Яблоки из пустыни

       ЯБЛОКИ ИЗ ПУСТЫНИ
       Савьон Либрехт

Всю дорогу от квартала Шаарей-Хесед в Иерусалиме до большой песчаной равнины, где водитель объявил “Неве мидбар” (“Оазис в пустыне”) и поискал глазами в левом зеркальце женщину, Виктория Аварбанель - со смятением в сердце и сжатыми кулаками - была поглощена одним вопросом. Четырежды она входила и выходила из автобусов, подъезжавших к остановкам и отъезжавшим от них, снова и снова развязывала субботний платок, который соскальзывал на ветру, и вновь покрывала им голову, вынимала из кармана своей сетчатой сумки хлеб, завернутый в коричневую бумагу, и яблоко с подгнившей сердцевиной и, как предписано, произносила благословение на фрукты, присоединяя его к дорожной молитве. Она все время злилась, когда соседи-пассажиры толкали ее, глаза ее следили за расстилающимся за окнами все более желтым пейзажем, а сердце было с Ривкой, ее строптивой дочерью, которая полгода назад оставила дом и ушла жить в кибуц нерелигиозных. А недавно она узнала от своей сестры Сары, что Ривка живет в одной комнате с парнем, спит в его кровати и ведет себя с ним, как жена. Восемь часов, что Виктория провела в дороге, она прокручивала в голове, как поведет себя, когда окажется лицом к лицу с дочерью: может быть, сдержанно поговорит о том, что у нее на сердце, побеседует с Ривкой, словно не в обиде на нее, просветит ее в вопросе чести девушки в глазах мужчины, объяснит, как женщина женщине, значение скромности. Может, объяснение начнется криком; громко причитая, она расскажет о своих страданиях, о позоре, который дочь навлечет на их благородную семью, повысит голос, как плакальщица, пока не услышат и не придут соседи. Возможно, выполнит миссию, прибегнув к хитрости - вытянет дочь оттуда с помощью важного известия, запрет ее в комнате, потом будет морочить ей голову. А может, поразит ее сердце кошмаром, расскажет о Флоре, дочери Йосефа Элалофа, которая влюбилась в парня и отдала ему свою девственность, а тот бросил ее, после чего она помешалась, бродила по улицам и таскала маленьких детей за уши.
На шоссе, выходящем из Беер-Шевы, ей представился новый сценарий: она расцарапает парня ногтями, раздерет ему кожу, выколет глаза за то, что сделал с ее младшей дочерью. Его с позором изгонят из того места, а дочь поедет с ней в Иерусалим. Так Виктория обещала сестре: “Я за волосы притащу ее обратно.”
Ей уже было известно со слов сестры Сары, навещавшей племянницу в начале каждого месяца: Ривке было шестнадцать лет, когда они познакомились. Он был офицером, и его привели к девушкам, чтобы он рассказал о службе религиозных девушек в армии. После этого поднялся крик из-за того, что военным позволили прийти и смущать сердца девушек, но Ривка уже была поражена в самое сердце. Он прибегал ко всевозможным уловкам, передавая ей письма через друга и потом, вернувшись в свой кибуц. И она, наивная, не отличавшаяся ни красотой, ни привлекательностью, совсем еще как ребенок; видевшие ее ошибались, принимая за мальчика. Однако, ее сердце было завоевано, и когда Ривке исполнилось восемнадцать, она собралась и уехала к нему в пустыню.
Чем больше Виктория удалялась от Беер-Шевы, тем более мужество покидало ее, и картины, которые она видела в своем воображении, вызвали тяжелый вздох: а что если Ривка повернется к ней спиной, выгонит ее? Что если парень поднимет на нее руку? И как она проведет ночь, если они закроют перед ней дверь, а автобуса не будет до утра следующего дня? Что если Ривка не получила сообщения, переданного по телефону Хаимом, владельцем киоска? А она пустилась в путь погостить, хотя не покидала свой квартал с тех пор, как четыре года назад родила бездетная Шифра Бен-Сассон из Тверии.
Тут водитель снова объявил “Неве мидбар” и увидел в зеркальце, как она выходит из автобуса и тянет за собой корзину. Она встала обеими ногами на песок. От порыва местного сухого ветра у нее перехватило дыхание, все ее тело отяжелело от долгого сидения, а в глаза било солнце. Она поставила корзину у ног и, стоя, вглядывалась в пейзаж, как человек, прибывший в чужую страну: насколько хватало глаз - открытая равнина, желтая и голая, деревья блеклого цвета стоят в облаке пыли. Как можно оставить чистый воздух Иерусалима и его прекрасных гор и приехать сюда?
