Последняя свеча

Последняя свеча.

Рассказ.

Братья: не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон. Любовь не делает ближнему зла; любовь есть исполнение закона.

Послание Св. Апостола Павла к Римлянам, 13, 8-10


Посвящаю В.А.Я.

Холодные пальцы комкались в карманах, но рассыпчатая морось проникала в поры ткани и делала ставшую такой неожиданно тонкой кожу ещё холодней. Предоктябрский лес гулко двигал высоко над головой полурассыпавшимися кронами, и под ноги щедро летело вялое золото прошедшего лета.
Пальцы мёрзли, сердце продолжало настукивать тёплый ритм. Репинская усадьба…
Она оглянулась на деревянный дом с охотливо выступающим фонарём веранды, и попробовала представить там владельца. Как бы он сейчас вышел и посмотрел на тающий лес и глаза мокрой хозяйки-осени, пришедшей сыпать и сыпать моросью, наполняя воздух запахом ухода. Какие образы воспряли бы в его голове, какие краски взметнулись из-под мягких беличьих волокон?
Куоккала.
Странное, мистическое название, очень подходящее и этому лесу, где между деревьями застряла предвечерняя темнота, и этому дому, похожему на одинокую пристань. А где-то там, где Куоккала ещё не стала Репино, есть ещё один дом, может, там тоже горит огонь обычной люстры и на ладонях лежит книга, которую читают уставшие глаза. И этот человек никого не ждёт. Никого, кроме, может быть, незваного, но очень тёплого гостя, от которого в усталых глазах снова загорится голубой огонёк пропавшего лета. Лета, в которое он ушёл восемь лет назад, чтобы вернуться, но осень его не отпустила.
Она шла вперёд, вперёд, и усадьба художника оставалась позади маленьким деревянным комочком, а впереди вырастал залив – неприветливый и отторгающий, как недруг перед решающей схваткой. Наполнивший себя до краёв ветер обозлено бил в лицо, толкая каждый сантиметр кожи влажными коготками, но она шла, потому что впереди маячил воздух, просвет, простор, у которого нет времени года, есть только одно качество – свобода.
Быть может, хаживал сюда и художник, прихватив тяжёлый мольберт и пучок кистей, и залив встречал его шёпотом воды по камешкам, и ровными, полными синих водяных соков, ложились мазки на пропитанный солцем холст. Как давно… давно это было, когда Куоккала ещё хранила растянутый в воздухе говор финских диалогов, а сам художник и его деревянное пристанище принимали гостей, но жили островом в пронзительно поменявшемся мире.
Но даже когда Куоккалу назвали его именем, залив всё так же давал простор, но только не приходили к его мокрым босым ногам, которыми он шлёпал по песку и камушкам, новые художники, а всё больше люди без мольберта, без огня, без красоты.
Вот и сейчас, разозлённый залив мечет все свои самые мокрые стрелы в лицо незваной гостье, и пальцам ещё холодней, а где-то там есть дом, где читается книга, и забытый всеми не художник, не поэт, листает страницы. Если бы…
В глубине пропитанного тяжёлой осенней влагой кармана задрожал, забился телефон. Белые и ставшие неожиданно такими тонкими пальцы неловко распахнули его хромированную крышку. Её имя…
-Соня! Ну, Господи, где же ты там пропадаешь? Обещала вернуться к обеду! Уже почти четыре! Погода ужасная, ты заболеешь! Где ты сейчас?
-Я скоро… не волнуйся, уже еду.
Поспешные шаги назад, и залив радостно и злобно толкает мокрым ветром в спину, оставляя на новой голубой куртке разлапистые отпечатки своих пятерней. В превратившейся в грязь дорожке вязнут каблуки полусапожек, острые носики подковыривают грязь, как волнорезы. Осень, осень, от тебя можно спастись и уехать на подоспевшем автобусе, таком же зелёном, как и летом, да вот только лета больше нет. И там где-то, где пригородная деревенька Репино всё ещё Куоккала, художник-затворник садится в любимое кресло перед камином, а кто-то ещё, в своём доме, наливает постаревшими за восемь лет осени пальцами чай и скребёт ложечкой варенье.
До завтра, Куоккала.
…-Соня, чай, - повелела мать, когда каблуки с комочками репинской грязи были отставлены в сторону.
Щёлкнул чайник, вспенивая в своей пластмассовой груди кипяток, запахло жасмином. Тёплая чашка с финским флагом аккуратно встала на столик перед любопытно мерцающим монитором компьютера.
Соня водила мышкой, и Интернет показывал ей то, что когда-то было летучей мыслью, а потом брызгами финского залива и мазками по шершавому холсту.
«Какой простор!» - и двое безумных романтика бросаются в кипящие холодом волны, и мазки художника резки, сильны, и даже от монитора, кажется, пахнет морем и силой влаги.
А где-то там, в той самой Куоккале, которая уже никогда не вернёт себе прежнее имя, похожее на остроносое заикание, наверно, уже лёг спать тот, кто её не ждёт.
И, засыпая, Соня вспоминала перепаханные осенью улочки Репино, с прилипшими на кончики грязевых вулканчиков у заборов жёлтыми листьями, и снова видела тот самый дом, крепкий и приземистый, чем-то похожий на приют Репина, но пахнущий не красками и холстом, а прошлым и одиночеством. Соня смотрела до самого утра сны о том, как она входит в этот дом, и его одетый в клетчатую фланелевую рубашку, так согревающую сердце от осени, хозяин выходит к ней с неловкой улыбкой, а под ногами его путается чёрно-коричневый пёс с добрыми глазами.
Утро принесло новый дождь, ниспадающий моросью на просветлённые в своей печали по весне берёзы и дубы, новый завтрак, и новый автобус, подхвативший Соню зелёными, как и летом, складчатыми дверями и унёсшими в далёкие места, о которых не хочет вспоминать амбициозный имперский Петербург.
Здравствуй, Куоккала.
Грязь пожирала каблуки Сониных полусапожек с мерзким удовольствием, и шаг замедлялся, тормозился, становился неровным. Ставшие знакомыми за полтора дня переулки, и никто носу не кажет из этих домиков, среди которых есть один тот, где никогда уже не будут ждать гостей, пока эти гости не постучатся в запертые двери сами.
И вот – судорога. Фигура у забора скрючила плечи. Знакомый коричневый цвет, как цвет, подходящий для всего того, что отцвело и уходит.
Это он.
По телу пробежали невнятные волны. Она не видела его восемь лет. Он же вообще никогда её не видел. Они всегда проходили где-то рядом, где-то между, где-то чуть-чуть соприкасаясь кончиками рукавом, когда и город был не тем, и осенняя Куоккала не давила так воспоминаниями о жизни, которая больше не вернётся.
Он обернулся на неё, как оборачиваются на брошенный в спину камень. Знакомые глаза поглотили в себе осень, в них было больше холода, чем остывающего тепла золотых листьев. Это были совсем не те глаза. Совсем не то лицо, и слишком много назойливых серебристых струек в русых волосах, напоминающих о том, что осень неизбежна, и приходит она не только в сентябре.
-Кто вы? Что вам нужно?
Каждое слово слетало с его губ как влажный и холодный шлепок залива, суетящегося где-то неподалёку, за осыпающимися деревьями.
Соня смиренно приняла каждый шлепок в самое сердце, и сердце выпустило слабый болезненный стон, разнесенный кровью по венам.
-Почему вы молчите? Вы меня преследуете?
Этот голос почти не изменился. Он не стал тоньше или ниже, он просто отцвёл, как последние кустики шиповника, и теперь принадлежал не тому вовсе человеку. Соня не знала, что ответить этому голосу. Как его унять, успокоить, убаюкать, чтобы эти пронзительные голубые глаза с привкусом оставшейся где-то далеко в прошлом Скандинавии перестали быть такими неподобающе жестокими, страшными, болезненными.
