Рядом с молодыми поставят старых,
Которых заставят отказаться от конца.
Им не придется больше спать блаженным сном,
Ожидая, пока протрубит ангел.
Мишель Нострадамус (VIII, LXIX)
Парод
Сицилия, 396 г. до н.э.
Облака ночным горизонтом, охватившим небо, что-то скрывали. Скрывали нечто яркое. Красновато-оранжевый свет, почти видимый свет, приближался. Раздавался шум нескончаемого грома.
Свет проскочил сквозь облака и ослепил ночь. Некая сфера – точно загоревшийся камень – приближаясь к земле, промчалась к скалам. Будто колесница Гелиоса, осматривающего мир людей; впрочем, кто знает, может, то и есть колесница богов? За сферой несся язык потухающего света. Несся там, где должен пролегать скрывшийся за облаками Млечный путь. Сейчас же путь этот, путь небесного гостя, указывал скомканный дым, чернеющий даже в ночи.
Пламенеющий камень исчез, но грохот его раздавался все сильнее. А вдали был виден освещенный летящим огнем небосклон.
Вдруг – вспышка, там, вдали. И шум, такой нестерпимый, похожий на ярость Посейдона. Я сощурился; в ушах раздался вопль сирен. Земля содрогнулась; ее пробил удар.
Эписодий I
– Ли, видишь созвездие Рыб? – сказал я почти шепотом. Хотелось говорить, говорить только ради того, чтобы чувствовать Лилию, чувствовать ее сильнее. Ощущать: Ли рядом, со мной, не забывать это. Хотелось слышать ее, слышать в голосе чувства ее.
Ветер аккуратным шелестом коснулся крон деревьев. Второе дуновение прошлось по траве, по Ли, по мне, по нам, лежащим на траве. Ночная прохлада, скользнувшая по обнаженному моему торсу, походила на поглаживания Лилии. Суховато-влажная прохлада, морская. Тишина заглушала дыхание волн, псов океана, набрасывающихся на берег и скользящих по песку.
Но море, уставше негодующее в пол стадия от нас, не хотелось замечать. Лишь Ли...
– Помню, помню, ты показывал мне это созвездие, – звучал ее голос. – Подожди, Филипас, ничего не говори. Я хочу найти сама. – Ее волосы защекотали мне грудь. – Вон Рыбы, я вижу.
Но Лилия смотрела на созвездие не дольше мгновения. Она повернула у меня на плече голову; лунный свет блеснул в глазах Ли, глазах, что взглянули на меня. Я улыбнулся:
– Все еще помнишь мои рассказы о звездах?
– Помню. Тебя слушать интересней, чем софистов.
Я погладил ее волосы. Захотел поцеловать, чтобы ощутить свою с ней близость. Но не поцеловал. Я сохранил это стремление, стремление к девушке, к любви. То стремление, пред которым меркнет вкус вина, вкус амброзии. Я сохранил это стремление, сохранил, чтобы запомнить винный аромат, а, не, насытившись им, в пьяности забыть мягкость винограда, перестать ценить его.
Я боялся, боялся потерять Ли. Осознавал, точно слышал недалекие волны, я владею слишком многим для того, чтобы им владеть. Не удастся удержать – еще не набрался сил, не выдержу штиля. Я иллюзорно ждал счастье; я двинулся по прямой, так близко проходящей мимо счастья, что, только попытавшись коснуться его, прямая, резко свернув, перестанет быть прямой. Изгибы станут тяжки и лишены всего, что сейчас имею. Попутное теченье сломает весла. Я боялся потерять все.
Я боялся. Боялся потерять Ли.
– Филипас, ты дрожишь, – она прижалась ко мне сильнее. – Тебе холодно?
– Нет. Просто... нехорошие мысли.
– Ты боишься, – в голосе ее не звучало вопроса, но она спрашивала.
– Боюсь? Боюсь... Только не знаю, чего именно. Бояться можно лишь неизвестности.
– Но если не знаешь, чего боишься, – тихо сказала она, – может, тогда нечего бояться?
– Ловить мгновенье?
– Да, – произнесла она сонно. Я чувствовал: Лилия лежит с закрытыми глазами.
– Ли, я боюсь своих мыслей. Всего-то, мыслей... Только кажется: мысли говорят о будущем. Как хочется, чтоб это «кажется» оказалось ложью!
Я вздохнул. Чтоб избавиться от мыслей затишья стремящейся грозы, посмотрел на безоблачное небо, на звезды. На другой мир, мир богов, мир, неведомый человеку и говорящий вечностью звезд о величии Олимпийцев. То память, что боги создали о могущественных людях былого, память, что боги хранят в созвездиях. Но не только герои бессмертными душами – звездами – смотрят на Элладу с небес. Простая, но столь же бессмертная, любовь возносится выше Атланта.
– А помнишь историю появления этого созвездия, созвездия Рыб? – прошептал я.
– Помню. Расскажи... еще раз.
Я закрыл глаза. Почувствовал запах моря.
– Еще до похода Одиссея, до его битвы с Полифемом, когда Одиссей выколол циклопу глаз, нереида Галатея встретила Акида. Юноша Акид, сын бога Пана, и Галатея, дочь Нерея, друг друга полюбили. Галатея выходила из моря каждый день, каждый день встречалась с Акидом. Но был влюблен в Галатею и циклоп Полифем. И однажды, увидев Галатею с Акидом у грота, циклоп в ярой ревности оторвал скалу и бросил в Акида; юноша был погребен под глыбой. Галатея сбежала от Полифема, нырнув в море, а кровь Акида текла из-под скалы. Текла к берегу.
Я сделал паузу. Ли тихо посапывала, но я знал: она не спит.
– Кровь светлела, ее становилось больше, – продолжил я, – и вдруг скала раскололась; из трещины хлынул водный поток, устремившийся в море. В потоке мелькнула рыба. То был Акид. Он встретился с Галатеей, и с тех пор они по воле Олимпийцев живут на ночном небе. Живут созвездием – рыбами, связанными лентой.
Я замолчал и почувствовал, как с запада, в сторону Ионического моря, подул ветер.
– Красивая легенда, – сказала Лилия.
А я с улыбкой посмотрел на нее и спросил:
– Почему легенда? Все было на самом деле. И эта история еще неокончена.
Мы лежали, щекочимые дремой. Как Ли вдруг вздрогнула:
– Мне пора, – взглянула она на светлеющее небо. – Надо вернуться... пока не увидели, что меня нет.
