Помянутую похмельную рожу обращал Иннокентий Бонифатьевич к Господу. Тянул шею за волосы к потолку, как Мюнхгаузен в петле стремясь вытащит себя из мякины человеческого. Возопил страшным гласом Иннокентий, бормотал надорванным басом:
- Ах, Господ-господ, ****ь! я давно уж перестал онанировать на предмет твоего якобы существования и не-существования, всё одно, откуда-то отползать… членом червем поедать могилы труп… ах, господ, да какая разницу в ****у, для из ****ы вынутого, на свет божий представленного, чуть было не проданного на всепроникающей площади твоей ярмарки чудес и сокровищ, сукровицы и карлиц-уродиц… Господ-господ, бля, обнаружь присутствие свое, обрушь, бля обрушь и на меня конфетти щедрот своих, как устал я быть Иов… хочу быть Ной, как старец Серафим.
Закурив сигарету Иннокентий Бонифатьевич полез в трусы с целью нащупать основание. Основание явственно прощупывалось – фаллос потенциальный. Вялое сморщенное основаньице. Он давно уже выебал всех шлюх на 90% состоящих из воды. Давно он уже не видел в другом человеке ничего кроме конгломерата клеток на 90% состоящих из воды, безвольными гоголь-моголями эктоплазмы.
Вытащив руку из трусов, этот онтологический сладострастник понюхал руку, помурил лик и снова обратился к Господу de profundis.
- Вот и всё - основание дано. Уравнение – чуть ли не решено. Продолжать решать и в продолжении порешить, наконец… хи-хи. Господи благобожие, ****ь встрепыши, встрепыши мой лик, по-пьяни не встает у мя. А мир требует эрекции, мир требует эрекции только и всего… Я стою и смотрю в колесо обозрение. Я не в центре колеса, а где-то колошусь в кабинках. Кабинки жужжат под прессом механизма круговерчения, крушат мясорубки, мельтешат мелкие мухи… ах, господи, трупное сладострастие сладостно, как сладко говно девственницы…
Иннокентий Бонифатьевич выгнал из комнаты всех бесплотных жильцов. Остался один. И думал - он Един и целен, самоценен, будто яблоко неразгрызанное Адамом. Остался один наедине с собой самим, своим двойником-трупом. Только самому себе он оказался не нужен. Так прозревая ненужность сидел, уткнувшись в стол. К нему изредка захаживал чуть покосившийся человек, Птичий пророк, Восьминогий псалмопевец утробных зорь.
- Как поживаешь, пророк?
- Да, ничего, ничего впитываю, ничто материальным довольствуюсь, тем и жив усыхая...
Отрок Иннокентий повесился в своей келье. Птичий лик его души наконец-то нашло свое выражение в заблевано-востром лице удавленника.
- А, вот и проявился, негатив от позитива, - пели и плясали монахи собственных ***в вокруг трепещущего тела.
Запрыгивалась немыслимая карусель. Сминалось пространство в комок.
Кто-то вырвал лист и выкинул в ведро. Там был Иннокентий Бонифатьевич, Птичий Пророк и *** на колеснице из восьми мышей-мошонок.
- Беги, мой друг, в свое уединенье, в последнее – могилу, обитель послевагинальную, только там не увидишь базарных мух, но поймешь быть может всеми разъеденными членами – откуда они появляются. Черви. Навозный силос Тела, надменное сознание на фоне пустопорожнего протекания метаболизма. Вынь из влагалища, да положь! Подкинь подкидыша – протянет несколько лет, под зернышком, как устрица выкручивается, умен, как кот, глуп, как попугай…
На базаре Корова стояла, как бирюк ничего не предлагала и не подавала виду, что хотела бы что-нибудь купить. Стоит, как в рот воды набрала. Закуталась в собственную шкуру коровы в яблоко.
- Проходите мимо и обрящете! Заходите в кабак и все пропейте. Избавьтесь от тягот - Воздвигните монумент неугасимого сознания… Наверное я отдал все имение бедным еще в прошлой жизни, ибо до сих пор абсолютно беден, - говорил Маньяк Величия в конфиденциальное беседе с самим Величием. Из темной комитаты подглядывал за всеми его эротическими обличиями.
Ментальные процессы протекали параллельно процессам переваривания, были с ними однонаправлены, перевязывались в ходе развития в кармические узлы, новые сансары, густые непонимания чего-то важного, и кажется, отвергнутого камня.
- Так камень отвергнутый возьми, ограни, преврати в бриллиант дерьма алмаз, и сожги во пламени, ибо от всего надлежит избавиться, как только входишь в онирическое бардо. Угли – не дело углеводородов, угледобыча не дело – углеборобов.
Иннокентий Бонифатьевич, как бьющаяся муха в паучьих сетях детерминизма не мог вымолвить ни слова, устало жужжал.
- It`s noise pollution, - шушукались соседи Бонифация.