U

(«Вольташтрассе. Последняя станция в Западном Берлине. Последняя станция в Западном Берлине»)

Гензель отложил «Бильд». Теперь начиналось самое интересное. Машинист дрогнувшим голосом произнес: «Отойдите от края платформы» - и поезд тронулся дальше. Он вез уставших после рабочего дня западников на бесплатный аттракцион «Восток» по извилистому тоннелю, потом резко сбрасывал темп с приближением к слабо освещенному перрону. Пассажиры реагировали на призрачную станцию неоднородно одни плотно уткнулись в книги, газеты или пол и даже не поднимали глаз на ставшее привычным зрелище; другие мельком с отвращением всматривались в глубину, где проступали силуэты вооруженных солдат; третьи искали любую зацепку в вагоне, чтобы ненароком не заметить, что происходит за окном; четвертые спали или только притворялись; пятые так же любопытно, как Гензель, глядели по сторонам, изучая нравы соседей по городу; громко разговаривавшаяся группа подвыпивших молодых людей около кабины машиниста на секунду затихла – и, не в силах подавить эмоцию, разразилась порывистым смехом.
Так проехали три станции. Время плелось необычайно из-за постоянных перепадов скорости и удлиняло и без того долгий путь домой. С каждым моментом росло количество вздохов и недовольных реплик. Гензель так же почти потерял пытливость от однообразности сменявшихся картинок и после обожаемой Александерплац твердо намеревался вернуться к бильдовским сиськам. Наконец, поезд замедлился перед еле различимой зеленой станцией в желтых бликах на черном фоне. Он уже миновал заблокированную лестницу в никуда и вышел на открытое пространство, поддерживаемое металлическими опорами и суровыми привидениями штази.
Вдруг среди сухих физиономий Гензеля кольнуло в самое сердце. Он стремительно дернулся к двери так, что один из казавшихся каменными солдат рванулся ему навстречу, но остановился, когда ощутил отсутствие опасности для государства. Гензель отчаянно ловил секунды, оставшиеся на любование совсем еще юной девушкой в форме, которая, однако, не обратила на него никакого внимания, а все так же безучастно продолжала стоять, вытянувшись в струнку. Гензель проехал, прислонившись к стеклу, до Моритцплатц, пока его резко не оттолкнула от двери обезумевшая от жары и терпения толпа. Он отшвырнул «Бильд» и в задумчивости протрясся до своей Лейнештрассе. Очнулся он только перед отправлением поезда обратно.

* * *

Трамвай оказалось ждать совсем не долго. Без формы Гретель снова стала обычной девушкой демократической республики. Она в который раз заворожено проводила оставшуюся за углом телебашню и, улыбаясь сама себе, доехала до Хакешер Маркт. Она нырнула под арку городской электрички и вынырнула с другой стороны. И все-таки сегодня что-то было не так, и радостно-тревожное чувство пронзало насквозь. Оборачиваясь вокруг и смотря вверх на теплое вечернее небо в дворах Хаке с проблесками первых звезд, она смутно припоминала прошедшую службу.
Вот геноссе Бруммель по привычке сладострастно пожирает ее и приглашает к себе на ужин, а ей до него нет никакого дела – и она смеется. Вот невоспитанные западные дети в проползающем поезде корчат рожи и в ужасе останавливаются, только когда Гейнц ради потехи направляет на них свое оружие. Вот Лиза невыносимо щебечет о дефицитных колготках, которые ей предлагают всего за две цены, и крутит у виска, когда дурочка Гретель отказывается. От всплеска мыслей Гретель окончательно закружилась, присела отдышаться - и ее окатило, как холодной водой: парень в окне, так пристально на нее уставившийся, что она еле-еле смогла сдержать краску, подступившую к лицу, чтобы не потерять честь солдата. Он-то и не давал ей покоя. Как странно, что она, презиравшая соседнее государство и его жильцов, увидела в том молодом человеке родную и чуть ли не самую близкую душу.
Она изо всех сил старалась отогнать от себя крамольный образ, но, вприпрыжку пробежав последний двор и Софиенштрассе до своего дома, нарочито замедлив шаг перед парадной с консьержем, четко фиксировавшим каждое движение своих узников, поднявшись по скрипучей лестнице в квартиру и позвонив, она продолжала думать о нем. Лишь отец, появившийся на ее звонок, заставил Гретель на мгновение забыть о приключении.

