Просто Анна

1.

Декабрь 1929 года в Ростове был морозным и хмурым. Злобный ветер гнал позёмку. Острые мельчайшие льдинки секли лица, резали глаза, залетали под воротники, в рукава или в неплотно застёгнутые пальтишки. Собачий холод… Он усиливался этим пронзительным ветром, и нужно было закрываться от него рукой, скорее бежать в укрытие. Порывы его сбивали с ног, хлопали дверьми, гудели в трубах. Давно не было такой зимы. Трамвай громыхал по рельсам, и казалось, что и он замёрз и спешит, чтобы хотя бы в движении согреться. На мордах лошадей редких конок поблескивал иней и из ноздрей валил пар, как из паровоза.

С раннего утра дворники с особой тщательностью чистили улицы, сгребали снег с тротуаров к обочине, посыпали дорожки песком или золой из печек.

Макарычу, следящему за чистотой в окрестностях клуба революционной молодёжи пришлось усиленно поработать уже с пяти утра. Он заходил в свою дворницкую, выпивал немного «для сугреву» и снова возвращался на улицу с большой лопатой, которую сам же и смастерил, обив края фанеры жестью. В цигейковом тулупе и ватных брюках, заправленных в валенки, на которые были надеты новые калоши, Макарыч не боялся холода. Шапку-ушанку он надвинул на лоб, так что ветер был ему не страшен. В кармане большого белого фартука, надетого прямо на тулуп, лежал свисток, которым он иногда пугал хулиганов. Натянув большие меховые рукавицы, он толкал перед собой лопату, сгребая снег, и думал: «И чего это хрен бегает, как ужаленный?  Ещё со вчерашнего дня уши прожужжал, чтобы всё было в ажуре».

Хреном он называл заведующего клубом, суетливого и крикливого товарища Гапонова.

– Ты смотри у меня, не балуй, – говорил он, строго глядя на Макарыча. – Завтра у нас будет день – сам знаешь какой!

Заведующий ушёл, так и не объяснив, какой же такой завтра день обрушится на его голову. Впрочем, Макарыч не был любопытным. У них что ни день, то какое-то событие. Сказали сделать – значит, надо сделать – вот и весь разговор. А что да почему – не наше это собачье дело. Вы уж там как-нибудь сами, без нас… У них каждый Божий день праздник. Им бы только праздновать…

Несмотря на всю мерзость его философии, при ней ему было жить спокойней, чем этим молодым с их высокими идеалами, горящими взорами и с маузерами на боку.

Ковыряя снег, Макарыч многозначительно усмехнулся и сплюнул с досады:

– Что за день такой завтра? Суббота, как суббота. Рабочий день. Вечно что-нибудь выдумают. Конференция какая, аль слёт? Им бы только слетаться... Надо же, мухи, мать вашу! Понапридумывали! Одно знают – заседать! И не надоест.  Любят они это дело. Мёдом не корми! Накричатся до хрипоты и успокоятся.  Потом загадят всё вокруг, а мне выгребать… При прежней-то власти меньше штаны протирали, а порядку-то куда боле было. Заседатели, мать вашу…

Он воткнул лопату в сугроб. Из недр кармана толстых ватных брюк достал кисет и скрутил «козью ножку». Потом, став спиной к ветру, чиркнул спичкой и прикурил. При первой же затяжке закашлялся, подумав: «Хороша махорка у той старой карги. Ох, и хороша! Нужно бы ещё купить…».

Всяких митингов и конференций Макарыч повидал на своём веку много. Правда, когда в пятнадцатом у них в полку затеяли митинг и арестовали офицерьё?, а его избрали в комитет, вот тогда он и волновался, и переживал. Но потом рукой махнул: да ну вас всех! Будучи по природе человеком рассудительным, понял, что эти митинги к хорошему не приведут. Красные, белые, зелёные – кто вас к чёрту разберёт? В глазах рябит! Сколько лет прошло, а что изменилось? Когда драпанул в семнадцатом из армии, чего только не повидал! И на расстрел его вели, и с тифом на грязном матрасе валялся… Думал – амба! Конец пришёл. Так, до дому и не дойдёт. Добрался до станицы только в двадцатом, увидел пепелище своего дома, услышал рассказ, как перепадало его близким и от красных, и от белых. Вот тогда он и запил – крепко, запойно. Жил где придётся, но всё больше в сараях да на конюшнях.  Но когда наступила счастливая полоса просветления, подался в город, подальше от ставшего ненавистным прозвища «погорелец». До Новочеркасска не добрался, хотя и стремился поначалу именно туда. Попал в Ростов. Дружок-однополчанин, Гришка Нарыжный, приютил на пару дней, а потом предложил пойти в дворники.

– Это чтобы я, потомственный казак, а не сброд какой, и чтобы в дворники? – вскипел поначалу Макарыч.

– Чего ты кочевряжишься, твою мать! Плохо тебе? С утра встал, помахал метлой, и чин-чинарём! Зато  сам себе генерал! И комната тебе, пожа?лте! И сам подале от всех этих серо-буро-малиновых. Только не встревай ни во что. Вляпался ужо один раз. Мало тебе? Был одно время активным комитетчиком. Чёрт тебя понёс. И что? Куда девался твой Никифоров? А Васька Нагорный – где теперь? Горлопан и трепач! Одного к стенке поставили красные. Другого вздёрнули белые. Вот то-то же! Держись подале от всего этого говна. Чище будешь.

Макарыч вспомнил этот разговор с приятелем, когда однажды зашёл в магазин, где продавали портреты партийных руководителей, другую политическую атрибутику. Он ещё обратил внимание, что на той стене, где висел большой плакат, на котором были нарисованы сидящие на скамейке вождь мирового пролетариата Ленин со своим дружком и соратником Троцким, теперь висит такой же плакат, но Ленин там уже не с Троцким, а со Сталиным. Левой рукой горец упирается в колено и смотрит вперёд. Макарыч внимательно поглядел, поцокал языком, пробормотал еле слышно:

– Фокусники – мать вашу перетак!

С кривой улыбочкой стал рассматривать плакаты с рисунками Маяковского и весёлыми, хлёсткими надписями под ними. Читал он плохо, по складам, но надписи к карикатурам осилил. Он стоял, рассматривая плакаты и шевеля губами. Вспомнил, что случайно видел его здесь зимой года три назад.  Великан с короткой стрижкой, больше похожий на бандита, читал стихи, и Макарычу казалось, что стёкла дрожат от его голоса. «И чего так кричать?», – думал он. Но и он, видевший на своём веку всяких горлопанов, заслушался.

Я в «Рабочей»,
я в «Газете»
меж культурнейших даров
прочитал
с восторгом
эти
биографии воров…
«Во, даёт! – подумал  тогда Макарыч. – И ведь не поймёшь: врёт он или по-сурьёзному гутарит, а всё одно – берёт за душу, мать его перетак!». 

Пантелей Макарович Кожин в тот день вышел из магазина, так ничего и не купив. А купить было приказано два красных флага, чтобы в революционные праздники вывешивать их на обозрение, демонстрируя свою преданность режиму.


Двадцать первого декабря, в субботу, в клубе с самого утра стали украшать зал. На сцене установили трибуну, а рядом накрытый красной скатертью стол. Заведующий клубом товарищ Гапонов самолично поставил графин с водой и чисто вымытые стаканы. Хозяйским взглядом осмотрел, всё ли готово к приёму делегатов городской комсомольской конференции.

Вроде всё.

Вдруг он побледнел и на какое-то мгновение потерял дар речи.

– Где Жариков? Жарикова ко мне! – закричал он.

По бокам от сцены красовались портреты Ленина и Сталина; над сценой было натянуто красное полотнище с подобающим призывом, и таким образом получалось, что сидящие в президиуме люди будут пребывать в некоем обрамлении. «Сволочь Жариков всё-таки криво повесил полотнище с лозунгом, и конец его наполз на портрет Сталина. Вот алкаш проклятый! Точно, хочет меня спровадить в тюрьму!».

– Жариков! – крикнул он, когда тот явился. – Неужели я должен за вами всё проверять? Или мне сообщить, куда следует? Почему так небрежно повесил приветствие? Разве не видишь, что оно наползает на портрет товарища Сталина?! Это случайность или политическая безграмотность? Сейчас же поправь, тридцать два, сорок четыре!

Товарищ Гапонов вместо мата использовал такие словосочетания. Вроде бы, и душу отвёл, и культурно получилось. Не сапожной мастерской руководит, – клубом революционной молодёжи!

Хмельной Жариков притащил высокую лестницу и попытался её приставить к стенке. Но так получалось, что конец лестницы упирался в усы товарища Сталина. Тогда он оглянулся на заведующего, отставил лестницу и стал длинной палкой убирать красную ткань, на которой было белой краской написано приветствие.

– Осторожнее, охламон! Ты своей палкой продырявишь портрет! Знаешь, что это значит?! И краску не царапай! Размазал уже.

Заведующий суетился, подсказывал, как сделать лучше, чтобы убрать с портрета кусок красного полотнища. Наконец, Жариков изловчился и подогнул налезающую на портрет красную ткань. Но теперь он сместил нижний край портрета вбок.

– Что ты делаешь, выродок? Я больше не могу! Выравнивай портрет! Теперь можно и лестницу поставить.

Наконец, когда всё было сделано, товарищ Гапонов вытер вспотевшую от напряжения лысину и приказал:

– Уходи с моих глаз, алкаш несчастный! Нет, позови Тихомирова.

– Это кто ещё? – не понял Жариков, перебирая в уме сотрудников клуба.

– Электрика! Ты что, уже совсем того? Нашего Электрика! Только скорее!

Соответствующее освещение должно было создать у зрителей впечатление, что сцена – это другое пространство. Здесь сидят люди, облечённые доверием…

Когда всё было готово, служащая клуба Варвара Порфирьевна Николаенко гостеприимно открыла двери зала. Было ощутимо холодно. Делегаты проходили и усаживались в верхней одежде: кто в шинелях, кто в стёганках, кто в пальто. У каждого на груди – красная ленточка, отличающая их от прочих любопытствующих. Они переговаривались, громко приветствовали друг друга, шутили. У задних рядов группа ребят о чём-то спорила. Рассаживались шумно.

– Николай! Давай сюда! Здесь все наши!..

– Лиховидов! Рад видеть! После конференции подожди. Хочу обсудить с тобой один вопрос!..

– Наташа! Двигай сюда! Здесь теплее. Я тебе место занял!

Наконец, когда гул потихоньку стих,  вместо него наступила торжественная и напряжённая тишина…

Молодёжь, сидевшая в зале, была настроена по-боевому. В повестке значилось несколько вопросов, но главными были: усиление антирелигиозной пропаганды и борьба с кулачеством.

Анна Селина и её подружка Катя Воронцова сидели в первом ряду и слушали выступающих. Но если Катя ловила каждое слово и при первом же удобном случае вместе с залом громко хлопала в ладоши, вскакивала, что-то кричала, порывалась выбежать на сцену и пожать руку выступающему, Анна слушала  докладчиков и что-то записывала, не проявляя бурных эмоций. Она сдерживала подругу и иногда шептала ей на ухо что-то нравоучительное, отчего Катя сразу принимала серьёзный и торжественный вид и, нахмурив брови, продолжала слушать доносящиеся с трибуны слова. В некоторых случаях и в самом деле по ритуалу полагалось вставать и в едином порыве запеть Интернационал.  И тогда все вставали и пели. И в этом нестройном хоре слышен был звонкий голос Кати Воронцовой.

Церкви с грохотом рушили, и ещё не успевала пыль от них осесть на землю, как уже рождались новые религиозные ритуалы со своими условностями и священнодействиями.

Конференция была городской, но на ней выступали и те ребята, которые имели опыт комсомольской работы на селе, куда их временно откомандировывали.

Рослый парень в полушубке и тёплом светлом свитере с обветренным лицом и хрипотцой в голосе рассказывал о том, как там им приходилось устанавливать Советскую власть и как в них стреляли по ночам.

– Кулачью неймётся, они замышляют недоброе против Советской власти, но мы комсомольцы…

Тут же почтили минутой молчания нескольких ребят, которые погибли в той памятной командировке. Уже усевшись, Анна после списка из четырёх фамилий взволнованно записала в своей тетради, лежавшей на коленях: «навсегда останутся в наших сердцах». Эта фраза казалась ей новой и поразительной. Наши товарищи погибли смертью храбрых, но они всегда будут жить в наших душах. Чем-то недозволенным и старинным веяло от такого заявления: душа – есть ли она или нет её? А если «наши сердца», то что это такое? Сердце – это ведь такой орган, который перегоняет кровь, ну и что там такое может таиться, в этом сердце – знание, что ли, какое-то? Анна задумалась: вроде бы и неправильное это рассуждение, а всё равно – красивое: навсегда останутся в наших сердцах!

В президиуме невысокий парень в кожанке и маузером на боку громовым голосом кричал:

– До каких пор, товарищи, мы будем смотреть, как политически тёмные старики и старушки крестятся на купола церквей? Если мы это им позволим, то тогда что? Они ведь и детей своих приучают. Закрывают перед ними светлое будущее человечества!

Катя Воронцова шепнула Анне:

– Какой красивый! Ты не знаешь, кто он?

– Тише ты! – шикнула на неё Анна.

Она точно знала, зачем пришла сюда: надо было повышать свой политический кругозор и культурный уровень, узнать что-то новое, чтобы потом передать эти знания товарищам. И ей было не до лирических переживаний подруги.

Председательствующий громко объявил:

– С докладом по вопросу об усилении антирелигиозной пропаганды выступит товарищ Никишин. Попросим!

Раздались редкие аплодисменты, и к трибуне неторопливо поднялся невысокий человек. Он долго и обстоятельно раскладывал бумаги, давая понять, что всё, что он будет говорить, научно обосновано и очень серьёзно, когда вдруг из зала прозвучало:

– Да чего долго говорить? Нужно те купола с крестами и колоколами убрать к чёртовой матери! Тогда не на что будет креститься! В других городах давно уже снесли…

Все зашумели. Кто-то даже засвистел. И вдруг посреди зала встал длинный парень в шинели и громко спросил:

– Ишь ты какой умный! А московский собор Василия Блаженного – тоже прикажешь снести?

Все притихли. Что-то дерзкое и недоброе было в этом вопросе. И тон, которым он был задан, был откровенно издевательским.

– Его – в первую очередь! – сурово заметил товарищ Никишин, отрываясь от бумаг. – Давно говорят, что пора освободить дорогу для транспорта на Красной площади. Собор мешает, отвлекает трудящихся от выполнения поставленных задач, и нечего ему там стоять!

– И ростовские соборы – тоже?

– И ростовские – точно так же!

– А как же тогда быть с тем, что наши граждане имеют право на свободу совести?

– Ты бы  сидел да помалкивал! – насмешливо проговорил Никишин. – Откуда ты взялся тут такой? Все мы тут дураки, один ты у нас умный! Какая у этих попов совесть, когда они трудовой люд с правильного пути сбивают?! Их что, за это по головке гладить? Или ты этого не можешь взять в толк?

Кто-то с другой стороны зала крикнул:

– Да, может, он и вовсе чужой. Ленточку нацепил себе на грудь и сидит, изображает своего.

Никишин глянул исподлобья на парня в шинели и сказал, снова принимаясь раскладывать бумаги:

– Вот это – скорее всего!

– Да пошли вы все, знаете куда?..

Он не стал договаривать. Протискиваясь боком в тесном проходе, двинулся к выходу.

Кто-то крикнул ему:

– Да катись ты сам туда, откуда пришёл!

– Скатертью дорога, – донеслось с другого конца зала.

Но кто-то возразил:

– Ребята, так же нельзя! Парень ничего плохого не сказал! Вы его затюкали!

Товарищ Никишин многозначительно ухмыльнулся:

– Ага, как же! Это партия  большевиков только всё плохое говорит, а у него всё только хорошее! Вы его слушайте, слушайте! Он вам ещё и не такое скажет!

– Пусть проваливает!

Поднялся шум: кто-то был за, а кто-то – против. Но суровый председательствующий сказал, как отрубил:

– А вот это – правильно. Нечего ему тут делать, пусть уходит! Не мешайте ему там, товарищи, не удерживайте.

Когда парень вышел, председательствующий, строго посмотрев в зал, произнёс:

– У нас, у каждого свои дороги. Мы никого не держим. Пусть идёт, куда хочет…

Кто-то выкрикнул из зала:

– Он-то пойдёт! Вот только куда придёт и что натворит? Нужно было выслушать его…

Председатель ответил многозначительно:

– Рано или поздно дорожки наши пересекутся. Вот тогда и посмотрим, чья возьмёт. Товарищ Никишин, продолжайте, а то мы тут отвлеклись маленько.

Докладчик взял тетрадь и принялся читать. Все притихли, ожидая услышать что-то новое, необыкновенное. Перед ними стоял уверенный в себе человек.

Никишин начал издалека. Обрисовав международное положение и показав на карте окружённую врагами со всех сторон молодую республику, где власть в свои руки взяли рабочие и крестьяне, то есть те, кто реально трудится, а не молится от безделья всяким там богам, он определил первостепенные задачи, стоящие перед комсомольцами…

– Партия большевиков поставила перед нами совершенно новые задачи, – говорил докладчик. – Страна вступила в первый год пятилетки, переходит на рельсы индустриализации и коллективизации. Создаются машинотракторные станции. Вы знаете, товарищи, что партия большевиков направила в село  двести пятьдесят тысяч рабочих? Двести пятьдесят тысяч коммунистов, чтобы укрепить власть на селе, помочь трудовому крестьянству в борьбе с кулачьём!

Но нам, товарищи, мешают! Внутренние враги, всякие там кулаки и их подпевалы любыми способами стараются сорвать наши планы. Поэтому партия большевиков приняла постановление «о ликвидации кулачества как класса».

В зале раздались аплодисменты. Все дружно поддержали этот план партии.

– Это непростая задача. Кулачьё сопротивляется. Сколько уже наших товарищей погибло в этой борьбе! Но правда на нашей стороне.

– Правда-то на нашей стороне, только у нас на заводе чёрт ногу сломит. Ни одного вопроса решить нельзя. По любому вопросу директор назначает собрание. Говорит, что сейчас принято коллективное руководство. Это тоже нужно рассматривать, как саботаж. Не умеешь руководить, принимать решение, – нечего тебе занимать кресло директора!

– Ты совершенно прав, товарищ! Для того чтобы выполнить пятилетку,  нужно  повышать культуру и организацию труда в управлении производством. Мало, чтобы в руководстве были преданные партии люди. Нужно, чтобы эти люди умели организовать дело. Сегодня вполне уместен лозунг: «Под знаменем культуры – в атаку на бюрократизм!».

За спиной у Анны кто-то восторженно сказал соседу:

– Вот шпарит, а? И что ни слово – то в самую точку! Такие нам и нужны, чтобы понимали… Далеко пойдёт!

Сосед многозначительно ответил:

– Далеко-то далеко… Если не остановят. Больно прыткий он, как я погляжу.

– Да что ты понимаешь! Дело человек говорит! Такого только слушать и слушать!

Анна записывала наиболее важные тезисы, но некоторое время спустя она, как и другие – стала скучать. Как-то уж больно однообразно и назидательно звучала речь докладчика. Смысл слов куда-то ускользал, и мысли её были совсем о другом. Встряхнулась, стараясь понять, о чём он говорит. Её в первый раз избрали делегатом конференции, и она очень гордилась оказанным доверием. Только теперь поняла, насколько это трудная и ответственная работа. Попасть на городскую комсомольскую конференцию означало, что в коллективе тебе доверяют, ценят и уважают. А это немалого стоит. Сергей Волков, комсомольский секретарь, ей так и сказал:

– Иди, Селина. Ты у нас активная, редактор факультетской газеты. Вот и покажи там себя. Конференция посвящена усилению антирелигиозной пропаганды, а с этим делом у нас вообще-то не очень… Вон на днях будем ставить вопрос об исключении Коротковой. Она, представь, стала крёстной матерью племянника! Это ж надо! Комсомолка! Опозорила нашу организацию. Теперь нас на всех конференциях будут склонять.

– Маша Короткова? Быть того не может! Хорошо учится… Это ж надо…

– Чуждый нам элемент! Нам с нею не по пути! Пропесочим и выгоним…

– И из университета? – ужаснулась Анна.

– И из университета! А ты как думала? Пусть лучше дворником работает, может, тогда хоть польза от неё будет: метёлкой помашет, и на дворе чище станет.

– Но ведь это очень жестоко!

– Да посуди сама: чему она учить будет? Как Илья-пророк катается по небу и швыряется молниями?

А докладчик всё говорил и говорил.

За спиной у Анны продолжился разговор двоих:

– Трепло обыкновенное.

– Ты думаешь?

– По нему не видно, что ли?

– Эй ты! Давай уже там короче! – крикнул кто-то из зала.

– Закругляйся, парень!

Никишин сурово посмотрел в зал. Ничуть не смущаясь, договорил положенное и только тогда сошёл с трибуны и сел на своё место.

Анна и Катя были студентками последнего курса историко-филологического факультета университета, активными комсомолками. Катя в комсомольском бюро ведала культмассовым сектором, а Анна была редактором факультетской стенгазеты «Товарищ». При всей несхожести внешности и темперамента, они были единодушны, что  сейчас не время думать о всякой там любви. Нет, это, конечно, не буржуазный предрассудок, как выяснилось на недавно прошедшем в их группе диспуте. Но и время для этой самой любви совсем не подходящее. Тут такие дела творятся. Пятилетка, борьба с безграмотностью… Какая здесь может быть любовь?!

Невысокая черноволосая Анна со смуглым лицом и большими карими глазами когда улыбалась, на её пухлых щёчках появлялись  ямочки и  в красном обрамлении губ блестели ровные зубы.

Катя же являла собой пример русской красавицы: высокая, стройная, голубоглазая, со светлыми волосами, заплетенными в одну толстую косу. При волнении на белой коже её щёк появлялся румянец, и, зная за собой эту способность краснеть всегда и по любому поводу, она смущённо улыбалась.

При всей этой своей несхожести, одеты они были почти одинаково. Ватники, страшные валенки на ногах. Какие там женские формы, какая там женская прелесть могла быть при такой одежде! Но тогда, во-первых, многие так одевались. А во-вторых, мало кто обращал внимание на одежду. Тогда у людей зрение было совсем другим: они умели смотреть и видеть то, что было понятно им одним – этим то ли чудакам, то ли сумасшедшим. Комсомольцам двадцатых годов.


Потом стали выступать делегаты. Первым взял слово главный редактор газеты «Большевистская смена».

– Товарищи, к сожалению, у нас ещё далеко не всё так хорошо, как хотелось бы. На работе пьянствуют, занимаются приписками, техника используется неграмотно и ожидаемого эффекта не приносит. Мы, конечно, всё это стараемся отразить. Но буду самокритичен.  И у нас есть свои сволочи, которые хотят скрыть правду от трудового человека! Правда, и мы не спим. Когда рабкрин вскрыл эти факты, редакция уволила Малькова за неправдивую информацию, а многие руководители были сняты с работы. С мягкотелыми, беспринципными подпевалами нам не по пути!  Обо всём этом газета откровенно и подробно проинформировала своих читателей.

Анна записала в свою тетрадь: «Необходимо шире и смелее внедрять критику и самокритику. Без этого не может быть движения вперёд. Только, научившись бороться со своими ошибками, можно выполнить задание партии, которое она поручила комсомолу…».

– Новую жизнь нужно строить трезвыми руками, – говорил, стоя у трибуны рабочий парень, комкающий в руках кепку. – Калёным железом выжигать кумовство и родственные связи. Разве я не правильно говорю? Вот, например, у нас на фабрике директор Сорокин, учетчица – его жена, а недавно на производство пришла и дочка. Разве это правильно? Какой с той дочки спрос, если папочка директор? И правильно решила наша партия, взявшая курс на «орабочивание» госаппарата, выдвижение рабочих... Но и здесь не обходится без формализма. Вот, например, прошли два месяца, как меня выдвинули, и за эти два месяца я посетил... пятьдесят три собрания. Этак выдвиженцев не научат, а только измучат. Разве нас для этого выдвигали? Такими порядками живого человека угробить можно. Я правильно говорю?

В зале послышался одобрительный гул.

Но вот к трибуне вышел коренастый светловолосый курсант артиллерийского училища. По виду – лет примерно двадцати пяти. Шинель его была расстегнутой. В руках он держал шапку с красной звездой. Или он привык выступать, или умел скрывать своё волнение, но вид у него был бравый и совершенно спокойный.

Председатель назвал его фамилию, и Анна старательно записала: Яков Костромин.

Он посмотрел в зал и громко проговорил:

– Товарищи делегаты! Наша конференция проходит в знаменательное время! Сегодня верному ученику и соратнику вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина, Иосифу Виссарионовичу Сталину исполнилось пятьдесят лет!

Раздались дружные аплодисменты. Переждав их, Костромин продолжил:

– Сейчас контрреволюционеры и мировая буржуазия захлёбывается от ярости и бессильной злобы, видя, как крепнет наша первая в мире страна рабочих и крестьян. Они стремятся всеми силами помешать нам. Именно поэтому мы должны удесятерить усилия в борьбе  с кулачеством, с вредителями и попами.

А в ответ на выступление предыдущего товарища должен заметить, что в соответствии с указаниями товарища Сталина нужно  смело критиковать недостатки! Критика нужна не для травли хозяйственных кадров, а для их улучшения и укрепления.

И вот тут-то и случилось маленькое и незапланированное чудо: Анна, прекрасно слыша все его очень правильные и горячие слова, совершенно перестала понимать их смысл, а вместо этого её охватил восторг, и это показалось несвоевременным и непозволительным.

Она что-то в очередной раз записала в своей тетради, но потом отложила её в сторону и стала слушать этого артиллериста, стараясь не пропустить ни единого слова. И вдруг в какой-то момент в зале всё исчезло, погрузилось во тьму. И только его горящие глаза, его освещённое электрическими лампами лицо стояли перед её глазами. Она слышала его голос, но ничего не понимала. И только его  убеждённость, с которой он говорил, его энергия, его эмоции , казалось,  доходили до самого сердца.  Она верила каждому его слову… А он после очередного тезиса взглянул в зал и вдруг встретился с глазами Анны. Он вдруг замолчал, с удивлением глядя в её глаза, потом сбился и вскоре закончил выступление.

Костромин легко спрыгнул со сцены, и под аплодисменты пошёл к своему месту в третьем ряду. Он то и дело искал взглядом эту девушку, но та всё что-то писала в своей тетрадке, конспектируя речь очередного выступающего. Но в какой-то момент, почувствовав его взгляд, Анна встрепенулась и посмотрела в его сторону. «Что это он? – подумала она. – Мешает слушать…».

Когда закончились выступления, все, согласно новому ритуалу, встали и запели Интернационал.

Вставай проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов…
Дворник Макарыч был далёк от тех грандиозных задач, которые ставились на конференции. Ко времени выхода комсомольцев из клуба, он уже порядочно набрался и теперь мечтал только об одном: пойти в свою конуру да завалиться на боковую. Но – не получалось: заведующий клубом велел расчищать свежевыпавший снег, и от этого Макарыч совсем расклеился.

Ветер стих и в воздухе висели крупные хлопья снега. Они плавно падали, покрывая землю белым покрывалом.  Снег скрипел под ногами прохожих, под полозьями саней, запряженных двумя вороными лошадками, а слегка подвыпивший возчик кричал выходящим из клуба людям:

– Эх, подвезу! Еду на железнодорожный вокзал! Садитесь, граждане-товарищи!

Но никто не соблазнился его услугами и расходились, кто пешком, кто на ближайшую остановку трамвая.

Проходившие мимо Макарыча парни спорили о чём-то. Долговязый в шинели говорил коротышке в бушлате:

– Похомов  прав. Напрасно он ушёл. Вот бы и дали ему сказать. Легче всего заткнуть глотку. Пусть бы объяснил свою правду.  В самом деле,  не слишком ли быстро взялись за дело? Все церкви повалим, а чем заменим?

– Слишком медленно действуем. А заменить – всегда найдём чем. Вон сейчас какие новые идеалы появились! Ты слышал, что рассказывал Коновалов? Вот это я понимаю! А здания церквей можно использовать. Зерно негде хранить, картошку… На месте тех, что снесём, можно и школы поставить… Мало ли что!..

– Была бы картошка, а хранить найдём где, – скептически откликнулся другой.

Макарыч, хоть и был пьян, но всё же соображал: единственный умный человек среди всей этой толпы – это он. Все остальные ничего не понимают. А главное в этой жизни что? Притихнуть, спрятаться куда поглубже, чтобы тебя там не разглядели. Кричат, кричат, а толку – чуть. А чего кричат, сами не знают. Теперь им церкви мешают. Разрушат церкви, и что?! Народ  в Бога перестанет верить? Ни хрена подобного! Народ наш воспитан в вере! На иконы будет молиться. В каждом доме есть…

Он сгребал снег с тротуара на дорогу, не обращая внимания на проходящих мимо молодых людей.

Когда все наконец-то разошлись и перестали топтаться, он пробормотал:

– Скорей бы уж на боковую!


Анна была раздосадована: она не заметила, куда исчез этот курсант-артиллерист. Она вглядывалась в темноту, никак не понимая, когда он успел исчезнуть.

– Чего ты стоишь? Или забыла что? – спросила Катя. –  Поехали. Вот и наш трамвай!

Они протиснулись в переполненный вагон и поехали в общежитие. Трамвай раскачивало, как при шторме. Но народа было столько, что все друг друга поддерживали и только незлобно поругивались. У впереди стоящего мужчины карманники бритвой разрезали дерматиновый портфель, и из него по всему полу разлетелись бумажки. Бедняга ловил их, требуя остановить вагон.  Пассажиры собирали разлетевшиеся в разные стороны документы, шумели:

– Жульё! Куда смотрят власти?! К стенке бы их, сволочей!

Добравшись до своей остановки, девушки, работая локтями, были выдавлены из переполненного вагона и вдруг оказались свидетельницами странного представления.

На плохо освещённой улице стояла толпа вокруг невысокого седого старика. Он был в лохмотьях. На ногах его были намотаны какие-то тряпки. Большая седая борода и усы не позволяли определить черты его лица. Шапку свою он держал почему-то в руках, хоть мороз был не менее пятнадцати градусов.

Старик стоял спиной к стене дома и в чём-то убеждал обступивших его людей.

Анна и Катя подошли ближе.

– И будут голод, холод, болезни и мор на нашей земле! – скрипел он старческим голосом и поднимая руки высоко над головой. – Опомнитесь, люди! Что ж вы продали души сатане? Откройте глаза свои! Посмотрите вокруг!

Безумный взгляд, убеждённость, – всё это завораживало слушателей, и те толпились вокруг него.

– Реки крови прольются. Погибнут невинные: и младенцы, и женщины, и простые люди… И не будет вам спасения, потому что это вы привели его сюда. Это вы ему служите! Покайтесь, грешные!

– А из-за чего погибнут? – робко спросил кто-то из толпы.

Старик расхохотался.

– Из-за чего? Из-за того, что Бога не стало! Сатана теперь вместо Бога! И вы ему поклоняетесь!

Он громко рассмеялся, показывая редкие чёрные зубы.

– Не слушайте его! – запальчиво крикнула Анна. – Он сам не понимает! Человек болен!

Потом, обращаясь к деду, сказала:

– Чего напрасно тревожить людей, дедушка? Шли бы вы домой. Неровен час, и наказать за такие речи могут.

Старик не обращал на неё внимания и провозглашал, поднимая костлявый палец кверху:

– Двадцать лет и три года будет восседать на троне сатана! Люди, покайтесь, пока не поздно! Одумайтесь! Куда вы идёте? Эти нехристи ведут вас к гибели!

Анна с ужасом оглянулась. Никто не возражал безумцу. Все внимательно слушали его.

– Шёл бы ты, дед, отсюда! – сказал стоящий рядом военный. – Чего пугаешь народ? Или проводить тебя в милицию?

Военный чем-то напомнил того курсанта-артиллериста. Он был спокоен и уверен в том, что все эти предсказания – полный бред.

Анне стало страшно, и она, схватив Катю за руку, заторопилась домой. Уже потом подумала: «Люди верили этому старому сумасшедшему? Ведь верили же – это было видно по их лицам! Но не может же быть так, чтобы он было прав!».


Ещё несколько дней она вспоминала того бравого курсанта, но потом учёба закрутила её.

Время шло. Всё лишнее позабылось: и безумный старик, и тот парень на конференции. А дворника Макарыча она тогда и вовсе не заметила.

Суровая зима закончилась, за нею пришла весна, которая и понятия не имела о том, что там, у этого человечества (в том числе и прогрессивного), на уме. В положенное время зацвели сады, защебетали птицы, а у молодых людей возникало чувство, которое во все времена называлось любовью.

Неожиданно Маша Румянцева пригласила после Первомайской демонстрации отметить праздник у неё дома. Анна с радостью согласилась. Почему бы и нет? Будут все девочки с их курса: Оля Любшина, Катя Воронцова и мальчики из физико-математического факультета.

Договорились, кто что приготовит. Оля обещала принести патефон и несколько пластинок, Катя – картошку и селёдку… Ребята должны были принести вино. Но об этом решено было никому не говорить, так как такие вечеринки не приветствовались и считались буржуазными пережитками.

Маша Румянцева жила на тихой улочке у Дона. С жильём в те времена проблемы были у многих, но её семье повезло: мало того, что были целых две комнаты с кухней, так ещё Машин отец умудрился пристроить просторную веранду, из которой на самом деле получилась вполне нормальная жилая комната. Так что расположиться было где.

Вот тут-то Анна и увидела снова того артиллериста. Когда стали знакомиться, она сказала ему, протягивая руку и задорно глядя в его серые глаза:

– А я тебя помню. Меня Анной зовут.

Парень взглянул на неё и улыбнулся.

– Яков… Яков Костромин, – назвался он и, задерживая её руку, продолжал. – И я тебя помню. Мешала мне выступать!

