Ступенью вниз

ex. Дрезна
v2.1, 2004 г.
повесть

          Срочно в номер…

         

          Сегодня стало известно о страшном событии, которому еще предстоит потрясти мирные стены нашего Храма знаний. До редакции нашей университетской газеты дошли сведения об ужасном случае, произошедшим с В. Н., известном, как самый молодой наш студент, гордость нашего вуза, пример духа и интеллекта, значительно опережающего свои года. Конечно, наши учащиеся его знают, если не лично, то хотя бы поверхностно, и восхищаются им. Но, видимо, не так просты и доступны нашему пониманию одаренные умы. Вчера, будучи у знакомых, В. Н. совершил попытку самоубийства. По нашим сведениям, он нашел пистолет и воспользовался этой злополучной находкой. Учитывая недостаток информации и состояние его родителей, мы не будем подробно описывать детали происшествия, дабы не внести панику в университетскую жизнь и не тревожить и так неспокойные по поводу сессии умы студентов. Нам еще не известна полная картина этого происшествия, не известно так же, что в итоге сталось с центральным лицом трагедии, жив ли он к этому времени, а если жив, то в каком находится состоянии, но судя по скудности добытых нами сведений, надежды на положительный исход практически нет. Еще предстоит узнать причину его самоубийства, найти виновных, если таковые есть. Отметим только тот настораживающий факт, что незадолго до этого В. Н. защищал некий проект, и защита эта по каким-то причинам оказалась неудачной. Мы не хотим сейчас строить какие-то гипотезы, не хотим винить никого из нашего уважаемого преподавательского коллектива, но наше слово строго: если имеют места какие-либо нарушения со стороны наших преподавателей, если чье-то высокомерие, непонимание своего призвания, наплевательство к душам воспитанников все-таки имеет место, его обладатель не имеет право носить звания учителя нашего великого учебного заведения и должен быть строжайше наказан!

         

          * * *

         

          Облака на западной стороне неба были похожи на шероховатую поверхность ковра или одеяла, равномерно освещенного сине-фиолетовым светом. Они почти не выделялись на небосводе, как нечто отличающееся от его прозрачной голубизны, они сливались с ним, и лишь их неровности, мягкие, но мелкие и далекие, освещенные под углом канувшим за горизонт солнцем, отличали их от небесной работы божественных штукатуров. Светло-синие с фиолетовым оттенком подсветки и темно-синие тени переходили друг в друга на тех далеких клубах пара, которые видели еще солнце и были почти неподвижны в своей вышине.

          А внизу надрывались светом яркие фонари, прорезали ее провода четкими линиями, чуть пониже мигали светофоры, по ближайшим улицам шастали автомобили с включенными дальними глазами. Там, вдалеке, было множество разных огней. Пониже, где земля казалась черной даже по сравнению с небом, между беловатыми освещенными участками и отражениями огней в лужах слышался шепот множества ног о мокрый снег, а так же ворчание двигателей. С другой стороны местность погружена была в густую темь, в которой, словно чем-то недовольный, угрюмо стонал тепловоз, где-то на другой стороне станции. Видно, тоже надоело ждать. Над головой высилась паутина проводов, столбов и изоляторов. За ними, вдали, горели слабые огни какого-то грузного здания, прикрытого деревьями и трудно различимого. Типичная станция: с одной стороны город, с другой стороны вообще не пойми что.

          С платформы в светлую стороны мне было хорошо видно, несмотря на сумерки. Внизу проходили к платформе новые будущие пассажиры, и чувство возвышенности над ними было приятно. На соседней платформе электричка уже пришла, и голубоватые искорки помигивали на ее дугах. Стройные ряды окон остановились, в них кто-то зашевелился. Темновато уже, подумал я, а когда приеду, вообще темно будет. На небо смотреть надоело. Я вообще не люблю смотреть на небо, просто делать нечего. Прижимая к себе сумку, я подошел к краю платформы, и вовремя: вблизи показались три источника света, два тусклых и один яркий. Они приближались вместе с понижающимся гулом. Наконец-то. Интересно, сколько еще пассажиров со мной поедет?

          Двери отворились прямо передо мной, поэтому я первый зашел в слабо освещенный тамбур. Прошел в вагон и уселся на мягкое сидение. Хоть это хорошо, что сидения не деревянные, как обычно. Осторожно поставив сумку рядом с собой, я взглянул в окно. Из-за того, что оно было немного грязное, на улице казалось совсем темно. Только когда поезд тронулся, сквозь пыльное покрытие на окне стали прорываться уходящие назад городские огни. Со мной в вагоне было человек пятнадцать, никто из них особого шума не создавал, поэтому слышалось только гудение двигателя.

          Ну вот, от «Серп-и-Молота» отчалили, сказал себе я, теперь еще станций двадцать. Что делать, хватит ли вообще терпения? Так подумаешь, что своя остановка, выйдешь, а оказывается, еще до своей станций пять. А поезд ушел. Ладно, это надо быть совсем идиотом. Остановив свой взгляд на какой-то точке то ли неба, то ли стекла, я откинул голову на сидение, по-прежнему аккуратно прижимая сумку. Шум двигателя выровнялся, стал почти незаметным, оконный пейзаж, и так малоразличимый, исчезал, изменял глазам, и только чувство было, что он медленно отдалялся куда-то от моих глаз и темнел. Вполне естественно, думал я, ночь наступает, спокойное время суток. С этими мыслями, как мне казалось, я вслушивался в мерный голос электропоезда. «У-у-тук-тук», пел он на своем электромеханическом языке, и все больше понятен мне становился этот язык, эта спокойная речь большого существа. «У-у-тук-тук».

          Когда я открыл глаза, этот голос будто о чем-то спрашивал — таков был его задорный восходящий тон разгоняющегося двигателя. Вокруг по-прежнему висел покой, и за окном сквозь тьму и пыль еле виднелись какие-то трудно различимые элементы реального мира. Совсем стемнело, подумал я сквозь дрему. Ко сну действительно клонило на редкость настойчиво, я еле поднял голову. Понемногу реальность стала более явственной, тягучее марево сна, вроде бы, отошло. Я посмотрел на часы: полчаса прошло, осталось уже немного. Освещение вагона, видно, с непривыкших глаз, казалось особенно ярким. А может быть, потому что за окнами стемнело окончательно. Внутри вагона стало еще шире и просторнее. За прошедшие станции он успел заметно опустеть. С моего сидения я видел человек трех. Я был четвертым, и больше, судя по всему, не нашлось идиотов, куда-то собравшихся в такое время.

          Я оглянулся по сторонам. Недалеко от меня сидел мужик лет пятидесяти, мирно занимающийся тем, чем я сам занимался только что, то бишь спящий. Чуть подальше девушка, спокойно, но несколько подозрительно оглядывающаяся по сторонам, испытывая, видно, немного приятного оттого, что приходится ехать одной в пустом вагоне куда-то во тьме вечера. Еще подальше старушка, сидящая смирно и думавшая, видимо, лишь о своей даче, не важно, в какое время туда приходится ехать. Короче, свободно, негусто. Я люблю такие вагоны пустые. Только ко сну вечно клонит — никто не мешает, оттого и клонит. Вот снова послышались мерные звуки торможения. «Фрязево какое-нибудь, — подумал я. — Или что-то в этом роде».

          Приятное, убаюкивающее завывание, понижающееся медленно и размеренно. И вот, кажется, голос из динамиков сквозь этот туманный шум. Фрязево или что-то в этом роде, как я и думал, произносил голос, звонкий, но все равно какой-то тихий и незаметный. Впрочем, какая разница, все равно еще далеко.

          Я снова заметил, что глаза мои закрылись, когда электричка вновь приготовилась тормозить. Сколько времени прошло я не знал, но, наверно, уже пора. Я открыл глаза, очередной раз освобождаясь от оков сна, на сей раз, думал я, окончательно. Поднявшись, я вгляделся в окно. И ничего не увидел. Видно, еще не подъехали. Я старался не прислушиваться к этим бесконечным завываниям, ускорениям, торможениям под легким налетом света желтоватых ламп. Я встал, не забыв сумку, приготовившись выходить. Судя по времени, как раз должен быть Павловский Посад. А если еще нет, постою в тамбуре, чтобы снова не заснуть. А то сидеть устал, ей-богу.

          Электричка тормозила. Помимо меня в тамбур вошел кто-то еще, но я не оглядывался. Я приготовился выходить, ожидая объявления станции. И вот послышался тот самый звонкий голос.

          — Дрезна! — проговорил он.

          Дрезна…я простонал чуть ли не вслух. Дрезна! Вторая станция после Павловского Посада! А-а-а-а-а!

          Стрелой выпрыгнул я из дверей на платформу и чуть не поскользнулся, объятый темнотой. Какая же светлая была электричка! Прошипели двери, ее грузное тело с желтыми окнами медленно поплыло вдаль, и голос ее растворялся в бескрайних просторах свежего уличного воздуха, приобретая особый, ветреный, в чем-то даже печальный оттенок.

          Смолкли вдали звуки, стихли искры и огни. Я огляделся, когда сквозь отчаяние стал все же кое-что воспринимать из зрения. Что-то было не так. Это вряд ли могла быть Дрезна. Платформа была старая, мокрая, наполовину в снегу. Ветер время от времени выл в ушах, холодный по-вечернему. Бледный свет выхватывал неубранное полотно платформы и скудный забор. На станции горело всего три фонаря, да и то один большую часть времени скорее мерцал, чем горел. Их свет озарял мокрую поверхность и протягивал длинные черные тени вдоль до самой темноты. Влево и вправо эти тени сливались с общим отсутствием освещения, лишь голубоватая полоса платформы уходила до конца, словно узкий берег, поднимающийся из нефтяной пучины. За платформой с другой стороны от путей были, кажется, то ли деревья, то ли густой кустарник. Рассмотреть их было сложно, даром, что листьев на них не было. Их ветки, может быть, были и светлые, но глаза мои воспринимали только еле различимый хаос ветвящихся полосок. А уж землю под ними, да и вообще окружение станции под матовым настилом темноты я совсем не мог рассмотреть.

          Впрочем, в то время мне было не до окружающего пейзажа. Осознавая всю неприятность своего положения, я стоял, наверно, как тот же фонарный столб, и отбрасывал длинную черную тень на серый снег. Подумать только, проспать свою станцию, да еще в такое время! Холодную смесь волнения и самоукора испытывал я, как сошел с поездом. Да Бог с ним, с самоукором, что теперь делать — вот был вопрос. Сейчас около десяти часов, посмотрел я на часы, а темь вокруг густая, зимняя. И стаявший мало-помалу снег света не прибавлял. Что за станция, что за местность, куда идти? Ладно бы днем, можно еще сориентироваться, в конце концов, новой электрички дождаться. А сейчас какая электричка? Последняя уехала! Растяпа я последнее время. Да и поезд как на зло удобный попался, разморило, вот и результат.

          В общем, стоял я с такими неопределенными мыслями минуты две, и когда все вокруг, расставшись с электричкой, совсем погрузилось в глухую тишину, я, наконец, успокоился и с привычным рациональным взглядом стал осматриваться по сторонам.

          Вопрос был передо мною один — отчего-то даже вспомнился Чернышевский — Что делать? Не Дрезна это. Скорее всего не Дрезна. Но и не Посад. Что-то сбилось, черт возьми, какая же это станция? Похоже на Назарьево, на предыдущую. А может быть, я даже дальше Дрезны? Сколько же здесь будет километров? А что представляет собой платформа? Жалкое зрелище. Едва ли тут есть какие-то важные населенные пункты, а если есть, то не так близко и добротно укрытые от зрения высокой растительностью. Иначе бы огни я видел, а тут кроме фонарей ничего.

          Странное это было ощущение: три источника света вполне ярко освещали под собой блестящий снег. В своем роде уютно. Под их сияющими конусами все было видно, ясно и понятно: и поблескивание мелких льдинок, и облупленная краска забора, и бетон фонарного столба — все это воспринималось зрением привычно и спокойно. А стоит отойти на пяток метров и вся эта привычность меркнет, глаза уже почти не различают цвета и контуры, словно весь мир ограничивался этими яркими пятнами на снегу, а вне их — темнота и хаос. Но стоило закрыть глаза и прислушаться, впечатление было несколько другое. Тишина была густая, но не такая, как ночью в родной квартире. Здесь поминутно доносились до ушей низкие и протяжные завывания далеких и близких ветров, которые то дышали прямо в уши, то перешептывались где-то очень далеко меж ветвей и других неведомых предметов этой местности. Этот шепот шел отовсюду и ниоткуда и казался голосом необъятного по своим просторам мира по всем трем измерениям. Это был дух тихого, безмятежного волнения. Как-то зябко было на душе от этого холодного духа, будто чужой я здесь был, что, в общем-то, было правдой.

          Казалось, во всей вселенной не было ни души, как на этой станции, и никакой электрички вроде как тоже не было, а если и была, то сейчас она уже далеко, почти в другом мире. Но, оказалось, это не совсем так. Сначала мне в глаза бросились какие-то черные тени, сидящие у стены около кассы, неподвижные и молчаливые. Некоторые из них почти лежали, некоторые сидели вполне ровно, словно дыры в стене. Я не различал, двигались они или нет. Когда мне показалось, что все-таки двигались, я быстро отвернул от них голову.

          Но на глади платформы был кто-то еще. Совсем недалеко от себя я разглядел чей-то темный силуэт, стоящий так же, как наверняка только недавно стоял я, то есть неподвижно и прямо, как столб. Я как-то не сразу обратил внимание, хотя заметить это мог бы уже давно — слишком не вписывалось это все в атмосферу пустоты, воспринятую мною вокруг. Тем не менее, эту фигуру я узнал: это была та самая девушка, которую я заметил в вагоне. На ней было недлинная приталенная куртка, ее волосы блестели в свете фонаря почти так же, как мокрый снег. Я не задавал себе вопрос, что она тут делает, в этом уж никак не подходящем ей месте, меня это теперь вообще не интересовало. Но, судя по всему, она была чем-то взволнована, хотя ее взгляда было не разглядеть. Она, казалось, напряженно вглядывалась куда-то в непроглядную даль. Ее движения были каким-то робкими и не совсем осознанными.

          Как-то самопроизвольно я вздохнул. Увидев ее, я почувствовал это всегда неплохое ощущение, что я не один был здесь, не одинок в этом богом забытом темном царстве наедине со своей рассеянностью, хотя по правде говоря, после ощущения пустоты вокруг этот момент не привел меня в сильный восторг. Единственное, что бросилось в глаза, что я не один так взволнован своим приключением. Может быть, ей требуется какая-нибудь помощь?

          Мои ноги уже не были связаны тем первым оцепенением от собственной ошибки. Я сделал несколько медленных шагов — быстро я идти не решался, как-то неприлично это показалось, да и не на свидание я спешу, как простой пустоголовый романтик. В хрупком и обширном мире спокойствия мои шаги отразились тем же шепотом снега, который я слышал более часа назад на той городской платформе, только менее суетливым. Не напугать бы.

          Девушка меня заметила. Она медленно повернулась ко мне, и ее движения, как мне показалось, стали более плавные и спокойные. Свет освещал ее сзади, и контуры ее стройного силуэта светились желтоватым отблеском в волосах и сероватым на одежде. Чуть блестели отраженной платформой ее глаза, в остальном же ее лицо было освещено плохо, и, возможно, от окружающих бело-сине-черных тонов казалось особенно бледным. Мне показалось, она вопросительно посмотрела на меня, ожидая, что я и так пойму. А через несколько секунд, в течение которых мы стояли друг напротив друга без единого звука, спросила:

          — Извините, вы не знаете, больше электричек до Павловского Посада в ближайшее время не пойдет?

          Она пристально смотрела мне в глаза, будто пыталась что-то разглядеть. Я представил себя со стороны и подумал: мое лицо освещено более-менее хорошо, но на глаза светящий сбоку фонарь отбрасывает резкие тени. Получалось интересно: я не мог разглядеть ее лицо, а она не могла разглядеть мои глаза.

          — Нет, — подумав, ответил я неуверенно, хотя точно знал ответ на этот вопрос. — Только завтра.

          Я опустил глаза, переведя их на сумку, которую я крепко держал в руках. Потом снова поднял взгляд, уже без оттенка боязни и беспокойства, и спросил:

          — А вам нужно на Павловский Посад?

          — Да, — голос девушки был тихим, немного глуховатым, а после моего ответа еще и то ли напуганным, то ли просто глубоко обеспокоенным.

          — Вы на этой последней электричке ехали? Может быть, вы видели меня в вагоне, — продолжала она тем же тоном. — Здесь станции объявляли невнятно, все думала, не пропустить бы свою, а получилось вот…

          Я еле сдержал улыбку. Стало быть, я не один такой. Видно, справедливо можно было винить ушедший поезд.

          Наверно, будь эта станция людная и днем, я бы не услышал ее голос с такого расстояния. Но сейчас, говоря тихо, мы превосходно слышали друг друга.

          — Действительно, невнятно объявляли, — произнес я. — Вот уж поезд заколдованный. Мне тоже нужно было в Посаде выходить, и тоже каким-то странным образом я очнулся только на этой…

          Мне показалось, осмелели мы оба и подошли друг к другу поближе, меньше, чем на метр. Окружающая атмосфера уже не казалась такой бездонной, подобной пропасти. Быть может, глаза мои уже привыкли к темноте, но окружающая меня местность стала видеться более четкой и правдоподобной. Едва ли это решило мои проблемы, но мозги, увидев вокруг себя нормальный, человеческий мир, стали работать более централизованно.

          Мы огляделись, пересекая время от времени свои взгляды и оценивая просторы уже не с одинокой точки зрения. Где-то вдали, там, куда удалялись рельсы, одиноко мерцал красный огонек семафора, где-то между темным небом и черной землей. Больше ничего ясного не было, даже контуры горизонта еле просматривались.

          Тот самый вопрос, что висел передо мной, повис между нами, и от этого странное дело я почувствовал: будто спрашиваю у самого себя, а адресую кому-то другому.

          — Не знаете, сколько километров до Павловского Посада? — вздохнув, спросила случайная моя попутчица.

          Я тоже вздохнул, обозначив всю смешную безысходность висевшего между нами вопроса, и ответил, памятуя о недавних моих рассуждениях по поводу текущего местоположения:

          — Не знаю. Была бы Дрезна, было бы километров десять. Может быть, больше. Но Дрезна – это все-таки город. А тут… сами видите… Тешу себя надеждами, что это все же Назарьево. Тогда идти значительно ближе, но тоже далеко. Короче, в глушь мы заехали и застряли неслабо.

          — Что же делать? — в ее голосе звучала не ирония, а искренняя обеспокоенность, в то время как я уже готов был на такой вопрос ответить: «Взять да повеситься». Больше на ум не приходило, решительно, ничего. Но ее тон частично передался и мне. Вешаться не вешаться, а дело действительно не очень смешное. В конце концов, не на отдых я ехал на этой злополучной электричке, чтобы тут застрять; и выбираться все равно когда-то надо.

          — Нет, — произнесла девушка, и я не совсем понял, что она имела в виду. Я вопросительно посмотрел на нее.

          — Нет, — повторила она. — Надо идти.

          — Куда?

          — Куда, куда, в Павловский Посад! — произнесла она молящим и взволнованным голосом, немного обиженным, немного неуверенным, отчего мне даже стало неловко. Тем не менее, я смотрел на нее с удивлением и еще сам не понял, чему удивляюсь.

          — В Павловский Посад? — переспросил я.

          — Да, — повторила она настойчиво.

          — Но ведь это же не пойми как далеко. Десять километров! Да какое там десять, все пятнадцать! Одиннадцатый час, темнота вокруг, да и вообще не понятно, что где здесь, какие дороги, куда ведут! Это же заблудиться можно в этом всем, — я окинул головой местность вокруг себя слегка нервным движением. Немудрено, такой вариант при всей своей тупой очевидности мне до сих пор в голову не приходил. И услышав его, я понял, чем так удивился — тот негативный запас, который вплеснулся в мое сознание после высадки на станцию, нашел свое воплощение в этом неожиданном отторжении подобных мыслей. Какое идти, ночь на дворе, свою остановку проспал, а тут еще идти?! Я не представлял, как, куда идти, даже спустя несколько секунд не представлял.

          — Но почему? — голос девушки на этот раз мне показался более тихим и подавленным. Наверно, я слишком громко выразился.