(- Здравствуй, папочка!
- Здравствуй, доченька!)

* * *

Гензель подложил дров в печку. Погода испортилась слишком быстро для начала октября, и непрекращающиеся дожди делали чересчур зябким пребывание в квартире без отопления. С августа у мамы поселился очередной друг, и у Гензеля образовалось множество свободного времени для размышления, хотя размышлять в безысходной ситуации представлялось бесполезным занятием. Гензель упорно ездил в метро взад-вперед, иногда посвящая своеобразному ритуалу целые дни, и надеялся хоть как-то привлечь неприступную девушку, но его знаки, жесты и рисунки в воздухе привлекали лишь остальных солдат, чьи выпады с каждым разом становились все жестче и непримиримее. Наконец, он и сам бросил отчаянные попытки и просто наслаждался девушкой издалека, со своего места. Однако желание познакомиться с ней его не покидало, и он твердо решил проникнуть в Восточный Берлин.
Сначала он обратился к маме, которая по университетским связям часто ездила в ГДР и могла организовать визу и для него, но просьба потерпела неудачу.
- Дорогой мой, ты так и не доучился, слоняешься без цели, я тебя полностью обеспечиваю, и ты еще хочешь, чтобы я тебе помогала в бредовых идеях? – возмущалась мама. – Нашел развлечение! Тебе здесь их мало?
- Я влюбился, - ухватился Гензель за соломинку.
- Еще не хватало: влюбиться в восточную немку! Воистину, пролетарские вкусы неистребимы! – завелась мама. – Если очень хочется попробовать, из какого они теста, слава Богу, по обмену к нам достаточно девушек приезжает - выбирай любую.
На том разговор и кончился. Тогда Гензель посоветовался с приятелями, но они только прохохотали и сказали, что им вполне достаточно Запада, чтобы искать лазейки на Восток. Реальность встречи неумолимо стремилась к нулю, когда Гензель решился на единственный верный способ. В этот дождливый октябрьский день он попрощался со своей комнатой, уже слегка согретой поленьями в печке, постучался в мамину комнату, но, не услышав ответа, крикнул: «Я скоро!», спустился по деревянной лестнице, на улице повернул налево, потом направо на Херманнштрассе до метро и сел в отправлявшийся в неизвестность поезд.

* * *

Как Гретель ни старалась, она не могла забыть молодого человека, жадно впивавшегося в нее взглядом из чрева поезда. Казалось, он нарезал в метро круги, только чтобы лишний раз ее увидеть и обратить на себя внимание забавными сигналами отчаяния. Однако она не имела права нарушить предписанную уставом холодность, с которой должна была реагировать на происходящее.
Она ловила себя на желании улыбнуться, помахать ему или даже послать шутливый воздушный поцелуй, но останавливалась в нужный момент, чтобы ей позволили стоять на этом же месте завтра. Еще больше она принялась клясть себя за тупое следование инструкциям, когда он потерял к ней всякий интерес и проезжал станцию, не поднимая головы или спрятавшись за газетой. Она страдала, умоляюще кривила лицо – и получала то, чего хотела и заслуживала, - безразличие.
Перед Александерплац замедлился очередной состав с юга. Гретель пристально провожала вагон за вагоном – и нарастающая снизу радость достигла самого горла: в окне она заметила его. Он смотрел прямо на нее, ухватившись за поручни. Они встретились глазами и более не отпускали друг друга из виду. Геноссе Бруммель грозно прошипел справа: «Гретель!». Она не слушала, но почувствовала приближающиеся к ней сапоги. «Надо возвращаться», - подумала она, как вдруг случилось что-то невероятное. Никто сразу не понял, что именно, а, когда понял, поезд содрогнулся от удивления и ужаса и машинист его затормозил.
Первыми очнулись от шока солдаты. Геноссе Бруммель развернулся от Гретель и побежал к поезду. Гейнц нетерпеливо показал машинисту трогать – и тот повиновался, покинув станцию в более быстром темпе, чем обычно. Далее Гейнц по телефону сообщил о преступлении и отдал распоряжение не отправлять на Александерплац поезда в обоих направлениях до полного выяснения обстоятельств.
Наконец, Гретель тоже вспомнила, что может двигаться, и поспешила на призывные крики геноссе Бруммеля. На перроне в осколках разбитого стекла лежал ее тайный поклонник; из многочисленных ран сочилась кровь. Она бросилась перевязывать порезы. Пока геноссе Бруммель отлучился, приказав Гейнцу взвести курок на западника, счастливый молодой человек прошептал: «Я Гензель». «А я Гретель», - ответила она и потупила взор.