– Правда, помнишь?! – почему-то обрадовалась Анна. – Я думала, забыл. Почти полгода прошло…

– Нет! Не забыл. У меня память на лица хорошая. Да и как тут забыть, когда стреляла прямой наводкой!

– Кто стрелял? Какой наводкой? – не поняла Анна и почему-то стала краснеть. – Придумываешь!

– Ничего я не придумываю! Глазищами своими сразила меня после первого же залпа! Помнится, мне, как увидел тебя, и говорить-то расхотелось. А потом я тебя выглядывал, выглядывал, а ты исчезла. Да и я был не один. Нас из училища шесть человек пришло.

– И я не заметила, как ты исчез. Я тоже была не одна.

– Я и подругу твою помню… Гренадёр…

– Это почему гренадёр? – не поняла Анна.

– Рослая она…

– Так она тоже здесь. Вон, сидит у окна. Та, которая с косой.

– Вот оно как? – удивился Яков. – А ведь и в самом деле: припоминаю. Ну, и как тебе тогда – понравилось моё выступление?

– Очень! – опять рассмеялась Анна. – Особенно когда ты  запнулся под конец!

– Запнёшься тут, когда говорить не дают! – улыбнулся Яков. – Ну да ладно, что уж теперь говорить о том, что было.

Они отошли к окну и продолжали беседовать. Анна коротко рассказала Якову, где она учится и кем собирается стать. Сказала, что скорее всего будет работать учительницей в школе.

– У нас с тобой похожие профессии, – сказал Яков.

– Это чем же?

– Красный командир тоже должен обучать. Приходит молодой красноармеец, ещё ничего не умеет, а у нас – техника. Сейчас в артиллерии столько всего напридумывали! Прежде о таком и мечтать не могли. Раньше как было? Помнишь, у Лермонтова: «Забил заряд я в пушку туго… И залпы тысячи орудий слились в протяжный вой»?

– Помню, конечно, – ответила Анна. – «И ядрам пролетать мешала гора кровавых тел». Война – это страшно.

– Увы – так.

– И чем ты будешь заниматься, когда закончишь училище?

– Буду командовать артиллерийской батареей. Вообще-то настоящая артиллерия – она на земле не та…

– А где – в небе, что ли?

– Нет, ну что ты! Когда-нибудь и на самолётах будут пушки, но об этом мечтать рано. Меня всегда привлекал флот. Именно там настоящая артиллерия! Ты представляешь: огромные пушки калибром в двенадцать дюймов…

– Это много?

– Это триста шесть миллиметров!– он показал руками. – Такой снаряд одному человеку поднять-то не под силу. К сожалению, на суше таких пушек нет. Полевая артиллерия – маленькая и лёгкая. Вот я в такой артиллерии и буду пока служить.

– А почему пока? – удивилась Анна.

– Да кто ж его знает, как оно потом сложится, – уклончиво  ответил Яков.

Анне эта идея совсем не понравилась.

– Не люблю я флот, когда корабли на несколько недель уходят в плавание.

– А я – люблю! Только направили меня в артиллеристское училище.

– Направили? Кто направил? А без направления что, трудно поступить?

– Трудно, – коротко ответил Яков. – Как-нибудь потом расскажу. Там ведь у меня целая история была.

Это «как-нибудь потом» понравилось Анне. Так же, как и то, что Яков не попал на флот. Хотелось узнать много и поскорее. И она продолжала его расспрашивать.  Яков что-то рассказывал, потом вдруг сам себя прервал.

– Заболтался. Всё я да я! Хочу теперь тебя послушать.

Катя, незаметно подошедшая к ним, захлопала в ладоши и радостно закричала!

– Селина! Давай!

Анна оглянулась и порозовела. Вот уж никак она не хотела быть в центре внимания.  А Яков, словно не замечая её смущения, продолжал:

– Что ты больше всего на свете любишь?

– Как можно ответить на твой вопрос?! Я многое люблю! Родных своих люблю, друзей… Страну нашу люблю…–  Потом, словно вспомнила, встрепенулась. – Литературу люблю. Особенно поэзию.

Сообщение о том, что Анна любит поэзию, пришлось по вкусу не всем. Пётр Клинков, будущий математик, скептически заметил:

– А, по-моему, поэзия устарела и отжила своё.

– Ну, ты даёшь! – изумилась Маша Румянцева.

– Так-таки и отжила? – усомнилась Анна.

Но Петя неудержимо продолжал гнуть своё:

– В наше время – ну какая может быть поэзия? Работать надо: строить, возводить, сражаться, заниматься спортом, а поэзия – это что такое?

– Ну, как же без поэзии? – удивилась всегда такая восторженная Катя.

– Да так! Вы когда-нибудь слышали, чтобы люди между собою стихами изъяснялись или пели, как в опере? Разве так бывает в жизни?

И он вдруг запел фрагмент из первого акта оперы Чайковского «Пиковая дама»:

–Чем кончилась вчера игра?
– Конечно, я продулся страшно…
– Вы до утра опять играли?
– Да! Ужасно мне надоело…
– Был там Герман?
– Был! И как всегда
с утра и до утра
прикован к игорному столу…
Пётр пел довольно правильно, и Анне, которая никогда не была в опере, понравилось его пение. Но Пётр продолжал:

– Нравится вам такой разговор? Нет? Ну, вот то-то! Люди разговаривают прозой. А сейчас самое важное что? Правдивость! Реализм! Говорят люди прозой, ну вот, значит, и книги писать нужно прозой!

Александр Горностаев тоже был математиком, но отличался от Петра большей рассудительностью и юмором:

– А что, ребята! Давайте Пушкина отменим? – сказал он, задорно посмеиваясь. – Понаписал там всякое: то у него дуб зелёный у какого-то Лукоморья, то мороз и солнце – чёрт знает что! Где реализм, скажите мне?

Пётр нахмурился. Он понимал, что Горностаев над ним смеётся.

– И ещё, – продолжал Александр, улыбаясь и глядя на товарища, – давайте балет отменим с оперой вместе! Где вы такое видели, чтобы люди в реальной жизни балетные па выделывали? На цыпочках ходили…

Он даже изобразил при этом что-то смешное руками и ногами и вдруг запел. Голос у него был приятным и неожиданно высоким:

– О, Катя! Я хочу сказать,
зачёт по алгебре сдавать –
не просто, не стишки писать!
Здесь нужно думать головой!
И завтра строгий Боровой
поставит неуд, пой, не пой!..
Все рассмеялись, особенно Катя, которой Александр нравился. Но Петру было не до смеха. Он понял, что тут таится какой-то подвох. Непонятно, правда, какой, потому что балет он и в самом деле не одобрял именно по этой причине.

– Я совсем не против Пушкина, – сказал он. – И не против балета.  Да и были уже эти разговоры: пошумели, пошумели да и затихли. Но ведь Пушкин – это наше наивное и примитивное прошлое, а сейчас времена другие!

Маша возразила:

– Времена другие и поэты появились тоже другие. Маяковский – как раз для нашей эпохи! Но я не согласна, что Пушкин наше наивное и примитивное прошлое! Неужели его

Товарищ, верь, взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

– наивное и примитивное прошлое?

Пётр только рукой махнул с досады:

– Если честно, то я не понимаю этого Маяковского. Уж тогда, согласен, лучше Пушкин! У Маяковского не стихи, а… Он, словно молотом забивает свои слова!

Я
волком бы
выгрыз
бюрократизм…
Нет, не понимаю я такой поэзии!

– Ну а раз не понимаешь, то и нечего говорить! – отрезала Ольга Вишневская. – Настоящее искусство современно всегда!

Пётр вспыхнул было (его и так уже чуть ли не на посмешище выставили), но Яков мгновенно сориентировался и сказал:

– Ребята! А чего мы спорим?

– В споре рождается истина, – проговорил Пётр, стараясь, чтобы последнее слово было за ним.

– Тоже мне, истину открыл! – улыбнулся Яков и похлопал его по плечу. – Про то, какая она из себя, эта самая истина, скажут потомки, когда будут оценивать наше время.

– Скажут! Держи карман шире! Забудут. Кто мы будем для них?

– Я думаю, что они будут завидовать нам, – сказала Анна. – У нас хоть и не очень сейчас хорошо обстоит с продовольствием или с одеждой, но зато – цель какая, планы… Жизнь кипит! Тем, кто после нас придут, только и останется жить и наслаждаться. Они будут на всём готовеньком: родились, а уже и коммунизм для них построен.

Александр перебил её:

– Скучное это дело: жить и наслаждаться. Ну, будет у них обжираловка! Что за радость? Удивляюсь я этим попам. Заманивают своим раем, а что в нём интересного? Бесполые ангелочки летают и песенки поют. Ни тебе любви, ни тебе борьбы… Скучно!

Катя возразила:

– Уж лучше пусть будет обжираловка, чем голод! Не хочу я, чтобы мои дети или внуки голодали!

– А чтобы зажрались и разжирели – хочешь? – удивилась Маша Румянцева. – Нет! По мне лучше борьба за идеалы трудового народа!

В дело опять вступил Яков. Сказал трезво, по-военному чётко:

– При коммунизме  люди должны быть сознательными – так?

Он в возбуждении заходил по комнате, размахивая правой рукой, словно шашкой. С ним никто не спорил.

– Ну, а если ты сознательный гражданин нашей страны, зачем же ты будешь гробить здоровье обжорством? Съешь, сколько тебе надо, и хватит с тебя? Разве не так?

Это было сильно сказано. Анне понравилось: что ни скажет – всё верно!

Всегда весёлая и смешливая Катя вдруг расстроилась:

– Ой, товарищи! А давайте лучше не будем о еде, а? Трудная эта тема, болезненная. Давайте о литературе, раз уж у нас не все одобряют поэзию!

– А я литературу очень даже одобряю, – вставил Пётр. – Просто мне проза больше нравится.

Потом все слушали патефон и пытались даже танцевать. Но делать это никто не умел, и вскоре все стали петь.

Наш паровоз вперёд летит,
В коммуне остановка,
Другого нет у нас пути,
В руках у нас винтовка!..
– Вот свершится мировая революция, – мечтательно сказал Яков, – сбросят народы со своих плеч дармоедов всяких и буржуев, тогда и винтовку можно будет отставить в сторону. А пока….

– Довольно грустить! Сегодня праздник, чёрт возьми! Не пора ли отметить его вином!

Девушки стали готовить стол, сварили  картошку в мундирах, овощи, зелень, нарезали селёдку. Пили вино…

Назад в общежитие Анну провожал артиллерист. Катю – Александр, а Пётр с Олей вместе возвращались в общежитие.

Уже оставшись одни, Анна и Яков некоторое время говорили о литературе: кто лучше – Толстой или Достоевский? Вроде бы идеи Толстого вредны, об это даже Маяковский стихотворение написал, про то, как плохо толстовство, но с другой стороны в его романах есть идеи патриотизма и служения Родине, протест против эксплуатации женщины. С Достоевским получалось совсем непонятно. Анна призналась:

– Нам профессор Фиденко так и сказал недавно, что Достоевский – это просто злобная сволочь.

– Так и сказал? – удивился Яков.

– Так и сказал. Но только не на лекции, а в неофициальной обстановке. Мы были дежурными и с девочками мыли окна у него в кабинете. Попутно обсуждали с ним всякие вопросы. Вот он тогда и высказался.

– Может, погорячился?

– Не знаю, что и думать. Я Достоевского читала. Правда, только «Преступление и наказание». По-моему, очень сильно! Ты не читал?

– Нет, пока, – смущённо ответил Яков.

– Прочитай непременно! Там знаешь, какая идея: если ты совершил преступление, то за него нужно ответить!

– Уж это точно, – уверенно подтвердил Яков.

– Но это не всё! Достоевский считает, что самое главное наказание – не то, что преступник получит по закону, а те муки совести, которые на него обрушиваются!

– А вот это уже чепуха – чистой воды! – возмутился курсант.

– Почему ты так считаешь? – удивилась Анна.

– Жизнь показывает: преступники всякие там не очень-то спешат каяться. Антанта раскаялась? Белогвардейцы? Кулачьё всякое, которое жить нам не даёт – оно, ты думаешь, когда-нибудь раскается?

Анна молчала. Некоторое время они шли по улице, взявшись за руки в полной тишине.

– Ты о чём-то думаешь? – спросил Яков.

– Да.

– О чём?

– Да вот ты говоришь: кулачьё, белогвардейцы, а я иду и вспоминаю своё…

– И что вспоминаешь?

– Я ведь сирота, – медленно начала Анна. – Лишилась родителей в Гражданскую.

– А что было?

– Петлюровцы были. Мы тогда жили в Николаевской губернии в местечке с издевательским названием «Доброе».

– Почему издевательским?

– Потому что для нас оно оказалось совсем не добрым: папу, маму, братишку, двух моих тётушек  петлюровцы убили. Ни за что совершенно… Кого-то расстреливали, а кого-то и рубили шашками.

– И ты видела, как это случилось? – ужаснулся Яков.

– Не видела. Мама меня спрятала в подполье. Я там сидела всю ночь, а наутро, когда выбралась наружу… – Анна всхлипнула.

Яков остановился и прижал её к себе. Она не сопротивлялась.

– Не расстраивайся. Слезами горю не поможешь.

– Я знаю, но всё равно: жалко!

– Теперь всё позади.

– Ты думаешь? – с сомнением в голосе спросила Анна.

– Не думаю,  а знаю! Смотри, какое строительство идёт по всей стране. Разве о таких масштабах можно было подумать при царской власти? Ещё какие-нибудь десять лет, и наша страна превратится в неприступную крепость.

Анна вспомнила безумного старика. Рассказала о его пророчествах Якову.

– Что-то страшное было в тех его словах, – прошептала Анна. – И люди его слушали так внимательно – если бы ты только видел!

Яков рассмеялся.

– Чему ты смеёшься? – удивилась Анна.

– Ну, ты же помнишь комсомольскую конференцию?

– Помню, конечно. У меня и тетрадочка осталась с записями о том, кто что говорил…

– Ну а теперь сравни: какие там выступления были, и того старикашку. Чьим предсказаниям ты веришь больше – нашим или его?

– Нашим, конечно!

– Ну, вот и всё. Верить надо нам, молодым и сильным, а не им – старым и отжившим свой век. Они люди запуганные, нервные. Только в Бога своего и верят! Не верят даже советской власти!

– Я верю. Просто страшно иногда делается, как вспомнишь… Ну вот мы и пришли, – сказала она внезапно останавливаясь возле трёхэтажного здания студенческого общежития.


С тех пор они стали встречаться по выходным, и им было хорошо вдвоём.

2.

Трудная судьба выдалась Анне Селиной. После того, как она потеряла родителей, её и брата Лёву взяла к себе одна из тётушек, жившая в ту пору в городе Нахичевани-на-Дону. Произошло это не сразу, и обоим пришлось помучиться, прежде чем они добрались до неё. Анне было четырнадцать, а Лёве – девятнадцать. Брат у тётушки надолго не задержался – сбежал с приятелем в Красную армию. Даже принимал участие в боях. Анна осталась у тёти. Народа в её двух комнатушках понабивалось много. У тёти были свои дети, муж-инвалид, да ещё и двух племянников приютила. Но порядок в доме был полный. Никакого баловства или безделья: все были при деле, все имели домашние обязанности.

Обязанностью Анны было мыть посуду. Она собирала в большой таз тарелки и ложки, кастрюли и казаны. Шла к колонке, что стояла во дворе для общего пользования, и тщательно мыла, скребла, тёрла казаны, для чего влажной тряпочкой собирала немного мелкого песка с земли. Иногда приходилось греть воду, чтобы смыть жир. Но, как правило, еда была не жирной. Мясо было редкостью, и греть воду Анне приходилось не часто.

А потом, вернувшись из армии, Лёва женился на казачке из Новочеркасска. Им выделили небольшой флигелёк, в котором была лишь одна комнатка и большая русская печь. Анна переехала к брату, жила какое-то время в его семье,  спала на той печи. Лёва в 1924 году пошёл на рабфак, а Анну приняли на завод ученицей токаря. Через год и Анна поступила в университет. В 1928 году Лёва окончил Донской индустриальный институт, получил диплом инженера-механика и стал уже не просто Лёвой, а для кого-то и Львом Борисовичем Селиным.

К тому времени  Анна училась на последнем курсе историко-филологического факультета, готовя себя к поприщу учителя русского языка и литературы.

Тогда ей и встретился Яков Костромин – тот самый парень, которого она ещё в минувшую морозную зиму выделила среди других ребят, её окружающих.


Родители Якова, Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна Костромины, отнеслись к первому появлению Анны вполне благосклонно:

– Нашего, как говорится, полку прибыло! – сказал Тимофей Михайлович, услыхав, где Анна учится. – Мы с женой как раз по этой части: я физику в школе преподаю, а Любовь Моисеевна русский язык и литературу – ваша коллега.

Яков немного смущался: это был первый случай, когда он привёл в гости девушку. Родителей он ни о чём не предупреждал. Вошёл и сказал немного застенчиво:

– Ну, вот мы и пришли! Познакомьтесь, это – Анна.

На какое-то время Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна опешили от неожиданности: им всё время казалось, что Яков ничем другим, кроме как изучением военного дела, не занимается. И тут вдруг такое! И главное – без предупреждения!

Любовь Моисеевна засмущалась и побежала в другую комнату переодеваться. Тимофей Михайлович пригласил гостью присесть на диване и стал что-то рассказывать о своей библиотеке.

– Здесь представлена наша, французская и немецкая классика прошлого и этого веков, – говорил он с гордостью. – Поверьте, есть прекрасные книги по истории, искусству… Я и сам далеко не всё читал. Вот выйду на пенсию…

Высокий и худой, с впалой грудью и седой головой, Тимофей Михайлович когда-то служил в артиллерии русской армии. Был ранен и с тех пор  ненавидел войну. Он старался не участвовать ни в каких политических баталиях, хорошо понимая, что за высокими и красивыми словами политиканов кроется борьба за власть. А этого он не понимал и не принимал.

Когда началось чаепитие, Тимофей Михайлович стал рассказывать о том, какой Яков выдумщик: с детства носился с какими-то изобретениями.  Ему пришлось сначала объяснять сыну, по какой причине не возможен вечный двигатель, а потом уже вести и более основательные разговоры о законах физики, которым сурово подчиняется любой вид вооружения – например, артиллерия. Тимофей Михайлович достал старые чертежи сына и, несмотря на его возражения,  стал их показывать.

– Что там говорить, – говорил он, – чертить он научился неплохо и в математике силён.

– Не захваливай меня! – засмущался Яков.

– А что? Артиллеристу это очень даже кстати. Математика и артиллерия всегда рядом ходят, – объяснял он Анне.– И я был артиллеристом, вот сын понаслушался моих рассказов и решил идти по стопам отца.

Любовь Моисеевна возмутилась:

– Да сколько же вам можно говорить о вашей технике!

– Время сейчас такое, – авторитетно заявил Яков. – Знаешь, как говорит наш комиссар? В современной войне всё будет решать техника и умения владеть ею. У кого больше танков и самолётов, пушек и всего другого, тот и победит! Кавалерия уже устарела. Время не то.

Тимофей Михайлович горько усмехнулся и сказал, обращаясь к Анне:

– А вообще, если уж честно, то не люблю я военные дела. Думал, что сын станет учителем, как мы, но вот захотелось ему в армию. С соседским парнишкой даже в армию Будённого подался. Но там, слава Богу, разобрались и послали в училище. А молодёжь сейчас какая? Если что решат, то их уже не остановишь! Амбиции не соответствуют амуниции. Слишком уж радикальна. И хочет сразу всё: и чтобы народ жил лучше, и чтобы голодных не было… чтобы все думали, как они, потому что убеждены, что именно они владеют Истиной.

Яков рассмеялся:

– Можно подумать, батя, что в ваше время было по-другому!

Тимофей Михайлович только рукою махнул – дескать, что с вами, молодыми, спорить? Их аргумент: «Мы сами с усами!» и «Мы всё знаем! Не учи учёного!».

Между тем, Любовь Моисеевна стала расспрашивать Анну о её педагогах, о взглядах, о том, что её больше интересует – русский язык или литература.

Анна смущалась, отвечала сбивчиво. Любовь Моисеевна расспрашивала её о семье, об учёбе, о планах на будущее. Говорили и о литературе. Обсуждали последние публикации.

У всех на слуху? был роман «Зависть» Юрия Олеши, его вечные споры с противниками по вопросу о том, каким должно быть истинное искусство. Писатель работал в газете «Гудок» и писал свои фельетоны под псевдонимом «Зубило». Анна как раз об этом и заговорила. Она привела по памяти какие-то его высказывания, а Любовь Моисеевна с удовлетворением сказала:

– Мне приятно, что вы по-настоящему изучаете литературу. Я не понимаю модного сегодня Виктора Шкловского, превозносящего формализм в искусстве. Мне кажутся гораздо интереснее наши классики: Виссарион Белинский и Лев Толстой… Недаром же говорят: «свет просвещения».  Сначала нужно ликвидировать безграмотность, а потом приобщать людей к прекрасному, к достижениям науки и культуры. И здесь роль наша очень даже велика!

Яков, судя по всему, не имел представления о том, что это за писатель и какие у него взгляды на литературу, но Тимофей Михайлович слушал и кивал. В разговоре он почти не участвовал, но прекрасно разбирался в этих вопросах – просто деликатно помалкивал, давая возможность женщинам поговорить о том, что им интересно.

– Нашему времени нужны смелые революционные писатели. А где они? – вставил Яков.

– Нам нужны всякие писатели. Важно, чтобы они были хорошими и учили людей добру, – возразила Любовь Моисеевна.

В целом, первая встреча прошла интересно и спокойно. Позже, когда Яков провожал Анну в общежитие, он сказал ей, прощаясь:

– Я люблю своих родителей и считаю их специалистами своего дела. Они влюблены в педагогику. Я привык доверять их опыту, их нравственной позиции. И мне приятно, что ты им понравилась…


Лето 1930 года было жарким. Безжалостное солнце нагревало воздух так сильно, что все стремились в тень. Кто мог, спасаясь от жары, шёл на Дон. Те немногие счастливцы, у кого были возможности, уезжали на Черноморское побережье. Там развернулось строительство домов отдыха и санаториев. Кто-то от жары ехал на север,  в Москву или Ленинград, чтобы посещать музеи, театры, рассматривать архитектурные достопримечательности. Но всё же подавляющее большинство ростовчан оставалось дома и в свободное время довольствовались берегом Дона. Плакучие ивы вплотную подошли к самой воде, и можно было расстелить подстилку в тени и прекрасно отдыхать, особенно если собиралась хорошая компания. Тогда играли в волейбол, плавали, ныряли, дурачились… Мирная жизнь была наполнена мечтами и надеждами.

Сосед семейства Костроминых, Кузьма Ведерников, седеющий мужчина с большим лбом и грустными глазами, работавший слесарем в паровозном депо, любил изредка беседовать с Тимофеем Михайловичем. Он тоже имел высшее образование, но работать по специальности считал для себя позором: не любил он советскую власть и не верил ей. И было ему, за что её не любить. Все его близкие погибли при насильственной продразвёрстке, которую проводила полупьяная голытьба, ворвавшаяся  в подворье его дома в станице Кривянской, куда поехали и жена с сынишкой. Живой осталась только дочь, да и то после того ужаса стала заикаться и бояться людей. Потому Кузьма Ведерников и не хотел служить этой власти своими знаниями. Вкалывал себе потихоньку на заводе, стараясь жить как можно более незаметно, да подумывал о чём-то своём.

Тимофей Михайлович ему однажды сказал:

– Ты сам себе хуже делаешь. Тебе кажется, что никто не видит, что ты – бывший инженер? Но интеллект у тебя на лбу написан. А нежелание работать по специальности могут истолковать как саботаж, – разве непонятно?

Кузьма Ведерников в ответ только усмехнулся.

– Саботаж? – проговорил он. – Что ж, возможно это он самый и есть.

– Ой, смотри! Все твои игры не доведут тебя до добра! Какое время сейчас! Поберегся бы. Я всё же верю, что рано или поздно, но жизнь у нас успокоится…

– Когда это, «рано или поздно»?

– Я почём знаю?

– А не помнишь сказочку?

– Нет. Что за сказочка?

– Жила в зоопарке семья львов. У них появился львёнок. Он и спрашивает у родителей: когда мы выйдем из клетки? А те ему: подожди немного. Подрастёшь, будут у тебя детки, вот тогда и выйдешь ты из клетки. Но прошло время. Вырос львёнок и превратился в большого льва с громадной рыжей гривой. И теперь уже у него спрашивали его детки: папа, когда мы выйдем из клетки?

– Ну да, – грустно улыбнулся Тимофей Михайлович. – У попа была собака…

– Вот-вот…

Ведерников сплюнул и достал папиросы.

– Помянёшь моё слово: будет только хуже и хуже.

– Да куда же ещё хуже? – удивился Тимофей Михайлович.

Ведерников ответил:

– Пока был нэп, надеялся. Думал, всё постепенно успокоится. А теперь – никаких надежд не осталось. Теперь только и будут раскулачивать. Ни черта у них не получится, и тогда они будут вредителей искать и – митинговать! Это они любят!

– Но ни к чему играть с огнём!

Кузьма Ведерников уклонился тогда от спора. Он с каким-то сожалением посмотрел на Тимофея Михайловича, потом повернулся и, не прощаясь, ушёл к себе. С тех пор он старался меньше общаться с Костроминым.  Каждый вечер возвращался с работы и как тень проскальзывать к себе в дом.

Тимофей Михайлович переживал по поводу услышанных слов. Нельзя сказать, чтобы он был  таким уж наивным и не видел всего, что творится в городе. Но он так страстно желал, чтобы всё, наконец, успокоилось, так часто придумывал в своих мечтах идеальные картины будущего, что постепенно и сам поверил в то, что жизнь их может наладиться.

Саботажник Кузьма Ведерников ничем в принципе не отличался от дворника Макарыча: тот тоже  помахивал себе метёлкой, да посматривал по сторонам исподлобья. Казалось, всё понимал, да только помалкивал или посмеивался.


Однажды, это было в конце июня, Яков и Анна пошли погулять по городу. Стоял тёплый летний вечер. Только-только стало смеркаться.  На улице у витрины магазина стояла женщина с коляской, в которой плакал ребёнок. Женщина качала коляску и убаюкивала малыша.

– Тише, тише, тише, тише! Сейчас папа придёт,  и мы поедем домой. Ш-ш-ш-ш!

Анна, проходя мимо, взглянула на женщину. Та ей показалась такой юной, что она позволила себе заметить:

– Может, на руки малышку взять? Глядишь, и успокоится.

– Нельзя приучать к рукам, – ответила женщина. – Пусть покричит! Голос будет громче…

Когда они отошли от плачущего малыша, Яков спросил:

– Ты откуда знаешь, что на руках малыш успокоится?

– Опыт есть. Мне с младшим братишкой досталось. Таскала его на руках, пока не засыпал…

– Любишь детей?

– Конечно. А ты разве не любишь?

– Не знаю… Никогда не думал об этом. А знаешь что, Аннушка: давай с тобой поженимся? Как ты на это смотришь?

– Мы друг друга знаем-то около двух месяцев!

– Ну и что? Ты мне не доверяешь?

– Если бы не доверяла, – не была бы с тобой, не ходила бы сейчас… Только всё это так неожиданно. Мне кажется, что и ты сказал это, не подумав. Просто так, слетело с языка…

– И вовсе нет! Я об этом думал, как только увидел тебя. И думаю о тебе я не два месяца, а с той самой конференции! К тому же, я через месяц оканчиваю училище, и нужно будет мне ехать к месту службы. Вот и хочу…

– Да я совсем не против… Только я-то оканчиваю университет на полгода позже.

– Ну и что?! Окончишь и приедешь ко мне! К этому времени, я думаю, мне и комнату дадут…

В тот вечер они долго гуляли по ночному городу.


В конце июля Яков Костромин  сдал последний экзамен и уже красным командиром первого августа должен был прибыть к месту службы.

Никакой пышной свадьбы  тогда делать было не принято. В назначенное время молодые пошли в загс. Было жаркое последнее воскресенье июля, когда Анна и Яков подали заявление, и их расписали и выдали официальный документ.

Вернувшись уже мужем и женой, они вечером устроили торжественный ужин. Тимофей Михайлович достал бутылочку своего вина, а Любовь Моисеевна напекла блинов и из подвала достала баночку вишнёвого варенья.

– В старые времена, – говорила она, – свадьбы гуляли пышно. Приглашали гостей, родственников со стороны жениха и со стороны невесты. Друзей… Играла гармошка. Пели песни…

– В старое время, – добавил Тимофей Михайлович, – не в загс ходили, а в церковь. Говорили тогда, что брак заключается на небесах… Не знаю, так ли это или не так, но было всё торжественно и красиво.

– И запоминалась такая свадьба на всю жизнь, – заключила Любовь Моисеевна.

– Ну и что? – возразил Яков, желая защитить новые порядки. – Мы с Аннушкой и так будем помнить нашу свадьбу, сколько жить будем. А начинать жизнь с обмана мы не хотим. Если бы мы верили в Бога, – можно было бы и в церковь пойти. А так – это просто лицемерие и обман…

– Да ещё и по комсомольской линии можно получить…– тихо добавила Анна.

– За что? За свою собственную свадьбу? А где же свобода совести? Это же твоя личная жизнь! – не понимал Тимофей Михайлович.

– У нас в институте  девочку исключили из комсомола и из института за то, что она стала крёстной матерью своего племянника! А вы говорите…

– Да, да… я понимаю. Вот и говорю: времена настали…

– Лишь бы дети счастливы были, – заключила Любовь Моисеевна. – Можно и в церкви венчаться, а потом всю жизнь мучиться.

– Вот я и говорю: каждое время рождает свои ритуалы…

Яков был уверен в правильности новых порядков: есть согласие двоих, тебя и расписали… Никакая церковь, никакая бумажка из загса не удержит, если уйдёт любовь… А загс только зарегистрировал новую семью и всё!

Молодым выделили небольшую комнатку с окном, выходящим во двор, откуда была видна стена дома Кузьмы Ведерникова и большой куст сирени.

Две кровати, поставленные рядом с большими никелированными спинками, на которых отражали электрический свет блестящие шары. Старенький гобелен на стене с изображением водяной мельницы на фоне домиков и гор, подушечки, покрывало, небольшие прикроватные коврики на полу, письменный стол у окна и большой книжный шкаф составляли обстановку этой комнаты. Полы были чисто вымыты. Пыль вытерта. На стене в рамочке и под стеклом висела большая фотография молодых Тимофея Михайловича и Любови Моисеевны.

– Это была моя комната, – сказал Яков. – Только кровать стояла прямо у стенки, и над ней коврик висел. А так мало что изменилось.

– Хорошая комната, – сказала Анна, прижимаясь к мужу. – Только солнышка маловато.

– Это и хорошо. Ростов – город южный. На улице жарко, а здесь прохлада!

– Да. Только детям солнце нужно!

– А летом можно и на веранде жить. Там уж его столько, что мы не знаем, чем от него отгородиться.

– Это хорошо, – кивнула Анна и сильнее прижалась к Якову.

– Ты чего, любимая? Боишься?

– Страшно… – призналась Анна.

– Ну что ты?! – воскликнул Яков. – Мы одни в доме. Родители ушли в гости.

– Ну да… Тактично оставили нас одних…

– Поздно уже. А завтра мне в училище рано. Давай стелиться…

Яков сам сильно смущался. Никогда ещё ему не приходилось оставаться с девушкой наедине.

Анна сняла покрывало,  аккуратно сложила и повесила на спинку стула.

Яков снял гимнастёрку.

– Яша! Потуши свет! Я так не могу!

Яков пошёл к выключателю, выключил свет и обернулся. Анна уже лежала под лёгким одеялом.


А Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна, выйдя из дома, медленно пошли к центру. Торопиться им было некуда. Небо было звёздным. Лунный свет окрасил всё блеклым холодным светом. Ни ветерка. Жара спала и появилась приятная прохлада. Они шли и тихо беседовали.

– Пусть только будут счастливы! – сказала Любовь Моисеевна…  – А Анечка мне нравится…

– Важно, чтобы Яше она нравилась, – заметил Тимофей Михайлович. – Но, видно, нравится, раз сразу женился…


Через три дня Яков отбыл к месту службы.  Анна готовилась к государственным экзаменам.

Молодой командир получил назначение в артиллерийский полк резерва главного командования, стоявший в посёлке, расположенном в окрестностях бывшей столицы Донского казачества. Железной дороги туда  не было, и если от Ростова до Новочеркасска добраться можно было на поезде относительно легко, то до расположения части вообще непонятно на чём можно было доехать: военные использовали свой транспорт, а гражданские – до них никому и дела-то особого не было. Крестьяне ездили мало. Положено тебе работать на земле – вот и работай, и нечего тебе по городам шляться без особой надобности.

Яков нашёл подводу. Возчик за умеренную плату согласился доставить его на место.

По прибытии в часть Яков доложил командиру:

– Прибыл для прохождения службы.

Тот посмотрел документы, глянул исподлобья и сурово спросил:

– Ростовское оканчивали? И мне пришлось там бывать. На курсах три месяца прохлаждался. Коновалов ещё служит? Его должны были перевести в Крым.

– Не знаю такого, – ответил Яков.

– Значит, перевели, – кивнул командир и с недоверием посмотрел на Якова.

– Костромин… Костромин… Из бывших, что ли?

– Из каких таких бывших? – возмутился Яков. – Я в училище направлен из Первой конной армии, где проходил службу…

Командир потеплел. Взгляд его стал добрым, и он кивнул, сказав:

– Ну-ну. В понедельник примете вторую батарею первого дивизиона. А пока идите. Впрочем, есть дело. С техникой знакомы?

– Немного…

Потом, побоявшись, что подумают, что он отлынивает от работы, твёрдо сказал:

– Знаком…

Командир удовлетворённо покачал головой.