-Я… здравствуйте.
Соня перевела дух лишь на секунду – разнёсшийся по крови стон сердца травил ткани изнутри, въедался в сознание, мысли отказывали. Она столько паз представляла себе то, как подойдёт к нему, как кажет… но что скажет, и что он ответит?
Всё осталось в прошлом. В том самом городе, где они ни разу не встречались, и где всё могло быть совсем по-другому. Час пришёл, но осень диктовала свои условия. Осень понимала, что сделала слишком много для того, чтобы эти глаза больше не смотрели на случайных гостей с привычным добродушием.
Они стояли друг напротив друга, и ветер осенней Куоккалы выметал последние кусочки лета между их скрещёнными взглядами.
-Здравствуйте? – переспросили его губы, словно выплюнули жвачку очень горькой травы, - Из какой газеты? Я не даю интервью. Никаких комментариев. Мне это больше неинтересно. Прекратите меня преследовать. Это мой дом, моя личная территория. Я вызову милицию.
Соня стояла, опустив руки, как школьница у доски, и послушно принимала в себя все эти больше горькие, чем злые слова, и слова шлепками ложились на её белое от холода лицо, неприкрытые волосы и задыхающееся в собственном стоне сердце.
Не так… всё как-то не так.
-Что вы стоите?
Он окинул взглядом странную гостью. Ни блокнота, ни диктофона. Молодое, миловидное лицо. Макияж модный, но не пошлый. Вишнёвый блеск для губ, яркий кусочек лета в палитре осени. И глаза как будто знакомые, словно когда-то приходилось в них смотреть. Кремовая курточка, явно без подкладки, летний вариант. Сердце немного приостановило разгорячившуюся кровь.
-Ну что вам надо? – спросил он уже без повелительной интонации, - Говорите или уходите. Холодно, вы замёрзнете.
-Извините, - Соня скользнула глазами по его рукам, не добрасывая взглядом до лица, и развернулась спиной. Ей казалось, что его глаза рисуют линии на ней. Как и тогда, когда лето и город скрещивали их дороги, ей не удалось сделать так, чтобы капелька его глаз стала тёплой в её руках.
Наверно, больше никогда… нет, нет, завтра. Завтра всё будет иначе. Я вернусь, Куоккала.
Соня уходила, а он уже поспешно открывал ворота дома. Какая газета?... Для чего?... Кто всё ещё помнит о нём?...
…Вечер прошёл холодно. Холодные капли обмазывали стёкла комнаты мутными тающими тельцами. Дождь пропитывал кирпич и асфальт, город намокал, разбухал, и превращался в огромную осеннюю рыбу без моря, кованную холодом. Компьютер показывал красивые картины доброго Репина, которые нашептала ему Куоккала, а щёки слизывали тонкие полоски слёз, рождённые и не глазами, и душой, и не разумом, а игрой подсознания, в котором он, такой большой и добрый человек, затворник ныне, приходил на мосты и набережные с солнцем в волосах, и мягким, вельветовым голосом произносил слова, от которого Петербург таял в воспоминаниях.
Он ещё вернётся. Вернётся не в этот ставший холодным и разбухшим от воды город, а к самому себе. Просто достанет себя из Куоккалы, превратившейся в территорию осени, вспомнит о том, что даже на картинах Репина в период его вынужденного изгнания синий разговаривал с зелёным. Вспомнит о лете, которое восемь лет назад погнало его по дорогам страны, увезло в надменную столицу, чтобы потом выкинуть потерявшим силы младенцем в терновую люльку Куоккалы, ныне носящей имя художника, умевшего рисовать простор.
Соня знала, что придёт другой день, и те дороги, которые столько раз могли скреститься на мостах и набережных, подарят новую встречу, потому что человек с именем архангела нуждается в новых крыльях и, может, в одной лишь свече для того, чтобы осень отступила и подарила последние дыхания лета.
…Снова автобус, дождь и комочки грязи на каблуках. Непрекращающийся мелкий, проникающий в каждую пору кожи дождь, пустые улицы посёлка, рождённого быть приютом весёлых дачников. Но лето иссякло, иссякло веселье дачников, вместе с собранным урожаем переместилось они в относительно тёплые квартиры озябшего города, и только где-то здесь, в одно и то же время, человек с именем архангела выходит хлебнуть дождя и, может быть, что-то вспомнить.
-Опять вы?
Голос звучал строго, будто испытывал на прочность, но теперь уже в нём начал проступать всё тот же беспомощный немного вельвет прошлого. Голос шёл на уступки. Голос больше не хотел войны.
-Здравствуйте.
Они стояли друг напротив друга на расстоянии пяти шагов – короткий ли, длинный ли путь для людей, разделённых восьмью годами и непройденными совместными дорогами?
-Ну здравствуйте, здравствуйте, - он посмотрел на маленькую Соню с высоты своего всегда слишком выдающегося роста. Девушка-снегирь. Нет, наверно, воробей. Они тоже случайно залетают на чужие балконы, они в этом не виноваты.
-Как вы меня всё время находите? Зачем вам это нужно? Кто вы, в конце-концов?
Соня отпустила лишний воздух из ставшей каменной груди. Он вернулся… почти. Куоккала отпустила его, теперь всё почти так, как могло быть в солнечном городе восемь лет назад.
-Здравствуйте, Георгий Александрович.
-Здравствуйте, и вам не болеть, - ставший привычно вельветовым голос, казалось, слегка заискрился авантюрином, - А вас как величать, коли уж на то пошло?
-София.
-Софья…
-София, - для Сони всегда была важна маленькая, но нужная ей связь со святой, которая сейчас ангелом парила над её мокрыми волосами.
-Хорошо, София. А по отцу?
-Просто София.
Георгий замолчал. Какое-то время его сознание всё ещё сопоставляло модный облик странной гостьи, её православное имя, необычно тонкий, не писклявый, очень слабый, но полный какого-то внутреннего огня голос, сам факт её появления в покрытой лужами грязи Куоккале уже который раз.
Симпатичная, молодая, модная девушка, засмотреться можно… да вот только осень…
Осень, как причина и следствие всего, что в этом мире выцветает и проникается холодным безразличием.
-Вы не стойте на ветру-то, - сказал Георгий немного мягче, - Ну что вы здесь делаете-то, под дождём?
-Я бы хотела поговорить… если можно.
Георгий грустно усмехнулся. «Если можно». Она и вправду почти как ребёнок, хоть и накрашена как для обложки глянцевого журнала. София… Мать трёх сестёр с говорящими именами, одна из которых – Вера, самая главная и самая хрупкая, и потерять её проще, чем промочить ноги в этот традиционно непогожий осенний день.
-Пройдёмте ко мне домой, - решился Георгий. С некоторых пор его дубовая дача стала для него не меньшей крепостью, чем для расположившегося неподалёку Репина его усадьба с красивой верандой. А в крепость врага не пускают. Только друга. Или того, кто пока не успел им стать. Мокрая и озябшая девушка не принесёт ничего дурного, кроме, может быть, воспоминаний о городе, откуда она приехала рейсовым автобусом, городе, который он когда-то отпустил, как пёрышко с рукава.
-Проходите, проходите, вон, вы как уж вся замёрзли, - поторопил Георгий робко переминающуюся перед калиткой Соню. Двор, дверь, добротная прихожая, похожая на деревенские сени, крепкий запах чистоты и тепла, смешанный с едва ощутимым ароматом дерева. Всё в коричнево-синих тонах, только стулья неестественно белые, а на столе – тарелочка с половинкой ватрушки и большая красная чашка, как в рекламе.
Дом человека, с которым восемь лет её не перекрещивали дороги, пронося иными путями, в иных пространствах.
И вот – оно, пространство дома, где каждая вещь настолько наэлектризована его энергетикой, что страшно подходить и к этим стульям и заставленному тусклыми корешками шкафу, и даже часам на стене, планомерно выстукивающими секунды до чего-то, ещё не свершившегося.
