Второй попытки не будет

 
Он неторопливо шел по прямой, как стрела, упирающейся в самый горизонт улице и думал: в этой тишине есть какая-то пустота. Что-то надуманное и бессмысленное, противоречащее самому понятию о целесообразности существования мира. Словно прежде здесь было нечто, очень важное, а потом оно исчезло, оставив после себя вакуум. Пустые и бездарно прямоугольные коробки домов, скучно-белесый, потрескавшийся от резких перепадов температуры асфальт... деревья с пыльной, выгоревшей листвой.
Почему бы сейчас, в разгар дня, на бледном, цвета прозрачного сапфира небе вдруг не появиться звездам? Или, например, радуге? А чахлая городская яблоня, одиноко притулившаяся к ровно-золотистой, стесанной из грубо обработанного камня стене, пусть расцветет огромными, пронзительно-голубыми цветами. Ну и что с того, что август?
Йонатан мучился от жестокой полуденной жары и недоумевал, отчего так безжизненны и некрасивы люди вокруг... их движения замедленны и ненатуральны, а лица – двумерны, точно спроецированные на плоский экран. Им не хватает живости, так же, как и природе, а веселость кажется бессмысленной и наигранной и невольно ставит их на один уровень с актерами дешевого провинциального театра. Жаль, что у них никогда не хватит мудрости освистать собственную бездарность и достойно уйти со сцены. Да и куда уйдешь от расслабляющей усталости, струйками липкого пота стекающей по спине, от резкого мгновенного чувства собственной ограниченности, от ощущения потери, которой на самом деле никогда не было?
Йонатан равнодушно прошел мимо аляповато-ярких витрин маленьких, дешевых магазинчиков, мимо уличного музыканта, грустно сидевшего на самой обочине дороги в обнимку со своей неуклюжей виолончелью, мимо торговцев серебром и прочей мишурой, заманивающих немногочисленных туристов разложенным на лотках прямо под открытым небом и тускло поблескивающим на солнце товаром. А потом свернул за угол и, словно невзначай, повинуясь мгновенному импульсу, скользнул в слегка приоткрытую дверь кафе. Кафе было не очень дорогое, но уютное, и Йонатан любил его за красноватый, струящийся полумрак и приятную музыку, прозрачную, как речная вода, и не мешающую течению мыслей. Оно как будто воплощало в себе его странную мечту о звездах на полуденном небе и о красно-огненной луне, зеркально опрокинутой в неподвижное черное озеро застывшей смолы. Причудливая и почти позабытая картина – где и когда он видел такое?
По сравнению с раскаленной, плавящейся под отвесными белыми лучами улицей, здесь было прохладно; и мягкие, дымные облака света плавали над столиками. Под потолком горели красные, выполненные в виде крупных стеклянных цветов светильники; и тихие, ненавязчивые звуки, чистые и печальные, порхали повсюду, точно огромные, неторопливые бабочки... сострадательно обмахивали невидимыми крыльями волосы и руки посетителей и рассаживались на стенах, покрывая их едва уловимым, нежно-голубоватым сиянием.
Все пространство комнаты искрилось лучистыми, хрупкими призраками, изменчивыми и невесомыми. Они одни казались живыми и искренними в обесцвеченном мире заученных форм и бесконечно повторяющихся жестов. Они были подобны мимолетному ощущению тепла, остающемуся после рукопожатия, или прикосновению лунного света к еще не остывшему после дневного зноя стеклу.
Йонатан взял коктейль и сел за самый дальний столик рядом с длинноволосым, неопрятного вида парнем, глаза которого тут же с голодной жадностью впились в ниспосланного Богом симпатичного соседа. Как странно пить похожую цветом на охлажденную кровь жидкость, дурманящую и терпко-сладкую на вкус, и, рассеянно опустив взгляд в бокал, может быть, впервые в жизни не обращать никакого внимания на окружающих.
- Посмотри, какая птица залетела к нам на огонек, - прошептал парень, наклонившись через стол к Йонатану.
Йонатан вздохнул и слегка отодвинулся от него, подавив мгновенный импульс неприязни. Но любопытство взяло вверх... он поднял взгляд... и словно обжегся. Ему почудилось, будто комната начала медленно наполняться светом; но не алым и не темно-вишневым, а легким, играющим, золотистым. Такой обычно исходит от мокрой, пропитавшейся солнцем осенней листвы, неровными пятнами размазанной по отсыревшему, угольно-черному асфальту.
«Залетной птице» было на вид лет двадцать пять. Он стоял, небрежно облокотившись на стойку бара и видимо слушал музыку, а может быть, просто задумался о чем-то своем. Невысокий и как будто даже хрупкий на вид, одетый в ярко-желтую куртку и кожаные штаны парень слегка восточной наружности... В нем было что-то беззащитное и в тоже время отстраненное... словно он смотрел на людей вокруг, но не видел их, погруженный мыслями в свой собственный, странный мир.
Он был красив, но его красота причиняла боль. А когда он протянул руку, чтобы взять наполненный барменом бокал, Йонатан понял, что все его движения отличаются утонченным совершенством.
- Кто это? – спросил он тихо.
Длинноволосый сразу же оживился и, снова придвигаясь ближе, с готовностью зашептал:
- Странно, что ты его не узнал. Это же Менахем Подольский, один из самых популярных певцов нашей эстрады. Второе место на «Евровидении» в позапрошлом году... А клип «Миражи отчаяния» - неужели ты его не видел?