          — Поймите меня, как мы пойдем обратно? Спотыкаясь в темноте о любую неровность, рискуя так и не дойти или что-нибудь потерять? Ведь десяток километров — это вам не в магазин прогуляться. Когда знаешь дорогу, и дорога нормальная, часа три будешь добираться, а здесь, извините, почти на ощупь.

          — А что вы предлагаете? Ночевать здесь? Вы представляете себе это: ночевать здесь, а этой грязной темной станции. Она оглянулась и даже, кажется, немного поморщилась. «Смелая, — подумал я про нее. — А кажется такой робкой и неуверенной. И решения принимает целеустремленные». Тем не менее, следовать ее решениям меня совершенно не тянуло.

          — Ночевать в лесу не лучше, поверьте мне, — сказал я. — Мы ведь всю ночь будем по лесу пробираться. Это днем еще можно сесть на пенек, подкрепиться и дальше, а ночью?

          — Лучше уж в лесу, — проговорила она.

          — И вам не страшно?

          — А кого бояться, леших что ли?

          — Закурить не найдется? — тихо и хрипло пробурчал леший, подошедший к нам шатающейся походкой со стороны кассы. Был он, подобно старому пню, довольно заросший, в черной, неопределенной одежде.

          Я покачал головой, потому как произнести от неожиданности ничего толком не смог. Тем временем леший, который был, видимо, одной из тех теней, которых я приметил около кассы, что-то прохрипел, потом снова заговорил:

          — Пойдем с нами, красавица.

          Это обращение было уже направлено к моей новой знакомой поневоле. Она неохотно отпрянула от подошедшей фигуры, ничего не произнеся, лишь опустив глаза вниз. Подошедший к ней леший явно не был особенно ловок, поэтому ближе не подошел, только что-то хрипло произнес, чуть не упав, видимо, какое-то ругательство. Хотел снова подойти, но мне это уже стало надоедать, я молча преградил путь, и это подействовало: леший не удержался на ногах, пытаясь обойти меня, и, поднявшись, возвратился к себе. Когда его силуэт превратился в ту же сидящую тень, на которые я тогда не обратил внимания, я свободно вздохнул, то ли от облегчения, то ли оттого, что вместе с лешим скрылся и его запах. Скорее, от обеих причин.

          — Ну, что? — произнесла девушка, вновь подойдя ко мне, голосом, ничуть не ставшим более напуганным от последнего происшествия. — Хотите здесь ночевать? Вы смотрите, он тут не один, их тут много.

          — В лесу тоже не хочу, — спустя паузу проговорил я, стараясь на нее не смотреть. Я прекрасно понимал уже, что этот ответ ей не понравится.

          Кажется, она вздохнула и чуть отошла от меня, отвернувшись в другую сторону.

          — Хорошо, — сказала она. — Тогда я пойду без вас. Можете ночевать здесь. Пока мы тут что-то решаем, время летит, раз уж идти, так прямо сейчас.

          — Подождите, — вырвалось у меня, едва я почувствовал удары ее обуви о мокрый бетон платформы.

          Я был рад хотя бы тому, что ее фраза оказалась не так резкой, какую я ожидал — она могла бы мне высказать больше негативных эмоций, и я к этому был готов с рациональным спокойствием. Но в душе моей колким оказалось не только это. Я подумал, она сейчас отправится одна во тьму, сквозь лес и грязь, неизвестно сколько километров без света, без всяких удобств! А я стою как чурбан и думаю, как неприятно ночевать в лесу и все подобное! Неохотно дал я дорогу таким мыслям, склонности к которым совершенно не чувствовал. То, что она действительно сейчас отправится в путь, а не просто делает вид, чтобы изменить мое отношение, я уже не сомневался. А то, что мое спокойное одобрение этого шага не пройдет сквозь мои же эмоции, я имел только что несчастье почувствовать: точно ножками микросхемы по сердцу. Тот давешний самоукор в невнимательности не имел уже смысла, имело смысл другое: несмотря на полное отсутствие резона, такого расклада событий я допустить не мог.

          …Она оглянулась на меня. Лицо ее было освещено чуть лучше, и мне показалось, она посмотрела на меня с искренней надеждой, завуалированной резкостью кивка.

          — Хорошо, — сказал я. Неблагодарно легко мне далась эта фраза.

          — Вы согласны? — спросила она еще не уверенно. Боже, она уже сомневалась, что я порядочный человек.

          — Да. Если вы хотите, я пойду с вами, потому что вам одной идти туда никак не годится. Я, конечно, не очень согласен…но по-другому никак.

          — Спасибо, — ответила она и замолчала, так и не возобновив своего шага. Кто знает ее мысли, может быть, она не ожидала от меня такой нетвердости в принятии решений. Я подошел к ней ближе, и мы стали поперек платформы, так что оба были более-менее освещены. Но я на нее не смотрел, не смотрел в глаза, хотя, она, кажется, все-таки немного следила за моим лицом. Я оглянулся вдоль платформы. По-прежнему горели на ней три фонаря, одиноко блестя на фоне неба. Их свет отражался от тихой ленты платформы и небольшого строения кассы и, отраженный, казался особенно ярким даже по сравнению с прямым фонарным сиянием. Казалось, какой-то хороший художник быстро нарисовал эти три белые точки и эту уходящую вдаль ленту белым мелом на абсолютно черной поверхности и удалился, не изобразив ни горизонта, ни деревьев, ничего кроме этого узкого беловатого уголка. И скоро этот бледный уют будет отдаляться, все мельчать, пока совсем не исчезнет в темноте прежде, чем в другой стороне появятся городские огни. Мне стало немножечко грустно от этого, какой-то горьковатой жидкостью обволокло сердце. Каким большим было это черное полотно, и какой маленькой была эта нарисованная картинка по сравнению с ним! Не то, чтобы я жалел, что принял такое никому не нужное решение, просто удаление от этого уголка явно не принесло бы душе ничего отрадного. Я взглянул на свою попутчицу, слыша время от времени ее дыхание и шорох одежды, и стало немного легче: я подумал, как неприятно будет, если я потеряю ее хотя бы из бокового зрения и останусь в одиночестве на станции, в лесу, не важно где.

         

          Незаметно для себя мы начали медленный шаг в ту сторону, откуда явилась сюда последняя электричка. Свет трех фонарей остался позади, и впереди наших взглядов была только тускнеющая вдали полоса платформы, обрывающаяся во тьму где-то уже близко. Больше я ничего не видел: в моих глазах еще сидели отпечатки ярких фонарей — три белых пятна — оттого я долго не мог видеть ничего тусклого. Налетела прохладная волна ветра откуда-то сзади, зашумев в ушах, и я не совсем понял, отчего у меня пробежал холодок по коже: то ли от этой волны, то ли от чего-то другого.

          — Извините, сколько сейчас времени? — услышал я голос попутчицы.

          — Пятнадцать минут одиннадцатого.

          — Спасибо…я не знаю, как вас зовут.

          — Меня зовут Виктор. Можете обращаться ко мне на ты, все равно нет смысла тут как-то по-другому вести себя.

          — Очень приятно. Меня зовут Софья.

          — Мне тоже очень приятно. Красивое у вас имя.

          — Правда?.. У вас тоже. Раз уж так, вы тоже можете звать меня на ты.

          — Хорошо. Ну что, все-таки идем? — спросил я осторожно, но не без чувства безнадежности. Она кивнула.

          Мы дошли до конца платформы. Лестница уходила вниз не из торца, а с боку, уводя куда-то в сторону от рельсов. Забор, словно проколотый чем-то тупым, разрывался и уходил двумя разделенными частями вниз в виде перил. Я пропустил Софью вперед, осторожно смотря под ноги, переступая совсем рядом с нею и широко открывая глаза дабы больше света входило в них. Я был рад и не рад тому, что отпечатки трех фонарей постепенно сходили с моих глаз. Но видел я все лучше и увереннее. Досчитав до третьей ступени, я запнулся и бросил бесполезную калькуляцию – целых ступеней было всего три. Ступенью вниз это подобие лестницы являло бы крайне скользкий спуск, будь сейчас похолоднее. К этому мигу свет на станции подернулся паутиной мелких ветвей и скоро совсем сник за корпусом платформы над нашими головами. Мы спускались все ниже, пока не ступили на что-то плоское, похожее на старый асфальт. Снова налетел ветер, и снова я почувствовал холодок по коже, только теперь этот ветер не только гудел в ушах, но и перешептывался со множеством окружающих нас ветвей. Только теперь я ощутил, как сильно это чувство — слух. Вокруг ни зги не видно, а шелест ветвей быстро вырисовывал в моем воображении густую, объемную картину всего вокруг нас. И эта картина меня не очень обрадовала: ничего от цивилизации, кроме платформы.

          Я поравнялся с моей попутчицей и ощутил прикосновение ее плеча. Она была сантиметров на десять ниже меня, и я отчетливо, насколько это возможно в полутьме, видел ее волосы, кажется, русые на уровне моих глаз, которые ровно спадали ей на плечи, чуть поблескивая в каких-то неведомых отсветах, которые все же проникали к нам со станции. Я не сводил с нее глаз, повернув к ней голову. Она на меня не смотрела, потому что шла все же чуть впереди, и от этого мне почему-то было спокойнее. Я просто не мог никуда более смотреть, ибо мрак был вокруг нас везде, и все было чуждо, кроме нее, медленно, но уверенно идущей рядом, заставляющей меня идти с нею. Мокрый снег зашуршал под нашими ногами, и я почувствовал, что подо мною неумолимо кончается асфальт и начинается мягкая, промокшая земля. Мои ноги медленно ее проминали, отчего передвигаться стало заметно труднее.

          — Черт, — прошептал я, встретившись с боку с чьей-то веткой и стараясь не поскользнуться. Странно, но я еще надеялся, что пройдем мы недалеко и мое резонное притяжение к станции возобладает.

          — Дорога неудобная, — сказала Софья. — Можно было выйти на пути и пойти спокойно по шпалам, но спуск с платформы в другую сторону.

          Я ничего не ответил. Я думал, может быть, она разочаруется. Но по тому, что ее шаги только ускорялись, это было маловероятно.

          — Надо как-то обогнуть эти кусты, — продолжала она. — Чтобы выйти на пути. Иначе мы с тобой тут завязнем.

          Я вслушивался в ее голос. Она говорила тихо, почти шептала, но это не делало ее речь менее целеустремленной. Я не видел ее глаз, но они, похоже, смотрели куда-то вдаль, туда, куда я смотреть еще не решался. Вместе с тем, в ее голосе чувствовалось то самое волнение, которое ни на секунду не исчезало и порой смешивалось с застенчивым отчаянием. Была бы она более спокойной, она вряд ли решилась на подобный шаг, подумал я.

          Мы прошли шагов пятьдесят и света станции почти не замечали. Кусты немного расступились, идти стало чуть легче. Густой синевой, а скорее даже серостью, расстилалось над нами небо, и нельзя было определить, облачно оно или ясно. По крайней мере, звезд я, кажется, не видел. Деревья по-прежнему шумели глухо и величаво в своей обширности. Этот всесильный звук был тих, но почти никогда не переставал, наполняя воздух таинственным низким духом, и казалось, не могло здесь существовать никаких других звуков, ибо даже наши шаги немногим от него отличались, как и наш шепот. Я уже гораздо лучше видел в темноте и не жалел о потерянном свете трех фонарей. Я видел небо, видел контуры деревьев и кустов, каких-то холмов и столбов с проводами поодаль. Я видел тот же подвижный силуэт рядом со мною, очертания ее лица в профиль, даже иногда блеск ее глаз в свете неба, единственных кристально блестящих объектов посреди всей этой матовой темноты. Она все чаще поворачивалась и смотрела на меня, а я на нее. Мы спокойно глядели друг другу в глаза, поскольку глаза эти еле видели и воспринимали более воображаемый образ друг друга, нежели всю совокупность выражений наших лиц. Мне почему-то было приятно в эти моменты, спокойно, как на упругой глади соленой воды в полный штиль, и в этом глухом мире, где мы оказались теперь, это была единственная приятная вещь.

          Самое сложное — сохранить ориентацию. Мы попытались пройти к железной дороге, но с разочарованием заметили, что путь нам преграждает какая-то заросшая канава, наполненная водой, тянувшаяся вдоль пути неопределенно далеко. Как сквозь нее пробраться на пути, было не понятно. Я разочарованно вгляделся в еле видную поверхность воды, отражающую меж черноты серо-синее небо, но никак свое разочарование не обозначил, поскольку молча уже подготовился ко всем возможным неприятностям. Единственное, чего я не видел, это цели всего этого приключения. А вот у моей спутницы настроение явно не улучшилось. Она подавленно вздохнула, словно обиделась на все эти нехорошие кусты, на весь этот мир, расстроивший ее. Но полностью открывать свою обиду она тоже не стала. Она, наверно, много что хотела сказать, много чувств желала выплеснуть, но так ничего не произнесла. Я подумал, она не хочет это выражать передо мной, еле поддавшемся на ее целеустремленность, в некотором роде стесняется меня, не хочет показывать свою нахлынувшую слабость.

          Я тоже не хотел показывать свои мысли, свое неодобрение, не хотел обижать ее этим, хотя в глубине, конечно, не одобрял и надеялся на другой исход событий. Мне действительно было нежелательно отправляться в этот бессмысленный и небезопасный поход. Я уже чуть не поранился голыми ветвями. А что будет дальше?

          Замешательство продолжалось недолго. Вскоре, развернувшись, Софья произнесла:

          — Придется идти обратно, так же, как шли.

          Я замер, услышав слово «обратно», но мое волнение оказалось бесплодным: выйдя на более удобную землю, мы продолжили путь. Впрочем, я надеялся все меньше и меньше и думал уже о том, как бы поаккуратнее пройти хотя бы начало пути, чтобы с вещами все было в порядке. Мы вышли поближе к какому-то обширному открытому месту, которое расстилалось справа от нас. Похоже, какое-то поле, судя по тому, какими ровными казались контуры дальних деревьев на той стороне. Я начал немного ориентироваться. Метрах в двадцати слева от нас была железная дорога, метрах в тридцати с другой стороны — как раз это поле. Посередине росли какие-то невысокие деревья, нечастые, но земля под ними была прорезана корнями и впадинами. На секунду мне показалось, что где-то вдалеке, в стороне от поля я вижу некие рукотворные контуры, напоминающие очертания зданий, но вследствие быстрой ходьбы и качающегося взгляда я так и не разглядел их. Радовало только то, что снег здесь был еще более-менее прочный, и под ногами ничего не булькало. Это придавало твердости и шагу, и настроению.

          Мы проходили вперед. Я не знал, сколько мы уже прошли, но чувствовал, что мы все глубже, а ближе ли к чему-то, этого я не ощущал. Тем не менее, наши шаги постепенно ускорялись, и в первую очередь, шаги моей попутчицы. Она словно куда-то спешила и надеялась уже дойти через сотню шагов, с таким видом перемещалась ее фигура, оставив меня чуть позади. Мне тоже приходилось ускоряться и поспевать за ней вслед, за ее целеустремленным шагом, который хотя бы этим как-то внутренне подбадривал меня. Что же ее заставляет так стремиться к своей далекой цели, так взволнованно и решительно? Возникая в моем рассудке, этот вопрос побуждал меня всматриваться особенно внимательно в ее фигуру, нагонять ее и оглядываться на ее лицо. Что-то вроде интереса к ней рождалось у меня тогда, что-то вроде любопытства, яркого на фоне подавленной, мутной и мрачноватой атмосферы вокруг и в моей душе. Ведь я ее совсем не знаю, думал я. И она меня тоже. Но что же такое движется в ее головке, заставляя принимать такие решения. Куда она спешит, почему она так взволнована? Она кажется очень эмоциональной и в то же время довольно сдержанной. Впервые за все это недолгое время я осмелился так глубоко о ней подумать. Быть может, потому что движение меня разогрело и взбодрило унылые закоулки моего сознания. Я вглядывался в черты ее лица, и мысли об этом давались мне с удивительной легкостью на душе, со странным мягким светом, будто желтоватым, среди всего унылого окружающего и окружавшего. Все же хорошо, что я пошел с нею, что мы оказались вместе, мелькнула у меня мысль. Не так тяжело вокруг.

          Постепенно я стал отчетливо слышать ее учащающееся дыхание. Однако она продолжала быстро продвигаться в темноту, поспешно, но мягко ступая по снегу, земле и корням, почти как кошка. Я шел совсем рядом с ней, то и дело цепляясь сумкой за какие-то невидимые ветки и палки. Я чувствовал, что она уставала, и так же чувствовал, что мне это совсем не нравится. Я хотел ей что-то сказать, но не решался, не хотел ее еще больше расстраивать, хотя сам уже стал волноваться, будто волнение ее передавалось и мне. Черт, не обронить бы содержимое сумки.

          …Ее шаги стали стихать понемногу. Она устало дышала с оттенками подавленности и один раз даже споткнулась. К счастью я шел рядом, и она успела за меня удержаться. После того, как она встала из моих рук, она остановилась около меня и, кажется, хотела меня поблагодарить, но из ее горла вырвался только подваленный вздох. Она, кажется, немного стеснялась, что мне пришлось ее удерживать от падения, да и вообще испытывать к ней жалость. Наверно, в другом случае ничего бы этого не было, но сейчас слишком хрупкие отношения были у нашего компромисса, что она, безусловно, чувствовала. Я тоже стеснялся — стеснялся, что за все это время успел споткнуться не меньше десятка раз, хотя неловким себя назвать не мог. Нет, не жалел я уже совсем, что познакомился с нею. Мой рассудок занимали иные мысли — вот в чем была проблема.

          — Извини, — наконец, сказала она робко. Моя ладонь все еще касалась ее руки, и поэтому я стеснительно опустил свою руку вниз.

          — Все в порядке?

          — Да, все нормально, все хорошо. Просто на дорогу перестала смотреть. Спасибо, Виктор.

          — Да не за что.

          — Все равно спасибо. Ну…идем дальше.

          — Ты не устала?

          — Нет, нет, все в порядке.

          Мы пошли, а вернее, побрели дальше. Спешки уже не было, на это уже не хватало сил, но какая-то тяжесть, толкающая нас одновременно вперед и вниз, давила не меньше, а может быть, и больше, и долго это продолжаться не могло, это чувствовал я, это всем своим видом показывала Софья. Над нами повисло какое-то стягивающее пессимистическое чувство, знакомое тем, которые хоть раз опаздывали на последний поезд. А я думал, думал о ней и пытался понять, заглянуть чуть дальше, чем отсвет ясных ее глаз.

          Не знаю, сколько мы прошли еще. Мне показалось, шли мы минут пятнадцать, но какое расстояние поддалось нам за это время, я не знал. Слева по-прежнему тянулись кусты, над которыми возвышались электрические столбы. Справа очертания леса становились ближе, но насколько, понять было трудно. То, что условно можно было назвать нашей дорогой, сдвигалось от рельсов вправо — около путей заросли становились гуще, и идти было все труднее, мы вынуждены были отклоняться от путей и лишь то и дело смотрели налево, чтобы не потерять из виду столбы с проводами, и так все менее различимые. Земля и снег шуршали под нашими ногами так же, как шумели деревья, только более активно и ритмично, и это шуршание было единственным, что я слышал. Я думал, скоро я к этому шуму привыкну, и он для меня будет сливаться с тишиной, но выходило как-то не так. Я чувствовал, как надоедает этот шум, как я уже — что самое странное — начинаю забывать, что такое здесь тишина. Мне то и дело хотелось остановиться, расслабиться, погрузиться в слуховой покой, но я этого не делал. Попутчица моя шла уже не так быстро. Она не боялась споткнуться еще раз, дело было не в этом, она словно в чем-то разочаровалась, и только молча шла рядом со мной. Я уже не отставал и даже немного придерживал ее рукой, так, чтобы она этого особенно не замечала. Мы практически не произнесли друг другу ни слова уже немало времени нашей «прогулки» и продолжали идти молча. Не то, чтобы я не хотел ничего произносить вслух или говорить ей, хотя время от времени мне отчетливо казалось, что это не очень будет уместно — мы не на свидание пришли. Но иногда, смотря на нее, я даже испытывал неловкость, что ничего не могу ей сказать, хотя в этой одинокой темноте едва ли неприятно было бы нам услышать собственные голоса. Она тоже временами смотрела на меня с каким-то тоскливым вопросом и не решалась воплотить его в звук. Я уже освоился в темноте и, надо сказать, неплохо видел ее лицо. Ее глаза казались широко открытыми, а, может быть, просто напряженными каким-то волнением. Ее лицо было довольно округлым, но все равно вытянутым как будто бы по вертикали, противоположно тому, как это бывает при улыбке. И все равно оно было симпатично, по правде сказать, даже привлекательно, если на него посмотреть более простым взглядом, который редко бывает у меня в силу моего характера и занятия.