-Вы не стойте в прихожей, вы в гостиную проходите, - послышался за спиной обычный такой, хозяйский голос Георгия. По шуму и шелесту соня догадалась, что он снимает тяжёлые резиновые сапоги и вешает куртку на крючок.
-Курточку? – спросил он, когда она обернулась. Соня помотала головой, потом всё же, осторожно сняла беспросветно набухшую дождём куртку, но вешать её не стала, а просто смотала на руку, словно обессилевшего зверя.
-Проходите, - выдохнул Георгий, и за широким жестом его руки Соня увидела диван, стол два кресла, миловидный коврик с каким-то северным рисунком. Запах дерева и чего-то особого усилился. Каждый дом пахнет своим хозяином. Этот дом пах Георгием. Добрый, вкусный, красивый запах. Уютный и привычный, как родина.
Соня села в кресло, неловко поджав ноги. Она забыла снять полусапожки и, вероятно, уже наследила осенью по чистым половицам этого дома-крепости. Но Георгий не обратил на это внимания. Он сел напротив в ожидании. Его переполняло странное чувство, как будто он много-много лет ждал какого-то слова, и вот теперь готов был его услышать, и дело было только за временем, которое отчего-то застыло и замешкалось. Словно что-то должно было случиться. Странно… незнакомая девушка в его доме, и то, как она молчит, уже говорит о многом. Ей есть, что сказать.
-Чаю? – отчего-то решился на стандартный шаг Георгий. Он посмотрел на даже визуально холодные пальцы гостьи. Соня кивнула. Она была в некоем замешательстве. Восемь лет дороги вели её по неизведанным камням, и вот, она там, где заканчиваются все истоки, и не знает, что сказать тому, ради которого столько лет сочиняла руны в душе.
С чего начать? И имеет ли хоть что-то смысл? Или, может, самим тем, что она сейчас здесь, и имеет возможность просто находиться там, где и он, она получила доступ к тайным ключам? И не надо ничего поворачивать, никакие заржавленные замки не стоит теребить и беспокоить, тайне незачем открываться, тайна уже здесь – в том, как наливается кипяток из белого чайника в зелёную чашку, как в воздухе пахнет чаем с жасмином, как пальцы начинают отогреваться от прикосновения к тёплой керамике.
Георгий налил себе чаю тоже, но отставил чашку так далеко, словно пытался провести ею какой-то водораздел. Неизвестная симпатичная девушка с модным макияжем сидит у него в доме и молчит, а ведь точно хочет что-то сказать.
Но слова Сони, ждавшие восемь лет, не спешили выходить. За всё это время им стало так уютно и безопасно от осознания собственной неприкаянности, невостребованности, что и ныне они просто прислушивались к звукам извне, не веря в избавление от заточения.
-Вы ведь из города? – спросил Георгий так, словно сам не находился сейчас в Куоккале, переименованной именем великого художника, и не знал, что отсюда до того самого города курсируют летние зелёные автобусы, связывая две части воедино. Город – словно он забыл его название. Город – словно это так далеко, что не докинуть взглядом и мыслью.
-Да. Тут красиво у Вас… в Репино…
-Да, красиво, - согласился Георгий, наблюдая за тем, как Соня вытягивает губы трубочкой, чтобы не обжечься о горячую кромку. Ей действительно нужен этот чай. Не потому, что она продрогла, и у неё такие белые пальцы. Ей нужна эта чашка, чтобы чем-то занять себя. Она боится. Да… но тогда для чего она здесь?
-Осенью есть два периода, - проговорила Соня, смелея. Жасмин отогревал в ней неохотливые слова.
-Когда всё горит, и когда умирает. Сначала… в сентябре, это как карнавал. Особенно красиво в парках… вот тут… В Куоккале… в Репино – красиво. А потом всё гаснет, жухнет, пропадает. Ноябрь тёмный и гулкий. Месяц ворон.
Георгий слегка улыбнулся. Девушка-поэт. Может, это его собственная муза, не достучавшаяся когда-то за время долгих переходов с одной административной должности на другую, решила наверстать упущенное, и пришла попить чаю?
-Ворон? Почему?
-Потому что в ноябре умерла бабушка. На кладбище не был никого, кроме ворон. Им там хорошо, вольно. Их никто не трогает. В ноябре они хозяева. И если уходишь в ноябре, последнее, что слышишь, это ворон.
-Уходишь? – переспросил Георгий, но потом осёкся, сообразив, о чём говорит его Муза. Она действительно толковая, эта София. Не журналист, точно. Такие журналисты сейчас вымерли и похоронены под толстым слоем новых и наглых.
-Хорошие люди часто уходят в ноябре. Остаются кресты и вороны. Георгий Александрович, а где ваша собака?
Достаточно спонтанный переход немного покачнул почву под ногами Георгия. Собака? Она не знает?
Долгая пауза заставила Соню сжать пальцы, обнимающие тёплую, как кусочек летнего дня, чашку. Наверно, она сказала что-то не так.
-Гарик умер, - произнёс Георгий немного холодно, но не от того, что хотел показать Соне свою боль – просто сразу же перед глазами встала верная собачья морда, так часто появлявшаяся перед его глазами, когда на ресницы наворачивались слёзы, а мир искал место побольней для очередного удара.
Гарик мёртв.
-У меня больше нет собаки, и заводить новую мне не хочется, - тихо проговорил Георгий, пододвигая к себе чашку, из которой уже давно перестал идти лёгкий дымок тепла.
-Простите, пожалуйста, - Георгию показалось, что Соня вот-вот заплачет, но ей удалось совладать со странными спазмами, прокалывающими изнутри.
Значит, теперь он совсем один. Один среди осени, в вымирающей Куоккале, где больше нет даже дачников, нет и того самого художника, у которого можно было спросить про простор, и он бы ответил с охотой.
-А у меня в конце лета умерла птичка, - сказала Соня, бережно проведя пальцем по ручке чашки, похожей на каплю с листа берёзы, - Одна из двух. Она просто легла на пол в клетке и умерла. Тихо. Без судорог. Я завернула её в тряпочку, положила в коробочку, и папа закопал её под рябиной в палисаднике. Я думаю, она сейчас в райских кущах. Там много птиц. Может, найдётся место и для собак… Господь любит каждую свою тварь.
Георгий смотрел на несильно двигающийся рот Сони с каким-то благоговейным ужасом. С сухими глазами и почти бескровным лицом незнакомка выдавала ему сердечные кровинки, словно сыпала болью, и боли становилось так много, что не спасал и запах жасмина.
-Послушайте, если вам неприятно это говорить, зачем вы это делаете?- почти раздразился Георгий. Парадоксальная Муза замолчала. Отставила чашку. Порывисто дёрнулась с дивана.
-Простите, я не буду мешать… я не должна.
Георгий встал сам и усадил Соню на диван, мягко положив на плечи согревшиеся ладони.
-Сядьте, - почти ласково сказал он, - Давайте поговорим. Просто поговорим, если уж вы пришли. Я сочувствую насчёт птички. Они такие хрупкие. Мне тоже не хватает Гарика. Но я не хочу новой боли.
-Новая боль приходит всегда, - откликнулась Соня, - Но если отдать кусочек неё другому, то становится проще. Отдайте мне немного своей боли, если хотите. Возможно, я для этого здесь.
Георгий пересел на свой диван и скрестил руки на коленях.
-София, если я чем-то могу вам помочь…
Соня вскинула головой, будто её пригласили в бой.
-Нет, это я хотела вам помочь. Вы бываете в городе?
Георгий откинулся на спинку в некоем обречении. Город… опять город… он уже забыл, какие дороги ведут к этим покинутым им камням, но странная муза этих самых камней нашла свою дорогу в его непрочную крепость, которую он возвел от воспоминаний, и зачем-то возвращает в прошлое.