– Добро. Хорошо звучит.

Командир встал, подошёл к окну и занялся физическими упражнениями, одновременно разглядывая нового командира. Сначала он сжал  левый кулак, потом – правый, затем сжал их вместе. Руки у него были крепкими, и он сжимал пальцы в кулаках с такой силой, что они становились красными. Когда-то, как потом узнал Яков, командир служил в кавалерии и так тренировал кисти рук, чтобы никто не мог вышибить из его рук шашку, грозное оружие кавалеристов. Высокий, широкоплечий, чисто выбритый, он выглядел моложе своих лет. И только предательская седина на висках да два ордена боевого красного знамени говорили о том, что перед Яковом – опытный и заслуженный человек.

– Наш полк – резерв  командования, – говорил он, продолжая делать физические упражнения. – Это налагает на нас особую ответственность. Нас могут направить на самые сложные участки фронта. Поэтому мы особое внимание придаём выучке красноармейцев, боевой подготовке. – Он словно замешкался и добавил. – И, конечно, политической грамотности бойцов… Люди должны знать, за что, если придётся, будут воевать.

Пока он говорил, Яков вспомнил, как он представлял себе прибытие в часть. Вот он приехал, доложил, предъявил документы. Его представили личному составу, с которым он поздоровается сначала в официальной обстановке. А потом начнётся знакомство с техникой: орудийный парк, склад боеприпасов, мастерские, запчасти, физическая и политическая подготовка личного состава.

Всё оказалось совсем не так.

– Наденьте комбинезон и идите в парк, – резко меняя тональность разговора, произнёс командир. – Там в одной машине мотор застучал. Проследите, чтобы к вечеру она была в строю.

Яков чётко ответил: «Есть!», повернулся кругом и пошёл в парк, где красноармейцы занимались профилактическим ремонтом полковой техники. Пушки полка перемещались с помощью конной тяги, а тяжёлые орудия – на  автомобильных прицепах. Их в полку было немного, и каждая была на счету.

Найдя механика и выяснив, в какой машине застучал двигатель, Яков передал приказание командира заняться ремонтом. Сам, чем мог, помогал.

Механик оказался дельным мужчиной. Он разобрал двигатель, то и дело цокая языком. Потом сменил вкладыши и кольца и собрал двигатель. На обед Яков не пошёл. Нельзя было не выполнить первый же приказ. Его удивило, что командир полка даже не спросил, имеет ли он представление о двигателях. Впрочем, было и так ясно, что не знает. Но приказ есть приказ! Механик читал инструкцию по ремонту, советовался с бывалыми шоферами. К вечеру они залили бензин и запустили мотор, чтобы он несколько часов поработал на холостых оборотах.

Свою первую ночь Яков спал в солдатской казарме на двухъярусной кровати, поставленной в углу и отгороженной простынёй от остальных её обитателей. Это было длинное помещение с кирпичными стенами и деревянной крышей без потолка. Здесь личный состав первого дивизиона спал и проводил свободное время.

Дневальный следил за тем, чтобы в казарме был порядок.

В этом маленьком закутке Яков оказался не один. На нижнем месте уже устроился молодой командир, прибывший на день раньше. Они познакомились. Узнав, что Яков недавно женился, сосед рассмеялся.

– Ну вот, можешь сюда и жену приводить. Я уж, так и быть, переберусь куда-нибудь, а вы здесь и расположитесь

– Я думаю, до этого не дойдёт, – буркнул Яков. – Мы можем и подождать. Начальство что-нибудь придумает.

– Придумают – это точно. Они здесь командирам, особенно семейным, комнаты дают. Правда, не особенно торопятся.  Ты уже с самого начала привыкай: здесь всё делается постепенно.

– А мне некуда торопиться. Могу и в казарме со своей батареей спать. Жена сейчас к экзаменам готовится.  Сдаст только через полгода…

– За это время и освоишься, и какое-никакое жильё дадут. Это точно…

Фельдшер Фёдор Красильников прибыл сюда из Москвы после окончания медицинского училища.

Вскоре они заснули.


Рано утром раздалась команда: «Подъём!». Красноармейцы вскакивали с коек, натягивали брюки, зашнуровывали ботинки и наматывали обмотки.

– Строиться на физзарядку!

Яков заметил, что соседа уже не было. Это когда же он успел? Яков оделся и вышел из-за занавески.

Дежурный командир сделал ему замечание:

– На физзарядку мы летом выходим без гимнастёрок.

Яков вернулся, снял гимнастёрку и вышел на плац. Красильников был уже там.

– Чего не разбудил?

– Так, не знал, пойдёшь ли на зарядку, или с утра в штаб. Сегодня же тебя будут представлять батарее.

– Будут… Только после завтрака…

Человек сто красноармейцев стояли, переминаясь с ноги на ногу с сонными лицами. В синих майках и зелёных галифе они стояли в строю и ожидали, когда, наконец, начнётся зарядка.

Командир дивизиона, подойдя к Костромину, сказал, протягивая руку и добродушно посмеиваясь одними глазами:

– Нас так и не представили. Ларин.

– Костромин, – ответил Яков и пожал протянутую руку. – Вчера выполнял приказание командира.

– Я в курсе… У тебя в училище физзарядка была?

– Так точно!

– Настоящая физзарядка будет сейчас. Становись в строй. Сегодня побежишь вместе со всеми, а завтра будешь сам командовать своей батареей.

Костромин стал в строй.

– Равняйсь! Смирно! – скомандовал командир первой батареи и строевым шагом подошёл отдавать рапорт. Получив разрешение вести красноармейцев на зарядку, крикнул:

– На ле…во! Бегом марш!

Повинуясь единой команде, Яков побежал, поглядывая на красноармейцев своей батареи и всё время думая, как не сплоховать, не отстать, не опозориться.

Сначала топот ног был ритмичным и тяжёлым. Потом ритм сбился, превратившись в сплошной гул. Красноармейцы, не привыкшие к таким нагрузкам, обливались потом, отставали. Майки их становились мокрыми. Но никто не сошёл с дистанции и все продолжали бег.

За крутым спуском у станицы Бессергеневской последовал подъём, который красноармейцы преодолевали шагом. Потом снова бег до Заплав, и, наконец, хутор Калининский с живописными берегами Дона.

Бежать пришлось долго: километров пять до берега реки, где последовала команда:

– Ррразойдись!

Все побежали к реке, стали зачерпывать ладонями воду, умываться, громко фыркая от удовольствия. Но не прошло и десяти минут, как последовала команда:

– В колонну по трое становись! На пра…во! Бегом марш! Не отставать!

И все побежали в сторону части.  Яков Костромин бежал со всеми наравне.

На плац вернулись потные и пыльные. Повинуясь новой команде, красноармейцы пошли к длинным рядам умывальников, где и стали  чистить порошком зубы, умываться, смывая пот с лица и груди. Потом все строем пошли завтракать.

В столовой несколько столиков выделели для командиров. Яков с аппетитом съел завтрак и, приведя себя в порядок, вышел на построение. Здесь командир дивизиона и представил его батарее.


А Анна Костромина жила теперь не в общежитии, а в той самой комнатке, и была рада редким встречам с Яшей, когда тот неожиданно наведывался в Ростов. Приезжал раз в две недели. «А  вот и я!», и на другой день уезжал.

В феврале 1931 года, когда мороз трещал ветками деревьев и снег скрипел под ногами, Анна сдала последний экзамен, получила диплом уже не на девичью фамилию, а на фамилию Костроминой. Дали ей и направление на работу по месту службы мужа.

Наконец-то свершилось! Она скоро увидит Якова и больше никогда не будет с ним расставаться.

По этому поводу Любовь Моисеевна приготовила праздничный обед, а вечером Тимофей Михайлович разлил в рюмки клюквинку, которую сам делал, очень этим гордился и всякий раз спрашивал:

– Ну как? Только честно! Правда, здорово?

Тяжёлая и голодная зима, наконец, заканчивалась, и с весной появлялась надежда, что всё плохое останется в прошлом. А в марте, когда по улицам потекли ручьи и горы грязного снега на обочинах дорог стали таять, а порывы ветра гнули деревья и ломали ветки, Анна засобиралась к мужу. Ей помогала Любовь Моисеевна.

– Ты, Анечка, бери всё. В хозяйстве пригодится. У него, наверно, ничего нет. В жизни всё нужно, и лишняя тарелка, и кастрюлька… А ты книги в чемодан наложила. Во-первых, книги тяжёлые. Во-вторых, их можно и позже взять. Вы ведь не так и далеко. Приезжать к нам будете. Вот тогда и возьмёте книги. Ты лучше Яше лишнюю пару белья возьми…

Ранней весной тридцать первого года Анна поехала в военный городок к мужу. В Новочеркасске её встретил Яков. Он обнял и поцеловал жену

– Если бы ты знала, как я рад, что, наконец, мы будем вместе! У нас хорошо. Сама увидишь.

– И я рада, – бормотала Анна, оглядываясь по сторонам. Это же неудобно вот так обниматься у всех на виду.

Яков подхватил чемодан и пошёл на привокзальную площадь, где ждала  их подвода из части. Поднимаясь по Красному спуску к собору, Анна увидела, что кресты с него сняли, и он с укором глядел на происходящее. На большой мощённой булыжником соборной площади только грозный Ермак словно говорил: «Что же вы делаете, несмышлёныши? Словно разум ваш помутился!».

Яков попросил возчика остановиться, и они подошли к памятнику и обошли его вокруг.

–  Я здесь уже была, – сказала Анна. – Тут мой брат живёт. Нужно будет к нему съездить, а то как-то неудобно: живём вроде бы как рядом, а я у него не помню, когда и была.

– Хорошо, съездим.

Потом миновали  длинную широкую улицу, в центре которой тянулась тенистая аллея с высокими развесистыми тополями.

– Красота-то, какая! – восторгался Яков. – Я слышал, атаман Платов такое видел в Париже и, приехав, сказал, чтобы именно так строили улицы.

Потом стали спускаться с крутого спуска мимо триумфальной арки, построенной к встрече императрицы, которая так и не приехала.  Круто свернули вправо и затряслась по ямам и рытвинам.

У КПП из будки вышел дежурный, проверил у всех документы, открыл ворота, и они проехали на территорию части.

Анна смотрела и удивлялась. Все были заняты делом. На плацу красноармейцы занимались строевой подготовкой. Они ходили, а рядом с ними шёл их командир и громко командовал:

– Раз, два, три… Выше ногу! Отделение… – командир делал небольшую паузу. – Стой! Раз, два. Нале…во! Раз, два!

Кто-то известью красил стволы деревьев, следя за тем, чтобы высота побелки была одинаковой.

Вдалеке стояли красноармейцы  у выстроенных в ряд пушек и слушали своего командира. Он то и дело подходил к орудию и что-то им объяснял.

А ещё дальше виднелись конюшни. Там красноармейцы вычёсывали лошадей, перематывали им ноги, носили сено. И везде – чистота и порядок. Прямые и чистые дорожки, отгороженные от газона кирпичами, выложенными зубчиками. Вдоль дорожек плакаты. И ни одного праздношатающегося.

Яков представил жену командиру части Новикову. Тот взглянул на смущённую Анну, как-то по-доброму улыбнулся и показал на стоящий невдалеке дом.

– Там и будете жить, – сказал он. – Там живут семьи командного состава. Въезжайте. У нас и дело для вас найдётся. Библиотеку возьмёте на себя?

– Возьму! – с уверенностью заявила Анна.

– Вот и молодец. Я первым запишусь. Всегда любил читать. Правда, времени не было. И книги купим. Обязательно купим. И стеллажей пока тоже нет. Только стол да стул. Но вы не волнуйтесь. Всё у вас будет, и стеллажи, и книги. Красноармейцев  выделю. Народные умельцы у нас никогда не переводились. Они вам и полки сколотят, и книги помогут занести. А вы будете вести учёт, знакомить их с нашей пролетарской культурой.

– Да будут ли они меня слушаться? – удивилась Анна.

– Будут! Узнают, кто у вас муж. – Командир оглянулся на Якова. – А вы не вмешивайтесь в эти дела. Если у жены возникнут затруднения  – это не к вам. Это прямо ко мне или к комиссару. Разберёмся сами.

Вот так неожиданно для себя Анна стала работать в полковой библиотеке. Работа была интересной. Здесь и лекции можно было организовать, и встречи с местными поэтами и писателями.

Анна представила себе, как приходят красноармейцы и командиры, а она им выдаёт книги, советует, что почитать. Она ведь в литературе знает толк. Конечно, нужно будет работать в тесном контакте с комиссаром. Но она – человек общительный. Думала, что с этим проблем у неё не будет.

А командир продолжал:

– Нам в части нужна библиотека. Вы сможете наших красноармейцев многому научить. Они почти все – малограмотные, так что нужно будет организовать занятия по ликбезу. Мы введём эти занятия в план работы. И закупать книги будете тоже вы, так что, видите, дел много. Как освоитесь, подойдёте к нашему комиссару Петру Васильевичу…

Когда командир ушёл, Яков провёл Анну в дом, где ему уже выделили комнату под номером семь.

Это был большой кирпичный дом барачного типа с длинным коридором и дверьми по обе стороны в комнаты. Здесь уже жили. Откуда-то доносился звук зажжённого примуса, а в конце коридора у стены стоял  столик, на котором, видимо, женщины гладили.

Комната их была просторной и светлой, с большим окном прямо напротив входной двери. Душ и туалет был в самом конце коридора.

У двери висела табличка, на которой была опись имущества и обозначена фамилия, кому выделена комната.  На ней значилось: Ответственный – Костромин Я.Т.

Две, стоящие по бокам окна у стен металлические кровати, небольшой стол, две тумбочки и плательный шкаф. У стола – табуретки. Всё с номерами и штампами, говорящими, что всё на учёте, всё принадлежит  войсковой части.

– Здорово! – радостно воскликнула Анна. – А ты не узнавал, далеко ли здесь школа?

– Не далеко. Я говорил о тебе с тамошним директором. Пока есть место только в начальных классах. Школа-семилетка. Но директор обещал, как только будет возможность, он тебя переведёт на работу по специальности. Русист, говорит, у них, старая больная женщина… Да и в полку работы хватит! Без дела сидеть не будешь! Утром в школе, а во второй половине дня здесь…

3.

В семье брата Анны – Льва Борисовича Селина, жившего в Новочеркасске, тысяча девятьсот тридцать первый год тоже ознаменовался важным событием. У него родился сын, которого они в честь деда назвали Борисом.  Это случилось тогда, когда Анна сдавала государственные экзамены и приехать к брату не могла. Поэтому вечером, получив разрешение командира, Яков с Анной поехали в Новочеркасск. Посмотрев на малыша и поздравив Лёву и Лену, жену брата, надарив всяких подарков, они сидели в комнате и пили чай. Разговор шёл о том, что кому довелось увидеть в годы Гражданской войны. 

– Страшно было? –  спросила Анна брата.

– Да как тебе сказать? – замялся Лёва. – Конечно, страшно. Особенно, когда на тебя конница летит, и шашками размахивают. Но когда ты находишься в деле, тебе некогда думать о страхе. Страшно становится потом, когда начинаешь вспоминать и анализировать, что было, и ты понимаешь, что то, что выжил, в сущности – самое настоящее чудо. А тебе, Яша, довелось участвовать в боевых действиях?

– Совсем немного. Я был вторым номером у пулемётчика на тачанке. Но вскоре меня направили в училище…

– Вспоминаю, как мы спали в окопах, как лил дождь, и трудно было ногу вытащить из жидкой глины. Коняга наша утопла  в той грязи, и пришлось её пристрелить, чтобы не мучилась, а потом сами тянули ту телегу, потому что в ней были и провиант, и документы какие-то, уж и не помню. Только, тогда и подумал, что война – это не только смерть и слёзы, а ещё и тяжкий, иногда невыносимый труд. Потому и говорю: тренируйся. Где-то я читал, кажется, Суворов говорил. Впрочем, может и не он: тренируй тело холодом, желудок голодом…

– Да куда больше?! – воскликнула Анна. – Такой голодный год пережили. Посмотри на Яшу. Кожа да кости.

– Что ты такое говоришь?! – воскликнул Яков. – У меня не кожа и кости, а сплошные мышцы и жилы. А жилистые мужики, они крепкие!

– Потому и говорю, – продолжал Лев Борисович, – нужно тренировать себя, чтобы ко всему быть готовым…

Когда стало смеркаться, они засобирались домой.

Провожать вышел их Лёва. Он был рад счастью сестрёнки, и Яков ему понравился.

– Я рад за вас, мои дорогие. А я? Что я? Работаю старшим мастером в сборочном. Завод большой. Паровозы выпускаем. Работы много. А ты, Яша, служи хорошо и сестру мою береги. Надеюсь, что война отгремела, и никто никогда больше не будет махать шашками. Но готовым нам нужно быть ко всему. И не отставайте от нас. Хорошо, чтобы и вы завели себе малыша. Тогда жить веселее! И пусть наши дети никогда не узнают ужасов, которые мы с тобой пережили…

Анна вдруг покраснела. Она была беременна и подумала, что Лёва этого даже не заметил.


Главная трудность, с которой столкнулся Яков в первые месяцы службы, заключалась в том, что кроме высоких слов о светлом будущем и о мировой революции, здесь нужно было учить красноармейцев выполнять на первый взгляд простые задания: хорошо бегать, уметь маскировать орудие, прицельно стрелять…

Однажды командир подошёл к нему сзади, когда он занимался с красноармейцами чисткой орудия и, положив руку на плечо, тихо спросил:

– Как вам наша служба?

Яков, напрягшийся от такого вопроса, ответил:

– Служба, она и есть служба, товарищ командир!

– Ну, так как вам служится? – командир снял руку с плеча. Посмотрел в глаза, словно хотел заглянуть молодому командиру в самую душу.

– Есть сомнения, – тихо ответил Яков.

– Сомнения – это хорошо. Только дураки ни в чём не сомневаются. А в чём сомнения-то?

– Хочется настоящего дела, а у меня пока только всякие пустяки.

– Всё ещё будет. Не убежит. А вы присматривайтесь пока, что к чему, приучайтесь… И мы к вам тоже присмотримся пока.

Яков осмелел и спросил:

– А «мы» – это кто?

– Да все. И рядовые красноармейцы, и я, и другие командиры…

– И как впечатление?

– Было бы плохое – уже бы сказали! А совсем плохое – так и прогнали бы в шею. Наш полк – резерв командования. Это вам не цигарку скрутить!

Яков облегчённо вздохнул.

– Да вы погодите вздыхать! Вас тут ещё и матом будут крыть.  Всякое ещё будет. Такая у нас работа: пушки должны стрелять. Вот и все дела. И стрелять – точно в цель. Содержаться в исправном состоянии. А для этого нужны дисциплинированные и исполнительные люди… Уделите больше внимание не только пушкам. Красноармейцы должны с лошадьми уметь ладить. Не все у вас из деревень. А городские уж точно не знакомы с этим делом. Так что есть что осваивать.

Помолчали.

Красноармейцы, которые перед его приходом шумно переговаривались, притихли, заметив командира полка, и молча вытирали смазку с затвора.  Стоял запах пота, промасленной ветоши.

Командир тихо сказал:

– Завтра у нас будут представители из штаба округа.

– Опять генеральная уборка? – догадался Яков.

– И это будет тоже, но – без вас. Ваше дело  – показать, как у нас проходит учёба красноармейцев. Я к вам сегодня комиссара пришлю, он вам всё разъяснит, что к чему. В общем: проведёте завтра занятие с личным составом. Комиссия, она что? Посмотрят, послушают и уедут к себе. А если что не понравится, тогда всем нам плохо будет, и мне в первую очередь.

Яков не удивился.

– Всё будет нормально.

– Не спешите радоваться. Занятие будете проводить на воздухе. Возьмите наглядные пособия, плакаты там всякие. Короче: чтобы всё было, как надо. Можно побеседовать и о положении в стране и в мире.

– Хорошо, я организую.

На следующий день, когда Яков проводил занятия, возле них остановились члены комиссии штаба округа. Красноармейцы вскочили с мест и замерли, но им была дана команда продолжать занятия.

– Личный состав изучает материальную часть гаубицы, – будничным голосом сообщил командир.

– План занятий соблюдается?

– Так точно! Я сам его подписывал.

– Контролировать – это всегда полезно. В наше время без контроля нельзя. А вы тут продолжайте, продолжайте! Не обращайте на нас внимания! А мы постоим, посмотрим…

Яков спокойно продолжил прерванное дело.

Всё получалось очень даже естественно. Проверяющие были довольны.

Весь день они ходили по территории части, заходили в конюшни, в столовую, в казарму и только вечером уехали, пожав руку командиру.

– Ты, Новиков, молодец! У тебя порядок. А на днях мы  Петушкова проверяли, так там настоящий кавардак. Теперь вопрос будем ставить о его соответствии.

Уже вечером, когда всё было позади, Новиков у себя в кабинете сказал:

– В общем, как говорится, не ударили в грязь лицом! Всем спасибо! Хорошо получилось! Я уже после всего, когда они уезжали, обнаглел и говорю, мол, с жильём у нас плохо. Обещали помочь. Будем строиться.

– От обещания до его выполнения дистанция огромного размера, – скептически сказал кто-то.

– Нет. Я думаю, – заверил комиссар, – если обещали – выполнят.

Расходились довольные. Было уже поздно. Огромное звёздное небо простиралось над войсковой частью. У Якова было прекрасное настроение. «Ну, что ж. Лиха беда – начало! Так или иначе, наша батарея не ударила, как говорит командир, лицом в грязь! Теперь бы на стрельбище не опозориться».

Дома его ждала Анна. Она сварила картошку, на куске сала пожарила лук и ждала мужа.

– Что так поздно сегодня?

– Проверка была.

– Всё нормально?

– Нормально.

Они поужинали и легли спать, но долго не могли заснуть. Яков рассказывал Анне, как он проводил занятия, как к его батарее подошли проверяющие, как он отвечал на их вопросы. Как потом его похвалил командир.

Далеко за?полночь, наконец, они уснули.


Живот у Анны всё рос и рос. Яков любил прикладывать ухо и прислушиваться. Как там малыш? Однажды, приложившись к животу, он получил удар по уху. От неожиданности отпрянул и схватился за ухо.

– Точно мальчишка будет. Дерётся!

Последнее время Анна стала чувствовать себя хуже. Быстро утомлялась, и Яков отвёз её к родителям.

Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна встретили Анну с радостью. Шутка ли, у них скоро будет внук! Никто не сомневался, что будет именно мальчик.

– В нашем роду всегда мальчики рождались, –  говорил Тимофей Михайлович.

Они оградили Анну от всех домашних работ, стали следить за тем, чтобы она хорошо питалась.

–  Твоя задача – родить здорового малыша. А это не просто. Поэтому завтра же пойдём к врачу. Купим витамины. Ты должна быть здорова!

Анна и Любовь Моисеевна времени не теряли: шили распашонки, шапочки, пелёнки…

– Ты уже тяжёлой стала, так что нечего зря вертеться на кухне, я уж сама, – ласково говорила Любовь Моисеевна.

Тимофей Михайлович посматривал на женщин и понимал, что всё-таки в этом мире они важнее. Вот он вроде бы и мужчина, и глава семейства, а они его к своим делам даже не подпускают и обсуждать с ним ничего не будут. У них там свои тайны. Женские.


Роды прошли успешно. Анна писала мужу:

– Ну вот: теперь и у нас есть сыночек!..

Мальчика назвали Леонидом в память о любимом братике Анны, изрубленном петлюровцами.

Малыш родился здоровым и на какое-то время стал главным в доме Костроминых. Стоило ему лишь захныкать, как обе женщины бросались к нему. Что с ним? Почему плачет?

Любовь Моисеевна или Анна часами с ним проводили на воздухе. Кормили его строго по часам. Мальчик был спокойным и всё больше спал в кроватке.

Молока у матери было достаточно, так что прикармливать его необходимости не было. А когда ему было два месяца и в глазках уже появилось осмысленность, с ним стали все играть. Обстановка была бесшабашно-весёлой. Малыша держали на руках, пытались ему показывать что-то на пальцах, а он не обращал внимания на взрослых. Серьёзным был парнишка. С удивлением смотрел на мир и никак не мог понять, что эти дяди и тёти вокруг него прыгают и смеются. Улыбался он только, когда его брала на руки Анна.

– Серьезный мужчинка растёт,  – говорил Тимофей Михайлович, с сожалением передавая внука матери.

Некоторое время Анна жила в Ростове, а затем, когда сынишка чуть подрос, засобиралась к мужу.

– Да куда ты с малышом? Там, наверное, у вас и доктора нет. С кем посоветуешься? Кто поможет? – причитала Любовь Моисеевна.

– Нет, мама! Я должна быть с ним! Ему одному тоже не сладко. А так придёт со службы, а его дома ждут! А у нас там комната большая, просторная.


Стояло тёплое лето 1932 года. За Анной и сыном на вокзал приехал Яков. Командир разрешил взять подводу и встретить жену. Место было живописным, а летом это было особенно заметно.

Проезжая мост через речушку, Анна заметила:

– Какой здесь густой травяной запах. Не то, что в Ростове. Опьянеть от такого воздуха можно.

– Это точно… А когда по весне разливается река, так вообще – красота! Вода до горизонта… И рыбы полно. А как спадает вода, мужики вёдрами рыбу таскают… Хорошо!

Яков за этот год возмужал, стал уверенным в себе. Его батарея на учениях показала отличные результаты и на полигоне во время стрельб, и при проверке политических знаний. Якова отметили в приказе и объявили благодарность.

– Серьёзно тут у вас стало, – сказал Анна, глядя на ряды орудийных стволов, торчавших за забором.

Яков тихо проговорил:

– Получили новые пушки. Многие так и стоят, законсервированные на случай войны. Если что, призовём резервистов, и тут же возникнет ещё два артиллерийских полка, готовых к бою.

А Анна подумала, что хорошо бы, чтобы этого никогда не случилось. Пусть себе стреляют по мишеням на полигоне, отрабатывают шаг на плацу. Только бы не война. Но, будучи человеком образованным и следящим за событиями в мире, понимала, что что-то зреет. В Германии к власти рвутся фашисты. А этих остановить будет трудно. Поэтому и нужны эти резервные пушки.

Яков же думал о том, что хорошо, что его полк дислоцирован не так уж и далеко от Ростова. Аннушка с малышом смогут поехать к родителям, если что. Хорошо, что Лёнька растёт здоровым парнишкой. Но чего в детском возрасте не бывает! В Ростове и медицинское обслуживание хорошее, и родители смогут помочь.


Создавалось ощущение, что жизнь в части протекала однообразно и размеренно. Одно и то же повторялось из года в год: красноармейцы утром бегали на зарядку к реке, потом возвращались, приводили себя в порядок, выстраивались на утренний осмотр, завтракали, и затем начиналась тяжёлая, иногда, казалось, бессмысленная работа: муштра новичков на плацу, изучение техники, уход за лошадьми, стрельбы, бесконечные политзанятия, чистка оружия. Конечно, можно было бы сделать какие-то поправки на времена года, на дни недели, на время учений или приезд высокого начальства, на стихийные бедствия (снегопады или ливни) и на прочие отклонения от заведенного порядка. Но всевозможные уточнения и оговорки – ничего не изменили бы в этой картине с умиротворяющим сюжетом на тему: «Что было, то и будет». Это были ложные ощущения. Перемены были: в стране и за рубежом многое изменялось.


В 1935 году в армии ввели новые звания и знаки отличия. Теперь Яков Костромин был старшим лейтенантом и на чёрных петлицах носил три кубика, командир дивизиона был капитаном и носил на петлицах шпалу, а, например, командир полка Новиков носил целых четыре шпалы, что соответствовало званию полковника. Всё было непривычно, но зато ясно. Да и структура самой армии изменилась. Появилась чёткая система: отделение, взвод, рота, батальон, полк… Всё это дисциплинировало, и, конечно же, не могло не влиять на боеспособность. Открылись курсы повышения командного состава (КУКСЫ), где командиры совершенствовали свои знания, часто полученные лишь в действующей армии во время Гражданской войны. Такие КУКСЫ открыли и в Новочеркасске, куда направили нескольких командиров и из полка Новикова. Нагрузка на оставшихся на службе командиров увеличилась, и Яков все дни пропадал то на полигоне, то в парке, где стояли старенькие пушки, многие из которых требовали ремонта.

А в мае 1936 года совершенно неожиданно Новиков отказался от путёвки в санаторий, и она досталась Костромину. Тогда считалось так: не берёшь путёвку – и не надо. Возвращай в штаб округа, а мы найдём ей применение  в другой части. Возвращать же не хотелось, и, чтобы добро зря не пропадало, решено было отправить на отдых Костромина. Его кандидатура показалась вполне приемлемой и ни у кого не вызвала возражений.

– Май, конечно, не самое подходящее время для поездок в Крым, но и это не плохо, – сказал ему командир. – Берите жену, ребёнка оставляйте родителям и – езжайте!

– А вместе с ребёнком – никак нельзя? – спросил Яков. – Хотя бы море мальчишка повидал.

Новиков добродушно усмехнулся:

– Военный санаторий. Туда нельзя с детьми. Когда сынишка подрастёт, он ещё наездится в пионерские лагеря. У нас всё лучшее – детям!

– А сами-то чего не едете?

– Приказали быть на месте… – Он дружески похлопал Костромина по плечу. – Езжайте, езжайте. Я без путёвки не останусь. Не в эту сторону, так в ту – путёвка мне обеспечена.

Последние слова так и остались для Якова загадкой.

Придя домой, он обрадовал жену:

– Аннушка, – крикнул он с порога, – мы едем на море! Лёнчика завтра отвозим в Ростов.

– Что случилось? – Анна просто опешила от такого неожиданного сообщения. До сих пор они ещё никуда вместе не ездили, кроме как домой к родителям. Море Анне запомнилось ещё со времени, когда в детстве отец их возил в Николаев. Там она смотрела на бескрайнюю синеву и огромные пароходы, стоящие на рейде, и у неё дух захватывало от восхищения этой картиной. На пристани играл духовой оркестр. Богатые экипажи подвозили нарядных дам к трапу. Моряки в белой форме с синими воротниками и в бескозырках помогали им подняться по трапу на палубу. Пароходы были расцвечены флажками, а из огромных труб валил чёрный дым. Когда же раздавался гудок, извещающий об отплытии, ей казалось, что вся она тряслась от этого звука и потом какое-то время ничего не слышала. Но в море она так и не купалась, на пляж они не ходили и довольствовались красотами с высоты набережной.

– Случилось то, что мы едем в санаторий, в Крым, а с детьми туда не пускают.

Анна растерянно посмотрела на мужа:

– Но ведь у родителей сейчас конец учебного года. А мы им Лёньку подкинем. Красиво?

– Они что-нибудь придумают! Не чужие…

Он закружил жену во вращающемся вихре, а Лёнька озадаченно смотрел на них со стороны и не понимал: хорошо это или плохо.

Любовь Моисеевна и Тимофей Михайлович были только рады. Разумеется, малыша взяли безо всяких разговоров, а на все сомнения и страхи Анны отвечали:

– Вы, главное, езжайте, езжайте, а уж мы тут сами как-нибудь разберёмся. Ваше дело отдохнуть хорошо, набраться сил, загореть...

А когда последний вагон поезда скрылся за поворотом, Любовь Моисеевна грустно сказала:

– Как-то неожиданно даже. Только что был полон дом людей, было шумно и весело, и вдруг тишина.

– Исчезнуть на курорт – это счастье, – ответил Тимофей Михайлович скорее не жене, а своим мыслям. – Кто знает, когда в следующий раз им такая возможность представится.


Санаторий располагался между Алуштой и Ялтой. Поезд шёл до Симферополя, а оттуда до места предстояло добираться на автобусе, который присылали к поезду.

– Таких автобусов на привокзальной площади не менее пяти, и на каждом из них табличка с названием санатория. Так что доберётесь, – успокаивал Якова командир, провожая его на отдых.

Стояла прекрасная погода. В плацкартном вагоне было народа – не продохнуть. До Симферополя поезд шёл почти сутки. В небе – ни тучки. Солнце, зелень, запахи! Анна расположилась у столика и смотрела в окно. Яков полез на верхнюю полку. Во время движения жара чувствовалась меньше.

Напротив сидел огромный подвыпивший верзила с большим чубом и носом с горбинкой, под которым торчали рыжие усы. Он ехал издалека и всем успел надоесть. Рядом с ним лежала гитара, которую он поглаживал и обнимал за талию, словно девушку.

– Вы играете?  – спросила Анна, желая как-то вовлечь его в разговор.

– Играю. Сыграть вам, барышня?

– Какая я вам барышня? – улыбнулась Анна. – Скажете тоже.

– Так сыграть или как?

Видимо, истосковавшийся по слушателям, он был рад, что хоть кто-то его будет слушать.

– Сыграйте, конечно. И спеть можете.

– Ну, что ж. Тогда терпите. Только я буду петь нашенские, казачьи…

– Да хоть какие! Только не «Боже царя храни!».

– Что вы такое говорите? Я в Гражданку в кавалерии у самого Будённого служил. Слыхали про такого?

– А то как же. И муж мой служил у Будённого.

Глаза казака засветились. Он взглянул на Якова.

– Служил? Правда? Жёнка твоя не заливает?

Потом, увидев на петлицах гимнастёрки Якова три кубика, стушевался.

– Ну да, конечно… Столько народу там перемолотило. Я в полку у Нечипоренко был помощником командира взвода. А как ранило, так и вернулся в свою станицу. А уж потом женился и сейчас еду к своей Нюрке играть с нею в жмурки... Так петь-то можно?

– Да пой уже… – проговорил Яков и улыбнулся казаку.