* * *

Гензель не знал, сколько уже сидел под четким наблюдением конвоиров на краю стула в крохотном душном помещении где-то в застенках Александерплац. Единственная лампочка освещала скудный интерьер и прибавляла к местоположению Гензеля еще один стул и стол. Любое произвольное движение каралось ударом куда попало. Его приволокли сюда сразу же после перевязки, сделанной Гретель. Ее увели в противоположную сторону. Как он ни пытался вырваться и помочь ей, солдаты крепко держали его и подбадривали тумаками и прикладами. От побоев тело заунывно ныло. Гретель, Гретель, Гретель… Теперь он хотя бы мог тихо произнести ее имя, такое протяженное, оканчивающееся поднятым к небу кончиком языка.
В комнату вошел офицер. Он внимательно смерил Гензеля и занял стул за столом. Он выудил из подмышки папку, развернул ее на столе, долго перелистывал страницы и вдруг просветлел, счастливо посмотрел на Гензеля в упор и отрывисто произнес:
- Ганс Гегейм?!
- Что это значит? – уставился на офицера в свою очередь Гензель.
- Ваше имя… Ганс Гегейм… - задумчиво продолжал тот.
- Нет, Вы ошиблись. Меня зовут Ганс Финдлинг.
Офицер вскочил со стула и нервно заходил по комнате. Потом он вернулся на место и направил свет лампочки прямо внутрь Гензеля:
- Запомните, что я никогда не ошибаюсь! Ошибаются обычные люди, как Вы или Ваша сестра, а я – никогда.
- Но у меня нет сестры…
- Молчать! – заорал офицер. – Вы здесь, чтобы отвечать на вопросы, а не говорить. Расскажите о Вашем отце.
- Я о нем ничего не знаю. Он бросил нас с мамой, когда я был еще младенцем.
- А как зовут Вашу мать?
- Лора Финдлинг.
- Прекрасно, прекрасно, - успокоился офицер и снова принялся рыться в папке: – Лора Финдлинг. Гражданка ФРГ… доктор славистики… бесплодна…
Гензель хотел было возразить, но на мгновение блеснувшие на него глаза офицера заткнули ему рот.
- …во время съезда славистов в Восточном Берлине познакомилась с гражданином ГДР Фрицем Гегеймом… - Страницы папки опять затрепетали. Наконец, офицер нашел нужную: - Фриц Гегейм. Гражданин ГДР… рабочий… вдовец… жена Гельга Гегейм умерла при родах… остался один с двумя детьми – мальчиком (Гансом) и девочкой (Грете)…
Офицер выждал паузу и следил за реакцией Гензеля, который оставался нем, однако мимика лица выдавала его внутреннюю борьбу. Офицер удовлетворенно вернулся к бумагам:
- …не имея возможности содержать двоих детей, Фриц Гегейм решил продать мальчика Лоре Финдлинг, с которой познакомился во время визита делегатов съезда славистов в Восточном Берлине на завод, где он работал… Лора Финдлинг заплатила за Ганса Гегейма 1000 марок ФРГ, или 1000 марок ГДР, и тайно вывезла мальчика в ФРГ.
По щеке Гензеля заскользила слеза. Офицер с наслаждением громко захлопнул папку, снова встал из-за стола и, заложив руки за спину, заметался взад-вперед. Внезапно он резко приблизился к Гензелю, ударил его под дых, закинул ему голову, схватив за волосы, и прямо перед зубами прошипел:
- А теперь ты мне скажешь, гнида, с какой радости ты разбил окно поезда и вывалился на перрон? Хотел свою сестренку увезти на ваш погнивший Запад?
Обалдевший Гензель не мог вымолвить ни слова.
- Ну, сука! Признавайся! – не унимался офицер, но, так и не добившись от Гензеля объяснений, с удвоенной силой принялся его молотить. Завершив экзекуцию, он ровным голосом скомандовал: - Уведите его пока. Не сегодня, так завтра.
Солдаты взвалили на плечи обмякшего Гензеля и потащили вон.

