- Красивая фотография.
Я остановилась посреди гостиной, привлеченная черно-белой картинкой, висевшей над диваном. Она резко контрастировала с красными обоями, но все же контраст цвета притягивал взгляд. Было в ней что-то такое… Простой подмосковный пейзаж – такие можно наблюдать из окна машины по дороге на дачу. Но тут он заставлял остановиться, задуматься и испытать чувство такого невероятного покоя, что вся московская жизнь представлялась глупой и бессмысленной суетой, а единственное, стоящее на этой земле – такие вот пейзажи. Что именно это – самое главное, а мы так редко вспоминаем об этом…
- Нравится? – Кира, уже ушедшая в кухню, заметила мое отсутствие и вернулась. Яркая, красивая брюнетка, она подходила к этой гостиной. А вернее – гостиная подходила к ней, ибо Кира являлась Хозяйкой этого дома и все тут было пропитано ее духом.
Кроме этой фотографии, потому что даже после двух лет знакомства, я не могла представить себе Киру, сидящую на холмике и созерцающую окружающие красоты. Нет, картинка, конечно, получалась, но только к ее руке был намертво приклеен мобильник, а сама она была одета в деловой костюм. И внимание, естественно, уделялось не природе, а невидимому собеседнику.
Я несколько раз кивнула, продолжая разглядывать фото. Красиво… Черт побери, как же красиво.
- Это отец снимал. – Кира подошла ближе, остановилась рядом и недружелюбно уставилась на картинку. А я вдруг поняла, что за три года, что мы с Лешей знаем друг друга, я не слышала ни слова про его отца. И, прежде чем я успела как следует подумать, язык сам ляпнул.
- Леша про него ничего не рассказывал.
- Неудивительно. – Лицо Киры исказила болезненная гримаса, однако, несмотря на мою уверенность, что на этом разговор закончится, она неохотно продолжила. – Наш папа умер в сумасшедшем доме. Лешка был тогда еще маленьким, вот и осталось у него где-то на подсознательном уровне, что это стыдно – вспоминать, говорить о нем… - Кира опустилась на диван и задумчиво уставилась на противоположную стену. Я тихонько села рядом, боясь вздохнуть и выдернуть Киру из воспоминаний, потому что было интересно, а я боялась, что Кира сейчас передумает и ни слова больше не скажет.
- Он фотографом был. Они из-за этого с мамой постоянно ругались. – Кира помрачнела. Я почему-то представила себе инфантильного мужичка с мечтательным взглядом и большой, тяжелой камерой на шее, а рядом – прямую как палка, строгую Антонину Григорьевну и подумала, что в этих ссорах Кира была целиком и полностью на стороне рациональной матери. – Потому что она нормально работала и содержала всю нашу семью. А он… - Кира безнадежно махнула рукой, и с неожиданным ожесточением продолжила. – Нет, ну разве так можно? Мужик же должен быть мужиком. Это на его плечах должна лежать забота о жене и двух детях! А он шатался со своей камерой по области, мог дня два дома отсутствовать, причем без предупреждения. А потом приезжал и начинал с маниакальным блеском в глазах рассказывать, как они с Петей-Васей сутки просидели по пояс в болоте, дожидаясь когда утка окажется во-о-он у того дерева, освещенная солнцем так и так. Интересно, он сам этот бред всерьез воспринимал или издевался над нами?!
- Ну почему бред, Кир…
- Потому что этот бред привел его в психушку! – Рявкнула на меня Кира, а когда заметила мой испуганный взгляд, продолжила на тон ниже. – Я дневник его нашла… Уже года через два после его смерти. Ты почитай… И поймешь, почему я называю это бредом. Поймешь, почему я настояла тогда, что он нуждается в лечении…
Она встала, пересекла комнату и скрылась в кладовке. Оттуда донесся шорох перекладываемых бумаг, один раз что-то глухо упало на пол и через пару минут Кира вернулась, осторожно держа в руках маленький – с ладонь – блокнот в плотной кожаной обложке.
- На, почитай. – Ухоженные пальчики разжались, и блокнот шлепнулся в мои подставленные ладони, а сама Кира, не присаживаясь на диван, развернулась и вышла из комнаты. – Мне позвонить нужно, я скоро вернусь.
Оценив ее тактичность, я бережно перевернула обложку и пролистнула первую – пустую – страницу. Дальше шли крохотные и подчас схематичные рисунки, непонятные, состоящие из кружочков, треугольников и квадратов схемы, под многими были написаны одно-два, чаще всего совершенно не связанных между собой слова. Этим была занята добрая половина блокнота.