- Менахем... – повторил Йонатан машинально, и голос его невольно дрогнул... как необычно... Почему этот еще минуту назад не знакомый человек поверг его в такое смятение?
- Что, нравится? Если ты хочешь с ним переспать, то лучше и не пытайся, - бесцеремонно посоветовал Йонатану сосед по столику. – Он – «звезда», в твою сторону и не посмотрит. Ты знаешь, сколько у него поклонников?
Йонатан медленно кивнул. Сердце неровно, болезненно билось, словно пойманная в сачок бабочка, ладони предательски вспотели. Нет, попытаться он должен, чего бы это ни стоило. И пусть через два дня он сам будет смеяться над своими безумными фантазиями, сегодня они казались ему исполненными какого-то странного смысла. Как будто вся его жизнь сконцентрировалась в этом неожиданно ярком, ослепительном мгновении...
Одновременно простым и изящным жестом поставив на стойку недопитый бокал, певец вышел из кафе, и Йонатан, словно мотылек, завороженный властно-манящим пламенем свечи, последовал за ним.
Менахем шел не быстро и не медленно, слегка покачивая бедрами и как-то по-детски улыбаясь обжигающе-золотому, уже начавшему неуловимо клониться к горизонту солнцу. Очевидно, и его походка, и улыбка, так же, как и все его манеры были тщательно продуманы и отрепетированы – профессиональная черта человека, привыкшего каждый день очаровывать публику. Йонатан догнал его и слегка тронул за плечо.
- Простите меня, пожалуйста, - начал он и запнулся, не зная, что сказать дальше.
Нет, он никогда не считал себя робким, и смутило его вовсе не то, что перед ним «звезда». (Ведь и звезды небесные нисходят порой до нас, смертных!) Но этот парень был в чем-то другим, каким-то особенным. Йонатану хотелось бы назвать его «необыкновенным», вкладывая в это, банальное, в общем-то, слово никогда прежде не существовавший смысл, и тем самым расщепить плоскую картинку бытия на два независимых, почти не пересекающихся между собой измерения.
- Да, Йонатан?
Ни в его взгляде, ни в голосе не было удивления, а только чуть заметная растерянность с легкой примесью разочарования, как будто он и ожидал этой встречи, но в то же время надеялся избежать ее. «Вы меня знаете?» - хотел спросить Йонатан, но вопрос застрял у него в горле, вызвав слабое жжение в области голосовых связок. Они никогда прежде не встречались. У них едва ли могли быть общие знакомые, да и, вообще, круг общения Йонатана был весьма ограничен. Ограничен?! Он машинально попытался вспомнить, есть ли у него хоть какие-то друзья или хотя бы просто хорошие знакомые, но со смутным страхом и недоумением понял, что не может вызвать в памяти ни одного имени, ни одного лица. Неужели всю жизнь он был так страшно, нечеловечески одинок? Ни с кем не встречался, нигде не работал, живя на скудное социальное пособие; никогда не имел ни родных, ни близких... А родители? Странно... Йонатан не мог припомнить ни одного эпизода из своего собственного детства...
И тогда он заговорил, торопливо, отчаянно, горько, дивясь своей дерзости и путаясь даже в самых простых, обычных словах.
- Я не знаю, что со мной происходит... и, может быть, это прозвучит глупо... но сегодня... именно сегодня, вы мне очень нужны. Прошу вас – это очень важно – подарите мне хотя бы полчаса своего времени... или одну ночь... и я не буду требовать ничего больше...
Он ждал какой угодно реакции на свои слова – пощечины, насмешки, оскорбления... но в темных глазах Менахема (от напряжения казавшихся Йонатану нечеткими и обманчиво-прозрачными, как глубокое озеро с потемневшей водой) была боль и почти жалость.
- Но зачем?
- Воспоминание, - объяснил Йонатан. – Я хочу вспоминать об этой ночи, как о самом прекрасном и дорогом, что было в моей жизни. Я хочу выстроить в своей душе пьедестал и возвести на него вас, но не как популярного исполнителя каких-то там эстрадных песен, а как ангела, однажды милостливо спустившегося ко мне со своих недосягаемых высот. И даже если мне никогда больше не доведется пережить ничего подобного, я буду знать, что однажды это было. Пожалуйста, Менахем! Подарите мне всего одно воспоминание, одно единственное, ведь вам же это ничего не стоит.
Но певец только вздохнул и слегка покачал головой. Смутная тень едва заметной улыбки, беззащитной и грустной, мелькнула в его глазах и тут же растаяла, словно смытая холодной водой безразличия.
- Оно тебе не нужно, Йонатан. Поверь мне, меньше всего тебе сейчас нужно – это воспоминание. Ты просто сам не понимаешь, о чем просишь.
- Нет, нужно, - возразил Йонатан. – Это лучше, чем ничего.
Но у него уже было нечто. Сказочная, странная фантазия окутала его причудливой радугой, в которой почему-то особенно ярко выделялся чистый серебряный цвет. Распушила сври прозрачные, сверкающие перья, подобные расщепленному солнечному лучу. Мир снова обрел краски, и даже небо уже не было монотонно-синим, на нем появились бледно-зеленые всполохи.
Очевидно, Менахем тоже заметил эту перемену. Машинально приняв одну из своих излюбленных поз, состоящую из комбинации рассеянного изящества и сдерживаемой страстности, он пытливо и печально вглядывался в размазанный по острым зубьям домов горизонт.
- Ну, что ж, пойдем к тебе, - произнес он, наконец. – Ведь ты живешь один, не так ли?
