Глава XI
Сдавшись сербским военным властям, Веселин Дражич в первую очередь оказался в лазарете, где медики начали бороться за его жизнь, правда, под присмотром часовых.
Когда доктора решили, что его можно уже допрашивать, то на первых же допросах он попытался объяснить, что с ним произошло, и что побудило его совершить подобное воинское преступление. Но его объяснения были сбивчивы, рассказы наслаивались один на другой, и не представлялось возможным сложить целую картину.
Сербский офицер, который поначалу допрашивал капитана Дражича, оказался в затруднительном положении. Официальный статус подследственного был двусмысленный, состояние психики не давало надежды на сотрудничество в вопросах установления следственной истины. После недолгих раздумий офицер отправил Дражича в Белград, в особую комиссию при штабе.
Когда, еще слабого от ран, Веселина поместили под стражей в военный лазарет в Белграде, то особая комиссия тоже не смогла сдвинуться с мертвой точки не только в плане следствия, но и в плане решения судьбы русского капитана сербского происхождения на ближайшее время. В распоряжении комиссии были показания сослуживцев Дражича, командира, подчиненных, справки от медиков по поводу ранений Марича и Вазова. Не было только внятного объяснения происшедшему. Сам Дражич, то замыкающийся в себе, то, напротив, много и сбивчиво говорящий, конкретного света на историю тоже не проливал.
В конце концов, комиссия приняла Соломоново решение отправить русского офицера Дражича в Петербург, для передачи вместе с материалами дела в распоряжение российских военных следственных органов.
Сам же Веселин, находясь в состоянии небольшого нервного расстройства, не находя понимания своим попыткам объяснить происшедшее, решил отныне просто молчать. Правда, он просил разрешения написать жене, но получил отказ. Оставалось только надеяться, что Карташев, хотя и не был в той части, на которую вышел Дражич, все-таки по ходу следствия, узнает о его, Дражича судьбе и известит об этом Мадлен.
По прибытии в Санкт-Петербург Дражич был помещен в офицерскую гауптвахту. Поскольку он находился под следствием, да еще по такому важному делу, то он содержался один в камере, предназначенной для четверых. Караульным было запрещено разговаривать с ним.
Военные следователи в столице оказались более толковыми, с точки зрения Веселина, они внимательно его расспрашивали, он начал внятно им отвечать. Так прошло довольно много дней, со счета которых Веселин давно сбился.
Между допросами, которые, мало помалу, становились все более редкими, Дражич, превозмогая боль от не совсем залеченных ран, начал потихоньку делать кадетскую гимнастику, чтобы занять время и быстрее прийти в себя, в свое прежнее физическое состояние.
Рацион питания не способствовал появлению избыточного веса у заключенного, даже если последний не делал бы никакой гимнастики. Утром чай с куском хлеба и куском сахара. В обед жидкая похлебка и хлеб. Вечером каша и кружка молока. Неприхотливый Веселин не страдал от подобных «разносолов». Его страдания были совершенно иного рода. Он знал, что его жена вот-вот будет на сносях, и в это время он не имел о ней ни малейшего известия. О судьбе родителей и сестры ему тоже не было ничего известно.
По реакции следователей на его показания он догадывался, что участь его печальна, и что, скорее всего, его ждет смертный приговор. Смерть его не очень страшила, он был рад, что смог добраться до сербов, что его привезли аж в Петербург, выслушали, все записали, то есть он хотя бы смог объясниться. Оставалось только надеяться на то, что Мадлен когда-нибудь узнает обо всем. То, что он не увидит Мадлен, огорчало его больше всего.
По вечерам, когда караульный уносил посуду от ужина, наступало время воспоминаний.
Больше всего Веселин вспоминал, конечно, то счастливое время, которое он провел вместе с Мадлен. Знакомство, прогулки, сватовство, увенчавшееся успехом и давшее ему любящую и любимую женщину. Они жили счастливо, не замечая подчас, что происходит вокруг. Воспоминания об этом времени были сладки и болезненны одновременно. Результатом воспоминаний иногда становились отчаяние и слезы, которые сами текли по щекам.
Мыслям надо было бы приискать в памяти какой-нибудь иной предмет, кроме любимой женщины и несчастья, которое обрушилось на их семью, и привело Веселина, в конце концов, в эту камеру. Веселин начал вспоминать, как в далеком детстве няня рассказывала сказки про всякую нечисть, чертей, леших, домовых, водяных и других жутковатых героев народных поверий. Руки няни были всегда чем-то заняты, то шитьем, то вязанием, то штопкой чего-то детского. Владко, старший из детей, обычно не участвовал в этих вечерних посиделках у камина, а вот сестра Мирослава слушала нянины сказки раскрыв рот, с еще большим напряжением, чем Веселин.