Тот взял гитару, и вдруг запел приятным баритоном:

Во широком поле
Дождик землю по?лил.
Нам ли нашу волю
На покой менять?
Нам ли прятаться в нору??
Завтра рано поутру,
Завтра рано поутру
Нам коней седлать…
К их купе стали собираться люди, а громадный казак с прекрасным голосом, увидев такое внимание к своей персоне, стал петь громче, и его голос уже звучал на весь вагон.

… Так скачи, не скачи,
Найдёт костлявая в ночи,
Хоть помрёшь  не на печи…
Ходь коней седлать…
В репертуаре лихого будёновца были старинные народные песни, армейские частушки. Исполнив все свои песни, он отложил гитару, ласково погладив её и поблагодарив за службу, потом, взглянув на Якова, спросил:

– Командир, а, командир! Может, по-маленькой? У меня есть первачок. Жёнка делала. Что-что, а это она умеет!

– Вам не хватит ли? – спросил Яков, слезая с верхней полки.

– Да нет! Моя Нюра-дура сварганила этот первачок таким, что – пьёшь, и голова, как стёклышко. Так составите компанию, не побрезгуете?

– Да чего ж мне брезговать?! – удивился Яков. – И я у Семёна Михайловича служил. Только недолго. Откомандировали учиться. Анна, сообрази-ка нам что-нибудь. Мы по стопочке выпьем с соседом.

Потом разговорились. Оказался тот казак весёлым собеседником. И речь его была поэтичной. Анна удивлялась: «Вот где талантище! Ему бы учиться!».

–  Намёрзся я в окопах, –  рассказывал сосед. –  Так намёрзся, что потянуло меня в тёплые края. А здесь и Нюрка подоспела. Приехал к ней и, не поверите, захмелел от того воздуха. Самогонки не нужно! Неба синь, в глазах рябит от солнца. Всё, думаю, аминь! А ночи… вы представить себе не можете! Звёзды, как медяки. Луна, как цельный пятак! И весна. Всё цветёт. Палку воткни в землю, – прорастёт! У нас на Дону деревья гнутся, да камыш шумит. А здесь!.. Только сердце от любви болит и душа горит…

– Так там и остались? – спросила Анна.

– Точно, барышня, пардон, товарищ жена красного командира! Так и остался. Нюрка моя, хоть и дура, а фершалом работает. Она и уговорила. Самогонки налила, спать уложила… Как не останешься? Время, оно летит без выходных. А что мне у себя светит? Или сапог Гришке кусать, или, простите за грубое слово, ему задницу лизать… В станице всё переиначили. Кто был ничем, тот стал всем, мать иху… Прости меня, Господи! Подумал я, подумал. Такая у меня культурная картина получается. И кому я нужо?н?  А никому! А жизнь идёт себе, чёрт её подери, не оглядывается. Строители строють… парикмахерша наша, Машка, с которой я ещё до армии женихался, выскочила за того самого Гришку. Он теперь у нас большой начальник в станице. Не мне чета. Он меня запросто может и к ногтю, и к стенке поставить. Таких, как я, там, как грязи. А колхозники пашут с утра до ночи. Головы некогда поднять. Хорошо, что я успел паспорт справить. Вот и подался к своей Нюрке. Приехал, и думаю: хорошо бы, чтобы и она слу?чаем за кого-нибудь не выскочила. Иди, говорю себе, не мельтеши, не делай ничего, не ухудшай, то, что есть! Но, оказалось, Нюрка не сбрехала. Правда, есть у неё малец. Мужика в Гражданку убили. Вот я на его место и заступил…

Казак видел, что соседи по купе слушают его, не перебивая, но при этом уловил какое-то осуждение в их глазах, коротко подвёл итог:

– Не хочу и не могу строить новый мир на развалинах… Мне лучше так…


Оглушающая тишина, которая обрушилась на них в санатории, была наградой, которая причиталась им за пребывание в душном и шумном поезде, да и не только за это. Столько лет неустанных трудов, и тут вдруг – на тебе! Рай: какие-то необыкновенные запахи, какие-то необыкновенные растения и дворец – с колоннами и мраморными ступеньками.

– Неужели  мы, наконец-таки, здесь! – воскликнула Анна. – Просто неверится.

А Яков вдыхал морской воздух и молчал.

– А ты что – не рад разве? – удивилась Анна.

– Рад, рад, – согласился Яков. – Вот только думаю: неужели когда-нибудь настанет время, когда такие дворцы будут везде, а не только в Крыму.

Им выделили комнату и послали на приём к врачу. Эскулап был очень удивлён, когда услышал, что старший лейтенант совершенно здоров. Он внимательно посмотрел на Якова и сказал:

– Вы, молодой человек, этого никому не говорите, а то вашему командиру придётся отвечать. Сюда направляют товарищей, которым нужно поправить здоровье.

– Так и мне нужно… вернее, не мне, а жене нужно поправить здоровье.

– А что с ней? – поинтересовался эскулап.

– Последнее время стала раздражительной, нервной. Плохо спит…

– Мы ей назначим ванны, циркулярный душ, и она поправится. Вы только на солнце не жарьтесь. Впрочем, предупреждай, не предупреждай, всё равно будете целыми днями на море. Знаю я вас, молодых.

Они так и делали. С утра Анна принимала хвойные ванны, а Яков удобно устраивался на балконе, с которого слышен был шум прибоя, и читал книги. После обеда они часок отдыхали и шли к морю. Вода была ещё прохладной, но они всё равно купались, загорали на солнышке. Тихие волны равномерно набегали на берег и, шипя и скалясь, пятились, чтобы через секунду вновь наброситься и шипеть. Так и катали они камешки, полируя, оттачивая, делая круглыми и гладкими. А когда море волновалось и большие волны обрушивались на берег, Яков и Анна, словно поплавки, качались на воде. Возмущённые волны бросали их на камни, валили с ног, но они снова и снова вставали и бросались головой в набегающий водный вал, чтобы снова быть выброшенным на берег.

Анна плавала плохо. У неё захватывало дух, когда огромная волна отрывала её от земли и подбрасывала, словно мячик, куда-то вверх, а потом толкала на берег и снова увлекала в пучину. Анна страшно боялась, но смело стояла рядом с мужем, зная, что он всегда придёт ей на помощь.

Напрыгавшись, они лежали на подстилке. Не хотелось ничего делать, ни о чём думать. На солнышке их клонило ко сну, и они дремали, подставляя солнцу то спину, то бок…

Подружились они и с некоторыми из отдыхающих.

Живописную пару представлял собой молодой коренастый старший лейтенант-кавалерист и милая, розовощёкая девушка-парашютистка. Последний из её прыжков получился не очень удачным. Она сломала ногу. Но перелом сросся, и теперь она долечивалась в санатории. Ей назначили грязи, массаж, ванны. Якову казалось, что теперь к этому занятию она уже больше никогда не сможет вернуться.

– Ну, почему же?! – смеясь, сказал девушка. – Вот подлечусь, приду в себя и снова улечу в небо.

Она, видно, познакомилась с лейтенантом здесь в санатории и решила его завоевать. Впрочем, это было не так сложно, потому что и кавалерист смотрел на свою новую знакомую так, как смотрят только влюблённые. Он трогательно за ней ухаживал, лихо нырял и доставал со дна красивые камушки и они вместе звонко смеялись, если, высохнув, камушек терял свою былую красоту и оказывался обыкновенным голышом.

Анна смотрела на её спортивную фигуру и понимала, что у неё всё получится.

– Как же вы теперь будете в небе?

– Я думаю, что через месяц и прихрамывать перестану. Впрочем, там это не очень важно – хромаешь ты или не хромаешь, – рассмеялась девушка.

Яков и Анна с восхищением смотрели, как лейтенант брал её на руки, относил в море и там баюкал на волнах…

– Да, – сказал задумчиво Яков. – Судя по всему, у них серьёзно. Вот только как они смогут соединить свои судьбы, если она из Москвы, а он из Саратова?

– А ты за них не беспокойся! – улыбнулась Анна. – Они что-нибудь придумают. Для настоящей любви расстояния не помеха.

Капитан первого ранга из Кронштадта  тоже был в числе их курортных знакомых.

Он отдыхал один и на пляж ходил не купаться, и, тем более, не загорать, а только, чтобы подышать морским воздухом. Носил с собой он небольшие шахматы и, словно орёл, высматривал себе очередную жертву. Так они и познакомились. Яков в юности увлекался шахматами, разбирал партии великих шахматистов и в училище на соревнованиях по шахматам всегда занимал призовые места.

Партия с каперангом затянулась, но вскоре морской волк вынужден был признать себя побеждённым.

– Нет, я там просто зевнул слона. Давайте-ка, молодой человек, ещё одну. Теперь уж я буду к вам относиться серьёзнее. Вот что значит недооценивать противника! – говорил он, расставляя фигуры и требуя дать ему отыграться.

Но вторая партия окончилась ещё быстрее, чем первая, и с тем же результатом. Это покорило капитана, и с тех пор он не только приветствовал Якова, выделяя его из других отдыхающих, но иногда и снисходил до разговоров на другие темы, кроме шахмат.

О службе  рассказывал уклончиво, а Яков и не настаивал особо на подробностях, но когда однажды на горизонте появился линкор, шедший со стороны Севастополя, каперанг с нескрываемым наслаждением пояснил Якову, по какому принципу установлены на нём орудия и почему четырёхорудийные башни функционируют в бою успешнее, чем старинные двухорудийные.

Яков рассказал, что мечтал попасть в артиллерию на флот, но каперанг его успокоил.

– Да ты не жалей, не жалей, лейтенант. Пушки на суше – тоже нужное дело. И ничего, что они у вас маленькие, зато от них пользы больше. А линкоры… – он тяжело вздохнул. – Есть мнение, что это всего лишь дорогие игрушки. Топлива жрут столько, что страшно подумать, огромный экипаж, а боевой эффект может быть нулевым.

– Торпеда в бок и всё! Так я понимаю? – спросил Яков.

– Ну, одной торпеды тут, конечно, как ты понимаешь, не хватит, – со  знанием дела возразил он. – Сейчас времена не те, что в русско-японскую войну. Три и больше. Пожалуй, четыре. Но если их грамотно всадить в бок корабля, а это могут сделать и маленькие торпедные катера, то вся эта громада утонет в считанные минуты.

Анна слушала рассуждения о преимуществах и недостатках тяжёлой артиллерии, о грамотных торпедных атаках и ничего не понимала. Ей было понятно только, что муж у неё умный. Может на равных разговаривать с таким знатоком военного дела. Что ему сейчас хорошо. Что он и на отдыхе думает о деле, без которого, видимо, не может жить.

Ходили они и в горы. Не очень высокие, покрытые редкой растительностью. Настоящий праздник для людей, живущих в городах, в степных и равнинных местах. Это была довольно безобидная прогулка. На широкой тропинке, по которой они шли, то и дело встречались мужчины в полосатых пижамах, женщины в огромных соломенных шляпах, защищающих их от солнца. Многие были с детьми…

Анна и Яков взобрались на широкую каменистую площадку. Где-то внизу море разбивало свои волны о скалы, недалеко проплывал белый пароход, на палубе которого играла музыка, и люди что-то пели.

– Здорово, – прошептала Анна. – И на Дону такие пароходики, наверно, ходят. Хорошо!

– А ты не завидуй, – сказал Яков. – Сравни, где мы и где они. Мы высоко, а они – там внизу. Мы отсюда всё видим – и их, и море аж до горизонта. А горизонт-то у нас дальше, чем у них. Э-э-э-эй! – вдруг закричал он и замахал руками уходящему пароходику.

Так и проходили день за днём…

Однажды Анна взяла на пляж небольшой томик стихотворений Плещеева, каким-то чудом сохранившийся у родителей Яши. Открыла и стала читать, шевеля только губами.

– Ты опять молишься? – улыбался Яков, счищая прилипшие песчинки с кожи её спины. – Смотри, сгоришь совсем.

– Молюсь!

– Ты же комсомолка!

– А я не Богу молюсь! Разве нельзя молиться Пушкину или Лермонтову? Я сейчас читаю Плещеева. Ты только послушай:

Пока свободен твой народ,
Он позабыть тебя не в силах.
Ты пал! Но кровь твоя течёт
Не по земле, а в наших жилах;
Отвагу мощную вдохнуть
Твой подвиг должен в нашу грудь.
Ну как?

Яков посмотрел на Анну, и его захлестнула огромная волна нежности, но он удержался от того, чтобы обнять жену – рядом расположились люди.

– Хорошо…

– Ты знаешь, родной, в последнее время меня что-то очень тревожит.

– А что случилось?

Анна какое-то время молчала. Потом произнесла тихим голосом:

– Комиссар на меня смотрит, как кот на мышь.

– Приставал?

– Да нет. Просто придёт в библиотеку, сядет за стол и не столько читает, сколько на меня смотрит. Мне под его взглядами как-то не по себе делается. Страшно даже…

– Но ты же повода ему не даёшь?

– Яша! Как тебе не стыдно? Какой повод? Но я же чувствую… И боюсь его.

– И пусть себе смотрит. Смотреть не запретишь. На красоту все любят смотреть. Вон мы с тобой, когда ходим по набережной или по аллее, на нас всё время люди оглядываются. Я не думаю, что оглядываются на меня. Кому я нужен? На тебя и смотрят – ты ведь у меня такая... – Он не мог подобрать слово, чтобы определить, какая у него жена. – И что же? Я только радуюсь этому. Горжусь, что моя жена такая красавица. Ну, а что до комиссара – ты только повода не давай.

– А мне почему-то страшно.

– Не придумывай… Всё будет хорошо. Да и командир  к нам  хорошо относится. Он-то нас в обиду не даст.

– Хорошо бы…

После ужина они часто сидели на берегу, слушали грохот волн, ощущали на своём лице брызги морской воды и любовались звёздным небом. Время словно останавливалось, и они сливались с природой. Небо светилось тысячами огоньков, вода становилась чёрной, и свежий ветерок овевал их лица. Стоял беспокойный гул, грохот и змеиное шипение пятящихся волн…  А они так стояли у самой воды, прижавшись друг к другу, и им не было ни до кого дела.

– Это и есть счастье, – шептала Анна, и Яков целовал её волосы и соглашался.


Домой ехали отдохнувшими, загоревшими и счастливыми. Пейзажи за окном напоминали о том, сколь велика наша родина. Яков думал: «Ведь так ехать можно и неделю, и две – до самого Владивостока. И всё это наша страна. Где же ещё такое в мире может быть? Да нигде! Какая громада! Какая мощь».

А потом начались рабочие будни. Лето сменила осень. Потом зима, Новый год и всё повторялось снова. И никто не заметил, когда в январе неожиданно куда-то отбыл полковник Новиков. За ним приехала из Ростова чёрная «Эмка», и он, так ни с кем не попрощавшись, уехал в сопровождении двоих энкэвэдэшников. Сначала думали, что это для выяснения каких-то дел, но потом поняли, что увезли его насовсем. Кому-то не угодил. Времена наступали тревожные и непонятные. Люди исчезали тихо и незаметно, и о них не принято было интересоваться.

Анна из окна библиотеки видела, как выходил Новиков, как садился в машину. Уже через три дня решением революционного суда его, орденоносца и героя Гражданской войны, расстреляют. И никто из друзей и близких его не будут даже знать, где его могила…

Шёл шестой год службы старшего лейтенанта Якова Костромина. Анна работала в библиотеке и была в непосредственном подчинении комиссара, Петра Васильевича Скокова, который после отъезда командира временно исполнял его обязанности. После рождения сынишки Анна в школе не работала. Хватало дел дома. Мальчик рос крепким и здоровым и  был определён в детский садик.

Старший лейтенант Костромин нареканий по службе не имел. Его батарея на недавних учениях получила отличную оценку, и он был бы вполне доволен жизнью. Командир дивизиона майор Коломийцев как-то  сказал ему:

– Ты, Костромин, чего со вступлением в партию тянешь? Или есть сомнения какие?

–  Какие у меня могут быть сомнения?! Считал, рано ещё. Не достоин. Вот сделаю батарею лучшей в полку, тогда и в партию можно заявление подавать…

– Ну, что ж, – удовлетворённо кивнул Коломийцев. – Достойный ответ. Если потребуется рекомендация, я тебе её дам.

– Спасибо, товарищ командир.

– Твоя батарея на последних учениях показала себя отлично. Цель на стрельбах поразила, работали чётко, слаженно. Скажу тебе по секрету, командир  ещё осенью на тебя и Голикова послал представление на присвоение внеочередного воинского звания. А шпала – это тебе уже не кубари. Если таким темпом будешь шагать, скоро и до ромба доберёшься! Рад за тебя.

– Спасибо, товарищ командир, – смутился Костромин. – Только после ареста Новикова кто посмотрит на те представления?

– Посмотрим. Может, всё обойдётся…

4.

После того разговора с Коломийцевым прошла неделя. Жизнь в части текла в привычном русле. В часть прибыло пополнение, и в батарею Костромина  пришли трое красноармейцев из Тамбова.  Яков до отбоя был вместе со своими красноармейцами. Он за эти годы возмужал, окреп. Это был уже не восторженный юноша, порывистый, готовый к подвигам, а вполне сформировавшийся командир, в котором сочеталась забота о подчинённых с высокой требовательностью к ним. На занятиях с личным составом он неоднократно повторял, что артиллерист – это не только сила и выносливость, но и интеллект. Делал всё, чтобы его красноармейцы повышали своё военное мастерство и культурный уровень. В свободное от занятий время многие из них ходили в библиотеку, на политинформациях прорабатывали передовицы «Правды», обсуждали постановления большевистской партии и советского правительства.

Это были тревожные времена.  В Германии Гитлер готовился к войне. Костромин понимал, что в этой борьбе не отсидеться, не спрятаться и нужно быть готовым ко всему.

В последние годы арестовали многих командиров, в чьей преданности партии большевиков Яков не сомневался. Почему так происходило? Ведь это же была очевидная нелепость!..  Но своими мыслями он не делился ни с кем. Пробовал оправдывать действия органов тем, что враги маскируются, и распознать их не так уж просто. Но он много лет знал некоторых из арестованных и не мог поверить, что они были врагами и шпионами. А командир полка доказал свою преданность кровью, воевал, был ранен, награждён орденами. Это – не случайный человек в нашей армии. И вдруг…

Проводя политзанятия, Костромин старался не касаться этих вопросов и ограничивался общими замечаниями: мы живём в окружении врагов и должны защищаться. Вот и всё.

Многие красноармейцы, прибывшие из сельской местности, мало понимали в политике и слепо доверяли своему командиру. В его речах всё было правильно и логично. Только в своих деревнях и станицах они видели другое. Но вступать в спор не решались. Потому и отвечали на вопросы так, как того требовал командир.

Однажды, это было летом в прошлом году, в их часть пришли на экскурсию пионеры. Они выстроились на плацу. Были горны, барабаны и красные знамёна. Пионервожатая, пухленькая девчушка, звонким голосом отдала рапорт комиссару полка. Потом дети маршировали, подражая взрослым. Но не это было самым поразительным: дети звонкими голосами читали стихи о родине, партии большевиков, о вождях, вечно живом Ильиче и самом верном его ученике Иосифе Виссарионовиче Сталине. Глядя на них, Яков лишался последних сомнений: эти дети ничего не соображают и превращены в послушные механизмы. Подумал: «И мы с нашими красноармейцами делаем то же самое! Мы все давно уже заводные игрушки… Нет, папа, наверно, прав…».

Он старался отогнать эти мысли. «А как иначе? Во все времена пропаганда была оружием правящих классов…».

Командир дивизиона Коломийцев как-то сказал ему:

– Если вы желаете себе и своей стране счастья, то вы непременно должны двигаться по службе и сделать всё необходимое, чтобы лучше освоить военное дело. Честные и мыслящие командиры в нашей армии должны быть в большинстве, а не в меньшинстве, и чем выше будет их звание, тем лучше.

– И что из этого следует? – спросил Костромин.

Коломийцев хитро и многозначительно подмигнул:

– Как сказал товарищ Сталин: мало любить советскую власть, нужно ещё, чтоб она тебя полюбила! Поэтому в партию надо двигаться. Я вам это уже говорил…

Яков подал заявление в партию, представил две рекомендации. Одну ему дал командир дивизиона майор Коломийцев, другую – командир первой батареи. На открытом партийном собрании Якова Тимофеевича Костромина приняли в партию единогласно.

Анна была счастлива. Она приготовила праздничный ужин и даже поставила на стол бутылку красного вина.

Потом, когда они уже лежали, Анна была с ним особенно ласкова. Целовала его глаза, прижималась к нему, и чувствовалось, что она хочет ему что-то сказать, но никак не решалась.

– Ты знаешь, Аннушка, я так и мурлыкать начну.

А Анна прошептала:

–  Мурлычь! Я счастлива. И ещё я хотела тебе сказать, что у нас будет сестричка для Лёнчика.

– Да ты что?! Вот это, действительно, подарок! Мы с тобой всегда мечтали о мальчике и девочке. Но откуда ты знаешь? Ты уверена?

– Точно.

Яков, приподнявшись на локтях, весело посмотрел на Анну.

– А откуда ты знаешь, что будет девочка?

– Чувствую…

– Жаль.

– Что жаль?

– Жаль, что Лёньчик у нас первый. Сначала должна была быть няня, а потом уж ляля. Ну, у нас будет наоборот: сначала нянь, а потом и ляля.

А Тимофей Михайлович без особого энтузиазма воспринял новость о том, что сын стал членом партии большевиков. В разговоре с ним он сказал:

–  Я понимаю, сынок. В партию ты должен был вступить. А как иначе, раз ты – командир. Но не всё я понимаю в политике вашей партии. Не всё. Почему у нас только одна партия? Ты же знаешь, сынок, что истина всегда рождается в споре? А с кем вам спорить? Всех поразогнали…

– Это ты к чему? – не понимал Яков.

– А к тому, что когда существует только одна партия, когда нет оппозиции, недолго и дел наворотить… Ты же помнишь историю. Робеспьер тоже начинал с красивых лозунгов о равенстве и братстве. А пришёл к гильотине.

– Допустим, что так. Но если я не буду в гуще борьбы, то будет ещё хуже. А оппонентом у нас является жизнь и враги как вокруг страны, так и внутри… Борьба продолжается…  Ладно, отец, не будем об этом!

Тимофей Михайлович согласился. Вспомнил, как сам когда-то убеждал соседа Кузьму Ведерникова в том, что построение нового общества у нас всё-таки происходит, хотя и не так быстро, как хотелось бы. А тот всё твердил, всё каркал, как ворона: будет ещё хуже, будет ещё хуже. А теперь этот Кузьма куда-то исчез. Куда – никто не знает. А ведь он его предупреждал: накаркаешь на себя беду!

Тимофей Михайлович спрашивал его жену, а та неохотно отвечала: уехал куда-то, а куда – не сказал. Тимофей Михайлович понимал: сейчас можно так уехать, что и костей твоих никто не найдёт. Нет, уж лучше помалкивать. Ну а сын – что? С ним не поспоришь. У него свои взгляды, свои соображения.

Однажды, в очередной приезд, Любовь Моисеевна сказала:

– Растёт внучок! Вон какой вымахал. И всё-таки городок у вас военный, условия спартанские, а надо думать и о духовном росте мальчика.

Тогда же Любовь Моисеевна добавила:

– Хорошо  бы мальчика музыке учить! Может, пианино купить. Приобщать его к музыке.

– Хорошая идея! – ответил Яков. – Только денег нужно собрать, да и кто там учить его будет?

Любовь Моисеевна осторожно возразила:

– Да мало ли! Может, найдётся учитель…

По мнению Якова, у сына просто на лбу написано, что он станет красным командиром. Анна  скептически заметила:

– Пусть вырастет хорошим человеком. А кем он станет, я думаю, сам решит. Может, он будет математиком или художником! Чего сейчас загадывать?

Трудный и почти неразрешимый вопрос с музыкальным инструментом решился самым неожиданным образом: в детский садик привезли пианино. С детьми проводили музыкальные занятия, пели песенки. А когда занятий не было, Лёня подходил к инструменту и одним пальчиком что-то наигрывал. Воспитательница не мешала. Пусть играет… Может, это – будущий пианист или композитор!


Полковой комиссар – это было и звание, и должность одновременно. Звание приравнивалось к полковнику. Он был как бы представителем большевистской партии в полку.

Пока  был полковник Новиков, ни у кого не возникало сомнения насчёт того, кто в полку хозяин. От одного его вида всем было ясно, что идёт грозный, боевой командир. Когда он проходил перед строем, языки немели, щёки бледнели, руки вытягивались вдоль туловища. Если он строго спрашивал: «До каких пор?!..», у всех душа уходила в пятки. Но он же был и добрым, и отзывчивым. Мог и с красноармейцем побеседовать, и к молодым командирам запросто нагрянуть вечером на чаепитие. Это был человек трудной судьбы и с трудным характером, но какой-то внутренний стержень в нём был. При такой личности у полка мог быть только один хозяин. Чтобы полковому комиссару взять над ним верх, нужно было иметь авторитет более весомый, нужно было голос иметь более мощный, рост повыше, плечи пошире. Но… Исчез человек – вот и всё решение проблемы…

Товарищ Скоков был ласковым тираном. Он говорил вкрадчивым голосом, употреблял словечки – порой недостойные военного человека – до такой степени они были слащавыми. Если ему что-то говорили, то он всегда кивал и соглашался, давая жертве расслабиться и потерять бдительность. Он почти никогда никому ни в чём не отказывал и доброжелательно улыбался. И лишь затем, когда убаюканный его сладкими речами и совершенно уверенный в том, что лучше и справедливее комиссара человека нет, военнослужащий уходил, на него обрушивались всякие беды, комиссаром и организованные.  Скоков волочился за всеми женщинами, какие только встречались ему на пути.

Приёмов обольщения у него было много, и он ими с лёгкостью пользовался. Анна для него была лишь одной из мишеней, которую он себе наметил.

Приём под названием «Ах, ты моя цыпочка!» к ней явно не подходил. Тут нужен был подход более тонкий. Он пробовал заводить беседы о литературе или об искусстве. Та охотно отвечала, обнаруживая при этом обширные познания, до которых ему, собственно, не было никакого дела, но дальше – процесс не развивался.

Вскоре по приезде Костроминых из отпуска он зашёл в библиотеку. Посмотрел на красноармейца, сидящего за столом и читающего газету, потом на  Анну, опустившую голову у своего столика, и обратился к красноармейцу:

– Чухлебов! Вы почему не на занятиях?

Красноармеец вскочил, преданно глядя на комиссара:

– Так я после ночного дежурства.

– После дежурства положено отдыхать. Поспать. Газеты читать нужно на свежую голову. Идите отдыхать.

Красноармеец, ни слова не говоря, положил подшивку газет на место и вышел из библиотеки.

–  Как отдохнули, Анна Борисовна? – спросил Пётр Васильевич, присаживаясь за ближайший столик.

– Хорошо. Только за сынишкой соскучились. Но теперь мы вместе…

– Это хорошо…

Пётр Васильевич всё никак не решался начать разговор. Потом, набрав полную грудь воздуха, словно собираясь прыгнуть в холодную воду, выпалил:

– Вы, Анна Борисовна, только не волнуйтесь, но я хотел, чтобы вы знали: вы мне очень нравитесь.

Он замолчал и смотрел, как отреагирует она на его слова.

Анна едва сдерживалась, чтобы не прогнать этого котяру, о котором в части ходили разные слухи. А Пётр Васильевич продолжал:

– Не буду скрывать, у меня было много женщин. Это было всё другое…

– Но у вас же дети! А Мария Степановна?! И, наконец, и это самое главное: я люблю своего мужа…

Он резко встал и, ни слова не говоря, вышел из библиотеки.

Его посещения библиотеки стали регулярными. Ему доставляло удовольствие, когда Анна смущалась, терялась, бледнела, когда он приходил.  Сидя в библиотеке, он мог смотреть на неё полчаса, не говоря ни слова. А потом встать и выйти. Дескать, вот теперь-то мне всё понятно. Раньше он опасался командира полка. Этот могучий человек здесь был хозяином. Если бы комиссар перешёл допустимую черту, то Анна могла и пожаловаться. А это было ему совсем не нужно. Командир был непредсказуем. Мог и в морду дать своим страшным кулаком или выхватить пистолет и пристрелить на месте, не считаясь ни с какими для себя последствиями. А Скоков был трусоват.

Но вот неприятное препятствие устранено, и временно исполняющим обязанности командира полка был теперь назначен он. Кому теперь пожалуешься? Разве что в дивизию? Так ты ещё попробуй, доберись до неё!

Эта женщина всякий раз ссылалась на то, что она замужем. Скоков искренне удивлялся:

– Я что – мужа у вас отнимаю? Да, вы замужем. Я тоже не холостяк. Какое-то не логичное рассуждение…

«Главная помеха, по её мнению, – замужество, – думал Скоков. –  Но эту помеху легко устранить».

Он отправил Костромина в командировку. Нужно было получать новые орудия. Как только Яков уехал, Скоков в тот  же вечер пришёл в гости к Анне. Пришёл поздно, с букетом цветов, которые нарвал на территории.

– Пожалуйста, уйдите, – сказала Анна. – Вы хотя бы постеснялись ребёнка, если уж соседей не стесняетесь.

– Хорошо, хорошо, я исчезаю! – Скоков положил отвергнутый букет на табуретку и попятился к двери. – Ну, давайте тогда завтра. С ребёнком вы подумаете – как и что, и мы найдём время и место с вами встретиться так, чтобы нам никто не мешал…

– Уходите! Не хочу даже слышать. А что, если я пожалуюсь на вас Марии Степановне?

– Это пожалуйста! Мы с женой давно всё промеж себя выяснили, так что можете жаловаться. Я не против.

– Тогда я мужу расскажу…

– А что вы расскажите? Что я вам сказал, что вы мне нравитесь? Так я это могу и ему повторить! Впрочем, не нужно так волноваться. Мы что-нибудь придумаем…

На всякий случай он зашёл на следующий день. Эффект был прежним.

– Жаль… жаль, что вы меня не поняли, Анна Борисовна… Но я не привык так легко отказываться от своей цели… Я за своё счастье буду бороться…

Анна была в панике. А Скоков понимал, что нужен какой-то совершенно другой ход, – неожиданный, нестандартный.

Решение пришло после некоторых раздумий. «В конце концов – что наша жизнь? – думал Пётр Васильевич Скоков. – Шахматная игра. Не получается так? Есть и другие способы. Муж мешает? Можно устранить эту помеху. Нужно сделать так, чтобы она сама пришла и просила… умоляла его. А это сделать не трудно. Советская власть дала мне в руки такую возможность. Классовая борьба идёт по всей стране, – какие могут быть шутки!».

Бумага была написана и отправилась в нужном направлении. Оставалось только ждать.

Яков вернулся из командировки, а Анна ему так ничего и не рассказала. Тревога и страхи наполнили её душу, и она предчувствовала беду.

Не прошло и недели, как ночью Якова неожиданно вызвали в штаб полка. Там его ждали уже двое военных. Они показали ему постановление об аресте и увезли в закрытой машине, не предъявив обвинений.

– Вам всё объяснят потом. Не делайте глупостей, не шумите, – глухо проговорил капитан НКВД. Потом, взглянув исподлобья на дежурного, присутствующего при аресте, бросил: – Старшего лейтенанта Костромина вызвало высокое начальство… Вам понятно?

– Понятно, – почему-то шёпотом ответил дежурный.

Как только машина выехала из территории части, дежурный побежал к домику, в котором жили семьи старших командиров. Он постучал в окошко комиссара. На крыльцо, набросив тёплый тулуп, вышел Пётр Васильевич, недовольно ворча.

– Что случилось? Ты, Рыбальченко, на время-то смотришь? Четыре утра. Одурел, что ли? Или что стряслось?

– В том-то и дело, что стряслось. Пять минут назад арестовали и увезли командира второй батареи первого дивизиона старшего лейтенанта Костромина.

– Чего раскричался? Кто увёз, куда увезли?

– Не могу знать. Говорят, к начальству… Вот приказ. – Он передал комиссару приказ. – Там и печать, и подпись есть. Всё там в порядке.

– А почему меня не разбудил?

– Так не разрешили…

– Ясно. Ты помалкивай. Если кто что узнает, значит, ты это разболтал. Костромина послали в срочную командировку. Ясно?

– Всё ясно. Только, как старшего лейтенанта арестовывали, видел и дневальный.

– Кто ещё?

– Часовые у ворот.

– Ладно. Иди и не болтай лишнего.

Когда дежурный ушёл, Пётр Васильевич достал из гимнастёрки пачку папирос «Казбек», долго чиркал спичками, поворачиваясь от ветра, задувающего пламя.

Наутро, поручив замещать Костромина заместителю командира батареи, Пётр Васильевич прошёл в свой кабинет и приказал его не беспокоить по пустякам.

– Меня нет ни для кого, кроме начальства.

Анна поняла, что произошло что-то страшное. Как правило, в штаб ночью по тревоге вызывали всех командиров. В соседней комнате проживала семья Леонидова, командира первой батареи. В конце коридора жил Семёнов, командир третьей батареи их дивизиона. Но все они утром ушли, как обычно, на службу. Значит, что-то случилось. Это необычно, чтобы среди ночи вызвали мужа и он до сих пор не дал о себе знать. Боже, что же делать? Куда идти? У кого спросить?

Единственно, кто мог прояснить ситуацию, был комиссар, но Анна не хотела к нему идти. Понимала, что если что-то и произошло, то не без его  участия.

Отвела сына в садик и пошла в библиотеку.

Февраль 1937 года  был ветреным и морозным. Обычно библиотека  работала только во второй половине дня, и сейчас в просторной комнате, уставленной полками с книгами, было тихо и холодно. Не раздеваясь, Анна села за стол и… расплакалась. Впервые в жизни она не знала, что делать. Даже тогда, когда убивали её родных, она знала: нужно прятаться, не выдать себя, а потом бежать. Бежать, куда глаза глядят. Подальше от этого ужаса. А сейчас она не знала, что делать.