С тоской грядущего расставанья, расставанья, что могло продлиться вечность – один день, – я смотрел на обнаженную девушку, накидывающую хитон. Бриз хватал ее за складки одеяния, не хотел, как и я, отпускать.
А синеющий на востоке небосклон резал границу морского горизонта. Еще чуть-чуть, и из-под невидимого эфирного лезвия растечется под обителью Зевса, по исчезающим звездам, по собирающимся облакам, совсем светлая кровь. Начнется восход.
Эписодий II
Лилия ушла, а я направился к вулкану Этна. С первых лучей Гелиоса меня ожидала встреча.
Из-за каменной глыбы, стуча копытами, вышел даймон. Поросшее шерстью тело, лысеющее на брюхе, изогнутые по-звериньи ноги; сатир игриво покланялся:
– Здравствуй, Филипас. Надеюсь, ты принес мне вина? – он усмехнулся. – Или, может, какую деву?
Я невольно напряг скулы.
– Эй, Филипас, не обращай внимания на шутки пьяного сатира, – он снова неуклюже покланялся. Рога его на миг показались угрожающими. Но когда сатир оскалился улыбкой, легкая боязнь сменилась ощущением шутовства.
– Сегодня постановка моей драмы, – сказал я.
– И ты ради какого-то благословения сатира проснулся в такую рань?
– Я ночью не спал.
– О, – даймон ухмыльнулся и прошептал: – вижу, ты опять утянул дочь хорега в кусты.
Сатир, глядя на мое недовольное лицо, расхохотался.
– Ваша любовь может окончиться, – произнес он серьезно, – как в одной из трагедий Эсхила... Или комедий Аристофана, – сатир снова рассмеялся.
– Я хотел узнать, как пройдет постановка.
– По-твоему, – сатир попытался изобразить женский голос, – я похож на Пифию?
Не выдержав шутовства, я заулыбался. А сатир снова стал серьезен:
– Зря ты в трагедии взялся за эту тему.
– Какую? Я только пересказал старую историю о Акиде и Галатеи.
– Не лукавь. В трагедии очень уж необычен твой Полифем.
– Чем?
– Сам знаешь! – даймон недовольно мотнул бородой. – Твой циклоп – это старый взгляд на мир.
– Полифем символизирует прошлое, – сказал я. – Но прошлое в искусстве. Литература умрет, если останется такой, какая есть.
– За прошлое старцы будут хвататься как сатир за нимфу. И будут глотать его, как пьяница глотает вино из треснувшей амфоры. На новое станут смотреть не как на развитие, а как на, – даймон вильнул хвостом, – распутницу, уводящую мужа. Не станут размышлять, говоришь ли ты об искусстве, подумают, ты кидаешь камни в богов.
– Но как? Акиду с Галатеей помогают сами Олимпийцы – влюбленные сбегают от тирана. Тот тиран – символ сегодняшней тирании – пиши, как того требуют. Хочешь говорить о возвышенном – говори лишь в трагедии. Хочешь развлечь народ – весели комедией. Нельзя писать о сложно просто. Напишешь – засмеют. А не засмеют, так нос начнут воротить. Так, где же воля? Где творчество? Одна тварь...
– Тварьчество, поэты только и делают, что тварят, – ухмыльнулся сатир. – Об этом-то ты и говоришь в трагедии. Поэтому-то все и окончится печально.
– Но кто-то должен прыгнуть первым!
– Прыжок блохи вряд ли может состязаться с прыжком лягушки. Зато, если блохи соберутся в стаю, а лягушка обрастет шерстью... – сатир засмеялся. – Но, с другой-то стороны, чтобы выиграть в Олимпийских играх, не стоит искать двадцать шесть бегунов, которые могут легко преодолеть одну милю. Лучше найти единственного бегуна, который в состоянии преодолеть двадцать шесть миль.
– Я попытался сделать новое, попробовал сбежать от Полифема, развить искусство.
– Поэтому-то трагедия и будет провалом. Слишком рано скрываешься от циклопа – он еще не метнул в тебя обломок скалы.
– Так, когда же наступит время?
Сатир улыбнулся:
– Ты научился ходить и думаешь, будто добился результата. Когда сможешь ходить на руках – вот результат! Но даже когда станешь ходить на руках, ты обязательно должен будешь обучиться ходить на пальцах одной руки. Тогда и настанет время.
Эписодий III
Часто я беседовал с сатиром, часто спорил с ним об искусстве. Он научил меня ловить поэзию вдохом взгляда, а не вытягивать из липких дум. Давно я знаком с сатиром, но, казалось, знаком еще дольше, чем помню его; будто он – древний мой приятель, друг из другой жизни. Привык я к нему невероятно, привык получать от него помощь. Помощь, что ныне привела к сцене родного театра, театра, вырезанного в скалистых склонах холма Темените, театра Сиракуз.
Солнце, сжигая тени деревьев, облизывало зрителей, хмелеющих от разбавленного вина. Шум народа со всех шестидесяти семи рядов ожидал первые напевы хора. Кто-то принес с собой подушки, важно развалившись на них, кто-то еду. Кровь на алтаре Диониса иссохла, внутренности жертвенного козла сожжены – празднование должно удастся на славу. Ибо запекшаяся кровь, как и раздавленный виноград, – родитель поэзии, предвестник ее величия. Ведь только алый цвет способен играть на арфе души. И лишь трагедия заставит катарсисом очиститься душу. Греховную скверну не омыть молитвой.
Сегодня шестой, заключительный, день Великих Дионисий – празднества, к которому готовились год. Сегодня постановка моей трилогии трагедий, в одной из которых – рассказ о Акиде с Галатеей. Но сегодня, вдали от Лилии, вспоминался восход на берегу Ионического моря. Кровавый восход. Вспоминалось утро, вскрывшее вены ночи. Вспоминалась уходящая Ли. И вспоминался страх, страх потери. Воспоминания отбрасывали все большую тень, стоило в театре усилиться шуму нетерпеливости. Зрители, походившие сначала на хохочущих сатир, стали теперь смахивать на насмехающихся демонов Аида. И с каждой волной несдерживаемого ожидания шум зрителей больше и больше напоминал мне рычание жителей подземного мира.
Я зажмурился. Услышал в себе голос: «Это будет провалом, ведь ты слишком рано бежишь от циклопа. На новое не станут смотреть как на развитие. Ты двинулся не тем течением. Здесь нужны силы, а ты их не вложил».
Народ стал утихать.
Я открыл глаза.
Двигаясь рядами по четыре человека, на орхестру вышел хор, выстраивающийся четырехугольником.