Это было не совсем так. Кроме Йонатана в его квартире жили две бесплотные и бесцветные тени. Странные, неосязаемые призраки, они появлялись только тогда, когда хозяина не было дома.. Иногда вечерами Йонатан включал свет и, тихо притворив за собой дверь, спускался на улицу, в холод и ветер, и удалялся на несколько шагов, осторожно ступая по тускло-голубому лучу городского фонаря. И тогда на фоне занавесок он мог различить два чуть более темных силуэта. Они пили, разговаривали или танцевали, обнявшись, под звуки им одним слышимой музыки.
Жаль, что до темноты еще далеко. Йонатан показал бы Менахему на освещенное окно и спросил бы: «Ты что-нибудь видишь?». А тот ответил бы: «Нет, а что я должен увидеть?» И у них двоих появилась бы тайна, которая обязвтельно должна быть у всех влюбленных. Даже если любовь их длится всего лишь одно мгновение...
И, словно взявшиеся за руки дети, замирая от неожиданно охватившего их волнения, они поднялись по скользской и пропахшей сыростью, неосвещенной лестнице... и вступили в квартиру, в этот миг уподобившуюся храму, вновь обретшему свое потерянное божество. Это сравнение даже немного рассмешило Йонатана; он впервые заметил, что его скромное жилище чем-то напоминает языческий храм. Возможно, в этом были повинны тонкие стеклянные фигурки, расставленные повсюду: на запыленных полках, на агатово-черной поверхности журнального столика; прячущиеся за грубыми, радужными стеклами буфета. Олени, дельфины, чайки, веточки мирта, такие хрупкие, что казалось, они были сделаны из воздуха и просвеченного лунными бликами льда. От них исходил едва различимый аромат чистой холодной воды.
Наверное, по ночам, когда Йонатан засыпал, его душа выходила из расслабленно-неподвижного тела и, благоговейно преклоняя колени, молилась этим бесчувственным стеклянным идолам.
- Ты никуда не торопишься, Менахем? Что ты будешь пить?
- Не важно, что-нибудь... или ничего.
Йонатан молча откупорил бутылку «Кармеля» и разлил темно-красное, заискрившееся на солнце вино по бокалам. Его охватило странное чувство: как будто все, происходящее с ним, было сном, и сон этот, причудливый и изменчивый, повторялся бесконечное число раз.
- Нет, я не тороплюсь, - медленно произнес Менахем. Его глаза лучились неуловимыми бледно-фиолетовыми отражениями, а тонкие пальцы с гибким изяществом оплели стеклянную ножку бокала. – Я останусь у тебя на всю ночь, а потом я уйду, и мы никогда больше не увидимся.
- Пусть так, - слегка вздохнул Йонатан. – Знаешь, мне почему-то кажется, что все это уже однажды было... Да, все уже происходило однажды... давно или недавно... в этом мире или в каком-то другом, но мы так же сидели за этим столом в гостиной, а за окном день уже клонился к вечеру...
«...Мы сидели за столом, а день уже начинал клониться к вечеру, - отстраненно и печально думал Йонатан, и странная картина, словно сон наяву, все отчетливее проступала перед его внутренним взором. Яркая и в то же время зыбкая, будто сотканный из раскаленного воздуха мираж в пустыне. – Свет становился приглушенным и бледно-золотым, и лиловые, юркие тени уже собирались у быстро гаснущей линии горизонта...»
Менахем поставил бокал на стол; прозрачная, вязкая поверхность неуловимо дрогнула, расходясь маленькими рубиновыми волнами.
Что-то промелькнуло в его глазах, промелькнуло – и тут же исчезло.
- Во дворе отцветал миндаль, - сказал Менахем, и его голос прозвучал странно. Он как будто обращался не к сидевшему напротив него Йонатану, а к кому-то очень хорошо знакомому, изначально способному предвидеть и понять каждое произнесенное им слово. – Весь подоконник был белым, точно от инея. Он хранил в себе воспоминание о зиме, о холоде и о длинных, сверкающих сосульках, свисающих с просевшего под тяжестью нападавшего за ночь снега карниза. По комнате блуждали острые стеклянные лучи, мы пили чай и разговаривали. А напряженно молчавшие стены впитывали наши тени и голоса, чтобы потом воссоздать по памяти наши фантомы.
Йонатан удивленно вскинул взгляд на Менахема: «Кто это сейчас сказал? Неужели он? Или это мои собственные тайные мысли, о которых я и сам не догадывался прежде?» На какое-то мгновение ему пришло в голову, что, может быть, на самом деле он один в комнате и беседует с самим собой.
- Я сошел с ума? – спросил он просто.
- Почему ты так думаешь?
- Я влюблен в тебя до безумия, - рассмеялся Йонатан, и этот внезапный смех принес ему облегчение. – Ведь так не должно быть: мы знакомы от силы полчаса, а я уже чувствую, что не могу без тебя жить...
- Не надо об этом, - мягко остановил его Менахем. – Мы должны расстаться, и это будет уже навсегда.
А потом были поцелуи, обжигающие, точно прикосновения к нагретому солцем камню; стоны, сквозь зубы, словно взабытьи... неистовая, почти звериная страсть, с дикой, нечеловеческой силой вдавливающая друг в друга их хрупкие тела.
День за окном постепенно окутывался невесомой, прозрачно-матовой дымкой, и, растворяясь в ней, терял свои яркие краски. И черный клин птиц вспорол быстро темнеющий, лоснящийся бархат неба, и оттуда посыпались крупные серебряные звезды. Пролившись на землю, они обратились в далекие огни на горизонте; и птицы, ориентируясь на свет этих ложных маяков, сбились с пути, заблудились в зыбком тумане легких, золотисто-коричневых облаков.