Город часто приходил к нему в воспоминаниях, но он всякий раз отгонял их прочь с досадой. Здесь, в осыпающейся тихими листьями Куоккале, он чувствовал себя свободным и сильным, как те двое персонажей с картины Репина о просторе залива, и Куоккала придавала его стареющим венам новые соки пережить воспоминания о прошлом.
-Нет. Не бываю. Зачем? – отрывисто протелеграфировал Георгий. Соня смотрела на него внимательно и как-то очень остро.
Отчего-то именно сейчас Георгий начал ощущать запах её духов, словно они отогрелись с холода и засновали по комнате. Пахнет чем-то сладким… корица… роза… пачули… может, мимоза. Не знаток, но приятно и ненавязчиво. Как и этот слабый, убаюкивающий голос странной Музы.
Зачем она спрашивает его про город? Город просто ушёл. Его нет. Он существует где-то в своём пространстве, он остался в прохладном июне восемь лет назад. Там он и погиб в его воспоминаниях. Осталась только Куоккала и простор, подаренный свободой от памяти.
-Он изменился, - медленно проговорила Соня ниспадающим голосом, - Он теперь другой. Город, это камни и люди. А ещё душа. Он спрятал душу в камнях, остались только люди.
-Люди не помнят хорошего, - отчего-то резко выбросил из себя, словно сноп лавы, Георгий. Его розовеющее от чая лицо начало краснеть.
-Люди помнят всё, - возразила Соня, - Господь сделал так, что память оставляет в наших душах только светлое.
-Возможно. Но, мне кажется, вы идеалистка, - голос Георгия слегка подрагивал, как растянутая гитарная струна, - Я знаю примеры. Много примеров. Люди уходили с должностей, покидали города, переходили из социального круга в другой, и остальные их забывали. А если человек погибал, умирал – только три строчки в газетах. Людская память неблагодарна.
Соня покачала головой, словно собиралась убаюкать раскричавшегося младенца.
-Вам нужно больше, чем три строчки? Четыре? Пять? Передовица? К чему бумажная память, когда главное – в человеческих сердцах. И кто бы не уходил, кто бы не умирал – доброе сильнее плохого.
Она помолчала, Георгий тоже перевёл дух. Муза была так спокойна, так плавна, как волны Невы, которую он не видел уже столько лет, что хотелось просто отдаться волнам воспоминаний, поднимающимся из груди и сбросить с себя восемь лет одиночества, как не принёсшие пользы вериги.
Но Соня внезапно встала.
-Спасибо вам за всё, - сказала она, - Большое спасибо.
Георгий неловко подхватился, зацепившись коленкой за низкий столик. Почему она уходит? Странно как: сначала он не желал впускать в дом странную гостью, теперь хотел бы говорить и говорить с ней о городе, горькая любовь к которому оказалась сильней не менее горьких обид и воспоминаний о расставании.
-Вы уходите? Но вы так и не сказали, зачем приходили.
Соня пожала плечами. А что она могла сказать? То ли, что восемь лет дороги вели её куда-то мимо, что пока город простирал свои улицы широким шагам Георгия, она ступала в каждый след, оставленный его стопами на асфальте, всегда стояла рядом, и видела и небо в его глазах, и золотинки солнца в растрепавшихся от ветра волосах цвета земли русской, что только сейчас осень показала ей нужные окна и нужный свет?
Что она могла сказать – что где-то в глубине её сердца всё ещё горел светлячок расположения, жалость и боль за вынужденное одиночество того, кому она отдала все свои дороги?
Соня снова пожала плечами и улыбнулась. Краем глаза увидела на дальнем кресле небрежно брошенный толстый учебник по английскому. Красивые стенные часы напротив окна прозвенели пять раз. Мама ждёт.
-Вы действительно не хотите съездить в город? – спросила она вместо ответа на заданный вопрос.
Георгий замер. Он цепенел только от одной мысли о городе. Это было похоже на мысли о встрече с первой любовью, страстные и страшные одновременно. Отчего странная девушка, пахнущая мимозой, предлагает ему город, который когда-то был его, словно она переняла от него эстафету?
-Я бы хотел, но не осмелюсь, вероятно, - невнятно проговорил Георгий с тягучей болью в сердце.
-Я знаю такой город, которого вы точно не знаете. Там свет и простор. Там можно понять многое.
-Лично я не могу представить, о чём вы говорите…
Соня отчего-то сложила руки, как в молитве.
-Если вы дадите согласие, я приеду завтра пораньше, и мы вместе туда отправимся. Это довольно далеко и долго, но вам понравится. И тогда вы поймёте, что Господь верит в каждого и прощает всех. И что добра больше, чем злых воспоминаний. Что город прекрасен, как всегда.
-Плохая погода…, - начал Георгий.
-Завтра она будет хорошая, я верю. Не знаю, а просто верю. До свидания.
И она так поспешно выбежала из дома, будто её окликнул сильный голос откуда-то издалека. Георгий не успел и слова добавить, не успел даже разглядеть, как фигура в бежевой куртке испарилась за тяжёлой калиткой.
«Пинь-пинь-пинь», - донеслось со стороны крыши, и Георгий вздрогнул от недоумения. Синица прокричала, - как по весне. Глубокой осенью синица спела коротенький фрагмент весенней песни. Чудо? Может, завтра действительно будет солнце? Единственное, за эту осень, большое и тёплое?
Георгий спал, и в огромных, как комнаты с высокими потолками, снах, к нему приходил Город. Он раскрывал широкие набережные, прикасался шубой домов к пальцам, улыбался во всю невскую излучину и тихонько просил прощения – то ли за то, что пришлось расстаться, то ли за то, что все дороги замкнулись в кольцо и ни одна не привела к истине, которая так нужна была Георгию, брошенному среди осенней Куоккалы, отгороженному от Города и памяти людей.
Георгий проснулся, словно от толчка. Было утро, и в этом утре присутствовала одна странная деталь. Поднявшись и посмотрев в окно, он понял, что именно переменило Куоккалу.
Солнце.
Оно залило всё – и окружающий лес стоял, полуопавший, в растерянности и смущении. Он готовился к смерти, а жизнь подарила ему ещё немного воздуха для жизни. Ни облачка на небе, и урчит голубь, ковыляя коготками где-то по скату крыши.
София…
Георгий открыл двери дома, вышел на потеплевший, но ещё не просохших от дождей двор и начал пристально всматриваться в тропинку-улицу, ведущую от его дома к Городу, единственную дорогу, которая осталась не похищенной прошлым. Он волновался. Отчего-то верил, что вот-вот, и на этой дороге появится она, невысокая и странная, приворожившая солнце. Она ведь обещала. Но зачем?
Зачем… И Георгий поспешно вернулся домой, выпил чаю, закусил пирожком, попробовал читать, но руки словно не желали держать в себе даже лёгкий вес газеты, а солнце, проникая с улицы наполняло сердце янтарём, раздувало его и просило, молило, заставляло снова выйти к калитке.
Как-то давно… когда ещё носил военную форму… когда в сердце и на лице было меньше морщин, всё казалось таким вот тёплым, как внезапный искрений порыв весны на закате осени. Потом прошло, закостенело, покрылось коричневой солью, горькой и противной на вкус от обилия казёнщины и человеческих отбросов. Это утро растворило соль, как будто залив пришёл к самим дверям его дома. Какой простор… Какие мысли… Им снова хочется дышать и бежать.
Георгий подчинился солнечному свету и вышел на дорогу, которая ещё вчера топила в себе башмаки в грязи луж. Пустая Куоккала. Соседи спят. Ни ветринки не беспокоит последние часы и дни готовых опасть жёлтых листочков. Они спокойно висят, молчаливые и гордые перед последним падением на землю. А вдалеке, на дороге от Города, - фигура.