Пока она вышла на протоптанную тропинку и встретила женщину, у которой могла спросить о Ривке, капли пота уже скатывались у нее из-под платка. Виктория на ходу осматривалась, и ее голова поворачивалась вслед за женщиной, руки которой были заняты несколькими кастрюлями, вставленными одна в другую, а голые ноги - в мужских ботинках и армейских носках, завернутых на верх ботинок. По тропинке навстречу им шла девушка, тоже в брюках, с подстриженными волосами, и женщина сказала: “Вот Ривка”. У Виктории уже чуть не сорвалось с языка: “Я не эту имела ввиду”, но тут, с близкого расстояния, она узнала дочь и разразилась криком, по интонации похожим на плач. А девушка поставила корзину с бельем, которую несла, и побежала навстречу, и вот уже ее лицо перед Викторией, из глаз которой непроизвольно текут слезы.
- Что это?.. Что это?.. - Виктория высморкалась. - Где твои косы? И брюки... Так ты одеваешься... Глаза бы не видели! - А Ривка, стоя перед ней, смеялась:
- Я знала, что ты так скажешь. Хотела переодеться, но не успела. Я думала, что ты приедешь четырехчасовым автобусом. Когда ты вышла из дома? В шесть?
- А почему не в пять?
- Пойдем, пойдем. Довольно плакать. Здесь наша комната. А вот и Дуби.
Ошеломленная видом кибуцной прически, залатанных сзади брюк с вонючими пятнами на отворотах и башмаков, измазанных птичьим пометом, Виктория вдруг обнаружила себя зажатой в кольце крупных рук, светлое лицо - перед ее лицом, и мужской голос произносит: “Здравствуйте, мама.”
И вот уже ее корзина очутилась в его руке, и она, не помня себя, с освободившимися руками оказывается вслед за дочерью в затененной комнате и усажена на стул. Тут же в ее руке появился стакан сока, а глаза смотрят и не понимают, что они видят. Потом она вспомнит лишь широкую кровать, покрытую вышитой клетчатой тканью, и голос рыжеволосого великана, говоривший: “Добро пожаловать, мама”. И она, впрямь снова слышавшая его, четко произносящего “мама”, отпила глоток сока, поперхнулась и закашлялась, а они оба кинулись к ней и стали хлопать ее по спине, как делают ребенку, который еще не научился правильно глотать.
- Оставьте меня, - сказала она тихо и, протянув руки, оттолкнула их от себя. И через мгновение:
- Дай мне посмотреть на тебя. - И еще через минуту:
- Что это за обувь? Это твои субботние туфли?!
Ривка рассмеялась:
- На этой неделе я работаю на птицеферме. Привезли новых кур. Обычно я в огороде. Только на этой неделе в птичнике.
Уставшая от дороги, растерянная от всего увиденного, взволнованная превратностями дня и сдерживающая всеми силами свой гнев, постепенно покидающий ее вопреки ей самой, все время помнящая о своей миссии Виктория сидела рядом со своей Ривкой и разговаривала с ней, как никогда до этого не говорила со своими детьми. Она не помнила своих слов и не заметила, когда ушел парень, называвший ее мамой, и лишь ее глаза видели и понимали: дочь выглядит хорошо. Со времени детства Ривки Виктория не видела такого блеска в ее глазах. И короткая стрижка, призналась она себе, делает лицо дочери миловидным, и во всем ее облике чувствуется уверенность. Сейчас, а не тогда, когда была в юбке, носках и с чрезмерно широкими плечами, словно мужчина, переодевшийся в женскую одежду.
- Скучаешь по нашему кварталу?
- Иногда. В праздничные вечера. Мне не хватает субботнего стола, песнопений и шуток тети Сары, но мне хорошо здесь. Мне нравится работать на улице и с животными. Я и по тебе очень тоскую.
- А об отце? - спросила Виктория шепотом в пробивающемся свете сумерек.
- Отец не интересовался никем и меньше всего мною. Весь день в магазине, с книгами и молитвами. Как будто я не дочь ему.
- Боже упаси. Не говори так, - испугалась Виктория, испугалась того, что это было правдой.
- Хотел сосватать меня сыну Екутиэля. Словно я вдова или хромая.
- В самом деле?
- Не притворяйся. Как будто ты не знала.
- Говорили. И ты услыхала. У нас не устраивают браки насильно. Кроме того, сын Екутиэля исключительно способный.
- Способный, бледный и больной, как будто целый день сидит в яме. И к тому же я не люблю его.
- Ты думаешь, любовь - это все?
- А что ты знаешь о любви?