Но Менахем и Йонатан уже ничего не видели. Их бледные обнаженные тела, уставшие от любви, отливали серебром в мягком свете восходящей луны, руки переплелись, а души застыли в нечеловеческом объятии, подобно крылатым теням на потолке... Подобно взметнувшимся, неестественно вытянутым отражениям в старом, позеленевшем от времени зеркале, которое Йонатан когда-то, очень давно, благоговейно повесил напротив своей кровати.
«Зеркала, - подумал Йонатан (может быть, не в тот момент, а немного позже), - в них определенно есть что-то странное... даже противоестественное. Они тщательно копируют наши улыбки, жесты, движения; и порой их действия отличаются такой целеустремленностью, что невольно начинаешь подозревать: уж не разумны ли они? И тогда их искусство выдает их с головой; ведь неразумные существа не обладают памятью.»
Охваченный внезапным страхом, Йонатан боялся пошевелиться, боялся разомкнуть руки. Ему казалось – и он сознательно отводил взгляд, чтобы не утвердиться в своем подозрении - что Менахем лежит рядом и его широко раскрытые глаза безучастно смотрят в темноту. Мгновение экстаза прошло, оставив после себя тягостное недоумение. Вспышка света, из которой не родилась новая Вселенная. Но Йонатан чувствовал, что что-то внутри него, где-то в самой глубине подсознания, изменилось, словно дало трещину; и теперь через нее сочится солнечный свет, огненный, жгучий, алый, как кровь.
Или это вино, которое они всего какие-нибудь три часа назад пили вместе? У него слегка горьковатый, болезненно прекрасный вкус. Это не «Кармель», нет; какое-то другое, не известное прежде вино... оно полыхает в бокале, подобно рубиновому факелу. Его страшно поднести к губам, столько в нем энергии и красоты. Инстинкт самосохранения удерживает уже протянутую руку Йонатана: уклониться, не пить, пусть эта, предназначенная ему чаша достанется кому-нибудь другому. Но ведь он сам этого хотел, - с неожиданной ясностью всплывает в сознании беспощадная, отточенная, как узкий холодный клинок, мысль. А теперь – слишком поздно... Похожий на отчаяние глубокий сон опутывает его, спеленывает, словно беспомощную куколку. Йонатан спит, и полная луна простирает над ним свои бледно-лимонные, перепончатые крылья...
Когда он проснулся, Менахема рядом не было. Певец ушел, не простившись, не оставив даже записки. Но, не успев еще и вспоинить о своем случайном любовнике, Йонатан осознал: этой ночью произошло нечто непоправимое. Он встал с постели и подошел к окну. Разве улица стала другой? Эти причудливо изогнутые фонари, бесполезные днем, но каждый вечер обращающиеся в источники призрачного рассеянного сияния. Сияния, которое так эффектно оттеняет его, Йонатана, одиночество... Деревья с узкими, пыльными листьями. Как бы ни напрягал Йонатан свою фантазию, он не сумел бы сейчас представить их ни в цвету, ни в осенней позолоте... Это было так же невозможно, как вспомнить, например, свою прошлую жизнь.
Он хотел иметь воспоминание, и он его получил. Его кожа еще хранила тепло прикосновений: страстных, равнодушных, словно о чем-то сожалеющих. Ему уступили из жалости, подарили то, о чем он просил; но, ради всего святого, как ему теперь с этим жить ?! Как жить глухому с воспоминанием о музыке?
Йонатан ходил взад и вперед по комнате, но не слышал звука собственных шагов. Он пробовал барабанить пальцами по столу, но и это не помогло ему тяжелую и давящую, плотно сгустившуюся вокруг него тишину.
Почему так мечутся тени дветвей на стенах? Беззвучный, слепой ураган, словно тростинки, гнет призрачные стволы, высвеченные на фоне бледно-зеленых обоев, ломает их... беснуясь, срывает легкие, прозрачные листья, пригибает к несуществующей земле. А там, снаружи, за мутной завесой слабо фосфорицирующего стекла, деревья стоят спокойно, освещенные солнцем. Буря в комнате иллюзорна. Это просто театр теней, странная, безумная импровизация свихнувшегося режиссера... И все же Йонатан не мог не отдать должного его таланту, такой неистовой и безыскусно-чистой была эта световая игра. Наверное, если бы предметы не обладали памятью, среди них было бы гораздо легче жить...
Точно израненная, припадающая на одно крыло птица, бился Йонатан в тесном, сводчатом лабиринте своего сознания, думая о том, что память – это проклятие, наложенное на человечество высшей силой. Черная скала, о которую насмерть разбиваются доверчивые чайки. Болотные огоньки, свет распада и гниения, призрачная, исчезающая иллюзия надежды.
Двигаясь по комнате, точно сомнамбула, Йонатан подошел к журнальному столику. Рассеянно открыл записную книжку. Едва ли он до конца отдавал сам себе отчет в том, что именно хочет в ней найти, но пальцы сами перелистывали страницы. Быстрыми и точными движениями, с угрожающей целеустремленностью, погружались они в то, что раньше было его, Йонатана, жизнью. Как странно... у него не было ни друзей, ни знакомых, но книжка вся испещрена телефонами и адресами. Кто все эти люди? А вот – почти в самом конце, на отдельном листочке, телефон Менахема, словно второпях записанный неровным и острым, каким-то до боли знакомым почерком.