Началось. Я уже не замечал ничего; не заметил, как хор пропел парод, не заметил, как появились актеры, не заметил, как те играли. Когда писал трагедии, думал, буду, не отрываясь следить за взглядом каждого зрителя. Но смотрел лишь на одного человека. Лилию. Сейчас неуместным казалось это чувство, но чувство, из-за которого и рождается искусство, оковало театр. Невидящий игру актеров взгляд мой смотрел на любовь. Замечал ее как демиурга поющейся трагедии. Я ощущал сейчас то же, что ощутил, написав первые строки драмы. Ощущал Лилию.
И ощущал наступление чего-то неотвратимого. Ощущал страх конца, расставанья. Ведь все, что когда-то началось, обязательно окончится. Окончится и роман с Ли; неведомыми пока причинами, но я чувствовал – он скоро умрет. А я никак не мог принять мысль ловить мгновенье. Не понимал, как миг способен длиться вечность. Как память рушит время, как фантазия в состоянии поглотить реальность. Не понимал, даже когда фантазия страхов заменила реальность жизни. Погряз в мыслях, задохнулся в них.
Недалеко от Лилии сидел хорег, отец Лилии. Человек, обеспечивающий хор, человек, от которого зависело пение хора, а, значит, и вся постановка. Хорег посматривал в мою сторону. Он не хотел, чтобы трагедия – дите моей близости с его дочерью – игралась, но был по жребию обязан приложить усилие каждой монеты для лаврового венка. Не смотря на него, я чувствовал давящий взгляд его, но старался не обращать внимания, пытаясь отвлечься постановкой.
Но хор неожиданно умолк. Актеры замерли. Спектакль прервался.
Все в замешательстве следили за воином, выбежавшим на сцену. Шлем с алым гребнем из конской гривы, кемиды, защищающие голени, золотистый панцирь с рельефом атлетического торса, – доспехи впитывали жару. Бронзовый меч-ксифос устало свисал с плечевого ремня, а копье длиною в четыре с половиной локтя накренилось от ужаса. Большой круглый щит с эмблемой Сиракуз – лошадью, встающей на дыбы – не хотел держаться в руках. Запыхавшись, воин оглядел зрителей и проговорил:
– Там... – указал на восток. – С моря... Карфаген.
По рядам прошелся ропот. Он усилился, многие вскочили с мест, и сквозь шум зрителей, отчаянно что-то восклицающих, я услышал голос воина:
– Карфаген наступает...
Эписодий IV
Я шел по каменистой почве и пытался вспомнить образ живой Лилии. Но труп ее был до сих пор во взгляде.
Впереди, проглядывая во мраке гигантским очертанием, касался Олимпа вулкан Этна. Я ступал вдоль небольшой речушки, что появилась после смерти Акида, что появилась из-за любви Акида. Ее течение журчало во тьме. Облака ночным горизонтом охватили небо. Они что-то скрывали. Возможно, Ли. Когда-то живую Ли.
Пустота разрезала меня на части. Брызнувшая молодая кровь сгорела в лучах, и эфирное лезвие горизонта затаилось за скалами. Теперь из склепа выбрался холод; из души вырвалось ничто.
Я упал на колени. Я стоял на коленях так же, как до исчезновения солнца. Я стоял на коленях так же, как несколько часов назад, перед умирающей Лилией. Когда Гелиос еще несся над облаками, а листва склонилась от жары, я склонился над Ли.
– Я благодарна, – сказала тогда она. – Благодарна за твою любовь.
Я хотел произнести хоть что-нибудь, но не мог.
– Жаль, что боги дали нам так мало времени, – ее голос звучал тихо, но раздавался изнутри; я слышал ее в себе.
Ли не сводила с меня глаз, а я пытался выучить каждый миг ее взгляда, я боялся лишиться хоть одного мига взгляда на нее; на нее... еще живую.
– Прости... прости, что так получилось, – сжала она мою руку. – Прости, что дала тебе так мало...
– Ли, не говори это... – я не чувствовал, уже не чувствовал Лилию, не ощущал ее близость. Пустота нависла вокруг, она растворила меня в себе. Лишила Лилии. Былые страхи воплотились в бытии. Все, что человеку мерещится, о чем он думает, о чем мечтает, чего боится, – все исполняется. Человеческая сила исполняет каждую мысль, каждое ощущение. Человек всегда знает свою судьбу – он ее чувствует. Только, может ли изменить?
Я возненавидел себя, возненавидел за страхи прошлого, за то, что мог допустить мысль о потере Ли. Я возненавидел себя за то, что не в силах изменить мир, не в силах изменить все вокруг.
Не в силах спасти ее.
Я возненавидел себя за то, что не знал, как переменить жизнь, переменить судьбу, не знал, как украсть у мойр свитки фатума и переписать их. Не знал, не мог и даже не стремился совершить чудо, не пытался сделать все иным, вернуть прошлое, заставить время идти вспять. Я возненавидел себя за это. Возненавидел за слабость. Ведь человек разве не в силах изменить мир?
– Если Олимпийцы заберут тебя у меня, – проговорил сквозь зубы, – то, клянусь, я прокляну каждого бога!
Вокруг собрались тени, тени людей. Как странник застывше смотрит на василиска, так они глядели на восток. И я бросил яростно взгляд на восток, на море.
Спокойный океан таил смерть. По глади царства Посейдона раскинулись обглоданные кости, кости кораблей. Глаз окидывал горизонт с севера на юг, то и дело, останавливаясь, пытаясь понять, сколько их, кораблей. Сколько же их!.. То судна Карфагена. Война вытекала из моря, она Гекатой ждала Танатоса. Война с Карфагеном, длившаяся уже много лет, стремилась вытечь очередной битвой, после которой сицилийцы вернутся домой на щите.
Лилия что-то произнесла, но из-за гнева я не понял слова ее. В висках стучало; тяжело дыша и желая взглядом сжечь океан, я посмотрел на Ли.
И не смог дышать.
Я уже не слышал ударов своего сердца. И не чувствовал биения в груди Ли. Ее глаза были устремлены на меня, но не видели меня.
А я не увидел последнего мгновения ее жизни.
Ко мне подошел хорег. Он молчал. Он казался столь же спокойным, как и Ионическое море, таившее трагедию; впервые замечал его спокойным. Он заглянул мне в глаза.
И я все понял.
Он хотел избавиться от меня, хотел сделать меня избавителем. Избавителем от Карфагена. Он хотел, чтобы я принес себя в жертву богам подземного мира. Лишь вызвав демонов Этны можно спасти Сиракузы от Карфагена, можно спасти всю Сицилию.