          Она, тем временем, совсем замедлила шаг, придерживаясь иногда за стволы деревьев и опустив голову. Вместе с ее вздохами я вскоре услышал нечто, что меня обеспокоило, потому что это были прерывистые горьковатые всхлипы.

          — Что-нибудь случилось? — спросил я осторожно, не зная, что вообще уместнее будет спросить.

          Только теперь я заметил, что она отвернулась от меня и старалась не оборачиваться. В конце концов, она остановилась и облокотилась на ствол какого-то дерева, прижав ладони к лицу.

          — Ничего, — неровным голосом ответила она скорее по инерции, потому что и так было понятно, что что-то все же случилось. Я внимательно на нее смотрел, неловко шурша одной рукой в кармане в поисках чего-нибудь вроде платка.

          — Все, — сказала она, неуклюже вытерши слезы.

          — Что все? — недоумевающе спросил я.

          — Мы никогда не дойдем дотуда, никогда!

          — Ну не надо расстраиваться. Куда-нибудь мы все-таки дойдем. И весь этот лес когда-нибудь кончится.

          — Мне не нужно куда-нибудь, мне нужно скорее, до окончания этих суток! Я пропала.

          Я не знал, что и думать. Мне казалось, Золушка едва ли так расстраивалась, услышав, как часы бьют полночь. Тем более, что сейчас до полуночи было еще довольно далеко. И тем не менее одновременно светлые и горестные чувства вызвала во мне ее речь. Светлые потому что сквозь тот самый доставший меня шум я услышал ее все-таки весьма приятный голос, а горестные потому что я чувствовал, что есмь единственный во всех смыслах близкий человек, который может хоть как-то ей сейчас помочь, но ничем помочь не мог, ибо понимал, что до Павловского Посада до окончания этих суток мы не доберемся. Более я ничего не понимал, а она, еще не придя в себя, ничего не говорила. Потому наверно она так агитировала меня немедленно отправиться в путь. Но что ей было так нужно, какую неведомую цель преследовала, так спеша? Это я пока не понимал.

          — Софья, — произнес я. — Пожалуйста, успокойся. Может быть, я могу чем-то помочь.

          — Нет, не поможешь… и нет уже смысла о чем-то беспокоиться, тем более, о моей судьбе, — она произнесла это настолько безнадежным тоном, что я невольно оглянулся — неужели наш мир кончился и наша жизнь тоже? Мне даже стало как-то страшновато.

          — Но что произошло, почему ты так расстроена?

          — Не важно, не надо тебе знать, Виктор. Лучше оставь меня здесь, а сам иди дальше. Или возвратись обратно на станцию. Может, там действительно лучше.

          — Послушай меня, Софья, я не могу, не имею права тебя здесь оставить. Раз я пошел с тобой, значит и выйдем отсюда мы с тобой вместе. Ты не понимаешь, чего хочешь, что ты будешь делать здесь одна? Вот так же сидеть? Но время ты так вспять не повернешь и ничего лучшего не добьешься, только, не дай бог, засидишься так и простудишься. Чувствуешь, как похолодало за это время?

          — Лучше уж совсем замерзнуть…

          — И не надейся. Что бы то ни было, я тебя здесь не оставлю. И пожалуйста, не надо так убиваться, а то мне тоже не по себе становится.

          Вытерев слезы и немного успокоившись, Софья расстегнула небольшую сумочку, висевшую у нее на плече, и что-то оттуда достала, кажется, телефон. Действительно, его экранчик поначалу буквально ослепил меня своим резким, пронзительным белым светом. То, чего не хватало в этом темном мире, вспыхнуло во всех своей силе. Наверно, это было приятнее и уютнее, когда наши лица осветились этим бледным сиянием, человеческим, цивилизованным, но я почему-то отвел непривыкшие к свету глаза в сторону.

          — Не находит сеть, — сквозь рыдания сказала она и бросила телефон обратно.

          Смешанное чувство ощутил я от этого, вспомнив к тому же, что по рассеянности забыл на этот раз свой телефон дома. Правда, с собой у меня есть другие источники света, но ни единожды за это время мне почему-то не захотелось ими воспользоваться.

          — Я на платформе пробовала, — продолжала она. — Тоже сеть не находил. Но ведь это же не тайга, здесь должны быть какие-то населенные пункты с передатчиками. Неужели здесь такая глушь?

          — Да, нехорошо, — согласился я. — Совсем от жизни отрезаны.

          — Не знаю, может, теперь это и к лучшему. К чему теперь связь с жизнью? Ничего хорошего теперь от нее ждать не придется, — ее голос понемногу выровнялся и стал по-прежнему тихим и глуховатым, может быть, даже еще тише. — Садясь в эту электричку, я и не думала, что все и так закончится. Выйди я в Павловском Посаде, я бы спокойно успела дойти до цели. Времени было навалом, я была спокойна, как всегда, и даже не думала, что могу опоздать. Я давно уже не думала, что могу не успеть, по крайней мере, туда, а поэтому не боялась, что, в потенциале, может быть со мной, если я опоздаю. Но вот, судьба распорядилась по-другому.

          — Прости меня, куда тебе нужно дойти? — осмелился перебить ее я, заинтригованный ее загадочным объяснением. Спросил совершенно ненавязчиво, но вопрос почему-то вышел какой-то заинтересованный.

          — Не важно, — ответила она. — Просто надо было кое-что отнести.

          — Что-то серьезное?

          — Несколько листков в сумке у меня. Просто отнести, а что в них, не знаю. Впрочем, наверно, что-то важное, хотя я не знаю, для них все важное.

          — Для кого для них?

          — Так… — промолвила она натянуто беспечным тоном, настоящим катализатором для любопытства.

          — Ну а если не принесешь, что, конец света будет? — в том же тоне спросил я, сдерживая неуемное желание расспросить более прямо.

          — Ну…нет, конечно, конца света не будет. Впрочем, для меня будет, если не хуже. Я должна, должна была их отнести, а теперь…теперь вообще за это в порошок сотрут, — она говорила без какого-то страха и ужаса, скорее с некоторым чувством безнадежности и фатализма. Лучше бы наоборот. Эта отстраненность ее голоса пугала меня больше и больше, смешиваясь с тишиной и будто скрывая бурю за этим покоем.

          — Но кто они? Пожалуйста, не скрывай, от этого легче не будет. Поверь, у меня тоже было немало проблем. Там, где я работаю, тоже все очень серьезно, как, в общем-то везде сейчас. Платят неплохо, а вот что-нибудь нехорошее лучше не делать, — я говорил взбадривающим тоном, хотя все больше замечал, что тон этот более полезен не ей, а мне самому. — Но ведь ты же ничего противозаконного не совершила, и нечего тебе бояться. А если не так, мой тебе совет: чем бы ты там ни занималась, уходи оттуда побыстрее и все.

          — Не могу.

          — Почему?

          — Потому что есть причины, по которым я должна находиться именно там и нигде более. Да и поздно теперь уходить, они не поймут, законно или не законно… Извини, что впутываю тебе в эти истории и что заставила тебя идти со мной в этот бесполезный поход. Нет, действительно, возвращайся. Там светло, спокойно. А обо мне, правда, не беспокойся. Я сама уже о себе не беспокоюсь, буду только мешать тебе, как уже один раз на платформе. Нам не нужно было встречаться, ничего хорошего из этого не вышло, поэтому лучше уж разойтись здесь, чем… В общем, извини, не надо было тебе ничего рассказывать.

          — Почему же, чего ты боишься? Не бойся ничего. Какие бы неприятности тебя не ждали, я не оставлю тебя просто так. Да и здесь, как я тебя оставлю? Я не могу, даже если я один продолжу путь, я с ума сойду здесь в темноте, одиночестве и этом шуме веток. Нет, лучше уж вместе. …А если понадобится, не только на время этого путешествия.

          — Вот этого-то я и боюсь… — промолвила она неопределенно и замолкла, опустив голову. Я присел на сучок рядом с нею, ладонь моя коснулась ее плеча, заметно и заботливо. Я почувствовал шероховатость ее одежды, но сквозь это чувство будто тепло ощутил. Она почти никак на это не среагировала, только голову чуть наклонила ко мне. Потом она подняла голову и, кажется, широко открытыми глазами посмотрела на меня. И я смотрел на нее и не отводил глаз, и пытался понять, чего больше в ее взгляде: подавленности и безнадежности, какого-то сочувствия и сострадательной благодарности моим действиям, или некоего светлого отблеска, излучающего, несмотря ни на что, надежду. Мое практическое любопытство к ее личности подернулось заметным стеснением. Не знаю, сколько бы мы еще так сидели, смотря друг на друга в бледноватом отсвете неба, которое теперь казалось мне не темно-синим, а каким-то сероватым. Вообще, я, кажется, совсем отвык от цветов, перейдя на ночное зрение. И вокруг нас была настоящая тишина, которая еще явственнее проявлялась без шума наших ног и после мягкого звона наших голосов. Только холодновато становилось без движений, и эта прозаическая проблема побудила меня нарушить все это состояние и произнести:

          — Ну что…пойдем?

          Тупая фраза. Особенно, для меня. Да, оделся я не для далеких ночных прогулок, ноги уже мерзнут.

          — Пойдем, — равнодушно ответила Софья.

          Я помог ей встать, и мы медленно, словно действительно на прогулке, побрели дальше, сквозь возвышающиеся над нами деревья. Я по-прежнему то и дело смотрел на нее, хотя приходилось больше внимания уделять тому, что под ногами. Она тоже временами глядела на меня, и по-прежнему я пытался понять, что же такое я вижу в ее взгляде и что она на самом деле чувствует. К сожалению, понять это до конца я не мог, но мне до сих пор было интересно, чего же конкретно она боится так, что уже не надеется ни на что. Мои мысли значительной своей частью были уделены ей, но и немалой по-прежнему оставались погружены в мои собственные глубины, и между нами повисло какое-то немое беспокойство, похожее на то, что я видел у нее же на лице еще на станции. Она, наверно, тоже на меня смотрела и так же, наверно, думала, что же у меня в сознании, почему я проявил такое заботливое поведение к ней, будучи совершенно холодным на платформе, и то и дело казалось мне, что ей это будет понять как-то легче, чем мне.

          Тем временем мы приближались к лесу. Не к тому, который был над нами, а настоящему, густому. Так, по крайней мере, мне казалось, когда я видел впереди нас черную неровную стену без видимых просветов, которая нисколько не вдохновляла и не прибавляла сил для похода. Я оглянулся направо, и этот лес, за полем, тоже приблизился к нам, то ли приветствуя нас, то ли, наоборот, преграждая нам путь. Я попытался оглянуться назад, но ничего внятного тоже не узрел: направо, подернутый легкой серо-голубоватой дымкой, уходил вдаль какой-то лес, а влево уходили кусты и деревья, который мы прошли за все это время. Удивительно, какими густыми они казались, если смотреть на них параллельно нашему пути. Быть может, и стена эта впереди не такая страшная, как кажется?

          — Станции уже не видно, — произнесла Софья, тоже оглянувшись назад. Я так внимательно туда не всматривался, и так знал, что фонари не могут быть отсюда видны. Но мне было как-то боязно подсознательно убедиться в этом собственными глазами. Поэтому вскоре я заметил, что теперь уже слишком спешу вперед, быстро проходя по земле меж корнями и ямами. Черт возьми, идти так идти! Быть может, даже до полуночи успеем? Нет, вряд ли. А может быть, это не последняя электричка? Какой-нибудь товарный поедет. Только нас подвести он явно не согласится, если только самовольно не запрыгнуть. Нет, что за бред я несу. Да и куда здесь товарный поедет, тишина и покой за многие километры, даже гудков отдаленных не слышно, словно действительно в другом мире оказались. Не споткнуться бы и не растерять ничего.

          Некоторое время я так мысленно разговаривал сам с собой, даже не замечая этого. Почему-то в моем сознании одна за другой возникало много подвижных мыслей, которые поднимались вверх, обретали формы каких-то небольших простых фраз, а потом как-то причудливо выстраивались в короткие и длинные предложения и тут же исчезали, едва возникнув, точно пузырьки на поверхности воды. А потом я ненароком задумывался, а о чем же я собственно только что думал, что так ярко в уме произнес, но тщетно — ничего вспомнить я не мог и только представив себя как бы со стороны, сам себе качал головой и говорил: «Поменьше надо отвлекаться на свое. А раз хочется поговорить, вон девушка рядом с тобой идет, скучает, поговори с ней».

          Действительно, редко такое бывает, но мне все же хотелось говорить. И говорить есть с кем, и, в общем-то, если подумать, есть о чем. В конце концов, очень интересно, чем на самом деле занимается моя попутчица и почему она боится меня в это ввязывать. Именно боится, а не отказывает по причине секретности. И личико у нее с каким-то таинственным оттенком. Ей богу, может быть, и это меня в ней привлекает?

         

          Остановив взгляд на профиле ее лица, я неожиданно заметил, что моя нога вместо мокрой земли замечает под собой только лишь пустоту. Вернее, даже не заметил — заметил, когда стал совсем терять равновесие и, открыв рот для вскрика, кубарем полетел вниз к темноте, пропитанной пятнами снега.

          — Уйййёёёё! — воскликнул я, почувствовав больной удар о мягкую, но неровную и крайне холодную землю. Какие-то ветки и палки проехали мне по бокам и ударили меня по рукам так, что я резко их разжал и кое-как подставил под себя перед падением. Раздался треск, шум падения и звук каких-то вторичных ударов, разлета всех попавшихся предметов.

          Со стоном поднял я голову и почувствовал, сколько ушибленных мест болит от первого моего осознанного движения. Да и к тому же руки обжигал снег, даром, что наполовину растаявший, все равно холодный жутко. Его мелкие, острые кристаллики впивались в ладони, к тому же я начал чувствовать, что всерьез промокаю, ибо снег все-таки был именно подтаявшим. Сквозь все это лишь одно было отрадно: я услышал взволнованный голос:

          — Виктор!

          И теплые после ощущения снега руки заботливо помогли мне кое-как подняться.

          — Все в порядке? — обеспокоенно на меня смотря, произнесла Софья.

          Я кивнул, отряхаясь от снега, грязи и старых веток и потирая за одно ушибленные места. К счастью, ничего серьезного, все жизненно важное рухнуло на мягкую землю и не задело особенно опасные корни. Чертова яма, прямо под ногами была, а я не заметил, вот, что досадно, и невольно внес оттенок переполоха в наше путешествие. Ладно уж, что испачкался, такую неуклюжесть проявил и спутницу мою, кажется, не на шутку испугал. Впрочем, она еще ничего, быстро и правильно среагировала, видно не прошло еще это ее безнадежное отношение к себе, уже не задумывается, как бы скорее дойти самой.

          Я хотел улыбнуться ей в ответ, показывая, что все в порядке, но вместо этого только обомлел. Черт, сумка!

          — Виктор, что-то случилось? — услышал я.

          Я не ответил, потому как и себе еще не знал, что ответить, не говоря уже о других. Только волна холодка прошла у меня по коже, и я уже точно знал, что это не от ветра. Я наклонился над той ямой, в которую только что рухнул, и до боли тщательно стал ее осматривать. Вспомнил, как в момент падения я рефлекторно разжал пальцы, как сумка, словно безумная, вылетела из моих рук; а из нее, в свою очередь, наверняка вылетело ее содержимое, и сердце мое так и сжалось от этих мыслей. Казалось, мое волнение вот-вот гиперболически уйдет в бесконечность, когда я растерянно оглядывал темную, еле видную землю. Ухххх, вздохнул я, вот она, сумка. Частично для быстроты, частично от нахлынувшей слабости я упал на колени у края впадины и взял в руки сумку. Она была наполовину расстегнута и явно наполовину опустошена. Недолго думая, я юркнул рукой в ее глубь и только после того, как мои пальцы почувствовали глянцевый холод кое-чего гладкого, как будто стеклянного, я еще раз облегченно вздохнул.

          Тут же, около сумки, валялась небольшая книжка светлым прямоугольником на темной земле, пара ручек и какой-то смятый листок бумаги. Все это я подобрал и частично вернул обратно в сумку. Но встав с колен, я не успокоился, и по моей оцепеневшей фигуре это явно было заметно.

          Софья нагнулась надо мной и схватилась за меня руками, смотря то на меня, то на сумку, то на землю.

          — Что случилось, Виктор? Что-то потерял? Я смогу помочь? Виктор, ты меня слышишь?

          Я действительно слышал не в полной мере.

          — Черт…компьютер, — вымолвил я.

          Эта же фраза несколько раз повторилась в моем мозгу, только, словно огнем, обвитая нецензурными междометиями. Почти все нашел, что выпало из сумки. Только компьютер, черт его возьми, куда-то делся. Я смотрел на землю в упор и не видел его, даже не мог понять, куда он соизволил отлететь в этой темноте. Здесь нет, здесь тоже, ешкин кот, он же не абсолютно черный, его должно быть видно!

          — Ты помнишь, как держал сумку во время падения? — спрашивала Софья, тоже всматриваясь в землю. Ну конечно, помнил я, да что толку, он куда угодно мог вылететь! Впрочем, спасибо ей, что хоть помочь мне согласилась и не растерялась, как я. От этих мыслей мой гнев приутих, и я уже мог всерьез ее слушать.

          — Где-то здесь должен быть, — мрачно сказал я ей. Конечно, откуда ей знать, что у меня за компьютер. И все же она старается, ищет, и я добавил более спокойно: — Мы должны его увидеть, у него в уголке синий огонек мигает.

          Но синий огонек, как ни странно, нигде не мигал. Даже отблеска никакого не было, даром, что мы стали над ямой и без лишних движений принялись вглядываться в темноту. То ли он отлетел в грязь и упал в ее глубь как раз своим огоньком, то ли от удара он испортился и теперь не мигает, то ли совсем залетел в какую-то глубокую ложбину, которую не было видно под снегом. Я и не знал, что думать. Я стоял около роковой впадины, грязный, мокрый и нервный и на свету производил бы неприятное зрелище. Я это чувствовал, и, несмотря на заботливый голос Софьи, настроение мое было ужасным. Ну вот, прощай, уходящий день, здравствуйте, неприятности. Только вас и не хватало, дорогие мои.

          Вокруг все было по-старому: сероватое небо, черные деревья и земля, далекий и протяжный шум веток и темно-синие пятна снега внизу. Только во мне что-то поменялось, я смотрел на все это без бывшего спокойного созерцания с небольшими, более отстраненными, нежели глубоко своими волнениями и свежими примесями любопытства. Я ощутил, насколько давит нахлынувшая тяжесть, даже не в полной мере смог отличить, что больше побаливает: конечности и бока или, как ни странно, мозги. Я так и стоял, крепко прижимая к себе сумку одной рукой, будто ее хотят у меня отобрать, другой же рукой по-прежнему держал книжку, опустив частично пальцы в сумку. Не сразу я понял, что даже книжку обратно не убрал и раз десятый бессмысленно оглядываю землю, хотя уже врезается мне в глаза эта земля в радиусе метров двух-трех от моего падения, и ни огоньков, ни даже намеков на компьютер там нет. Я чувствовал, как Софьины руки ложатся мне на плечи и как ее голова чуть заметно касается моей руки. Она ничего уже не говорила, и это было приятно, потому что мои собственные слова звенели у меня в ушах, чужих еще не хватало. И тем не менее, я чувствовал ее прикосновение даже через одежду, а до моей щеки то и дело сзади доходили мягкие, теплые потоки ее дыхания. Кажется, я даже еле слышал стуки ее сердца. Она меня утешала, и душа ее была совсем рядом с моей, и я это чувствовал глубиной своего существа. Она меня утешала так же, как я ее только недавно успокаивал, и это было и странно, и стыдно, и приятно, и уютно. Вскоре я тоже неловко обнял ее одной рукой и почувствовал, что все меньше мыслей тянет меня к бедному моему компьютеру, какое-то тепло разливается по ним, и делает эту ничтожную точку в темной пустоте какой-то более светлой. Появились другие, новые силы, мое душевное состояние выравнивалось.

