Сейчас уж и не припомню, когда это точно было. Где-то в годах 1980-1982 меня пригласили в партийный комитет Таганрогского авиационного завода имени Димитрова. Я работал в то время директором музея истории данного предприятия. В парткоме мне показали письмо из Донецка от З.Г. Годитского. Мне эта фамилия ни о чем не говорила, кроме того, что я знал, что одним из первых комсомольцев Таганрога был некий Годитский.
Словом, прочитав письмо, я понял, что это и есть тот самый Зиновий Годитский. Он писал о том, что в начале 1920-х годов работал на авиационном заводе ГАЗ № 10 «Лебедь». Так назывался в те времена наш завод. Письмо было написано таким размашистым крупным почерком и было оно страницы на три-четыре. Ничего особенно нового я тогда не узнал, но подумал, что хорошо бы встретиться с этим человеком и побеседовать.
Вот так, через несколько дней, я оказался в Донецке. Со мной поехал мой товарищ Л.В. Ревенко, он хорошо знал Донецк, и я был рад такому попутчику. Проплутав довольно долго по городу, мы, наконец, нашли дом, в котором и встретились с Зиновием Григорьевичем Гординским. Такова была его настоящая фамилия. Это оказался большой грузный человек, с крупными чертами лица, седой шевелюрой уже редеющих волос, с громким и немного хриплым голосом.
Было это в августе, стояла жаркая и душная погода, и гостеприимный хозяин первым делом угостил нас огромным спелым арбузом. Наслаждаясь сладким и сочным арбузом, сидя в прохладной, по-холостяцки не слишком устроенной, но чистой и прибранной квартире, мы вели беседу с одним из первых комсомольцев нашего города. Память у него оказалась на редкость цепкой. Он легко называл имена, фамилии, события и даты. Интересовался современной жизнью Таганрога; рассказывал о своей молодости в Таганроге, много рассказал и об истории нашего завода, что меня тогда интересовало больше всего. Но где-то в конце 1920-х годов он уже не работал на авиазаводе, и как сложилась его дальнейшая жизнь, я просто не помню. Видимо потому, что меня интересовал в основном тот период его жизни, который был связан с заводом.
Когда мы заговорили о периоде репрессий, он как-то сник, и говорил, перескакивая с события на событие, но насколько я помню, Зиновий Григорьевич что-то явно не договаривал. Мы не настаивали. Помню, что он говорил о том, что отсидел в лагерях где-то 15-17 лет. Потом был на поселении, и там, еще не освобожденный, занимал какую-то важную должность где-то на строительстве. Показывал какие-то бумаги, удостоверения, но было это все как-то странно. Словом, перед нами сидел человек с изломанной судьбой, одинокий в свои уже давно не молодые годы, но была в нем какая-то уверенность, спокойствие и сила, что меня особенно как-то тронуло.
Вот так состоялась единственная встреча с этим человеком. Он просил его почему-то называть Зяма, хотя ему уже тогда было далеко за семьдесят. Как он оказался в Донецке, я уже просто не припомню, да видимо он и не говорил. Потом мы с ним обменялись несколькими письмами и даже какими-то старыми фотографиями. А где-то, через год, переписка эта, и так не совсем регулярная, оборвалась... Видимо он умер. А я до сих пор жалею, что тогда не встретился еще раз с этим непростым человеком. Что-то важное и интересное он мог мне рассказать. Но не судьба…