Слёзы сами текли по щекам, но от этого не становилось легче. Всё-таки идти нужно. Никуда от этого не деться.

Она резко встала и, заперев двери на ключ, вышла.

Низкие тяжёлые тучи неслись над головой, перегоняя друг друга, чуть не касаясь крыш домов. Ветер подгонял их, рвал в клочья, гнул молодые, недавно посаженные деревца, поднимал с земли вихри снега, которые кружили в воздухе, мешая смотреть.

Подняв воротник и обмотавшись белым шерстяным шарфом, подаренным Любовью Моисеевной, Анна направилась через плац к штабу полка. Спросила у часового:

– Пётр Васильевич у себя?

– У себя, но просил не беспокоить. Занят…

– Я подожду.

Анна присела на стул. Она не знала, что скажет комиссару, о чём его попросит. Немного успокоившись, взглянула на стенгазету, висевшую на противоположной стене у входа в кабинет. Под барельефами Ленина и Сталина на неё смотрел отличник боевой и политической подготовки красноармеец из батареи старшего лейтенанта Костромина.

«Это какое-то недоразумение, – думала Анна. – Поскольку Яша ни в чём не виноват, то его и брать было не за что. А если взяли, то по ошибке. Эту ошибку надо кому-то исправить…»

Анна не хотела даже в мыслях объединять исчезновение командира полка и мужа. Командира или арестовали, или… или просто – исчез.  А Яша? С Яшей-то – что?

Она не заметила, сколько прошло времени, час или больше. К комиссару никто не заходил и из кабинета не выходил. Она уже стала сомневаться, там ли Скоков, как вдруг дверь открылась, и, заполняя собой проём, появился комиссар.

– Вы? Что случилось? На вас лица нет. Зайдите!

Он сделал шаг назад, пропуская Анну в кабинет.

Она здесь уже бывала.

На одной стене портрет Ленина, на другой – Сталина. Стол с зелёным сукном, графин, письменные принадлежности – всё очень респектабельно. И он сам был чисто выбрит, одежда новенькая и выглаженная. От него за версту несло дешёвым одеколоном.

– Что-то случилось? – повторил Скоков и, подойдя к столу, стал в ворохе бумаг что-то искать. Он искал какой-то документ, не поднимая глаз. Анна вдруг вспомнила докладчика на комсомольской конференции, который тогда так же долго раскладывал важные бумаги и, видимо, получал от этого удовольствие.

– Пётр Васильевич! Что случилось? Мужа внезапно ночью вызвали…  – начала Анна.

Она торопливо и сбивчиво стала рассказывать о том, что случилось сегодня ночью: пришли, увезли… Как это страшно!

Пётр Васильевич оторвался от бумаг и внимательно посмотрел на неё.

– Мне уже докладывал дежурный, и, как видите, я совершенно спокоен. Успокойтесь и вы! Всё будет хорошо…

– Вы думаете? – Анна посмотрела на своего недавнего мучителя с надеждой.

– Конечно. Я бы на вашем месте так не волновался. Товарищ Костромин – надёжный, проверенный товарищ. Служил у Будённого. Если понадобится, то можно будет обратиться за характеристиками и к Семёну Михайловичу. Я его знаю лично – простой, отзывчивый человек. Ну, а то, что Якова взяли, – разберутся. В наших органах дураков нет. Там, – он указал куда-то наверх, – дураков не держат и они не ошибаются. Разберутся и отпустят.

– Вы думаете?

– Не думаю, а уверен! Предварительно, конечно, к нам обратятся. Ко мне, конечно же. А я что? Я как комиссар удостоверю, что товарищ Костромин был честным и исполнительным командиром…

– Вы так скажете? – со слезами радости спросила Анна.

– Конечно. Я же понимаю…

Он прошёлся по кабинету. Анна всё так же продолжала стоять. Он не торопился предлагать её присесть.

– Понимаете ли, Анечка, наша жизнь устроена так, что никогда не знаешь, где и что может с тобой случиться. Тогда люди вспоминают о друзьях, товарищах по работе. Вот я, например, разве я вам враг какой, что ли?

Анна растерянно промолчала в ответ.

– Нет, вот вы мне скажите: враг я вам или нет?

– Нет, конечно! – ответила Анна.

– Вот и я думаю. Я друг, и со мною нужно дружить.

Анна ничего не ответила, и Скоков воспринял молчание за ответ. Подошёл к ней и обхватил обеими руками.

Анна задохнулась в его объятиях. Одеколон, которым он себя побрызгал перед выходом на службу, теперь бил в нос и казался зловоньем.

Анна заплакала.

–  Что же будет? В чём его обвиняют? Он же всё время был в передовиках… Что он мог такого натворить? Этого не может быть… Это какая-то трагическая ошибка…

– Не изводите себя так, – говорил Скоков, и дыхание его стало прерывистым. – Всё успокоится и тогда можно будет узнать, что к чему. Даже если его в чём-то и обвиняют, то не в предательстве же. Он же не враг! Он – свой! Мы с вами вместе дождёмся Якова Тимофеевича…

Говоря эти слова, он крепче и крепче прижимал Анну к себе. Наконец, сжав её, стал целовать в глаза, щёки, губы…

Анна отпихнула от себя Скокова.

– Как вам не стыдно?! Я к вам…

– Подожди…

Он пытался её удержать, притянул к себе. И тогда Анна влепила ему пощёчину. Она прозвучала, как выстрел. В кабинет вбежал дежурный.

– Какого чёрта? Вон из кабинета! – крикнул ему Скоков.

Тот попятился и закрыл за собой дверь.

Пощёчина привела его в ярость. Растирая щеку рукой, он зло посмотрел на строптивую Анну и прошипел:

– Даже так? Ну что ж! Значит, мы друг друга не поняли. Тебе же хуже! Завтра же чтобы твоего духа не было в военном городке! Ты меня поняла? Всё! Ты ещё прибежишь ко мне…

Анна резко повернулась и выбежала из кабинета. Она шла через плац, ничего не видя вокруг. Перед глазами её было только ненавистное лицо комиссара.

– Какая сволочь! Ах, какая сволочь! Я же знала… Я же подозревала… Это он… Это, конечно, он… Ах, какая сволочь…

Придя в свою комнату, она села на койку, не зная, что делать. Было одиннадцать. Все мужчины на службе. Сын – в садике.

Оглядевшись, решительно стала собирать вещи в чемодан, в корзину. Подумала: «Собраться мне недолго. Нет здесь ничего нашего. Тряпки… А куда ехать? К Лёве нельзя. Мало ли? Мы теперь прокажённые. Нет, к нему точно нельзя! Нужно – в Ростов, к родителям… Только как им я скажу? Что я могу им сказать? Сама ничего не знаю… Горе-то какое…».

В двенадцать она собрала вещи, побежала в садик за сыном.

– Пошли, сы?ночка, домой!

– Почему? – не понимал мальчик. – Кто-то приехал?

– Нет, родной. Это нам нужно срочно уезжать. Поедем к дедушке и бабушке. Они нас ждут…

– А папа?

– А папа на службе. Он к нам приезжать будет… Пошли, пошли скорее!

Свободный от службы красноармеец, сменившийся после дежурства, помог им донести чемодан за КПП. Дальше они должны были идти сами.

Ветер немного стих. Снег скрипел под ногами. Анна, оставив сына возле вещей, пошла, было искать подводу. На её счастье из части выехала полуторка. Водитель притормозил.

– Вы куда это собрались, Анна Борисовна?

– Гаврилов? Ты?! Да нам в Новочеркасск срочно нужно. Подвезёшь?

– Конечно! Почему не подвезти! Я как раз туда за продуктами для столовки еду. Садитесь в кабину, а мальчонку своего на руки посадите.

Он помог поставить вещи в кузов, и они поехали в Новочеркасск.


Поезд вёз наших пассажиров вдоль каких-то заснеженных станиц и хуторов, вдоль Дона в Ростов. Чёрный паровозный дым вылетал из трубы, и копоть оседала на белом снегу. Мимо проплывали покосившиеся домишки и станционные постройки хутора Мишкина, и вскоре появилась ровная глади замёрзшего Дона. На льду катались на санках ребятишки. Какая-то девочка запрягла в саночки большую собаку, и она тащила её, стараясь догнать поезд, а девочка смеялась и что-то кричала.

Анна смотрела  в окно сквозь пелену слёз, и мир был неясным, расплывчатым. Впереди была неизвестность. И не у одной только Анны с её сынишкой. У всех, едущих в этом поезде, включая машиниста и кочегара.

К дому Костроминых они добрались к шести часам вечера. Лёня, укутанный шарфом, смотрел сквозь щелочку, оставленную мамой, и хныкал:

– Я к папе хочу…

Анна решительно открыла калитку и вошла во двор. Шарик, большой лохматый пёс, подбежал к ним и завилял хвостом. Свои!

Анна взяла чемодан и потащила его к двери. Потом вернулась за корзиной.

– Ну, сы?ночка, стучи к дедуле и бабуле. Громче стучи!

Дверь открыл Тимофей Михайлович.

– Анна! Внучек! Почему же не предупредили? Мы бы встретили…

Потом, взглянув на невестку, сразу всё понял. Побледнел. Собравшись с силами, внёс вещи в комнату, помог раздеть ребёнка.

– Мама ещё в школе. У неё во второй смене последний урок…– говорил Тимофей Михайлович, пытаясь оттянуть время, чтобы как-то привыкнуть, как-то успокоиться, прекрасно понимая, что сейчас услышит от невестки. – Ты-то как себя чувствуешь?

То ли от тепла, то ли оттого, что, наконец, они добрались до места, Анна села на диван и тихо заплакала.  Лёня, увидев плачущую маму, громко разревелся, а Тимофей Михайлович не знал, что делать с этим хором плакальщиков.

– Аннушка, перестань! Хватит слёзы лить… Расскажи, дочка, что всё-таки произошло?

От его «дочка» Анна ещё громче заплакала, прижимая к себе сынишку.

Тимофей Михайлович принёс стакан воды.

– Выпей. Чего реветь-то? Расскажи, что всё-таки произошло? Поссорились с Яшей, что ли?

Анна вдруг прекратила плакать и тихо, словно боялась, что её услышит сын, сказала:

– Как мы можем поссориться? Мы же любим друг друга! Яшу арестовали!

Теперь  Тимофей Михайлович, бледный, как полотно, сел на стул, что-то шепча и шевеля губами. Руки его дрожали, когда он стал судорожно искать свои пилюли в карманах. Анна подала ему стакан с водой, и Тимофей Михайлович молча выпил.

– Когда это произошло?

– Сегодня ночью.

– Его били?

– Я не видела… В четыре утра вызвали в штаб, и всё. Но не думаю… Это они делают в других местах…

– Ты вот что: подбрось в печку дровишек, а я схожу в сарай, уголька принесу.

Тимофей Михайлович с трудом встал со стула, вдруг сразу постаревший и осунувшийся, пошёл в сарай, едва волоча ноги. Он должен был сейчас что-то делать, себя чем-нибудь занять. Набрал в ведро уголь, взял несколько поленьев и вошёл в дом. Тимофей Михайлович понимал, что Любу нужно как-то подготовить. Она и вовсе – не переживёт. Сейчас арест почти всегда – гибель. Или тюрьма на длительный срок «без права переписки»… Как это можно выдержать?!

Любовь Моисеевна известие об аресте сына перенесла спокойнее, чем думал Тимофей Михайлович, и всё беспокоилась о муже. Она отпаивала его сердечными каплями, просила успокоиться:

– Ещё ничего не известно. Не нужно паниковать раньше времени. Может, всё обойдётся…

Потом, когда острота новости несколько притупилась, стали рассуждать, что же делать.

В ту холодную ночь никто в доме Костроминых не спал, кроме маленького Лёнчика.


Костромины – старшие искренне полюбили Анечку. Услышав историю гибели её родителей, они старались, как могли, окружить её заботой и теплом. И называли её не иначе, как «доченька». И она со временем, растаяв, проникшись абсолютным доверием, стала их называть мамой и папой.

Анна рассказала им о том, как к ней приставал полковой комиссар и почему ей так срочно пришлось уезжать из военного городка.

Тимофей Михайлович спокойно выслушал эту историю и задумчиво проговорил:

– Вот он и написал донос на нашего Яшу.

– Да что ты такое говоришь! – всплеснула руками Любовь Моисеевна. – Яша наш, конечно, в беде, но ты понимаешь, в чём обвиняешь человека, какой грех на душу берёшь?

Тимофей Михайлович ответил:

– Понимаю, Любаша, не беспокойся, всё понимаю. Потому и говорю. Сейчас многие так сводят счёты со своими врагами, расширяют жилплощадь, получают повышения по службе, да мало ли!.. Если бы наш Яша чуть пораньше накатал донос на этого Скокова, то арестовали бы его.

– Да Яша никогда бы такого не сделал! – воскликнула Анна. – Яша – порядочный!

– Мы не должны, не можем жить по таким законам! – поддержала её Любовь Моисеевна.

– Мы должны жить по простым человеческим законам, но и те правила игры тоже надо знать, – возразил Тимофей Михайлович.

– Но вовсе не факт, что это сделал Скоков, – продолжала сомневаться Любовь Моисеевна.

Тимофей Михайлович только рукой устало махнул, да пробормотал:

– Он!

– Скоков? – задумчиво проговорила Анна. – Я тоже сначала так думала, но не признавалась себе до конца. Невероятное предположение.

– Очень даже вероятное, Аннушка. Времена такие наступили. Страшные времена. Люди исчезают, и потом их никто не может найти. Страх и горе почти в каждом доме. Ничего невероятного нет.

– Будь он проклят! – Анна заплакала. – Чтобы и с ним самим то же самое случилось!

Тимофей Михайлович горько усмехнулся.

– Насчёт этого не беспокойся: это у него ещё впереди. Сейчас таких карандашников, знаешь, сколько развелось. Они чуть что – и на карандаш! И на карандаш! Кто раньше на кого написал, тот и живым остался. Куда он денется? Напишут когда-нибудь и на него.

Помолчали.

Малыш спал в другой комнате и ни о чём не ведал. Ему снилось, как они с папой мчатся на тачанке, и он сам держит вожжи и  что-то кричит. А кони мчат их  по степи вперёд к солнцу…

Тимофей Михайлович сказал:

– Я удивляюсь, почему ты, Аннушка, не призналась нам в том, что беременна? Мы с мамой только рады этому. Прибавление в семействе – это всегда счастье.

Любовь Моисеевна сказала:

– И я всё смотрю-смотрю на твой живот, да помалкиваю. Думала, сама скажешь. А ты всё молчишь и молчишь.

– Беременна, – виновато кивнула Анна. – Обрушилась на вашу голову.

– Глупости не говори! – Любовь Моисеевна ласково шлёпнула её по губам.

А Тимофей Михайлович продолжил:

– Эта сволочь и Аннушку мог упечь туда же. Вместе с её животом. Но, видимо, не заметил беременности и надеялся.

– Её-то за что? Она  же ни в чём не виновата!

– А Яша виноват, что ли? Есть такое выражение: кто сказал «А», должен сказать и «Б». Может, суда Божьего испугался?

– Ой, да что ты говоришь?! – возразила Любовь Моисеевна. – Ведь он же безбожник! Какого Божьего суда? Он ведь – полковой комиссар!

– Он не верит ни в Бога, ни в чёрта… Бабник он, вот и всё! За каждой юбкой в полку волочился. Бедная его Мария Степановна…

– А я вам всё же скажу: не бывает людей, которые бы не верили в Бога!

Анна возразила:

– Что же вы думаете, что в Бога верят те, кто взрывал церкви?

– Конечно! Только вопрос, в какого именно. У всех он разный. У одних он на небе, а у других на земле. А есть и такие, кто не живому Богу поклоняется, а злату или ещё чему.

Любовь Моисеевна, пожалуй, единственная, кто ещё сохранил способность рассуждать, искать выход.

– Нужно что-то делать, – сказала она. – Может, написать Будённому или пойти к начальнику училища, в котором учился Яша. Или написать Ворошилову?

– Яша же окончил с отличием, – поддержала её Анна. – Его батарея была лучшей в дивизионе. Его даже к внеочередному званию представили. Только теперь что с того толку? Можно попросить…

Тимофей Михайлович только усмехнулся.

– О чём вы говорите! Кто за него заступится? Все они сейчас дрожат сами. Посмотри, скольких пересажали. Тухачевский, не Яше чета. Сейчас все побоятся за него заступиться. Хотя бы просто узнать о его судьбе…


С того памятного дня стали они жить вчетвером. Был и пятый. И жили они с этим пятым членом семьи  в одном городе, всего в одном квартале от их дома. Анна мысленно переносилась к нему, пыталась представить, где он сейчас и что там с ним. Она знала, что некоторые заключённые содержались в полуподвальном помещении ужасного здания, зарешёченные окошки которого выходили прямо на улицу. К окошкам бегали жёны арестованных. Именно бегали, потому что останавливаться там запрещалось, и бедные женщины делали это в тёмное время суток, ненадолго подбегая к окошкам и выкрикивая в приоткрытые форточки фамилии своих мужей, сыновей или братьев. Бегала и Анна. Тайком от родителей, потому что они бы явно не одобрили этого безумия. Совершенно запросто можно было и самой угодить туда же.

Ходила по учреждениям. Просила только сказать, где его содержат? Вестей от Якова никаких не было. Известно было только то, что он жив. Так было написано в одном ответе: идёт следствие. Если «идёт следствие», значит, ещё просто не разобрались. Значит жив.

Где он мог содержаться? Никто не знал, где содержат заключённых. Кого-то, наверное, в тюрьме, а кого-то и в подвалах НКВД. В Ростове Управление НКВД прилегает к педагогическому институту, выделившемуся из состава университета в 1935 году. Именно в нём располагался историко-филологический факультет, в котором когда-то училась Анна. Это был самый центр города, и здание пединститута стояло монументально и торжественно, выставив вперёд свои могучие колонны, на которых держался огромный и торжественный балкон. Новые поколения студентов, преподавателей и профессоров всё так же входили и выходили в него, чтобы учить и учиться нести людям свет и добро, а рядом в подвалах заключённым не хватало ни света, ни добра, ни простой справедливости. Здание НКВД, хотя и не производило впечатления чего-то второсортного, но торжественности в нём было немного меньше. Оно как бы скромнее держалось, хотя и было на виду у всего города. Тогда ещё по Ростову ходил такой анекдот. Приезжий спрашивает ростовчанина: «Скажите, пожалуйста, где здесь Госстрах?». А тот отвечает: «Где Госстрах – не знаю. А Госужас – вот он!».

Анна и думала, что именно в этом Госужасе и содержится Яков.

Ответы были скупыми и казёнными: мол, в интересах проводимого следствия таких сведений мы не даём. Важные чиновники с мутными или стеклянными глазами смотрели на неё в упор и ничего не видели. Их не трогали жуткие истории, женские слёзы, просьбы. На письменные прошения и запросы формально отписывались. У них для этого существовали своеобразные штампы ответов: «В интересах следствия…» или «Осу?жден по статье… Место заключения в интересах государства не разглашается. Переписка с заключённым запрещена». Текст, отпечатанный на машинке. Печать. Подпись.

Анна не могла смириться с тем, что даже не знает, где находится Яков. Не могла смириться с мыслью, что в этой неизвестности  ей теперь придётся жить.

Какое-то время Анна всё ещё надеялась на то, что это было недоразумение, что разберутся… Но куда бы она ни приходила,  никто и ничего слушать не хотел. Никто не собирался ни во что вникать. Было важно, чтобы Яков сидел где-то в застенках – вот он там и сидел. Поэтому какие могут быть разговоры?

В мрачное здание Госужаса заходили и другие женщины, желающие узнать о судьбе близких. Но вскоре они выходили оттуда с потухшими, затуманенными от слёз глазами и сливались с толпами прохожих на улицах, заражая инфекцией ужаса окружающих. Анна не решалась спросить их, кто там у них? Просто слышала обрывки разговоров и понимала: у них то же самое. Глядя на случайных прохожих, она думала: «Как распознать, у кого из них случилось то же самое, что и у меня, а кто всё-таки счастлив? Цел и невредим? А ведь таких, как я – много! Значит других, счастливых, мало…».

Анна боялась, что будет в тягость родителям. А те чувствовали некоторую скованность в её поведении. Это только малыш ничего не замечал. Здесь ему было интересней, чем в детском саду.

Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна исподволь приучали Анну к мысли, что она здесь не в гостях, а у себя дома. Когда усаживались за стол, Любовь Моисеевна старалась подкладывать Анне лучшие куски и на все её возражения находила отговорки: да мы с Тимой это не любим, а это мы специально для тебя припасли…

Долгое время Анна стеснялась брать деньги, но Любовь Моисеевна попросит, бывало: «Сходи, дочка, за хлебом, а то у нас кончается, а деньги сама знаешь где!». Или: «Аннушка, купи молока! Там молочник пришёл, а у меня руки в тесте!». И Анне приходилось раз за разом забираться в недра потаённой полочки и доставать общие теперь для них деньги.

От чрезмерных переживаний и беготни по различным учреждениям у Анны случился выкидыш. После большого кровотечения её госпитализировали в больницу. Вернулась домой она бледная, ослабевшая.

Любовь Моисеевна на тёрке натирала морковь и отжимала сок, заставляя Анну его пить.

– Я слышала, от малокровия помогает. Отец в воскресенье пойдёт на рынок, купит икру. Тебе питаться нужно лучше…

Анна очень переживала, но делать было нечего. А Тимофей Михайлович её успокаивал:

– Не расстраивайся, дочка. Вы ещё молоды. Будут у вас ещё  дети.

А Любовь Моисеевна вторила мужу:

– Лишь бы с Яшей было всё хорошо, а дети у вас ещё будут. Нехитрое дело…

Так, в тревогах и ожиданиях, прошла зима, потом и весна, и лето, и наступила осень… Семья Костроминых училась жить со своими бедами и надеялась на лучшее. Жили тяжело, но главные испытания у них были впереди. Страна медленно подползала к войне.


Любовь Моисеевна, дочь известного в Ростове врача-офтальмолога Моисея Соломоновича Медведовского, училась в Екатерининской гимназии. Их семья была дружна с семьей Сабины Шпильрейн. Любовь Моисеевна и Сабина Шпильрейн учились в одном классе. Сказать, что они дружили, так этого не было. У них были разные интересы, разные увлечения.  Сабина окончила гимназию с золотой медалью. Потом их дороги разошлись, чтобы в конце жизни снова сойтись у страшной Змиёвской балки.

За Тимофея Михайловича Люба вышла замуж вопреки воле родителей. Он был преподавателем той самой гимназии, где она училась. Чтобы  зарегистрировать брак, ей пришлось креститься. Оба к этому отнеслись как к необходимой формальности. Но отец Любы, Моисей Соломонович, простить дочери этого не мог. И не только потому, что она ослушалась родителей. Он  боялся, что в семье русских ей будет плохо.

– Что ты делаешь? Ты хочешь, чтобы однажды тебе крикнули: «Жидовка пархатая, вон отсюда!» – кричал ей Моисей Соломонович.

Только мать её, Хая Львовна, тайком навещала их. То принесёт батист для пелёнок, то денег передаст для внучка.

В 1905 году, как раз когда у них родился  Яша, в Ростове прокатились еврейские погромы. Хулиганы громили магазины, убивали и насиловали, грабили и поджигали всё, что принадлежало евреям.  Одурманенные самогоном казаки пошли в соседний городок Нахичевань, где жили родители Любы. Тимофей Михайлович, увидев, как волнуется жена,  побежал узнать, что с  её родителями. Он видел, как казакам  преградили дорогу выехавшие на конках жители Нахичевани. Их было много, и они спокойно стали на пути всадников. Вперёд вышел огромного роста Григорий Аватесян.

– В гости пожалте, но гадить не дадим…– крикнул он им, давая понять, что вовсе не шутит.

Казаки погарцевали, погарцевали, никак не решаясь ехать дальше. Потом развернулись и с гиком и свистом поскакали назад.

Тимофей Михайлович Костромин всё же добрался до дома Медведовских. Постучал в дверь. Горничная вызвала шёпотом, чтобы не слышал хозяин, мать Любы. Но Моисей Соломонович всё же заметил, что жена пошла к двери, вышел за ней узнать, кто пришёл в это неспокойное время. Увидел зятя и повернулся в сторону жены.

– Любаша волнуется, – проговорил, извиняясь, Тимофей Михайлович. – Просила узнать как вы?

Моисей Соломонович спросил сурово:

– О ком говорит этот человек? Кто такая эта – Любаша?

Потом молча повернулся и ушёл в комнату. Но, войдя в свой кабинет, прислонившись к косяку двери, застонал. Подошёл к окну и долго смотрел, как медленно, понурив голову, уходит от их дома зять. Он понял, что тому придётся идти через весь город пешком, и впервые в нём зашевелилось  теплое чувство к этому гою, которого выбрала в мужья их Любаша. Когда в комнату испуганно вошла жена, полагая, что сейчас получит нагоняй за то, что поддерживает связь с дочерью, он, опережая её объяснения, спросил:

–  Ты говорила, сын у них родился. Как назвали?

– Яшей.

– Яшей? Это хорошо! Пусть будет Яшей!


Люба была  лет на пятнадцать младше мужа. В 1914 Тимофея Михайловича призвали в армию, и он участвовал в Первой мировой войне,  был ранен и демобилизован. Учительствовал, давал частные уроки. Рано раскусив всю эту революционную истерию, он не принимал участие в политических движениях.

Родители Тимофея Михайловича жили в Ростове. Отец, Михаил Иванович, когда-то окончил Московский университет и работал чиновником в городской управе. Это был образованный интеллигентный человек, хорошо разбирающийся в музыке и литературе. Он стяжал себе славу либерала и пользовался уважением всех, кто его знал.

Мать Тимофея Михайловича, Надежда Фёдоровна, была из зажиточной купеческой семьи. Им в наследство достался большой дом и небольшой флигелёк с большим садом, в котором жила прислуга.

Когда Тимофей Михайлович привёл в дом жену, им выделили две большие светлые комнаты, надарили дорогих подарков и окружили заботой невестку. Они были рады, что их единственный сын, наконец, женился.

Через месяц после того, как она переехала к ним, на Пасху, свекровь предложила ей пойти в Алексанро-Невский храм на праздничное богослужение, посвятить пасхальные куличи, яйца. Люба весело собрала корзину со снедью. Ей всё происходящее было любопытно. С восторгом она смотрела на яркие богатые облачения священников, рассматривала картины на библейские сюжеты. Ей казалось, что Иисус Христос с высоты храма смотрит именно на неё. Нравилось смотреть, как горят свечи, слушать, как распевно читает текст древних молитв священник, поёт хор на клиросе. Как всё это было непривычно и отличалось от молитв в синагоге, куда по субботам иногда ходил её отец.

И вдруг её точно кипятком ошпарили. Кто-то за спиной то ли умильно, то ли злым шёпотом говорил соседу: «А жидовка-то, жидовка, глянь, как крестится…». И тут в один миг исчез этот сказочный мир, и расхотелось слушать это пение, вслушиваться в слова молитвы. Она стояла пунцовая. Благо, всё скоро закончилось. Люба со свекровью вернулись домой. И больше она в церковь не ходила. Хотя ей по-прежнему нравилось смотреть на  икону, висевшую в углу гостиной, где была изображена Богоматерь с Младенцем. Люба подливала масло в лампадку, когда оно заканчивалось. Что же касается Тимофея Михайловича, то он был настолько далёк от религии, что и объяснять ему ничего не пришлось. Лишь однажды, спустя время, она рассказала ему о том случае. Они вообще привыкли рассказывать друг другу обо всех своих переживаниях, отчего со временем стали, будто одно целое. Услышав рассказ жены, Тимофей Михайлович, словно извиняясь,  с грустью сказал:

– Что с них, убогих, взять? Умей прощать, Любаша. Не обращай внимание…

Они ездили в театр, на концерты,  в гости, но никогда больше тема религии не звучала в их доме.

Родители Тимофея Михайловича умерли, не дожив до смутного времени. Во время революции у них отобрали их дом, и молодые переселились в небольшой домик, в котором когда-то проживала прислуга.

Тяжкие времена для них прошли относительно легко, потому что они любили друг друга, вместе переживали каждый трудный эпизод, и как-то легко и тихо «добрались» до того времени, когда их Яша вырос и привел  в дом свою Суламифь-Анну. Тимофей Михайлович так её и назвал в первый же день знакомства, когда они с Любовью Моисеевной остались одни.

– Её зовут, как мою маму. Хая в русской транскрипции – это Ханна, Анна, – сказала Любовь Моисеевна. Её тоже удивил выбор сына. Анна в отличие от неё была смуглой и черноглазой, порывисто-энергичной и сдержанно-угловатой, открытой и искренней в разговоре, но и стеснительной. – Пуглива как лань…

Яша не отводил глаз от своей «лани». Родители старались не мешать их счастью. Они  настолько  привыкли к этому молодому любовному щебету, что когда пришло время разлуки с Анной и Яшей, почувствовали себя сразу сиротами.

– Улетела наша фейгеле… – сказала Любовь Моисеевна мужу. И объяснила: – Бабушка в детстве меня называла фейгеле. Птичка по-еврейски.

– Ничего-ничего, месяцев через девять прилетят с птенчиком в клюве, – успокоил её муж.

Так и случилось. И даже не через девять месяцев, а несколько раньше.  Яша привез беременную жену и, не пробыв в родном доме и получаса, уехал обратно в часть. Анна вышла в платьице провожать его и долго стояла на крыльце, пока за углом не скрылась армейская машина, увозившая мужа.  Тимофей Михайлович вышел на крыльцо, накинул ей на плечи пуховый платок Любови Моисеевны и увёл в дом.

– Деточка, ты без пальто вышла. Не простудилась бы… –  сказала Любовь Моисеевна. Ей  было больно, что не она смотрела вслед машине, увозившей сына. Не посмела встать рядом с невесткой, чтобы не мешать молодым в минуты расставания. Но ей было и радостно, что есть женщина, которая может смотреть на её сына так же нежно, как и она. И будет смотреть так и потом, много-много лет спустя, когда её не будет на свете.

С этого дня Костромины-старшие, не сговариваясь, всю свою  нежность и тепло, которые не могли передать сыну, слишком рано оторвавшемуся от дома, перенесли на невестку. «Лань» долго не поддавалась им. Даже спустя месяц она  робела и держалась так, будто только что вошла в дом малознакомых людей.  Сахар из сахарницы если и брала, то не больше одного куска.  Садилась только, когда предложат, да и то на краешек стула. Родителей Яши это огорчало. Вечерами они подолгу шептались о том, как приручить «фейгеле». Им невдомек было, что робела Анна ещё и потому, что в этом доме всё было совсем не так, как в доме её детства. Её пугали накрахмаленные салфеточки, тяжёлые серебряные столовые приборы, даже роскошная супница из сервиза, в котором Любовь Моисеевна подавала первое. Пугал умный и строгий  взгляд из-под пенсне свёкра, кружевные воротнички и молчаливая сдержанность свекрови. Анна была добрым открытым человеком. Она если и чувствовала себя в доме Костроминых птичкой, то… птичкой в клетке. Проводила время за книгами, точно скрываясь от всех в мире героев романов. А книг в доме Костроминых было много, и Анна всё свободное время проводила за чтением.

Однажды она услышала, как обычно сдержанные Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна громко спорят за дверью. Это было на них совсем уж непохоже. Не без колебания, Анна все же вошла в гостиную. Там с круглого стола была убрана тяжелая бархатная скатерть и разложено тончайшее батистовое полотно. Свёкор держал его за один край, а свекровь, придерживая за другой, решительно резала ткань. Дорезав  до конца, она, довольная, с некоторой ехидцей в голосе, сказала мужу:

– Ну, вот видишь, если бы  резали поперек, как ты поначалу хотел,  на распашонки бы не хватило. Одни бы обрезки остались. А тут и на пеленки, и на распашонки, и на чепчики. На всё хватит. Вот тебе и твои математические расчёты.

Потом, взглянув на вошедшую Анну, продолжала:

– Как ты вовремя. Правда, чудесные будут распашонки? Я эту ткань с давних времён берегла. Покупала на блузки. И какое же счастье, что так и не сшила  из неё тогда ничего. Для  нежного детского тельца – батист – лучшее, что может быть из тканей.

Анна смотрела  на разрезанную на куски белую пену полотна, и благодарность захлестнула её сердце. Потом свёкор принёс  из спальни швейную машинку «Зингер», и свекровь, продев нить, застрочила…  Взяв в руки иголку, и Анна принялась обмётывать края детского приданого.  С того вечера что-то  произошло в их отношениях.  Она потеплела в одночасье и навсегда.


Осенью Анна пошла работать в детский садик, куда определили маленького Лёнчика. Ему к тому времени исполнилось уже шесть  лет. Дома организовали внуку прекрасный день рождения. Пригласили его друзей, накупили всяких вкусностей, играли, устроили лотерею…

Как правило, с утра все уходили на работу, и только по вечерам семья собиралась за обеденным столом. Варила Любовь Моисеевна. Но бывало, что своё кулинарное искусство демонстрировала и Анна. Тогда все непременно охали и ахали, похваливая и прося добавки. Анна понимала их маленькую хитрость, но всё равно, это было ей приятно.


Однажды Анна пришла домой чем-то возбуждённая.

– В чём дело? Чем ты так возбуждена? Что-то случилось на работе? – поинтересовалась Любовь Моисеевна.

Анна  рассказала, что в их садике работает поварихой некая Нина Петровна Орлова. Так вот, отец этой самой поварихи – надсмотрщик в тюрьме. Может, у него можно что-то узнать о Яше?

– Да что может знать этот надсмотрщик? – засомневалась Любовь Моисеевна.

Новостью поделились за ужином с Тимофеем Михайловичем, но тот скептически заметил:

– Вряд ли он что-то знает. К тому же таких заключённых и не держат в городской тюрьме. Их, скорее, содержат где-то в подвалах НКВД.