Воспоминания о няне заставляли всплывать в памяти другие образы и события.
Вспомнилась школа при монастыре, когда его товарищами были воспитанники этого монастыря и другие, довольно набожные, в силу воспитания, мальчики. Каждое утро служба в церкви, густые голоса монашеского хора, зычный голос отца, Бартоломея, который в свое время крестил Веселина, и стал потом его духовным отцом. Определенной обузой была, конечно, необходимость исповедоваться и держать ответ за свои детские шалости перед отцом Бартоломеем, но готовность священника всегда выслушать, всегда утешить, ободрить и дать правильный совет с лихвой окупала не очень приятные стороны этого наставничества.
Отца Бартоломея вообще любили в школе, у него была способность заинтересовывать учеников, и заражать их жаждой знаний. Под его руководством мальчики знакомились с великой поэзией Рима и Греции. Сможет ли он, Веселин, вспомнить сейчас хоть одну строфу, да хоть строчку? Надо бы попробовать.
Это оказалось заметно труднее, нежели вспоминать сказки няни про всякую нечисть, или повторять молитвы, которые Веселин произносил с самого детства. Сперва он вспомнил строчку из греческой поэмы, затем целую строфу, может быть, конечно, не очень точно. Это была нелегкая задача. День за днем он, Веселин, вспоминал стихи Гомера, Овидия, высказывания Цицерона. Видел бы отец Бартоломей, в какой ситуации один из его учеников сейчас вспоминает его уроки!
Так или иначе, но эти умственные экзерциции помогали Веселину Дражичу отвлечься от мрачных мыслей о жене. Но иногда приступы отчаяния наваливались вновь, он бессильно падал на лежанку, колотил кулаками по подушке и повторял имя Мадлен все громче и громче. Потом он спохватывался, умолкал, прислушивался, не слышал ли караульный его вскриков, и не идет ли он сюда. Капитан Дражич не хотел, чтобы низший чин мог видеть его, офицера, в состоянии слабости и отчаяния.
Наконец был созван трибунал, для окончательного разбора дела капитана Дражича. Его вывели из здания гауптвахты, усадили в карету и отвезли в другое здание, где в неприхотливом судебном зале его посадили на скамью подсудимых.
Дражич спокойно ожидал смертного приговора, поэтому довольно безучастно отвечал судьям на вопросы, много раз слышанные во время следствия. Вдруг до его уха и сознания дошло знакомое имя. Среди свидетельских показаний было зачитано имя Бориса Крайнева. Веселин напрягся и стал с этой минуты внимательно слушать читаемые документы. По мере осознания их содержания его сердце наполнялось трепетом. Крайнев выжил, ему удалось бежать каким-то совершенно чудесным образом. Он подтвердил рассказ Дражича о коварном замысле турок, о безвыходном, отчаянном положении Веселина, и отом, что Дражич, при побеге из турецкого плена, зарубил двух турецких офицеров и одного солдата. Выживший Вазов показал, что в него стрелял не Дражич, а второй всадник в сербской форме.
Основными пунктами обвинения оставались, однако, измена в виде освобождения из-под стражи пленного вражеского полковника и убийство рядового Марича.
Суд долго совещался и, в конце концов, вердикт звучал так: капитан Дражич виновен в измене, при наличии целого ряда смягчающих обстоятельств. Убийство солдата Марича самим капитаном Дражичем считается не доказанным, но признано свершившимся в том числе по вине последнего. Приговор – двадцать пять лет каторжных работ.
Немного помедлив, председатель суда объявил, что по великой монаршей милости императора, с учетом безупречной дотоле службы капитана Дражича, смягчить наказание до десяти лет, с последующей ссылкой на пять лет.
С учетом объявленного высочайшего смягчения наказания приговор был объявлен окончательным и не подлежащим обжалованию.
* * *
- Ну, когда же хоть что-нибудь начнет происходить!? Мы уже простояли здесь два часа, ожидая неизвестно чего! Так холодно! И присесть некуда… ты так и собираешься стоять, Мадлен? Ты простудишься, и молоко кончится. Это может быть очень плохо для малютки.
- Ты иди, мама, если устала, - ответила Мария. – Конечно, я буду ждать до тех пор, пока не увижу Веселина. Это ведь последняя возможность. Я бы поехала за ним в Сибирь, но из-за ребенка не решусь на это, как минимум в эту зиму.
- Вот замечательно! – Элеонора Валениус отозвалась укоризненным голосом. – Сначала муж практически перечеркивает свою и твою жизни, а затем ты еще собираешься ехать к нему в этот ад. Вот здорово!
