Последствия переедания. Бред старого новичка (Графоман Хро78)
Даже графоман должен быть голодным.
Говорят так, ога.
Глава 0. Вводячечная-хреначечная.
------------------------------------
Иванов был постоянно голоден. Нет, речь не о том, когда сидят на хлебе и воде, болтаясь где-то на самом дне иерархии потребностей. И даже не о временных трудностях за несколько дней до зарплаты. Голод - он, блин, разный бывает. Один хьюман может изголодаться по любви, ласке и киске, другой - по общению, третий - по возможности безнаказанно разгуливать нагишом с картонной коробкой на башке по центру мегаполиса в час пик, да мало ли что и с кем случается и у кого какие тараканы водятся в его собственном черепном сейфе.
А что до пожрамону - так с ним у Иванова всегда ништячно дела обстоят, слава Создателю. С малолетства отличался он арбузоподобной пузатостью, румян был не по погоде, поспать любил да попукать всласть, когда чужие рядом не маячили.
Но вот незадача. Одолевала его, сердечного, страсть ко всему прекрасному, да сильно так, будто торчка какого, бросающегося на стены от недокура. Треть своей жизни провел он в губернском городе, славном бздящими рыжим дымом заводами-гигантами своими, да суровыми обитателями.
Глава 1. Село Шушпанчиково и его обыватели.
----------------------------------------------
О, обитатели...Отдельная песня. "Этот стон у нас песней зовется", мда. Вообще, в городке-то занятные оказии иногда случались. Аксакалы рассказывали, что еще со времен Николая Палкина несколько декабристов умудрились застрять в тамошнем околотке и поселить смуту в умах местных непуганных жителей. И когда гитлеровцы наступали, многие научные школы и промышленные предприятия в спешном порядке переводились туда из Центра, от греха подальше.
И вот, когда могучий, но так и не достроенный на обломках мира насилья новый мир начал давать трещину, завелись в богэмном болоте городка любопытные граждане. Граждане те вели странные разговоры, пели всякую забавную чушь про алчущих мальчиков, снимали кино о людях-уродах, обматывали городские памятники туалетной бумагой с целью сделать окружающий мир чище - отрывались по полной, в общем. В пубертатную пору свою Иванов успел застать отголоски сего великолепия, да так, что воспоминания о нем врезались не то, что в память, а прямо в подкорку. Прав, короче, был дедуля Фрейд - все мы родом из детства, как ни крути.
Но время шло, ситуация менялась на глазах. На арену вывалились серьезные мужчины с нехилыми мускулами и стволами, облаченные в малиновые пиджаки и белые кроссовки. Родная страна успела дать несколько раз под дых, и многие потом не разогнулись. А заводы-гиганты все продолжали бздеть своим рыжим дымом, пусть не так, как раньше, но все-таки.
Долго ли, коротко ли, но и лихая година с двумя войнами, расколбашиванием каких бы то ни было ориентиров с редкими взлетами и тотальными попадосом сменилась эпохой торжествующего корпоразма и гламура.
Вместе с окружающей действительностью перестраивался и Иванов. Ловил кайф от лайфа, будучи студиозусом, строил планы на будущее сразу после, завидовал более успешным бывшим однокашникам-собутыльникам, рос над собой, хвастаясь доступной для него псевдокрутизной перед экс-друзьями-лузерами. По сути дела, мало что поменялось, в его еще продуваемой тогда разными ветрами башке крепко держалась мысль, что будущее надолго останется настоящим.
Но, как сказал один из теперь уже классиков, "в действительности все далеко не так, как на самом деле". Стал разваливаться ближний круг. Знакомая девушка выскочила замуж за какого-то щуплого невзрачного туриста и навсегда осталась среди грязных кастрюль, один друг уехал в края далекие, другой отправился в мир иной, да и те, что просто были, куда-то подевались. Нет, конечно, появились другие, и некоторые - не хуже прежних, но это была уже иная история. Ближний круг еще несколько раз выстраивался и разваливался, пока, наконец, не сузился до точки.
Глава 2. Шушпанчиково-мегапуполис, или всякому дрочится, аки захочется.
----------------------------------------------------
Самое любопытное, что все это практически проходило мимо Иванова. Он занимался добыванием баблоса и строительством карьеры. И то, и другое ему удавалось не вполне, но, тем не менее, достигнутое не огорчало - хватило и на домик с садиком, и на хлеб с маслом, а иногда - даже с икрой.
В какой-то момент Иванов остановился и решил посмотреть вокруг. То, что открылось его уставшим и слегка опухшим глазам, особой радости не доставляло. Вокруг были не те и не то, а то и те канули в Лету или в пену бытия. Он понял, что остался почти один.
За некоторое время до того, как в ивановскую башку пришел сей безрадостный вывод, явился ему во сне дедушка Фрейд и прочитал нотацию. Не о том, что надо, дескать, быть более наблюдательным и узревать в окружающих предметах нежно любимые старичком фаллические символы, нет, а старую избитую истину про детство.
И тут нашего неказистого героя понесло. Говорят, люди могут сойти с ума от чего угодно - была бы склонность. Рассказывали мне как-то историю, что один чувак свихнулся на том, что коллекционировал портреты Гегеля. Добудет где-нить заветное кортинко, пришлепнет к стене и медитирует. Так и доколлеционировался-домедитировался до психушки, хорошо хоть не сдох от недоедания.