- Что это значит? - обиделась Виктория и выпрямилась на стуле. - Так здесь разговаривают с матерью?
- Ты не любила отца, а он не любил тебя, - проигнорировала Ривка слова Виктории и в установившейся тишине добавила:
- Дома... Я не была равноправной.
- А здесь? - тихо спросила Виктория.
- Здесь больше.
Виктория хотела задать вопрос относительно светловолосого великана Дуби, но тут открылась дверь, внезапно стало светло, и он сказал:
- Прекрасно, что вы экономите электричество. Я принес кое-какую еду. Простоквашу и овощи на новенькой пластиковой тарелке. Это подходяще, верно? А после этого тебе следует отвести маму в комнату Уснат. Она свободна. Мама, наверняка, устала.
В комнате, выходившей на сереющие поля, Виктория попыталась разобраться в своих чувствах. Годы тоски приглущили свойственную ей резкость, вместе с тем, она уже знала, что не притащит дочь за волосы в Иерусалим. Вдруг она увидела свое поведение как бы со стороны: пришла и раскричалась во все горло, не помня себя, очутилась около двери, и во рту пересохло.
- Что это: тебе понадобилось полгода, чтобы выбраться сюда? -спросила Ривка
- Твой отец не хотел, чтобы я поехала.
- А ты? У тебя нет своих желаний? - И она не нашла, что ответить.
Когда Дуби зашел за ней, чтобы идти вместе в столовую, она все свое негодование перенесла на него, но сердце ее уже было с ним, и это тоже усиливало ее раздражение.
- Что это такое - Дуби? Что за имя такое? - Досада порождала ее слова.
- Это Дов, в честь имени отца моей матери. Немцы убили его во время войны.
- Но это имя хорошо для ребенка - Дов, - настраивала она свое сердце против него.
- Мне не мешает, - он пожал плечами, потом остановился и сказал с шутливой серьезностью:
- Но если Вам мешает, я завтра поменяю его.
Она с трудом сдержала смех.
Вечером они вдвоем сидели за одним столом, и оба смотрели на Ривку, как будто она одна в огромном зале, обходит людей с раздаточной тележкой и спрашивает об их пожеланиях.
- Хотите выпить еще что-нибудь, мама? - услыхала Виктория его вопрос и возмутилась:
- Ты называешь меня мамой. Какая я тебе мама?
- Мне до смерти хочется, чтобы Вы были моей мамой.
- Вот как? И кто же тебе мешает? - спросила Виктория. В ее голосе появилась шаловливость сестры Сары.
- Ваша дочь.
- И как же она тебе мешает?
- Она не хочет стать моей женой.
- Моя дочь не хочет выйти замуж. Это ты мне говоришь?
- Именно.
В голове у нее вертятся еще и другие слова, что он говорил. Он начал рассказывать ей про яблочный сад, который вырастил около входа в кибуц. Американский ученый, культивирующий яблони в пустынях Невады, в Америке, прислал ему особенные семена. Их сажают в жестяные коробки, заполненные органическими отходами, и из семечка вырастает деревце размером с грудного ребенка. У него маленькие корни, иногда оно зацветает уже летом и приносит плоды, как дерево из Эдема.
- Яблоня любит холод, - объяснял он, в то время как глаза обоих неотрывно следовали за Ривкой, - и на ночь нужно поднимать укрытие из пластика, позволяя проникнуть холоду пустыни, с зарей же - возвращать укрытие на место, чтобы удерживать холодный воздух и не давать доступа теплу.
- В самом деле, - пробормотала она, слушая эти его слова и обдумывая сказанное им ранее. И в это время кто-то подошел к ней и спросил:
- Вы мама Ривки? Честь Вам и хвала, что у Вас такая дочь, - и ее сердцу вдруг стало тесно в груди.
И тогда ей вспомнилось нечто, пришедшее из прежних времен и другого пространства. Ей было пятнадцать лет. По субботам в синагоге она обменивалась взглядами с Моше Элькаймом, ювелиром, а потом опускала глаза. В женском отделении синагоги она протискивалась к деревянной решетке посмотреть на его руки, через которые проходит серебро, золото и драгоценные камни. Что-то возникло между ними без слов, и его сестра приветствовала ее при встрече на улице. Но когда пришел сват поговорить о ней и о Шауле Аварбанеле, она не посмела огорчить отца, который хотел в зятья знатока Торы и Талмуда.
Вечером, в одиночестве провожая ее в комнату, Ривка спросила:
- Ты ведь приехала вернуть меня в Иерусалим, верно?
Мать предпочла не отвечать, но через некоторое время передумала и сказала:
- Не делай глупостей.
- Я знаю, чего хочу.
