеб, - тяжко мятущимся душам: ни в рай не пускают, ни в аду мест нет. Что будем делать?
Марина улыбнулась и пожала плечами, давая понять, что заранее согласна с решением своего спутника.
- Может, пойдем выпьем кофе?
И снова вместо ответа улыбка и взгляд прямо в глаза. По малолетству Глеб еще не был знаком с манерой общаться без слов до поры до времени, только глазами, которую на подсознательном уровне исповедуют многие женщины, и потому был очарован Мариной.
В кафе было немноголюдно. Глеб выбрал столик в углу зала, подошел к стойке и заказал кофе, орешки и несколько конфет "Синяя птица". Немного подумал и уточнил:
- Кофе с коньяком.
Полумрак, аромат кофе и сигарет, звуки джаза... Глеб нес обычную молодежную ахинею. Он рассказывал одну за другой невероятные истории, из которых следовало, что храбрей, находчивей, остроумней и, понятное дело, сильней его - нет и быть не может. Глеб был бы немало удивлен, если б знал, что биологи, специализирующиеся на изучении поведения человекообразных обезьян, любят сравнивать молодежную браваду с брачными играми приматов. Правда, у обезьян проще: самцы нехватку слов компенсируют тем, что барабанят себя по груди что есть силы. На что только не пойдешь, чтобы обратить внимание приглянувшейся самочки на свои достоинства.
Но надо отдать должное и Марине: она умела слушать! Положительно, у нее был особый талант слушателя, а ведь всякий талант - редкость. На стадии же знакомства для девушки главное заинтересованно внимать и загадочно молчать, но не терять чувства меры - не перетянуть, не создать о себе впечатление законченной идиотки. Согласитесь, что все хорошо в меру!
Так и пролетело незаметно время, и когда в десять кафе закрылось, расставаться молодым не хотелось. Они постояли еще немного на лестничной клетке, но Марине стало зябко и пришлось возвращаться домой.
Номер Марины тоже располагался на третьем этаже, даже в том же крыле, что и комната Глеба, только на противоположной стороне коридора. Инги еще не было, видимо, практикум затянулся, и зачет с первого раза сдать не удалось.
Глебу очень хотелось обнять Марину, но робел. Наконец, преодолевая застенчивость, он прижал ее к себе и наклонился, чтобы поцеловать, но был прерван телефонной трелью. От досады он заскрежетал зубами. Марина же только рассмеялась, развела руками - мол, что поделаешь, судьба! - и взяла трубку, которая голосом Инги на всю комнату обвинила подругу в забвении девичьей дружбы, из-за чего ей пришлось пробыть с Артуром невероятно долго. На возражение же Марины, что никто не мешал ей вернуться домой, последовал вполне логичный ответ, что она, Инга, не намерена целыми вечерами торчать в одиночестве в номере.
Глебу совсем не хотелось встречаться с Ингой, и, как только трубка была положена, он спросил Марину, как можно более равнодушно:
- Придешь завтра ко мне? Часикам к восьми.
Марина ничего не сказала, только пристально, как показалось Глебу, посмотрела на него.
Тогда Глеб, краснея от смущения, добавил:
- Только учти, до утра соседа не будет, так что я за себя ручаюсь: буду приставать. Придешь?
Марина помолчала и, потупив взор, сказала:
- Не знаю, я должна подумать.
***
Ночь прошла и настал день. Вот он настал и стал идти. Боже мой, какой занудой умеет быть время!
***
Перед самым концом рабочего дня, Глеб вспомнил, что сегодня день планово-профилактического визита к Тасе. Позвонил. Тася безропотно согласилась ждать еще три дня.
***
Утром Глеб проделал одну операцию, которой очень гордился. Когда морячок собирал вещи и готовился покинуть комнату, Глеб попросил его:
- Дружище, а ты не можешь продлить номер на денек?
- Как так? Я же уезжаю сегодня, и билет уже на поезд есть, - не сразу понял морячок.
- Ну, я тебе дам деньги, ты заплатишь еще за сутки, и всех делов. А сам поедешь на поезде домой. Ну как?
- А-а-а, - задумчиво протянул подводник, - а зачем?
Глеб внимательно посмотрел на него и тяжко вздохнул:
- Хочется побыть одному, устал, знаешь ли.
- Ну?
- Если ты заплатишь за номер, я буду точно знать, что сегодня ко мне никого не подселят.
- А-а, понял. Если устал, тогда лады, сделаем.
По всему чувствовалось, что окончательно преодолеть недоверие Глебу не удалось, но это был как раз тот случай, когда цель оправдывает средства. Так Глеб стал на целые сутки обладателем изолированной однокомнатной квартиры, хотя это и стоило ему дыры в бюджете размером в два рубля двенадцать копеек, что при командировочных в два шестьдесят восемь, согласитесь, не так уж и мало.
Так Глеб проверил догадку, озарившую его вчера и объяснявшую, почему Артур не захотел селиться с Глебом в одной комнате.
Тяжело бороться со временем, безнадежно. Глеб уж и тщательнейшим образом выбрился, но на это ушло семь минут. Залез под душ, долго-долго стоял под теплыми струями воды. Это заняло еще тридцать две минуты. Прилег вздремнуть, но сон не шел. Грезилась какая-то чушь. Каждые пять минут Глеб вздрагивал, смотрел на часы, пару раз, не доверяя движению секундной стрелки, прикладывал часы к уху. Механизм тикал себе потихоньку, но уж больно медленно. Когда в полседьмого в номер постучали, Глеб был неприятно удивлен. "Кого это дьявол несет? Неужели подвел морячок? Для Марины, вроде, рано..."
- Войдите!
И все же это была она. Глеб хотел казаться невозмутимым, но это получалось у него плохо. На всякий случай спросил:
- Привет! Что так рано? Что-то случилось?
И только тут он заметил, что, пожалуй, действительно, что-то произошло.
- Не знаю даже, как и сказать... - Чувствовалось, что девушка немало смущена.
- Да уж скажи как-нибудь.
Глеб попытался ободряюще улыбнулся, хотя волнение Марины передалось и ему.
- Понимаешь, меня тут пригласили в ресторан.
Глеб оторопел. Он ожидал услышать все, что угодно, но такое... Лицо его стало пунцовым.
- Кто? - с трудом выдавил он.
- Гиви. Ты знаешь Гиви?
Гиви знали все, кто жил больше часа в гостинице. Гиви был грузин и возил с Кавказа вино. Что, как - не знал никто, но то, что Гиви богат неимоверно - было известно абсолютно точно. Ел он всегда в ресторане, жил в двухкомнатном люксе, ездил только на такси, пьян был всегда, в большей или меньшей степени, но всегда. Через день, строго по расписанию, Гиви устраивал дебош. Приезжала милиция, забирала всех: и правых, и виноватых. Через час Гиви возвращался в обнимку с сержантом, а виноватые, даже если они были правы, выкручивались, как могли. Глеб несколько раз встречался с Гиви в лифте и возле столика дежурной по этажу, они узнавали друг друга в лицо, и вот теперь Глеб столкнулся с этим горным орлом в борьбе за сердце трепетной девы.
- Я знаю, кто такой Гиви. Хочешь, чтобы я набил ему морду?
- Что ты, что ты! - с испугом вскрикнула Марина. - Можно мне пойти в ресторан, а в полдесятого я буду у тебя?
В лице у нее было столько мольбы, она, бедняжка, так хотела и попасть в ресторан с таким, по-настоящему взрослым, мужчиной, как Гиви, и так не хотела терять его, юного и пылкого поклонника, столько в ней было в этот момент неподдельной детско-женской доверчивости, смешанной с абсолютным идиотизмом, что Глеб впервые в жизни почувствовал всю пустоту и безысходность отцовства.