          Я не мог забыть о всей невеселости для меня этого происшествия, но самое светлое, самое главное, что заполнило вылетевшую совсем надежду хотя бы до уровня основания, было со мной. Я еще раз залез рукой в сумку и, ощутив то же тысячи раз знакомое ощущение, вздохнул и скрытно даже от своих мыслей подумал: «А может, черт с ним, с этим компьютером? Все равно я теперь его вряд ли найду. А что без него? Не очень хорошо. С другой стороны… А вообще, нужно только следить лучше и, если можно, на лучшее надеяться. Если он еще где-то работает, не все пропало, только уходить?.. Не желательно, …но придется, потому что он может не работать и тогда один черт. Надо было раньше предусмотреть, на стадии…нет, потенциал есть, так что с другой стороны это означает…это означает… Растяпа я, растяпа, в следующий раз надо было все предусмотреть».

          — Ладно, — тяжело вздохнул я, хотя мои мысли прониклись уже новым светлым каналом. — Придется идти.

          — Расстроился из-за компьютера? — спросила Софья.

          — Да пес с ним, с этим компьютером. Другое обидно, это его содержимое и то, что он делал в моей сумке. А компьютер сам я другой раздобуду.

          — Мы пошли дальше, прижимаясь друг к другу, и отдалялись все от того рокового углубления в поверхности земли, но ожидаемой тянущей жалости я не чувствовал. На душе у меня было до странности спокойно. Я даже не понял, когда это спокойствие установилось, я будто бы мысленно находился все в той же глубокой яме, вернее, не я, а мы оба, вместе, и мы понимал, что наверх не выберемся, и только медленно шли внизу с уютно-смирившимся взглядом, теплым, обращенным друг к другу.

          — Извини, что сначала так…разбушевался из-за компьютера, — сказал я ей. Мне почему-то хотелось перед ней извиниться, тянуло попросить прощения, ибо я чувствовал себя виноватым перед нею. Теперь я оказался в похожем положении, как и она, я это ощущал, но только теперь нашел в себе силы это признать, что не гений я внимательности и не абсолютно везучий. Возможно, от этого как-то спокойно и непривычно стало на душе.

          — Ты тоже извини, я как-то сначала растерялась, когда ты упал. Быть может, можно было этого избежать.

          — Ничего. Это я растерялся. Почувствовал, что все вокруг, даже земля против меня и всерьез хотел ответить всему вокруг тем же. Я ничего тебе неприятного не сказал?

          — Да нет, все нормально. Давай не будем больше на это обижаться. Ты все несешь свою книжку в руках? Что это такое?

          — Блок. Избранные стихотворения.

          Я открыл первую попавшуюся страницу и, хотя текста почти не видел, сразу узнал стихотворение по его длине, ширине и формам строк. И негромко, отчего-то даже до странности выразительно прочитал его начало наизусть.

          — «Предчувствую Тебя, года проходят мимо — все в облике одном предчувствую Тебя. Весь горизонт в огне — и ясен нестерпимо, и молча жду, — тоскуя и любя…».

          Мои слова отзывались в тишине не эхом, а каким-то необычным затуханием и казались мне громкими, несмотря на то, что я совсем не напрягал голосовые связки.

          — Ты любишь Блока? — спросила Софья. Я видел, что ей нравилось, как я прочел стихи.

          — Да, люблю, хотя не знаю почему. Я, вообще-то не сторонник символизма и чего-то мистического, разумный не сторонник, так сказать. Но почему-то нравятся мне эти стихи, какой-то дух в них, будто что-то родственное нахожу. Видно, в глубине души у меня есть что-то нелинейное, что-то яркое и необычное. Странно, почему-то теперь, рядом с тобой, я это особенно чувствую.

          — Ты хорошо прочитал стихи. Мне тоже понравилось. Даже…как бы это сказать, я тебя немного не так представляла, но это даже лучше. Почитай что-нибудь еще.

          — Ну… я не знаю, что.

          — Ну что-нибудь, пожалуйста!

          — Мн…да. «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…»

          — А можешь что-нибудь из раннего?

          — Из раннего? Да я уже не помню, я и не прочитаю больше так. Извини, как-нибудь в другой раз.

          Я убрал книжку в сумку, осторожно укладывая ее в отведенное место, нарушенное неожиданным падением. Это действие с сумкой несколько приблизило ко мне отошедшие только что беспокойства: я вспомнил о том, как давеча думал о бдительности; но вместе с тем окончательно себя успокоил: если дальше все пойдет нормально, ничего не будет — и поспешно вынул руку. Я не мог больше об этом волноваться.

          — Что-то еще потерял? — спросила Софья.

          — Нет, все нормально, — ответил я, а через несколько секунд задумчиво проговорил: — Смотри, какой лес впереди, да почти уже вокруг нас. Что-то мы совсем с тобой заплутали. Железку-то хоть видно?

          — Вон, кажется, столбы торчат. Или это деревья? Нет, столбы, вон провода на них. Значит, идем пока правильно. Надеюсь, лес этот закончится так же быстро, как и начался.

          — Софья, хочешь, я тебе Данте почитаю? «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины…».

          — В таком уж сумрачном? — она улыбнулась.

          — Нет, с тобой он не такой сумрачный, даже в чем-то светлый.

          — Да, странно получилось: пересеклись наши судьбы, переломали друг друга и так, наверно, и разойдутся.

          — Ну, пока еще не разошлись, пока они вместе. Да и как-то не верится мне, что ни разойдутся. И насчет половины жизни я погорячился. Пока мы вместе и, чувствую, еще долго будем вместе. А может быть, и до полуночи доберемся.

          — Не надо спешить…

          — Да, не надо. Может быть, и нехорошо получилось, что мы проспали свою станцию, почти опоздали куда-либо, потеряли что-то, но на душе у меня почему-то не так больно, как бывает, когда судьба все-таки немного ломается. Даже светло как-то, странно. Не знаешь, почему? — я говорил легко, мои слова, словно пар, поднимались из глубин моего сознания без труда и задержки, оттуда, где мерцали красноватые огоньки. Я лишь выборочно сдерживал этот поток пара и продолжал говорить. — Я, в общем-то, из-за компьютера не расстраиваюсь уже. Я, по правде сказать, третий раз уже теряю компьютеры. Но поскольку они нужны для работы, мне каждый раз дают новые. А вот если бы в их памяти было что-то важное, это уже, как говорится, мои проблемы. К счастью, такого еще не было, чтобы что-то совсем необходимое…

          — А чем ты вообще занимаешься?

          — Ну, как сказать, по образованию я программист. Приняли меня на работу тоже по этой специальности. А вообще мое нынешнее ремесло несколько более пространное. Впрочем, я бы не сказал, что оно мне не нравится. Просто, так сказать, необычное…в детстве я думал о чем-то подобном, но не всерьез, знаешь. А так приходится порой немало думать и беспокоиться. Особенно сейчас. Потеряй я всю сумку, вообще бы на первом столбе повесили, да и теперь, честно говоря, не знаю, что будет.

          — Ты как-то странно произнес слово «будет». Неужели ты точно так же боишься, как боюсь я?

          — Мне уже давно кажется, что я чувствую что-то похожее, что и ты. А может быть, и не совсем. Вообще странные чувства порой возникают. Вот иду я с тобой по лесу, а что-то будто молчит во мне, а потом как сказанет: «Этого не может быть, этого нет».

          — Да, мне тоже иногда все это не очень верится.

          — Нет, не совсем так. Мне кажется, этого физически не может быть. Словно я смотрю, как рыба летит по воздуху за журавлями, и вдруг меня пробивает: «Этого не может быть!». И тем не менее, я спокойно смотрю и созерцаю и вроде как поделать ничего не могу. И вот мы с тобой идем, и я вижу тебя, почти так же, как и в первый раз — это, знаешь, было еще в вагоне — только значительно ближе, и твои глаза так же блестят, и вдобавок ты ошиблась станцией точно так же, как и я, и мы, что самое странное, вместе в этом, мягко говоря, странном окружении. Почему-то порой мне не верится в возможность этого. Будто где-то какая-то ошибка закралась.

          Софья смотрела на меня улыбчиво, но эта улыбка была какая-то узкая и постепенно сужалась еще. Она подняла руку и сначала положила мне на плечо, а потом аккуратно коснулась моей головы чуть повыше виска и будто погладила меня заботливо по волосам. Я ощущал ее прикосновение, уже не через плотную одежду, а значительно ближе и лучше, и видел ее тонкую, красивую руку, ее запястье совсем близко, только чуть размывалось это изображение в моих глазах. Потом я вновь посмотрел на нее и снова попытался понять, что без слов говорит мне ее лицо, и на секунду мне показалось, что в нем присутствует некий ответ на то утверждение, внезапное появление которого я только что озвучил, беседуя с ней, и ответ этот был положительный.

          А потом она опустила руку и сказала:

          — У тебя ветка в волосах.

         

          Я выдохнул остаток воздуха из своих легких и тут же набрал новый. Мы все шли. Трудно было сказать, кончался лес или не кончался, справа то и дело сквозь стволы виднелось что-то типа просвета, иногда деревья расступались весьма значительно, потом снова смыкались, будто бы так и было. Сколько раз происходили эти колебания я не считал. Я больше смотрел налево, в сторону железной дороги, если вообще смотрел по сторонам. Но еще больше обстоятельства побуждали меня смотреть под ноги — до того, что любое темное место начало казаться мне корягой или ямой , и я осторожно, насколько это было удобно и возможно, его обходил. Я больше не хотел неприятностей и не мог себе позволить быть невнимательным. И все это придавало моему настроению какую-то натянутую форму, что тоже не очень приятно было. Это уже мания постоянной опасности какая-то, думал я иной раз, когда на землю ступал так, чуть поджимая колени, будто она провалить меня вниз вознамерилась. Но делать нечего, а осторожным быть было необходимо. Я держал сумку особенно внимательно, чувствуя всей ладонью ее шероховатую поверхность и прижимая ее к себе, чтобы она не качалась у меня в руке от моих резких движений. Но внутрь я так и не заглянул, хотя до этого мне постоянно будто не верилось, что я несу именно ту сумку, свою, еще до того, как я упал. Теперь же по поводу ее содержимого у меня было значительно больше реальных беспокойств, однако я даже глаза от нее отвернул, доверясь только хорошему осязанию своих рук.

          Мы все же прибавили шаг, хотя никуда теперь не спешили. Не сразу, а весьма постепенно, и это я понял, когда мои ноги стали уставать. Видно, просто прохладно ногам становилось, вот они и гнали вперед. Хотя я не был уверен, что мы прошли в результате расстояние, подобающее чувству усталости. Ведь приходится не просто идти, а переставлять замысловато ноги, обходить, перепрыгивать, проваливаться в мокрую почву и описывать движением такую кривую, растянув которую, я давно бы уже добрался, куда надо. Да еще мысленное беспокойство, порождающее не совсем оправданную физическую напряженность, прибавляло не более, чем учащающееся дыхание. Внешне, правда, я старался вести себя расслабленно. Мы часто обменивались словами на самые разные темы, нередко слишком насущные или слишком незначительные. О чем-то более глубоком ни я, ни Софья не говорили. Наверно, трудно было говорить о глубоком на ходу, произнося слова одновременно на вдохе и на выдохе, насколько это возможно, чтобы больше получать воздуха и не задыхаться. К счастью ветра не было, а то можно было совсем продрогнуть и застудить себе голос.

          Окружающий пейзаж значительно так и не изменился. Иногда у меня даже возникало чувство, будто только мы прошли некоторое расстояние, и неведомая сила снова возвращает нас на место. Только недавно я видел просвет в лесу, и вот он снова. Конечно, это было исключено, но когда вокруг такая атмосфера не очень пригодная для бодрствования, в голову всякие мысли лезут, и появляется оттеночное чувство того, что все это похоже больше на сон, чем на реальность. Поэтому я старался не размышлять на эту тему, понимая, что мозг мой устал и не надо его мучить изнутри. Я был рад, когда находил какую-нибудь новую темку для разговора или когда Софья что-нибудь такое говорила мне. Даже изложение вслух собственных чувств было легче, чем их внутренняя оценка. И я рассказывал ей, не все что чувствовал, естественно, но что просилось, то и рассказывал. А она отвечала и пока больше не упоминала о своей катастрофе с опозданием. Какое-то время назад мне хотелось, чтобы она рассказала поподробнее, из чистого любопытства. Но теперь она не говорила, и я не спрашивал — мне почему-то не так уж хотелось вникать в какие-то новые проблемы, да и ей, наверно, тоже. Раз уж лучше, чтобы это осталось тайной, так пусть и будет. Уж лучше видеть, как она улыбается, совсем будто бы забыв о своих проблемах. У нее такая, оказывается, яркая улыбка, даже в темноте. А может быть, потому что в темноте. Тогда, на станции, у нее было совсем другое выражение лица, и я как-то не мог представить ее улыбающейся и не думал, что от этого она станет как-то более притягивающей взгляд. Быть может, на самом деле и так, но теперь, в такие моменты, ее лицо мне казалось несколько не таким, как на платформе. Только глаза были те же, и я старался в них пристально не смотреть. Словно заглядывая ей в глаза, я находил путь внутрь себя, куда возвращаться мне точно не хотелось. А лицо…оно было симпатично, по-своему во всех выражениях, но…но я так и не мог по причине скудного, монотонного освещения разглядеть его полностью.

          — Может быть, передохнем? — сказала, наконец, она.

          На этой фразе мы быстро замедлили шаг, и я ответил:

          — Да не мешало бы. Найти бы, где присесть.

          — А вон что это такое? Кажется, ствол поваленный. Пойдем-ка туда.

          Мы медленно пошли вправо, где темнело что-то горизонтальное. Я уже не напрягался, не стремился идти быстрее, только на всякий случай шевелил пальцами ног, чтобы не допустить холод. И смотрел я теперь больше в сторону моей попутчицы. Она тоже в который раз смотрела на меня, и ее глаза едва ли согласовывались с улыбкой на лице. В них было что-то долгое, тоскливое и тихое, но заставляющее учащаться пульс и не отводить взгляда. Что-то близкое и знакомое, и все приближающееся, и этот милый взгляд напомнил мне два зеркала, стоящих напротив друг друга. Я смотрю в одно из них, в котором вижу отражение второго, а в нем отражение первого, и так далее. Но я пока стою в стороне и вижу всего лишь несколько отражений и чувствую себя нормально, но понимаю, что подойду я ближе, и их будет все больше, и все глубже они будут уходить в свою бездну, а я, думая о них и созерцая, с замиранием сердца и с каким-то тянущим холодом вслед за ними буду испытывать процесс, называемый программистами рекурсией, пока эта тяжелая цепь не обратится в бесконечность…мурашки по коже от таких шедевров воображения, простонал я про себя.

          — Виктор? — спросила меня Софья.

          — Что? — очнулся я.

          — Что-то случилось?

          — Да нет, я просто задумался.

          — А то ты на меня так смотришь завороженно. Я подумала, что-то не так.

          — Можешь успокоиться, все в порядке. Просто в свои мысли ушел. Окружение, знаешь, такое непривычное. То ли спать хочется, то ли, наоборот, чего-то яркого и разноцветного. Никогда раньше не был ночью так вот, на природе. Еще днем в лесу нормально, но ночью это как-то странно, не для разума человека из цивилизации. Вроде, тишина, покой, а все равно оглядываешься, будто на каждом шагу опасность или что-то вроде этого. И, казалось бы, прекрасно понимаешь, что ничем от дня это не отличается, только световых лучей меньше, а так все то же самое, то же вещество, а все равно что-то не так на душе. Видно сказывается то, что человек не получает должной зрительной информации, просто объективно не знает, что за соседним деревом, не говоря уже о десяти метрах. А оценить не может весь этот обширный мир, если световых лучей в глаза мало идет.

          — Может быть. А может, и не совсем.

          — Что не совсем?

          — Не совсем то же самое. Не знаю, я как-то к природе привыкла. Даже теперь, когда ночь и зима еще до конца не прошла. Я, конечно, тебя понимаю, сама давно не была в подобных местах. Но с детства помню.

          — Понятно, почему ты так смело решилась пойти в лес. Я в детстве этим особенно не увлекался. Не было времени, — признался я, когда мы уже подошли к бревну и стали подле него. Идти оказалось недалеко, но довольно неудобно. Пришлось путаться в ветках и обходить их по возможности, чтобы не поцарапаться. Но мы дошли и нашли бревно вполне удобным. Дерево повалилось не до конца и висело над землей сантиметрах в сорока — пятидесяти. Его поверхность была еще покрыта корой, но явно уже относительно сухой, не грязной. Из него торчало много веток, на которых оно, видно, и держалось над землей, и свободно рассесться на нем не представлялось возможным. Зато те же ветки служили как ручки или подлокотники, и можно было усесться, подыскав нужное место.

          Мы осторожно взобрались на ствол в том месте, где было меньше всего веток.

          — Ну как, поместимся здесь вместе?

          — Поместимся, — ответил я. — Надо только поудобнее сесть.

          Я придвинулся к ближайшей ветке, и мы кое-как поместились вдвоем между двух крупных ветвей.

          — Удобно тебе? — спросил я.

          — Да, нормально, — ответила Софья.

          Мы сидели тесно, и моя нога касалась ее, как и мое плечо, довольно плотно. Но она только вздохнула, оказавшись, наконец, в сидящем спокойном положении. И я тоже, и мы ничего не произнесли, чувствуя друг с другом такой тесный осязательный контакт. Даже головы развернули, похоже, совсем в разные стороны. Отвлекшись на время посадки, я возвращался к своим мыслям и вскоре вновь обратил на нее свой взгляд. Я видел ее сбоку, и это было приятно, потому что трудно было в этом положении так развернуть голову, чтобы смотреть друг другу в глаза. Вокруг нас стало тихо, и мы снова заговорили, все так же самопроизвольно.

          — Не представляю, как могло не быть времени в детстве на такие вещи, — сказала Софья. — Что так, приходилось зарабатывать на жизнь?

          — Если бы. Учеба все отнимала.

          — Понимаю. Мне это тоже в некотором роде знакомо. Заставляли учиться?

          — Да не то, чтобы заставляли. Вернее, заставляли, но оправданно. Я как бы с детства считался вундеркиндом. В школу пошел рано, переходил не из класса в класс, а сразу через один год шагал. Действительно, все легко казалось. Как бы даже неоправданно этому внимание уделяли. Хотя даже не знаю, как быстрее всех решал примеры и вызывал изумление на лицах учителей. Мне казалось, что остальные как-то неестественно медленно доходят до многих элементарных вещей, будто бы даже притворяются. Сначала меня все это удивляло, потом я привыкал и воспринимал все как должное. Сам в итоге удивлялся иногда, какие неприятные чувства возникали, едва кто-то достигал результатов, сравнимых со мной. Увы, ко всему приспосабливаешься в свою пользу. Я-то особо не показывал возмущения, но на душе было неприятно.

          — Значит, самооценка у тебя высокая. Хотя не очень видно.

          — Да не то, чтобы высокая. По временам даже слишком низкая. В раннем детстве я не считал себя самым умным, самым лучшим. Просто я практически не встречал людей, равных мне, а от этого странное ощущение вырабатывается, ощущение собственной уникальности: на все начинаешь смотреть с высока; все, кажется, понимаешь лучше всех, хотя на самом деле это может быть не так. Это с одной стороны рождает какое-то спокойствие, когда на весь мир смотришь как на каплю воды с амебами, с другой стороны, наоборот, чувствуешь себя иногда как в воронке, а над тобой все ходят. Я знал свои способности, но со временем все меньше понимал, зачем они нужны, что они мне вообще дадут, раз полно людей «тугодумов» намного счастливее меня. В школе ко мне относились как к музейному экспонату, смотрели на меня с какой-то особой маниакальной радостью, как к великому пожирателю примеров, которому можно их сколько угодно давать, все решит. И приходили в странную злую рассеянность, если я вдруг уставал и ошибался. А сказать, что я устал, я вообще не смел. Как же, гигант мысли! Другие люди имели много интересов, ходили куда-то, занимались, а у меня не было времени. У меня тоже были увлечения информационными технологиями, но это как-то не воспринималось учителями серьезно. Как я мог чем-то увлекаться, если я все это досконально знал? Какой я программист, я отличник, и все! А пора было делать выбор, чем заниматься в жизни, куда вообще себя привести. И в этой области у меня были весьма тяжелые сомнения. Выбор? Я, конечно, мог бы преуспеть по любому направлению, но это и не давало мне удовлетворения. Я не понимал, зачем это нужно и куда я катился по инерции, и порой меня казалось, что, несмотря на упорное движение вверх, катился я все-таки вниз.

