КОЕ-ЧТО О ВИТЬКЕ, ЕГО ДЕДУШКЕ
И ДРУГИХ КАРНАУХОВЫХ
Когда на юную деву глядят ласковые волошковые глаза, широко сидящие на красивом волевом лице с четко очерченными скулами и прямым носом, а лицо это украшает крупную, хорошо вылепленную голову, а голова сия, в свою очередь, покоится посредством могучей шеи на теле, налитом силой не столько благоприобретенной, сколько природной, полученной без натуги с молоком матери, то противоестественно предполагать, что дева будет долго настаивать на сохранении девственности как факта.
Я это к тому, что Витька Карнаухов был почти таков. Вот разве, что росту среднего: до двух метров не хватало целых пяти сантиметров. Из-за этой недостачи и считался он в своей семье не то, чтобы сирым, но каким-то... В общем, когда он приезжал домой, то бабушка его, женщина восьмидесяти лет, до сих пор сохранившая стройность стана, как впрочем и все остальные приметы неувядшей женственности, слегка наклонялась, чтобы Витек мог ее чмокнуть в щечку, усаживала внучка перекусить перед сковородкой с глазуньей из пяти утиных яиц, оранжевые желтки которых плавали поверх толстых кусков сала, подпирала щеку ручонкой и причитала потихоньку:
- И в кого ж ты, Витек, у нас такой невдалый пошел...
Недоумение бабки было понятно. Свежа еще была в ней память о деде Мироне, который ушел вот уже как седьмой год в возрасте восьмидесяти трех лет.
Между прочим, правильно говорить именно "ушел", а не "умер", поскольку тем злополучным утром отправился Мирон на своем баркасе рыбачить в Азовское море, а тут шторм - в общем, больше его никто не видел. Вот и завелась у бабки Пелагеи мысль, что дед вовсе не утоп, а дернул с заезжей молодицей под Ростов. И то сказать - Мирон к своим восьмидесяти с небольшим физической силы никак не утратил. Бывало, как напьется пьяным вдрызг, так станет посеред двора, что столб (два пятнадцать - не шутка), мычит, аки бык, и давай лом о шею гнуть. Но, что правда, то правда: после этого успокаивался, наутро вставал с раскаяньем и виновато поглядывал на бабку, когда ровнял тот клятый лом через колено. Что же касается мужских достоинств, то с годами они у Мирона, казалось, только прибывали, а в последние три года перед уходом так совсем как очумелый ночи напролет трудился он над упругим бабьим телом, причем настолько остервенело, что Пелагея не знала, куда и деваться от него. Согласитесь, что в свете этих обстоятельств гипотеза бабки об исчезновении деда Мирона представляется не такой уж и маловероятной.
Не помирать достоверно - это в семье Карнауховых было чем-то вроде традиции. Люди исчезали вдруг и навсегда: в море, в лесу, в стужу, а то и при ясной погоде. Поэтому на деревенском капище могил карнауховских почти и не было. Да и что за могила без покойника? Так - погреб без харчей.
Таким вот образом исчез и Витькин отец, а за ним и мать: вышла искать батю и, небось, до сих пор ищет, бедолажная. Никто боле о них ничего не слыхивал. Вот и получилось, что вырос Витек на руках бабки Пелагеи. Когда же Витька вырос, то стал он студент и уже три месяца как учился в университете, где изучал злую науку математику.
"Отчего же именно математику? - спросит читатель, - Отчего не геологию с географией или ботанику с историей?" Можно, конечно, грубо ответить: "А вот потому что!" Но мы пойдем другим путем.
