Принято считать, что Время движется безостановочно. Скорее всего, так оно и есть, но – не всегда. Вот перед нами, по крайней мере, один случай, когда Время замедлило свой ход, а потом ненадолго замерло, и только для того, чтобы дать возможность двум людям радостно окунуться в прошлое, насладиться счастливым настоящим и даже составить некоторые планы на будущее. (Планам этим не суждено было осуществиться, но - слава богу - двое друзей, к кому Время отнеслось столь милостиво, что задержалось среди лесов русского северного захолустья, так вот, двое друзей этого не предчувствовали). И только после того, как в ветхом доме, по самые окна занесенном снегом, была выпита последняя бутылка французского шампанского и часы пробили три, только после этого Время торжественно продолжило свой вечный путь навстречу будущему.
Время двинулось и пошло, но те двое еще долго видели друг друга внутренним взором, благодарили судьбу и мысленно продолжали беседу.
* * *
Тихий, издалека долетевший звон колокольчика сначала обернулся каким-то туманным сновидением, впрочем, слегка беспокоящим. Спящий повернулся на другой бок, но не проснулся. Однако звук появился снова, колокольчик не умолкал, зазвучал отчетливее – теперь человек сидел на постели, весь обратившись в слух, - было не исключено, что ехали к нему.
Кто долго жил в глуши печальной,
Друзья, тот, верно, знает сам,
Как сильно колокольчик дальний
Порой волнует сердце нам.
Не друг ли едет запоздалый,
Товарищ юности удалой?…
Уж не она ли? Боже мой!
Все ближе, ближе…сердце бьется…
Сменяя друг друга, в душе вскипали надежда и тревога, тревога и надежда… Что это – конец ссылки? Свобода? Или – арест? И через час под гром этого же колокольчика его повезут в крепость, в тюрьму?
(Перед рождеством соседу по имению, ехавшему в Петербург, было доверено письмо для передачи Льву Сергеевичу с опасным вложением: новым ноэлем - антиправительственной “святочной песенкой”. Почему-то брат до сих пор не получил этого письма. Почему? Приближающаяся тройка могла быть ответом на этот вопрос. Пушкин уже написал брату:
" Получи это письмо непременно – ничуть не забавно мне попасть в крепость pour des chansons" (за песенки).
На многие версты вокруг простирались занесенные метелями леса, скованные льдом реки и озера. Солнце еще не всходило, было около семи часов. Звук колокольчика один господствовал над непроснувшимися просторами. Это продолжалось без малого час.
Когда – под гром колокольчика – тройка, запряженная в сани, неожиданно вломилась в полуоткрытые, до половины занесенные снегом ворота усадьбы, смаху распахнула их, и лошади, не слушаясь вожжей, пронесли сани мимо крыльца и поневоле остановились посреди нерасчищенного двора, - только тогда колокольчик, наконец, угомонился и, слабо позвякивая, смолк.
Но он не заметил наступившей тишины. Последний час его сердце бешено колотилось в унисон с приближающимся, нарастающим звуком, в этом ритме, одновременно проникающим в душу и оглушающим. Вскочив с постели, сначала он припал к покрытому зимними узорами окну, наскоро протаивая его дыханием и пальцами, потом догадался открыть форточку и, сквозь хлынувшие в лицо клубы пара, сумел разглядеть, узнать того, кто вылезал из саней.
В ту же минуту он – как был, босиком и в одной рубахе – уже стоял на крыльце, замерев и вскинув руки, готовясь обнять. От саней по сугробам к нему, широко шагая, спешил высокий человек в шубе, с красным, исхлестанным ветром и искаженным от волнения лицом, – Иван Пущин.
* * *
Погода не переменилась, были те же двадцать градусов с ветром и изредка налетающим снегом. Закутанный в шубу, надвинув шапку на самые брови, накрытый полостью, Пущин ехал, прижимаясь к теплому боку Алексея, своего верного “человека”. После второй бессонной ночи подряд Пущин испытывал легкое головокружение, мысли разбегались, он начинал думать о чем-то одном и вдруг оказывалось – думает уже совсем о другом.
… Но как удачно получилось, ведь я мог Александра не застать, ведь я не предупредил, что еду. Нет, что я говорю, куда это можно уйти из дому на рассвете, да еще зимой? И все-таки, как все прекрасно сложилось!