          Я на несколько секунд замолкнул, соображая, не слишком ли это будет откровенно, но потом как-то выбросил это из головы и продолжил:

          — Я поступил рано в один известный технический вуз. В принципе, труда это не составляло, и мне все в этом завидовали, но я поводов для зависти не находил вообще. Что впереди? Максимум, место в книге рекордов, как самый молодой студент. Но и это меня не прославит, потому что не я один такой, были и моложе. Да и нельзя сказать, что я в обычном виде стремился к славе. Короче, все меня там воспринимали так же, а сокурсники использовали меня как бесконечный источник списывания. В общем, выбор так и оставался открытым; меня подняли до высокого уровня, но дальше я висел на месте, уткнувшись в потолок и прекрасно знал, что потолок этот пробить для меня ничего не стоит, а все равно потребности и смысла я не видел. Противоречия в моей душе становились все мучительнее. Наконец я попытался что-то сделать, продвинуться в выборе, как-то порвать эту неопределенность. В конце концов, понять, что я такое, действительно ли такого потенциала я человек, а не просто хаотичный сгусток мозгов, действительно ли на что-то реально в жизни гожусь или нет. Мне пришла в голову одна научная работа по интересовавшей меня тогда теме, по нанотехнологиям. Работу наметил нетривиальную, непростую, что я, рядовой студент что ли? Ну, мне это труда не составило, даже воодушевило. Углубился я в теоретические сложности, сокурсники были в шоке. Но я все понимал, и был уверен, в очередной раз с тупой банальностью все получится.

          — Ну, как преподаватели?

          — Преподаватели? В общем, не знаю, что их к этому подтолкнуло, но работу мою они разнесли к чертовой бабушке…не знаю даже, как могу теперь об этом так спокойно говорить. Они все были большими консерваторами. Один говорил, что это вообще невозможно, потому что невозможно. Другой говорил, что сейчас техника даже близко не подошла к такой точности конструирования, чтобы так, в одной молекуле… Третий назвал меня кем-то вроде недоростка и говорил, что вообще надо не в игрушки играть, а реальными вещами заниматься. Короче, катастрофа. Впервые в жизни. Раньше я не раз думал, что стоит произойти подобному, стоит мне сделать что-то неправильно, и на душе станет легче, потому что есть еще то, чего я не понимаю. А как произошло это, ничего подобного я не испытал, никакой долгожданной свежести, только хуже стало. Я искал выбора, я пытался что-то понять в себе и получил ответ. Ответ был отрицательный. Я сделал выбор, пытался что-то изменить, но, видно, моя жизнь не был предназначена для чего-то определенного и, по сути дела, была одной большой ошибкой. Все эти противоречия пересеклись и утянули меня… Короче, поехали мы однажды к знакомым, нашел у них я там пистолет…и, в общем, выстрелил.

          Я замолчал, видя, как Софья смотрит на меня глазами, полными растерянности и жалости. Она сочувствует мне, подумал я, и это было неловко, неприятно, но как-то легко. Она не двигалась и слушала, затаив дыхание. Я и продолжил, хотя еще не было момента, когда я говорил об этом вслух, и слова мои звучали странно.

          — В тот миг я не трясся от волнения и отчаяния. Наоборот, я снова ощутил какое-то высокомерное спокойствие, когда взял в руки оружие, очень глубокое и плотное спокойствие, которого еще не испытывал. Наверно, если тело мое еще жило, то мозг от жизни отдалился. Потом я, кажется, где-то очнулся, только ничего не понимал и даже будто бы забыл, что произошло. Потом только мелькнула мысль, что это что-то типа загробного царства. Я видел свет и, вроде, звук, излучал мысли, но этого не могло быть, если моя жизнь закончилась. Поэтому я считал это чем-то не тем, каким-то притворством, тем, что я принимаю, за зрение, слух и мысли, но на самом деле, конечно, не то. Я не пытался ничего понять или найти аналогию, я воспринимал все как должное — видно, так и должно быть; наверно, скоро это пройдет, начнется что-то новое, возможно, тоже знакомое, и так далее. Я даже не мыслил толком — мыслить я будто бы разучился, еще когда подносил к себе пистолет, мой мозг тогда удалился от жизни, но видимо, так и застрял на полпути. Поэтому то, что в меня текло и вытекало из меня, было эфемерно, я не мог к этому привыкнуть. Лишь потом, когда это стало слишком долго, я по-настоящему стал чувствовать время, мое сознание было вынуждено выкатиться из тьмы, я понял: то, что я вижу — это какой-то потолок с лампочками, а те темные фигуры сбоку от меня — это мои родители. Короче, очнулся я в больнице. Я понял это точно, мое сознание окончательно настроило фокус на этот мир, но я не испытывал каких-либо резких чувств по поводу того, что остался жив. Я смотрел на все это, на весь этот мир, и в моей голове была пустота, будто бы пуля выбила все мои мозги, остались только глаза и уши, соединенные проводками. За меня все радовались, меня все тянули к жизни. Говорят, один по своей глупости человек получил тяжелую травму, лишился половины мозга и должен был давно помереть, но он даже сознание не потерял, а когда его спросили, как он себя чувствует, он ответил: «Как полный идиот». Я себя чувствовал похожим образом, когда мог вставать и ходить, когда меня собирались выписывать. Врачи были в растерянности, говорили, я вообще в шубе родился…

          — Да уж, тебе действительно очень повезло.

          — Проблема была не в этом. С какой жутью в голове я уходил из жизни! А с чем я вернулся? Я еще долго не понимал, с чем. До этого я как бы испытывал духоту и мечтал о свежести. Теперь я не то, чтобы чувствовал свежесть, это скорее был какой-то неподвижный холод, потому что ветра мои мысли не гнали. Но все равно, это было нечто иное. Объективно я понимал, что на самом деле ничего хорошего мне не предстояло. Эта моя выходка явно не лучшим образом отразилась на моей репутации среди знакомых и преподавателей. Я с самого начала боялся, что все будут показывать на меня пальцем. Но еще больше боялся за свою одаренность и свои знания. Осталось ли что-нибудь из этого? Сколько проблем мне это принесло, но не потерял ли я по сути дела единственную толковую вещь в себе? Ведь должно было как-то отразиться ранение на моем мозге. Сначала, к счастью, об этом беспокоиться не пришлось. А потом… потом я обнаружил, что ничего такого не произошло, и все мои способности сохранились. Это я еще понял, вернувшись к учебе, но особенно осознал, когда мне через какое-то время ни с того ни с сего предложили работать по специальности, обещая неплохой заработок. В университете своем я доучиваться не стал, получил бакалавра и смылся. Я боялся снова глубоко погружаться в науку, боялся обнаружить однажды, что я не такой как тогда. Поэтому для меня это было особенно странно, что положительные события начались так сразу. Но я согласился, хотя тогда еще находился в каком-то пустоватом состоянии, будто до конца не проснулся. В общем, какая-то фирма наняла меня программистом. Казалось бы, ничего особенного…

          — А что, что-то было не совсем так?

          — Не совсем…просто я таким тоном не очень подходящим сказал. Но действительно потом началось кое-что странное. Одно высшее лицо в этой фирме, которое и так до странности хорошо ко мне относилось, несмотря на мой юный возраст, опыт, да и вообще сущность…вот, однажды это самое лицо вдруг спросило меня про мою научную работу, как бы между прочим. Тогда я так и побледнел, думал, все, вышвырнут. А нет, они даже не заговорили о результате этого научного проекта, их интересовала только его суть. Даже странно как-то, что вести об этой работе разнеслись так далеко и так благожелательно ко мне. Я просто не мог поверить, что мои мечты так исполнялись. И этот проект, о котором я даже вспоминать не хотел, приносил мне все большие повышения и заработки. Мне стали поручать…ну, такие необычные вещи, которых я и сам даже не понимал или не должен был полностью знать…в общем, это все больше становилось связанным с темой того, что провалили у меня преподаватели.

          — И ты теперь там работаешь?

          — А…да, конечно. Потому-то мне и можно компьютеры терять.

          — Да, знакомо мне это частично. Что-то делаешь интересное, но ничего тебе не разъясняют. Так и теперь?

          — Да, в общем-то так. Знаю только направление работы; сказали нам, написать специальные программы для обслуживания кое-каких нестандартных устройств. Главное, направлений много и какие-то они странные, такое иногда впечатление, будто наши куда-то между камней проползают, так, чтобы не повредиться и не попасть под действие противников.

          — В смысле конкурентов?

          — Да не совсем, именно противников, так мне кажется. Будто кто-то просто помешать нам хочет во всем.

          — По каким же таким направлениям вы работаете?

          — Ой, да разные. Чисто информационные, биологические, химические, чуть ли не ядерные. Короче, муть.

          — И кто же вам так мешает?

          — Не знаю. Честно говоря, не моего ума дело. Говорят, экологам мы не понравились, что какие-то опасные вещи делаем. Ну, экологам много кто не нравится… Какие-то организации незаинтересованные, возможно, даже из-за границы.

          — Понятно. Интересно. Я чувствовала в твоей жизни нечто подобное. У тебя взгляд как будто отражает что-то такое, былое. Может быть, поэтому я не могу испытывать к тебе какие-то суетные, тем более, нехорошие мысли.

          — Да ладно, что там уж…давно было.

          — Ну, ты в какой-то степени счастливо прожил детство. Раннее детство свое я вообще не помню. Видно не хочет сознание снова в это погружаться.

          — А что, что-то нехорошее?

          — Понимаешь, о своих родителях я мало что помню. И тем более не знаю, что с ними стало, где они сейчас. Но росла я уже без них. Не знаю, говорят, глубоко несчастны такие дети. Наверно, действительно чего-то не хватает. Но мне жилось неплохо. Тот приют, где я жила, был какой-то нестандартный, особый, экспериментальный что ль какой-то. Он находился за городом, на природе, отчего мне хорошо запомнилось все это. И порядки там были весьма демократичные, так что особых проблем, что меня что-то заставляют нехорошее, не было, хотя определенная лишенность крыши все-таки чувствовалась. Территория живописная, лес рядом и не один. Нельзя сказать, что я была послушной воспитанницей, хотя воспитатели были хорошие. Просто мне часто хотелось чего-то больше узнать, больше мест посетить, поэтому я в основном дружила с теми, кто не боялся немного нарушать бытующие там законы, хотя сама проявлять в этом инициативу как-то остерегалась. Часто сбегали ночью и были в том числе и в лесу. Поэтому к природе я привыкла как к самой себе. В такие моменты погружаешься в живой мир вокруг себя и забываешь о себе изнутри, по крайней мере, некоторые просто отключались от проблем. Я же так вести себя могла только в некоторой мере. Я тогда даже не думала, хорошо живу или нет, потому что не знала точно, как живут другие люди, но подозревала, что живу на самом деле неплохо.

          — Тебе тоже очень повезло.

          — Я знаю. Я тогда привыкла к такому житью. Даже непривычно было потом погружаться в другую, нормальную жизнь. Произошла одна вещь. Однажды в наш приют пришла одна женщина и долго глядела на меня. Она хотела меня удочерить. Это было странно, неожиданно, я не знала, как реагировать, хотя она мне понравилась. Дело в том, что мне уже было довольно много лет, и это сделать было вообще нелегко. Но в конце концов все получилось, и я вот так странно оказалась в нормальной жизни. Мои «родители» были добры, хорошо ко мне относились, хотя, естественно, чего-то хорошего, что было в приюте, для меня уже не было. Но все это успешно компенсировалось; даже необычно как-то, будто они кому-то недодарили заботу и теперь восполняли это на мне.

          — Ну что же, хорошо, что так восполняли. Иногда, наоборот, все экономят чего-то.

          — Да, хорошо. А потом я узнала от них странноватую историю. У них раньше был сын.

          — А что же с ним сталось?

          — Я не очень поняла, то ли он случайно погиб, то ли даже совершил самоубийство. По крайней мере, упоминали какие-то проблемы в жизни, по-моему, даже в учебе и огнестрельное оружие. Даже странно как-то, ты рассказал мне свое, я и вспомнила. Да, кажется, он как раз и застрелился. Но этим я не интересовалась и особенно не спрашивала, не хотелось мне слушать подобные жутковатые вещи, что-то внутренне отталкивало. В общем, дальше жизнь моя приняла вполне привычное русло. Училась я неплохо…тому, чему хотела. С образованием, пока, в общем, все в порядке.

          — Ты сейчас где-то учишься?

          — Да, совмещаю учебу и работу.

          — Неплохо. Наверно, времени мало остается.

          — Да нет. Ну, я думаю, как у всех.

          — Когда мы, наконец, дойдем, давай обменяемся своими координатами, а потом как-нибудь встретимся. Действительно, мы непременно должны после этого встретиться.

          Она опустила голову, и я так и не понял, что появилось у нее на лице, когда я приподнятым тоном проговорил эту фразу. И от этого на душе у меня стало как-то зябко, когда она долго ничего не говорила, словно задумавшись о чем-то. Почему-то я особенно был рад, когда она, наконец, ответила, хотя и без моей приподнятости:

          — Хорошая идея. Я тоже об этом думала. Я была бы счастлива потом снова увидеться с тобой.

          — Но почему «бы»?

          Она снова не ответила и опустила голову, и я заново почувствовал в себе холодную и неприятную волну. Я не стал продолжать этот вопрос, что-то тяжелое к горлу подкатило. Потом, решил я, потом я спрошу, когда дойдем. Это меня обнадежило, заставив более спокойно относиться поднятому разговору. Я смотрел на нее и уже не собирался спрашивать об этом, мне хотелось поменять тему, возвратиться к чему-то легкому, только не молчать, но мы по-прежнему безмолвствовали. «Нет, — подумал я. — Это не два зеркала. Два зеркала дают бесконечность, но при этом однообразность по всей длине. А у нее все гораздо более красочно и различно». Наши лица были совсем близко, и теперь, после всего этого, после моего и ее рассказа я чувствовал, будто снова очутился немного в новом мире, на иной ступени, не той, привычной, не другой, сумрачной, а на какой-то третьей. И первые две отличались от нее и отличались не в лучшую сторону, хотя вместе с этим я чувствовал, будто снял половину своей одежды и с секунды на секунду ожидал на себе открытого холода, который пока предательски затаился. Но это отходило на второй план; если первая ступень, далекая, цивилизованная как бетон платформы, уже почти забылась, то вторая отошла совсем недалеко и по сути дела еще вмещала нас. Но и она отныне почти уходила, хотя ничего вокруг не изменилось, и уходила все дальше, а третья, новая ступень большой лестницы вниз и прочь от платформы, все больше овладевала моим сознанием. И куда она меня приведет, я не ведал, но никак не сопротивлялся, потому что она была милее, чем вторая, даже чем первая ступенька, клочки которой до сих пор лежали в моей сумке.

          — У тебя, наверно, все время уходит на работу, — сказала Софья мне сквозь ткани этого третьей ступени. — На другие занятия времени не остается?

          — Ну как, не знаю, что ты имеешь в виду.

          — Я имею в виду личную жизнь.

          — А, ты об этом.

          — Ну да, не знаю, насколько прилично тебя об этом спрашивать, ты все же человек занятой.

          — Да, ничего страшного. Тема действительно не последняя в любом случае, хотя я в самом деле особо не озабочен этим. Да и на дела много времени уходит, как по своей воле, так и не по своей. Родители уже говорят мне, как бы в шутку, что жениться мне надо. Типа, дела идут нормально, зарабатываю хорошо, можно уже и об этом подумать. Я отнекивался, говорил, что рано, а сам…сам, разумеется, думал не только о программировании. Но тут, конечно, определенная история. Я рассказывал, что учился раньше моих сверстников и мне приходилось общаться с людьми, превосходящими меня по возрасту. А я, хоть и продвинутый такой, но все-таки обычный человек. Поэтому, когда моих одноклассников уже стали волновать проблемы взаимодействия между полами, я был еще слишком малого возраста и это некоим образом на меня, наверно, повлияло. Конечно, сейчас все акселераты, узнают об этом и так рано и в итоге разбираются уже весьма хорошо, я же, получается, узнавал об этом еще раньше. Говорят, это способствует растлеванию личности. Но со мной происходило совсем другое. Я был свидетелем отношений других и, как во всем, глядел на них, точно на примитивненьких жучков под лупой, то же самое и в этом плане. Подобным образом и меня воспринимали, а я и не сопротивлялся, но не понимал, что за чушь происходит: одноклассники пристают к одноклассницам, постоянно говорят только о пошлых вещах и кажутся еще большими идиотами, чем раньше. В какой-то мере это способствовало ухудшению моих противоречий, формирования того самого потолка, отрыва от всех. Но вскоре и я стал оглядываться на девушек, и понимать других, но все равно это было совсем другое! Как пошло у меня тогда нетерпение к чуши и пошлости, так и осталось — я был сторонник тех чувств, которые трубадуры воспевали еще не пойми как давно, гении возрождения, русские классики: Пушкин, Блок. Я считал: для науки лучше не влюбляться вообще, а если влюбляться, то уж нормально. Постепенно рационализм стал доминировать все больше. Я уже не страшился пустого инстинкта, понимал, что это в своем роде удобно — меньше эмоционально напрягает, меньше отвлекает от работы и вообще неплохо, лишь бы все это не выносить на высоту, которой оно не заслуживает. С этим делом я не спешил, но и не заминал. Удалось даже переспать пару раз со своими немногочисленными однокурсницами, но все это проходило как обычный физический процесс, о котором я думал порой: что за бред? И на душе от этого пустота какая-то и безнадежность. Говорила тогда во мне моя духовная сторона, та самая, невостребованная, непрактичная. Видно, для нанотехнологий я создан больше, чем для такой личной жизни, объяснял я себе. Здесь хоть ощущение доминирования над остальными есть, увлечение.

          — Но ты надеялся, что когда-нибудь духовная сторона будет востребована и придет в какую-то гармонию со всем остальным?

          — Надеялся. Но довольно слабо. Понимаешь, за годы физического отставания, отторжения пошлости и всего прочего у меня сформировался довольно строгий, навороченный идеал, скорее, вымышленный образ, которому и на половину вряд ли кто-нибудь соответствует. Не потому, что уж очень много хороших качеств, а потому что очень много разных качеств вообще. В итоге ясно, мне стало легче вообще об этом не думать, чем надеяться на то, что по идее должно быть где-то близко, но все равно нет, хоть тресни. Наверно, я слишком сложно об этом выражаюсь.

          — Да нет, ничего, я понимаю. Ты говоришь о близости. Я думаю, ничего странного в этом нет. Я тоже считала подобным образом, я никогда не мечтала о принце, который прискачет однажды не пойми откуда и увезет в светлую свою страну. Я почему-то была уверена, что искать подобное надо где-то близко, и я найду это совсем рядом. Ведь чаще всего так и получается, счастье ждешь издалека, а оно под ногами. Я, конечно, тоже была на стороне высокой лирики, но я хотела стать умнее: не искать счастье далеко, а подождать именно поблизости, и в конце концов должно повести. Я старалась об этом не думать, чтобы не спугнуть свою судьбу и ко всему относиться спокойно. Но все равно вскоре стала я чувствовать в себе какие-то колебания. Иногда я была спокойна и уверена в своем правильном пути, иногда мною овладевали глубокие сомнения, и я думала, что мне что-то не хватает, но близко этого нет, а где есть? Нигде? Я взрослела, заглядывалась на парней в школе, а они на меня, и опять же по-разному. Они стали ко мне приставать, и иногда я была по настоящему равнодушна, иногда позволяла им даже больше, чем надо, и потом долго не могла выйти из какой-то защитной оболочки, никого не подпускавшей. Уверенность стала иссякать, а на ее место ничего не приходило. Пустота. Мне самой все это надоедало, вызывало раздражение, а знакомые все меньше понимали меня и тоже чувствовали ко мне все больше отрицательного. На выпускной в школе я не пошла, да и вообще больше со своим классом не встречалась. Я поступила в один неплохой вуз на специальность, связанную с биологией и экологией, туда, куда никто из моей школы поступать не собирался. Но там кардинально ничего не изменилось, хотя учусь я там почти лучше всех…

          Она хотела еще что-то сказать, но замолкла, и между нами повисла непривычная тишина. Я тоже не знал, что произнести и вымолвил только один неосмысленный вопрос:

          — Сколько же тебе лет?

          — Второй десяток, совсем немного до границы с третьим, — ответила она.