* * *

Камера представляла собой каменный темный и сырой мешок с тяжелой железной дверью и зарешеченным окошком где-то высоко наверху. Гретель не раз случалось бывать в тюрьмах штази на экскурсиях. Она осматривала камеры без людей и с арестантами, и в ней всегда просыпалась гордость за свою страну, потому что даже для государственных преступников в ГДР были созданы все условия для комфортной жизни. Те камеры походили на палаты в больницах: выкрашенные на две трети в желтый и на одну треть в белый цвет стены, довольно большое окно, через которое в камеру проникало солнце, люминисцентная лампа для ночного освещения, отопительная батарея, умывальник, деревянный шкафчик для вещей, приделанный к стене обеденный стол и, конечно, кровать с матрасом, подушкой и одеялом и полным комплектом белья. Ничего этого в камере Гретель не оказалось – только холодный и мокрый мешок.
От отчаяния Гретель заплакала, как тогда на допросе, когда офицер ей сообщил о существовании брата. Неужели он действительно пытался похитить ее на Запад? Она тщетно старалась объять то чувство, которое испытала в эту минуту, но оно было слишком сложным для постижения, каким-то вязким радостно-горьким сгустком с примесью едкого разочарования. В один момент разрушилась идеальная общественная картинка с привычными соотношениями добра и зла, родного и чужого, однако больше всего ее поразило даже не обретение брата, а утрата отца, точнее, его светлого и бескорыстного облика, которым она так гордилась. Каждый гвоздь офицера прочно входил в ее плоть и душу: «…Фриц… Гегейм… решил… продать… мальчика…»
Она снова и снова воспроизводила отрывистые слова офицера, которые в ее мозгу никак не могли сложиться в единое предложение. Ее мучитель победоносно восседал на стуле и, улыбаясь, смотрел на ее борьбу:
- Как, Вы ничего не знали? Простите, фрейлейн Гегейм, я не хотел Вас шокировать. Вам, наверное, интересно, почему мы Вас приняли в штази? – Гретель было все равно. Она опустила голову в ладони и уперлась локтями в колени– Во-первых, чтобы наблюдать за Вами и – через Вас – за Вашим отцом. Во-вторых, надеялись, что в нашем окружении Вы исправитесь и искупите грех своей семьи. Жаль, что мы ошибались.
Офицер встал из-за стола, мерно вышагивая, оказался напротив девушки, поднял ей подбородок, нежно заглянул в глаза – и с размаху огрел пощечиной. Гретель слегка дернулась на месте, но сдержалась и снова повернулась прямо к офицеру. Тот кивнул и пустился в обратный путь. Из-за стола он продолжил:
- А, может, бедная Грете Гегейм, обученная в школах штази не раскалываться ни при каких обстоятельствах, врет, что не имела о Гансе Гегейме понятия? Может, она с братом готовила побег на Запад? Может, они и своего отца, Фрица Гегейма, планировали переправить на Запад? Не так ли?
- Отвечай! – сорвался офицер, однако девушка оставалась немой. Офицер вытер лицо потными руками и успокоился: – Молчишь? Молчи, девочка, молчи. До поры. Подпишешь, что тебе скажут.
Он махнул двум бывшим соратникам Гретель - и они уволокли ее из комнаты.

