*
- Вот такой либертад, май дурлинг! Вот такая месса в космических молельнях Байконура.
Где месяц брюсовский с луной в обнимку млеет.
Лишь только фиолета облаков коснется
ущербное крыло мечтаний,
чтоб обернуться в шаль восточных сказок,
проворный горностай ехидства разбудит петуха огласки.
И в прель спокойной лени
несешь сомненья
на шипы разочарований.
В испуге от свободного поступка,
разинув взгляд, немеешь болью
дикой черно-белой,
едва не погубившей
инока Сергия в немом кино.
Уж брызги собственной полночной крови
мерещатся на лоскутках фантазий,
когда валет,
вспорхнувший из рассыпанной колоды,
на смех беспечный вечного шута подхватит
и на закат забросит.
Туда-туда, на юго-запад,
за тильбюри, растаявшем в дожде, кивнувшим свой «салю» цилиндром Растиньяка.
Потухшим мальчиком ты выйдешь из сераля,
не удивившись собственной мольбе, застывшей в мертвой голове на коле,
чтоб в тяжкий путь отправиться каликом
и вечность собирать по крохам.
Ты чьей-то свечкой опалился насмерть,
где одичавший за века ифрит сморкался в апельсиновые корки,
и из-за буйно-ржавой по-осеннему листвы
мерещится со взглядом из-под челки,
как дым, витиеватый Ларимур.
В ночь на пятнадцатое Краснову отрезали голову.
Утро дождливого понедельника Красновская голова встретила налегке, без надоевшего, дурацкого толстого туловища с налетом мелких прыщей на рыхлом животе.
Было где разгуляться блицающему скальпелю под воспоминания о последнем анекдоте, в отместку за который гонит чукотский шаман неумолимый ветер. Уперев свои полусогнутые ноги в дальний край тундры и раскачивая землю, бесстрастно мычит заклятье зачарованной стуже. И летит она, повторяя вой колдуна, хлопая полами замерзающих плащей, как он – в гулкую кожу своего бубна. Гонит, гонит белых нежнокожих и высокомерных в спину на юго-запад. В их каменные норы, хрупкие и душные...
И вслед - на стол прозектора.
Аминь.