– Но попытаться стоит, – поддержала Анну Любовь Моисеевна, видя, как горят у неё глаза. – Что мы теряем?

– Напрасный это труд. Даже если Яша и там, этот тип вряд ли знает заключённых по фамилии.

– Попытка – не пытка. Пойдите с Анечкой, поговорите…

Стояла поздняя осень, но на удивление над головой мерцали звезды, и бледный ковчег луны плыл по небу куда-то в неведомые края. Ветер сметал с улиц опавшие листья и ошмётки дня. Тимофей Михайлович с Анной шли по адресу, который назвала дочь этого надсмотрщика. Жил он в непосредственной близости от тюрьмы.

Пришли, постучали. Дверь открыл полный усатый мужик в сапогах и форменной фуражке.

–  Что надо? –  спросил он неприветливо.

Тимофей Михайлович объяснил:

– Больше полугода арестовали сына. Вестей никаких нет. Вот мы и решили: может, он в городской тюрьме сидит. А Анна работает с вашей дочерью, узнала, что вы работаете именно в тюрьме. Вот и пришли узнать: может, знаете что?

Орлов посмотрел на просителей как-то недобро, потом сказал:

– Ладно, проходите в дом. Не лето, чай.

Они зашли. Комната, как комната, занавесочки, салфеточки. На столе начищенный до блеска самовар.

– Так об чём вы? Кто у вас там? Сын, а вам супруг. Я так понимаю?

– Так, именно так.

– Как, вы говорите, его кличут?

– Костромин Яков…

– Еврей, что ли?

– Почему вы так подумали? Русский он. Был красным командиром. А вот уже скоро девять месяцев, как его арестовали.

– Девять месяцев! Так, может, его уже того… спровадили… У нас как? Ежели ты политический, долго не чикаются. В Новочеркасскую тюрьму, и амбец. А если что другое, так могё??т и у нас кантоваться. Нужно будет поглядеть, поспрошать. А это, вы же понимаете, денег стоит.

Тимофей Михайлович понимал, что напрасно связался с этим отребьем, но делать было нечего. Он вытащил большую, как простынь, красную тридцатку и положил на стол.

– Больше нет. Я учителем работаю…

– Это я понимаю… Ну, на нет и суда нет… Хорошо. Поспрошаю, кого нужно. Костромин, говорите? Яков? Поспрошаю…

Когда они ночью возвращались домой, Анна рассказала, что этот Орлов когда-то жил под Ростовом. Родители его были зажиточными казаками, имели быков, несколько коров, лошадей. Но потом у них всё отобрали, а их сослали в Сибирь.

– А как же этот жук здесь остался, да ещё в тюрьме работу получил? – удивился Тимофей Михайлович.

– Так он от родителей отказался, сменил даже фамилию. Мне его дочка рассказывала. Может, что-нибудь и узнаем о Яше?

– Хорошо бы, только вряд ли.

Осень раскрасила деревья яркими красками, но ночью этой красоты видно не было. Дома и деревья стояли черные, угрюмые и на фоне звёздного неба чернел силуэт заводской трубы.

– Торчит труба, как наша общая судьба, – грустно сказала Анна.

– Ты не раскисай, дочка. Мне почему-то кажется, что всё будет хорошо. А этот странный человек живёт, как крот. Зарылся в свою келью, и жизнь проходит мимо него. Подленький человечишка, но мне его жалко… Впрыгнул в вагон, и уверен, что гегемон!

– Вы уже стихами заговорили, – сказала Анна, чтобы как-то отвлечь Тимофея Михайловича от грустных мыслей.

– Не стихами заговорил, а волком завыл… Я не виноват, что в рифму получается… Не понимаю я жизнь эту. Купола раздели, золото украли. Колокола увезли на переплавку или куда ещё. Своих же сажают и расстреливают. Кто же с ними останется?  А этот Орлов, он что? Пигмей. Ничего от него не зависит. Так, притаился и живёт, как ёжик…Ночное животное. Ловит полевых мышей… Вот и он такое же ночное животное… Жалко мне его. Исковеркало время человека. Ему бы выглянуть из окна. Посмотрел бы: уже другие времена. Только так и не пойму, как он нам передаст, если что и узнает?

– Так через дочку, через Нину Петровну.

– Хорошо бы…

Но дни проходили за днями, а сведений от этого надзирателя  так никаких и не было. И вот однажды Анну позвала к себе на кухню Нина Петровна.

– Батяня сказали, что у них твого муженька нет. Они там всех поспрошали. Говорят, и не было… Даже одного заключённого просили узнать по своему тюремному телефону.

– А что за телефон такой?

– Я и сама в толк не возьму. Но зэки, те могут переговариваться как-то. Они узнают все новости даже из других тюрем. Кого переведут к ним, у того и узнают. Тот мужик узнавал: ни в Ростовской, ни в Новочеркасской тюрьмах твого нет. Это точно. Вот посмотри. Он с батяней просил передать своей жёнке письмо. Здесь и о том, что твого искал, написано.

Повариха протянула  смятый листок бумаги, на котором было написано: «Здравствуйте, дорогая жена Александра Фоминична. Сообщаю вам, что я пока жив и здоров. Перевели меня в Ростов. Как дале будет, не ведаю, но прошу вас обо мне сильно не волноваться. Бог даст, жив буду. Письмо передаю с одним служивым. Он просил узнать, есть ли средь наших Яков Костромин, который из командиров. Так я узнавал. Ни в Новочеркасске, ни в Ростове о нём никто не слышал.

Дорогая жена Александра Фоминична! Оставайтесь мне здоровы и ждите. Думаю, меня отпустят через год-два. По моей статье долго здесь не держат. Я не политический.

Остаюсь ваш Василий Иванович Маряхин».

Анна ещё раз пробежала глазами то место, где он писал о Якове, и вернула Нине Петровне записку.


Первого декабря выпал первый снег. Дороги замело так, что трудно было идти. На чёрном небе ни одной звёздочки, и только бледный месяц пятился от этой ужасной черноты. Видимо, и ему было страшно, как было страшно Анне. Она шла домой, и не знала, как об этом сказать родителям. Да и что она могла сказать? Яши в городской тюрьме нет. Ну и что? Мало ли мест, где могут держать заключённых! Нет, он обязательно вернётся. Он сильный. Он выдержит…

5.

Якова Тимофеевича Костромина освободили под самый Новый год. Сделали что-то вроде новогоднего подарка: мелочь, а приятно вдруг почувствовать себя Дедом Морозом!

Яков полной грудью вдохнул свежий холодный воздух и зажмурился от яркого солнца и сверкающего снега. В камере, где он провёл всё это время, был полумрак. Из узкого окошка с решётками под самым потолком не видно было ни неба, ни чего-либо ещё. Даже в самый яркий солнечный день свет едва проходил сквозь эти препятствия – тень получалась решётчатая и жутковатая. Помещение, в котором он провёл этот год, было переполнено арестантами.

Кто-то уходил и больше не возвращался, кто-то возвращался, кляня всех на свете за то, что вернулся. «Уж лучше бы пришибли, чем такое выносить…». А кого-то приволакивали и сбрасывали, как мешок у порога, и снова тяжёлая металлическая дверь запиралась, закрывая могилу, куда заживо они все были погребены. Ночные допросы и избиения чередовались с многомесячным забвением, когда никто никуда не вызывал, не бил, не издевался, и казалось, что о тебе забыли, и ты будешь в этом вонючем подвале до конца своих дней.

В камере, где находился Яков, сидели военные, и он понял, что поведение человека, его мужественность и стойкость определялись вовсе не званием или должностью. Кто-то после первого же допроса раскисал и даже плакал. Были и те, кто громко демонстрировали свою лояльность, проклинали Троцкого и клялись в верности великому Сталину. Они кричали так, будто надеялись, что их услышат, учтут, простят и отпустят. Но те, кто здесь просидел много времени, потерял надежду и или сошёл с ума, или становился мрачным, неразговорчивым – мечтали лишь об одном: чтобы всё скорее закончилось.

Один рыхлый рыжий полковник громко жаловался на свою судьбу и проклинал какую-то Верку, виновную во всех его бедах. Он громко клял её за то, что она посмела поднять крик, стоило ему только её прижать. А между тем, как он утверждал, не было в части командира, кто бы с ней не переспал! Полковник так громко причитал, даже плакал, что  огромного роста капитан, лежавший неподалёку от Якова на верхнем ярусе, как-то раз ему прохрипел:

– Да заткнись ты, наконец! Дай поспать!

– Вас это не касается! Я разговариваю сам с собой! Всё зло от баб! А из-за таких как вы невинные и преданные родине люди по ошибке томятся в темницах, – откликнулся полковник.

– Да пошёл!.. – ругнулся капитан. – Ты что не понял ещё: здесь тебе не митинг! Силён по бабам шастать! Преданный родине, мать твою! Петух хренов! Дополз до власти и захотел подмять под себя всех баб! Невинная овечка!

А другой арестант, настроенный юмористически, заметил, глядя издевательски на хнычущего полковника:

– Болтай, болтай, сукин сын! Родину продал, а теперь причитаешь здесь о невинности.

– Да я ничего не продавал! Это недоразумение!

– Знаем мы таких! Все вы на словах зайчики до первого допроса, а там-то всё и выяснится, что ты – немецкий или английский шпион, и не заяц вовсе, даже не розовый поросёнок Нуф-Нуф, а настоящий волчара!

И в самом деле: после первого же допроса полковник уже не вошёл в камеру, а его туда втащили. Едва живой, с сильно изменившимся лицом, полковник кое-как дополз до своего места. Лёг и всё время молчал. После следующего допроса он исчез навсегда.

Конечно, далеко не все паниковали и кричали, били себя кулаком в грудь о своей невиновности. Были такие, что тихо плакали, затравленно молчали или просто пребывали в подавленном состоянии, как Яков. Он молчал, погружённый в свои думы, и никак не мог понять, в чём его вина. В голове у него был хаос из разных обрывочных мыслей. Он хотел навести в них порядок, но у него ничего не получалось. Пытался разобраться, кто на него написал донос и почему этот донос касался его занятий с красноармейцами? Не могли, что ли, придумать более убедительное и невероятное? Неужели фантазии не хватило? И кто всё-таки это мог быть? Кому он перешёл дорогу?

Тот огромный капитан, что осадил хнычущего полковника, все свои проблемы разрешил очень просто: заточил потихоньку металлическую пуговку, да и вскрыл себе ею вены. Ночью не заметили, а под утро поздно было. Труп капитана успел остыть. Он ушёл туда, где его уже никто не мог достать.

«Тоже ведь выход», – подумал Яков, но на себя он такой вариант пока не примерял.

Сидящие здесь хорошо понимали, что все они никакие не враги советской власти, не шпионы, не водили дружбу с Троцким и Тухачевским, не замышляли убийство Сталина. Всё это – чушь собачья, не более того. И только новички пытались объяснить соседям, что это невероятная ошибка и наши органы скоро разберутся.

– Понимаешь, – говорил один кавалерист, – заспорил я с нашим комиссаром. Сказал ему, что он дурак и ничего в людях, как и в лошадях, не понимает. Понимаю, что глупость сморозил. Да ещё при свидетелях. Он и накатал на меня телегу. Точно знаю – он. Больше некому. У нас как? В морду дать могут, если что не так. Но доносы не станут писать. Нет, это точно комиссар, сволочь, крыса кабинетная! Он и в седле-то держится едва. А туда же… в кавалерию!

Яков подумал: «Может, и на меня комиссар капнул? Так для чего ему? Вроде бы мы с ним не ругались. Он меня всё время хвалил… Нет, вряд ли».

Допросы проводились помногу часов только ночью. Следователи меняли друг друга, делали себе перерывы,  задавали Якову странные вопросы и требовали, чтобы ответил, почему он порочил славу непобедимой Красной Армии, вселял в красноармейцев пораженческие настроения. В прокуренном кабинете он сидел перед ними на прикрученном к полу стуле под ярким лучом света, и уже не хватало сил. Голова не воспринимала ни слов, ни криков мучителей. Глаза сами закрывались, но тут же следовал окрик:

– Не спать! С какой целью вы внедряли в сознание личного состава вверенного вам подразделения ложные идеи о том, что наша армия может столкнуться с сильным врагом? Чтобы деморализовать, запугать красноармейцев?

– Вы постоянно говорили о том, что наша армия ещё недостаточно подготовлена, а ведь это подрывало боевой дух! Вы это делали осознанно?

Яков спокойно отвечал одно и то же, но только на разные лады:

– Я объяснял красноармейцам, что мы должны повышать свою боеготовность, что враг может быть очень силён. Я постоянно говорил, что чем сильнее мы станем, тем лучше!.. Я ничего плохого не говорил своим бойцам…

Его возражения никто не принимал в расчёт. Он говорил, что настраивал подчинённых на необходимость лучше овладевать военным искусством, что его батарея неоднократно показывала на учениях лучшие результаты в боевой и политической подготовке. Ему снова и снова задавали одни и те же вопросы. Но он стоял на своём. Под утро, вконец измученного допросами, его отводили в камеру.

Якова не били, не унижали. Только снова и снова повторяли, что он внушал подчинённым сомнения в том, что армия рабочих и крестьян непобедимая.

Так и прошёл этот страшный для него год.

Наконец, счастливый день освобождения настал. Он пришёл неожиданно, когда Яков уже терял надежду на освобождение. Ему сообщили, что дело закрыто и его в ближайшее время выпустят на свободу. Никто не извинился перед ним, не сказал, что он невиновен. «Закрыто Дело» означало лишь то, что «Дело» прекратили. А если будешь трепыхаться, его недолго будет и открыть.

Редко это было, когда отпускали на волю. Редко… но всё же бывало. Непонятно, почему следователь всё же не пустил Якова в расход или не послал валить лес где-то на севере. Скорее всего, потому, что он ни на что не жаловался, не просил связаться с кем-то, затребовать характеристики. Всё время твердил, что настраивал красноармейцев на то, чтобы те понимали, что война – это опасная и очень тяжёлая работа и потому к ней нужно быть готовым, тренироваться, закаляться, учиться…

Следователь хорошо понимал, что с Яковом просто  сводили счёты. Никакой он не враг советской власти и пощадил парня. Впрочем, он мог об этом и не думать вовсе. Просто пришла разнарядка отпустить такое-то количество арестантов на свободу, и Яков по закону случайных чисел попал в этот список.

– Я могу быть свободен прямо сейчас? – с недоверием тихо спросил он.

Следователь, листая бумаги, добродушно махнул рукой.

– Ишь ты какой шустрый! Несколько денёчков уж потерпи, а мы пока тут бумаги нужные выправим, всё оформим, как следует, вот тогда и дуй, гуляй, да больше не попадай нам в руки. Не  всегда выпадает козырный туз! Тебе, считай, повезло. Сорвал банк!

Движением руки следователь дал понять, что разговор окончен.

Яков встал.

– Мне можно идти?

Следователь поднял глаза на Якова. Сказал на удивление простым и будничным голосом:

– Ты, главное, пойми: мы тут не хреновиной занимаемся, а делом. Нужно вычищать из страны всякий мусор. Мы что-то вроде мусорщиков, и работа у нас грязная и тяжёлая. Порою под горячую руку попадается кто-то не тот. Мы – на работе, ты понимаешь это? При исполнении государственного долга! Помнишь, как Маяковский писал? Учил, наверное: … «Я ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный…». Вот то-то же! Понял теперь?

– Так точно! – сказал Яков.

Следователь выразительно показал на портрет Сталина.

– Он – всё видит. И правых от виноватых – отличает!

Яков промолчал.

Следователь сказал почему-то шёпотом:

– Вот теперь иди. Наберись терпения и жди.

И выразительно поднял брови.

Яков вернулся в свою камеру. Стал ждать.


Какие там бумаги так долго оформляли занятые множеством государственных дел его следователи, Яков не знал, но только тридцатого декабря вечером ему выдали документ, в котором было написано, что его лишают воинского звания и права служить в непобедимой Красной Армии.

– Вы предупреждаетесь, что будут считаться государственным преступлением любые разговоры о том, что вы здесь видели и слышали, – сказал усталый пожилой капитан НКВД. – Можете считать, что вы отделались лёгким испугом. Соберите свои вещи и идите домой. Военную форму вам носить запрещается. Вам выдадут другую одежду.

Получалось явное противоречие: если человек невиновен, то зачем же его выгонять из армии? Может быть, его нужно вернуть назад и пусть себе служит дальше. Вроде бы как невиновен человек, но вроде как бы и не совсем…

Якову было не до этих юридических тонкостей. Отпустили – и хорошо. Взяли с него подписку о неразглашении того, что он там, в этом Госужасе видел и слышал, и ладно. Конечно, он никому ничего не скажет. Да и зачем?

Ему выдали старую чёрную ватную фуфайку, брюки, кирзовые сапоги, шапку-ушанку и выпустили за ворота.


Сверкающий на солнце снег резал глаза, а  на отросшей за это время бороде появился иней. Яков зажмурился. Как оказалось, подвал, в котором Яков провёл этот год, располагался в самом центре Ростова, и идти домой ему было недалеко.

Он шёл по заснеженной улице, низко опустив голову, стараясь не смотреть по сторонам. Не хотел, чтобы кто-то из знакомых его увидел в таком виде.

Придя к дому, он открыл калитку и вошёл во двор. Шарик с громким радостным лаем бросился к нему.

– Ну, и чего ты так шумишь? – сказал Яков и потрепал собаку. – Обрадовался? Так теперь мы с тобой больше не будем расставаться. Хорошо? А что, дома никого нет? Ну, конечно, все на работе. Новогодние утренники… Ну, что ж. Мы привыкли ждать. Подождём…

Яков прошёл в глубь дворика к колонке. Шарик, радостно виляя хвостом, пошёл за ним. У колонки к доске  он когда-то привесил обломок зеркала. Оно потрескалось, но – висело. Отогрел ладошкой его поверхность и посмотрел на своё отражение. Зарос. Борода и усы делали лицо совершенно неузнаваемым. Только нос покраснел на морозе.

«Так… – подумал Яков. – Увидят – испугаются. Как будто бандит из леса. Но не в парикмахерскую же идти. Да и денег нет».

– Что же делать? – спросил он у Шарика и стал раздумывать, что можно предпринять.

Яков походил по двору в надежде найти какую-то железяку, чтобы с её помощью отжать входную дверь. У сарая лежал топор. Он взял его в руки, по привычке большим пальцем правой руки попробовал, как он наточен, и пошёл к дому. Легко отжав дверь, открыл её.

Первым делом прошёл в кухню. В буфете нашёл краюху хлеба и яйца. Поел, потом пошёл во двор, нарубил дров, принёс с полведра угля и растопил печь. Согрев воду, нашёл отцовскую бритву и побрился, оставив только усы.

«Теперь, думаю, не испугаются, – решил Яков. – Интересно, Аннушка должна была уже родить. Куда же она с маленьким ребёнком могла запропаститься? Лёня, наверное, в детском садике, а родители в школе. Хотя странно. Вроде бы – зимние каникулы. Может, новогодние утренники?..».

Подбросил в печку угля и прилёг на диван.

Это был старинный диван с высокой спинкой и двумя полочками и зеркалом посредине. На полочках стояли рядком семь слоников на счастье.

То ли усталость его свалила, то ли тепло разморило, но Яков крепко заснул и проспал до самого вечера.


Первой вернулась с работы Анна. Она зашла в садик за сыном, купила по дороге хлеб и, подойдя к дому, почувствовала, что здесь кто-то был. На снегу – следы, ведущие вглубь двора. Шарик спокойно вышел её встречать, и не похоже, что он чем-то взволнован. Анна попробовала открыть входную дверь, но она была заперта изнутри. «Родители ещё в школе, – подумала Анна. – Неужели Яша? Не может быть!».

Анна забарабанила в дверь.  Шарик посмотрел на хозяйку с удивлением. Потом повернулся и равнодушно полез в будку. «Не поймёшь этих людей… Шумят, стучат… И чего стучать, ведь чужих в доме нет…».

Дверь открыл Яков. Увидев мужа, Анна бросилась в его объятия, ничего не говоря. Маленький Лёня стоял в растерянности, не понимая, почему мама целует этого незнакомого дядю. И откуда он только тут взялся?

– Лёнечка, сыночек, это твой папа!

Мальчик недоверчиво взглянул на него. Тогда Яков подхватил сына и стал целовать.

– Здравствуй, здравствуй сынок! Теперь папа никуда уезжать не будет. Будем на саночках кататься, ходить с тобой на рыбалку… Ты любишь рыбалку?

– Нет…– ответил мальчик, всё ещё не понимая, что происходит, и откуда взялся этот усатый папа. – Мне рыбок жалко. И мой папа был военным… а вы кто?

– Был военным, а теперь не военный…– сказал Яков и поставил сына на пол.

Пройдя в комнату, Яков тихо спросил у Анны:

– Что с девочкой? Мы же с тобой ждали девочку…

– Не уберегла я малышку… После того, как это с тобой случилось, у меня был выкидыш…

– Так… – протянул Яков. – Эти сволочи и нашу дочку убили…

– Будет у нас ещё дочка! – успокоила его Анна. –Самое важное, что ты жив. А дети у нас ещё могут быть…


Нужно ли рассказывать, как были рады родители, когда, придя домой, они увидели сына?!

– Это ж надо! Как раз под Новый год нам Дед Мороз сделал такой подарок! – сказала Любовь Моисеевна.

Яков вздрогнул. Те же мысли были у него, когда он вышел из кабинета следователя.

– Довольно восклицаний! Давайте отметим возвращение Яши, а у меня для этого случая и бутылочка найдётся! Любушка, пожарь, пожалуйста, картошку. И свои солёные огурчики доставай! А ты, дочка, накрывай на стол, – распоряжался Тимофей Михайлович.

Когда сели за стол, выпили за благополучное возвращение Якова. Тимофей Михайлович рассказал, как прошёл этот год, как приехала Аннушка с Лёней к ним, как потом устроилась на работу, а Лёнчик стал ходить в садик. Анна поведала, как её выгнали из военного городка. Она не говорила о комиссаре. Зачем? Просто сказала, что и сама понимала, что нужно уезжать… И никто ни единым словом не обмолвился о том, что произошло с Яковом, не спросил, где ему пришлось побывать, что пришлось пережить и какой опасности он избежал? Понимали: вспоминать ему это тяжело. Захочет, расскажет сам.


Первые три дня Яков спал почти беспросыпно, и только потом словно бы впервые за всё время очнулся и обнаружил себя в новой жизни. Отец сжёг на садовом участке старую зэковскую робу сына. Сжигал не сразу, и только в тёмное время суток, чтобы никто из соседей не увидел и не догадался, что горит. Несколько раз поднималась метель, и серый пепел унесло куда-то, засыпало до самой весны…

Тимофей Михайлович видел, чего стоил сыну этот год. В глазах его поселились тоска и страх. Что-то надломилось. Плечи опустились, и речь стала какой-то другой, тихой и неуверенной.

Прошло несколько дней. Яков всё никак не мог придумать, что ему делать. Не вечно же он будет сидеть дома, как крот! Он не знал, куда пойти работать. Рабочим на завод? Разве только разнорабочим. Да и кто его примет? Он сейчас словно бы неприкасаемый. С ним никто не захочет иметь дело. Клеймо на нём…

Однажды вечером, когда зашёл об этом разговор, Любовь Моисеевна вдруг сказала:

– У нас в школе заболела Наталья Степановна, математик. Может, поговорить с Викторией Павловной, чтобы хотя бы временно ты взял её нагрузку? Она преподаёт в шестых и седьмых классах. Математику ты знаешь. А мы с папой тебе поможем.

– Это хорошая идея, – поддержал жену Тимофей Михайлович.

– Да кто меня возьмёт на работу, да ещё в школу?! – воскликнул Яков. – Может, куда-нибудь на завод податься?

– А что ты делать-то умеешь? А учитель – это уже кое-что. Да и в училище своём вы же математику углублённо проходили. Тебе только нужно будет научиться писать планы уроков, познакомиться с программой. А к Виктории Павловне я сам подойду. Она когда-то училась в моём классе. Поговорю. Скрывать ничего не буду, но, думаю, она мне не откажет.

– Пусть приходит завтра же утром, – сказала Тимофею Михайловичу директриса. – Я в районном отделе ещё сегодня буду и сообщу: мол, приняла решение, ручаюсь. Меня там поймут, хорошие люди есть везде.

На следующий же день Яков явился в школу.

– Ничего, – сказала Виктория Павловна, увидев его потухший взгляд и опущенные плечи. – Наши ребята вас живо выведут из задумчивости. Они – хорошее лекарство от жизненных передряг. Важно только дисциплину держать в классе, а то это возраст такой… На головах ходят!

– Я готов к любой работе, – заверил её Яков.

После зимних каникул он сразу же приступил обучать детвору. Человеку, привыкшему командовать, было довольно легко и без всякого педагогического опыта справляться с дисциплиной и одним только своим видом привлекать к себе внимание. Дела у него пошли неплохо, и он уже с горечью думал: «Надо было с самого начала слушать родителей и идти в учителя. И работа интересная, и горя бы не знал…».

В школе  в вестибюле при входе висел огромный портрет Сталина. Вождь приветствовал входящих своей доброй улыбкой и поднятием руки. И в классах на самом почётном месте прямо над доской висели портреты вождя. Сталин за работой. Сталин с трубкой во рту. Сталин и Ленин. Сталин и дети.

Якову понравился портрет, где вождь изображён  в зелёном френче раскуривающим трубку.  Он договорился с учителем рисования, приличным художником, чтобы тот сделал ему копию маслом. Потом собственноручно изготовил раму. На самом деле раму можно было заказать или купить. Но Якову важно было сделать её собственноручно. Он тщательно покрыл раму лаком. Получилось очень красиво. С портрета, слегка прищурив глаза, вождь пристально и даже подозрительно смотрел на него, словно спрашивал: «Теперь ты всё понял?».

Когда портрет Сталина появился в доме, Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна молча переглянулись. Ничего не сказала и Анна. И только сынишка спросил:

– Папа, а это – Сталин, да?

– Да, сынок. Это – наш вождь!

– Он умнее, чем ты и мама? Чем дедушка и бабушка?

– Умнее, сынок!

– Так не бывает!

– Почему?!

– А чего же тогда он боится, что его выдадут?

– Кто боится? Чего ему боятся, когда у него есть Красная Армия?!

– А у нас дети, знаешь, как говорят?

– Как?

– Салют-звезда! Ленина и Сталина не выдам никогда!

Яков тяжело вздохнул. Этот детский стишок он уже слышал. Чего только не выдумают дети?!

– Салют и звезда – это, конечно, хорошо, – тихо сказал он. – Но, главное, чтобы Сталин был в душе.

– А как это в душе? – удивился мальчик.

Яков  молча показал себе на грудь, на голову, потом на всего себя. Жест получился таким, как будто он крестится или делает что-то вроде этого.


Уроки Яков проводил с выдумкой, интересно, часто в виде игры. Задавал задачки, в которых нужно было подсчитывать проценты, вычислять уравнения с одним неизвестным. И всякий раз придумывал условия этих задач такие, где участниками событий были сами ученики. Иногда он просил учеников придумать условия задачи самим. Он вовлекал ребят в игру, и уроки его проходили живо и интересно. Теперь для многих математика стала любимым предметом.

Яков Тимофеевич, как теперь его называли школьники, был хорошим преподавателем. Уроки проводил интересно и не было в его классах отстающих.

Несколько раз на его уроках присутствовала завуч школы, преподаватель математики в старших классах. Даже директор однажды просидела у него на уроке до самого звонка. Она сидела на последней парте и что-то записывала в блокнот.

– Вы – готовый педагог! Вот что значит наследственность! – говорила директриса после урока. – Родители у вас, Яков Тимофеевич, прекрасные учителя. Ими гордится школа. Теперь и вы у нас! Я рада, что не ошиблась, когда принимала такое непростое, поверьте мне, решение. Хорошо бы, чтобы вы рассказали нашим учителям о своём методе работы…

– Что вы,  Виктория Павловна! О каком методе вы говорите?! Так нам преподавали в училище. Мне показалось это интересным…

– Вот вы и подготовьтесь и расскажите на педсовете, как сделали так, что у вас нет отстающих? Это же факт!

– Какие могут быть секреты? Конечно, расскажу. Просто, нужно сделать урок интересным. И тогда всё будет нормально…

Работа в школе отличается одной интересной особенностью: время тут летит быстрее. Только начали проходить какую-то новую тему, через неделю нужно писать контрольную работу, чтобы выяснить, как ребята усвоили материал. Потом выпустить математическую газету с забавными шарадами и задачками, рассказами о выдающихся математиках, провести школьную математическую олимпиаду… и вот уже и четверть окончилась. Дни и недели замелькали, зашелестели листиками календаря. Ещё немного, и конец учебного года. А там снова всё то же самое.

После учебного года Виктория Павловна отметила, что Яков Тимофеевич Костромин хорошо вписался в коллектив. Дети его слушают, и по математике у него отстающих нет. Она сказала, что всё уже решено и она берёт его в штат.


И всё же Яков сильно изменился после того, как год просидел в подвале НКВД. Он стал не столь восторженным, уверенным в себе. Не столь категоричным. Всё больше молчал. Старался не участвовать в диспутах, особенно если они касались положения страны или других вопросов политики.

Анна не донимала мужа расспросами, не лезла в душу. Старалась оградить его от воспоминаний, отвлечь домашними работами. Яков с удовольствием выполнял все поручения, но видно было, что и он понимает и принимает эту игру. А из головы у него всё не выходили одни и те же вопросы: за что? Кто на него донёс?..

Как-то Яков собрал всех соседских ребятишек и пошёл с ними на Дон. Они переправились на Зелёный остров, где у знакомого рыбака Яков взял лодку, усадил в неё ребят и целый час катал по реке то вниз по течению, то вверх. Лёня был в восторге. Он гордился своим папой. Какой у него он хороший, весёлый и добрый. В тот раз Яков купил ребятишкам фруктовое мороженое, и все были счастливы и довольны…

Постепенно Яков оттаивал, много возился с сыном, помогал по хозяйству, копался в саду. В выходные дни они с Анной и сыном ходили гулять в парк имени Горького, шли в цирк или в кино… Яков сторонился встреч со знакомыми, в присутствии постороннего человека становился молчаливым. Зато в кругу семьи он расслаблялся и оттаивал.


Однажды в воскресенье, взяв с собой сына, они поехали в Новочеркасск к Лёве. Поезд пыхтел и гудел, а Анна и Лёня смотрели в окошко. Вот проплыли новые корпуса строящегося комбайнового завода  «Ростсельмаш». Это была всесоюзная стройка и день и ночь здесь не прекращались работы. Потом поезд ехал вдоль Дона, и из окошка была видна большая станица с турецким названием Аксай. Яков пошёл в тамбур покурить и там видел, как у какой-то небольшой станции путевые рабочие выкладывали камешками на высокой насыпи приветствие великому Сталину.

Лев Борисович Селин встретил сестру и её мужа радушно. Он знал о злоключениях Якова, но об этом не говорил. Его сынишка Борис тоже был рад приезду брата. Они тут же пошли гонять тряпичный мячик во дворе. Вскоре были слышны их звонкие голоса. Они о чём-то громко спорили. Анна прислушалась.

– Нет, я забил тебе гол, – говорил Лёня, чуть не плача. – Я же в ворота попал.

– Но я же не допрыгнул! Значит, выше ворот! – упорствовал Боря. Потом, вдруг потребовал:

– Всё, теперь ты становись на ворота! Я тебе буду забивать гол!

Он долго устанавливал тряпичный мячик, сделанный из старого носка, в который натолкали какие-то тряпки. Потом отошёл на десять шагов. Казалось, чем дальше он отойдёт, тем сильнее будет его удар.

– Ты так далеко не отходи! – запротестовал Лёня. – Я отходил на три шага. Нет, так я не играю.

Он отошёл в сторону, и Боре стоило больших усилий, чтобы он снова стал в ворота.


Лев Борисович недавно стал начальником сборочного цеха. Это был один из основных и важных цехов на заводе. Нового начальника уважали. Он был передовиком производства. Портрет его висел у главного входа.

Говорили о здоровье, о положении в мире. На дворе были последние дни августа 1939 года. Между фашистской Германией и СССР был заключён договор о ненападении, и эшелоны донского хлеба шли и шли в Германию в соответствии с этим договором.

Когда Лёва напрямую спросил Якова, как он оценивает ситуацию в мире, тот ответил как-то неопределённо:

– Тяжело будет, если начнётся война. Мне кажется, война будет не на жизнь, а на смерть, а мы ещё недостаточно к ней готовы…

Лёва согласился с такой оценкой, приводил какие-то примеры из своей практики.

– Да и железнодорожный транспорт ещё не готов к масштабным переброскам грузов и людей. Не хватает ни паровозов, ни вагонов. Да что говорить?! До сих пор на многих дорогах проложена только одна колея. Нужно ждать, чтобы пропустить встречный состав. А это совершенно недопустимо… Вот я и говорю, что и железные дороги ещё не готовы к войне…

Лена, жена Лёвы, работала врачом-хирургом. Она рассказала, что в больницах не хватает перевязочного материала, лекарств. А у них готовят санитарные дружины. Всем раздали противогазы и уже два раза проводили учебную тревогу.

– Меня вызывали в военкомат. Учётная моя специальность – хирургия. Вот и записали меня начальником хирургического отделения в госпиталь. А какой из меня начальник? Но меня никто и не слушал. В октябре будем ходить на занятия… Округ организовывает…

Было около шести вечера, когда Лёва и Лена проводили родных на вокзал. Проходящие поезда здесь останавливались не более  чем на минуту.

6.

Когда начался новый учебный год, в Европе уже полыхала Вторая мировая война.


Анна, находясь под впечатлением разговоров у брата и по совету его жены, поступила на восьмимесячные курсы медсестёр. Занятия проводились по вечерам в свободное от работы время. Приходила она поздно, и Яков обычно шёл её встречать.