Но какая глушь, какая даль! Леса, горы. Александр говорил, соседнее Тригорское – это уже настоящие, нешуточные горы. Да и мы едем все время не по прямой, сани то и дело на один бок…
- Держитесь, Иван Иваныч! - вскрикнул Алексей. Сани почти легли на бок, ямщик как-то сумел удержаться и теперь ехал, стоя.
- Смотри, вдругорядь не слети! – весело крикнул ему Алексей: по дороге туда их так встряхнуло на каком-то ухабе, что ямщик не удержался, выпал, разогнавшихся лошадей остановить не удалось, и парню пришлось бегом догонять сани. При этом воспоминании все засмеялись. –Я бегу, бегу, думаю, неужто не догоню?
Так пешком и дошел, хорошо, уж почти доехали! - весело прокричал молодой ямщик, обернувшись к седокам. В темноте его лица не было видно.
…Комната у Александра маленькая, тесная, - продолжал вспоминать Пущин. – Безобразие, конечно. Дом выглядит ветхим, еще жилище Ганнибалов, но есть же парадные комнаты, они пустуют со времени отъезда родителей и, главное, не отапливаются. Ему просто походить, подвигаться негде. Я с сердцем высказал все это няне, она побожилась - теперь будут топить. “Дров-то у нас - слава богу, в лесу ведь живем”. В лесу…Что ж раньше-то не топили? Мне все это сильно подпортило настроение.
В Москве я наслушался: “Как? Вы хотите ехать к Пушкину? Но ведь он под двойным надзором - и полицейским, и духовным!” Можно считать, все обошлось. Монах-настоятель успел-таки притащиться из Святых гор, помешал, конечно, но скоро убрался.Так что, надеюсь, своим приездом я не усугубил положения Александра.
Остановились на маленькой почтовой станции, кормили лошадей, сами отогревались. Пущина разморило у самовара, но он по-прежнему перебирал в памяти вчерашнее.
…Рылеев твердит свое: мол, Пушкина судьба недаром поместила возле Пскова. Здесь некогда гремели войны с ливонцами, поляками, немцами, были походы Витовта, Батория. Собственно, и Остров, и Опочка –дальние форпосты самого Пскова. Это все край вдохновения для поэта.
Ошибается Рылеев в одном: берется что-то подсказывать Пушкину. Александр наметил уже себе эпоху Смутного времени и пишет свою трагедию, и влюблен в нее.
- Иван Иваныч! Просыпайтесь! Пора! Лошади готовы, уже запрягли, - будил Алексей барина, а тот не спал, просто сидел с закрытыми глазами.
И снова узкая ненаезженная дорога, вся в ухабах, с обеих сторон лес, снова мороз с ветром. Вот сани резко накренились на левую сторону, а Пущин с Алексеем дружно отклонились вправо, вернее, поспешили упасть направо. И опять ямщик соскакивал и потом возвращался на свое место, вполголоса ругая лошадей.
* * *
Если позволить себе еще немного порассуждать о Времени, предположим: оно замедляет ход в тех случаях, когда в бесконечном потоке событий и человеческих судеб, который оно бесстрастно отслеживает, вдруг мелькнет нечто особенное. Тогда Время приостанавливается и, как медведь, ловящий рыбу, выхватывает это нечто (в нашем случае – просто эпизод, встреча друзей с распитием шампанского) из мчащегося потока жизни и даже сохраняет его для будущего. Это нечто особенное, этот эпизод по своей природе относится к человеческой доброте, благородству, мужеству - тому, что не дает пресечься тощим ручейкам человечности в нашем жестоком мире.
И наше ценное нечто оказывается в некой воображаемой капсуле: благодаря вниманию Времени, оно приобщено к культуре, погружено в бессмертие. А дальше можно не беспокоиться: сколько бы ни прошло лет, оно всегда будет окружено нашим щемящим сердце интересом к прошлому, - а значит, звук колокольчика будет приближаться, нарастать, и два человека – один в доме, другой – стоя в мчащихся санях – будут сходить с ума от волнения… А у людей, которым станет известен этот эпизод, даже у тех, что еще не родились, да и родятся, может быть, в более счастливых краях,- у всех горячо забьется сердце... По крайней мере в этом можно не сомневаться, потому что сердце у людей есть всегда.
* * *
Теперь колокольчик звучал прощально, с каждой минутой тише и тише. Он постоял на крыльце, несколько раз глубоко, всей грудью вдохнул морозный воздух и вернулся к себе. Сел в кресло, медленно раскурил погасшую трубку.