- Твоя тетя тоже знала, когда была в твоем возрасте. И посмотри, какая жизнь у нее сейчас. Она переходит из дома в дом, словно кошка.
- Не беспокойся обо мне.
Виктория собралась с духом:
- Он сказал мне, будто бы ты не хочешь выйти за него замуж, это правда?
- Он так сказал тебе?
- Правда или нет?
- Правда.
- А почему?
- Я еще не уверена.
- И где же ты этому научилась?
- У тебя.
- Как это? - изумилась Виктория.
- Я не хочу жить, как вы с отцом.
- Как?
- Без любви.
- Опять любовь! - Она с силой хлопнула обеими ладонями по бедрам. Жест негодования без гнева. Между тем они подошли к двери. Еще некоторое время Виктория раздумывала, сидя на кровати, застеленной вышитым покрывалом, потом услышала свой собственный голос, спрашивающий:
- А вечернюю молитву ”Шма” ты произносишь перед сном?
- Нет.
- Не говоришь “Шма”?
- Лишь иногда. Тихонько, так, что сама себя не слышу, - сказала Ривка, рассмеялась, поцеловала мать в щеку и добавила:
- Не пугайся, если услышишь вой шакалов. Спокойной ночи, - как если бы успокаивала свою дочь.
Напротив лишенных растительности песчаных холмов, тянущихся в темноте за окном в виде расплывчатых линий, как будто на картине в раме, Виктория с большим усердием произнесла молитву за них обеих, и на ее сердце было тяжело по одной причине и легко - по другой: “...пусть не тревожат меня мысли мои, и дурные сны, и греховные помыслы; и пусть ложе мое будет совершенным пред Тобою, и верни свет глазам моим...”
А ночью ей приснился сон.
Во сне мужчина подходит к белым шторам, и она видит его со спины. Он отодвигает штору, и перед ним деревья райского сада: дерево жизни, и дерево познания, и еще деревья, приятные на вид, в жестяных коробках с органическими отходами. Мужчина приближается к яблоне, на которой висят плоды, и одно яблоко падает и катится прямо ему в руки; вдруг оно уменьшается, превращаясь в зернышки. Виктория вглядывается и видит: драгоценные камни, золото и серебро пересыпаются горстями между его белыми пальцами. Внезапно мужчина поворачивается лицом, и это Моше Элькайм, ювелир с огненными волосами.
На всем обратном пути она сидела, в глазах еще держался гнев, но сердце уже успокоилось. Ее корзина стояла у ног, а пакет с тяжелыми, как камни, яблоками, которые дал ей Дуби, - на коленях, и руки сжимали его сверху, чтобы яблоки не рассыпались. Она вспомнила, как дочь спросила ее: “Ты видишь что все в порядке, правда?” - и ее пальцы на щеках матери; и его голос, произносящий: “Будет, сто процентов, будет, мама”.
Всю дорогу она мысленно прокручивала, что скажет мужу и сестре. Может, усадит их напротив себя и расскажет им все, как было. Когда автобус миновал перекресток Ахим, она все еще обдумывала. Как ей описать глаза юноши при виде ее дочери своей сестре, никогда не знавшей мужчину? Мужу, который ни разу не коснулся ее с любовью? Когда вдали показались горы Иерусалима, она уже знала, что сделает. От сестры, читавшей ее мысли, она ничего не станет утаивать. Стянет завязанный на голове платок и шепнет ей на ушко, как они делали, когда были маленькими девочками: “Сарика, наша жизнь прошла в одиночестве, у тебя без - у меня с хупой и замужеством. Моя младшая дочь открыла мне эту истину. А мы, ты помнишь, как мы считали отсталой ее, не себя? Как я плакала о ней? Ни красоты, ни привлекательности, ни ума и таланта, ни хорошего роста. Мы хотели выдать ее замуж за Екутиэля, и они еще делали нам одолжение, как будто дочь Аварбанеля не хороша для них. И посмотри на нее сегодня. - Тут она повернет голову и резко сплюнет, чтобы не сглазить. - Молоко и мед. И ум тоже. И все время смеется. Может, Бог даст, еще радоваться за нее будем.”
А своему мужу, который никогда не понимал ее, она подаст яблоки в меду, упрется обеими руками в бока и громко скажет: “Не нужно волноваться за Ривку, ей хорошо там, благодарение Всевышнему. Скоро мы услышим от нее добрые вести. А сейчас попробуй это и скажи: яблони, цветущие летом, их сажают в органические отходы и корни у них становятся маленькими - слыхал ли ты что-нибудь подобное в своей жизни?”

       Перевод Р. Черной