          Странно, подумал я и, может быть, даже удивился. Впрочем, ничего удивительного не было, она на больше и не выглядела. Просто когда я не смотрел на нее, а слушал, беседовал с ней, мне казалось, я говорю с кем-то, кто имеет немало жизни позади. Быть может, мне просто вспомнились мои тупые одноклассницы, которые порой были весьма старше меня, но общаться с ними было просто невозможно. Она же будто энергию какую-то особую имела в голосе. Что-то такое, что я никогда еще не встречал.

          — Понятно, — ответил я лишь. — Мне на самом деле не намного больше.

          — Я поняла, — под стать мне тихо произнесла она. Я почувствовал теплый выдох из ее рта очень близко. Мне стало как-то совсем непривычно, я не понимал, что было до этого и, главное, что будет после. Эта третья ступень легла под мои усталые ноги будто бы не только в пространстве, но и во времени. Мне сделалось даже как-то страшновато. Я вспомнил про свою сумку, но при этом совершенно о ней не думаю, я думаю о другом, о совершенно другом, хотя еще совсем близка та потеря для дела… А может, для дела это как раз не такая уж потеря?

          — Ты так сжимаешь свою сумку, — произнесла Софья. — Еще не отошел страх из-за падения? Наверно, что-то хрупкое там.

          — Да нет, — ответил я уверенно, но мой голос почему-то дрогнул: видимо, я все-таки действительно еще боялся. — Просто довольно важное, — Я замолчал и вдруг продолжил: — Если честно, то одна баночка, а там какое-то вещество, на знаю, какое. Мы же еще вроде как химией занимаемся. А еще несколько бумаг, несколько дисков с информацией. Еще был компьютер…хм. Дают нам на хранение не пойми что, а нам таскать. Но давай, не будем про это сейчас.

          — Давай, — снова тихо произнесла она. Я почувствовал, как ее рука вновь ложится на мое плечо. В моей душе снова одним движением будто все расцвело, и свет проникал даже в отдаленные углы и ходы. Ее прикосновение я чувствовал уже давно и в некотором роде привык к нему по причине нашего тесного расположения на дереве. Я чувствовал удивительную радость, проникновение света, когда ощущал у своего виска прикосновение ее головы, и душа моя хотела еще немало ей сказать, но язык мой застыл, словно в густой массе эмоций, и я чувствовал странное, приятное и неприятное волнение, будто этот чистый свет, проникающий в самые разнообразные углы и колдобины моей души, заставлял некоторые из них плавиться и обгорать. И время шло, и я чувствовал немыслимый для себя факт, что лучшего момента в жизни вряд ли испытывал, но холод подступал ко мне, когда я вслушивался в своих мыслях в слово «момент». Момент — это бесконечно малый кусочек времени, а время ведь идет, и на то он и момент, чтобы когда-нибудь закончиться. Но я отметал эти мысли и впитывал в себя секунду за секундой, и что-то каждый раз и менялось, и оставалось неизменным, будто погружался я в свет, готовый что-то встретить впереди.

          — Виктор, — произнесла Софья, и я навострил уши с учащающимся пульсом. — Ты так приятно рассказываешь. Расскажи мне, чем ты занимаешься у себя на работе.

          Что за странный вопрос? Теперь, в такие секунды о работе? Но Софья произнесла его таким невинным тоном, что я не мог не ответить, если это должно было приблизить меня к ее свету.

          — Ну…конкретно, я занимаюсь обслуживанием кое-каких вещей, связанных с микроэлектроникой, — сказал я, но мой голос мне самому не понравился: он был похожим на нечто прежнее, прошедшее и ныне не очень приятное. И я продолжил: — Не хочу мучить тебя наукой.

          — Да нет, ничего, я люблю, когда ты рассказываешь.

          — Что ж, не могу прямо тебе отказать, хотя в иной раз отказал бы любому.

          — Пожалуйста.

          — Хм…в моей работе есть такие неординарные научные направления… понимаешь, современная электроника может вкраплять сложнейшую микросхему в очень мелкий кристаллик, подсоединять к нему мизерные проводки, связывать с соседними такими же крупинками, после чего запаивать в прочный корпус, потому что иначе повредить их не составляет труда, и вроде как все — микропроцессор готов. Но представляешь: жесткая схема с определенным количеством выводов, которые подключены к определенным микросхемам для определенных целей, и все это может управлять слабыми токами и ничего самостоятельно не делает. Из-за того, что внутренние элементы соединены конечным количеством связей, крайне трудно произвольное изменение пропускной способности, тут же высокая подверженность перегоранию от высоких токов и невозможность внутренней модернизации. Короче бред, примитив. А теперь представь, что внутренность устройства может произвольно настраиваться, в том числе, самостоятельно, а точки приложения тока могут быть совершенно в любом месте и в любой форме. А можно и не подсоединять, можно просто прикоснуться, посветить светом и так далее. И общаться с реальным миром это устройство может без всякой периферии, напрямую! А все потому, что каждая молекула внутри — своего рода отдельный микропроцессор, и каждая связана с такими же соседними, и со всеми остальными, и все они образуют одно вещество, которое может само менять свою структуру, расположение молекул, образованную схему. Оно может принимать сигналы из окружающей среды, все сразу, с любой точки поверхности, и подавать сигналы наружу, воздействуя на ближайшие молекулы вещества. Это что-то близкое к природе получается — все начинается не сверху, а снизу! Это умное вещество в дальнейшем сможет делать все что угодно: вычислять, отображать на себе различные картины, даже воссоздавать себя! Короче, фантастика. Но скоро это будет реальностью.

          Как странно, какая энергия во мне просыпается, когда я об этом рассказываю. Из глубины существа моего будто какое-то ярко-красное сияние поднимается. Неуместно оно было здесь, совсем неуместно. Слишком далеко я от этого всего отдалился, слишком сторонним это все предстает моему нынешнему внутреннему и внешнему миру. Я замолчал и наклонил вниз голову. Я не был спокоен и постоянно чувствовал теперь какое-то волнение. А когда я посмотрел на Софью, это красное сияние вновь возбудило мне то самое практическое любопытство. Кто она, откуда и почему мы так притягиваемся теперь друг к другу, так необыкновенно, неестественно омывая мою тугую душу, как иногда это делают яркие, сказочные сны?

          — Все в порядке? — прошептала Софья, чуть нарушив мои мысли.

          — Да, да, я просто…просто как-то странно этот мой рассказ отражается на моих эмоциях теперь… не надо было мне так увлекаться. Вся эта наука…она, как бы сказать, как-то отошла от меня за эти часы. Словно смотрю я, и недавно же мимо проходил, а теперь будто стекло меня отделяет от всего того, будто я уже не там или это уже не я, а я за стеклом остался…тьфу, глупость какая-то; Софья, давай не будем об этом, — и я улыбнулся, как самому себе.

          — Да, конечно. Извини, что тебя расстроила, — шепнула она и снова прижала ко мне свою голову. Вместе было тепло, и волнами моей души вновь постепенно овладевал штиль. Но почему-то я не стал молчать, а задал престранный вопрос:

          — Софья, ты говоришь, однажды к вам в приют пришла женщина и удочерила тебя. А как ее зовут?

          — Анна.

          — Хм…оригинальное совпадение, а…

          — По отчеству Владимировна, По фамилии На…

          — Не надо!!! — вскричал я, вне себя от странной нахлынувшей волны, словно тайфуна посреди ровной водяной глади. Я, правда, тут же успокоился, но продолжал смотреть куда-то в сторону, ничего не видя. Мои мышцы до сих пор были напряжены, а сердце колотилось как безумное. Нет, маразм, совершеннейший маразм! Софья снова положила руку мне на плечо и сказала:

          — Все в порядке, — не спрашивала, а, скорее, утверждала. — У каждого свой неповторимый путь, кто-то делает выбор, чтобы с него свернуть или остановиться. И все желающие где-то останавливаются, вопрос, только, где, на каком отдалении.

          — Что ты имеешь в виду? — еще дрожащим голосом спросил я, чувствуя себя идиотом под ее спокойной речью.

          — Ничего особенного, — ответила она, заботливо поглаживая меня по спине. — Ничего особенного. Действительно, хорошо, что мы встретились, хотя и странно. Поезд такой попался, — и неописуемо приятно улыбнулась.

          Я молчал и лишь вздыхал то и дело. Я себя чувствовал погрузившимся наполовину в сон, заблудившимся невзначай в его бесцветных нитях и больно укушенным повстречавшимся мне там случайно маленьким зубастеньким кошмаром, которые частенько блуждают где-то в этой слепой паутине у границы с явью и неприятно кусаются, когда в эту паутину погружаешься незаметно от своего сознания. Только теперь меня не клонило ко сну, и я ощущал прекрасно, что мой мозг напряженно бодрствовал. Только как после подобного пробуждения, мне захотелось поскорее все это забыть и послать это куда подальше. О чем же мы говорили? А. О молекулах-микропроцессорах! Впрочем, и об этом хватит, не заслуживает данная тема такого внимания.

          — Ну что, давай пойдем дальше? — спросила Софья, приготавливаясь подняться с бревна. — А то уже холодно сидеть.

          Действительно, если моя нога, соприкасавшаяся с ее ногой весьма плотно, холода еще не чувствовала, то те места, которыми я прислонялся к дереву, начинали подмерзать. Мы поднялись на ноги.

          Непривычно это было. Столько всего, казалось мне, успело перемениться за это время, что я как-то странно воспринимал держащие меня ноги. Я сошел на третью ступень сидя и растворился в ней в том же положении, но что теперь означали нынешние мои шаги? Не шаги ли назад? Нет, наоборот, я получил какую-то большую уверенность, я мог двигаться вперед, чтобы узнать, чем же покорится мне ступенью вниз, к чему это меня теперь тянет. Этого же я и боялся. Но рядом с моими шагами я слышал другие шаги, уже хорошо знакомые, и пока все было прекрасно.

          Софья снова достала телефон. Странно, как ни чужд был сей яркий электронный свет экрана всей великой этой темноте, я не испытывал от него какого-то ожидаемого раздражения. Правда, трудно было смотреть, но я прищуривал глаза и отлично видел ярко освещенное Софьино лицо. А еще я заметил, что на ремешке ее телефона что-то болтается.

          — Что это? — поинтересовался я.

          — Это? — она подтянула фигурку наверх ремешка, чтобы ее лучше было видно. — Киска. Всегда ношу с собой. Привыкла уже, даже забываю. Правда, симпатичная?

          Действительно, это была маленькая голубоватая фигурка, между лапками которой был продет ремешок. Очень неплохо она смотрелась. Не знаю даже, с чего это я обратил внимание на подобную мелочь.

          — Хочешь, подарю?

          — Да не надо, оставь себе, ты же к ней привыкла.

          — Ничего, бери, дарю ее тебе. Хочу, чтобы она была у тебя. А то ей-богу, ремешок отваливается, скоро потеряю. У тебя она будет в большей сохранности.

          Я взял в руки киску, ее холодное прикосновение распространилось внутри моего кулака, что в некоторой мере взбадривало. Я так и сжал ее в руке, не решаясь ни посмотреть на нее, ни убрать. И только подумал: она дала мне свою вещь, которая была с ней, а теперь есть со мной. Я это чувствую и буду чувствовать, но мне не нужна только вещь, только напоминание! Напоминание только отравляет душу, мне нужно другое, большее.

          Софья опустила телефон в сумку, и темнота восстановилась вокруг, и я, словно рефлекторно, схватился за свой скудный багаж и нащупал в нем цилиндрический предмет. Мы шли дальше, а дальше следовало смотреть под ноги, и мы молчали и смотрели под ноги. А во мне продолжали витать отголоски того красного света и зарницы другого, нового сияния, которое сопровождало меня с боку и ждало меня впереди. Я поддерживал свою попутчицу за талию, и она обхватила меня. И это молчание, висевшее между нами минуту за минутой, должно было рассыпаться, и я ждал этого с замирающим сердцем. Мы должны были что-то друг другу сказать. Должны были что-то продолжить или закончить. И от волнения я то и дело сглатывал слюну.

          — Софья, — проговорил, наконец, я спустя минут пятнадцать молчания. Она обернулась ко мне, и я от волнения вообще забыл, что хотел сказать, и лишь проговорил: — Скоро уже должен быть Павловский Посад.

          — Может быть, — ответила она. — А может быть, и не скоро.

          — Почему же, должно быть скоро.

          — Должно быть, чтобы мы вообще с тобой не встретились. Но это не так.

          — Софья, я вообще не это хотел сказать…

          Она замедлила шаг и повернулась ко мне, ее лицо осветила улыбка. Она подняла руку и точно так же погладила меня чуть выше виска, поправив мои чуть растрепавшиеся волосы. Я не мог ничего говорить, совершенно не мог. Не мог даже улыбнуться ей в ответ. Я только ждал, что скажет она, и мне казалось, секунды растягивались, словно резина, и время шло до странного приятно медленно. И вместе с тем, как всегда при медленном течении времени, я чувствовал какое-то нетерпение. Я не знал, что сейчас будет сказано, куда пойдет наш разговор, но с волнением и затаившимся сердцем ждал, хотя спокойствия ради говорил себе, что мне все равно.

          — Виктор, — произнесла она и снова замолкла на несколько секунд. — Не знаю, мне почему-то иногда становится тебя жалко.

          — Почему?

          — Такой красивый и умный молодой человек, а столько пришлось пройти и вынести внутри себя. Да и сейчас немало приходится.

          — Да не волнуйся, все нормально, — машинально успокаивающе произнес я, хотя непонятно, как само беспокойство может кого-то успокаивать.

          — Да ладно, не надо отговариваться. Ведь особенно мучительно, когда все это в себе, — она говорила медленно и так спокойно, что и у меня на сердце как-то разгладилось. — И ты действительно красивый и умный. Ты говорил, что не знаешь, что несешь с собой в баночке?

          — А…ну да.

          — Или, может быть, хочешь не знать какой-то частью своей души. Но ты знаешь, тебе хорошо известно, что там лежит. И ты часто в начале пути посматривал туда, хотя ничего в темноте не видел.

          — Жидкость там, — промолвил я, мне показалось, голос мой прозвучал более высоко, чем обычно. — Густая жидкость с серебристым оттенком.

          — Ты это хорошо знаешь. И тебе оно очень дорого, поэтому ты так не хотел уходить со станции — тебя пугало, что сохранность его будет под угрозой, когда мы пойдем в лес. Немудрено, кочки, ямы, ничего не видно.

          — Это точно, — сказал я ослабшим голосом, стихшим на конце фразы. Но потом добавил посмелее: — Ничего, я теперь осторожен.

          — Все же извини меня, что заставила тебя пойти в лес со всеми вытекающими отсюда неприятностями.

          — Да не за что.

          — Все-таки, из-за меня мы теперь завязли здесь…Виктор.

          — Да…

          — Ты так увлеченно рассказывал про свои дела по электронике и при этом говорил, что тебе немногое известно по работе. А еще ты добавил, что это еще не сделано, и отвел глаза вниз. Ведь это же не так, ты знаешь, что это не так, и несешь ты не только эту вашу разработку в сумке, но и такую же большую проблему в душе.

          — А, ты об этом… ну да, в принципе, это так, экспериментальный образец, пока еще далеко от совершенства, так что восхваливать его нет смысла, — мои слова послушно вышли приподнятыми, а сам я подумал: «Действительно она догадливая, я этого даже не ожидал. Какая же ты умница, я со своим интеллектом тут и не стою, даже слишком умница… Боже, это же воплощение, как минимум, трех четвертей моего идеала…а я думал, почему это так к ней тянусь! Эх, почему мы встретились только теперь, при таких неприятных обстоятельствах, когда мне уже не очень хочется, чтобы эти три четверти оформились полностью или пошли дальше?! Жалко. И действительно, не хорошо, наверно, так все скрывать».

          И я продолжил:

          — Да, в самом деле, конечно, не очень хорошо получилось с падением. Но банка, все же, осталась целой. Это самое главное. Я-то вообще напрямую к этим разработкам отношения не имею, я должен буду в скором времени писать программное обеспечение для них. Сейчас только приноровляюсь к новым устройствам, слишком необычно и фантастично пока все это, ничего серьезного не делаю, поэтому компьютер, конечно, жалко, но не настолько. Там были кое-какие наброски, но это пока баловство, как в детстве в школе на компьютерах озорничали, писали какую-нибудь пакость, а потом у соседа с программами что-то не то. Мне пока разрешено писать все что угодно, я пока осваиваюсь.

          — Понятно, — ответила Софья каким-то опущенным голосом, отчего мне стало чуточку неловко: по-видимому, ей это все же неинтересно. Ну и ладно. Мы пошли дальше и снова молчали. Я немного приводил в порядок свои мысли. Наверно, сейчас было даже лучше, что мы молчали, так легче разобраться со своими думами, чтобы не приходило в сознание лишнего и не волновало ничего изнутри. Я не смотрел никуда, кроме как под ноги, и темный фон придавал внешнее спокойствие глазам и мыслям. Проходили минуты, теперь почему-то явно быстро. Мне стало казаться, что мои рассуждения слишком медленны и не поспевают за моими ногами. Да и результата никакого нет. Я и не удивился, когда их окончательно прервал голос Софьи:

          — Ты прав, нехорошо получилось с твоей потерей. Надо было все же попытаться выйти на пути и там уже идти спокойно. Там хоть какой-то простор, и семафоры издалека светят, дают глазам отдушину.

          — Да что уж жалеть, все равно пока перебрались бы через канавы, испачкались и растеряли бы гораздо больше. А так хоть и без передатчика остались, но главное сохранили.

          — Да, никогда бы не подумала, что придется идти рядом с носителем революционных технологий. Ты говоришь, что твой компьютер использовался как передатчик?

          — Я говорил…ну да, я говорил, тогда еще, что у него огонек мигал. Он действительно кое-что передавал. Передавал именно этой жидкости кое-какую информацию, необходимую для работы. Пока технология не развита, приходится так действовать для гарантии нормальной работы. Ладно, я и так уже тебе такие тайны рассказал, что…

          — Ты не очень расстроился из-за компьютера. Хотя передатчика для твоего вещества больше нет.

          — Ничего, перебьется, — проговорил я тихо, но быстро. Мне уже совсем надоели эти разговоры не к месту. — Вообще, что мы все про этот бред разговариваем? В конце концов, не уран с собой везу, ничего плохого ни с ним, ни с нами все равно не случится. От энергонезависимых электронных устройств еще никто не умирал. А вот начальству мои с тобой разговоры явно не понравятся.

          — Извини, — прошептала она. — Извини, пожалуйста.

          Я замолчал и снова обратился к своим мыслям. Но Софья вскоре еще раз их нарушила.

          — Еще раз прошу извинения. Я знаю, ты не хочешь об этом говорить. Потому что знаешь, что не совсем прав насчет безвредности этого вещества. И компьютер твой служил для того чтобы посылать контролирующие сообщения, что-то вроде этого, правда? Ведь ты сам говорил, что этот только опытный образец, и без постоянной проверки и передачи его носить небезопасно. А для чего еще тебе оставлять компьютер с включенной радиосвязью в сумке рядом с банкой?

          Я бесшумно, немного нервно рассмеялся.

          — Ничего от тебя не скроешь, все видишь. Расскажу тебе всю тайну. Шпион я американский. И, чувствую, попался. Сдаваться пора.

          Я остановился напротив нее, улыбаясь. Она тоже улыбалась мне в ответ, только я плохо видел, какого оттенка больше в этой улыбке. Было как-то весело, хотелось улыбаться, чтобы снова не обращаться к серьезным темам.

          — Не хотел тебя пугать, — сказал я. — Да и не положено мне. Хотя, честно говоря, когда упал, испугался не на шутку. Вообще эта штука не такая уж вредная. Без программного обеспечения совсем ничего не значит. А программное обеспечение на ней экспериментальное, мое. Поэтому и все…

          Я сказал все это быстро и просто, но вскоре заметил, что Софья уже не улыбается. Она немного опустила голову, как будто ей чуть взгрустнулось. Идиот, подумал я про себя, я один тут, похоже, пребываю в бессмысленной радости из-за того, что рассказал важные секреты, которые не должен был рассказывать; из-за того, что напугал свою попутчицу этими негативными элементами правды, да и вообще из-за того, что кто-то начинает осваивать новые технологии, которые сами по себе не могут быть совершенными, а я об этом разглагольствую, выставляя их на посмешище. Нет, нехорошо, не надо было ей так много говорить. Она ведь все равно на самом деле ничего не знала, а я купился на ее догадливость и нагрузил совсем не ее проблемами. А теперь она смотрит на меня и явно не очень всему этому рада. И ничего удивительного. Беспокойно одно, как изменился я в ее глазах, неужели все-таки изменился в худшую сторону? Вот что беспокоило. Я не решался ничего сказать, хотя тянуло как-то оправдаться. Мы продолжали так свой путь еще какое-то время, и наконец я произнес:

          — Да, наговорил я многое…ты не обижаешься на меня?