Дело в том, что Витька был чист душой и не мог терпеть продажной истории, приземленной физики и лживой лирики. Лишь две науки уважал он: математику и биологию. Математика влекла своей хрустальной красотой и честностью. Была она как сказка, где зло никогда не побеждает. И биология хороша: отчего живое может стать неживым, а неживое живым - нет? И почему, если живое, то непременно красивое? Но однажды, когда увлеченный поисками ответов на эти вопросы, он гонялся за диковинной бабочкой вдоль шоссе, его, в панаме и с сачком, увидал водитель большегруза. Машина завизжала тормозами и из нее, корчась от смеха в судорогах, вывалился шофер. Бог его знает, мне же не ведомо, что водила нашел смешного в почти двухметровом мальчике в панамке и с сачком, но Витьке, как и всем Карнауховым, не нравилось, когда над ним смеются. Не то, чтобы у него не было чувства юмора. Отнюдь. Просто ему не нравилось быть объектом этого чувства. В общем, у шофера, когда он глянул в Виткины добрые глаза вблизи, икота прошла сразу. Ну и пусть его, шофера. Для нас же важно, что случай этот повлиял на окончательный выбор предмета изучения, и так как теперь только математика не вызывала у юного Карнаухова отрицательных эмоций, то судьба его была предрешена, если вообще можно говорить о какой-либо предрешенности, когда речь идет о представителе этого странного семейства.
Жил Витька, как и многие иногородние студенты, в пятиэтажной белого кирпича общаге казарменного типа. Удобства на каждом этаже были представлены тремя разбитыми унитазами типа "М" в левом конце коридора и таким же количеством унитазов типа "Ж" - в правом конце. Доступ к этим приборам предварялся комнатами для первичной санитарно-гигиенической обработки тела, о чем свидетельствовали три латунных крана, из которых вяло, но зато в любое время дня и ночи текла холодная вода. Кроме того, посередине коридора находилась кухня, а в подвале наличествовал душ на четыре соска. Горячая вода бывала регулярно: по вторникам - с 19 до 22, по пятницам - с 18 до 21.
Компаньонами Карнаухова по комнате были Славка Рыкалов и студент из дружественного Вьетнама Хен Ды Хох, именуемый в просторечии Гена. Чем был интересен Гена и как учился, сказать трудно, поскольку за три месяца он освоил всего несколько слов, самыми употребимыми из которых были (привожу в транскрипции товарища Хоха, чтобы не сказать Хена): "хе леп" (хлеб), "я йшьа" (яйца), "се лед" (селедка). Вот о последнем, то есть о "се лед", я должен рассказать подробнее.
Каждый народ самобытен. Естественно, что самобытность эта имеет множество проявлений, одним из которых, а может быть, наиважнейшим, подобно тому, как кино среди искусств, является гастрономия. Представление у советских студентов о вьетнамской кухне было сформировано жареной селедкой, пожалуй, единственным, а потому, естественно, и любимейшим блюдом, которым питались ребята из Юго-Восточной Азии. С чем сравнить запах этого деликатеса? Представьте себе давно не мытого мужика, который неделю, не разгибая спины, без перерыва на сон, тяжко работал в цементном погребе. Боже мой, как он потел! Представляете тяжкий смрад, испускаемый его онучами? А если эти онучи слегка прожарить на медленном огне? Теперь возьмем какой-нибудь утонченный аромат, скажем, духи "Кристиан Диор", добавим немного математики, и у нас все готово для описания. Итак, вот она, заветная формула селедки, жаренной по-вьетнамски: аромат духов "Христиан Диор" так относится к запаху онучей, как последний, то бишь запах онучей, к обонятельным источениям жареной селедки. Сомневающиеся могут проверить. Конечно, я говорил лишь о запахе. Вполне возможно, что вкус сего яства чрезвычайно нежен, но лично мне вполне достаточно воспоминаний об аромате. Загадкой остается постоянство пищевых пристрастий вьетконговцев. Чем оно объясняется? Ходили слухи, что бедностью. Пусть так. Пусть денег хватало только на ржавую селедку. Но зачем же ее жарить? Мне кажется, что более правдоподобной выглядит версия, выдвинутая Рыкаловым, который как-то в порыве пророческого вдохновения буквально изрыгнул следующую гипотезу: "По-моему, они нам мстят за что-то".