Дрожащими пальцами он снял трубку, держа ее настороженно, точно гибкое туловище ядовитой змеи.
- Менахем...
- Не нужно, Йонатан, не звони, - в голосе певца не прозвучало ни малейшего удивления, а только едва заметная, терпеливая усталость. – Нам в самом деле нечего больше сказать друг другу.
- Мне плохо, Менахем... Я... я, наверное, болен. Если ты откажешься увидеться со мной, я не знаю, что будет...
Йонатан услышал, как на том конце провода слегка вздохнули.
- Мне очень жаль. Но ведь я предупреждал тебя, Йонатан. Я же сказал, что тебе не нужно это воспоминание, что тебе больно будет от него. Мы не можем быть вместе, мне, правда, очень жаль, но это так.
- Но почему – я не понимаю. Тебе плохо было со мной... вчера?
Йонатан внезапно почувствовал себя человеком, идущим по очень тонкому льду.
- О, это было прекрасно, - в голосе Менахема ему вдруг послышалась неожиданная грусть, почти нежность. – Но это ничего не меняет. Йонатан, да неужели ты, действительно веришь в то, что мы знакомы лишь со вчерашнего дня? О, Господи, да мы знаем друг друга уже целую вечность. – он вдруг заговорил поспешно, словно опасаясь, что его перебьют, но Йонатан слушал его, точно завороженный. Тонкий лед под ним проломился и пошел кривыми трещинами, скозь которые уже проступала холодная, черная вода... – Целую вечность мы встречаемся, и мучаем друг друга , и снова расстаемся. Я больше не вижу в этом смысла. Я больше так не могу! И не надо говорить, что ты меня любишь, мы просто... слишком разные, чтобы быть вместе.
- Но... подожди, послушай... – Йонатан стоял в ледяной воде уже почти по колено, а она все поднималась и поднималась, грозя захлестнуть его с головой... И тогда – ему конец.
- Я ничего не желаю слушать. Мы через все это уже прошли, понимаешь? «Давай начнем все сначала», «теперь все будет по-другому», «я готов любить тебя таким, какой ты есть»... Хватит, Йонатан, все это жалкие отговорки, я им больше не верю. Второй попытки не будет. Давай не станем больше пытаться переделать друг друга, а просто пойдем каждый своим путем. Все!
Он уже готов был бросить трубку.
- Менахем, я не понимаю, о чем ты говоришь, - почти прошептал Йонатан, и собственный голос показался ему хриплым, чужим и незнакомым. – Я, действительно, совсем ничего не понимаю..
Менахем снова слегка вздохнул. И долго молчал. И только невидимые электрические импульсы, бегущие по тонким проводам, доносили до Йонатана его легкое дыхание.
- Не надо... я не хочу ничего объяснять, - сказал он, наконец, устало. – Позвони в клинику, ну, в ту, что на Солнечной горе и спроси у них, что они с тобой сделали. Уж не знаю, с твоего собственного согласия или нет, но, в любом случае, я к этому не причастен. Я был против с самого начала, но никто не стал меня слушать. Пока!
Короткие гудки, внезапно сорвавшиеся в пустоту.
- Какая клиника? – замирая от резкого, мгновенного страха, переспросил Йонатан у испуганно молчавшей трубки. Его рука сама потянулась к телефонному справочнику. Но он уже знал ответ. Он мог никуда и не звонить.
Когда-то они любили друг друга. А потом расстались. И он, Йонатан, все забыл, вернее, кто-то заставил его забыть, похитил его память, отнял самое драгоценное и прекрасное, что у него еще оставалось... Почему, за что? За что такое можно сделать с человеком? «Не знаю, с твоего ли собственного согласия», - какая гнусная насмешка. Никто и никогда не пошел бы на это по доброй воле. Ведь это же все равно, что смерть. Смерть – она на самом деле не что иное, как стирание материальной памяти... чтобы начать как будто с чистого листа. С нового рождения. Но память невозможно стереть.
Потому что воспоминания – это вовсе не цепочка химических реакций в мозгу. Это фантомы, которые повсюду следуют за нами попятам, не отставая от нас ни на шаг. Эта зеркала, в которых отражается та часть нашей реальности, от которой мы имели глупость или неосторожность отказаться, но которая никогда не согласится отказаться от нас. Это рельсы, убегающие за горизонт, по которым только что пронесся вдаль поезд нашей судьбы; они существовали и будут существовать даже тогда, когда от самого поезда останется только жалкая кучка покореженного, медленно ржавеющего металла.
Йонатан не знал и не хотел знать, что за клиника находится на солнечной горе, и какими изуверскими экспериментами над человеческим мозгом они там занимаются. Для него круг уже замкнулся... завершился... так естественно и логично. Бесцветный мир, бессмысленный и пустой, неживой, точно вмерзший в темный лед хрупкий осенний цветок. В этом мире он жил в окружении теней, лишенный желаний и памяти... И вдруг – любовь, как яркая вспышка света, которая выжигает все внутри. Это было похоже на рождение сверхновой звезды – стремительное расширение в пустоту и резкое сжатие; коллапс, чудовищное давление, терзающее и сплющивающее его израненное, больное сознание.
Он прошел к музыкальному центру и всунул в него первый попавшийся диск. Мягкий, с легким восточным акцентом голос заполнил пространство комнаты, разогнал по углам последние рваные клочья тишины, но, увы, ни на секунду не заглушил тупой, словно раздирающей грудь и голову боли. Песня была незнакомая, а точнее, смутно знакомая, вероятно, слышанная им еще в той, другой жизни. «У меня все в порядке, и не важно, если я так и не найду ответа... В наши дни никто не умирает от любви...» Нет, он не прав, подумал Ионатан. От любви, вернее, от ее недостатка, умирали люди во все времена и сегодняшний день, конечно, не исключение.