- Почему нет, сходи, - Марина прямо расцвела, - но чтобы в полдесятого, и ни минутой позже, была здесь. Ровно в полдесятого дверь закрывается. - Голос Глеба был суров.
Марина, раскрасневшаяся от переполнявших ее чувств, подскочила на цыпочки, чмокнула Глеба в щечку, и с возгласом:
- Я буду вовремя! - выбежала в коридор.
Глеб остался один на один со своей ревностью. Он впервые в жизни столкнулся с этим чувством и, хотя раньше относился к нему свысока, теперь понял, что хворь эта неприятней гриппа.
... Вот Марина в объятиях Гиви, вот он припадает к ее шее, вот своими волосатыми лапами он... ну нет, это уже слишком!..
Глеб метался по комнате из угла в угол, не находя себе места. Попробовал читать, да какое тут чтение! Разделся, лег под одеяло, стало еще хуже, встал, оделся, опять разделся, лег, нет, не лежится, бросился на пол, стал отжиматься, пока не почувствовал запах своего пота, стало противно, принял душ, когда вышел из душа, было без пяти девять. Как-то проползли еще полчаса, и ровно за пять минут до назначенного срока в дверь тихо постучали. Глеб помедлил, может, показалось, а если даже и нет, так пусть и она помучается. Стук повторился, и не в силах более испытывать себя, Глеб отворил дверь.
На пороге стояла Марина, одетая в темно-синее платье с вышивкой, в туфлях на высоких каблуках, окутанная облаком ароматов французских духов, армянского коньяка и крымского шампанского.
- Я не опоздала? - немного испуганно произнесла она.
Глеб подхватил ее на руки и, подобно тому, как паук тащит несчастную муху в свое логово, унес свою добычу на кровать.
Дальнейшее происходило без слов, потому что все остроумности и глупости он уже произнес, пока ждал ее, она же, и в обычной жизни неговорливая, ограничивалась милыми междометиями, ахами, охами и прочими "что ты делаешь, разве так можно?"
Когда первый голод был утолен, они некоторое время молчали, потом она встала и, не спеша, оделась. Глеб было подумал, что она уходит, но вместо слов прощания услышал властное женское:
- А теперь раздень меня и возьми по-человечески...
***
Оказывается, зимние ночи в Сибири безбожно коротки. Вообще, не кажется ли вам, что нелинейность функции внутриличностного времени напрямую связана с величиной психической нагрузки на единицу времени физического, что, собственно, и порождает эту нелинейность, а в критической ситуации может привести к разрыву, как устранимому или неустранимому первого рода, обычно случающемуся в зрелые годы, так и к неустранимому второго рода, что более характерно для периодов становления или угасания? Впрочем, я, кажется, несколько отвлекся.
***
Утром Глеб позвонил шефу.
- Артур, что-то я себя неважно чувствую.
- Гы-гы, понимаю. Небось, ночью вспотел. Конечно, на крышу в поту не полезешь, простыть можно. Но ты не волнуйся, остывай, и, смотри, не охолонь совсем, бабы этого не любят, гы-гы. Маринке привет.
Как сторожил в гостиницы, Глеб знал, что Евдокия, - а сегодня была ее смена, - всегда начинает уборку с противоположной стороны коридора, то есть с той стороны, где был расположен номер Марины и Инги. Поэтому молодые люди, дождавшись, когда громыхание ведер уведомило их, что Евдокия уже миновала номер подруг, крадучись, как будто совершают нечто постыдное, перебрались в Маринину комнату, и, как только дверь за ними закрылась, рассмеялись в знак победы над коридорным начальством. Впрочем, вскоре они оставили шутки-прибаутки, и перешли к тому, ради чего, собственно, и уединились, а именно, взаимопроникновению и чувственному познанию. И все было ничего, но в начале одиннадцатого раздался стук в дверь.
- Кто это может быть? Уборщица? Дежурная?
Стук повторился. Марина и Глеб переглянулись и, вскочив с кровати, начали лихорадочно натягивать на себя одежды.
- Кто там?
- Из кафе. Официант.
Глеб вопросительно посмотрел на Марину.
- Гиви?
- Не знаю, честное слово, не знаю.
Глеб осмотрелся, увидел рядом со шкафом пустую бутылку из-под "Агдама", примерил ее к руке и стал за косяк двери так, чтобы его не было видно из коридора.
Марина отворила. На пороге действительно стоял официант в белом форменном пиджаке и при бабочке. В руках у него был поднос, заваленный различной снедью. На одном фарфоровом блюде аккуратными ломтиками были выложены копчености мясные и рыбные; на втором - свежие овощи: здесь было, пожалуй, почти все, что растет на огороде, не хватало только зеленого горошка; на третьем были просто фрукты, сгруппированные вокруг ананаса и окаймленные бананами. Вертикаль натюрморта композиционно была решена с помощью вазы с розами в сопровождении нескольких бутылок чего-то обильно медального и выдержанного.
- Это кому? - изумленно спросила Марина.
- Вам.- Не может быть, я ничего не заказывала. Это ошибка какая-то!
- Заказано в ваш номер.
- Да ничего я не заказывала! И, вообще, у меня и денег таких нет.
Официант ухмыльнулся.
- За все уже заплачено. Просили передать приятного аппетита, и что, если вы не возражаете, в семь вечера за вами зайдут.
Официант сделал попытку пройти с подносом в комнату, но Марина преградила ему путь.
- Не надо, я сама.
Когда дверь закрылась, Глеб сел за стол, поставил перед собой бутылку, которую все это время сжимал в руке, и тупо уставился на поднос.
- Глебушек, ну я же не знала... - прервала тягостное молчание Марина.
- Да, я понимаю.
Глеб взял с подноса бутылку коньяку, откупорил ее и налил по четверти стакана.
- За тебя, дорогая.
- Зачем ты так? Чем я виновата?
- Да все путем. Живем, пока жуем.
- Ну, Глебушек, ну, не сердись, миленький.
- Не сержусь я.
Марина обняла Глеба, чмокнула его, взяла стакан и молча, без тоста, выпила.
Так началось их прощание.
ПРОЛОГ 7
Как известно со времен Тургенева, русский язык велик и могуч. В частности, он необычайно ироничен и таит в себе огромное число таинственных, почти мистических, аллитераций. К примеру, неужто тот факт, что слова "верность" и "ревность" образованны из одного и того же набора букв, случайное совпадение? Не плод ли это разбитного ума безымянного филолога давно минувшего, неведомого нам теперь, века? Взял тот языковед корень "вер" и вывернул его наизнанку, и вот, будьте любезны, появляется у народа новое понятие. Не придумай он этот "рев", глядишь, и обошлось бы. А так, конечно, "рев" - это и насмешливый рев толпы, и революционный переворот во взглядах на любимое существо, и терпкий вкус ревеня, и масса других треволнений.
***
Глеб лежал на кровати, делал вид, что читает книгу, и размышлял о превратностях судьбы, о кратковременности нелегкого мужского счастья, о том, что Марина, существо любимое им на протяжении нескольких часов (нескольких веков - какая, в принципе, разница?), не то, чтобы исчезла или, не дай Бог, умерла, а ушла куда-то в прошлое, стала воспоминанием. Оказывается, бывает так, что идешь, скажем, по улице, а навстречу тебе твое же воспоминание, вполне материальное и бытующее самостоятельно, с ним можно даже побеседовать о погоде, о кино или шмотках, даже об общих знакомых. "Материализованное воспоминание отличается тем, что с ним запрещено говорить об общем прошлом и с ним не может быть общего будущего", - подумал Глеб. "Постойте, так Я тоже для нее уже ненастоящий? Встречаются как-то два призрака, и один говорит другому: "Прозрачен призрака зрачок, как призрачен в пороке прок". Что за чертовщина, не хватало только стихи начать писать!"