Георгий присмотрелся – фигура приближалась, перетекая из точки в пятнышко, из пятнышки – в человека. Сердце глухо икнуло и словно треснуло. Он видел свою вчерашнюю Музу один раз, но уже понимал, что это она. Вернулась. Несёт огромный шапки хризантем в обеих руках – цветы в первый раз за восемь лет, живые и настоящие, как когда-то. Неужели – ему? Закружившаяся от свежего и пахнущего почти весной воздуха голова заставила тело облокотиться о забор.
-Здравствуйте.
Новая, светло-сиреневая курточка из плащевой ткани, всё тот же модный блеск на губах и что-то огромное и светлое в глазах, подведённых голубым.
-Здравствуйте… Солнце вышло..., - пробормотал Георгий.
-Я же верила в это, - улыбнулась Соня, - Когда сильно веришь, всё сбывается. Хотите посмотреть одно красивое место? Это почти в городе.
Георгий стоял и смотрел на Соню. Она смотрела куда-то поверх его плеч, словно видела поднимающиеся за ними горы. Свежий воздух отчаянно пах воскрешением, как молитва перед лицом Вечной Матери. Странное ощущение простора и свежести было таким непривычным после восьми лет скитаний изгнания, после долгих дождей и вороньих месяцев. Ощущение света трепыхало его волосы и сердце. Город… Восемь лет… Пожалуй, он согласится.
-Пойду, выведу машину из гаража, - дёрнулся Георгий, но Соня внезапно остановила его стремительным жестом, почти бросившись наперерез, под ноги, как будто желая спасти. Влажная шапка хризантемы мазнула по руке мягко и тонко. Странная тревога и досада нарисовала штрихи на гладкой коже Сони.
-Не надо машину, - сказала она очень тихо, - Город – это люди. Машины – просто коробки. Мы поедем так, как я обычно туда езжу. Это даёт шанс попробовать Город. Это вкусно, как яблочный сок. Я уверена, вы такого места не видели. Куоккала слишком долго держала вас в своих гостях.
Георгий замешкался. Он не путешествовал предполагаемым способом не то, что восемь – все двадцать лет, и что-то в сердце тоненько зазвенело от волнения, словно перегорающая ниточка лампочки. Соня улыбнулась и отдала ему цветы.
-Хризантемы – как последний взмах крыла лета. Они отгорают, как свечи, но перед этим приносят умиротворение. Поставьте их, пожалуйста. Они долго стоят. Кстати, я уже видела журавлей. Они отправились в путь. пожелала им долгой дороги. У вас светлые глаза. Тихие.
Душа Георгия на какой-то момент притихла, заслышав эти слова, словно настраивая внутренний камертон на более низкий тон. Хризантемы… журавли… глаза…
-Почему вы сказали про глаза? – спросил он не много смущённо.
-Потому что в них свет. Вчера его не было. Вчера вы были как поеденный опятами ствол дерева, собирающегося умирать. Сегодня на этом дереве горят огонёчки. Говорят, что когда глаза чисты, то и весь человек чист и светел.
Она продолжала держать хризантемы на вытянутых руках, как школьница перед первым учителем, а Георгий так запутался во всех её словах, что забрал подарок только после неловкой паузы.
-Я сейчас, - и он шагнул к дому, потом вернулся, вспомнив, что не сказал спасибо, да и вообще, даже не пригласил Соню войти, - Вы здесь так и будете стоять?
-Я подожду.
Соня ещё раз улыбнулась. Она ждала восемь лет. Теперь она той дороге, которая больше никуда не свернёт. Солнце красило её и без того яркие волосы осенним маслом. Пахло свободой. Соня знала – сегодня её сердце получит свободу от долгого мрака невысказанных слов.
…Георгий вернулся скоро. Он торопился так, что воздух, казалось, электризовался от его поспешных действий. Белые шапки Сониных хризантем встали на столе рядом с иконой Вседержителя. Тонкий осенний аромат обволок комнату.
-Поедем? – первое, что сказала Соня, когда он выбежал, наскоро застёгивая плащевую куртку. Её глаза улыбались одними зрачками. Это было красиво и странно.
Шоссе, зелёный автобус, а потом – шумящая и по особому пахнущая пасть метро, ворота в лабиринты, простирающиеся под Городом, как вены, и пульсирующая в этих венах кровь – те самые люди которых Георгий так боялся, так мечтал забыть, в которых он уже не верил. Никто не обращал на них с Соней внимания, все проходили мимо, задевали плечами, обтирали сумками и пакетами: особый мир пришёл к Георгию в виде людей города, с которым у его восемь лет не было встреч.
Внезапно он почувствовал, как кто-то берёт его за руку. Не под руку, как он привык, а пальцы в пальцы, словно в детстве – мама, и крепко, надёжно сжимает.
-Чтоб не потеряться, вы непривычный, - послышался из-за голов толпы тающий голос Сони, и метро увлекло в себя, слизнув из переполненного вестибюля.
…Шум, многоголосие, долгий путь с пересадками. Поднимаясь на эскалаторе, Георгий поднял голову: своды «Ломоносовской» он отчего-то помнил. Где-то в глубине включилась память, но не давала она ответа, как и почему приходил он под эти своды, и сколько веков назад это было.
-Почти приехали, - и Сонины пальцы разомкнулись, оставив лёгкое влажное пятнышко.
Залитая солнцем, так неожиданно объявшим город своим последним осенним благоденствием, голова Георгия кружилась и плыла сквозь неясные очертания домов и машин. Ему понадобилось несколько минут, чтобы снова приобрести возможность дышать ровно. Соня стояла рядом и ждала. Её спокойное лицо подсвечивалось изнутри матовым, ароматным светом тихого счастья, какое бывает только на лицах матерей, разглядывающих реснички своего новорожденного ребёнка.
Понемногу в сознании Георгия начали проступать отчётливые образы, превращающиеся из круговерти в реальность. Вот проехал автобус, вот толпа молодёжи с рюкзаками прошла мимо, смеясь, вот стоит цветочный ларёк, а за ним, как противовес прекрасному, ларёк с сомнительной восточной едой. Реальность вернула Георгия в город, который ничуть не изменился. Он жил и продолжал жить, и жил он так все те восемь лет, пока его бросало по стране и должностным лестницам.
Как же он отвык от города!
Повертев головой, чтобы дать себе дополнительную ориентацию в пространстве, Георгий увидел старую женщину с плакатами на груди и спине. Жёлтые, болезненные плакаты гласили что-то о курсах языков, сухие пальцы старушки сжимали пучки листовок. Никто из проходящих мимо их не брал. Георгию отчего-то захотелось подойти.
-Матушка, эдак вы неправильно работаете, - сказал он.
Неопределённого цвета, в красноватых веках, старушечьи глаза внимательно посмотрели на Георгия.
-Вам же раздать надо, а если вы сами ни к кому подходить не станете, то и не раздадите, - ласково, как с собственной мамой, заговорил Георгий со старушкой.
В какой-то момент лицо старой женщины осенилось всё тем же знакомым уже Георгию матовым светом, и даже морщины на её маленьком лице расступились, разошлись, как у молодой, тонкие воспалённые губы тронула искренняя улыбка.
-Георгий Александрович! – проговорила женщина с радостью, - Вы здесь! Вы вернулись?
Георгий на какое-то время опешил. Его помнят? Помнят – его? Одна ли эта старушка, может, не только? Он снова почувствовал какое-то неудобство, смущение и смутное волнение. Его едва не затрясло от возбуждения. Если кто-то помнит, значит, восемь лет вдали от города прошли не просто так. Значит, Куоккала съела не все его черты и обрывки голоса. Значит, таинственная, священная, милая София была права – она не зря говорила о душе города.
-Вы только не переутомляйтесь, - единственное, что сумел сказать старушке Георгий, коротко коснувшись её плеч, и обернулся к Соне.