…А Иван едет. Бедный Иван, как ему тяжело было со мной прощаться, оставлять меня здесь. Он едет и через несколько дней вернется в свою Москву. Там освещенные улицы, мчащиеся экипажи, журналы, дружеский круг. А я – вот где я. По временам это Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. Ивану было так жалко меня, что последние полчаса он уже ничего не слышал и не отвечал. Я один говорил.
А какой молодец Пущин: вот так просто взял и приехал сюда, в ссылку!
И он снова и снова переживал первые минуты их встречи: как Пущин, огромный в своей заиндевевшей шубе (сто четыре версты с хвостиком сюда от Пскова по такому морозу!) облапил его, прижал к себе и внес через порог в дом. Они так и стояли, обнявшись, и, молча, целовались, рассматривая друг друга сквозь слезы. Они не виделись пять лет.
Он поморгал, предупреждая вновь близкие слезы. Счастливые, единственные в жизни минуты.
Часы пробили четыре раза, на дворе еще была непроглядная ночь, но ложиться в постель не хотелось. Впервые за пять лет он смог досыта наговориться с близким (самым близким) человеком обо всем, что обоих интересовало. Показать – в отрывках, конечно,– что написал за эти годы.
…Но самое важное вот это: тайное общество существует, расширяется, готовится к выступлению. Лично для него это совершенно новый, неожиданный поворот сюжета. То есть – больше ему не надо надеяться на милость царскую? Иван утверждает: освобождение из ссылки придет от перемен для всей России, которые начнутся с лета 26-го года. Потому что заговорщики уже назначили срок своего выступления – летние маневры следующего года…
Но какие огромные перемены должны произойти! Возможно ли это? Конституционное правление? Изоляция всех членов царствующего дома? Провозглашение республики? Все невероятно и похоже на сон. И кто же во главе? Он сказал: “Все те, кого ты знаешь”. – Все те, кого я знаю... И среди них – Пущин, “Длинный Жанно”, как мы его звали в Лицее. Вот это новость! Как говорил Вольтер (правда, в несколько других обстоятельствах) - “Это гораздо более того, на что я смел надеяться”.
Что такое год и несколько месяцев?
Исполнится завет моих мечтаний,
Промчится год, и я явлюся к вам!
О сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
* * *
…Нет, но какой же он молодец, ну Пушкин, ну сукин же сын! Ведь сидит один-одинешенек в этом захолустье, в самом что ни на есть медвежьем углу – и вы только посмотрите на него! (Пущин так оживился, что мысленно обращался к каким-то собеседникам).
Заслали его сюда под двойной надзор, чтоб сидел, вот уж действительно, “под гнетом власти роковой,” – а посмотрите, как он развернулся?! Прав был Жуковский, когда написал ему, что обстоятельства жизни, счастливые и несчастливые, для гения – шелуха. А Александр – гений.
Сидевший рядом Алексей почувствовал, что долго молчавший барин оживился. Этот Алексей любил стихи Пушкина и самого Александра Сергеевича. Сейчас он ехал, тоже перебирая свои вчерашние впечатления: как вбежал в комнату, где барин и Александр Сергеевич стояли, обнявшись, и, не сдержавшись, сам бросился обнимать и целовать Пушкина. Всю дорогу он ждал удобного момента, чтоб заговорить:
- Иван Иваныч! А новые стихи читали?
- Новых – много,- коротко ответил барин.
…А ведь я смотрел на Александра с новым чувством. Он, конечно, по-прежнему сыплет искрами в разговоре, но легкомыслия у него поубавилось, он сделался серьезнее. И определенно стал ближе к нам, это чувствуется. Я видел в нем ссыльного, который ведет себя достойнейшим образом, образцово, можно сказать. (Пущин вспомнил услышанный вчера “Воображаемый разговор с Александром 1” и усмехнулся замерзшими губами). … Да! Эпиграммы же еще! Говорит, их около 50-ти. Ах, молодец. И, как всегда у него, каждая бьет в цель. Я, было, попросил списать некоторые – он не дал. Сказал, мечтает издать отдельным сборником. Если у нас все задуманное получится, нет, не так: когда у нас задуманное получится, тотчас же издаем этот сборник. И откроет его вот это – “О! Муза пламенной сатиры!”- прекрасное начало, - думал Пущин.
…Вот я еду, скоро буду в Москве, а он остался здесь,в этих лесах и снегах. Господи, как же ему помочь? Я спросил о возможности поездок в Псков (впрочем, тоже больше ста верст), Александр ответил твердо: ”Псков для меня хуже деревни. Здесь, по крайней мере, я не под надзором полиции”.