Славик Рыкалов тоже был личностью заметной: не даром же на факультете он был известен как Комиссар. Судя по этому прозвищу, можно заподозрить Славку в чрезмерной верности политике партии, но это было совсем не так. Честно говоря, не знаю, при каких обстоятельствах приобрел Рыкалов свой псевдоним, но сдается мне, что гордое прозвище это пристало к нему за редкое умение сказать коротко и вовремя, а слушать долго и с пониманием - талант редкий, но в народе чтимый высоко.
Тот вечер начался рано: часа в два пополудни, когда ребята вернулись из универа с первой записью об успешной сдаче зачета по "вышке" (Высшей Алгебре - внемлите сакральному таинству этих звуков, непосвященные!). Радость переполняла, рвалась и требовала. Быстро организовались, слетали, отоварились, накрыли - на газетку, как водится, - и приступили. Стол был изыскан: три бутылки "Коленвала", банка икры кабачковой, минтай в томате, полпалки варенки и крупно нарезанное розовое сало толщиной в ладонь, с мясными прожилками. Витамины были представлены свежим декабрьским морозным воздухом со снежком, который исправно поступал через форточку и материализовывался в две луковицы, нарезанные кружочками.
Если кто полагает, что два человека могут выпить полтора литра водки посредством рюмок, то ему лучше в этом месте прервать чтение по причине интеллектуального несоответствия. Излишне говорить, что мужчины пьют стаканами. Кстати, женщины тоже. Причем стакан должен быть не какой-то там чайный, а всамделишний - граненый. Да, любезные, навыки культурного потребления водки утрачены и, боюсь, что безвозвратно. Многие ли смогут сейчас правильно ответить на элементарный, казалось бы, вопрос: сколько граней в классическом граненом стакане? Вот и я уж не помню, а ведь знал когда-то...
Когда хряпнули по первой, ржали просто так: потому что сдали этот страшный зачет, потому что внутри стало тепло и мягко, потому что вкусней колбасы, той самой, по два двадцать, оплеванной буржуазными демократами и воспетой коммунистами, под хлеб, толсто намазанный икрой кабачковой, не бывает ничего. Недаром гордая Москва завидовала лютой завистью жителям Юга. Чуяли обитатели столичных хоромов, что балык с сырокопченой не тянут супротив кабачковой с докторской. Эх, да че там, проехали!
Только решили повторить, как в келье появился Гена Вьетнамец. Конечно, ему тут же предложили стакан, до краев наполненный жгучей влагой. Несмотря на приобретенную на далекой родине привычку не выражать лицом ничего, Хен Ды Хох шарахнулся от протянутой ему руки дружбы так, как будто увидал самого дядюшку Хо, занимающегося чем-то непотребным прямо на митинге в Ханое. Гена исчез, так и не успев поблагодарить за любезное предложение, с тем, чтобы уже не появляться более в нашем повествовании. Видимо, остаток вечера он провел с соплеменниками, поедая жареную селедку.
Второй пили уже вдумчивей, жевали сосредоточенней, задел он краешком мозги, повел куда-то вдаль, в мечтательный туман, в истории и байки.
Славик все не верил, что Витька в семье заморыш. А Витька щурился на него по-доброму и убеждал, как мог:
- Ну, бля буду, брак я. Таких плюгавых у нас испокон веку не было. Да ты знаешь, каким мой дед был? - и Витька попытался показать руками дедовы габариты. - Да я ему только по грудь! - тут Виктор, перегнувшись через стол доверительно выдохнул, - а ты знаешь, кем он был? - и, выдержав паузу, сам же и ответил, - Зеленым! - и, откинувшись на стул, выпустил струю беломорского дыма под потолок, наблюдая за произведенным эффектом.
Эффект оказался неожиданно сильным. В те, уже ставшие далекими времена "Гринписа" еще не существовало и слово "зеленый" имело совсем не природоохранный смысл.
- Не понял, - слегка заплетающимся языком сказал Рыкалов, - в каком смысле зеленым? Может, негром?
Витька от неожиданности аж поперхнулся табаком.
- Кто? Мой дед - негр?! Ты шо, ополоумел?! Я, конечно, интернационалист, но не до такой же степени, Комиссар.