-София…, - начал он. Соня протянула руку и снова вплела свои пальцы в его.
-Господь не утомляется в своей любви, прощая долги человеку, - произнесла она, - Человеческое сердце, если оно полно Господом, никогда не забудет добро. И людей с Господом в сердце, не так уж мало. Пойдёмте, нам надо успеть на маршрутное такси.
И её рука снова повлекла за собой Георгия сквозь последнее солнечное головокружение осени.
…Маршрутка, маленький автобусик, немного отдавал бензином, и на заднем сиденье, где сели Георгий и Соня, немного укачивало. Вибрация машины подбавляла круговерти в мысли, и Георгий отчаянно пытался сформулировать хоть какой-нибудь вопрос, который вернул бы его странно смятенные, взволнованные чувства в нужное русло. Он до сих пор не мог поверить в то, что едет сейчас куда-то, а не сидит в кресле в привычной Куоккале и не читает учебник по английскому или позавчерашнюю газету.
-Соня… София, - поправился он, стараясь говорить тихо, чтобы не обратили внимания остальные немногочисленные пассажиры, и достаточно громко, чтобы Соня услышала.
-София, куда же, всё-таки, мы едем?
Соня поудобней сложила руки на коленях. Автобус покачивался, покачивались и руки – с тонкими пальцами и розовыми ноготками, чуть тронутыми бесцветным лаком. Колечко на безымянном пальце – маленькая фианитовая бабочка. Бабочка, как символ мимолётности.
-На свете много мест, которые иногда как бы проскальзывают мимо нашего сознания, - сказала она, не оборачиваясь к Георгию, куда-то в окно, за которым проносился правый берег Невы, с по-осеннему холодной, но очень блестящей водой – как этот фианитик.
-Есть места, которые нам просто нужны, - продолжила Соня, - Есть совсем другие – которые способны нас чему-то научить и показать нужный путь. Мы едем как раз в такое место. Когда я в первый раз там была, я поняла много разных вещей, ускользавших от меня до этого. Это Город поговорил со мной. Это Небо стало отголоском голоса Города. Вам это место скажет что-то своё. Главное – понять то, что вам на самом деле нужно.
Георгий молчал. Он пытался нарисовать у себя в голове то место, куда они на самом деле могут ехать, но потом понял, что использует для этого слишком рациональные краски из всей палитры своего понимания. Он снова рассуждает как человек, столько лет провёдший на административных постах, и все эти годы профессия вытаскивала из него по одной, по две, по пучку золотых ниток, которыми шита душа любого человека, и вот он остался с ощипанной, обглоданной душой.
Один.
Нет. Теперь – не один. Муза по имени София куда-то везёт его на загородной маршрутке. Да, в том, что едут они уже по загородным территориям, сомнения нет. Мелькнуло название – Новосаратовка, и Соня положила руку Георгию на плечо.
-Вот и пора, - и она встала так легко, словно её несло какое-то невидимое ветровое крыло, ещё до остановки автобуса. Георгий поспешно и неловко выпрыгнул за ней – спружинить не получилось, эх, ноги уже не те. Гул земли, беспощадно ударившей о стопы, отдавался во всех суставах, но быстро исчез, словно единственный солнечный день этого месяца умел лечить недуги.
Странный день. Особый день.
Георгий обернулся туда, куда безмолвно показывала Соня уже несколько секунд. Из-за полуопавшего леса как птичий носок, выглянул-выскочил сначала один куполок, потом другой, потом… Деревянная громада куполов и куполочков, похожая на взметнувшихся к небу десятки свечей, стояла посреди опушки, на небольшом холме церковь.
Беззаветная, яркая, просторная красота Руси Первоначальной смотрела спокойными, кроткими и плавными глазами. Рядом ползал трактор, как ленивый жук, которому всё никак не спится по осени, и Соня сказала, кивнув в ту сторону:
-Она ещё достраивается, но уже действует. Давайте зайдём.
И её как будто увлекло каким-то сильным ветром, туда, прямо через пустую дорогу, и Георгий успел только отметить не успевающим за движением глазом то, как она проворно перебежала через дорогу.
Вот она, стоит, и машет рукой, улыбается – отмашка пока работает, машин на горизонте нет. Дорога на Новосаратовку чистая, как этот солнечный осенний день, и там, за Сониной спиной, стоит-высится храм, невиданной красоты, и так высоко его купола и куполочки, что вот-вот, и ангел приземлится.
Георгий перебежал через дорогу, и сам рассмеялся себе – как молоденький, будто лет тридцать с плеч долой. Соня только улыбнулась, снова повелительно махнула рукой, и зашагала по траве к деревянному забору, в котором виднелся просвет и нечто вроде настила, подплывающего по песчаной земле прямо к лестнице храма.
Георгий попытался войти в заданный Соней темп, но понял уже с третьего шага, что церковь не так близко, как это кажется, и чтобы пройти к ней, надо напрячь не только силу мышц, но и силу воли. Он шёл, дыхание сбивалось, а Соня ни на секунду не замедлила шаг. Один раз Георгий даже хотел её окликнуть, но не смог – перехватывало дыхание. Ещё чуть-чуть, немного, и вот уже деревянный настил трясётся под его неверными ногами.
Соня обернулась. Странно, но она даже не раскраснелась, и только маленькая прядка волос, налипшая на лоб, выглядела влажной.
-Дорога к Богу у всякого человека непростая, - проговорила она, доставая из кармана тонкий золотистый платочек с розами, - Чтобы понять Господа, нужно пройти его путём – тяжёлым, трудным. Тогда мы точно знаем, что просить и как к Нему обращаться. Особенно, если за плечами столько горя, одиночества и разочарования.
Георгий только кивнул. Кажущаяся простой и короткой дорога от шоссе до входа в новый храм казалась короткой, но на самом деле довела до пота. Георгий смахнул одну капельку у себя со щеки. Только потом познаётся истина. Он отдал свой пот тогда, восемь лет назад. И все последующие годы Куоккала просто отдаляла его от нового познания. Потому что столько страданий и разочарований, сколько довелось выпасть тяжёлыми солёными каплями на его долю и душу, он бы не донёс до Бога без посторонней помощи. Наверно, все восемь лет он шёл к этому храму, и нёс Господу свои усталые мысли о подлости человеческой и слёзы о неприкаянности, все свои грехи, недомолвки и разочарования.
И вот, донёс.
Соня уже поднималась по высокой и довольно крутой лестнице. На одной ступеньке она чуть запнулась. Георгий подскочил и аккуратно подхватил её под локоть.
-Сонечка, что ж Вы…
Соня улыбнулась, промолчала, поправила платок. Её локоть показался Георгию совсем невесомым, как пальчики птички. Запах мимозы снова отпечатался на сознании. Что-то в сердце тоненько хрустнуло.
Отступив, Георгий позволил Соне войти в храм первой. Он видел, как широко она наложила крестное знамение на грудь, - как святая перед последней молитвой и казнью, и в этот момент Георгий сам потянулся щёпотью ко лбу. Он боялся креститься всю жизнь – привычка комсомольской молодости, и даже будучи при административных постах, в церкви боялся лишний раз дохнуть. И тут – крест за крестом, трижды, и сразу же воздух стал мягче, ароматней, свежее.
Он огляделся – церковь пахла свежей древесиной и немного воском. Лёгкий, солнечный запах, и солнечные лучи по-особому ложатся на иконы, подчёркивая золото на одеждах апостолов и мучеников. Горели только лампады, да коротенькая уже свечка мигала перед умиротворенными очами Богоматери.
Соня подошла к какой-то коробочке на стене. Там лежали свечи, много ли – Георгию видно не было из-за сияния солнца, протекающего горячими лучами в окна. Он видел, как Соня опускает в коробочку купюры, и тоже автоматически полез во внутренний карман куртки, но не обнаружил там ничего. Как будто почувствовав это, Соня с улыбкой обернулась к нему, добавила ещё одну бумажку и отдала свечу. Свеча оказалась последней – на деревяшке рядом с ящичком было пусто.