Новый сосед, лесоруб из леспромхоза, басил о чем-то производственном с коллегой. Сквозь их гомон Глеб пытался различить звуки, доносившиеся из коридора. Каждый раз, когда он слышал, как поворачивается ключ в замочной скважине, он надеялся, что это вернулась Марина, что она вот-вот позвонит. Умом он понимал всю тщету своих надежд, да что проку от ума в подобных обстоятельствах? Звонка все не было, периодически Глеб не выдерживал и сам набирал ее номер... Длинный гудок... Один, два..., десять... Нет, тишина. Глеб набирал номер автоматически, каждые четверть часа, но никто, похоже, не ждал его звонка в этот вечер.
Вдруг телефон затрезвонил. Сердце заколотилось, неужели, она? Глеб сделал немалое усилие, чтобы не рвануться к телефону. Трубку взял сосед.
- Да. Добрый вечер... Минуточку... Это тебя.
Глеб встал, демонстративно долго (перед кем демонстративно?) входил в тапочки, подчеркнуто не торопясь, подошел к телефону, взял трубку и, стараясь придать голосу как можно больше безразличия, произнес:
- Да, слушаю.
Трубка ответила нежным голосом Артура:
- Гы-гы, ну как, больной, дела? Жив еще?
- Как будто.
- Если жив, сделай одолжение, выйди завтра на работу.
- Обязательно.
- А как Мариша? Нормалек?
- Нормалек, Инге привет передает.
- Я, конечно, передал бы, если б знал, куда. Что-то не могу найти ее, телефон у них молчит, думал, может, у тебя обе, ты же у нас парень шустрый.
- Шустрый-то шустрый, да, видать, не шустрей Гиви.
- Ах, вот оно в чем дело, - протянул Артур. - Твоя хоть у тебя?
- Сейчас в шкафу гляну.
- Гы-гы, ну ты шутник. Похоже, что попали мы с тобой в отходы полового производства. Ну да хрен с ними, чи не красавицы! Будет еще и на нашей улице праздник. Ладушки, до завтра.
Известие о том, что он в своем горе не одинок, не успокоило Глеба. Скорее, наоборот. "То, что Инга бросила Артура - понятно, зачем он ей нужен со своими желтыми резцами. Но меня-то за что? Хотя, конечно, молодой, дурной, мяса могу съесть больше, чем купить. Зачем я ей такой сдался триста лет. То ли дело Гиви: завтрак в номер, цветы по пять рублей за штуку, а у тебя в день на все про все два шестьдесят восемь. Так что же это получается? Что он ее купил за коньяк с омулем, и она, тварь такая, за кусок колбасы ублажает его?"
Разъедаемый подобными мыслями, Глеб с монотонностью автомата набирал и набирал ее номер, но ни в одиннадцать вечера, ни в семь утра трубку никто не взял.
Странно, но очевидная мысль, что, разрешив Марине пойти в ресторан с Гиви, он предал ее, не пришла ему в голову. А значит, не знал он, не почувствовал и того, что и за это предательство, и за все последующие придется ему расплачиваться полной мерой. Любознательность, юношеская восторженность, влюбчивость с этого момента пошли на убыль, уступая место расчету, хитрости и беспринципности. Так случается почти со всеми. Но особенно тяжело взросление проходит у натур, которым от рождения открыт был доступ к ярким цветам и тихим звукам.
***
И все же на душе было гадко и сумеречно.
Глеб возвращался с замеров по длинному технологическому коридору. На душе было гадко и сумеречно. "Хорошо бы сейчас забраться куда-нибудь, чтобы никого не видеть и не слышать... Интересно, по какой причине отшельники уходили от людей? Неужто, чтобы ничто не отвлекало от мыслей о Боге? Да ну, бред это, не верю. Скорее всего, не сложилось что-то, вот и задумались о том, чего нет. Погоди, вдруг есть?" Мысль эта была так нова и неожиданна для Глеба, что он чуть было ни перекрестился, да помешал Прибор, который он держал в правой руке. На всякий случай Глеб огляделся по сторонам - никто ли не подслушивает, но сообразил, что вслух-то он ничего не произнес, и успокоился. Вдруг в конце коридора он заметил фигуру бича, который семенил с котомкой за спиной к себе в венткамеру. "Да вот, кстати, Сашка. Почему бичует, чего ищет? Может, натворил чего, и теперь прячется здесь? Маньяк-убийца и насильник-садист раскаялся, вынес себе приговор и обрек себя добровольно на гражданскую казнь, почему нет? А если его, вот так же, как меня, бросила женщина, и он сломался?" Последнее соображение заставило Глеба опять почувствовать жгучую обиду, подобную той, которую он испытывал когда-то в босоногстве своем, если его незаслуженно обижали в детском саду или если мама забирала, в наказание за какую-нибудь провинность, любимую игрушку - огромного, как тогда казалось, плюшевого мишку. "Нет, так нельзя. Что я себя все время травлю? Что она мне, жена, что ли? Да наплевать и забыть. Вот лучше к Сашке загляну".
Подойдя к венткамере, Глеб взялся уже было за ручку, но, помедлив, улыбнулся и негромко постучал, подождал немного и только потом открыл дверь. Бич сидел на корточках и благостно смотрел, как Демидрол лакает молоко из жестянки. Судя по всему, зрелище это так увлекло Сашку, что он не услышал стука и не смог оценить в должной мере Глебову деликатность, во всяком случае, он даже не повернул голову в сторону вошедшего. Глеб поставил ящик с Прибором на пол, присел на него и, чтобы как-то обратить на себя внимание, поздоровался:
- Здравствуйте.
По-прежнему не глядя на вошедшего, бич ответил:
- Ну-с, молодой человек, что вас на этот раз привело сюда? Вновь казенная надобность или на постой пришли проситься?
- Скорее, на постой. А сколько за угол просишь, барин?
- Цены нынче немалые, почитай, одни дровишки чего стоят. Что же говорить о роскоши человеческого общения, мать бы его так! За все удовольствия с тебя, мил человек, пузырек лечебной настойки.
- Считай, что уже договорились. Только сейчас при себе нет. В кредит принимаешь?
- Все нынче норовят в кредит... Что ж тут, по-твоему, сберкасса?
- Так ведь нет с собой, хозяин, веришь ли, ни хрена.
- А вот не верю, знаете ли. Как же ни хрена, ежели прибор у тебя на чистом спирте работает, а? - и Сашка глянул на юного вентиляторщика, недобро прищурив глаз.
- Но-но, ты это, не балуй.
Видя, что шутка переросла себя и начинает принимать серьезный оборот, Глеб встал и уже хотел выйти, но в это время Сашка рассмеялся непредвиденно звонким смехом:
- Ладно, не сердись, шучу я, - пожевал губы, потом облизнулся и добавил, - пузырек в следующий раз принесешь. Что у тебя приключилось?
Глеб неопределенно пожал плечами:
- Да ничего особенного.
- А-а, значит, женщина ушла. Ну, ты не отчаивайся, такое бывает. Я думаю, что основная прелесть женщин в том и состоит, что они уходят. Поверь мне, гораздо хуже, если они остаются.
- Это почему же?
- Потому что женщина - существо в высшей степени коварное: сперва урчит и ластится, подобно Демидролу, - кот, к этому моменту вылакавший свое молоко, в качестве иллюстрации этого утверждения потерся о ногу Глеба, - потом как клещ впивается в душу, требует все больше и больше (вспоминайте пушкинских старика и старуху), но, что хуже всего, она того и норовит родить! И что мы имеем в результате?
- А действительно: что мы имеем?