Ему хотелось залезть под горячий душ, чтобы смыть с себя это странное, невыносимое напряжение, и он прошел в ванную комнату, включил воду, но раздеваться не стал... А вместо этого открыл маленький шкафчик под раковиной и, достав оттуда опасную бритву, присел на гладкий фаянсовый край ванны, зачарованно и тревожно вглядываясь в темно-опаловую глубину висящего напротив огромного зеркала. Сквозь шум воды и доносящиеся из квартиры звуки музыки он отчетливо слышал легкие, практически невесомые шаги... торопливые, словно испуганные... дробный, едва уловимый для нормального человеческого слуха стук каблуков по паркету, шелест и шепот... и тонкий протяжный стон, похожий не то на голос ветра за окном, не то на плач. И знал, что это призраки его памяти – таинственные, невидимые любовники - в волнении устремившиеся к нему, желающие остановить его руку... Но на этот порог уже однажды пролилась кровь... и им было к нему не пробиться.
Закатав почти до локтя рукав рубашки, Йонатан медленно сделал на запястьи длинный продольный надрез, потом еще один; бритва входила в живую плоть легко, точно в масло. Едва ли он, действительно, хотел лишить себя жизни; скорее, просто пытался заглушить боль внутреннюю болью физической. И на какой-то момент ему, действительно, стало легче.
О, Йонатан даже и не подозревал раньше, какое изысканное наслаждение может доставлять обыкновенная физическая боль, заставляющая чувствовать свое собственное тело, ощущать его живым и настоящим... в то время, как душа уже сорвалась с края пропасти вникуда, в пустоту.
У него все сильнее кружилась голова, а шум воды становился все громче... Громкий, оглушающий, как рев водопада... Красные, неровные пятна на белом кафеле стен, темная лужа на полу и его собственное, искаженное отчаянием и страхом лицо в запотевшем, забрызганном кровью зеркале... Еще несколько мгновений Йонатан видел яркую полоску едко-желтого света, выбивающегося из-под неплотно приоткрытой двери; потом свет стал быстро гаснуть, а вместе с ним уходила боль...


Назойливое и смутное жужжание ламп дневного света, вкратчивое бормотание ветра где-то вдали... тихий, серебрянный звон разбивающихся о край раковины капель... И теплое розовое мерцание, сочащееся откуда-то сбоку сквозь неподвижные, точно парализованные тяжелым, неестественно глубоким сном ресницы.
Если это и есть смерть, то как она удивительна...
Йонатан лежал, погруженный в темноту, словно в густую, вязкую жидкость, не в силах даже приподнять веки. Чьи-то холодные чужие пальцы прижимали его язык к небу, не позволяя издать хотя бы слабый стон... не давая вздохнуть. В отчаянной попытке освободиться он напрягся всем своим существом, расправляя мысль, словно руку в тесной перчатке... и вдруг увидел себя самого как бы со стороны. Свое беспомощное, обездвиженное тело, опутанное, точно кокон, крепко привязанное к железной койке длинными зелеными жгутами. Лежащее в крошечной тускло освещенной комнате, скудным интерьером больше всего напоминающей больничную палату. Маленькая тумбочка с откидным столиком у изголовья кровати, стенной шкаф и раковина с краном, все уставленная какими-то баночками и пузырьками... Торчащий прямо из белой, крашеной стены уродливый крюк с полотенцем... Мутное окно, крест-накрест перечеркнутое грубой, металлической рамой... На морг вроде бы не похоже, да и на Преисподнюю как будто тоже. Впрочем, над последним вариантом, пожалуй, стоило бы еще поразмыслить... Йонатан живо представил себе, как сейчас дверь откроется, и войдут прислужники Дьявола, и будут его пытать... огнем и каленым железом... или какие там еще пытки существуют в аду? Почувствует ли он что-нибудь? Да наверняка. Даже находясь как будто бы вне тела, Йонатан уже начинал все сильнее ощущать и жесткий матрац, острыми пружинами упирающийся ему в спину, и все глубже впивающиеся в кожу тугие резиновые жгуты. И тошноту, легкую, но неприятную. Если он, действительно, мертв, кому и зачем пришло бы в голову его связывать? Еще раз оценив ситуацию, Йонатан пришел к выводу, что он, скорее всего, находится в той самой клинике на Солнечной горе. Очевидно, после неудавшейся попытки самоубийства. Значит, кто-то – вероятно, сам Менахем после их телефонного разговора – позвонил в полицию, и его, Йонатана, нашли на полу ванной комнаты, потерявшего сознание и истекающего кровью, но еще живого, и привезли сюда.
Дверь открылась и в палату вошли трое. Нет, не черти, а просто трое людей в темно-зеленых халатах. Йонатан видел их смутно: тонкие, окутанные странным сиянием фигуры, размытые, блеклые пятна вместо лиц. Он слышал их приглушенные, словно издалека долетавшие голоса, обрывки начатого еще в коридоре разговора. Пустые, малопонятные фразы, из которых ему никак не удавалось вычленить смысл; хотя разговор, по всей видимости, шел о нем.
«... А что, собственно, случилось?»
