Баба Даша вышла из электрички, закинула за плечи свой выцветший рюкзачок, и тяжело опираясь на клюку, сделанную из лыжной палки без набалдашника, медленными шажками спустилась с платформы. Дул сильный ветер, заставляющий ее ежиться и останавливаться, чтобы подышать на замерзшие ладошки. В последнее время она часто мерзла и, уже привыкнув к этому, перестала обращать внимание на озноб. Она шла домой, думая только о теплом помещении. Где-то вдалеке слышался пронзительный детский плач. Сегодня ей тяжело далась поездка до станции - хотелось присесть, сердце постоянно покалывало и не давало вздохнуть. Но свободных мест не было, а свое никто не уступил, хотя к этому баба Даша тоже привыкла и уже не жаловалась, а только грустно смотрела вокруг и испуганно сжималась, когда кто-то проходил мимо нее. Сойдя с платформы, прислушиваясь к звуку, который раздавался, когда она ставила клюку на асфальт и тяжело переступала с ноги на ногу, баба Даша подошла к церкви, трижды перекрестилась на главные ворота и поклонилась до земли. В рюкзачке зазвенели пустые бутылки, найденные ей на обратном пути. Она никогда не просила милостыни, считая, что человек, прошедший войну обязан выжить. Но там все было не так, все было проще. Она не размышляла о смерти, не ждала ее, как сейчас, тогда хотелось жить и радоваться, и смерть, будто понимая и уважая это желание, не приходила. Несмелыми шажками она добралась до своего подъезда и опустилась на лавку. Баба Даша ни о чем не думала, она просто смотрела в даль и терла рукой яблочко, сорванное ей по дороге. В ее воображении играла гармонь, и она вслушивалась в этот мотив, наблюдая, как дворник метет кусочек асфальта. Она не знала сколько прошло времени и уже собиралась уходить, но что-то удерживало ее, не давая подняться. Дождавшись пока дворник закончит свою работу и смотря на него испытующим взглядом, она продолжала гладить яблочко, не шелохнувшись даже тогда, когда он бесцеремонно подвинув ее рюкзачок, сел рядом.
- Устал, соколик? – и собственные слова показались ей странными, она никогда не заводила разговоров с незнакомыми людьми.
- Немного…
Во взгляде молодого человека читалось недоумение и что-то наподобие испуга, было видно, что он не ожидал, что с ним заговорят. От волнения его голос подрагивал, а глаза начинали бегать, словно ища что-то.
-Но я сейчас все доделаю, вы не беспокойтесь, мне немного осталось, я правда закончу…не брошу… - сказал он и после небольшой паузы зачем-то добавил, - я из Воронежа…вот, в институт буду поступать…
И они оба замолчали, не зная что добавить.
-И как там, в Воронеже?- сказала баба Даша, словно засмущавшись, того, что осмелилась заговорить c ним.
-Светло, дети поют…
-Мы на войне тоже пели… - сказала она, пристально посмотрев ему в глаза и тяжело поднявшись – на, вот, съешь, смотри какое красное – добавила она, беря рюкзачок и протягивая ему яблоко.
-Спасибо. А вас как зовут? – спросил он запоздало.
Ей хотелось ответить «Дарья Семеновна», но подумав, она тихо и как-то печально ответила:
-Баба Даша. – и тихонечко прикрыв за собой дверь подъезда, скрылась на лестничной площадке.
Она поднялась на восьмой этаж, вошла в свою квартиру, стянула с себя сапожки, сняла курточку и, бережно повесив ее на крючок за дверью, просунула ноги в свои старые тапочки и прошла в темную кухню.
Наконец сев на стул и положив под язык таблетку валидола, баба Даша раскрыла свой рюкзачок, достала из него буханку хлеба, кусок сыра и сто пятьдесят рублей. Деньги она разделила на две части, сто рублей положила назад, а оставшиеся пятьдесят спрятала в маленький мешочек, лежавший на холодильнике. Упокойные деньги, может кто вспомнит о ней, похоронят, у нее уже и платье лежит и платочек красивый готов, вот только смерти все нет. Просидев так минут пятнадцать и не понимая, что и зачем она делает, Дарья Семеновна отломила себе кусочек хлеба и положила его на край стола. Потом посмотрела на него своим пустым, печальным взглядом и вдруг, тихо плача запела.