Славик совсем растерялся и лишь тупо хлопал глазами. Наконец, Витька сжалился над ним:
- Атаман он был у зеленых. Ну шо вылупился? Были красные, были белые, а были зеленые. Вот дед и был зеленым.
- Не, ну я в курсе. Токо оно как-то, никогда не встречал, шобы кто-то признавался... - и Славик развел руки в знак полного недоумения.
- А шо тут такого военного? Зеленые - они самые нормальные были.
И вот что поведал изумленному Комиссару Витька...
...Жили некогда на берегу Азовского моря люди крепкие и свободные, причем кровь текла у них в жилах пополам со свободой, унаследованной от казаков то ли донских, то ли запорожских. Жили они привольно и, по тем временам, зажиточно. С государством отношения были просты до безобразия: платили налог, когда надо - служили в армии. В Бога верили, но - как бы это сказать... - с умом. Когда началась Империалистическая, почти все мужики постепенно оказались на фронте. Война эта кончилась как-то странно, да и вообще: то ли кончилась, то ли нет. Появилось много люду чудного. Слова какие-то говорят, а толком ни сами понять, ни, тем более, другим объяснить: аннексия, контрибуция, революция, трибунал... Не разобрались во всей этой трахамудии мужики и вернулись домой, на всякий случай прихватив с собой оружие: вещь хорошая, глядишь, и пригодится в хозяйстве. Ты ба, и в самом деле, пригодилось! Ведь, что вышло? Империалистическая, как учила нас партия, плавно перешла в гражданскую. А что это значит? Правильно! Это значит, что по полям деда Мирона и его односельчан прокатились армии то белые от злобы, то красные от крови, и повытоптали те армии хлеб под корень. Тогда собрались мужики на сход и порешили: раз пошла такая пьянка, пшеничку извели, жрать нечего - по коням и вперед! А хто не заховался - я не виноват! Мирона, как самого крепкого, избрали атаманом. С этого момента и красные, и белые стали считать Мирона со товарищи бандитами, что было недалеко от истины, поскольку, действительно, лютовал Мирон. Особенно нравилось ему налетать на обозы, не разбирая их цвета. Форменный бандитизм! То ли дело законные экспроприации, проводимые белокрасными формированиями. Ведь за что сражались красные с белыми? За Ее Величество Власть, за право тянуть соки со всей страны. А Мирон за что? За право работать на своем клочке земли, да еще хотелось бы ему, чтобы войны не отвлекали, дождь шел вовремя, да озимые чтобы не померзли. Натуральный бандит!
И покатилась еще одна лава по Югу от Дона-батюшки до Славутича, не разбирая российско-украинской госграницы и не выплачивая, по глупости своей и необразованности, таможне мзды...
- И вот спрашиваю я деда: "А было так, чтобы человека ты зарубил?" Ухмыльнулся дед и говорит: "А як же!" Мне аж муторно стало, но все равно пристаю: "А как было? Расскажи, дедусь!" "Да шо тут говорить... От, напрыклад, по весне вертались вже додому, пора сеять, потому как вытопчуть чи не вытопчуть - то справа Божья, а наше дело крестьянское: весна - значит, сей. Да, так от. Вертаемся, скачем ночью, темно, токо звезды, и вдруг, глядь, а нам наперетын лава скачет, мы влево - и они влево, мы вправо - и они туды ж. Ну, схлестнулись мы, скачет на меня какой-то мужик огромадный - жуть! Ну я для верности привстал на стременах и махнул шаблею, як батько вчив, мужик и лег пополам". "Как это - пополам?" - я совсем ошалел. "А от так, - каже дед, - половина - налево, половина - направо, - и подмигивает мне. - От подрастешь, научу, как шаблею правильно рубить, шобы человек распадался аккуратно"…
Выпили еще по стакану. Помолчали.
- Кто же то были: белые, красные?