А Иванова торкнуло на культур-мультур. Часами ковырялся он в рядах пластиковых коробок, выискивая заветный компакт-блин с аутентичной музыкой чукотских негров, зависал на тырнетовских балаболках, где тусуются такие же чумные дядьки, готовые вынуть последнее бабло из кошелька, чтобы смотаться в Париж на коцерт или перформанс, где выступают какая-нибудь секта инструментального шизонойза, а потом полдня отсиживаться в глухом подвале, где на дне грязного ящика можно, если постараешься, найти криатифф полубезумных чуваков, которые успели сыграть два концерта и совершить мегареволюцию в искусстве, никем почему-то не замеченную. В общем, в таком месте, которое даже клошары посещать брезгуют.
Иванову на Париж не хватало времени, да и лениво было ехать так далеко. Но во время изредка выпадающих на его долю отпусков летел он, куда глаза глядят, и, не долетая до Парижа, приземлялся в Москве или Питере и отрывался там по полной, бродя ночью по дворам разбитых домов времен Гришек Потемкина и Распутина, и зависал в разных андеграундных местах, порой очень любопытных, но всегда отдающих не то протухшими котельными времен разлагающегося соцреализма, не то общественными сортирами той же эпохи. Возвращаясь в свой город, он часами и днями вздыхал о своей горькой доле, жестоко вынуждающей его обитать среди безликих стеклянных стен офисов и гари заводов-газенвагенов.
Жизнь губернского поселения казалась Иванову странной и дикой. Он недоумевал, как за какие-то десять лет окружающие его хьюманы смогли так легко и непринужденно скурвиться. Вместо потомков декабристов, сосредоточенных ученых и очаровательно раздолбайских богемных неформалов попадались все чаще лишь две категории человеческих особей: хмурые дядьки, сурово добывающие бабло, и их гламурные дамы, совместно за бутылкой вискаря обсуждающие превратности развода на то же бабло мужей, любовников и просто случайно оказавшихся поблизости мужиков, попутно обмениваясь сведениями об особенностях траха в позе пассажира, угодившего в ДТП. Местная-"лицо города"-пресса, которую Иванов вытаскивал в самолете из сеточки на спинке впереди стоящего кресла, а потом от скуки листал, сидя верхом на унитазе, писала всегда об одном и том же. Купить и пожрать, а потом - еще пожрать и еще купить. Читателю предлагалось делить редкие часы своего досуга между посещением жрален и шопингом, что, собственно, и происходило в большинстве случаев.
Одно спасало Иванова - иногда, если вдруг торкало или просто от не фига делать, строчилась у него всякая полуграмотная херня, засасывая в толпу придурковатых, забавных и вообще всяческих графоманов. И не надо тут, не мелочи это, а ура-ура, однако.
Время проползло еще дальше, и в определенный момент Иванову надоело, нет, не то слово - просто-таки задрало его текущее положение вещей. Тем временем казалось, что стал он умнее, что может теперь с полпинка определить цену всему - дружбе, любви, искусству, словам и идеям, ибо, в конечном итоге, все продается, а что не продается - не бесценно, а бесценок, что кругом - разводилово и кидок, но по этому поводу нужно не ныть и сопли пускать, а понимать правила и уметь по ним играть, назначать свою цену и стебаться над лохами, по возможности не подставлясь самому. А уж если подобная хрень засела в башке - плохи дела, тем более, что выводы этакие опровергнуть сложно - весь предыдущий опыт толкает именно к ним. Короче, решил сердечный наш готовиться к новой жизни, захватывающей и полной прекрасного. Сказано-сделано, и когда совсем уж подперло так, что хоть в воду перди, хоть с крыши прыгай на голову, хоть женись - все одно, случились большие перемены.
Глава 3. Обожрался, и радуется, или от Катьки к Петру Алексеевичу
------------------------------------------------------
Иванова всегда колбасило от каменных глыб и черной воды, мрачных полуразвалившихся дворов и мечтательных девушек-очкариков, немного смущающихся, но очень начитанных. И вообще, самое интересное, что в таком, казалось бы, неприветливом месте водится очень занимательный и часто радующийся народ. Видимо, от недостатка естественных приятностей жизни вроде солнышка, теплой погоды и абрикосов-ананасов на березах, аборигены решили оттянуться песнями-плясками-дворцами-красками. Ага, культур-мультур, она самая. То, чего так недоставало среди офисных войн, бесконечного жратвошопинга и перманентных разочарований, каждое из которых, пусть чуть-чуть, да прибавляет серого вещества в башке и серого же оттенка в цвете рожи. Расслабился Иванов, стал вести светскую жизнь. Облазил музеи и клубы, арт-закоулки и арт-подворотни, даже в арт-сортире побывал. Страшно сказать - карьеру почти забросил. Не, эт дело такое, тут главное - не переборщить. А то, блин, говорят, Древний Рим варвары зохавали из-за того, что жители его занимались только тем, что услаждали свой взор, слух и предавались любовным утехам. В общем, объелся Иванов того, по чему изголодаться успел за годы. Из ушей уже лезет.
Видел я тут его на днях, Иванова-то. Рожа светится. Совсем почти в детство впал, как дурачок деревенский. Даже графоманство вот уже год как забросил. Оно и понятно - когда жизнь не бьет гаечным ключом по башке - кнопки давить как бы и не о чем. Грустный, правда, немного - ближний круг пока у него так и не появился, подумал он даже было обратно в свой губернский город слинять - хера. Приперся, собрался недельку потусить, но как увидел, что ни не поменялось ни фига, сам же на третий день смотался оттуда. Говорит теперь, что кореша, мол - дело наживное. И все прекрасным объедается. Так что врут, видать, что художник должен быть голодным, а графоман, мол, недоделанный - тем более. Брехня...