- В результате невинная Божья блажь, так сказать, причуда Мастера, я имею в виду, его шутку с созданием себе подобного, превратилась, извините за каламбур, в черт знает, что такое. Вместо штучного ювелирного изделия мы получили конвейер по производству невзрачностей, каждая из которых мнит, и это невзирая на то, что у женских детенышей все серое, особенно серо серое вещество.
- Ну, вы Мэтр! - восхищенно воскликнул Глеб. - Ох, не любите вы людей, не любите.
- Не люблю? Я их наблюдаю. Если биолог изучает, скажем, вшей, то он обязательно их любит или, по крайней мере, относится к ним с теплотой. Вот так и я. Но вернемся к нашим баранам, точнее, овечкам. Женщины... - Сашка ненадолго задумался, - о них говорено много, но все же наиболее точно о женщинах выскажется, когда придет его время, малоизвестный, но выдающийся ум позднего перегноя - Георгий Юдин.
- Когда же придет его время?
- Лет через тридцать.
- И что он поделывает сейчас?
- Зреет. Даже прыщ должен вызреть, не говоря уж о выдающейся личности. Так вот, он скажет: "Женщина есть суть не мыслящее существо, а лишь возмущение пространства". Буквальность не гарантирую, но за точность передачи идеи - ручаюсь. Стоит ли переживать, мой юный друг, по поводу завихрения или простой неоднородности какой-то координаты?
- Здорово! С меня пачка чая.
- И целебный пузырек, - не преминул напомнить Мэтр. Беседа с Мэтром принесла Глебу некоторое успокоение. Более того, в душе молодого человека воцарилось умиротворение и даже блаженство, как после чего-то хорошего. Все-таки Чумак с Кашперовским появились у нас не на пустом месте, если разобраться, то у нас каждый бич - психотерапевт. И это здорово! Плохо другое. Плохо, что каждый психотерапевт - бич Божий.
***
Мэтр располагался в своей любимой позе: прислонившись к стенке, он полулежал на подстилке, глаза его были прикрыты, левая нога согнута в колене, правая упиралась в кожух вентилятора, на груди удобно, аккуратно поджав под себя лапки, умастился Демидрол. Дрожь вентилятора приятно массировала ступню, урчание кота успокаивало.
"Смешной парнишка. Вроде бы чурбан неотесанный, а ведь не лишен, шельмец, известной душевной тонкости. Ну да ничего, еще десяток девок, и попустит его. Нет, все равно, смешно. Вентиляторщик, а тянет его к философскому звону. Все-таки приятный мальчик".
Сашка вздохнул тяжко, открыл глаза, блаженно потянулся и встал. Пора было собираться на заработки. Источников дохода у Сашки было несколько, но, конечно, основным была стеклотара. В этот вечер урожай был не очень обилен. Так бывало. Вообще, поиск бутылок, баночек, скляночек чем-то сродни воистину древнейшему промыслу. Я имею в виду отнюдь не проституцию или, не дай Бог, журналистику со шпионажем, а элементарное честное собирательство грибов, ягод и прочих кореньев. Сашка по третьему разу обходил свою территорию, а набрал всего четыре "огнетушителя" по ноль восемь, пару полулитровок из-под белой и одну баночку из-под сметаны. Единственное, в чем пофартило, так это в том, что в одном из "огнетушителей" оставалось на два пальца "чернил". Но топлива этого хватило ненадолго, может быть потому, что сегодня было даже не столько холодно, как ветрено.
Сашка решил последний раз обследовать окрестности центрального гастронома. Обошел все подъезды трех домов, куда обычно захаживали любители огненной водицы - пусто, потоптался у закрытого, как обычно, после обеда киоска "Союзпечати" - ничего. К грибочкам детского сада направился уже просто так, из привычки все доводить до конца, поэтому, когда увидел там трех мужиков, приплясывающих вокруг белоголовой, даже не поверил сперва своей удаче. Так рыболов, просидев пару-тройку бесплодных часов на берегу пруда, принимает первые подергивания поплавка за марево, наваждение и только потом в нетерпении вскакивает, судорожно сжимая удилище.
Мужики были Сашке знакомы, да и Сашка был знаком им. Бич деликатно остановился поодаль, всем своим видом как бы говоря: "Пейте, пейте, ребятушки, я не тороплюсь". Со стороны грибка послышалось: "Ну, будем!", потом звон стекла и, наконец, молодецкое кряканье. В этот момент один из мужиков заметил скромную фигурку бича:
- Глянь, братцы, а Сашка-то, уж тут как тут!
- Да-а, - протянул другой, - червь - после дождя, бич - после винца.
- Эй, Шурик-жмурик, че стоишь там, как чужой, гуляй, у нас сегодня праздник! - и мужики, переговариваясь о чем-то своем, отправились в сторону автобусной остановки.
Сашка подошел к месту пиршества, взял бутылку, запрокинув голову, выжал из нее последние слезы, аккуратно уложил ее в свою кошелку, кружок варенки с остатками хлеба запихнул в потаенный карман за пазуху. Рабочий день подходил к концу. Оставалась самая сладкая, но и самая опасная процедура - сдача стеклотары. Сашка постоял немного, откашлялся, ставшим привычным за последнее время, сухим кашлем и побрел к пункту приема посуды.
Он был уже почти у цели, когда заметил у мусоросборника две копошащиеся фигуры. Это были Куль и Фатима, известная в городе, почти супружеская, пара бомжей. Они обитали в районе автостанции и то, что сейчас промышляли здесь, на суверенной территории Сашки, означало только одно - вызов.
Начал дергаться левый глаз и левый угол рта, задеревенели ладони - так всегда было, когда Сашка чувствовал неизбежность драки. Он огляделся, составляя план предстоящего сражения. Так, должно быть, проводили рекогносцировку местности Наполеон или Ганнибал. Подобно своим гениальным предшественникам, Мэтр ждал, чтобы сам рельеф подсказал план боевых действий. Ага, вот оно!
Сашка трусцой, стараясь остаться незамеченным для противника, метнулся к знакомому ему подъезду, особенность которого заключалась в том, что там была дверь в подвал. На первый взгляд дверь эта была заколочена, но Сашка знал секрет: если ее приподнять, то гвоздь, который кажется вмурованным в нее, чуть-чуть отойдет, тогда его можно повернуть, и будьте любезны, милости просим. Сашка так и сделал. Там, в подвале он оставил свою дневную добычу, бутылку из-под белой засунул в рукав, так, чтобы ее было удобно выхватить в любой момент, и, вооружившись таким образом, выступил навстречу неприятелю.
Куль был заметно крупнее Сашки, собственно, Кулем он был прозван как раз за свою дородность, да и Фатима, как боевая единица, представляла определенную опасность. Единственным союзником Бичо могла быть только внезапность. Ее он и призвал на помощь. Подкравшись незаметно к наглым нарушителям границ его ареала, он с диким криком обрушился на Куля. Удар бутылкой пришелся по голове и, конечно, не будь на бомже ушанки из кошачьего меха, подбитой ватином, отправил бы его в лучший из миров. Шапка смягчила удар, и Куль с воем, схватившись за голову, покатился по снегу.
- Ах ты ж, курва, кто тебя сюда пустил?! А?! - Сашка замахнулся и резко, как мог, врезал Кулю ногой под дых, хотел еще добавить, но в это время Фатима с воплем налетела откуда-то сбоку и, сбив с Сашки треух, впилась грязными ногтями в лысину. Пользуясь передышкой, Куль встал и ухнул Бичо кулаком. Сашка свалился с ног, левое ухо полыхало, тогда он совсем озверел: вскочив на ноги, он наотмашь, по лицу, бутылкой врезал сперва Куля, а потом кулаком въехал Фатиме как раз между ее раскосыми и всегда подсиненными без всякой косметики глазами. Битва была выиграна, противник повержен. Держась за скулу и харкая кровью и зубовным щебнем, Куль промычал:
- Ну все, все. Извини, Бичо, погорячился я, бля буду, все. Проси, чего хочешь.