- О! И я о том же спросил: "Кто же то был? Белые? Красные?" "А хто ж теперь разберет: прошли мы лава через лаву как мясорубкой через мясо..." "А было, дидусь, чтобы с красными рубались?" "А як же! Под Каневом мы им крепко врезали. Взяли пленнных, а шо с ними делать? Солить, шо ли? Поставили их понад яром, дывлюсь, хлопцы молодые там, стало мне их жалко, кажу им: "Ну, пацаны, извинитесь перед мужиками да геть по домах." А тут двое в кожанках: "Вставай, проклятьем заклейменный." Я с досады рукой махнул, а есаул - справный у меня был, порядок любил, - подумал, шо "Пли!", ну и кончили их".
Еще выпили, еще помолчали.
- А дальше что было?
- А что дальше... Жили-поживали, потом в тридцатом приехали люди из района, говорят, надо колхоз делать, чтобы земля была общая, ну и так далее. А на кой ляд оно надо: если общая, значит, ничья? Не-е, у нас в селе мужики работящие, дураков нема. Собрали сход, посовещались, откопали стари шаблюкы и ушли в плавни. Погуляли так года два, видят - не уходят коммунисты. Что ж, в колхоз, значит, в колхоз. Деда председателем избрали.
- А что ж не раскулачивали никого?
- Да как-то обошло. Никто у нас в селе никого не закладывал. Все или в банду, или в колхоз. Один только, говорят, выродок был, что хотел всех на чистую воду вывести, да видать фарватер плохо знал - утоп, пока выводил.
- Как это "утоп"?
- Бабы болтают, сом его уволок. Ты знаешь, какие сомы у нас? Метра два бывают, что твои акулы.
- И что - больше никого тот сомяра не сожрал, а именно вот борца с кулачьем? - недоверчиво переспросил Комиссар.
- С кулачьем? - Витя криво ухмыльнулся. - Был тот мужик слаб здоровьем, чахлый какой-то был, вот вроде тебя, токо в плечах пошире.
Тяжелый, немного остекленевший взгяд Карнаухова-внука недобро остановился на Славиковом кадыке, отчего Рыкалову стало как-то не по себе. Почудилось ему даже, что вовсе не Витек сидит напротив, а Витькин дед, и потому постарался он вопросом отвлечь внимание от своего горла.
- В районе шо ли не требовали выполнения плана по кулаку?
- Отчего ж не требовали? Обязательно требовали, только дед у меня грамотный был с детства, книжки читать любил.
- Ну?
- Ну шо ну? Вот знаешь, например, откуда мы все вышли?
- Ты это про влагалище, шо ли? - Комиссар отупело таращил глаза. Виктор поморщился и, подняв указующий перст свой, сообщил:
- Пошляк ты, Рыкалов, и неуч. Все мы вышли из гоголевской "Шинели". А вот дед мой - из "Мертвых душ". Он завел такой порядок, что, как помрет кто в селе - так, значит, кулак был, добро же таким образом раскулаченного передавалось бедноте, которая оказывалась ближней родней покойного. А шо такое? В селе, куда ни плюнь - везде родичи. Получалось так, что покойник и после смерти своим помогал.
- А когда война была?
- В войну дед уже старый был, в армию пошел проситься, ан нет, не берут, сказали иди, мол, дед, отдохни на печи, без тебя справимся. Но, видать, переоценили себя, не потянули без деда. Когда немцы пришли, снова собрались мужики на заваленке и порешили: "Шо-то мы не понимаем: ото в гражданскую морды друг другу били, так то наше дело; шо-то мы не розумием, шо тут немцы делают?" Вот так погутарили минут двадцать да откопали стари шаблюкы и в плавни - дело привычное.
- Вот так дед и прожил свою жизнь, ни хрена не видел, только воевал да пахал, - подытожил Витька.
Помолчали. Выпили за дедов. Оказалось, что водка кончилась, но было не поздно, вечер только начинался, магазин работал до десяти.
Успели сходить в магазин еще раз.
Стемнеть-то стемнело, но от снега, луны и звезд было светло. Зеркало хорошо утоптанной дорожки само стелилось под ноги, только было немного скользко, и Комиссар поскользнулся, но бутылку не разбил, а потому рассмеялся. Проплывающее мимо население старалось держаться от него подальше. Почему?