* * *

Гензель перестал считать, сколько просидел в камере. Каждый день его вызывали на допрос, длившийся, пока не устанет офицер. Если офицер не успевал уложиться в шесть часов, на его место заступал помощник и с новыми силами принимался за арестанта. Допрос обычно сопровождался ударами, если ничего не удавалось выяснить. Впрочем, выяснять было особо нечего: Гензель раз за разом повторял, что влюбился в Гретель, когда даже не подозревал, что она его сестра, и хотел жить вместе с ней в ГДР. Ему не верили, избивали и обвиняли в том, что он пытался вывезти ее, а заодно и своего отца. В завершение ему давали протокол и признание: первый он подписывал, второе оставлял нетронутым. Таким образом процесс двигался по замкнутому кругу.
Однажды Гензеля продержали почти сутки, а возможно, даже дольше: он достиг того состояния, когда смутно представлял, кто его допрашивает. Наконец, он в безразличном смятении крикнул:
- Если Вам так нужны мои показания на себя и других, возьмите их и подпишите сами!
Офицер (или его помощник) удивленно взглянул на него, как будто оторопел, но быстро пришел в себя и строго ответил:
- Штази не занимается подделкой документов. Все бумаги подтверждаются добровольно.
- Хорошо, - согласился Гензель и тут же пожалел. – Валяйте!
- Очень правильное решение, геноссе Гегейм. Правильное и мудрое
Офицер подошел к Гензелю с огромной папкой, протянул ручку и указал место для автографа. Гензель поставил росчерк и возненавидел себя. Однако его жизнь действительно изменилась. Вызовов на допросы больше не поступало, и он остался один на один с камерой. И со своим вторым «я», с которым он начал медленно разговаривать от скуки.