          Она подняла глаза. Хорошего настроения в них точно не было, но была в них какая-то запуганность.

          — Да нет, все в порядке.

          Нет, определенно, какая-то запуганность. Она же передалась и мне. Я и так последнее время ощущал какой-то холодок где-то сзади, а тут еще это. Мне не очень все это нравилось, и не очень нравилось, что время опять идет быстро. Скоро за полночь перевалит. И на сердце неспокойно, от этого мои движения, наверно, какие-то особенно замедленные и осторожные. Я смотрел на Софью, но старался не смотреть ей в лицо, хотя ничего приятнее здесь не было, чем смотреть ей в лицо. Та фигурка кошечки до сих пор была в моей руке и приятно раздражала мои нервные окончания, не давая забывать о внешнем мире. Что-то должно меняться, думал я, что-то все время меняется. Первая ступень осталась позади, вторая тоже почти незаметна, и третья должна во что-то вылиться. И это неизбежно, хотя как приятно было бы, если бы те секунды, ну хотя бы эти, можно было еще продлить. Они нас сближали, но не может быть постоянно одно сближение, как ни грустно. Если два предмета постоянно сближаются, значит они неизбежно сталкиваются. И это лицо, что, сидя на бревне, я видел так близко, когда мир на полу третьей ступени окружал нас своим светом… Как хорошо, если бы мы встретились в другом месте, энный раз повторяю я свою мысль, где светло и уютно, где не надо было никуда идти, где никто бы нам не мешал по-настоящему, и в душе царила безмятежность. Тогда бы мы повстречались один раз, потом еще раз, совершенно свободно. И я бы уже не испытывал никакой тяжести в душе. Как хорошо, если бы мы встретились еще на первой ступени.

          Мои ноги стали особенно напряженными. Я не шел так быстро, я оглядывался по сторонам. Где-то недалеко по-прежнему шла железная дорога.

          — Виктор, — услышал я вновь сквозь свои мысли.

          — Что?

          — Между нами как будто стенка какая-то повисла. И это не хорошо. Мы ведь ничего друг другу не сказали, и ничего между нами не случилось.

          — Да, — тихо согласился я.

          — Если это по моей вине, прости. Но так не может быть дальше…ты, наверно, на меня зол.

          — Да нет, почему?

          — Я знаю, у тебя ко мне появились не очень хорошие эмоции. Вернее, всплыли из глубины. Так, наверно, должно быть. И пока я рада, что ты их держишь, хотя понимаю, что неизбежно… Ты рассказал мне о своей банке, о ваших разработках, о том, что это может быть небезопасно, и о роли компьютера. Но твой тон был похож на выпускание пара, чтобы не разорваться от давления. Ты даже не совсем об этом думал, когда рассказывал. И опять же ты не очень расстроился из-за компьютера, хотя это должно быть чревато…

          Я слушал ее молча и внимательно, и почему-то постепенно отходил от нее. Мои руки и ноги напряглись еще больше, что-то внутри меня было не так. Я смотрел на нее как будто через силу, желал отвернуться, но не смел. Она совсем не изменилась, хотя казалось мне, это не совсем так. А может быть, я изменился? Нет, Софья, красавица моя, не надо.

          — Ты не беспокоился из-за потери и спокойно оставил свою вещь где-то мокнуть, — продолжала она. — И сказал мне, что там всего лишь какие-то документы. Но потом поправился, что все-таки кое-какие важные данные для передачи там были. Но на самом деле тебе он был не совсем нужен, и это твое вещество — плод именно твоих мыслей, твоей научной работы. И ты все о нем знал. И знал так же, что его использование может привести к катастрофическим последствиям для всего окружающего, особенно опасно для живых организмов и их клеток. Оно будет их изменять, изменять не по какому-то физическому закону, а по усмотрению программиста, словно управляемый яд. И все это может привести к экологической катастрофе. Твое начальство тоже об этом знало, но тебе это вещество нужно было не просто для переноса в сумке, а именно для испытаний по твоему собственному усмотрению.

          Она говорила тихо, совсем тихо, или это у меня заложило уши от напряжения. Я отошел от нее метра на четыре, и сердце мое колотилось как-то неровно, прерывисто и громко. Я сдерживал себя, успокаивал, но понимал, что теперь-то успокаиваться поздно. Если можно было провалиться, вспыхнуть, взорваться, я именно это и сделал бы. «; ; ; ; ;…», повторял я про себя поток нецензурных слов, тяжело, прерывисто дыша и прижимая сумку к себе. И только тихий голос ласкал меня и одновременно резал и колол.

          — Ты не очень хотел идти через лес обратно. Ты подумал: тебе это совсем не нужно. В эти сутки все равно до своих не добраться и не выполнить все в полном порядке. Да и не так уж хотелось тебе снова туда возвращаться. Ты был уже не тот, каким поступил на работу. Твоя попытка покончить с жизнью немалым образом тебя изменила, но все же, наверно, не настолько, чтобы окончательно похоронить твои детские проблемы. Ты и сам понял, что твоя муть каким-то неведомым образом, как газ со дна водоема, выходит на поверхность. И ты, во внутренней слепой борьбе с этим, намеренно излился мне о своем прошлом, но задолго до этого понял, что все это нужно резко, кардинально изменить. Эти как бы бурлящие пузыри в твоей душе в итоге и воплотились в твоем намерении на эту ночь. А удаленность населенных пунктов тебе еще больше была на пользу. В конце концов, здесь можно было продвинуться в своих исследованиях значительно дальше, а главное — самому проверить свои программы на деле. Компьютер твой служил чем-то поддерживающим безопасность: если что, всегда можно было за него схватиться и что-то убавить или выключить. Но ты подумал, что тебе-то он в принципе и не нужен. Он, наверно, сдерживал твое вещество при выпадении из банки, а теперь ограничений никаких нет. Тебе никто не запретит, не остановит, не поколебит твой сильный разум и достоинство, и все твое программистское творчество будет работать в полном виде…

          Я дышал так громко, что немного заглушал ее голос. Мои руки, что есть силы, сжались в кулаки, но я не двигался с места, и воздуха как будто не хватало. Черт побери, надо спокойнее, спокойнее себя вести, ведь это бред все, чистейший бред! Черт, поздно уже успокаиваться…идиот я, расслабился совсем, вот теперь и влип. Почему она так спокойно теперь все это говорит? Не от большой ли уверенности? Черт, что же она на самом деле знает, она действительно это знала, а я убеждал себя в обратном. Нет, надо что-то делать, она и впрямь знает слишком много, она не должна этого знать. Что же такое сделать, попроще? Местность, конечно, глухая, людей поблизости явно много не будет, и если что, найдут нескоро. Вот только железная дорога поблизости, это не очень хорошо. Если как-нибудь замаскировать, в канаву, там, спихнуть… будет, надежнее, там немало мусора, специально не заметишь. Но опять же от железки недалеко, при проверке путей могут обратить внимание…но опознают, если постараться, нескоро. Черт, я же компьютер где-то посеял! Конечно, далеко, но если еще и найдут компьютер со всеми моими данными, будет совсем плохо. Впрочем, доказательств у них… на первый взгляд не будет. Но рисковать опасно. Покончить с этим, а потом вернуться и поискать на земле, благо, я хорошо запомнил то место. А если не найду? А время идет. Ладно, надо что-то надежнее придумать. И все же, откуда она взялась на мою шею? Какие-то спецслужбы? Неужели они об этом давно все знают? Нет, не похоже.

          — Я понимаю. Как приятно ощущать, что твое творение работает и по твоей воле, — говорила она по-прежнему, выделяясь передо мной неподвижной темной фигурой. — Но я не понимаю, как можно осознавать, что произойдет со всем этим окружающим тебя миром, как это будет ужасно для него, и все равно оставаться таким холодным.

          — Бред! — отрезал я, — Полнейший бред. Как такое могло в голову прийти?

          — И эти деревья, такие могучие, и эти ветви, такие причудливые и разнообразные. И эта красивая зеленая трава, которая еще только должна вырасти. Все это разнообразное, великое и яркое станет всего лишь адресом в памяти, куда записали неверную команду…

          — Как же я так поддался…и откуда ты, интересно, на кого работаешь?

          — Я понимаю, как тебе сейчас тяжко, и мне тоже, поверь, не легче.

          — Откуда ты? Откуда?! Деревья, трава… Я понимаю, ну конечно же! Экологи больше не рассчитывают на жалость. Не обливают краской богачей в норковых шубах. Они консолидируются. Строят мощные организации с четким порядком. Вспоминают большевиков и считают, что без четкой дисциплины цели не добиться. И, разумеется, заправляют огромной властью и финансами. Вот ты откуда! Все обо мне знаете, — мой голос уже напоминал рычание или шипение.

          — Поверь, мы ничего не знаем. Я не знаю, как получилось…

          — Ничего не знаете!.. — я подошел к ней на два шага резкими движениями. Она не сдвинулась с места. — Знаю я вас! Вы только и можете делать диверсии. Вы не понимаете, что такое настоящая наука, настоящее творение. Вы не умеете творить, вы лишь сдерживаете творения других, защищая якобы что-то уже готовое.

          — Послушай меня…

          — Вы стопорите развитие мысли! Вам наплевать, сколько энергии и внутренних сил уходит у людей на их творение. Вы погубите нашу науку. Я знаю, у вас есть планы сократить численность людей на земле, как минимум, в два раза, дескать, мешают, изверги, загрязняют все. Интересно, каким образом вы будете это делать? И я, чувствую, стану в этом деле в первых рядах. И вышла ты со мной на одной станции специально, и в лес повела меня специально, и это все игра! И все это, чтобы погубить меня и мои идеи!

          Я хотел еще что-то казать, но сил на слова у меня уже не было. Я хотел приблизиться к ней еще, но на это сил тоже не оставалось. Я остановился, и все это заставило меня кое-как успокоиться. Но я не спускал глаз со стоящей напротив меня фигуры и время от времени думал: а что я жду, давно можно было все это закончить, благо, средства и силы у меня есть. Но тут же одумывался: она стоит неподвижно, словно ничего не боится. Это не может быть простой фатализм. Я не знаю, что у нее в сумке. Быть может, едва я к ней приближусь, она достанет из сумки некоторую вещь, и все, конец мне. Да и телефон: она все говорила, что он не находит сеть, а сеть-то он наверняка находит. И она уже успела послать нужное сообщение кому надо. И с определенным расчетом затянула меня в лес. В общем, я как загнанный зверь, черт бы меня побрал.

          — Послушай меня, — снова сказала она, и ее голос никак не вязался с настоящей ее сущностью. Слишком стеснительно она это говорила. — Послушай меня, ты не так все понял. Не совсем так. Некоторое время назад я говорила, что мне тебя жалко. Мне действительно тебя жалко, и, наверно, это мне мешает. Что-то не так происходит, и это ясно потому что ты сразу же ничего не сделал со мной в порыве гнева, и потому что я сказала это тебе только сейчас, и ты все-таки это от меня услышал. Мы не губим ничьи мысли и не мешаем никому, мы лишь стараемся сохранить от повреждения ту ветку, на которой мы все сидим. Ту ветку, которая последнее время все больше хрустит, и не ядерные испытания более ее ломают, а простые движения рядовых людей, на которые они и не обращают внимания или думают, что эта ничтожная площадь, ничтожная масса, умещающаяся в такой скромной баночке, может сделать большой земле? Но хоть и уникален каждый человек, таких одинаково уникальных миллиарды, и, как вычислили некоторые ученые, скоро численность людей математически обратится в бесконечность. И что тогда? Неужели справедливо, что эта масса мыслящих будет и впредь так же свободно развиваться, как и сейчас, дожидаясь, когда и так что-то слишком долгое терпение земли, наконец, лопнет? Ведь никакие мысли не будут иметь смысла, если нет для них корней. Как у вас они называются, системные администраторы? Пока ты имеешь права такового, на тебя, может быть, твое вещество действовать не будет, но потом системным администратором окажется кто-то другой, но не ты. Поэтому мне тебя жалко.

          — Да, сама исправлять несправедливость с количеством людей не будешь, а по телефону уже давно обо мне сообщила. И заманила меня в западню.

          — Я никому ничего не сообщала. Телефон не находит сеть.

          — Как же?!

          — Он действительно не находит сеть. Я могу тебе показать, чтобы ты сам проверил. И в западню я тебя не заманивала. Все было так, как и ты себе представлял. Я действительно проехала свою остановку и была глубоко этим расстроена. Мне в самом деле надо было до полуночи доставить кое-какие документы, во что бы то ни стало. А иначе все, конец; мало того, что это единственный источник средств на жизнь, боюсь, с численностью населения земли они поступают просто. Но я еще надеялась, надеялась, что будут еще электрички, что мы все же доберемся до полуночи. Но мои надежды лопались одна за другой. Но оставалось еще одно, что могло бы уберечь меня от катастрофы. Я знала, что где-то радом со мной могут быть представители одной нехорошей организации, которая, занимаясь наукой, доводит ее до абсурда и губит в потенциале наш мир. Но я не знала, кто они, где, как, короче, ничего не знала и не надеялась. Но потом надежда появилась, и этой надеждой стал ты. Я не сразу это поняла, а когда поняла, не сразу прониклась сознанием, что ты тот, кто мне нужен. Уж очень не похож ты на тех, с кем нам приходилось иметь дело, и из какой конкретно ты организации, я упорно не могла понять — я таких просто не знала. Однако, когда мне стали понятны твои цели, это в общем-то стало неважно. Такие личности представляют угрозу мировой важности.

          — Все ясно…и таких личностей надо убирать.

          — Когда я это поняла, мое настроение значительно улучшилось. Я тебя до этого воспринимала, как просто случайного попутчика. Но потом, когда мною овладело отчаяние, а ты меня успокаивал, я посмотрела на тебя по-другому и почувствовала чуть больше. Тогда я увидела лишь самую малость твоей глубины, но мне стало даже любопытно. И я почувствовала в тебе свое спасение. Дело оставалось за малым: выполнить все, что надо, взять твою сумку, потом сообщить о твоем местоположении, а дальше уже подвергнуть гласности с самой худшей стороны и так далее, но это не мои дела. А это сделать в принципе было не сложно. Все произошло бы легко и безболезненно, ты бы ничего не почувствовал. Я это вознамерилась сделать еще тогда, когда ты в первый раз меня успокоил. Ты был совсем близко, и все было идеально, и хотя мой вид был еще измученным и безнадежным, в моих мыслях разгорался свет, которого ты, конечно, тогда не мог различить. Но почему-то я этого не сделала.

          — Не хотелось лишний труп около себя видеть…

          — Дело даже не в этом. Вообще никакого трупа не должно было получиться. Ты бы просто очнулся через некоторое время. Хотя…ладно, признаюсь. Нам тоже кое-кто научные разработки поставляет. И это последнее средство еще не до конца не проверено и вполне все могло закончиться летально. Но это пугать меня не должно. В конце концов, таких неповторимых личностей полно, и уходят многие из жизни более несправедливо, к тому же миру нашему от этого будет только лучше: чему даст пользу такой интеллект? Человечеству? Но именно вся совокупность полезных вещей, будь то наука, техника, сфера услуг, сделало человечество таким необузданно растущим. И хотя самое худшее с человечеством уже произошло — это образование цивилизации — мы даже представить не можем, что нас, дураков, ждет в будущем. В общем, полагаю, наши разработчики намеренно до конца не проверяют свои, так сказать, средства. Я прекрасно это знала, осознавала, что должна совершить, и, как меня учили, ни малейшей доли теплоты не было в моем сердце. Уже хотела исполнить…но, я говорю, что-то не так происходит. Я решила: потом, чуть позже, а то, право, некрасиво так быстро. Да и рисковано, он может быть слишком осторожен, и я не успею. Я решила, пойдем потихоньку еще немного, познакомимся поближе, надо войти в доверие, распознать слабые черты, чтобы можно было спокойно делать любые действия близко и открыто. Мне стало даже весело, я смотрела на тебя как на изучаемый предмет и пыталась понять, что представляет собой твой характер, и как подойти к нему поближе.

          — А я даже не замечал этого, дурень.

          — Постепенно мы все сближались, мы спокойно общались, даже будто прониклись дружескими отношениями. И все больше у меня было случаев, чтобы со всем этим покончить. Но я по-прежнему себе говорила: потом, чуть попозже. Я не знаю, что меня останавливало, может, даже то, что доверялся мне все больше, ничего не зная. А может быть, потому что стереотип этакого гения мысли, которых мы немало видали, оказывался для меня все менее очевидным по отношению к тебе. Было как-то неуютно, даже что-то грустно становилось. Я чувствовала себя будто не в том месте, будто наполовину сплю и вижу все события какими-то искаженными. И в то же время я понимала: это надо сделать, иначе я пропала, когда-нибудь это все-таки надо совершить, слишком много от этого зависит. И желательно, поскорее, чтобы окончательно не завязнуть в этом лесу. А я уже стала себя ненавидеть. Я чувствовала, то самое предательское доверие стало проникать и в меня, и все труднее со временем становилось вспоминать этот неприятный долг и готовиться. Я смотрела на тебя и все глубже проникала в твою сущность, и все больше во мне разгоралось это противоречие. Надо было с этим покончить сразу, думала я, тогда это было гораздо легче. А теперь я пыталась вести себя естественно, но это уже было не специально, я действительно так начинала вести себя по своей воле и ничего поделать с собой не могла, даже сама не понимала, что у меня было притворством, а что уже по-настоящему. Я чувствовала что-то светлое и теплое по отношению к тебе и с ужасом замечала, что мои и твои черты личности сходятся вместе удивительно споро, а твои слабые стороны все сильнее проявляются в связи со мной. Я осознала, как это было ужасно, что мы встретились только теперь. Нас тянуло друг к другу сильнее любых магнитов, и бесспорное счастье ожидало бы в будущем. Боже, ты именно тот о котором я думала: счастье должно быть где-то близко.

          Я молчал. Ничего такого, что можно было сказать, мне не приходило на ум.

          — Я так ничего и не решила, — продолжила она. — Время от времени я думала: а будь что будет, не сделаю я ему ничего, оставлю единственное свое спасение. Но до конца эту мысль не доводила, потому что у этой мысли нет конца. Наконец я подумала, рассказать все это, открыть все тайны, а дальше положиться на судьбу. Быть может, весь твой светлый образ рассыплется, ты обретешь стандартное гневное нутро и попытаешься его воплотить в реальность. И тогда я в свою очередь очнусь и с чистой совестью смогу исполнить свою миссию. А может, все будет по-другому...

          — И…как произошло в результате?

          — Не знаю…не знаю. Но это все правда, хотя верить не заставляю. Я устала.

          Я подошел к ней еще ближе, уже более-менее спокойными шагами. Внутри меня напряжение еще не спало, мог кое-как управлять собой. Поверить услышанному я еще не имел сил, все это где-то вращалось около моего сознания. Но злиться я тоже не мог. Что теперь делать? Как все изменилось, куда за этим следовать? Что теперь между нами происходит? Я смотрел на Софью и пока не очень верил ей, ее спокойствию. И при этом все равно думал: «Что же она еще скрывает? Кто я по отношению к ней: загадочный гений интеллекта или просто маленький котенок, которого остается взять за шкирку и утопить? Или оба этих понятия для нее сходны, а я, значит, нечто третье? Все равно, я до конца не узнаю, что скрывает ее взгляд, но эти глаза, это лицо…я думал о трех четвертях своего идеала, но это не так, это не три четверти, это полностью мой идеал! Будто с моих же мыслей сошел. И даже когда я так вот очнулся или был разбужен, это не стало менее верно. Может быть, не все так плохо, и если она действительно так меня знает, то пусть живет? Впрочем, по любому нам обоим не лучше. Если начальство узнает, что я собирался сделать с моей, МОЕЙ разработкой, а оно теперь уж непременно узнает, мне тоже капут. И все же, как она все обо мне узнала? Кто она на самом деле, как долго и в какой организации? Что-то мне не знакомы такие конкретно, хотя я знаю врагов в лицо.