-Последняя свеча – Вам, - сказала Соня, слегка прищуривая мягкие, как кисточки белочек ресницы, - Господь Вас услышит. Свеча – это свет. Божественный свет Иисуса, самой жизни. Веры и божественного огня. Во тьме жизни светят нам свечи. Иногда мне кажется, что вся земля, весь наш человеческий мир греется и освещается свечечками у икон.
Он потрогала кончиками пальцев фитильки свечек, которые держала в руках, потом поднесла пальцы к носу.
-Чувствуете? – спросила она. Из-за платка, её лицо выглядело совсем светлым, немного отчуждённым и даже строгим. Тонкая ткань не скрывала волос, но накладывала на них странный полусвет-оттенок.
Георгий повторил её движения. Пальцы пахли цветами. Летом. Пчёлами. Чем-то невообразимо тёплым и родным, как избушка у бабушки в деревне.
-Так пахнет воск, - сказала Соня. Она старалась говорить тихо, но её голос всё равно был отчётливо слышен в этих деревянных стенах, - Воск мягкий, он быстро сгорает, как и наши жизни. Жизнь мимолётна – как воск. Но пока свеча горит, мы причастны к Божественному Свету. Поэтому не бойтесь просить у Господа то, что хотите.
-Я не знаю ни одной молитвы.
Соня улыбнулась, как мать улыбается ребёнку, испортившему рисунок.
-Молитва, сказанная своими словами, сильней любой заученной. Главное что мы делаем, приходя к Господу – это приносим ему любовь. Любовь, которую мы словно отдаём обратно, потому что Он нам свою уже отдал, и умер за неё.
И она повернулась к Георгию спиной, и медленно поплыла куда-то в угол, где рука её тянулась к какой-то невидимой отсюда, но нужной и близкой иконе. Георгий остался один, и только после того, как Соня пропала из поля его зрения, заметил на себе ровный, чистый взгляд Вседержителя. Золоченый оклад отдавал солнцем осеннего дня. Осень словно давала знак – вот огонь, огонь – к огню. Георгий разжёг фитилёк от лампады и сначала неловко, потом более уверенно воткнул разогревшуюся от его пальцев свечу в подсвечник.
Он стоял долго.
Запах дерева, воска и последнего разогретого солнцем осеннего дня перемешивалось в его голове с изогнутыми, как сизые линии табачного дыма, образами, периодически складывающиеся в какие-то картины, наброски, словно смелый Репин вышел к бушующему заливу и разом утихомирил его, запечатлев на бумаги несколькими волевыми линиями.
Образы приходили, как сны, призрачно зависая над немигающим взором Вседержителя. Армейская гимнастёрка, картошка, идеал жизни, как идеал светлого и рабочего пути… Самая красивая женщина на свете, ставшая женой и матерью, и маленький комочек жизни, положенный ему на руки. Сын… опора… Сколько было надежд, тревог, радостей. Сколько раз в его глазах приходило к Георгию его собственное детство.
Взрослый мир превратил комочек жизни с самостоятельного хозяина собственных мыслей и денег. Самая красивая женщина переключилась на счёт разноцветных бумажек. Её стало меньше видно, на её лице появились тёмные следы отчуждения. И люди, люди, все эти люди, проходившие через его тень, отбрасываемую на город, потом – на страну, потом – в пустоту.
Георгий не знал, молился ли он – он просто вспоминал. И образы клубились причудливыми султанами над горящей отчаянно свечой, и блик её отражался на золотом окладе, и Спаситель мягко выслушивал эти сбивчивые образы, пульсирующие под сводами церкви. Он считывал с лица Георгия то, сколько раз предатели бросали в него комок слизи. Сколько раз чужая ложь повисала на его ресницах. Сколько раз приходили ненужные мысли о Нечистом, всегда предлагавшем больше за одно лишь спокойствие.
Георгий стоял, окунув взгляд в свечение иконы, и только спустя какое-то время понял, что рядом с ним – Соня, и она тоже молится. Ему показалось, что он расслышал её голос. Внутренний, произносящий тоненько слова, которых не разберёшь, которые можно только ощутить каким-то особым органом в области сердца. Их молитвы слились, и на какой-то миг Вседержитель украсил спокойствие бесконечного своего лица лёгкой улыбкой надежды.
Георгий отступил на полшага, и Соня зажгла от его свечи свою. Георгий смотрел на то, как один фитилёк перенимает пламя от уже горящего, и ему показалось, что есть в этом какой-то высший знак, что главное в его, да и в любой человеческой жизни – отдавать, перенимать, делиться.
В первую очередь – любовью.
Они, не сговариваясь, сели на деревянную скамеечку в углу храма, сидели довольно долго, глядя на то, как две свечи слегка качают огонёчками, ежесекундно тая и распространяя цветочный запах лета и теплоты. Что думал Георгий, глядя на то, как его свеча горит рядом со свечой той, кого ещё полтора дня назад не хотел пускать на порог? Но она пришла, и принесла запах мимозы и воска. И теперь, в этой пустой, деревянной церкви, он в первый раз за столько лет помолился обо всём, разомкнув на сердце гнойный пузырь.
О чём думала Соня? О том, что её дороги всё же привели её сюда, к этой свече, и вот она смотрит на два огонька, освещающих благодатное лицо Спасителя.
-Я чувствую, что мне как будто стало легче дышать, - негромким голосом признался Георгий, - До сих пор не могу поверить, что сижу сейчас здесь, на другом конце города, вместо того, чтобы заниматься своим английским или перечитывать толстые пятничные газеты… Соня… София… спасибо.
-Мне тоже немного легче, - проговорила Соня, не оборачиваясь к нему. Она продолжала смотреть на то, как тают свечи – медленно, отдавая себя и своё тепло и свет.
-Когда идёшь в церковь, приносишь только любовь. Больше ничего не надо. Потому что любовь – не страдание, а самоотдача. Любовь только тогда может давать, когда она забывает о себе. Знаете, отчего мне нравится моё имя – София?
Она в первый раз повернула овеянное тончайшей пеленой платка лицо к Георгию. Тот отрицательно покачал головой. Ему показалось, что мимозой запахло ярче, от платка ли? Запах весны, начала, запах душевной свежести.
-София страдала за своих дочерей, подвергавшихся пыткам. Ей самой римляне не причинили вреда. Но разве могут телесные раны сравниться со страданием души? Любовь Святой Софии, её переживания и боль сделали её святой. Она отдала себя, она проявила истинную любовь. А любовь – это святость. Иногда мне кажется, что страдание моей святой идёт рука об руку со мной. С моей судьбой, моими дорогами. И каждый раз, когда мне так кажется, каждый раз, когда мне больно, я прихожу в церковь и приношу туда Любовь. И Господь отпускает мою боль, а Любовь становится ещё чище и ярче, как огонь свечей, которые я зажигаю.
Она внезапно встала и сделала знак идти. Георгий поднялся, потому что понимал – день красив, день солнечен и необычен, но он не бесконечен, и где-то там его ждёт Куоккала, и привычные вещи, разбросанные по дивану и столу. Ему стало немного больно и обидно. Чувство, которое пришло к нему перед горящей свечой, больше не повторится. Но оно оставило след, как воск падает на пальцы, и теперь его душа полна ароматом этого воска.
Они вышли на улицу, и Георгий аккуратно помог Соне спуститься с высокой деревянной лестницы, придерживая за локоть, так безвоздушно, как можно держать за лапку птичку. И каждый раз, когда ветер касался его щёк, до него доносился тонкий запах мимозы.
-Вы видели картину Репина «Крестный ход в сосновом лесу»? – вдруг спросила Соня более живым и каким-то насыщенным голосом.