Если вы помните, это повествование начинается с философской сентенции, ставящей в зависимость сохранение девичьей чести от наличия вблизи особи мужеского полу, обладающей определенными качествами. Мы выяснили, что перечисленными качествами обладал некий Виктор Карнаухов. Теперь самое время признать, что носителем девичьей чистоты была Верочка Сарафанова.
Жизнь ее была тяжела неимоверно. Да и может ли быть иной жизнь порядочной девушки, которая мало того, что стремится быть хорошей, прилежной студенткой, так еще и влюблена в такого человека, как Витя. Представьте эту муку, это томление сладостное до боли, эту жажду отдаться, сделать все, что он захочет, только бы позвал, только бы приголубил... Это наваждение преследовало Верочку уже четвертый месяц, с тех пор, как в сентябре, еще не проучившись и дня, новоиспеченные студенты были посланы на подъем сельского хозяйства в колхоз. Там она увидала как Витя, не переставая балагурить, походя забрасывал пятидесятикилограммовые мешки в кузов грузовика. Делал он это - то ли потому, что лень было нагибаться, то ли потому, что так ему было удобнее, - одной рукой. После этого начались у нее видения: смотрит она, примером, в том "Математического анализа" Григория Михайловича Фихтенгольца, а там вместо формул - Витька мешками жонглирует, глядит в "Аналитическую геометрию" Ольги Николавны Цубербиллер, а там на месте рисунка с изображением гиперболического параболоида физиономия все того же Витька улыбается.
В общем, грезила Верочка Карнауховым, а потому, когда, постучав, как воспитанный человек, в дверь, в комнату вошел Витькин друг Славка, Верочка поняла - вот оно!
- Верка, ну шо ты сидишь одна, айда к нам, у нас праздник первого зачета, "вышку" спихнули как ни как, уважь соседей.
- Ладно, приду. Вот только до главы дочитаю.
Какое там "дочитаю"! Какое "иду"! Лечу! Переоделась по-быстрому, подкрасила губы, вспрыснулась заветными духами "Быть может", подвела едва заметно глаза тушью, и вот она в сиянии непочатой красоты на пороге Витькиной обители.
Голубые облака дыма от "Беломора" причудливо переплетались с сизо-желтым "шахтерским" дымком, создавая с парами водки особую атмосферу. Открытая форточка явно не справлялась с поставленными перед ней задачами по генерированию витаминов и регенерации атмосферы, и Верочка невольно поморщилась. Заметив недовольство дамы, тем более проявленное столь деликатно, Славка подскочил к окну и, глотая от галантности гласные, произнес, распахивая окно:
- Не взржаете?
И хотя в комнате стало зябко, - декабрь все-таки! - Верочка решила не возражать. Ей подали полный стакан водки (как взрослой!), бутерброд с кабикрой и сало на вилке. Верочка еще никогда не пила стаканами, но отступать было поздно. В голове сразу стало шумно, а в комнате тепло. "Ах, какой он милый, а как умно молчит, и смотрит только на меня, даже не моргает. Может и выпил лишнего, так ведь праздник, а как он легко стол отодвинул, ой, идет прямо на меня, но почему он так больно хватает за грудь, за руку, а прижимает так, что дышать нечем, бугай проклятый!"
Верочка закричала, попыталась вырваться из могучих Витькиных лап, да куда там! Помощь неожиданно пришла от Славика. Он повис на руке у Витьки.
- Витек, ты шо, пусти, мы же просто сидим, отдыхаем.
Витька смахнул Комиссара, как крошку со стола, но это на секунду отвлекло его внимание, и Верочка успела убежать к себе в комнату и, рыдая, закрыть дверь. "Дурак, я его люблю, а он, как медведь, скотина, дурак!" Откуда ей знать, что полтора литра водки в организме человека стирают в сознании различия между окружающими индивидумами: все женщины сливаются в одну большую самку, которой надо немедленно овладеть, а все мужчины в образ самца-конкурента, которого надо немедленно уничтожить.