- Отдашь стекляшки, что здесь у меня насобирал, и бабу на полчаса.
- Что?! - возопила Фатима - Ах ты ж, вонь говняная...
- Заткнись! - прервал ее Бичо пощечиной и добавил: - Вот эту вонь ты и будешь жрать сейчас. И чтобы все было заметано между нами, ставлю пузырь пустырника.
При этих словах глаза Куля жадно блеснули, он подал Бичо руку, и они пошли к ближайшему дому. Скуля, Фатима поплелась за ними.
***
Бомжи уходили той же дорогой, что и пришли, скандаля и пытаясь понять, кто виноват? Бичо смотрел на них и вспоминал Москву – город своего детства и юности, учебу в университете, свое, кажущееся теперь наивным и до невозможности глупым, ожидание счастья...
Внизу, как и предполагал Бичо, Куля и Фатиму уже поджидал милицейский воронок, вызванный кем-то из жильцов. Сашка наблюдал сверху за погрузкой бомжей, когда его вновь прихватил приступ кашля. Наконец, ему удалось отхаркаться, в мокроте он заметил кровь. "Наверное, Куль расковырял таки мне пасть", - попытался обмануть себя Сашка, зная точно, что причина совсем в другом.
Пара милиционеров зашла в дом - пора было уходить. Бичо спустился через другой подъезд, не забыв прихватить с собой трофейные бутылки, и, никем не замеченный, вышел на улицу.
ПРОЛОГ 8
Петр Алексеевич Феофанов посмотрел на часы - до обеда было еще больше часа - и снова погрузился в чтение англоязычной периодики. Таков был его прямой служебный долг - регулярно просматривать иностранную прессу. Работал Петр Алексеевич в КГБ с диссидентами. Работал в том смысле, что собирал об этих врагах социалистической государственности всяческую информацию. Источниками информации могло быть все. Все и использовалось: собирались анекдоты, просматривались газеты, для получения сведений непосредственно из диссиденствующих кругов применялись технические средства и агентурные данные. Короче, работа была трудной, но интересной.
Майор Феофанов вздохнул, отложил "Таймс" в аккуратную стопку уже прочитанного справа от себя и взял "Гардиан" из аккуратной стопки слева, где было сложено еще не прочитанное.
"Красиво загнивают, суки", - подумал майор. Конечно, он читал в газетах не только о диссидентах, можно даже сказать, что гораздо больше он читал, назовем это так, из рубрики "Разное": как-то само собой получалось, что глаз останавливался на светской или полицейской хронике, а то, бывало, с восторгом непонимания пробегал колонки экономических обозрений. "Конечно, традиции демократии - это здорово. Жаль, что у нас их нет. Нам только дай волю, тут такое начнется!.. Впрочем, слава Богу, никто никому ничего не даст. Да и у них, поди знай, как на самом деле. Если и там жизнь в газете, как на Марсе - яблони цветут, а на Земле - как в Вологде, то и у них не сахар. Вот Африка, к примеру. Помню, у меня в детстве марки были, так на них Африка - чистый рай, а как посмотрел сблизи - дерьмо дизентерийное. Нет, у нас не так уж плохо. Что у нас, миллионеров мало? Да это надо еще посмотреть, у кого их больше! Правда, здесь они себя не очень афишируют: нас боятся. Так на то и щука, чтобы окунь не дремал. Что же касается политического разнообразия, так у нас есть диссиденты, а у них с этим делом - швах. А говорят, что там - плюрализм. О каком, с позволения сказать, плюрализме может идти, господа, речь без дисседентствующих личностей? Ничего, ничего, скоро мы вам их экспортировать будем по сто долларов за килограмм, доставка за ваш счет". Товарищу майору собственная шутка понравилась. В последнее время его отдел выдал на-гора такое умопомрачительное количество инакомыслящих, что впору было вывешивать над входом лозунг: "Родина! Есть первые сто тысяч диссидентов! Еще хочешь?"
Иногда майор даже начинал сомневаться: "А был ли мальчик?" - в смысле, существуют ли вообще настоящие диссиденты, то есть не подсадные, а всамделишные? Хотя кому, как не ему было знать, что да – существуют. И дело не только в интеллигенции, которая наловчилась так ловко говорить одно, а думать вовсе перпендикулярное, что жизнь превратилась в сплошной, правда, не всегда смешной, анекдот. Даже зарегистрированные диссиденты делились примерно на три равные части. Треть составляли идейные враги социализма и советского строя, треть – подсадные утки, и треть составляли законспирированные агенты влияния. Последние были самыми интересными персонажами. Им разрешалось все, за это их иногда усаживали в тюрьмы, но предназначены они были для будущего. Сверхзадача у них была только одна – ждать. Чего именно ждать, знало только начальство, столь высокое, что и подумать было страшно, майорам и прочим простым смертным не чета. Сплошная геополитика и футурология!
Майор Феофанов работал с агентурой. Он считался одним из лучших специалистов по вербовке. Вокруг диссидентских кружков всегда витало облако сочувствующих, интересующихся и просто любознательных. Именно в царящей в этих кругах атмосфере полусвета, полутумана, полутайны и разбрасывал свои сети майор. "Самое интересное, что, будучи завербованными, эти птахи, почуяв, что у них есть нечто вроде индульгенции, поют так, что настоящие соловьи блекнут. Ну, что, в самом деле, Академик? "Э-э, видите ли, э-э", - ни ораторского таланта, ни внешности бойца, лидера. То ли дело наши ребята! Орлы! Ох, чую, придет еще их время, ой, придет! Они еще столько партий наобразуют, такой плюрализм разведут, что плюнуть негде будет. Естественно, что при том условии, если на то высочайшее соизволение будет. Не забыть бы вовремя на их поезд пересесть!" Петр Алексеевич вновь улыбнулся и покачал головой: "Да куда же они с подводной лодки-то денутся. Вон у меня полон сейф их сочинений на вольную тему: кто кому вчера, во время вечернего чаепития, что брякнул, - чтиво поинтересней этой белиберды. Ладно, что-то сегодня не могу сосредоточиться", - сделал выговор себе майор и снова с головой ушел в работу.
Служить в Комитете Петру Алексеевичу нравилось. Во-первых, здесь постоянно чувствовалось биение жизни, комитетчики первыми узнавали новости, а, зачастую, были их творцами. Забавно было прочитать статью в каком-нибудь центральном издании, к подготовке которой сам же и приложил руку, еще приятней было знакомиться с отзывами на нее в различных "таймсах" и "ньюсах". Это придавало сознание собственной значимости, но самым интересным было ощущение некоего сюра, как будто читаешь собственный некролог. С одной стороны, в том, что покатилась волна по страницам мировых изданий, есть и доля твоего труда, твоей жизни, а, с другой стороны, причем здесь я, да знать я ничего не знаю, слыхом не слыхивал, зыром не зыривал!
Во-вторых, служба в КГБ предоставляла редкую возможность быть человеком негрубым. При разговоре с чиновником не было никакой необходимости нервничать, выходить из себя, орать и топать ногами. Можно было с интересом выслушать хамскую речь администратора гостиницы, начальника ЖЭКа или директора кладбища, а потом, немного смущаясь, достать и предъявить. Действовало успокаивающе, как взгляд Абадонны. Собеседник становился мил, понятлив, можно даже сказать, задушевен.
В-третьих, и это главное, Петр Алексеевич был убежденным государственником, то есть человеком, который искренне считает, что интересы государства всегда выше интересов всего общества или отдельной группы, не говоря уже об интересах личности. Он действительно полагал, что индивидуальность может реализовать себя в полной мере только тогда, когда направляет свои способности на выполнение определенных функций, предписанных ей государством.