Георгий замешкался. Живя рядом с Пенатами, он имел не самое сильное представление о картинах художника, не растиражированных пропагандой.
-Возможно, видел, но не помню…
-Ничего страшного, - перебила его готовый проявиться стыд Соня, - Это одна из последних его картин. Он написал её там, в Куоккале. Там много ярких пятен, солнечных мазков, света. Картина полна воодушевления и радости. Мне кажется, Репин написал эту картину в один из таких дней. Он просто взял краски и положил день на холст. И день остался.
-Если будет возможность, я посмотрю на эту картину, - пообещал Георгий с охотой. Он бы сам хотел запечатлеть этот день, если бы мог. В нём теснились слова, чувства, что-то необъятное, непонятное, но очень сильное, как само солнце. Он хотел ещё о чём-то поговорить, но Соня молчала, идя на полшага впереди него, она больше не брала его за руку – вероятно, теперь он не мог заблудиться.
Они молчали всю дорогу, и Георгий ловил себя на том, что слов особо и не нужно, что диалог идёт, как соприкосновение двух свечей, зажигающихся друг от друга, и в его разуме и душе нет больше места для тёмных воспоминаний о неудачах прошлого, и о брошенности, на которую его обрекла его прошлая жизнь во власти.
Георгий даже не стал спрашивать, отчего Соня едет в автобусе с ним, в Куоккалу, и только когда они уже стояли на остановке, а автобус уезжал вдаль, спросил – аккуратно и немного грустно – он понимал, что это его последний вопрос к Соне.
-Почему вы всё это сделали? Зачем? Почему именно я? Сегодня? Именно та церковь?
Соня улыбнулась. Она не могла и не хотела говорить ему правду о тех дорогах, которые вели её столько лет от вершин до низов, и том самом огоньке, который всегда горел в её душе. Она просто сказала:
-Вы не помните, о чём мы говорили в церкви? Я скажу те же слова немного иначе. Господь вложил в сердца людей одно очень тёплое чувство, и научил делиться им с другими. Больше я ничего сказать не могу. Потому что слова – это звук. А истину Вы сами видели в горящей свече. Я не прощаюсь. Я верю, что все люди рано или поздно где-то встретятся.
-А сами-то куда, домой? – сердце Георгия скрипнуло, но он держался.
-Нет. На залив. Посмотрю немного на воду. Думаю, сам Репин не упустил бы такую возможность – в солнечный день осени взглянуть на глубину и цвет волн.
И она почти побежала прочь, словно очень торопилась, но торопилась ли она взглянуть на залив, пока не истёк необычный солнечный день осени, или просто не хотела больше ничего говорить – Георгий не понял.
Он повернулся и медленно пошёл домой. На его душе сладковатым хрустальным налетом лежало послевкусие спокойствия, пахнущее воском и мимозой, а где-то там, за Невой, догорала последняя свеча, отдавая свой свет и любовь в воздух…
…Следующее утро обрушилось на землю холодным сумраком и мелкими, но частыми каплями низкого октябрьского дождя. Вертер так остервенело срывал последние листья с деревьев и с ненавистью бросал их в окно, словно желал расквитаться за вчерашний солнечный день, когда кто-то сверху приказал ему сидеть и ждать в своей пещере за далёкими скандинавскими лесами.
Теперь ветер вернул себе всю силу и торжествующе хохотал, когда Георгий, надев дождевик на тёплую куртку, вышел из дома со спокойствием и умиротворением на лице, как будто не замечал торжества ветра и царицы-осени. Георгий шёл на залив. Ему было тепло, и иногда мерещилось, что пахнет воском. Пусть это странно и глупо, но он верил, что последняя свеча, которую он поставил перед иконой Вседержителя, горит до сих пор и освещает его путь сквозь дождь. Он больше не чувствовал тяжести. Он не вспоминал о том, что так долго занимало его пропитавшиеся тоской и горькой ностальгией мысли, он просто шёл и чувствовал запах воска и мимозы. Один раз он оглянулся, словно хотел увидеть, нет ли рядом той, что помогла ему зажечь свечу.
Но её не было, и отчего-то Георгий знал, что она больше никогда не появится на этих промокших дорогах с своей курточке и без берета. Залив гнал сильные волны серого цвета, он грозился, показывал мощь, словно был не заливом, а настоящим океаном. Ветер дул сильнее и сильнее, но Георгий улыбался. Вчера, вместе с пламенем свечи, к нему пришло освобождение.
…На стол лёг большой иллюстрированный альбом о творчестве Ильи Репина. Он всё ещё пах книжным магазином города и самим городом. Георгий наливал чай, по-хозяйски звеня посудой. Поставил перед собой чашку, открыл нужную страницу. Позднее творчество Репина, «Крестный ход в лесу». И тот же день, и те же краски и яркие пятна, и тот же воздух солнца и освобождения.
Только та, которая прошла мимо его жизни, слегка задев запахом самых весенних на свете цветов, затерялась в городе, и зелёный автобус не везёт её больше ни туда, ни обратно, но есть ли в этом скорбь? Ведь она подарила последнюю свечу, и избавила от страха, и поэтому она всегда здесь, где-то в толпе людей на картине, идёт с крестным ходом сквозь солнце и свет, и улыбается, и от её улыбки отступает осень.
День за днём проходил октябрь, мокрыми руками обнимая стёкла, и сердце покалывало чаще, и ноги реши рвались выйти к заливу, но остался свет и умиротворение, прощение всего тяжкого, что накопилось в душе после восьми лет обиды на людей, город, на самого себя и странную судьбу.
А на утро первого ноября выпал снег.
Снег покрыл груды нечитанных писем, нападавших с деревьев, погасил торжествующий рёв залива, покрыл лужицы холодом, а небо сделал серым и чужим. Ноябрь пришёл со всей своей торжественностью и холодом, отчуждением и завораживающей мертвенностью.
Георгий открыл глаза и увидел солнечный свет. Он проникал во все щели, и, казалось, у дома нет крыши. Он поднял глаза – крыши действительно не было, и наверху вместо неё горело синевой высокое небо. Доносился шёпот волн и хрустальная трель синички. Георгий встал и увидел цветы, которыми покрылся пол его дачи. Жёлтая бабочка, пахнущая мимозой, села на его рукав и несколько раз махнула крыльями.
Георгий обернулся и увидел себя, лежащего на кровати со спокойным лицом и закрытыми глазами, отвернулся и вышел во двор, потому что в доме не было дверей, они словно растворялись от солнечного света. Он вышел и почувствовал свободу. Стояла весна. Отчего-то тело стало лёгким, прозрачным, словно слилось с воздухом, и Георгий начал подниматься наверх, наверх, и оттуда, куда поднимали его невидимые крылья, была видна Куоккала, и у залива сидел бородатый живописец и накладывал на мольберт сильные синие штрихи.
Георгий поднимался всё выше и выше, и вот уже весь город лежал перед ним, радостно протягивая улицы его рукам, - огромный, не забывший его, добрый и благодарный. А Георгий поднимался всё выше, выше, и вот уже под ним вся страна, и видны купола, куполки и куполочки церквей, и Георгий видел, как в каждой горят огонёчки, как сливаются они в одно большое свечение и уносятся к солнцу. Георгий улыбался, и его улыбка была огромной, как небо, и откуда-то сверху красный шёлковый плащ подхватил его, словно крыльями, и понёс ещё выше, в свет, в свет, в тепло.
…Соня прижалась лбом к холодному стеклу, подышала на него и начертила рукой инициалы имени, которого больше нет. Ноябрь спокойно студил улицу за её окном. Холодный, пасмурный день сменил снежное утро, и только свеча на столе, перед иконой Божьей Матери, горела ровно и торжественно, и в её пламени словно росла чья-то улыбка, огромная, как весеннее небо.


06.10.2008 9:10:44