Сани часто накренялись, и тогда ямщик спрыгивал и подолгу бежал рядом. Но вот, слава богу, кончилась проселочная дорога, выехали на большак и тут помчались, и колокольчик весело зазвенел.
* * *
Сидя в своей накуренной комнате с оплывшими свечами, он переживал вчерашнее заново, осознавал, обдумывал новости, привезенные Пущиным.
…Теперь я очень хорошо понимаю, почему эти господа не приняли меня в общество, когда все мы были в Петербурге и потом на юге, - я был недостоин этой чести по многим моим глупостям. Хорошо, пусть так. Но сейчас Пущин приезжает сюда и вываливает передо мной все свои секреты. Он смотрит на меня с другой точки? Да, многое переменилось в жизни для меня, и сам я тоже переменился в чем-то. Хорошо. Иван отметил, что во мне “поубавилось легкомыслия” (его слова). Хорошо.
И, черт возьми, он же прослушал отрывки из “Онегина”, “Цыган”, “Бориса”… А как он хохотал и топал ногами и требовал прочесть еще раз последний Noёl ! Я обещал упрятать поглубже этот святочный “подарок” до той поры, когда все эпиграммы удастся напечатать.
Все это хорошо. Кстати, завтра же возьмусь за доработку эпиграмм. Их уже около 50-ти, будет славный сборник – хорошо, ...давно не пил Клико, хорошо, что Пущин…, - и он уснул.
Тихонько вошла Арина Родионовна, несколько раз перекрестила спавшего в кресле, потом перекрестила окно, вынесла из комнаты оплывшие свечи и в коридоре задула их.
* * *
…Когда придет время и я сам поеду в Петербург,- продолжал думать Пущин, - вызову туда же Александра, мы так уговорились. Да, а вот если наше выступление не удастся, - что, ведь и нас может ждать такая же участь: распихают поодиночке по медвежьим углам, и все, и сиди там. Трезво глядя на вещи, ничего нельзя исключать в будущем. (А воображение уже нашептывало: да, да, и Александр (не навсегда же он в Михайловском?), приедет меня навестить, и мы будем вспоминать мой вчерашний приезд…). Что за мысли! И он даже помотал головой и немного подвигался.
- Ну, что скажешь, - обратился Пущин к Алексею. – Вот и навестили мы Александра Сергеевича. Алексей быстро повернулся к барину (обычно из скромности он сидел в санях, отворотясь в сторону).
– Иван Иваныч! А помните, вы сказывали такие стихи Антона Антоныча:
Пушкин! Ты и в лесах не скроешься,
Муза выдаст тебя громким пением.
Пущин весело удивился:
- Молодец, Алексей!
Известно было, что Алексей знает много стихов наизусть. Но вот так удачно, кстати вспомнить – просто молодец! И Пущин процитировал лицейское послание Дельвига:
Пушкин! Он и в лесах не укроется,
Лира выдаст его громким пением.
-А-а, “Лира”, а я запомнил “Муза”, - огорчался Алексей.
…Эти его “Подражания Корану” дышат силой, мужеством, готовностью к борьбе. Он рассказал мне , что видел сон, который ему врезался в память. “Я всех вас видел: тебя, Дельвига, Рылеева, Бестужева, ну, словом, всех сразу, - говорил Александр, и его прекрасные глаза наполнились слезами. (А я вспомнил, как в Лицее у него так же навертывались крупные слезы, когда он изливал мне свои горести).- Первое время тут в деревне было довольно тяжело. Нет, по возможности я все устроил правильно: работал, читал, гулял. Но было тоскливо. И вот, вообрази, приснилось, будто я совсем освобожден, живу в Петербурге и на балу вижу всех своих друзей и знакомых.Такой прекрасный сон! Правда, кончился он почему-то сражением: вы все с мечами в руках против каких-то врагов. -“И кто же победил?”-спросил я. – Вы. Я ясно это видел, именно вы победили. В общем, знаешь, я испытал такое счастье, такое чувство единения с вами…Я написал в тот же день, - и он прочитал стихи “Недаром вы приснились мне…”
Этот рассказ Александра так на меня подействовал… Я и прежде, еще в Петербурге мучился, что утаиваю от него свое участие в тайном обществе. Однажды совсем собрался его пригласить – рраз!- происходит событие, после которого решено не принимать новых членов. Я, правда, тогда все-таки принял одного – Кондратия Рылеева. Так вот, вчера мы сидели за кофе, с трубками. Я положил руку ему на колено и сказал: ”Сон твой – пророческий. Сражение готовится, и ждать осталось недолго. С мечами – фигурально выражаясь – будут многие из тех, кого ты знаешь."