          — Да, оригинально, — проговорил я. — Ты говоришь, что сначала ничего обо мне не знала, что проехала свою станцию, встретила меня, ничего не подозревая, а потом только все поняла. Как же ты могла понять, ничего не зная заранее, если я даже не подавал виду? Уж извини, я маскироваться умею. Это объективно не возможно, даже с учетом психологии, физиогномики и прочего. Интересно, какое у тебя настоящее имя и сколько тебе по-настоящему лет?

          — Меня на самом деле зовут Софья, и возраст я описала свой настоящий. Два года назад я стала совмещать учебу в вузе с работой и за эти два года успела немалого достигнуть. Не знаю, что мне особенно помогало, это, наверно, ряд качеств. Но в первую очередь есть одна такая вещь, которую у меня сочли полезной. Это началось еще в школе, но тогда явной пользы это вряд ли приносило. Я, как бы это сказать, чувствую немного больше, чем другие. И могу больше всего замечать. Я не знаю, как это получается, это как бы не пересекает сознание, об этом нельзя задумываться, иначе все может пропасть. Когда кто-то рядом с тобой, и особенно, когда его эмоции напряженно текут и быстро изменяются, это как-то отражается в моем подсознании. Вот и теперь я глядела на твое лицо, и мне как-то многое стало понятно. Я знаю, ты с трудом веришь, но это действительно так. Я понимала все больше, но я не могла понять все и до сих пор не понимаю. Например, я тоже не очень уверена, что ты назвал свое настоящее имя. Я не воспринимаю ни имен, ни названий, ни всего остального однозначного. Так что, мне тоже не все ясно.

          — Если хочешь знать, меня тоже зовут Виктор, как я и говорил. И ничего отрицать не буду. Жалко только, что я теперь никак не могу изменить мои гениальные программы, установленные в молекулах моего вещества. Я думал, когда и как начать эксперимент. Еще задолго до этого я задумал нечто подобное. Видно, ты права, как ни крути, все возвращается на круги своя. У меня не было никаких проблем с нарушением авторских прав, все было отлично, мне хорошо платили, но я опять же чувствовал нечто подобное, что и в школе. Я чувствовал потолок, который давил на меня несмотря на то, что всем остальным его было просто не достичь. И хотя, в сущности, это было совсем не то по масштабу, проникновению и всему прочему, со временем это становилось все явственнее. Чего я добьюсь? Вся эта деятельность переходит в рутину, и ничего более. Моя жизнь стремится в сторону жизней тех, кого я считал одноклеточными организмами, объектами для наблюдения и не более того. Но я не могу так! Тогда эти внутренние натяжения не были такими критическими, как не бывает критической жажда и духота после долгой прогулки по раскаленному летнему городу, которая тем не менее ой как невыносима; и, может быть, ничего бы не было, я постепенно смирился бы и стал разлагаться, если бы не эта случайность. Я тогда всполошился не на шутку — это никак не входило в мои планы. Да и чтобы провести эксперимент, нужны приборы, датчики, а здесь, извините, глушь. Понятие эксперимента тогда у меня предполагало нечто масштабное, но все-таки не такое. А тут, оправившись от шока, я подумал, что с этим можно сделать кое-что интересное. Поезд все равно ушел, до своих не добраться. А эта станция…она в чем-то мне понравилась. Эксперимент можно провести напрямую! Да, масштаб, конечно, гораздо больше, ведь каждая молекула может держать связь с остальными на расстоянии до миллиметра. Это же какую площадь можно покрыть единичным слоем, если учесть, сколько в этой баночке молекул! Как это, должно быть, красиво, я ведь специально программу написал, чтобы проверить химическую и другие активности по максимуму. Как раз безлюдная почти станция, не меньше десяти километров от Посада, а станет еще безлюднее, но это ладно, самое главное будет сделано. У меня даже волнение было от непривычности, какое-то ощущение свежести, как перед защитой моей работы. В конце концов, у меня был с собой компьютер, на всякий случай, если что-то плохое. О дальнейших последствиях я как-то не задумывался. В конечном счете, на что-то рукотворное все равно не подумают — не додумаются. А молекулы все можно собрать в банку так же, как и рассеять. И свет на станции посреди тьмы был мне на руку — это требовала технология. Свет — тоже источник энергии. У меня окончательно оформилась мысль остаться на станции до глубокой ночи, а потом уже начать феерию, и прямо дух захватило!

          Но случайно я увидел тебя, Софья. Не знаю, что я на самом деле почувствовал, но вопреки всему я немного обрадовался. Понимаешь, я уже приготовился в одиночестве ждать, в одиночестве совершить эксперимент и уже совсем в одиночестве наблюдать последствия. Честно говоря, немного удручало. Особенно ожидание. А ведь после этого все равно надо было куда-то смываться, потому что найдут меня, невредимого, посреди непредусмотренного кладбища, и начнется не очень хорошее. Я обрадовался твоему появлению еще и потому, что не воспринял его всерьез. Я сперва подумал, что ты вышла на своей станции и скоро уйдешь, мне это и было нужно, чтобы ты побыла рядом немного, а потом ушла как можно дальше. Но ты оказалась в таком же положении, что и я, и это было совсем некстати. Самое неприятное в том, что я с самого начала почувствовал к тебе какое-то притяжение и почему-то обрадовался тому, что нам, можно сказать, по пути. Тем не менее, что-то надо было делать, и я поначалу был рад, что ты скоро уйдешь, оставив меня в покое. Я намеревался держать свою линию прочно, но когда ты развернулась и пошла, я не выдержал и испортил себе весь эксперимент. Я думал потом, проводить тебя до некоторого расстояния, хотя бы вывести на пути, и исчезнуть, и черт с тобой. Но опять же не получилось, а мы с тобой все сближались, и все больше я не понимал себя, почему оторваться от тебя у меня нету сил. Знаешь, как в математике: две функции, одна возрастает, другая убывает, а у меня постоянно их сумма… Я не мог на тебя смотреть без этого странного чувства…ты права, если бы мы встретились в другом месте и времени…

          — Нет, мы не могли встретиться в другом месте и времени, — печально прозвучал ее голос.

          — Почему?

          Она помолчала, будто давая мне что-то понять или вспомнить. Мне показалось, я это, к несчастью, вспомнил. Потом она сказала:

          — Поезд странный попался. Все перепутал. Знаешь, Виктор, я не буду ничего тебе делать, пусть это дорого мне будет стоить. Будь что будет, мы уже не те, какими вышли из поезда. Мы вышли и отправились пройти по тому пути, который пропустили, проспали. Мы решили вернуться обратно, туда, куда мы шли и должны были прийти, но можно ли это теперь, туда ли мы теперь идем, насколько обратимы наши действия? Сомневаюсь, что обратимы, слишком сильно нас изменило это время с момента выхода. И я не думала тогда, что побоюсь сделать такое небольшое мероприятие, что не смогу сыграть необходимую для этого роль. А вот так получилось. Так что, туда ли мы идем, куда открыто думаем?

          — Да, — проговорил я. — Близко уже его итог.

          — Что?

          — Ничего, это я так. Я долго не оставлял надежды на свое предприятие. Тогда, когда я понял, что оставить тебя уже не могу, я вглядывался в железнодорожные провода и думал довести тебя до ближайшей станции и бросить там, а самому вернуться хотя бы немного назад. А потом и вовсе подумал: «А черт с ней, сделаю прямо здесь. Эксперимент, конечно, никудышный будет, света мало, но терпения уже нет. Надоело все о ком-то заботиться». И так я проникся этой идеей, что просто искал момента, когда останется просто открыть или разбить банку. Но даже когда ты меня раскусила и я был вне себя от гнева, я даже не подумал, чтобы одним движением обеспечить себе отсутствие свидетелей и всех прочих. Но как я был готов во что бы то ни стало произвести эксперимент, так же я был уверен, что рука моя этого не совершит. Я тоже подумал, не буду я ничего испытывать. Я понимаю, что, не совершив этого, я подставляю себя под тяжелый удар со всех сторон, единожды проворонив свою станцию, но я не посмею одним ударом изменить эту ситуацию. А ты как хочешь, делай, что пожелаешь… Пойдем, что ли, как шли, просто навстречу времени, спокойно, вместе. К чему-нибудь да придем, а другого не остается.

          — Пойдем, — согласилась Софья.

          Я взял ее под руку, и мы пошли дальше. Все было по-прежнему, только после приступа гнева все вокруг стало как-то совсем тихо, будто затаилось. Да и слабость по той же причине пропитала мое тело, но мы шли быстро, и, несмотря на это, наши шаги все равно были мягкими и стройными. Вот он свет, подумал я, совсем рядом, и теперь, когда все пробки и двери моей души снесены, он проходит свободно и чисто и проникает туда, где вообще никогда его не было. С ним становится легче, мои мысли текут мягко и не меняют так резко, как некогда, свои пути. И дышится легко. Кажется, можно вообще не дышать, и так хорошо будет. И ничего, что мы не можем быть вместе, сейчас-то мы вместе, чем бы это в действительности не было. Быть может, тогда, когда я взял пистолет, если бы все было, как я выбрал, было бы совсем не то: она бы росла, жила счастливо, училась, и, слава богу, без меня. Но тогда бы я ничего этого не увидел. И ее не увидел. А так я все вижу, но никогда и нигде не увидел бы ее, если бы не этот поезд… Не знаю, что это; это как иногда бывает, спишь, потом пробуждаешься и живешь наяву, а потом оказывается, что ты все равно спишь. Но объективно нельзя понять свой сон, пока не проснешься, как и нельзя понять время, пока не совершится хоть какое-то движение. Черт, о чем это я… Ладно, выход должен быть, выход уже близко, раз так силен этот свет. Рассмотреть бы только.

          — Осторожно, — сказал я, удерживая ее перед высоким корнем под ногами. Мы прошли этот корень мимо, но их, как на зло, стало много — лес стал настоящим, старым, и земля бугристая. Поэтому приходилось многократно их обходить, меняя направление.

          — Так, здесь тоже осторожнее.

          — Ага, ты тоже смотри под ноги, раз уж идем так быстро.

          — Постараюсь, сейчас, давай этот корень обойдем…ой!

          Черт, опять упал, второй раз уже. Один корень хотел обойти, а другого, маленького, не увидел. К счастью, на сами корни не опрокинулся, а попал на ровное, снежное место. Софья, еще опираясь за меня, чтобы не потерять равновесие, помогла мне встать. Я встал и потянулся за сумкой. Надо же, все же вылетела банка, вон как закатилась. Ну ладно, когда-нибудь это должно было случиться. Сам не себя удивился, даже не расстроился из-за этого. Я потянулся, но Софья оказалась ближе, она подобрала банку и протянула мне. А ведь еще не давно и она бы едва ли так себя повела с этим сосудом зла, да и я, несомненно, не был бы так спокоен. Нет, как все изменилось, и ты, Софья, любимая, извини, что так поздно осознал все мои чувства к тебе.

          — Благодарю, — с тупой лаконичностью сказал я и хотел убрать банку назад, но остановился. Я ощупал ее поверхность. Странно, она была не совсем гладкая. Поцарапало что-то? Инстинктивно я протер сосуд, сжал его посильнее, убрал и только теперь громко проговорил:

          — Софья! Подойди ко мне и покажи мне сою руку.

          Громко у меня не получилось, на последних словах мой голос сорвался. Но она подошла, и я тут же схватил ее ладонь, взглянул на нее, и сердце мое так и екнуло. Даже в полутемноте на светлой ее коже я увидел слабую темную черточку, как бы мазок серебристой краски. Следы такого же рода тут же появились и на моей руке. Только я знал, что это не краска.

          — Что случилось? — растерянно спросила меня Софья, и мой испуг стал стремительно передаваться ей. Я посмотрел ей в лицо; ее глаза были широко открыты, в них блестело небо в обрамлении нависших над нами ветвей. Она оторопело смотрела то на меня, то на свою руку, то по сторонам, она пока ничего толком не понимала, а я не мог от нее отпрянуть и что-то предпринять. Меня будто холодом застудило до неподвижности, я смотрел как завороженный в ее прекрасное лицо, схватив ее за плечи руками и не мог отпустить.

          — Что такое, что за странное чувство, — она подняла руку. — Никогда такого не испытывала. Виктор, это банка? И усталость какая-то.

          Я чувствовал, что она все больше опирается на мои руки, и ощущал то, неприятнее чего испытывать не приходилось.

          — Софья! — вырвал я из себя. — Софья! Я сейчас, сейчас, подожди, вон бревно лежит, сейчас сядем, будет легче.

           Мы прошли еще метров пять, пока, наконец, не достигли поваленного дерева. Я обхватил Софью за талию и осторожно усадил, ибо ноги уже не вполне хорошо ее держали. Бревно упало вплотную к другому дереву, поэтому ей было удобно, она сразу на него облокотилась, прислонив к стволу голову. Глаза ее были по-прежнему вопросительно открыты, и лицо было все так же прекрасно, только подернуто тенью некоего понурого удивления.

          — Странно, я как будто очень сильно переутомилась, ноги не держат, — говорила она. — И в ладони странное чувство, вроде тепло, а в то же время прохладно. Виктор, ты так ждал этого. Не надо, не отходи от меня, я хочу, чтобы ты был рядом.

          Я ничего не мог ответить. Мои руки дрожали, не говоря уже о челюстях. Я встал над нею, посмотрел на ее ладонь — черточки там уже не было, кожа была чистая, только будто бы свечение источала. Какое-то сиреневое, слабое. Черт возьми, самая важная часть эксперимента: влияние на живые ткани и нервную систему… Большей боли от подобной мысли я не мог себе вообразить… Она обняла меня за плечо, а я, дрожа, наклонился перед нею, подложил руку между ее головой и корой дерева. Я еле находил в себе силы сделать что-то решительное, а в моем мозгу жестоким огнем возникали исходные коды моей программы и их теоретические действия. Боже мой, все это будет с ней?!

          — Софья, любимая! Подожди, потерпи, я скоро вернусь! Я быстро, я очень быстро найду свой компьютер любой ценой и прибегу к тебе, и все будет хорошо, правда?.. Почему, почему, когда я делаю выбор, правильный выбор, когда я воплощаю его, судьба мне всегда жестоко отказывает, всегда перенаправляет в обратную сторону, всегда!

          — Не надо, Виктор, не уходи, — молвила она, обхватив меня сильнее. Ее голос был слабый, но не напряженный. — Мы слишком далеко ушли от того места. Побудь здесь, со мною. Странно, я вижу какие-то светящиеся точки. Их много, они странно движутся. Да и спать хочется почему-то, и сил не хватает… И вокруг все не черное, а с каким-то приятным розовым оттенком; а звук, ты бы слышал, Виктор. Как будто кто-то на рожке играет…

          — Не надо, не говори, — я сморщился.

          — Виктор…ты говоришь, что при каждом выборе судьба поворачивает тебя в другую сторону? Ты считаешь это несправедливо? Ты сделал в тот раз выбор, тебя развернули… ты хочешь обратного? Чтобы твой выбор исполнился…

          — Не надо, не говори много!..

          «Четыре функции в моей программе идеально выполнены…», подумал я, не сводя с нее взора. Я попытался усадить ее поудобнее, чтобы немедленно отправиться в путь, но время одновременно медленно кралось и быстро неслось, а я находился в таком отчаянном забытьи, что все во мне перемешалось: прошлое, настоящее, будущее.

          — Все, Софья, милая моя, убегаю, потерпи немного, все будет хорошо, я скоро вернусь.

          Она улыбнулась, и ее бледная, красивая рука, не та, которая уже отчетливо светилась, а другая, вновь коснулась моего виска и нежно провела по моим волосам, словно по шерстке бедного маленького котенка. Неописуемо приятно вновь ощутить это заботливое движение, и внутри меня будто все расслабилось и уравновесилось, и опять был свет, уже совсем яркий и близкий. Бесплатно бы отдал свое «зелье» кому угодно, лишь бы еще раз ощутить это прикосновение, незабываемое, невосполнимое. И лицо ее, впечатавшееся мне в мозг сильнее всех знаний; я ничего не видел, кроме него.

          Ее рука тяжело опустилась вниз. Мои волосы ощутили пустоту и холодный, одинокий воздух. И в мозгу моем на миг вытравилась абсолютная темнота. Я бросился бежать. Сквозь темноту мелькали деревья, пятна снега, ветки, сучья, я бежал с такой скоростью, что не успевал даже впереди ничего разглядеть. И все-таки я знал, куда бежал. Я хорошо запомнил то злополучное углубление, я бы его вслепую нашел. Перерыть его снизу доверху, но компьютер НАЙТИ! И обратно, к ней… Так, что надо сделать? Дать ей администраторские права? Нет, уже не поможет. Придется переписывать и перекомпилировать код. Боже, сколько же это займет времени! Как оно быстро летит, выдержит ли она столько? Хоть бы выдержала, хоть бы я компьютер долго не искал. Ничего, ничего, надо взбодриться, ведь света мало, вещество в режиме низкого энергопотребления, работать будет медленно… Где же у меня все эти пакости в программе? Так, обработка сообщения прикосновения, в основном там, где идет распознавание тканей. Но не только там. Ладно, хоть бы часть устранить, остальное уж как-нибудь…

          Совсем уже близко. Я бежал, ни разу не споткнувшись, и перед глазами у меня сияли все те же прекрасные черты лица. И они не тускнели со временем, а будто бы ярче делались. И свет, этот легкий свет, он будто бы меня делает легче, и мое движение все быстрее. Третья ступень, этот уютный, теплый мир, и ты подходишь к концу. Где твои ворота, какие они, как близки? Что покоится там, ступенью вниз? Софья, ты говорила, мы не можем существовать вместе — либо ты, либо я. Но почему я, ведь я не это тогда выбирал! Что толку, что ты теперь так изменила меня? Все равно назад дороги нет. Если мы не можем существовать вместе, можем ли мы вместе не существовать? Так было бы намного лучше. Наша жизнь — песчинка на ступенях времени. Мы истлеем, нас забудут, не нет на свете большей награды, чем быть забытыми вместе. Наши судьбы, даже не существуя, не могут разойтись, какую бы химеру они собой не являли.

          Ну вот, уже ближе некуда. Только волосы, необычно уложенные, хранят на себе память незабываемого прикосновения. А третья ступенька, вот и спрыгнуть с нее черед, среди воронки мелькающих деревьев. Она ничем не отличается от других. Прямо как на платформе: внизу полотно, сбоку три фонаря сияют, а забор разрывается, выгибается и лесенкой уходит вниз, просто и красиво. Точно как на станции. Или на станции точно как здесь. Какая разница, слишком далеко проник этот свет в мой идиотский разум. И по ступеням вниз вперед, к выходу, наконец-то! Может, это и есть правильная ветвь моего выбора?

         

          * * *

         

          Хроника происшествий

         

          Не прекращается череда печальных случаев в нашем районе. Сегодня утром около железнодорожного полотна на семьдесят восьмом километре Горьковской железной дороги был обнаружен мужской труп, принадлежащий молодому человеку двадцати — двадцати пяти лет. По предварительному заключению, смерть наступила в результате сильного кровоизлияния в мозг, причина которого пока не установлена. Известно лишь, что подобные признаки похожи на серьезную черепно-мозговую травму с обширным повреждением мозговых тканей, но внешних увечий на теле нет. Точную причину смерти еще предстоит выяснить медикам, и тогда можно будет говорить, что послужило причиной этого трагического результата. Тело пока не опознано, поэтому сообщаем внешние приметы: рост около ста восьмидесяти сантиметров, черная куртка, черная сумка в руках, маленькая фигурка кошки, по-видимому, от брелока, плотно зажата в ладони. Обувь и брюки частично покрыты грязью, по всей видимости, от нескольких падений. Ничего подозрительного, в том числе следов пребывания других людей, рядом не обнаружено. И железнодорожники, и правоохранительные органы пока воздерживаются от комментариев, но по этому делу уже ходят любопытные слухи. В частности, что гражданин, нашедший труп, видел поблизости красноватую траву и сиреневые сосны со вздыбленными ветками, на одной из которых было нечто вроде буквы «С» в кружочке и что-то еще. Но никто эти вещи не подтверждает, поскольку данный гражданин, по словам служителей правопорядка, находился в состоянии алкогольного опьянения, что вполне все объясняет. Поэтому, за неимением полных сведений, речь о чем-либо криминальном пока не идет. Читателей, опознавших в нем своего родственника или знакомого, просим обратиться в милицию или в нашу редакцию.