А вот вторая половина хранила то, ради чего Кира и дала мне почитать дневник их с Лешкой отца. Дала с нескрываемым неодобрением, чуть ли не презрением, рассчитывая, что я разделю ее точку зрения.
Фотографии, фотографии, фотографии… Они смотрят на меня. Они преследуют меня, всю мою жизнь и не оставляют ни на секунду. Глаза… Эти глаза постоянно смотрят на меня. Задорные и полные печали, молодые и окруженные сетью морщин. Они принадлежат мужчинам и женщинам, но это неважно, потому что они – Глаза. Такое же одушевленное существо, как и маленький «Зенит» на моем столе.
Это проклятая камера… Надо мной многие смеялись – и товарищи и просто друзья, далекие от фотоискусства. Мол, ты чудак, если в наш век высоких технологий продолжаешь снимать на крохотную пленочную камеру, которая является твоим ровесником.
Но те, кто смеялся, не понимали главного – что это такое же живое существо, как, скажем, собака, кошка или жена. Мы ведь тут не морщим нос – пусть наш любимец вырастет стопроцентным двортерьером, но при этом будет любящим и любимым, а, главное, полноправным, членом семьи. Или жена. Мы ведь любим своих сварливых, располневших и подурневших жен. Любим за доброе сердце, неземную мудрость и множество других, индивидуальных достоинств.
Так почему же они считают, что имеют право ставить аппарат, который их кормит, на ступень ниже жены или, скажем, собачки? Если уж сравнивать их с женами, то фотоаппарат окажется в выигрыше – он молчалив, никогда не попрекнет вас за то, что вы не вынесли мусор и уж точно камера никогда не изменит. У меня был случай, когда я одолжил свой «Зенит» отправлявшемуся в экспедицию приятелю. И мой верный друг сломался в первый же день в чужих руках. И пусть те, у кого вместо сердца чертежи, будут рассказывать мне про заводской дефект, который проявил себя через пять лет работы, про то, что у меня он сломался бы в точно такой же срок…
Я ЗНАЮ, что мой «зенит» умер от верности.
Я на секунду прикрыла блокнот и слепо уставилась на книжный шкаф у противоположной стены. Он действительно был странным человеком… Но при этом человеком он был светлым, я в этом ни секунды не сомневалась.
Потом вернулась Кира и по ее лицу я увидела, что ей стыдно за ту вспышку и вообще, она жалеет, что завела этот разговор и дала мне этот дневник. Я молча протянула ей закрытую кожаную книжечку, та забрала ее и унесла в кладовку, затем вернулась и мы отправились на кухню накрывать на стол. Через полчаса должен был приехать Леша с Антониной Григорьевной.
Уже намного позже Леша, которому виски развязал язык, рассказал мне, что когда родители поженились, отцу было всего восемнадцать, а в девятнадцать у них уже родилась Кира. Двадцатипятилетняя Тоня к тому времени уже достигла определенных высот в карьере и могла себе позволить сделать передышку, уйти в декрет и родить ребенка. А вот Леша родился лишь спустя шесть лет, причем подвыпивший муж заявил, что не уверен точно, кто же на самом деле его отец. «Ибо к тому времени рано повзрослевшая Кира и Антонина мечтали лишь об одном – как бы избавиться от этого странного человека, мышление которого они никак не могли понять.
- Две дуры-материалистки. – Отрезал заплетающимся языком Леша, с нежностью глядя на висящую на стене у входа в кухню фотографию. Городской портрет какой-то неизвестной девушки. – Такого человека загубить… Ему ведь и тридцати пять не было, когда он умер.
- Загубить?
- Я уже сказал, что сестра слишком рано начала мыслить. Самостоятельно и независимо. Вот и придумала выход, объявив его сумасшедшим. Ну да, были у него с крышей проблемы… Так мы все психи, а уж талантливые как он – каждый второй псих. А Кирюха решила воспользоваться ситуацией… - Он махнул рукой и жест получился точь-в-точь как у сестры, когда она пару месяцев назад жаловалась мне на отца в своей гостиной.
- Леш, - этот вопрос вертелся на языке уже очень давно и теперь был подходящий момент, чтобы задать его, - а почему, раз Кира так ненавидит все это дело, у нее на самом видном месте висит его работа?
- А это было его последней просьбой. – Леша хитро прищурился. – Видно, мой старик был не так уж плох, как считали Кира с мамой. Так и сказал – Кире, не мне и не маме! – чтоб повесила тот пейзажик на стену. И подробно-подробно объяснил, где эту карточку найти. Вот Кирка и мучается, а снять ее не может, потому что нас так воспитали, что последняя воля покойного не обсуждается и не нарушается. Вот так…
11-12/06/2008