Хорег желал сделать меня смертником. Героем-смертником. Он хотел, чтобы я отправился к кузнице самого Гефеста, к месту, где погребен убитый Афиной гигант Энцелад, – к вулкану Этна.
Устремленный лицом к вулкану, я стоял на коленях у реки, что появилась после смерти Акида. В ночи взорвался мой вопль.
– Да будут прокляты Олимпийцы! Да будут они растерзаны временем!!
Я повалился на землю. И только сейчас понял, какие слова произнесла Ли перед тем, как отправиться в царство мертвых: «Я мечтаю, чтобы ты был счастлив... Без меня».
И я проклял себя. Проклял за то, что не смогу исполнить последнее желание Лилии.
Облака ночным горизонтом охватили небо. Они что-то скрывали. Скрывали нечто яркое. Вдали, во мраке небосвода, проглядывал сквозь тучи красновато-оранжевый свет. Он приближался. Раздавался гул, какой бывает при раскате грома; но гул не утихал, он усиливался.
Я, сморщившись, заткнул уши; встал, чтобы лучше разглядеть таящийся за облаками свет.
И тут свет разорвал облака, разорвал тьму. Молниеносно, точно колесница богов, с неба промчался камень, объятый пламенем, в сторону Этны. За ним с грохотом несся язык потухающего огненного света и скомканный дым. Метеорит исчез за массивом вулкана.
Вспышка – и земля содрогнулась. Неведомая сила бросила меня навзничь. В ушах зазвенело. И ночь поглотила меня, я лишился сознания.
Эписодий V
В сознании плавал образ Ли, еще живой Ли. Во сне, в который хотелось верить, распрощавшись с явью, я был с Лилией. Мы сидели на берегу Ионического моря. Тень дерева охлаждала жару.
Я чувствовал, Лилия рядом, она лежала в моих объятьях. Я ощущал, Лилия здесь, со мной, она никуда не исчезала. Я был с ней единым целым; ее тело было настолько привычно, что уже являлось моим телом; когда я смотрел на свое отражение, видел Лилию, когда улыбался, чувствовал, как улыбается Ли.
– Я боюсь потерять часть себя – боюсь потерять тебя, – произнес я.
Ли коснулась моего носа и прошептала:
– Я всегда буду с тобой. Ты никогда не лишишься частички себя – я не смогу уйти.
Я улыбнулся одновременно с Лилией. И поцеловал ее.
Потом посмотрел на море. Гигантские глыбы возвышались над шумящей гладью – то камни, которые Полифем швырял в уплывающего Одиссея, лишившего циклопа зрения. Вода разбивалась о камни, таящиеся в море и по сей день.
– А знаешь, – сказал, – наш мир двойственен. Мы живем в бренности, здесь рожденное умирает. Если ты что-то получил в дар, то лишишься этого, – я зачарованно смотрел на Лилию, поглаживая ее волосы. Но, говоря о бренности, понимал, что буду с Ли вечность. – Приобретенное всегда теряется, лишь замысел приобретенного бессмертен. Мечты и чувства остаются даже после смерти.
Я взглянул на листву, вздрагивающую от морского ветра.
– Каждая вещь, каждая ситуация, каждое ощущение, как говорил Сократ , имеет замысел. Идею, идеальную идею, идиллию. Эти идеи существуют в другой реальности, той, которой мы не можем коснуться при жизни. Идеи идеальны, в них нет ни единого недостатка; у идей появляется проекция – и идеи проявляются в нашем мире. Но, только возникнув здесь, они наполняются скверной. И замысел, становясь частью нашей жизни, теряет идеальность. Таково существование наиболее сложного замысла – человека.
– Но можно же попытаться сделать что-то идеальным, близким к замыслу, – сказала Ли. – Например, – она взяла мою руку, – любовь...
– Да... Она так часто из-за человеческой глупости лишается идеальности... Как ни пытайся, идеальность способна существовать лишь в реальности идей. Поэтому настоящие чувства, те, что близки к своему замыслу, не исчезают. Они навсегда остаются в мире идей.
Я умолк. Подумал, что такое действительная идеальность? Что скрыто в том мире? Пожалуй, подсказать, подтолкнуть к самому простому ответу способна поэзия. Литература, рождаясь в реальности замыслов, получает здесь, в реальности нашей, отражение. Отражение, невероятно близкое к идеальности. Ибо человек, когда пишет, не оскверняет идею поступками. И литература возникает как яркий отблеск того света, того царства.
Эписодий VI
Я очнулся. Встал в головокружении. Вулкан хрипел. Воспоминания о смерти Ли обнимали меня, пуская когти.
Вчерашняя постановка трилогии прервалась вечером – на Сиракузы наступал флот Карфагена. Кто-то побежал к морю, посмотреть на оскалившееся войско. Среди них был и я с Лилией. Флот находился далеко, наступление угрожало начаться ночью, или утром, с первыми лучами Гелиоса.
Но карфагеняне, видно, устроили магический обряд – и на морскую черту из безоблачного неба рухнул огненный дождь. Многие капли сгорали в воздухе, оставляя дымный шлейф, многие тонули в пустынном пляже.
Но один огненный луч попал в Лилию.
Я вздохнул; теперь я двигаюсь к вулкану. У Этны живут демоны, они должны помочь избавиться от карфагенского войска.
Ибо помочь больше некому.
Но я никак не понимал, почему у вулкана рухнул метеорит, для чего боги послали огненный камень, что же это за знак? Предвестник грядущей войны? Символ карфагенского поражения или сицилийских щитов с трупами? В любом случае, от Олимпийцев не стоит ждать помощи. Желали б они спасти Сицилию, то камень поразил бы корабли. А упавший у Этны метеорит и внезапно начавший хрипеть вулкан могли означать только одно. Если помощь и будет, она придет лишь от демонов – настолько огромное войско не в силах одолеть даже сплоченная армия Сиракуз и Катании.
Ступая к Этне, я не мог себе простить одного: что отпустил Лилию. И что не пытался ее вернуть. Потеряв, отпустив, опустил руки и двигался к смерти. Я не мог простить в себе смирение. Податливость фатуму, от которого не в силах скрыться. Не в силах найти силы строить свою судьбу, побороть рок. Быть, как и все люди, сыном Кронида, быть просто Человеком.