Именно поэтому на пятом курсе иняза, когда его вызвали для беседы в Первый отдел, согласие сотрудничать с КГБ он дал сразу. Да и выбор был невелик: школа, переводчик в технической библиотеке на каком-нибудь заводе или живая, творческая работа с людьми в Комитете. Отслужив два года за границей в качестве переводчика при группе военных советников в одной из африканских стран, умудрился ублажить всех. По окончании службы была альтернатива: остаться в армии или стать кадровым гебистом. Феофанов - к тому времени уже старший лейтенант - сделал осознанный выбор. Он предпочел быть зачисленным в штат КГБ. Все-таки быть в штате - это не то же самое, что писать еженедельные - как бы это назвать? - отчеты о морально-политической обстановке в среде сослуживцев. Теперь-то он понимал, что подобного типа отчеты писали, скорее всего, абсолютно все члены маленького, но дружного коллектива военных специалистов в далекой, но такой дружественной африканской стране, но тогда, по-молодости, он чувствовал определенный душевный дискомфорт: неудобно было как-то перед товарищами.
Петр Алексеевич глянул на часы. Без пяти два. Пора собираться. Через сорок минут ему надо было быть на квартире, которую он использовал для инструктажа, вербовки, да и, просто так, "для погулять". Можно было бы, конечно, назвать ее и явочной, но это звучало уж больно казенно.
***
Константин Васильевич, как и подобает статистику, а он служил в каком-то НИИ именно статистиком, был пунктуален: на встречу он явился минута в минуту. Сегодня вечером, на полуподпольном собрании, Константину Васильевичу предстояло выступать с рефератом, в котором он предавал огласке статданные, которые должны были, естественно, взбудоражить всю мировую общественность, само собой разумеется, передовую, другой ведь и не бывает. Петр Алексеевич и Константин Васильевич работали дружно и споро, некоторые цифры они вычеркивали, другие корректировали, прямо скажем, в несколько волюнтаристской манере, но, что приятно отметить, понимание между ними было полное. А ведь так было не всегда.
...Когда на одном диссидентском мероприятии было замечено свежее лицо, разработку новичка поручили капитану Феофанову. Петр Алексеевич с врожденным педантизмом собрал все необходимые сведения о поднадзорном. Уже через три дня ему было известно, с кем мальчик Костя дружил в классе, и как он учился, с кем водился во дворе, каков был его образ жизни в студенческие годы, кто его жена и какова подноготная ее близких и дальних родственников. Кроме всего прочего, стало известно, что объект коллекционирует марки по теме архитектура, эта же тема отражена в собираемых книгах. С медицинской точки зрения наблюдаемый был банален - легкий гастрит, склонность к респираторным заболеваниям, верность жене в сочетании с ее постоянным раздражением свидетельствовали о сексуальной ограниченности.
Поразмыслив над досье, капитан пришел к выводу, что здесь не стоит мудрствовать лукаво, и избрал тактику лобовой атаки, которая и привела к быстрому успеху. Сперва, минут десять, Константин Васильевич отрицал все, потом вынужден был признать, что да, присутствовал, и гордо добавил, что ничуть не раскаивается в содеянном. Игра в "Молодую гвардию" продлилась еще минут десять. Тогда Петр Алексеевич мягко, с подлинной теплотой в голосе сказал:
- Да вы не волнуйтесь так. Конечно, ничего крамольного вы не содеяли, а, значит, и раскаиваться не в чем. Пока. Поэтому мы и беседуем с вами просто так, почти по-дружески. Вы свободный человек и вольны поступать, как вам заблагорассудится: хотите - помогайте нам, хотите - воюйте с нами - выбор за вами. Только, если не хотите о Родине подумать - подумайте о семье, не хотите о семье - может быть, вам своя судьба небезразлична. Я только что вам посоветую: вы прежде, чем решать что-то, гляньте, что может, не дай Бог, приключиться с вами.
И на стол легла папка с подборкой отчетов о нравах в тюрьмах. В папке было двадцать три страницы, но Константину Васильевичу для того, чтобы сделать осознанный выбор, хватило и небольшой части, собранного в папке...
- Вот, кажется, и все, - подытожил Петр Алексеевич, - завтра жду вас в это же время. Да, кстати, а как супруга ваша, политикой не интересуется?
- Да ни Боже мой! Она у меня существо абсолютно домашнее.
- Домашнее-то домашнее, а, ведь знаете, как бывает.
- Да-да, я понимаю. Но, поверьте, она абсолютно лояльна. Но вот на работе у нее есть молодой специалист... Постоянно ерничает, анекдотики, знаете ли, да и аморальный какой-то, ни одной юбки не пропускает.
- Это очень интересно. Завтра напишите все поподробнее. А сейчас - пора.
Константин Васильевич отправился на боевое задание, а Петр Алексеевич прилег на диван, заложив руки за голову. Его рабочий день еще не закончился, предстояла еще одна, самая приятная, встреча.
В дверь позвонили, и Петр Алексеевич, сладко потянувшись, глянул на часы. Было ровно шесть. Минута в минуту. Майор удовлетворенно хмыкнул, он любил пунктуальность во всем, но более всего ценил ее у подневольных ему женщин.
...Галина Прокофьевна была в меру миловидна, но, пожалуй, не более того. Пикантность ситуции заключались в том, что Галина Прокофьевна была женой Константина Васильевича. Беседа с женой была точной копией вербовки мужа. Разница заключалась только в том, что от жены не требовалось даже сообщать замеченные оплошности в поведении сослуживцев. От нее вообще ничего не требовалось. Просто в конце разговора Петр Алексеевич извинился, что испортил столь очаровательной женщине настроение и в качестве компенсации пригласил ее назавтра поужинать в одно замечательное, тихое место. Галина Прокофьевна не нашла в себе силы отказать капитану, хотя полностью осознавала, о чем идет речь.
Для Петра Алексеевича эта интрига не была рядовой. По сути дела, заводя ее, он перекидывался с судьбой в картишки. И дело было отнюдь не в тонкостях переживаний Галины Прокофьевны. Суть риска заключалась в том, что квартира на пятьсот процентов стояла на прослушивании и на двести пятьдесят - на видеозаписи, а так как эту шутку с Галиной Прокофьевной он проводил без санкции, то реакции руководства побаивался. Успокоился он только тогда, когда полковник при обмыве майорской звезды подмигнул ему, и, весело покачав головой, шепнул:
- А ты шалунишка!
- Так не во вред же делу, - холодея внутри, попробовал отшутиться новоиспеченный майор, зная множество примеров, когда, как раз после очередного звания, ребята уходили в крутое пике, в лучшем случае, на периферию.
- Да не переживай, все путем. Твои портреты там произвели впечатление, ждут свежих впечатлений, - и полковник хмельно рассмеялся, подмигнул и добавил, постукивая по майорской звезде:
- Ну, за порнозвезду!..
Процедуры закончились. Петр Алексеевич курил, сидя в кресле, и смотрел, как Галина Прокофьевна, демонстративно не обращая внимания на него, приводит себя в порядок. Подчеркнутая холодность "до и после" была компенсацией в глазах женщины за жертву чести во имя сохранения семьи. Таким образом, Петр Алексеевич вынужден был удовлетворяться пылкостью "во время", впрочем, это положение вещей его вполне устраивало. Наконец, Галина Прокофьевна одела пальто - он даже не обозначил попытку помочь, да она и не приняла бы помощь - и, не попрощавшись, вышла.
Теперь, кажется все. Рабочий день закончен. Майор подошел к окну и, слегка отодвинув шторки, поглядел вслед женщине. Она шла быстрым шагом, иногда переходя на смешной девичий бег, отбрасывая голени немного в бок, шла сквозь снег в свою скучную, но теплую, еще недавно такую устойчивую семейную жизнь. Огромные хлопья мягкого мокрого снега, казалось, огибают ее фигурку.