* * *
 
Гретель вели по коридору. Вчера она подписала признательные показания и предала себя, отца и брата. Что толку, что за долгие дни в заточении она оправдала отца, убедила себя, что он не мог иначе, что он не прокормил бы двоих детей, что он заботился о ней и прочая и прочая? Что это значит, если она собственноручно подготовила приговор всем троим? Да, она клянет себя за слабость, за излишнюю любовь к своему девственному телу, когда отказала помощнику офицера и предпочла абсурдное обвинение… Но разве теперь угрызения совести имеют какой-то вес?
Заскрипела дверь – и Гретель снова оказалась в ненавистном помещении, где происходили допросы. Сначала ее всегда после темноты камеры и приглушенного освещения коридоров ослепляли расположенные по всему периметру лампы, и ей требовалось немало времени, чтобы привыкнуть к изменившейся обстановке. Она опускала голову и безропотно повиновалась направлению, задаваемому сопровождавшими ее солдатами. Она и теперь приготовилась к извечному ритуалу, когда ее вдруг разбудил оборвавшийся голос: «Доченька!», который тут же затих после глухого удара. Она дернулась, но солдаты упорно протолкнули ее вперед и усадили на стул.
Гретель, постепенно прозревая, загнанно оглядывалась по сторонам, различая смутные фигуры, которых сегодня набралось больше, чем обычно, и, наконец, увидела слева скорчившегося отца, а справа – отводящего глаза Гензеля. Она с трудом их узнала в лохмотьях, осунувшихся, со свалявшимися волосами и небритыми щеками… И тут Гретель остановилась на ухмылке помощника офицера. Она плюнула в его сторону, но не достала.
По коридору приближался звонкий стук каблуков – и в комнате появился сам офицер. Гретель научилась чувствовать его присутствие – и по спине пробежали мелкие мурашки. Офицер с самодовольным видом навис над столом и раскрыл перед собой пухнувшую день ото дня папку. Он взял зловещую паузу, а затем торжественно произнес:
- Мои дамы и господа! Я рад Вам сообщить, что следствие по Вашему делу завершено, и сегодня я собрал Вас вместе, чтобы зачитать обвинительное заключение. – Офицер пристально осмотрел присутствующих и продолжил: - Дело было непростым и запутанным, в том числе, по причине недостаточного содействия подследственных. Тем не менее, все обвиняемые добровольно признали свою вину, о чем имеются соответствующие показания, подписанные собственноручно. - Он обнажил свои изжелта-коричневые зубы и по очереди продемонстрировал многостраничные протоколы: – Ганс Гегейм… Грете Гегейм… Фриц Гегейм…
Офицер аккуратно сложил протоколы обратно и достал три одинарных листа:
- Фриц Гегейм виновен в организации переворота против Германской Демократической Республики, попытке свергнуть народный социалистический строй и шпионаже в пользу Федеративной Республики Германия, что в совокупности квалифицируется как измена родине. Учитывая тяжесть совершенных преступлений и неудавшуюся попытку побега в Федеративную Республику Германия, положение об уменьшении наказания, применяемое в случае чистосердечного признания, для Фрица Гегейма ничтожно. Таким образом, Фриц Гегейм приговаривается к пожизненному лишению свободы с отбыванием срока в тюрьме строгого режима.
Гретель сотрясали рыдания, которые она тщетно силилась не обнаружить. Ее отец хотел было возразить, но конвоиры пригрозили ему, и он, понуренный, только все время бормотал себе под нос: «Это ложь… наглая ложь…» Зачитав заключение, офицер заметил слезы Гретель и вытер их своим платком. Такого отец стерпеть не мог и крикнул: «Отойди от нее, скотина!», - но солдаты уложили его лицом в пол. Офицер поморщился:
- Будьте мужественны, геноссе Гегейм. Раньше надо было думать… Итак, следующий… Ганс Гегейм… Ганс Гегейм виновен в участии в перевороте против Германской Демократической Республики, попытке свергнуть народный социалистический строй…
Слова офицера становились все дальше, комната перед Гретель закружилась, окрасилась в черный цвет – и больше она ничего не помнила.

* * *

Гензель по очереди обнял отца и Гретель. Они стояли как вкопанные и не верили зрелищу: между Западом и Востоком, разделенными долгие годы вечной стеной, бодро сновали люди и машины, заливавшиеся радостными гудками, и пограничники больше не стреляли по нарушителям, а спокойно проверяли паспорта и пропускали на другую сторону. Гензель с нежностью вглядывался в сухие морщины отца и усталое и счастливое лицо Гретель, которой за это время довелось особенно натерпеться. Им всем довелось. Сестра остановилась между отцом и братом и кинулась им на шею:
- Ну расскажите же, что произошло, когда я потеряла сознание!
- Мы тебе уже сто раз говорили, - потрепал ее по волосам Гензель.
- Не важно! Я готова слушать бес-ко-неч-но!
- Ну хорошо, - согласился отец. – Офицер зачитал обвинения Гензелю и тебе, а потом объявил, что мы свободны…
- Свободны! – восторженно повторила Гретель. – Какое вкусное слово!
- Солдаты сняли с нас наручники. Мы подбежали к тебе, пытаясь привести тебя в чувство и не понимая еще случившегося…
- Потом я, - перебил Гензель, - бросился к офицеру с криками, что… сколько можно издеваться и так далее, и тогда он сообщил, что стена пала и процесс над нами был чуть ли не последним в Восточном Берлине и мы свободны.
- Гензель врезал ему как следует. Его оттащили, но они больше не имели права ему отвечать. А ты очнулась от обморока.
- Как хорошо, что мы опять вместе! – закатила глаза Гретель и мечтательно посмотрела за стену. – Ну что, откроем новый прекрасный мир?
- Не стоит, - задумчиво произнес Гензель. – Лучше вернемся к вам… к нам домой.

Санкт-Петербург - Астрахань, июль - октябрь 2008