Но сейчас возникло странное чувство: казалось, будто я уже любил. Любил кого-то до Лилии. Хотя Лилия была единственной... Казалось, жизнь моя куда длиннее, а все воспоминания – лишь малая часть жизни моей. Чудилось: я жил еще до рождения. А прошлое скрыли от меня. Будто я не тот, кем являюсь, будто я – лишь малая часть всего своего естества. И я практически ничего не знаю о себе, о себе настоящем. Я живу независимо от себя, некая большая часть меня живет за меня.
И тут я ощутил: Ли здесь, со мной. Я ее не терял, она не уходила; нас разделяет такая малость – всего-то пространство. Пространство, сгораемое вблизи истинных чувств, чувств, связанных лентой. Только лишь пространство... Лилия жива!
И я рванул. Воздух тер лицо, ночь скользила мимо... Я мчался к вулкану.
Ведь Лилия жива!
Тучи стали развеиваться над Этной. Луна светом вывела контур титанского вулкана. Звезды мертвыми душами глядели на мир живых, живыми чувствами глядели на бессмертность любви.
Бег, скользнувший мгновением, остановил меня у скал. Здесь я утром повстречался с сатиром. Но и сейчас здесь не было пусто.
– Я ждал тебя, Филипас, – услышал знакомый голос. Раздалось ленивое постукивание копыт, и из тени вышел рогатый приятель.
Отдышавшись, я выпрямился.
– Ты же все знал, – вдруг стиснул я зубы.
– Время всегда играется с нами, – с сожалением улыбнулся сатир. – Время напоминает прибой: оно бьется о камни и возвращается пеной. Выныривает на пляж и стекает по песку. Двигаясь по волнам, догадываешься о пути течения; и если рядом скалы, о них расскажут ударившие в лицо брызги прежде, чем ударившийся борт корабля.
– Так ты все знал! знал все! – эхом отскочили от камней мои слова. – И ничего не сказал. Ты не предупредил меня! Я бы мог... мог... – я сел на землю, задыхаясь. – Мог бы изменить будущее...
– Корабль несся на скалы. А ты стоял на корме и не заметил гибель. Течение оказалось сильнее тебя. Ты бы не успел повернуть.
– Откуда ты знаешь! Ты же не пророк! – вскочил я, схватив булыжник. – Ты лишь жалкий, – я сплюнул, – сатир!
И я набросился на старого друга. Он лишь отшатнулся, но не в ужасе, а, скорее, в разочаровании; он не сопротивлялся. Казалось, сатир не боится смерти, а жизнь в мире нашем ему безразлична.
Его лицо промялось под ударами. Но я ощущал боль, боль от каждого нанесенного удара. Боль от каждой брызнувшей на меня горячей капли. Я бил, бил через боль, бил, в ярости замечая лицо мертвой Лилии. Бил, когда сатир был обезображен, а его конвульсии стихли.
Остановившись, навис над телом даймона; кровь его текла к реке.
И тут я отбросил окровавленный камень.
И зарыдал.
Эписодий VII
Окончательно лишившись веры в происходящее, потеряв желание выбирать путь, распрощавшись с силами и лишь слегка замечая реальность, как устало замечаешь надоевший сон, я остановился у кратера. Я уже не был собой – окончательно отдался власти мойр. Рок пламенем указывал дорогу, но двигался я по ней уже не со своей волей. Нечто не тянуло вперед, а толкало, чтобы не уйти назад.
Я стоял на поднявшейся от удара земле, на вскочившей холмом земле, на огромных кусках земли, вынырнувших на поверхность. Я стоял у обрыва, взорвавшего камни, у обрыва, горными жилами – покрывшимися чем-то темным – скользящему вниз, к камню, рухнувшему из космоса.
Я уже не осознавал, что делаю, не контролировал поступки. Меня толкали.
Я стал спускаться. Камни, падением метеорита поднявшиеся с земли и лежащие на вершине воронки, скатывались от неудачных шагов. Спуск оказался крут, но он был самым пологим – стена противоположная вниз обрушивалась почти без уклона. Впереди виднелось нечто, виднелась сфера из иной реальности. Виднелась лишь малая часть ее, зарытая в землю. Она слегка блестела в свете луны; от нее поднимался пар. Пахло гарью; я прикрыл лицо плащом.
Я перестал удивляться, перестал осознавать явь. Понимал, движения мои не зависят от меня; казалось, будто я следил за собой со стороны.
На глубине, в самом низу кратера, почва была сырой. Сандалии тонули в теплой, даже горячей, земле. Я остановился, глядя на космического посланца, посланца богов. Но посланный камень этот не был камнем.
Это было чем-то металлическим, чем-то... со строгой формой. С шарообразной формой, покрытой странными волнообразными узорами. Четкими – такие я точно никогда не видел, но, казалось, видел где-то их уже – узорами, точно нанесенными Гефестом.
Я остановился. Остановился и смотрел на «камень», смотрел неотрывно. Некая сила, управляющая мной, исчезла. В разочаровании, даже не в горе, – в опустившихся руках, в пустоте без дороги исчезло то, что меня двигало. Лишившись всего, меня толкало, но и эта не принадлежащая мне сила исчезла. Я просто стоял. Не знал, куда двинуться, зачем двинуться; не понимал, для чего двигаться. Я просто стоял. И смотрел на «камень», прилетевший извне. На нечто, не принадлежащее этому миру, на нечто, что заставило узнать сущность «нечто». Но я не знал, что именно надо узнать, не знал, что делать.
Я просто стоял.
И тут услышал голос. Голос в себе, но голос, не принадлежащий мне.
«Ты подошел к стене. Ты стоишь у границы и не понимаешь, куда двигаться, – говорил чужой голос. – Стена слишком высока, чтобы ее перелезть и слишком длина, чтобы обойти. Но ты не хочешь возвращаться».
– Назад пути нет, – проговорил я. Проговорил непонятно кому, но я был слишком слаб, чтобы думать и чтобы удивляться.
«Разве пройденная дорога неизвестна? – спросил голос во мне. – Назад вернуться можно всегда».
– Всегда... – зачарованно повторил я. – Но прошлое – только прошлое, разве его... удастся возвратить? Неужели получится вернуть погибшую мечту? Прошлое только убивает. Мгновение не может длиться вечность.
«Если сделать три шага назад, назад по, до боли известной дороге, старый путь даст сил, чтобы разбежаться и преодолеть преграду».
– И что скрыто за стеной?
Я подумал, лишь мойрам, пишущим фатум, известно. Но голос ответил:
«Известно лишь тебе, Филипас».