«... Он встретил своего бывшего любовника, скорее всего, случайно. А так как блокада памяти была неполной, то что-то начало просачиваться «с той стороны», как вода сквозь дефектную плотину... и в результате – интерференция с «актуальной реальностью», короткое замыкание в мозгу – ничего удивительного, что у него стало буквально «сносить крышу»...»
«... По внешнему виду он мало чем отличается от трупа...»
«... Элькем накачал его успокоительным, чтобы не барахтался попусту... А так ничего страшного – немного крови потерял... ну, это все ерунда. Отлежится...»
«... А почему неполная блокада?...»
«... Очень трудно рассчитать точную дозировку... Достаточно совсем немного перебрать – и можно оставить человека полным инвалидом... Поэтому мы предпочитаем делать инъекции меньших доз, при необходимости несколько раз... Конечно, порой не обходится без эксцессов, но... куда деваться, издержки бывают в любой работе...»
«... А почему они расстались?..»
«... Да пес их знает! Подольский, говорят, та еще шлюха, гулял, наверное, направо и налево. А этот, видимо, ревновал... Пытался наложить на себя руки; тогда, первый раз его еле откачали...»
«... Простите, инъекции какого препарата? Я слышал, появились блокаторы нового поколения...»
«... Мы работаем по старинке. Вытяжка из ромашки-машкиаха, ничего лучшего современная наука еще не изобрела... На этот раз придется дать ему чуть большую дозу, ничего не поделаешь, мы не можем второй раз так рисковать...»
« Нет! Пожалуйста, нет! – Йонатан рвался и бился, как дикая птица в силках, пытаясь сбросить с себя, разорвать сковывающие его чудовищные путы неподвижности. – Не забирайте у меня память! Я больше и помышлять не стану о самоубийстве. Я смогу с этим жить, только, пожалуйста, не отнимайте у меня мою любовь, не погружайте меня снова в пустоту. Умоляю, пощадите... Я не хочу больше умирать...»
Но одурманенное лекарствами тело по-прежнему оставалось чужим и отказывалось повиноваться командам мозга, а жестокие, ледяные пальцы все еще прижимали к небу его безвольно обмякший язык... И его беззвучного крика не услышал никто. Йонатан понял, что приговор ему уже вынесен и обжалованию не подлежит...
Медленно удаляющиеся шаги и голоса.
«... А есть ли у него какие-нибудь родственники?»
«... Да, сводная сестра, но последнее время они не общались...»
«... Надо с ней связаться. Пусть снимет для него новую квартиру, лучше даже, если в другом городе. По статистике перемена места жительства чрезвычайно благоприятно влияет на исход лечения. И опять же от этого экс-любовника подальше...»
«... Я скажу Элькему, чтобы подготовил его к завтрашней процедуре...»
Все. Голоса стихли, и невыразимый ужас опустился на Йонатана тяжелой, непрозрачной завесой, снова загоняя его беспомощно упирающееся сознание в тесные извилины истерзанного страхом и болью мозга. Тусклый, призрачный свет померк и наступила темнота. Удушливая, горькая, безнадежная... Вот это и есть настоящий ад...
«Менахем...» - прошептал Йонатан безмолвно, внутри себя, и теплые слезы побежали из-под его неподвижных, плотно сомкнутых век.
Говорят, если опускаться глубоко-глубоко, на самое дно своей собственной души, то попадаешь в причудливый зеркальный мир, в котором все то же самое, что и у нас, только наоборот. И звезды горят под ногами, и драгоценные камни усеивают небосвод, похожий на огромное озеро с чистой, прозрачно-зеленой водой... И взрослые мудры, как дети. А дети – умеют летать, как ангелы, или как птицы, кромсая своими острыми, легкими крыльями, ярко-золотой, застывший как густое апельсиновое желе воздух. И еще говорят, что в этом удивительном мире можно встретить своего собственного двойника из магического зазеркалья и задать ему любые вопросы, и все, что он тебе ответит – будет абсолютной правдой. Потому что ни одна живая тварь в этой бесконечной Вселенной не знает всей правды о тебе; никто, кроме тебя самого.
И вот, Йонатан стал погружаться все глубже и глубже, как упавшая звезда в бездонный, темный колодец, в свои самые потаенные страхи, ощущения, надежды... чувства. Но кругом была лишь сплошная чернота, ни проблеска, ни всполоха... ни Луны, ни звезд... Неужели даже в самых глубоко запрятанных уголках его подсознания... ничего больше не осталось?
И тогда он призвал на помощь свое воображение, и попытался представить себе его – того, кто знает ответы на самые главные вопросы. Вот он сидит на камне, слегка наклонив голову, и прозрачная паутина лунного света серебристо поблескивает на его черных, как уголь, волосах... Его взгляд светел и мудр, и невыразимо печален; с грустным удивлением взирает он на того, кто безжалостно разломал и искалечил – словно неразумный ребенок дорогую игрушку, свою собственную жизнь, а теперь пришел к нему за советом.
«Пожалуйста, прошу тебя, униженно захлебываясь слезами обратился к нему Йонатан, - скажи: что мне делать? Я не хочу забывать... ни эту встречу, ни эту ночь... Я не хочу забывать эту боль... потому что, кроме нее у меня ничего больше не осталось... Без нее я – ничто».
Но ответом ему была глухая тишина; и созданный его воображением образ смутно колебался в прозрачных волнах бледно-голубого света, и тонкое лунное кружево, вплетенное в прямые, длинные пряди его волос переливалось и вспыхивало странными холодными огнями...