Майор отошел от окна, быстро собрался и вышел на улицу. Как всегда в снегопад мороз не был силен. «А ведь зима к середине клонится», - подумал майор и вдруг по-мальчишески улыбнулся: «Значит, скоро Крещение!"
ПРОЛОГ 9
Был четверг, но Сергей Владимирович никуда не торопился. Сегодня он был свободен от дежурства, а потому мог позволить себе расслабиться и, вместо обычных трех-четырех минут, уделить любимому упражнению - стоянию на голове - полноценных десять минут. Затем растяжка, немного отягощений, душ, стакан морковного сока и, можно считать, что день начался неплохо.
Сергей Владимирович сел в углу комнаты на коврик в позе лотоса, закрыл глаза и приступил к медитации. Конечно, с точки зрения правоверного индуса, медитацией это не было, ну и Бог с ним, с индусом, тем более что к йогам, буддистам, последователям Иванова, а также приверженцам Моисея, Магомета и Иисуса он не принадлежал. Сергей Владимирович считал себя последовательным эклектиком, то есть человеком, знакомым со многими построениями, теориями и воззрениями и не считающим себя должным следовать в чьем бы то ни было интеллектуальном или волевом фарватере. Любая философская система выражает не более, чем одну точку зрения, то есть представляет не более, чем одну грань Естества. Человек же интеллигентный должен уметь взять для себя то интересное, важное, что присутствует в той или иной системе, не приемля для себя (но не отторгая в принципе!) остальное. Таким образом, эклектика является необходимым условием интеллигентности.
Сейчас зачет на последовательность рассуждений Сергею Владимировичу пытались сдать Маркс и компания.
"Итак, насколько истинно это учение? Если верить Гегелю, то марксизм разумен, хотя бы потому, что реализован. Но насколько долго ему суждено господствовать и насколько широко он распространится? Это зависит, скорее всего, от того, как скоро и по каким параметрам он начнет входить в противоречие с реалиями мира.
А ведь эта дивергенция, рано или поздно, но случится. На некоем историческом промежутке доктрина совпала с реальностью, но пройдет год, десять, век, тысячелетие и, будьте любезны, история - прямо, доктрина - в учебники. Однако прежде, чем попасть в учебники, пожалуйте в препараторскую истории", - Сергей Владимирович едва заметно улыбнулся. Дело в том, что по профессии он был патологоанатом и прекрасно знал, как мало общего между живым организмом и тем, во что он превращается в процессе вскрытия. Оттого он и не смог, даже от себя, скрыть профессионального злорадства, представив историка, ковыряющегося в экскрементах марксизма, застрявших в толстом кишечнике социалистического строя.
"Больной, конечно, еще жив, но опытный врач, как следует порывшись в истории болезни цветущего сорокалетнего мужчины, с большой степенью точности может написать протокол вскрытия, которое произойдет лет через сорок-пятьдесят. Как это делается? Начать следует, конечно, с выделения слабых точек организма.
Чем же страдает будущий покойник? Главное, что бросается в глаза - отсутствие функции саморегуляции. Как, собственно, должно развиваться марксово общество? Сие классики не живописуют. Зато последний из них - а по таланту, может быть, первый, - Сталин прекрасно видел, что вольно или невольно, но в обществе всеобщего равенства возникает элита. Нонсенс! И тогда он понял функцию саморегуляции, как необходимость самолично регулировать элитную популяцию. Не был он, да и не мог быть, параноиком. Скорее, его можно было назвать общественной Клеопатрой. Желающие испить нектара власти должны заплатить жизнью, и, пожалуй, это честно. Но Классики ушли, а у новых вождей кишка слаба, вот и съест их элита, разорвет на части, аки стая хищников зазевавшегося дрессировщика. Вот когда восторжествует закон саморегуляции, вот когда выживать будут самые мускулистые, самые подлые и беспринципные. Впрочем, может статься, что больной не так, чтобы и умер, а лишь пример чуть-чуть. И когда восстанет он из гроба, вот тогда начнется истовая рубка леса, такие щепки полетят! И наречется это чудище зомбикоммунизм.
В самом деле, неужели Маркс с Лениным не видели, что буржуины проклятые выполняют функцию управления, а, значит, не являются архитектурным излишеством. Более того, чем больше богатств сосредоточивается в одних руках, тем меньшую долю этих богатств они тратят на личное потребление, поскольку количество потребляемых расходуемых материалов слабо зависит от количества миллионов на счету, а что касается недвижимости, так она и есть недвижимость. По сути, лозунг буржуазного строя - от каждого по способностям, каждому по мере его ответственности - не так уж и плох.
А что получилось в семнадцатом? Собрались на митинг Руки, Ноги, Почки, Печень и другие части тела. Руки и говорят:
"Господа-товарищи! Да что же это делается на белом свете? Куды ж это мы котимся? Голова совсем обнаглела: то поверни, то тут возьми, сюды положь! А сама ведь ни хрена сделать не могет!
- Правильно! - раздались крики из толпы, а Половой Орган добавил:
- Да она и гвоздя вбить не может! А тудой же, половину крови жрет, вчера мне даже на эрекцию не хватило, я к ней, а она мне так нагло, знаете: "Не время сейчас сношаться, пойди-ка ты, пописай".
Тут слово взяли Ноги.
- Правильно тут гутарили! Пора кончать с этим безобразием!
Цельный день токмо и слышишь: "Иди туда, иди сюда. Высоко сижу, далеко гляжу". А ведь жрет, как тута товарищи докладывали выше, что мы все - гуртом. А потому предлагаю резолюцию: Голову усечь к едренной фене.
Воздержалась только Шея, предчувствуя, что ее, как всегда, не минет. Вот так оно и вышло".
Сергей Владимирович открыл глаза, посмотрел на часы. Было ровно десять. Время завтрака.
В питании Сергей Владимирович принадлежал к вегетарианцам сыроовощного толка, а потому, поедая яичницу с колбасой, получал удвоенное удовольствие. Одно - от поедания собственно продукта как такового, а второе - от поедания того же продукта, но уже в качестве запретного плода. Завтрак завершался чашкой черного кофе без сахара. Действие этого белого порошка на организм он наблюдал ежедневно и считал, что по своей разрушительной силе с ним может сравниться разве что героин.
После завтрака наступало время профессиональных занятий. Только не надо думать, что Сергей Владимирович брал на дом работу из морга. Под профессиональными занятиями следует разуметь чтение литературы и писание статей. Сергей Владимирович считался патологоанатомом с мировым именем, но если к хирургическим знаменитостям записывались, то, как вы понимаете, на стол к Сергею Владимировичу особенно никто не торопился.
Без четверти пять Сергей Владимирович вышел встречать жену.
С Марией Павловной они были женаты уже более пятнадцати лет, но за это время привязанность их стала лишь крепче: в этом смысле их отношения были подобны старому доброму вину, умело, без суеты, выращенному и столь же бережно хранимому. Сергей Владимирович ухаживал, а точнее, взращивал себе жену долго. С момента их знакомства, во время путешествия на байдарках по Белой (которая на Урале, а не в Адыгее), до свадьбы прошло почти пять лет. И дело не в том, что чувства их возникли не сразу. Напротив, строгая северная красота Марии Павловны, ее негромкая улыбка, умение общаться, не разбрасываясь при этом звуками, покорили студента мединститута сразу. Кстати, Мария прекрасно знала, что ее "взращивают". И это ей нравилось. Да, ей нравилось угождать своему избраннику и никому более, нравилось угадывать его желания. Видимо, ниспослан ей был дар любви, которая понимается нами в данном случае не как синоним сексуальности и не как отрицание плотских радостей, а как особое состояние, когда два человека вдруг обретают способность чувствовать одинаково, когда, если у одного сердце болит, то и у другого в груди ломит, если один подумает: "А хорошо бы сейчас в лес, к реке", а второй возьми да и скажи: "А хорошо бы сейчас в лес, к реке", если одному взгрустнется, то и второй невесел.