Мне показалось естественным, что таинственный собеседник знает мое имя. И я шагнул назад. В тот же миг «камень» дрогнул, от него отделилась часть; она, словно подвесной мост, опустилась точно в то место, где я только что стоял. С металлической «сферы» кусками посыпалась сырая земля. В появившемся темном отверстии загорелся свет, свет, обнаживший внутренность «камня». Свет оказался ярок, но он не резал глаза, он был естественен. Он был просто тем, что уничтожило темноту, не дав при этом ослепнуть.
Только мне показалось, что я не увидел свет. Показалось, я еще во мгле. И наружу путь неизвестен. Чудилось даже, наружу нет пути. В бессилии я не видел даже моргающих огней, что влекут меня вперед. В «сферу» не от мира сего.
«Мне нужна твоя помощь», – услышал в себе чужой голос. И я уже не мог безвольно стоять. От меня зависела жизнь Сиракуз. Жизнь Сицилии.
И я двинулся в утробу «сферы».
Я не знал, что это, на что это похоже; это было круглой комнатой, совершенно пустой комнатой. Белые светящиеся стены, но в которых не чувствовалось свечения – они будто поглощали свет; пол, по которому ступаешь как по мрамору, но при этом не слышишь шагов, – «сфера» изнутри казалась совсем иным миром, живущим по совсем иным законам. Везде свет, взгляду не на чем остановиться; я находился точно в белой пустоте.
Лишь в дальнем конце помещения стояла безжизненная фигура. Она походила на статую, статую из металла.
«Подойди», – снова услышал в себе голос.
Я направился к фигуре.
«Статуя» стояла за тонкой прозрачной стеной.
«Помоги мне, – сказал голос. – Дотронься до стены».
– А это ты? – глупо спросил я, глядя на бездвижную фигуру.
«Когда смотришь на свое отражение, то видишь себя? А, может, отнюдь не себя? Никогда не казалось, что представление о себе тебе навязали? И когда смотришь на свои руки, ты уверен, что видишь себя? Дотронься до стены», – повторил он. Мне тут же показалось, что я знаю его, что он давно – давно! – знаком мне.
И я коснулся. Свет вокруг разошелся голубоватым оттенком и тут же стал прежним. Прозрачная стена, охватывающая «статую», беззвучно погрузилась в пол.
А глаза «статуи» загорелись синим. Она зашевелилась.
Я невольно дернулся назад.
Движения фигуры были сначала резкими и отрывистыми, но вскоре появилась плавность. Фигура посмотрела себе на руки.
«Наконец-то», – незнакомый голос кого-то знакомого все равно раздавался во мне.
– Кто ты? – прошептал я.
«Меня зовут Алферий».
Имя я не знал.
– Ты... человек?
«А разве ты не человек?»
– Я должен спасти Сиракузы; на Сицилию наступает Карфаген и завтра...
«Знаю. Завтра Сицилия будет спасена».
– Хотелось бы верить... ведь наше войско...
«Сицилия, – перебил меня Алферий, – не впервые обороняется от Карфагена».
– Но это было в давние времена...
«То произошло в более – куда более – давние времена, чем ты можешь представить. Это наступление уже было».
– Где? – выдавил я из себя.
«Не в этом мире», – просто ответил он.
Я внимательно взглянул на Алферия. Если б не железные жилы, выглядывающие из бронзовых костей, я решил бы, что он человек, полностью облаченный в доспехи. Но он не походил на человека.
Я осторожно спросил:
– Ты говоришь о мире замыслов?
«Тот мир можно назвать и так».
– Ты оттуда?
«А где до рождения существовал ты?»
Я умолк. Алферий двинулся ко мне; раздался легкий металлический скрежет.
«Если душа не умирает после смерти тела, значит, она существовала и до рождения тела. Если душа после смерти тела отправляется в иную реальность, значит, она существовала в той реальности и до рождения тела».
– Ты говоришь о перерождении души?
«Лед и вода чередуются так же, как холод и тепло. Ночь сменяется днем так же, как жизнь сменяется смертью. Но после зимы наступает весна – рождается новая жизнь. Жизнь создана для того, чтобы жизнь не была просто жизнью. И смерть создана для того, чтобы жизнь не была просто жизнь».
– Умерев, я буду рожден заново?
«А для чего ты живешь?» – Алферий снова глянул на свои руки.
И я поднес руки к лицу, посмотрел на них.
– Тело – только малая часть чего-то большего, – тихо проговорил. – Незначительная часть. Жизнь в этом мире нужна для чего-то... чего-то большего. Большего, что имеет значение уже в другом мире.
«Для чего умирает мудрец? – Алферий сделал паузу. – И ты разве никогда не испытывал ощущение, впервые взглянув на какую-то вещь, что знаешь об этой вещи многое?»
– Жизнь нужна, чтобы получить... – я промолчал.
«Именно, – ответил во мне голос Алферия. – Только не забывай, чем отличается философ от софиста».
Эписодий VIII
Алферий быстро раскопал «сферу»; он лишь смотрел на землю – и та мельчайшими крупицами поднималась в воздух да стелилась поодаль. «Сфера», впрочем, и не была сферой в буквальном понимании, она была дискообразной – размером с небольшой дом – формы. Она точно состояла из гигантского листа неизвестного мне металла; где-то на поверхности вырезаны были причудливые узоры. Алферий коснулся одного из них – и целостность «сферы» нарушалась. В ней появилось углубление, наполненное механизмами, схожими с теми, что управляют в театре полетом колесниц да другими сценическими фокусами, но уменьшенными во много раз. Алферий стал производить какие-то действия с этими механизмами.
– Ты один из богов? – неожиданно для себя спросил я.
В себе ответом услышал смех Алферия:
«Не больше, чем ты».
Смех мне был знаком. И я догадывался, кто смеялся лишь так.
– А я ведь помню тебя... – проговорил.
Алферий остановился. Развернулся и внимательно посмотрел на меня.
В этот момент земля дрогнула – вулкан зарычал.
«Надо спешить, – проговорил Алферий и суетливо продолжил что-то совершать с механизмами. – Ты меня знаешь, прекрасно знаешь», – коротко ответил он.
– Но твое имя... я его не помню.
Алферий выпрямился. Вулкан хрипел, над Этной поднялось облако дыма.
«Вспомнишь».
Он помедлил несколько мгновений и коснулся узора на поверхности «сферы». Механизмы исчезли за металлической поверхностью.
Алферий скорым шагом направился к входу в утробу «сферы», но внезапно замер.