Однажды, когда они возвращались домой, из подъехавшей чёрной «Эмки» вышел военный и окликнул Якова.

– Яков Тимофеевич Костромин? – спросил военный.

– Это я. В чём дело?

– Вам пакет.

Военный передал пакет. Яков посмотрел на сургучные печати. Так обычно отправляли почту военные. Сургуча не жалели.

– Распишитесь.

Военный подал тетрадь.

– Пройдёмте в дом.

– У меня карандаш есть, и развозить ещё таких пакетов много…

Он протянул ему карандаш, и Яков расписался в получении пакета.

– И что бы это значило? – спросила Анна, когда «Эмка» уехала.

– Пойдём в дом, там и посмотрим. Чего гадать?

Они прошли в дом.

Когда Яков вскрыл пакет, в нём был приказ, отпечатанный на пишущей машинке. Сообщалось, что он восстановлен в звании капитана артиллерийских войск и 15 октября должен явиться в штаб седьмой армии Ленинградского Военного Округа, куда направляется на должность командира артиллерийского дивизиона. Подпись наркома Обороны Ворошилова и печать.

Сердце Якова громко стучало, словно било в колокол. Он сел и снова перечитал текст приказа. Подумал, что не очень-то и рад  ему. Но приказ есть приказ.

– Что случилось? – подошла к нему Анна.

– Разбуди родителей. Сейчас расскажу.

– Уже поздно. Пусть отдыхают…

– Разбуди, – повторил Яков.

Когда все, встревоженные, собрались в комнате, Яков передал листок отцу. Тот молча пробежал его глазами.

Потом поочерёдно прочитали текст Любовь Моисеевна и Анна.

– И что ты собираешься делать? – спросил Тимофей Михайлович.

– А что я могу делать? За получение приказа я расписался. Да и не бегать же мне от своей судьбы!

– Но почему  в Ленинградский военный округ?

– Если что начнётся, то оттуда, – сказал, как отрезал Яков.

– Неужели ты думаешь, что будет война?

– Уверен.

– Да, тревожное время. И что ты собираешься делать? – спросил Тимофей Михайлович.

– Соберусь и поеду. Что я могу ещё делать? Но Анну с Лёней пока брать не буду. Осмотрюсь, получу комнату. Там видно будет.

– А почему восстановили в звании капитана? Ты же ушёл в звании старшего лейтенанта.

– Не знаю. Может, это у них такая форма извинения.

– В свою часть заедешь?

– Нет. Что я там забыл? Вот только подвожу я Викторию Павловну. У неё снова математика не будет.

– Это не большая беда. В крайнем случае, твои часы возьму я, –  сказал Тимофей Михайлович.

Уже лёжа в кровати, Анна прижималась к мужу, словно старалась лучше запомнить его тело, его запах.

– Береги себя, – шептала она. – Как только будет возможно, напиши, и мы с Лёнчиком к тебе приедем. Мы хотим быть вместе…


Яков Тимофеевич Костромин прибыл к месту службы и принял дивизион лёгких орудий и миномётов. Почти все красноармейцы и командиры были совершенными новичками в армии, и Яков в первую очередь занялся обучением личного состава. Нужно было изучить оружие, которым, если прикажут, они будут воевать.

И снова начались будни военной службы, когда от подъёма до отбоя – с бойцами. Яков держался скромно, много работал и очень скоро добился, что его дивизион стал лучшим в полку.

К началу войны Ленинградский Военный Округ был недоукомплектованным ни военной техникой, ни кадрами. Нехватало винтовок, другого вооружения, даже обмундирования. Стрелковых войск, артиллерии, авиации и танков было явно недостаточно для прорыва укреплений на Карельском перешейке и разгрома финской армии. Из-за нехватки знаний о театре военных действий командование считало возможным применение танковых войск на всех участках ведения боевых действий.

В конце октября задул северный холодный ветер и пошёл снег, а красноармейцы были обмундированы не по этой погоде. Лёгкие шинели не согревали солдат, и в первые же холода многие простудились и с разными заболеваниями были отправлены в госпиталя. Ботинки и обмотки быстро намокали и превращались в ледяные кандалы. Появились случаи и отморожения ног и рук…

«Если война начнётся сейчас, а мы ничего не придумаем, будет плохо, очень плохо, – думал Яков. – Война зимой, когда красноармейцы не одеты и не обучены для ведения боевых действий в зимних условиях, это почти наверняка поражение».

Но когда 30 ноября 1939 года войска Ленинградского Военного Округа перешли границу, думать об этом уже не было времени. Первоначальное продвижение было вполне успешным. Яков поставил на сани лёгкие пушки, проследил, чтобы был достаточный запас овса для лошадей. Посадил в кузова машин бойцов. Но вскоре тяжёлая техника и танки стали застревать в снегу и перед препятствиями. На дорогах образовывались пробки из танков, пушек, машин, которые становились удобной мишенью для расстрела их с флангов и воздуха. В первом же бою была подбита одна гаубица из дивизиона Якова Костромина, после чего он приказал батареям открывать огонь сразу же, как только противник начнёт своё нападение с флангов. Но и этого было недостаточно. Враг укрывался чаще всего или в скалах над дорогой, или в гуще подступающих к ней лесов. Он бил по нашим войскам, имея прекрасный обзор. Мы же отвечали ему наугад.

Наши войска несли большие потери.

Когда большая колонна вдруг остановилась и возникал затор, капитан Костромин приказывал обходить его со стороны. Лошади увязали в снегу и падали, обессиленные. Но люди были сильнее лошадей. Она толкали свои лёгкие пушки, выдвигали на огневой рубеж и предупреждали нападение  с флангов на своих беспомощных товарищей.

Такая странная война, не описанная ни в одном учебнике, продолжалась долгие два месяца. Половина личного состава в дивизионе Костромина с отморожениями ног и воспалением лёгких была отправлена в тыл. Прибывшее пополнение нужно было срочно обучать. И это приходилось делать прямо во время боя. И самой главной командой тогда было: «Делай как я!».

В редкие дни затишья Якову полевая почта приносила долгожданные весточки из дома. И Анна ждала писем от мужа. Она благополучно окончила курсы медсестёр и продолжала работать в детском садике. Жизнь стала тяжёлой и тревожной. Яков писал редко и, понимая, что его письма читаются военной цензурой, ограничивался только восклицаниями.  В своих посланиях он ни словом не обмолвился, что участвует в военных действиях.

«Берегите себя, мои дорогие, – писал Яков. – Скоро я приеду домой и  смогу вас всех обнять и поцеловать… У меня всё хорошо. Недавно мне присвоили звание майора. Если так будет продолжаться, я скоро и генералом стану!».

Анна понимала, что Яков не может им всё писать, но сам факт получения такого письма говорил о том, что он жив, и это было самым главным.

Тимофей Михайлович иначе смотрел на происходящие события: давно ли Яша был старшим лейтенантом? И вот он уже майор! С чего бы такая скорость продвижения? О том, что его сын участвует в боевых действиях, он догадывался. Не мог же он, в самом-то деле, сидеть безвылазно в Ленинграде и, пока где-то рядом идёт война, получить ещё и внеочередное повышение? Стало быть, воюет. Просто не пишет об этом, потому что не положено. Воюет, видно, не плохо. Просто так повышать не станут. Тем более – ещё совсем недавно опального. Понимать это было и радостно, и жутковато. Яков жив и здоров – это ясно. Он успешно продвигается по службе – тоже ясно. Но он – на войне. А это – ничего хорошего.

О своих соображениях Тимофей Михайлович никому не рассказывал. Так в себе и держал. А кому рассказывать? Анечке, чтобы она ещё больше переживала? Любаше, чтобы не находила себе места от тревоги за судьбу единственного сына? Пусть уж будет, как будет…


3 февраля 1940 года майор Костромин получил приказ на наступление. Они должны были вместе с пехотной дивизией прорвать укреплённую полосу и в дальнейшем уничтожить всю группировку противника на Карельском перешейке, не допустив его отхода на Запад, и выйти на линию фронта Кексгольм – Антреа – Выборг.

Ожесточённые, кровопролитные бои продолжались около месяца. Именно тогда артиллерия завоевала в войсках огромный авторитет. Позже её назовут богом войны. На артиллеристов молились, их уважали. Но тяжёлая техника в снежных заторах и бездорожье была прекрасной мишенью и мало чем могла помочь войскам. Выручали лёгкие пушки Костромина, батареи миномётчиков. Снаряды подвозили на санях. Многие гаубицы он переставил на механическую тягу. Содержать лошадей в таких условиях было просто невозможно. Наконец, он впервые использовал свои пушки, приспособленные для совершенно иной стрельбы в борьбе с танками противника.  Стреляли прямой наводкой. Это оказалось достаточно эффективно и помогло нашим войскам взять город Выборг.

За те бои командира первого дивизиона майора Костромина наградили орденом Красной Звезды.

А дело было так. Наши войска имели обыкновение передвигаться по проторённым дорогам. Колонна бронетехники двигалась, вытянувшись змеёй по шоссе, а по бокам от этого самого шоссе простирался бескрайний лес. На каменистой, а порою и скалистой местности торчали вечнозелёные сосны и ели, и со стороны дороги не было видно, что скрывается в этом лесу. Хотелось надеяться, что они ничего в себе не таят, кроме своей вековой тишины, и так себе и уходят вдаль, однообразные, угрюмые, разделённые между собою глубокими сугробами.

Но так было не всегда. За этими скалами и деревьями нередко скрывались люди, одетые в белые маскхалаты и вооружённые до зубов. Они давали колонне продвинуться достаточно далеко, а затем начинали атаковать её ударами с флангов. Колонну кромсали на отдельные части и окончательно добивали из заранее подготовленных позиций. Дымящиеся танки, обгорелые машины, сотни трупов – вот что оставалось на месте после каждой такой атаки.

Это был довольно хитрый ход противника, но можно было понять, что враг и впредь будет действовать точно так же. Понимания же такого не было.

– Теперь, когда всех полководцев постреляли, чего ждать от этих выскочек? Вот потому и столько трупов… Их бы в обмотки, да к нам сюда…– говорили командиры, когда рядом не было комиссара.

Яков пресекал такие разговоры, внушал им то, что не защитить Ленинград мы не можем, и целью войны является – отодвинуть границы от города Ленина. Он говорил им, что мы – солдаты. Нам приказано, вот и нужно воевать. И делать это нужно как можно лучше, если хотите остаться живыми.

Смысла многих вещей не понимал и Яков Костромин.

Одно он знал твёрдо: нужно по-возможности сохранить людей, выполнить задание и остаться в живых.

В тот ясный морозный день Яков оказался впереди большой танковой колонны, проходящей узкое место между скалами. Не нужно было быть таким уж военным гением, чтобы понять: колонну именно здесь и именно сейчас начнут обстреливать с флангов, чтобы запереть в этом снежном мешке, как это было уже не раз.

Не дожидаясь никаких приказов, Яков  вывел свой дивизион в сторону от дороги и ударил по непроходимому скалистому лесу, в котором, он не сомневался, засел противник. Некоторое время в ответ не было ни звука. Финны полагали, что стреляют просто так – для острастки, но огонь, который вела артиллерия Костромина, не прекращался. Красноармейцы вошли в лес. И враг, который был совершенно не готов к лобовому столкновению, отступил. В том бою было уничтожено до сотни противников и примерно столько же взято в плен.

Результатом стало то, что танковая колонна прошла опасное место и вырвалась на широкую равнину, где не было леса и где ей удалось занять новые позиции.

Мало кто успел понять, что произошло. Генерал Кривопустенко до хрипоты ругал своих танкистов, подгоняя их, чтобы те скорее прошли «горлышко» этого мешка. Потом, начальственно хлопнув дверцей своей машины, двинулся прямо к Костромину.

– Как это у тебя получилось, майор? – удивлялся он, отмахнувшись от рапорта и пожимая руку Костромину. – Откуда узнал, что там засели? Или посылал разведку? И главное: скорость-то какая!

– Так дураки бы были, если бы не воспользовались такой возможностью. Дорога у них, как на ладони. С двух сторон высокие лесистые холмы и скалы. Вот и подумал, что обязательно там они прячутся.

Генерал слушал не очень внимательно. Для него главным был результат: противник отброшен, а танки прошли опасное место.

– Я тебя, майор, к ордену представлю, – коротко бросил он, похлопывая Якова по руке. – Будь здоров! И береги себя. Нам такие вояки ох, как нужны. А то приказа ждут…

Он выругался незлобиво и тут же уехал. Надо было проверять новые позиции.


Во время коротких передышек Яков писал домой письма, в которых сообщал, что служба его проходит хорошо и в военных действиях их воинская часть не участвует.

Но советско-финская война продолжалась. Руководство страны понимало, что если застрянем надолго перед таким слабым противником, то тем самым вызовем в мире подъём антисоветских настроений. Нужно было внушить всем, что мы сильны, как никогда, умеем воевать в любых условиях и при любой погоде  и… лучше с нами не связываться.

Первый весенний месяц в этих краях отличался лишь новыми снежными бурями и сильными ветра?ми. Погода, словно разгневалась на людей. От лютой стужи и сильного ветра негде было спрятаться. Понимая, что война проиграна и им не устоять против такого противника, последние дни финны дрались с особой ожесточённостью. Но 13 марта был заключён Мирный Договор. Мы отодвинул границы от Ленинграда, отторгнув весь Карельский перешеек с городами Выборг и Приозерск, с Ладожским озером и несколькими островами в Финском заливе.  Правда, потеряли в этой войне более пятидесяти тысяч убитыми и ста пятидесяти тысяч обмороженными и раненными, да кто их считал?!

Вскоре Красная Армия вошла в Западную Белоруссию и Украину, в Бессарабию и Северную Буковину,  заняла Латвию, Литву и Эстонию и таким образом передвинула наши западные границы на двести пятьдесят-триста километров. Как сказали бы иные шахматные стратеги, мы заняли исходные позиции и это только начало партии. Дебют. До эндшпиля ещё далеко. И многие кадровые военные это понимали.

На душе у Якова Тимофеевича Костромина было муторно и тревожно. «Дебют-то, дебют, –думал Яков. – Только сейчас мы играли белыми фигурами. А потом придётся играть чёрными… В финскую компанию было тяжело, но просто: белые начинают и выигрывают. А как будет, когда первый ход будет не наш?..».


Весть о завершении войны майора Костромина настигла в Выборге. Их дивизион расположился в небольшом здании школы,  во двор которой поставили пушки. Наконец-то можно было спрятаться от этого ветра! Повар накормил красноармейцев горячей кашей с кусками мяса, дал выпить сладкого чая, и все, кроме часовых, завалились спать прямо на полу, подстелив сено, укрывшись шинелями и прижимаясь друг к другу.  А утром Якова неожиданно вызвали в штаб дивизии и вручили приказ  прибыть в Одесский Военный Округ  десятого мая 1940 года.

– А сейчас, майор, – напутствовал его начальник штаба дивизии полковник Климов, – сдай хозяйство Аржанухину и езжай в свой Ростов к семье. Отдохнёшь немного, отогреешься  и – на моря! Только, думаю, там тебе будет не до загорания… Ох, не до морей тебе там будет…

Он неспешно достал пачку папирос и протянул Якову:

– Кури, майор… Не многим я предлагаю закурить в этом кабинете.

– Спасибо. – Яков взял папиросу, размял её и прикурил от зажжённой полковником спички. – Давно такие не курил… Всё больше – махорку… И всё же, товарищ полковник, что за спешность. Здесь дел ещё по самое горло…

Полковник достал из ящика стола флягу и два стакана. Плеснул в них спирта и протянул Якову.

– Приказы, майор, не обсуждают. Будь! Воевал ты хорошо, и историю твою я знаю. Не поминай лихом.

– Откуда? Успели доложить?

– Был тут у меня один хмырь… Не то вы служили вместе, не то где-то ваши дорожки пересеклись. Не знал такого майора Скокова?

– Майора не знал. Был у нас полковым комиссаром подполковник Скоков Пётр Васильевич. А что?

– Он самый. Сволочной тип, я тебе скажу. Лил на тебя грязь… Потом я узнал: были у него неприятности. Не то баба какая-то пожаловалась, не то ещё что. Сначала подумал, что в его неприятностях ты виноват. Потом узнал, что тебя уже там давно не было. Значит, действительно, сволочь, твой этот Скоков. Его понизили в звании. Лучше бы турнули из армии. От них только вонь и пакости. Привыкли за красивыми словами прятаться. Теперь он в артиллерийском полку наших соседей справа.

– И что он такого обо мне говорил?

– А ты не заводись, не заводись! Гнилой мужик твой Скоков.

– Почему он мой?

– Я же говорил: лил грязь на тебя. Но людей расстанавливает по ранжиру жизнь, дело. Ты хорошо служишь. Потому и жалко тебя отпускать…

– Так и мне жалко уходить, товарищ полковник! Я прижился здесь. Чего вдруг меня?

– Приказ комбрига, а приказ, я уже говорил, не обсуждается! Иди в канцелярию, бери проездные документы, приказ о назначении, сдавай хозяйство, и чтобы я тебя завтра здесь не видел! И помни: не на моря? поедешь. В самое что ни на есть дерьмо. Так что смотри! Постарайся выжить. Ясно?

– Так точно!

Выйдя из штаба, Яков подумал: «Вот и писатель обнаружился. Предупреждала же меня Аннушка о его ухаживаниях. Я тогда этому не придал значения. Вот же сволочь! Хорошо, что узнал всё это только сейчас. Он же и воевал недалеко. Могли бы встретиться. Пристрелил бы гадёныша!».

Так завершилось участие Якова Тимофеевича Костромина в этой странной войне.


Всё время, которое Яков Тимофеевич ехал в поезде, он спал на верхней полке. В вагоне было душно и жарко. Якова разморило. Поезд выбивал колёсами замысловатый ритм и  весело подсвистывал себе гудком.

В вагоне громко кричали, разговаривали, спорили. Запахи еды, детские голоса, чьи-то разговоры и этот нескончаемый стук колёс, который напоминал соло для ударных в джазовом оркестре, – всё это убаюкивало. Яков Тимофеевич лежал на верхней полке и похрапывал. Почти сутки он практически не ел и не пил. Только спал, что вызывало немалое удивление у попутчиков. Сначала они не обращали внимания на спящего соседа. Потом стали удивляться. Наконец, просто заволновались.

Бабуся-соседка спросила его:

– Милок, ты чего это всё спишь и спишь, не захворал ли часом?

– Нет, матушка, спасибо, – ответил Яков. – Просто устал очень.

– Тут проводник чай разносит. Выпей, а потом и спи себе на здоровье.

Яков улыбнулся, словно бы не в ответ на это предложение, а на какие-то свои мысли – радужные, счастливые.

– Спасибо, мне ничего не нужно… Спать…

– А то мы и покормить можем, – не унималась бабуся. – Глянь-ка: у нас тут всего полно.

Яков опустил голову и посмотрел на людей, вопросительно смотрящих на него снизу вверх. Простые люди. На столике, застланном газетой, чего только не было – и сало, и хлеб, и варёная картошка, и банка с солёными огурцами.

Мужик, лет сорока, проследив направление взгляда Якова, воспринял это по-своему.

– Ну, вот это совсем другое дело! Слезай, парень! А у меня и выпить найдётся.

Яков покачал головою.

– Спасибо всем. Не поверите: устал так, что спать теперь буду. Даже и когда домой приеду.

– Ты, сынок, случа?ем не с войны едешь? – полюбопытствовал старик.

– Нет…  – ответил Яков.

– А я так полагаю, что устал ты на войне, служивый. Орден-то у тебя новенький. Спи сынок, спи, если хочешь. И я на войне был и знаю, что это такое. А на нас не обращай внимания. Тебе теперь сил нужно набираться.

Яков ещё раз поблагодарил за внимание и повернулся на другой бок. Тут же провалился в сон. Это был не вполне безмятежный сон. Нескончаемой чередой что-то снилось: танки, пушки, снега и сосны…

Снился горящий лес. Дело было ночью: наш самолёт упал в лесу возле самой дороги. Несколько ближайших деревьев загорелись и бросали свои огненные отблески на скалы, на дорогу, на тёмные силуэты людей и машин. Во сне Яков пытался вспомнить, когда это с ним произошёл такой эпизод, и не мог сообразить… Получалось даже, что никогда такого и не было вовсе. Он то ли подумал, то ли сказал: «Что ж это я выдумал такое, что ли?». Какой-то командир в тулупе, перетянутом ремнями портупеи, сказал ему: «Нет, майор. Это было с нами, брат, не с тобой. А ты езжай себе, езжай на поезде – домой к своим. А мы уж тут сами разберёмся…».

Паровозный дым отгонялся ветром в сторону, и пассажирам была хорошо видна чёрная полоска, расстилающаяся в воздухе. Потом он таял и исчезал в небе. Какое-то время был снег – на полях и особенно в низинах, но по  мере продвижения на юг белизны становилось меньше, а зелени и весенней свежести – больше.

Полустанки с деревянными настилами, какие-то водокачки, бесконечные домики, которые во сне светились своими огоньками…

Та-ра-та, та-ра-та, – сменили ритм колёса, и вагон стало качать, словно лодку на небольшой волне. Яков спал, и его не нужно было укачивать. Расслабление после нечеловеческого напряжения, тепло после постоянного пронизывающего холода его разморили, и он не слышал ни шума детских голосов в вагоне, ни разговоров о себе, не чувствовал аппетитных запахов еды.

За окном вагона улыбался апрель. На проталинах зеленела первая травка. В лужах весело купались воробьи. Солнце согревало уже по-весеннему. И чем ближе поезд подъезжал к Ростову, тем явственнее были признаки весны. Но Яков Тимофеевич всего этого не видел. Он спал.

Один раз и проводник заинтересовался столь необычным пассажиром. Спросил у соседей, не заболел ли человек. Те ответили: жив, здоров, с войны, наверно, возвращается.

Проводник для очистки совести всё же потормошил спящего за плечо:

– Ты хоть бы вышел покурить, что ли? Или бы чаю попил? Лежишь и лежишь. Людей пугаешь.

– Ничего не надо, – спокойно ответил Яков. – Не забудьте только разбудить, когда будем подъезжать к Ростову.

– Так до Ростова  ещё почти сутки.

– Вот тогда и разбудите. Только не в последнюю минуту. А так, чтобы я успел собраться.

Проводник только рассмеялся в ответ.

– Разбужу… Хорош ты спать!..

За два часа до Ростова Яков встал, умылся, побрился, начистил в тамбуре сапоги до зеркального блеска и к тому моменту, когда поезд подходил к вокзалу, был готов и стоял возле проводника у выхода.

Знакомый вокзал, знакомая площадь. Но что-то изменилось до неузнаваемости. Яков долго не мог понять, что. Здесь уже весна господствовала вовсю – это, что ли? Да нет же. Там холодно, здесь тепло – это не самое главное. Тут что-то другое. Потом сообразил: это в нём что-то изменилось, и он теперь смотрит на мир другими глазами.

Идти было совсем недалеко, но он сел на трамвай. Поехал! Народа в трамвае было много. Вагон грохотал по рельсам, дребезжал и, казалось, вот-вот рассыплется. Люди торопились по своим делам, и на Якова никто не обращал внимания. Едет себе военный, вот и пусть едет. Нам-то какое до этого дело?

Через три остановки он вышел.

Это уже был не тот человек, который, крадучись, выходил из здания Госужаса и шёл по улицам, боясь, как бы его не узнал кто-нибудь из знакомых. Теперь он шёл твёрдой походкой человека уверенного в своих силах, в своём месте в жизни. Его никто не встречал. Так он захотел: приехать внезапно домой. Вот он я! Радуйтесь!

Было раннее утро. Открыв калитку, вошёл во двор. Шарик сначала было бросился с лаем на нежданного гостя. Потом, словно извиняясь, что сразу не признал в нём хозяина, стал ласкаться и вилять хвостом.

Первым его заметил Лёнчик.

– Папа приехал! Папа приехал! – завопил он истошным голосом.

Любовь Моисеевна, которая в это время была на кухне, услышала только крик, а слов не разобрала, страшно перепугалась, решила, что с мальчишкой что-то стряслось.

– Да что ж такое?

Выскочила перепуганная и тут-то всё увидела. Аннушка оказалась ближе к мужу и уже была в Яшиных объятиях, а внучок прижимался к его ноге, дожидаясь, когда же и до него дойдёт очередь.

А тут и Тимофей Михайлович появился.

Мужчины обнялись, и Яков прошёл в гостиную. Тимофей Михайлович проговорил, указывая на орден:

– Так ты всё-таки там побывал?

– Побывал, – выдохнул Яков.

Анна так и ахнула:

– Да ты же писал нам, что сидишь в тылу!

– Мало ли что писал?!

Глаза у Анны наполнились слезами – то ли от радости, что муж живой вернулся, то ли от обиды, что не говорил ей всей правды, то ли от досады, что сама не догадалась.

Тимофей Михайлович переглянулся с супругой: дескать, ты-то хоть не молчи.

– Всё правильно, – сказала Любовь Моисеевна. – У них там военная тайна. Понимать надо.

– Я всё понимаю, – сказала Анна и почему-то расплакалась ещё громче.

Лёня спросил шёпотом:

– Дедушка, а из-за чего мама плачет?

– От радости, внучек, от радости, – ответил Тимофей Михайлович.

– А разве так бывает? Плачут же когда плохо?

– Бывает, внучек, бывает. Папа приехал. Маме радостно, вот она и плачет.

– А я, когда мне радостно, смеюсь, – честно признался Леонид. – Если весело, зачем же плакать?

Яков рассказывал о войне скупо. Тимофей Михайлович слушал молча, и по его лицу можно было понять, что этот рассказ сына причиняет ему боль. Он понимал гораздо больше, чем его жена и Анна. Когда Яков рассказывал, как замерзали красноармейцы, Тимофей Михайлович вспоминал, как мёрз в окопах под Могилёвом, мок под холодным проливным дождём, когда и из окопов нельзя было уйти, и укрыться было негде. «И что изменилось для солдата? – думал он. – Пушечное мясо… Кому его жалко?». Но высказывать свои мысли не стал. Зачем? «Может, и вправду важно было отодвинуть границы? Но кто спрашивал у людей, которые там живут, хотят ли они быть заградительным щитом? И чем мы отличаемся от того же Гитлера, который напал на Польшу с одной стороны, а мы терзаем её с другой стороны? Но два медведя не уживутся в маленькой Европе. Большой войны не избежать…».

– А за что орден-то получил? – спросила его мать.

– Было дело… – нехотя ответил Яков. – Да что это всё обо мне да обо мне? Как вы здесь жили всё это время?

– Жили…– ответила Анна. – Я сестринские курсы окончила. Лёня уже читать по складам умеет. Так и вырастет, а ты даже и не заметишь.

– Ничего. Ещё немного, и мы будем вместе.

– Ты надолго в отпуск?

– Десятого мая должен быть на службе.

– Там же, на границе с финнами? – спросила Любовь Моисеевна.

– Нет. В Одесском Военном Округе. Там тепло… Поеду туда. Сначала один, потом и Анечку с Лёнчиком перетяну.

Все как-то разом смолкли.

– А что – плохо разве? – продолжал он. – Это вам не Финляндия, где и летом холодно. Это Чёрное море. Курорт.

– Очень даже неплохо, – сказала Любовь Моисеевна. – Мальчик хоть на море поживёт, накупается вдоволь.

– Папа, а можно я потрогаю твой орден? – потянулся к ордену Лёня.

– Потрогай, сынок.

– А тем, кто на войне, всем дают ордена?

Любовь Моисеевна сказала:

– Это, Лёнечка, только тем, кто хорошо воюет.

– А папа хорошо воевал?

Тимофей Михайлович пояснил просто и доходчиво: раз дали орден, значит, хорошо.

Затем Анна ушла на работу, пообещав вернуться пораньше, а Яков ещё долго рисовал с сыном знаки отличия, которые бывают у командиров: у кого ромбы, у кого шпалы, а у кого и звёзды. Мальчик внимательно слушал и понимал дело так: за этим всем стоит что-то очень важное, это какие-то тайные волшебные знаки, по которым люди различаются в этой жизни. Но лучше быть всё же майором. Ведь папа у него майор!


На следующий день, уступая просьбам родителей, Яков надел форму и пошёл с ними в школу. Была горячая пора: учащиеся готовились к экзаменам. Шли контрольные работы.

Первым делом Яков с родителями прошли к Виктории Павловне. Когда они зашли в её кабинет, она не сразу признала в стройном командире своего учителя математики.


– Яков Тимофеевич! – изумлённо проговорила она. – Как вы изменились!

– Вашими стараниями!

– Да я-то что такого сделала?

– Вдохнули в меня жизнь, – тихо сказал Яков, – дали поверить в свои силы.

– Какой вы красивый! И орден на груди! Не поверите, я так счастлива! Я всегда верила в вас…

Потом Виктория Павловна, с восторгом глядя на бравого орденоносца, улыбнулась и спросила:

– А не хотите пройти в класс, посмотреть на своих учеников?

– Конечно, за этим же и пришёл.

Они прошли по широкому коридору и остановились у дверей шестого «А» класса.

– Не поверите. Волнуюсь, как в первый раз, – сказал Яков Тимофеевич.

При появлении директора школы все встали.

– Садитесь, ребята, – скомандовала Виктория Павловна. – Вы узнаёте, кого я к вам привела?

Все радостно закричали в ответ.

Виктория Павловна оглянулась в сторону учительницы, ведущей урок.

– Евгения Арсентьевна, мы займём немного времени.

Виктория Павловна стала рассказывать  детям  что-то о политике партии, о товарище Сталине. Дети благоговейно слушали. Это звучало очень серьёзно и придавало торжественность всему происходящему. Затем она попросила Якова Тимофеевича рассказать о себе, о подвиге, за который ему дали орден. Яков улыбнулся и сказал:

– Что было, то прошло! Лучше расскажите, как вы здесь? Леонов по-прежнему хромает по математике? Голубинцев уже освоил уравнения с одним неизвестным?

Все закричали, зашумели, и тогда подняла руку Виктория Павловна, и все вдруг, как по команде замолчали, и только Яковенко спросил:

– Яков Тимофеевич, а вы к нам ещё вернётесь?

Яков улыбнулся и ответил:

– Нет, ребята. Теперь уже точно знаю, что не вернусь. Через месяц уезжаю к новому месту службы. Так что прощайте и всего вам хорошего!

Были встречи и с друзьями.  Подруга Анны – та самая Катя, которая когда-то так весело хохотала, теперь выглядела намного старше своих лет. Она работала завучем в школе. Но личная жизнь у неё не клеилась. Родила от первого мужа, но вскоре рассталась с ним. Да и со вторым долго не жила. Сейчас одна воспитывает сынишку.

– Я бы тоже куда-нибудь уехала, только не знаю куда, – сказала она грустно. – Может, на Дальний Восток? Учителя везде требуются…


Ездили и к Лёве в Новочеркасск.

Видно было, что Лёва уважает Якова, ценит его мнение и прислушивается к нему.

После того, как посидели и выпили по рюмочке водочки, зашёл разговор и на серьёзные темы. Лёва всё время пытался узнать, как оценивает обстановку Яков.

– Ты думаешь, война всё-таки будет? – спросил он.

– Будет, – тихо ответил Яков.

– Скоро?

– Война всегда приходит раньше, чем её ждут.

Он встал, и они с Анной стали  прощаться.


Яков отдыхал, гулял с женой и сыном по городу. Ходили в цирк, в кино, парк культуры и отдыха… Но чаще всё же шли к Дону. Какое же это было удовольствие с вечера собирать снасти, копать червей! Потом ранним утром в воскресенье идти на речку, перебраться на Зелёный остров и посидеть час-другой с удочкой. Потом есть приготовленные  Анной бутерброды, валяться на подстилке, рассказывать сыну сказки или стишки.

Что могло быть лучше такого отдыха?

И вот опять вокзал, и опять поезд. Паровоз шипел и пыхтел, а провожающие на перроне толпились и шумели. У каждого было что-то своё, но общим было ощущение какой-то необъяснимой радости. Или это так казалось Якову? Люди забыли, что такое голод, что такое война. Они теперь стали по-другому смотреть на окружающее. Человеку, вышедшему из тюрьмы или из снежного ада, любая зелёная травинка и любой лучик солнца кажутся счастьем или даже роскошью? Может, это? Но уже тогда были предчувствия грядущей войны, и потому такими пронзительными казались мирные дни, маленькие радости…  Может, именно потому люди спешили окунуться в сытую беззаботную жизнь. Ни о чём не думать. Смеяться, любить, наслаждаться жизнью…

– Папа, а ты скоро к нам приедешь? – спросил Лёнчик, обнимая отца.

– Не я к вам, а вы ко мне! Ты и мама! Получу комнату, и вы ко мне приедете. И будем жить вместе…

Проводница равнодушно смотрела на прощающихся и торопила:

– Граждане пассажиры! Давайте уже скорее! Поезд-то отправляется!

– Одну минуту, милая. Мы сейчас! – крикнул ей через плечо Яков, целуя Анну.

Раздался гудок, поезд вздрогнул и медленно пополз по перрону. Яков вошёл в вагон и уже оттуда махал рукой жене и сыну.

Место на этот раз было нижним, но женщина, которой досталась верхняя полка, попросила его поменяться. Яков закинул свои вещи наверх и уселся у окна. «Что ждёт меня на этом курорте?» – думал он. «Успею ли подготовиться? Полк, это уже не дивизион. Хозяйство большое».

Яков смотрел в окно, а в вагоне завязался обычный в таких случаях разговор соседей. Кто-то рассказывал, что у неё непросто складываются отношения со снохой: та и вредная, и ленивая, и ничего не хочет делать по дому, и всё бы ей только по-своему.

– А мой живёт в мире и согласии со всеми нашими. Ещё ни единого случая не было, чтобы повздорили.

– Да, может, они вам и не рассказывают?