Уже тогда Сергей Владимирович отличался чувством ответственности. Мог ли он жениться, не имея возможности достойным образом содержать семью? Мария Павловна ждала терпеливо, с достоинством, ни на секунду не теряя уверенности ни в себе, ни в своем избраннике. Документы они подали на следующий день после его защиты. Еще через полтора года, уже в собственной квартире, у них родились близнецы, мальчик и девочка.
Сейчас дети были на экскурсии с классом в Ленинграде, и они чувствовали себя как в отпуске. Сегодня на вечер у них были билеты в театр.
Быстро пообедав, чем Бог послал, и что Мария Павловна приготовила, супруги занялись сборами. Вообще-то, Сергей Владимирович готовил прекрасно, но ему разрешалось заниматься этим только по большим праздникам. Этот порядок у них был заведен с медового месяца. Как-то молодой супруг решил побаловать свою жену стряпней, но вместо благодарности, получил холодное: "У нас в семье поверье есть: муж готовит щи - любви уж не ищи". С тех пор Сергею Владимировичу пришлось смириться с некоторым ограничением свободы, которое выражалось в категорическом запрете хозяйничать на кухне, убирать - здесь, правда, его заповедной территорией остался крошечный кабинетик, который они выгородили между двумя комнатами, - а также стирать. По поводу стирки не удалось избежать баталии: муж хотел сохранить за собой привилегию самостоятельно стирать нижнее белье и носки, однако, и тут поле битвы осталось за женой. Ее аргумент - "Хочешь стирать - разводись", - оказался убедительней. Во всем остальном Мария Павловна была покорна мужу, и нахождение в этом угнетенном состоянии делало ее счастливой.
Положение это даже усугубилось после рождения детей. С самого начала дети знали, что слово отца - закон, что даже мать никогда не перечит отцу. Короче, в этой семье царил домострой, настоянный на затхлой атмосфере интеллектуализма и непоколебимой вере в мощь индивидуальности каждого члена семьи и невозможность уронить достоинство свое и своих близких. Вот такой оголтелый консерватизм можно было еще недавно, нечасто, но все-таки можно было, встретить в нашем, вечно страдающем обществе.
У Сергея Владимировича времени на сборы, как всегда, ушло меньше, и теперь он сидел в кресле и с рассеянной улыбкой следил за движениями силуэта на китайской ширме, за которой переодевалась жена.
Наконец, она вышла и, устроившись перед зеркалом, нанесла несколько последних штрихов. Сергей Владимирович любил наблюдать за женой в эти мгновения. Ему вообще нравились красивые женщины, и до свадьбы он не был чужд известного донжуанства, но теперь, когда знал, что красивых женщин много, но краше и лучше его избранницы нет, не искал и даже, правильнее сказать, избегал романтических приключений.
Спектакль Марии Павловне понравился. Сергей Владимирович шел рядом с женой, немного рассеянно слушая ее. Вообще-то он не был театралом. В юности – да, театральное действо нравилось, но с возрастом ему перестало доставать в нем глубины, искусственность порой раздражала. Однако Мария Павловна театр любила, и потому он при любой возможности старался выбраться с ней на спектакль.
Сергей Владимирович и Мария Павловна молча шли после театра по вечерней Москве, и на душе было тревожно и немного торжественно. Безветрие, снежок, легкий морозец... Они, не сговариваясь, прошли мимо остановки троллейбуса.
Пощипывало щеки, каждый шаг хрустел, как квашеная капуста на зубах, женские каблучки двойным перестуком отбивали вечерний звон. Они пересекали небольшой то ли парк, то ли скверик, когда прямо на них выбежала девушка в короткой дубленке из искусственной замши.
- Умоляю, помогите!
Тут же показались преследователи девушки. Их было трое. Молодые, крепкие, пьяные ровно настолько, чтобы хотелось искать приключений. Вечер явно терял очарование.
Координация движений у них была заметно нарушена, но они еще крепко стояли на ногах.
Первым заговорил курчавый парень без шапки в расстегнутом полушубке:
- Слышь, папаша, ты бы дернул со своей кралей, она товарной ценности уже не представляет, - регот товарищей означал одобрение сентенции вожака.
Курчавый положил руку на плечо Сергея Владимировича и был даже удивлен, когда тот сбросил ее.
- Я т-тебе не п-папаша, с-сосунок.
- Че? Че ты сказал, старый пердун? - невежливо вступил в беседу второй хулиган, одетый в японскую куртку и вязаную шапочку.
У третьего в руке щелкнул выкидной нож:
- Дай-ка, я этому заике язык подправлю.
Да, действительно, Сергей Владимирович слегка заикался, когда волновался. А сейчас он и в самом деле был несколько взволнован. Правда, это был не трепет труса, а, скорее, холодная лють бультерьера перед броском. Может быть, ребята не поняли этого сразу, потому что тогда в Москве бультерьеров почти не было, и распознать эту сухопутную акулу было сложно, а уж заприметить характерный для нее взгляд у заикающегося интеллигентного человека в вечерних сумерках - задача для пьяных бычков и вовсе неразрешимая. А между тем Сергей Владимирович принадлежал к той редкой категории людей, которые способны не только на внутренний протест, но и вслух - пусть даже слегка заикаясь - привести достаточно весомые аргументы в свою защиту, причем – не только словесные. Еще в детстве он не без успеха занимался боксом, потом освоил самбо, но, став призером Москвы, утратил интерес к этому виду борьбы, увлечение же Востоком не ограничивалось лишь оздоровительными комплексами...
... Положение становилось серьезным. До того, как появился нож, Сергей Владимирович надеялся ограничиться или просто разъяснительной беседой, или легкой трепкой молодняка. Но вид ножа пробудил в нем не столько даже зверя, как патологоанатома. Нанося первый удар по опорной ноге парня с ножом, он отчетливо, как на препараторском столе, видел раздробленную коленную чашечку. Тут же, издав некое шипение (в каратэ он относился тоже к какому-то экзотическому направлению - то ли "школе змеи", то ли "школе дракона" - точно не знаю, но традиция этого направления предписывала добиваться резкого сокращения диафрагмы посредством шипения), выполнил вертушку, и кучерявый, вытянувшись во весь рост на свежем снегу, взвыл, держась за скулу. Третий нападавший оказался весьма сообразительным юношей: к этому моменту он уже был метрах в тридцати от места событий.
- Стой, - крикнул ему Сергей Владимирович. Парень остановился.
- Ну че?
Пожалуй, в этом «че» несколько поубавилось хамства.
- Вызовешь "неотложку", скажешь, что у этого вывих челюсти, а у этого - перелом коленной чашечки, пусть грузят осторожно, а то ведь охромеет на всю жизнь.
Молодая женщина дрожала, никак не могла прийти в себя, Мария Павловна, пыталась ее успокоить, обняв за плечи. Такси остановилось у подъезда дома, где жила девушка.
- Спасибо. Если бы не вы... - И, немного помедлив, спросила: - А вам их совсем не жаль?
Сергей Владимирович хмуро пробурчал:
- Абсолютно. Чего их жалеть? Товарной ценности мы для них, видите ли, не представляем... Обидно.
Такси мчалось дальше через снегопад по тихим ночным московским улицам. Сергей Владимирович, глядя через окно машины на заснеженные улицы Москвы, улыбался: "Скоро Крещение!"