«Твой мир не одинок, – раздался его неуверенный голос. – Никогда не казалось, что твой настоящий дом, истинная родина, не здесь? – Алферий стоя ко мне спиной, посмотрел на небо. – Никогда не чудилось, что твоя жизнь куда длиннее, чем кажется, а родился ты далеко отсюда? – Я невольно взглянул на воздух, исчезающий космосом и шуршащий в свете звезд. – Не появлялось мысли, что настоящий ты – это не ты, но нечто большее и скрытое от тебя? Никогда не хотел об этом узнать?»
Я чуть заметно кивнул, точно шевельнул во сне головой. Алферий, стоящий по-прежнему ко мне спиной, быстро продолжил:
«Мир, в котором ты живешь и который называешь своим домом, искусственный. Мир этот, эта планета – не настоящая Земля. Это Земля-4 и ее создало человечество почти четыре тысячелетия назад. Земля-4 полностью копирует историю Земли-1. Твою планету сотворили, чтобы досконально изучить древнюю историю. Искусственность твоего мира – необходимость куда большего мира. Малая часть, одновременно являясь реальностью и вымыслом, оказывается обязательной частью того, что является уже действительной реальностью. Ты живешь в искусственности, но этим самым создаешь бытие для других. И набираешься опыта, чтобы отправиться в истинный мир. Твоя жизнь искусственна, но так и должно быть.
Флот Карфагена падет, но не благодаря помощи подземных богов, как ты считаешь. Извержение вулкана Этна спугнет карфагенский флот. Так было и так будет. – Алферий повернулся ко мне. – Извержение должно произойти с минуты на минуту, – мне показалось, будто Алферий смотрит куда-то мимо меня, куда-то в другую реальность, но его светящиеся глаза были устремлены на меня. – Спасайся... беги. Я знаю, ты успеешь, у тебя есть время».
Он, не прощаясь, зашел в «сферу». Дверь поднялась с земли и закрылась. Свет исчез.
Дискообразная «сфера» загудела.
– Так кто же ты? – ничего не понимая, крикнул я в рев.
«Ты научился ходить на руках, – услышал в себе его голос. – Теперь предстоит обучиться ходить на пальцах одной руки».
Под «сферой» вспыхнуло пламя, но пламя голубоватого оттенка. Пыль и жар ударили в лицо; я отскочил назад, прикрывшись рукой от горячего ветра. И повалился на землю у самого края кратера.
«Сфера» с грохотом поднялась в воздух. И беззвучно метнулась ввысь да скрылась за редеющими облаками.
А я невольно уставился на проглядывающие близ туч и дыма Этны звезды.
Звезды...
Все это, вся реальность, и не могла быть настоящей. Слишком ненастоящие в ней события. Жизнь ведь так не похожа на действительность. Действительность должна быть лучше; лучше? Подобные мысли – думы глупца. Ибо настоящее – не то, что видишь, слышишь, осязаешь, настоящее – то, что чувствуешь; зрение обманчиво не оттого, что смотришь на ложь, но оттого, что не задумываешься над увиденным, не пытаешься увиденное почувствовать. Действительность в ощущениях, чувствах, высших мыслях; это и есть реальность только по одной причине: человек не может смотреть на себя со стороны, а окружающее замечать чужими глазами. Человек не может слышать в себе чужой голос. А, услышав, не может понять его, разглядеть чужие думы, внять им. Потому каждый – творец своего мира. А истинный мир – мир замыслов. Тот Свет. И действительная истина, истина мира замыслов, существует в реальности каждого лишь в чувствах.
Вся жизнь моя – вымысел!
Вымысел исключительно мой. И настоящее в жизни моей только одно.
Лилия всегда была жива, она такой навсегда и останется. Любовь никогда не потеряет идеальность, ее замысел проживет еще не одну вечность.
Я поплелся к Сиракузам. Прочь от Этны. Ведь Сицилия будет спасена; вулкан дрожал, земля тряслась; раздавалось рычание и грохот сыплющихся со скал камней. Я еле держался на ногах, колыхающаяся земля толкала меня из стороны в сторону. И я все еще слышал слова Алферия: «Спасайся... беги», но медленно шел в сторону восточного побережья.
К чему же нужен этот мир? тот мир, который создал внутри себя я; для чего существовать в вымысле? хранить мечту? воплощать фантазию в реальность, где и реальность-то не есть реальность? замечать пыль в мыслях... и обветшалое желание осуществить смысл всего своего существования. Доказать себе, что ты не лишний? Только чтобы искусственность – ровно как искусство – дало мудрость? Но если чувства есть истина, то, потеряв чувства, лишаешься реальности?
Я плелся, плелся прочь от Этны. Если раньше был убежден, что знаю смысл жизни и смысл видел в каждой мелочи, сейчас я не мог углядеть ни единой капли смысла во всем своем бытии. Неужели смысла тогда нет – его создают фантазии? Наполняют вымышленным да вымоленным смыслом искусственную реальность?
Ночь вспыхнула красным. И, спустя миг, прогрохотал взрыв, точно столкнулись на полном скаку колесницы. Земля швырнула меня. То Гефест ударил по наковальне.
В глазах взвизгнули бело-оранжевые точки. На меня посыпался пепел. Краем глаза заметил: рядом рухнули раскаленные угли. Пытаясь справиться с головокружением, я встал и обернулся. Чтобы увидеть величие богов, малую часть величия богов.
Пламя, лишь не намного меньше самого титанского вулкана, извергаясь из утробы земли, сжигало небосклон. Луна, звезды и даже тучи исчезли за штормом дыма. И из недр дыма шел огненный дождь, сравнимый с тем, что убил Лилию.
Убил Лилию...
Как коготь орла пронзает плоть, так лава, впиваясь в камни, светящимся скрежетом и пятнами бездны неслась на меня по склону. То бурлящая кровь; она текла также, как когда-то кровь Акида стекала в Ионическое море. И я должен возродиться в своей плавящей камни крови также, как Акид возродился в своей.
После взрыва до сих пор раздавался гул эха. Гул, ощущаемый даже не слухом, но грудью. Гул усиливался, земля поддалась дрожи Энцелада.
Как тут – алая вспышка пламени. И взрыв, второй взрыв. Я его даже не услышал – тут же оглох. Почва на мгновение напряглась – и бросила меня навзничь.
Лишь богам под силу творить реальность. Но и человек – демиург, демиург в отрочестве. Любые проявления человечности всегда стремятся к созданию. И люди во всей истории человечества лишь творят. Вплоть до величайшего творения – своего мира.
Мы создали сами себя. Вечно что-то творя, стали жить в вымышленности. Мир создали боги, но мы создали мир заново. Мы – отцы себя.
Не чванство ли?