И дальше я рассказал, открыл Александру все, почти все. Как он слушал, как вскакивал с места! – тут Пущину опять стало так жаль запертого в этой глуши друга, такая тоска сдавила сердце…
…Хорошо, что привез ему список комедии Грибоедова. Как он радовался, как прекрасно читал текст!
…Он и пишет, и получает письма, но этого мало, он очень изолирован. Расспрашивал о лицеистах. Ближе других сейчас ему Дельвиг и Кюхельбекер. Кстати о Кюхельбекере. Мы с Александром похохотали по-прежнему: я рассказал, как мы с Федором Матюшкиным (“С Федернелке”, - вспомнил Александр лицейское прозвище Федора) однажды в Москве видели, как Кюхля самозабвенно плясал мазурку, любовались каждым его движением и тихо умирали от смеха. Тут мы с Александром расхохотались. Припомнив еще раз “Воображаемый разговор с Александром 1”, Пущин усмехнулся: конечно, власти должны его ненавидеть и бояться. Но вот даже мой Алексей понимает: Пушкин и в лесах не укроется…
-Ну, что ты еще хочешь сказать об Александре Сергеевиче?- спросил Пущин своего слугу и друга.
–Я, Иван Иваныч, заходил в девичью познакомиться, меня Арина Родионовна позвали.Там девки-вышивальщицы, все так хороши, а одна - просто принцесса. (Эту тему барин не поддержал). Арина Родионовна так добре нас с ямщиком угостили. И всю одежу дорожную сразу к печке, к печке… - Иван Иваныч, - Алексей понизил голос,- а как мы подъехали, Александр Сергеич стояли на крыльце, такой мороз, а они все растворили, распахнули, пар валит, а они стоят и руки поднявши, как на картине. Я прямо обмер. А вы сразу обняли и унесли в дом.
Пущин молчал…
…Еще Александр развеселился, услышав, как я чуть не сделался квартальным надзирателем: “Ты – квартальный?!” Я признался, удержали меня родные, сестра Аннета, рыдая, стояла на коленях. Пришлось уступить.Теперь я –надворный судья. Александр с глубоким вниманием выслушал мои доводы и мотивы и все одобрил. И обещал мне послание, за которое мы выпили.
* * *
Все эти воспоминания сопровождались резким ветром в лицо, не слабеющим морозом и, наконец-то просиявшим солнцем.
- Вона большая станция, глядите! - прокричал ямщик, обернувшись и улыбаясь во все красное намерзшееся лицо с инеем на бровях и бороде. – С этой станции хошь до Новагорода, хошь до самой Москвы доехать можно.
Сквозь звон колокольчика седоки не столько расслышали его слова, сколько угадали их смысл.
* * *
Холодное январское солнце засияло и над Михайловским, осветило маленькую усадьбу, баньку, где барин по утрам принимал холодную ванну, сараи и занесенный метелями двор с едва видными следами полозьев от вчерашних саней. Истопник, мужик без шапки, в коротком вытертом полушубке и валенках, пронес от сараев огромную охапку дров, взошел на крыльцо и тяжело протопал в глубину дома: Арина Родионовна велели с сегодняшнего дня топить все печи. В коридоре мужик так неловко опустил дрова на пол, что поленья все разом рассыпались, и от этого грохота барин проснулся.
В этот день, 12 января, в тетрадь для стихов было вписано начало вчера обещанного Послания Пущину:
Мой первый друг, мой друг бесценный,
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный
Твой колокольчик огласил.
...Скажи, куда девались годы,
Дни наслажденьй и свободы,
Скажи, что наши? Где друзья?
Где ж эти липовые своды?
Где ж молодость? Где ты? где я?
А завершено послание было много позже, когда всесильное Время оставило далеко в прошлом описанное здесь свидание друзей, а самих друзей разъединило, подчинило каждого новым обстоятельствам и поместило в новые условия жизни.
Ведь с той минуты, как его дело сделано и нечто помещено в Пантеон Незабываемого, Время уже ни за что не несет ответственности и ничему не сострадает - хоть тебе дуэль и смерть, хоть каторга в Сибири. Это мы – люди - предназначены во все вникать, сострадать и все помнить.