- Элеонора, не надо! – Встрял в разговор Эрик Валениус. _ Мы еще сами не знаем куда и в какие условия попадет Веселин. До тех пор, пока он не прибудет на место и не получит разрешения написать, мы ничего не будем знать. Мы успеем еще обсудить разные возможности, вплоть до того, что Мадлен действительно сможет поехать к мужу. Сейчас же мы только ждем его, чтобы проводить его. Я думаю, что ждать осталось недолго. Подождем!
Валениус оказался прав. Спустя буквально несколько минут, ворота тюрьмы, куда перевели Веселина после суда, заскрипели в петлях и медленно открылись. Из ворот вышла небольшая группа людей, одетых в грубую одежду из мешковины. По причине того, что на дворе было начало ноября, и было холодно, осужденным выдали ветхие овчинные тулупчики и более или менее теплые шапки, ветхостью не уступавшие тулупчикам. Некоторые осужденные, жмурясь на яркое солнце, подставляли этому солнцу бледные лица, ловили ртом неизвестно откуда падающие снежинки. Остальные же, которых было большинство, пытливо озирались вокруг. Те, кто надеялся на то, что родственники или друзья придут проститься с ними, пытались отыскать взглядом знакомые лица в толпе на набережной Невы.
- Веселин!
Спотыкаясь, Мария бросилась к мужу. Она окоченела от долгого стояния и ноги плохо слушались. Она пыталась бежать, но это не получалось и она шла до обидного медленно. Родители посеменили, было, за ней, но затем Эрик схватил Элеонору за рукав.
- Подожди, останемся здесь! Этот миг принадлежит только им, двоим.
Сквозь слезы Валениусы видели, как их дочь кинулась на шею мужу, который стоял с цепями на ногах, и на руках. Вокруг них творилось то же самое. Глядя на обнявшиеся пары, было видно, что для них ничего и никого нет вокруг в эту минуту.
- Веселин!
-Мадлен!
Какое-то время они не могли ничего говорить. Слезы текли из глаз, губы искали губы, глаза глядели в глаза.
- Ну вот, довелось все-таки свидеться, - прошептала Мария. – Я писала тебе почти каждый день, хотя знала наверное, что ты не получаешь писем ни от кого, кто бы тебе не писал. Но мне нужно было говорить с тобой, только с тобой. Написав письмо, я сжигала их, потому что слова уже были сказаны.
- Да, да, моя любимая Мадлен! И сейчас у нас только этот короткий миг. Видишь, телеги уже ждут. Нас повезут на Николаевский вокзал, на отдельные пути. Там стоит арестантский поезд.
- Ты уже знаешь, куда вас пошлют?
- Знаю. Нас посылают на Салаирские серебряные рудники. В любом случае какое-то первое время мы не сможем ни писать, ни получать письма. Мадлен… сможешь ли ты когда-нибудь простить меня? Я разрушил наше семейное счастье, и не спас своих родных. Я сам не могу простить себе, простишь ли ты?
- Нет, нет, не говори так! Ты должен вынести все назначенное, вытерпеть все лишения! Ты будешь помнить нас, и изо всех сил стараться выжить. Если получится, я приеду к тебе в Сибирь вместе с сыном.
- С сыном! Жаль, что ты не принесла его, чтобы я мог хотя бы взглянуть на него. Мне передали в камеру тюрьмы известие от Юрия Карташева, о том, что у меня родился сын, и я был без ума от мысли как тебе тяжело без меня с ребенком. Как его назвали?
- Я не решилась нести его сюда, ждать так долго, он совсем крошечный. Ты назовешь его!
- Владко! Пусть будет Владко! Я не смог спасти брата, пусть мой сын носит его имя!
-Закончить прощание! По телегам! - Раздался зычный голос командира конвоя.
Веселин осторожно снял руки жены со своей шеи.
- Береги себя и малыша! Прости меня, еще раз прости! Прошу вас, позаботьтесь о Мадлен, - последние слова предназначались для тестя и тещи, которые, утирая слезы, подошли в последний миг.
- Мы сделаем, все, что в наших силах! Это же наша дочь и наш внук! Постарайся выжить, Мадлен не переживет, если с тобой что-то случится.
Веселин обнял, как смог, родителей жены, еще раз поцеловал Марию, и подошел к телегам, где арестанты помогали друг другу усесться. Конвойный пристегнул его цепью на замок. Взмахнули кнуты возниц, и телеги тронулись в сторону моста Петра Великого. Нечастые возле тюрьмы прохожие останавливались посмотреть на этот арестантский обоз. Многие крестили арестантов вдогонку. Немногочисленные встречные повозки сторонились, давая дорогу печальному кортежу.