Мотая головой, я пытался прийти в себя. Когда звон в ушах утих, услышал с ревом падающие огненные капли, прожигающие скалы.
На меня неслась хрипящая да кипящая лава. Я не понимал, жив ли еще или уже очутился в Аиде. Вокруг властвовала тьма и пламя; погребенный под Этной гигант Энцелад пробудился.
И только тогда я осознал, я понял все. Я должен расплатиться за проклятие, что наложил сам на себя. Я должен жаром Аида, огненным холодом лавы очиститься от скверны. И должен заплатить за предательство, предательство сатира, предательство старого друга. Убийство Алферия. Цена расплаты за грехи ничтожна.
Жизнь.
Экосд, или эписодий IX
В 396 году до Рождества Христова на Сицилию, один из греческих полюсов, Сиракузы, выдвинулся по наводке интригантов-афинян карфагенский флот. Сиракузы оказались не готовы к войне со столь огромным войском и были бы порабощены, если б не случай. Извержение Этны, наиболее огромного из всех вулканов Европы, изменило ход истории. Оно остановило карфагенян. То случилось на Земле-1, и повторилось спустя тысячелетия на Земле-4.
Земля-4...
Сорок веков тому назад я стал инициатором создания этой планеты.
Да, я вспомнил...
Погибнув, вспомнил все. Вспомнил каждое свое перерождение, каждое чувство бунтующей души. Все свои одиннадцать тысяч реинкарнаций, одиннадцать тысяч жизней в различных физических оболочках.
Когда земная цивилизация освоила большую часть родной галактики, когда колонизировала отдаленные от Солнца звездные системы, когда стала познавать сущность богов, научилась намеренно создавать эгрегоров и использовать энергию своих душ, условно названную магией, решено было создать планеты-заповедники. У меня оказалось достаточно полномочий, чтобы инициировать создание Земли-4, в точности копирующей историю Земли-1.
Я вспомнил. Погибнув, вспомнил все.
Я любил, я раньше любил. Влюблялся невероятное количество раз. Но каждая любовь была первой; я любил, любил каждый раз первый раз.
И последние мои чувства окончились безрассудством. Разрушившиеся чувства заставили меня отказаться от привычной жизни. Я решил забыть, забыть все. Я решил родиться заново, родиться на существовавшей тогда уже больше трех тысячелетий Земле-4. Я отказался от памяти.
Да, я вспомнил, вспомнил все!
Человечество несколько тысяч лет назад создало Галактическую Телепатическую Сеть, в народе прозванную «Царством Небесным», которая объединила землян со всех уголков Вселенной. Сеть лишь слегка касалась Логоса Млечного Пути – одного из богов космической иерархии, – используя Его энергию, но и этого хватило, чтобы земляне получили власть над смертью. Умирая, человек ненадолго касался высшего проявления в себе божественного – монады, – и тут же отправлялся в Телепатическую Сеть. Где он мог получить новое органическое тело, мог отправить душу в механическое тело или – даже – в межзвездный корабль, которым способен управлять точно своими руками да ногами. Человек обрел возможность менять тела. И душа, заключенная в потерпевшем крушение корабле, могла, используя душевную энергию, или магию, отправиться в механическое тело, чтобы починить корабль. Душа могла находиться как в человеческом облике, так и в синтезированной оболочке мифического существа. Будь то циклоп или сатир. Тело стало лишь одеждой человека.
И лишившись своего тела на Земле-4, умерев в физическом плане, я оказался в Галактической Телепатической Сети и вспомнил все.
«С возвращением!» – услышал знакомый голос.
«Приветствую, Алферий!»
«Надеюсь, ты провел хороший отпуск на Земле-4? Вижу, время зря не терял – написал отличные трагедии».
«Написал... Только кому они нужны?»
«Как «кому»? Ты же сам видел реакцию зрителей!»
«Видел, Алферий, видел... Это невероятно. Но... знаешь, хорошо, что постановка прервалась».
Алферий усмехнулся:
«Ты только сейчас все понял?»
Я с веселой печалью проговорил:
«Да».
«Ладно, хватит об этом. – Голос Алферия изменился, и он спросил наигранно официальным тоном: – Желаешь получить новое тело?»
«Новое тело? Не думаю...»
«Как хочешь. Впрочем, может, желаешь совсем новое тело? Скажем, женское? Или мутировавшего лебедя с одной из ухоженных планеток в созвездии Лебедя?»
Мы рассмеялись. И тут же погрузились в неловкое молчание. Алферий... как же давно я не видел его, как же давно его не обнимал! Но я был виноват перед ним, столь сильно виноват!..
Молчание нарушил он:
«Тот огненный дождь, который... который убил Лилию... Прости, это моя вина. На орбите Земли-4 случилась авария. После нее мой корабль дрейфовал в космосе несколько часов. И рухнул на поверхность планеты. Ну, ты... брат, ты как?»
«Я... прости ты меня».
Я был глуп; забыв былые жизни, стал юным глупцом. И в глупости не смог углядеть в теле сатира Алферия. Брата, что навещал меня на чужой планете.
И тут я вспомнил лицо Лилии.
Лилия... Кто она в действительности? Совершенно молодой человек с какой-то сотней реинкарнаций? На Земле-4 живут обычно именно такие. Я полюбил ее, полюбил Ли? Я с ней провел всего-то один год, когда моя последняя любовь, после разрушения которой и отправился на Землю-4, длилась почти столетие.
Я не мог полюбить Ли. Слишком малый срок. Да и не знаю я ее как человека вовсе. Я узнал лишь одну ее реинкарнацию, а влюбился только-то в тело, но не в личность.
Нет, я не мог полюбить Лилию.
Не мог.
Но тут вспомнил ответ брата на вопрос «Что скрыто за стеной?»: «Известно лишь тебе». Выходит, легенда о Акиде и Галатеи – вовсе не легенда?
«Хотя... подожди, Алферий! Где сейчас находится... – я запнулся. – Где Лилия?»
«Она родилась заново, – молчаливо ответил брат. – В новой физической оболочке на Земле-4».
И я понял: мне еще предстоит встретиться с Акидом, предстоит многое узнать у него. Ведь его история еще не окончена.
«Я... я... Отправь меня на...»
«Ты давно не видел Землю-1. Может, все-таки туда? Развеешься годик-другой, я познакомлю тебя с...»
«Нет, – перебил я брата. – Мне надо обратно».
«Но Земля-4 заповедна – тебе придется лишиться памяти».
«Пускай».
Артур Сухонин
апрель-июль 2008