Тем временем Витька пер, как танк, и, кажется, ничто не могло его остановить. Во всяком случае, дверь в комнату Веры повисла на одной петле после первого же удара ногой, и это несмотря на то, что Комиссар бульдогом вцепился в Витьку. И в этот критический момент Славик впервые за сегодня нашел нужные слова:
- Витек, ты меня уважаешь? - подобно божественному откровению прозвучало в коридоре обшарпанной общаги.
И Витек уважает Славика. Он нежно берет его на руки и несет в комнату к распахнутому окну, высовывает Комиссара на вытянутых руках на свежий морозный воздух и тихо вопрошает:
- Хочешь, отпущу?
То ли стужа, то ли ощущение десятиметровой пустоты под собой, то ли особая интонация, звучавшая в этом вопросе, помогли Рыкалову отнестись к поиску ответа со всей серьезностью, и он во второй раз в этот вечер нашел нужные слова:
- Не-а. Пойдем лучше выпьем.
Витька рассмеялся и занес Славика в помещение. Кризис миновал, и вот они снова по-дружески сидят за столом. А через несколько минут усталость, должно быть, от сданного зачета, навалилась на Витьку, и он, как подкошенный, рухнул на свою кровать.
Казалось бы, все: Витька со Славиком натруженно сопят на койках, Верочка рыдает, Хен Ды Хох продолжает монотонно поедать жареную селедку. Но не тут-то было! Бдит, бдит комендант общежития, и уже мчит по ночному городу наряд милиции. Итак, мы приступаем к финальной части нашего рассказа. Сейчас будет порядок...
Операция по утихомириванию спящего красавца началась в двадцать два тридцать семь тремя милиционерами и завершилась вскоре, ровно через час двенадцать, силами полувзвода. Затяжка была вызвана даже не тем, что младший сержант вломился в комнату без стука - Витя вряд ли бы его услышал. И не тем, что сержант разбил неловким движением графин - и этот звук не дошел до утомленного высшей алгеброй сознания Виктора. Но вот зачем старший сержант начал будить юношу? И, главное, так нетактично, ударами пряжки ремня и дикими возгласами: "Подъем, скотина!" Не остановил его ни вид свернувшегося клубочком юношеского тела, не изведавшего еще всех прелестей дедовщины, ни по-детски пухлые Витькины губы, сладко причмокивавшие во сне, ни, в конце концов, инстинкт самосохранения. Я думаю, что старший сержант начал осознавать свою ошибку в тот момент, когда его грузное тельце под воздействием Витькиного кулака проламывало зеркальную дверь шкафа. Самым сообразительным из троих борцов за справедливость оказался сержант: он сразу же смело бросился за помощью, а вот младший сержант решил оказать содействие своему непосредственному начальнику, поскольку выучку получил вместе с закалкой в учебке, где отслужил положенное в качестве "куска". В учебке же он слыл крепышом, и чтобы не смог справиться с салагой? Немного, правда, смущали габариты допризывника, но тут младший сержант вспомнил народную мудрость, что, мол, чем выше шкаф, тем громче падает. Воодушевленный этой мыслью, он замахнулся на Витю и даже ударил его, после чего Витя глянул на него строго, прихватил одной рукой за пах, а другой - за горло и поднял над собой, насколько это позволял сделать невысокий потолок. Последнее, что мелькнуло в мозгу у младшего сержанта прежде, чем он последовал за своим непосредственным начальником в проем шкафа, было: "Ё-моё!"
Эту историю я пишу в канун Дня милиции. Поэтому мне вдвойне больно описывать избиение, учиненное комсомольцем Виктором Карнауховым, этой самой милиции в лице ее трех, будем надеяться, не лучших, представителей. Конечно, справедливость восторжествовала, и десяток ребят из отделения, таки да, отделали Витю. Но он, мерзавец, смотрел орлом, когда его опасливо волокли к воронку. А вот героев, ринувшихся на Витю первыми, увозили "Скорые".
Народ же, наблюдавший эту сцену, привычно безмолвствовал.