«Я не могу вырваться отсюда, я обездвижен и связан, я не в состоянии произнести ни слова... Они все уже решили за меня... Но я так хочу сохранить это воспоминание, мою любовь... мою жизнь... Скажи, как? Что мне делать?»
Где-то далеко, словно в каком-то другом мире, продолжала капать вода из неплотно закрытого крана... и тихо-тихо, вкрадчиво и невнятно, шелестели деревья за окном... Каким-то внутренним зрением Йонатан увидел и их тоже: высокие пирамидальные тополя с узкими, жесткими листьями... Вот они стоят, застыв и неестественно вытянувшись, облитые все тем же странным, мерцающим серебром. И в смутном шелесте их гибких, зыбко струящихся на легком ветру ветвей вдруг послышался Йонатану едва различимый человеский шепот: «Спрячь... спрячь...»
«Спрятать? Но как, куда? Завтра... они вторгнутся в мой мозг, и сотрут там все... все разрушат... Если бы я мог хотя бы что-то записать, может быть, написать письмо самому себе, чтобы потом прочитать его и попытаться вспомнить. Но я не могу даже пальцем пошевелить...»
И снова несколько минут он лежал, напряженно вслушиваясь в шорох листвы за окном, в голос ветра, в скрип чьих-то шагов по асфальту, в свои собственные ощущения. И ему казалось, что из всех этих приглушенных уличных шумов складывались слова... те единственные слова, в которых должен был заключаться правильный ответ.
«... В твоем сердце, Йонатан, есть заповедное пространство... магический тайник, в который можно спрятать самое дорогое... То, что ты поместишь в него, уже не подвластно разрушению...»
«Как мне попасть туда?» - Йонатан почти перестал дышать, боясь упустить хотя бы слово...
«Ты не знаешь пути в пространство своего собственного сердца? Это грустно, друг, - зеркальный двойник чуть заметно, укоризненно покачал головой; мягко, сочувственно всколыхнулся склонившийся к самому оконному стеклу серебристый тополь. – Смотри, запомни: туда можно поместить только любовь, а все остальное – ревность, обиду, желание обладать... ненависть... все это придется оставить...»
Шепот смолк, растворился в тускло-мерцающей пустоте и посторонних звуках; и Йонатан – впервые с момента своего пробуждения в тесной больничной палате – вздохнул глубоко и свободно, полной грудью. Да, он получил ответ, и теперь все зависит только от него самого. Он должен это сделать и сделает, сейчас, потому что завтра будет уже поздно.
И он собрал всю свою силу воли, и вызвал в памяти образ Менахема – сияющий и прекрасный, окутанный яркой аурой невыносимой, разрывающей душу боли... И – попрощался с ним. Простил его и мысленно попросил у него прощение за все вольно или невольно причиненные обиды. А потом, со слезами невыразимого облегчения на глазах, отпустил его на все четыре стороны...
Сознание Йонатана словно окружило себя твердой, непрозрачной оболочкой. Окуклилось, как гусеница. Но под этой жесткой, темной скорлупой совершалось таинственное превращение... тонкая алхимическая трансформация. Его боль разделилась на мельчайшие частицы, горячие, острые, выжигающие все внутри... Она словно распалась на атомы... и каждый атом ее каким-то непостижимым образом перерождался, становясь фотоном света. Да, горькая, отчаянная любовь Йонатана – его мучительная любовь к Менахему – постепенно превращалась в свет. Этот свет затекал в каждую клеточку его тела, постепенно осветляя ее, освобождая от всего лишнего и темного. И скапливался где-то в области сердца – такой сильный и чистый, что даже само пространство комнаты, впитавшей в себе страдания тысяч прошедших через нее людей, изменилось, стало другим.
И Йонатан стал другим, буквально за несколько недолгих ночных часов; он сам стал этим светом. он нес его теперь в себе... и был готов одарить им любого... Преподнести свою любовь, как цветок, как звезду на ладони; тому, кто окажется достоин принять этот великий дар.
И когда на следующее утро беззвучно распахнулась дверь палаты; и чужие, грубые руки резко вырвали его из чудесного сна... И, бесцеремонно откинув прочь одеяло, они швырнули его беспомощное, обнаженное тело на каталку и, даже не прикрыв его приличия ради простыней, долго куда-то везли...
И когда тонкая, как жало змеи, серебряная игла ужалила его в бедро, и от этого укола весь его мир неожиданно взорвался целым мириадом сверкающих, многоцветных искр; а потом стремительно потускнел, поблек, подернулся серой, непрозрачной предрассветной мутью, сквозь которую и рассмотреть-то ничего было нельзя...
Тогда, в последние мгновения своего стремительно распадающегося бытия, Йонатан успел подумать, что это уже, наверное, конец... А может быть, совсем и не конец, а только начало. Потому что невозможно позабыть или разрушить то, что находится в храме человеческого сердца; как невозможно поймать в сачок радугу или удержать в ладонях свет...


Ты идешь по стеклянному асфальту, по тонкой нити растянутых во тьме светлячков и ласковые огни бросаются в твои широко распахнутые зрачки. Над твоей головой небо – темное и прозрачное, подсвеченное изнутри зелеными отсветами фар. Под ногами – тоже небо, только серебристо-оранжевое, скользкое и шелестящее, как опавшая листва.
Ты не знаешь, кто ты и откуда, ты едва помнишь свое имя, ты идешь сквозь ночь, наугад... но в твоей поникшей руке зажат сложенный вчетверо листок с адресом. Несколько коротких, ничего не значащих слов, второпях записанных на клочке линованной бумаги неровным чужим почерком.