– Не думаю. Я бы всё равно узнала, если бы что-то было. Он смирный, как телок. И водку в рот не берёт.

– Так, может, он больной?

– Не-е-е. Здоровый бугай. Только смирный.

– Так бугай или телок?

– Когда как. Поест, так становится телком. А как работать идёт, так и становится бугаём. Сильные, они всегда добрые. Злыдни, как правило, – слабаки и коротышки…

Незаметно наступил вечер. Люди улеглись спать, а ему всё не хотелось ложиться. Не было ни усталости, ни сна. Выходил в тамбур покурить, там же смотрел в окно на пробегающие мимо огоньки.

Было уже совсем поздно, когда он всё-таки полез наверх. Снял сапоги и портупею. Заложив руки под голову, лежал и слушал стук колёс.

И опять, как тогда, были зимний лес, снега? и какая-то бронетехника, которую всё никак не удавалось протащить через снежные заносы или оттянуть в сторону, чтобы дать проехать другим. Кто-то стрелял, и что-то горело. Из кузова подбитого грузовика, головой вниз и раскинув руки в стороны, свисал убитый солдат, какие-то тела тёмными пятнами валялись на снегу, и их озарял лесной пожар…

Услышав крик, Яков не сразу понял, что это – наяву. Открыв глаза, понял, что кричат в другом конце вагона.

– Держите вора! Обокрал! Обокрал! – истерично вопила женщина.

В одно мгновение он соскочил с полки и стал перед бегущим верзилой.

– И куда ты спешишь? – спросил Яков.

– Пусти, падла!

Яков, не произнося ни слова, ударил его ногой в пах. Тот завыл и выхватил нож.

– Убью, сука. Лучше пусти! – ревел бегемот.

Точным ударом в голову Яков отключил его, в то время как руку с ножом кто-то вовремя заломил назад.

В Кировограде в вагон вошли милиционеры и выволокли несостоявшегося грабителя. Записали показания свидетелей, проверили документы, и поезд тронулся дальше.


А Анна в это время проснулась. Были ещё утренние сумерки, когда она встала с постели. Нужно было приготовить завтрак. Скоро в школе  экзамены, а экзаменаторам приходится нелегко. Легче провести несколько уроков, чем один экзамен. «Где-то сейчас Яша? – подумала Анна. – Едет, должно быть, в поезде… Он там, а мы здесь. И так будет всегда, пока он будет служить. Но ничего. Скоро мы с Лёнькой к нему приедем…».

Какая-то тревога вдруг охватила её. Подумала: «Мирное же время. Чего я боюсь?». Дальше у Анны мысли вдруг превратились в какой-то один пронзительный звук, а в голове появлялся крутящийся разноцветный шар, и она боялась спугнуть этот звук, остановить этот шар, потому что, казалось, после этого и настанет что-то непоправимое. Она сидела не шелохнувшись, пока видение не исчезло.

«Всё будет хорошо! – думала Анна. – Мы будем вместе, ведь мы любим друг друга!».


Думы у Якова  были скорее оптимистическими, нежели грустными. Выйдя из вагона, он направился в сторону вокзала. Там надеялся сесть на какой-нибудь транспорт и поехать в штаб округа. Из репродуктора неслась весёлая музыка. Толпы людей сновали в разные стороны. Крики, песни, громкие споры, словно он оказался в цыганском таборе или на рынке.

– Ты чувствуешь, Сёмочка, как морем пахнет? Вот это воздух, я тебе-таки скажу! Одесса-мама! Чтобы я так жила!

– Туалетом пахнет… Тоже мне, нюхачка. Ты лучше за вещами смотри. Одесса – это тебе не Жмеринка!

– Подвезу на Молдаванку, в центр города и на Пересыпь. Фаэтон с мягкими рессорами. Недорого! – однотонно вещал мужчина с кнутом в руках.

– Гражданин военный! Гражданин военный! Вам куда? Доставлю в лучшем виде…

– Мотя! Я же говорю. Ты так упорно думаешь о  колбасе, что вокруг тебя собрались собаки.

– Ай, брось сказать! Когда я голоден, я и собаку могу съесть. Нет, ты слышишь, что они там поют? «Ексель-моксель, тра-та-та-та-та!». Текст их песни – сплошной мат. Это здесь так принято?

– Текст песен приближается к наскальной живописи. Ну и что? Ты только посмотри на эту фифу! Её формы меня смущают…

– Мотя! Одно неловкое движение – и ты отец.

– Ай, бросьте сказать! Меня не это тревожит. Здесь – морской порт. А моряки часто контрабандно провозят сюда сифилис. А это тебе – не алименты платить!

Пока Алексей шёл к выходу в город, он успел почувствовать этот специфический колорит одесской речи. Но помнил, как ему однажды сказал одессит, который служил в его дивизионе. «Выдержка – обратная сторона стремительности». Вот он и шёл к выходу, и слушал, получая удовольствие от этой бесшабашной весёлости.

Ехать никуда не пришлось. Штаб округа был недалеко от вокзала. Пройти через площадь, кем-то названную Куликовым полем, и вот он – штаб Одесского военного округа.

В Одессе он был первый раз, и ему город понравился. Ровные широкие улицы, весёлые улыбчивые люди. Всё клокочет, бурлит. Всюду шутки, прибаутки.

– Вам в штаб? Так вы же почти рядом, чтоб я так жил! Вон видите большое серое здание? Так это не он. Штаб рядом.

И все почему-то старались перекричать друг друга.

Яков подумал: «Красивый город. Не чета Ростову».

В штабе нашёл Управление по кадрам. Представился рослому полковнику, ведавшему командным составом Красной Армии.

– Майор Костромин? Да, на вас приказ поступил ещё две недели назад. Примете артиллеристский полк, дислоцированный в Овидиополе.

– Где это и как туда добираться?

– Это южнее, под Одессой, – объяснял кадровик, – в двух часах хода. Я вызову машину. Через час будет…

Он вручил Якову пакет, пожал руку, давая понять, что свидание закончено. Работы в эти беспокойные дни у кадровиков было много. Повторил, когда уже Яков выходил из кабинета:

– За вами приедет комиссар полка. Через час он будет здесь. Подождите. По дороге и введёт в курс дела. Успеха, майор!

– Спасибо.

Мраморные ступеньки, ковровые дорожки и колонны – он смутно вспомнил, что уже видел нечто подобное когда-то, но сейчас ему было не до воспоминаний. Нужно было ехать – принимать полк.


Полковой комиссар Пастухов встретил его на выходе из здания штаба. Представился по всей форме и, когда официальная часть знакомства была закончена, велел находящемуся при нём шофёру взять вещи командира полка и отнести в машину. Уже когда тронулись, стал что-то говорить о части.

– Да погодите вы! – перебил его Яков. – Этот Овидиополь ваш – что из себя представляет?

– Маленький городок на восточном берегу днестровского лимана.

– Ну, это я на карте и сам видел, а так, в реальной жизни?

– Тёплый климат, Чёрное море рядом. Да сами увидите.


Городишко, куда они, наконец, въехали, скорее, напоминал деревню, нежели город. Частные дома, куры и утки бродят по улицам, и буйство садов. За машиной облако пыли.

«В непогоду здесь и пушки будет нелегко протащить, да и сам не проедешь», – подумал Яков.

Комиссар спросил:

– Заедем сначала на квартиру?

– Прямо в полк! – скомандовал Яков.

– Можно и так, – согласился комиссар. – Вещи потом завезём.

– Какие там у меня вещи, – усмехнулся Яков.


Потом было знакомство с командирами, полковое построение личного состава…

Он проходил мимо стоящих командиров и красноармейцев и вглядывался в их лица. Понимал, что именно с ними ему предстоит служить, а как та служба сложится, во многом будет зависеть и от них.

7.

Ранним утром в воскресенье 22 июня 1941 года фашистская Германия  обрушила на молодую Советскую страну военный удар невиданной силы. 

Анна только сейчас поняла тайный смысл той настойчивости, с какой Яша просил повременить их с переездом. А ведь ей так хотелось жить одной семьёй. Она даже как-то ревновала его к службе,  обижалась на мужа – считала, что служба для него важнее всего, что она и ребёнок – ему  помеха…  Стало быть, Яша или знал, или догадывался, или предчувствовал те события, которые должны были произойти в самом ближайшем будущем. Вот они и произошли. Конечно, ему возле границы всё понятнее.

Именно эту мысль и высказал Тимофей Михайлович:

– Яша  что-то знал…

– И что мы теперь будем делать? – в растерянности спросила Анна.

– Переждём, – коротко сказал Тимофей Михайлович.

Анна не поняла:

– Что переждём?

– Бурю. Она сейчас разыгралась не на шутку, но вскоре уляжется.

– Вы думаете? – с сомнением спросила Анна.

Вмешалась Любовь Моисеевна:

– Конечно… Или ты думаешь, новая мировая война началась? Так от первой ещё не отошли. Не забыли…

Весь минувший день по городу шли нескончаемые колонны военных. Это были наспех переодетые молодые парни и люди старшего возраста. Тимофей Михайлович с грустью смотрел на них со стороны и вспоминал свои молодые годы. В армию не брали стариков, а возраст его давно перешагнул семидесятилетний рубеж. «Всё опять повторяется! – думал Тимофей Михайлович. – Вот они идут: оружие допотопное, одеты – ни к чёрту! У многих на лицах растерянность и покорность судьбе. И горланят:

Если завтра война,
Если завтра в поход…
Какое, к чёрту, завтра. Завтра уже наступило!».

Анна не знала, что делать. Ехать к мужу было безумием. Да и ему сейчас не до них. Они только будут для него обузой. И всё же как хотелось быть с ним рядом!

– Поеду к Яше. У меня диплом медицинской сестры, – уговаривала она себя. – Лёнчика оставлю с родителями.

– До тебя ли ему? Одессу бомбят. Ты же слышала по радио? – говорила ей Любовь Моисеевна.

– Что же мне делать? Как он там?

– Как как? Воюет, – сказал Тимофей Михайлович. – Выбрал такую себе профессию: Отечество защищать. Ты думаешь, у нас душа не болит? Но я думаю, я верю, что мы выстоим. Хоть и не так легко будет, но – выстоим!

Эта уверенность мудрого Тимофея Михайловича передалась Анне, и она немного успокоилась.

– Немцы будут остановлены, – уверенно говорил Тимофей Михайлович. – Возможно, они на какое-то время отнимут часть наших территорий, и это будет затяжная окопная война, но далеко они продвинуться не смогут. Советский Союз – это не Люксембург какой.

– Вопрос в том, какой ценой мы их остановим, – заметила Анна. – Люди гибнут…

Отвечая каким-то своим мыслям, Тимофей Михайлович сказал:

– Вот бы вместо того, чтобы свой народ гробить, укрепляли бы страну! Политика должна быть одна: страна должна выжить! А мы затеяли свару. Друг дружку колошматим. Народ запугали. Половину пересажали. Кто ж за такую власть жизнь будет отдавать? А нужно было страну укреплять…

– Так последние годы только то и делали, – возразила Анна. – Сколько самолётов построили, танков всяких…

Разговор происходил поздно вечером в большой комнате. Электричество было отключено во всём районе. Сидели за столом при свете керосиновой лампы. Свет, идущий не сверху, а с высоты стола, отбрасывал причудливые тени на потолке и стенах. Лёнчик уже спал. Любовь Моисеевна прилегла на диване. Последнее время у неё сильно болели ноги. Говорили обо всём, но разумеется, главной темой их разговора был Яша. Как он там? Где он? Что с ним?

– Яша – артиллерист. Не в пехоте. Что с ним может быть? Воюет, как все…

Тимофей Михайлович пытался хоть как-то успокоить женщин, но это плохо ему удавалось. Да он и сам был неспокоен. Вести с фронтов были тревожными. А Яков молчал. Видимо, не до писем ему было.

За всё время после начала войны от него пришло единственное письмо. В сентябре почтальон принёс свёрнутый треугольничком листок – письмо. Тон его был бодрым.

«Родные мои! Как и предполагал, война всё же началась. Эта война будет тяжёлой, я знаю. Но уверен, что мы победим этого вероломного врага. Берегите себя! Со мной всё будет хорошо…».

Отдельно была приписка сыну: «Лёня, сынок! Слушайся маму и дедушку с бабушкой! Ты уже большой мальчик и должен им помогать. Я на тебя надеюсь…».

Анна снова и снова перечитывала письмо и тихо плакала. «Снова он там, а я – здесь! Когда это кончится? Мне нужно было никого не слушать, а сразу ехать к нему. Ничего бы со мной не случилось. Работала бы у него в полку медсестрой. Больше бы было от меня толку…».


Ростов стал  прифронтовым городом. В военкоматах срочно формировались новые воинские подразделения. Юношей, имеющих среднее образование, направляли в военные училища, где они проходили ускоренные курсы, получали звание лейтенантов и отправлялись на фронт командовать взводами, батареями... Крупные заводы спешно перестраивались на выпуск продукции, необходимой фронту. Ремонтировали повреждённую технику, выпускали мины, гранаты, артиллеристские прицелы…  Ввели карточную систему, и купить что-либо можно было или в магазине, предъявив карточки, или на рынке, где цены на продукты взлетели до небес.

В городе появились банды грабителей. Они распространяли различные слухи, грабили учреждения и прохожих. По улицам ходили усиленные наряды милиции и военных. Добровольцы дежурили на крышах, а подвалы больших домов переоборудовали в бомбоубежища. На ряде особо важных предприятий стали готовиться к эвакуации. Делалось это тихо, чтобы не вызвать панику.

Тот, кто имел возможность, уезжал подальше на восток к родственникам, к друзьям.

Улицы ощетинились стальными  противотанковыми  «ежами»  и  надолбами. На окраине города женщины и школьники рыли окопы.

С вокзала в сторону фронта шли и шли поезда с военной техникой, горючим, со свежими воинскими подразделениями. Из теплушек, в которых ехали ещё необстрелянные красноармейцы, доносились звуки гармошки, пели песни.

А с запада  на восток шли платформы с искорёженной техникой, укрытой брезентом, вагоны с ранеными…

Фашисты рвались к Москве. Части Красной Армии, неся огромные потери, откатывались на восток...


В октябре Анна получила второе письмо от Яши. Оно было написано незнакомым почерком. Сначала она подумала, что это ошибка или какой-то человек выдаёт себя зачем-то за Якова Костромина, но с первых же строк всё разъяснилось: он участвовал в боях, был ранен, правая рука у него пока забинтована и в гипсе, а писать левой он не мог. Попросил друга, и тот под диктовку всё и написал.

Анна стала читать непривычный, заковыристый почерк с буквами, опрокинутыми назад:

…«Кость срастается нормально, осколки все вытащили. Не беспокойтесь – теперь всё позади. Я убеждён, что мы победим, хоть враг и сильный…  Как только подлечусь, вернусь в строй. Душа болит за товарищей, которые воюют»...

Любовь Моисеевна при этих словах так и ахнула:

– А мы что же?

Анна возразила:

– Да вы слушайте, что он тут дальше-то пишет!

– Ну?!

…«Но больше всего на свете я, конечно, думаю о вас, мои дорогие. Как вы там? Сейчас многие едут на восток, в Сибирь, на Алтай. Я думаю, это было бы самое безопасное место для вас. Мы, конечно, всё, что можно, сделаем, чтобы сдержать натиск фашистов, но враг очень силён, и для безопасности вам нужно уехать как можно дальше на восток. У нас тут многие эвакуируют своих родных»…

– Да как же всё бросить? – возмутился Тимофей Михайлович. – И куда нам ехать? Кто нас ждёт? Не молодые уже, чтобы бегать, как зайцы.

Любовь Моисеевна сказала:

– Аннушка, ты читай, читай!

Анна продолжала:

…«Скорее всего, я так думаю, мы фашистов до Ростова не пропустим. Но бомбить он может и Ростов. Так что собирайтесь да уезжайте! Прошу вас!»…

– Бомбить будут… – вздохнул Тимофей Михайлович. – А я подвал под бомбоубежище оборудую! Ему легко советовать.

– Тима, ну что ты говоришь! – воскликнула Любовь Моисеевна. – Ему там труднее, чем нам. Да и ранен он. Случись что, а у него одна рука только действует! И за себя постоять не сможет! А ты: «Куда нам ехать», «Кто нас ждёт?». Да, куда глаза глядят! Подальше отсюда! Яша – человек военный. Ему оттуда  виднее.

– Никуда я не поеду! – хмуро сказал Тимофей Михайлович. – Здесь останусь. Стар я зайцем бегать. Читай, Аннушка, читай, родная! Не будем больше об этом!

Анна стала читать дальше…

Они потом долго ещё обсуждали Яшино письмо, пытаясь переосмыслить каждое слово…

«Не уж-то так плохо? – думал Тимофей Михайлович. – До западной границы, считай, больше тысячи километров. А немцы так быстро наступают, что и убежать не успеешь. Да и куда бежать? Были бы родичи какие, а так… Кому мы нужны? Старики уже. Молодые могут там на заводах работать, на оборону… А мы что?».

Стали укладываться спать. Анна ушла к себе, а Любовь Моисеевна, тяжко вздыхая, буркнула мужу:

– Ты-то чего не ложишься?

– Выйду, посмотрю. Что там и как, – отозвался Тимофей Михайлович.

В прошлую ночь к ним кто-то лез во двор, но Шарик поднял отчаянный лай, и когда Тимофей Михайлович вышел с топором в руках, он увидел только удаляющиеся чёрные тени. Воровство и грабежи начались по всему городу. Пользуясь неразберихой, бандиты почувствовали безнаказанность. Люди теряли бдительность, забывали или бросали свои вещи. Куда там им было давать отпор! Хотя были случаи, что и давали. Двух грабителей, проникших ночью в один из соседних домов, сбежавшиеся соседи забили почти до?смерти. Приехавшая под утро милиция забрала еле дышащие тела и увезла куда-то, даже не поинтересовавшись показаниями жильцов и не утруждая себя записью фамилий и адресов.

Тимофей Михайлович вышел во двор. Было темно, и только в редких окнах мелькали огоньки свечек или керосиновых ламп. Даже собаки не лаяли. И только где-то прогремел трамвай, направившийся на железнодорожный вокзал. Уличные фонари были отключены. Темнота, – хоть глаз выколи! Подумал: «Самые подходящие условия для жулья!».

Шарик ласково тёрся о ногу, а Тимофей Михайлович приговаривал:

– Ты тут приглядывай. На тебя вся надежда. Как что – зови! Я приду, и будем вместе отбиваться.

Проверил калитку – заперта надёжно; чиркнув спичкой, осмотрел мгновенно озарившийся дворик – ничего подозрительного. Пошёл в дом. Запер дверь, разделся и лёг в постель.

– Ну, что там? Всё в порядке? – спросила Любовь Моисеевна.

– Всё, Любушка, всё. Ты спи.

Среди ночи их разбудил сильный стук в дверь. Тимофей Михайлович не сразу сообразил, что стуку предшествовал лай Шарика. Он прыгал на калитку, рычал и злобно лаял.

– Открой! – орал кто-то хриплым голосом. – Открывай дверь, старый!

После этого следовал мат, который Тимофей Михайлович слышал только в молодости, когда наблюдал биндюжников в порту.

Любовь Моисеевна испугалась:

– Тима! Кто это?

Тимофей Михайлович встал, накинул на себя куртку. Анна тоже вышла из своей комнаты с зажжённой керосиновой лампой. Лицо у неё было испуганное.

– Не открывайте! – прошептала она.

– Да я и не думаю открывать.

Тимофей Михайлович подошёл к двери. Спросил:

– Кто там?

– Соседи!

– Какие такие соседи? Фамилия!

– Ты давай не рассуждай, а дверь открывай, старый хрен! – стук в дверь возобновился с прежней силой. – Открывай, сука, а то хуже будет!

– Ничего я открывать не буду! Спущу собаку, мало не покажется. Кавказская овчарка, не тявкалка.

– Не откроешь добром – ломать будем!

– У меня двустволка! Первого, кто войдёт – уложу наповал. И второго тоже!

По ту сторону двери на какое-то время возникло некоторое затишье. Потом хриплый голос произнёс:

– Давай, старый, открывай по-хорошему. Мы тебя не тронем, если не будешь рыпаться. И своим бабам скажи, чтобы заткнулись.  Ну, живо!

В это время с другого конца дома Любовь Моисеевна открыла забранное решёткой окно и стала кричать: «Милиция! На помощь, грабят!».  В это время мимо дома проезжала грузовая машина с затемнёнными фарами, но она не стала останавливаться. Бандиты знали: окажись рядом наряд, пристрелят без всякого сомнения. В городе действовали законы военного времени.

Видимо, все эти шумы и возымели действие. Грабители потоптались ещё некоторое время и ушли. Решили не связываться…

Долгое время Тимофей Михайлович не решался открыть дверь. А когда открыл и вышел на порог, всё было опять  тихо.

Где-то гремела война, но сюда она ещё не дошла, хотя первые бомбы уже падали на город.

Анна была мобилизована на рытье окопов. Каждое утро с восьми от военкомата их на машине отвозили на окраину города, и целый день женщины, старшеклассники и пожилые люди рыли окопы, противотанковые рвы, устанавливали заградительные сооружения. Тысячи людей были растянуты на расстоянии нескольких километров. Строились и пулемётные гнёзда, но там работали не девушки, а профессиональные строители.

Первые дни Анна возвращалась домой и падала от усталости. Со временем привыкла и, возвращаясь, могла ещё что-то делать по дому.

– Мне ещё повезло, – рассказывала она. – Других отправили рыть окопы так далеко, что они там и живут в бараках.

– У тебя же ребёнок, – удивлялась Любовь Моисеевна.

– Кто с этим считается, мама? Иные туда и с детьми едут… Орлову, нашу повариху, так ту направили под Батайск. Там они и ночуют.

–  И долго ещё?

– Не знаю… Наверно, как выкопаем всё и построим… Кто ж его знает, сколько ещё?

Город был взбудоражен: по радио,  которое было в каждой квартире, сообщали: с тяжёлыми кровопролитными боями, неся огромные потери в живой силе и технике, фашистские полчища рвутся к Москве.

В центре города улицы перегораживались железобетонными заграждениями, строились дзоты, откуда можно было вести огонь…

Люди работали самозабвенно, и им казалось: от их работы зависит, войдёт ли враг в город, или не войдёт.

Вести с фронта были разными. Рассказы очевидцев, вернувшихся с фронта раненных солдат были удручающими. И трудно было понять, правду ли они говорят, или лгут. Уж очень всё у них получалось плохо, и после тех рассказов вообще становилось страшно. Но однажды такого рассказчика забрал наряд военных, и больше его уже не было.

А по его рассказам получалось так, что Красной Армии уже и нет. Есть бегущие в панике разрозненные группы людей. Они побросали своё оружие и бегут, куда глаза глядят. А фашисты победным маршем идут на Москву, и никто их остановить уже не может. Они покорили всю Европу, которая сейчас работает на Германию. Так что там трепыхаться?

Женщины понимали, что такие разговоры не поднимают боевой дух. Чувствовали, что это обыкновенный провокатор, может, специально засланный, чтобы вызывать панику у людей. Они и сообщили об этом «очевидце» военным.

Однажды, когда был объявлен перерыв, Анна с подружками Люсей Парамоновой и Верой Леонтьевой отошли в сторонку. Уселись на большой глыбе ракушечника, вывернутого из земли, и принялись обедать. Вера жила через дорогу от Анны. Люся же была из Батайска, а в Ростов перебралась поближе к родителям. Школа, где она работала учительницей, закрылась, и они всерьёз подумывали переезжать к родственникам в Махачкалу.

– Туда-то уж точно немцы не доберутся, – сказала она.

– Почему ты так думаешь, что не доберутся? – удивилась Вера. –  А если доберутся, то тогда куда ты побежишь?

– Не знаю, – неуверенно сказала Люся.

– Через Каспийское море поплывёшь, да?

– Может быть, тогда в соседний Азербайджан поедем? Я даже и не знаю…

– Да кому вы там нужны? – Подумав, Вера добавила: – Особенно, если турки нападут с юга.

Вера в свои восемнадцать лет уже имела сложившиеся представления о мире, о действительности, которые, впрочем, предпочитала хранить при себе. Зато если уж высказывалась, то поражала необычностью суждений.

– А ты думаешь, они, эти турки, могут? – удивившись, спросила Люся.

– Турки? Они сейчас  только ждут случая, чтобы свести с нами счёты, – ответила Вера.

– И что же делать, господи? – Люся отложила в сторону кусок хлеба. – Вот батяня  с мужиком одним передал письмо с фронта. У того мужика ногу оторвало, так он демобилизовался подчистую. Заезжал к нам проездом. А направлялся он не то в Киргизию, не то в Узбекистан. Там у него кто-то есть. Так читать, что ли?

– Конечно, читай! Письмо, значит, минуло цензуру…

Люся достала треугольником сложенный мятый листок и стала читать:

«Здравствуй дорогая Нюра и доченька Люся.  Сообщаю вам, что я пока жив и здоров, чего и вам желаю. Из Ростова никого пока не встречал. Понагнали сюды всех, кого могли, а винтовок у нас на всех не хватает… Так и воюем.

Дорогие мои, мой адрес Полевая почта – N16131 а Е. Прошу вас не забывать меня, а я вас никогда не забываю. Я всегда с вами, а вы со мной. Передайте привет соседям, куму, куме и девочкам военным  прожектористам. Завтра нас гонят на передовую. Как там будет, пока не знаю. Помолитесь за меня! Я знаю, дочка, что ты в Бога не веришь, но ты тоже помолись. Ничего с тобой не случится, и твои комсомольцы об этом не узнают.

А война здесь идёт сурьёзная. Но наш комиссар говорит, что фрицы, это так сейчас фашистов кличут, о нас зубы свои сломают. А хрен его знает, когда они те зубы сломают! Скорее бы. Но скажу вам правду: злость у меня на тех фрицев такая, что готов и без винтовки их рвать. Если бы вы только видели, что они творят в тех местах, где побывали! Зла моего не хватает!

Письмо это передаю с одним служивым. Ему повезло, он уже отвоевался. Ему ногу оторвало. А письмо с ним быстрее придёт…

Привезли нас под Харьков. Там наша дивизия формировалась. Не кормили три дня, держали на каких-то старых складах, где мы спали на голом полу. Через некоторое время завшивели все, заросли, ходили грязные, потому что там воды не было, кроме той, что протекала во время дождя из дырявых крыш!.. Это называется, наши начальники войсковую часть формируют! Дурью маются, а не формируют!

– С такими настроениями особенно не навоюешь…– не поверила Анна.

– Какое может быть настроение, когда три дня мужикам жрать не давали, – воскликнула Вера. – Ты так говоришь, потому что у тебя мужик – командир полка. Он-то, конечно, не завшивеет. Его, небось, обстирывают и ублажают.

Анна вздрогнула при этих словах. Они звучали как-то уж очень необычно.

– Что ты такое говоришь? Мой муж ранен. Кто бы его там ублажал? Треплешь языком, сама не знаешь, что.

Что-то случилось в людях такое, чего раньше не было. Злость какая-то или обида на всех.

–  Что дальше-то? Читай, – попросила Люсю Анна.

– Да больше нет ничего. «Целую крепко вас. Не забывайте меня. Ваш Николай Петрович Парамонов».

Она бережно сложила письмо отца и спрятала его на груди. Добавила:

– У меня, между прочим, двое детишек. Куда мне с ними?

– У меня один, – утешила сама себя Анна. – И тоже  не знаю, что и делать.

Вера сказала:

– Лучше всего – мне. Я не замужем, а когда ещё дети появятся при такой жизни – не представляю. Разве что, против ветра помочусь.

Вера оглянулась по сторонам и, убедившись, что на них никто не смотрит и их никто не может подслушать, сказала заговорщическим голосом:

– Рассказывают, что на фронте в первые дни было так: поступают боеприпасы, а там, в ящике, вместо патронов – гвозди. Раскрывают другой ящик, а там – ещё что-то!

– Не может быть! – охнула Люся.

– Может, – подтвердила Вера. – Я сама слышала. А дядя Николай Савельич, который живёт от нас за углом, рассказывал: выдали им одну винтовку на троих и посылали в бой. И говорили так: беги вперёд, а если упадёт кто из тех, кто впереди, то подбирай его винтовку и беги дальше.

Анна представила, что её Яков вот так же бежит в бой без винтовки и ждёт, когда кто-то из бегущих впереди упадёт, и тогда только он подберёт его оружие. А ведь может быть и наоборот: он упадёт, а кто-то подхватит его винтовку и побежит дальше.

Потом встрепенулась: «Яша же артиллерист!».

На какое-то время женщины приумолкли, в тишине доедая свои немудрёные харчи, а потом и команда подоспела: всем за работу! Но не прошло и часа, как в небе появились фашистские самолёты. Их было так, много, что казалось, всё небо почернело. Они летели ровно и неотвратимо. Послышались выстрелы зенитных орудий.

– Воздух! Воздух! – закричал какой-то толстый начальник, прыгая в только что вырытый окоп. – Ложись!

Все кинулись врассыпную, кто куда. А бомбы уже стали падать где-то рядом. Грохот взрывов заглушил рёв пикирующих самолётов. Анна с подружками побежала в сторону рощи, которая простиралась неподалёку от места их работы. Лучшего укрытия, чем эта спасительная роща, они себе не представляли. Уже когда они подбежали совсем близко, землю перед ними вспахала пулемётная очередь. Потом очередь прошелестела по деревьям рощи, куда они бежали. С деревьев попадали ветки. Девушки не на шутку перепугались и упали на землю. Страшный самолёт, как ворон, пролетел над их головами и снова застрочил пулемётом. Место, на котором они лежали, было открытым.

Анна первая подняла голову и закричала:

– Девочки! Побежали, побежали!

Люся вскочила тут же, а Вера почему-то не решалась.

– Вера! – закричала Анна. – Бегом отсюда!

Вера лежала без движения. Догадавшись, что произошло что-то страшное, Анна подбежала к ней… В ужасе остановилась, как вкопанная, и почему-то стиснула кулаки и зажмурила глаза. Подбежала Люся и увидела окровавленное тело подруги.

– О, Господи…

Она потянула за собой Анну, и вскоре обе скрылись в роще, где им почему-то казалось находиться безопаснее, чем на открытом пространстве, хотя, судя по взрывам, бомбы падали и в самой гуще  этого лесного массива.

Девушки уселись на землю, прижались к стволу высокого дерева и, задрав головы, со страхом смотрели на маленький лоскуток неба, прислушиваясь к раздающимся вдалеке взрывам. Рёв моторов то удалялся, то снова приближался к ним. Страх сковал их, и они не могли ни о чём больше думать. Ни о погибшей подружке, ни об ушедшем времени, которое теперь казалось таким невообразимо далёким и счастливым…

Когда самолёты улетели, сбросив на город свой смертоносный груз, люди стали оценивать потери. Оказалось, что Вера была единственным человеком в этой многотысячной толпе, кому выпал жребий быть убитой. Больше никто не пострадал всерьёз: у людей были ушибы от неудачных падений, царапины на лицах и на руках, а так ничего особенного. С высоты того места, где они находились, был виден город, как на ладони: то там, то здесь поднимался дым от пожарищ. Вдали что-то горело – чёрный дым клубами поднимался в небо, где-то виднелись и языки пламени.

Анна всматривалась вдаль, стараясь, понять, где находится их дом. Одноэтажный домик отсюда, конечно же, не мог быть виден, но примерное его расположение можно было определить. Анна облегчённо вздохнула: там, куда она смотрела, как будто ничего особенного не произошло…

Окончательное успокоение пришло только тогда, когда она вернулась. Дом стоял целый и невредимый, хотя другие, находящиеся поблизости, и были повреждены. В частности получили первые повреждения здания пединститута и Госужаса…

Маленький Лёня кинулся на шею маме и почему-то расплакался. Анна тоже не скрывала слёз. Если бы её спросили, из-за чего она плачет, она бы не сказала: от страха, от радости, что родные остались целы, от предчувствия новых потрясений – кто знает? Разве теперь это поймёшь?

В Ростове стала формироваться добровольческая дивизия семнадцатого казачьего корпуса.  Отступающие на юг части Красной Армии длинными колоннами двигались на восток к местам передислокации, и только дивизии семнадцатого казачьего добровольческого корпуса занимали оборону на путях наступающего врага.

В городе установилась напряжённая тревожная тишина.

Тимофей Михайлович уезжать не торопился.

– Куда нам ехать? Кто нас ждёт? Чему быть суждено, то и будет…

– Папа! Вы же знаете, что фашисты всех евреев убивают! – пыталась  уговорить его Анна.

– Во-первых, мама в своё время крестилась. Какая она еврейка? И кто её знает, как еврейку? А вот тебе с внучком уехать бы хорошо. Только как теперь уедешь-то? Поезда не ходят. Так разве что на перекладных…

– Без вас я никуда не поеду. Что я скажу Яше? К тому же, к кому мне ехать?

Такие разговоры вспыхивали и угасали, не принося успокоения.

Тимофей Михайлович пошёл к знакомому жестянщику и заказал «буржуйку», печурку с трубой, которую вставили в форточку. Приближалась зима, а надежды, что где-то можно будет купить уголь и дрова, не было.

Целыми днями он возился в саду. То спиливал сухие ветки, потом аккуратно их складывал в сарае. То подбивал подошвы на прохудившуюся обувь. Перебрал свою библиотеку. Тщательно собрал в картонную коробку все фотографии сына, где он был в военной форме, потом уложил её в ящик, а сверху насыпал песок.

Любовь Моисеевна на базаре по случаю купила большой кусок внутреннего сала, и целый день его перетапливала с жареным луком. Потом аккуратно разливала смалец в пол-литровые банки и передавала Тимофею Михайловичу. Он тщательно закрывал банку промасленной бумагой и ставил, как необыкновенную ценность, в тот же ящик с песком. Понимая, что зима предстоит тяжёлая, они заблаговременно запасались продуктами.


8.

Однажды, это было в середине сентября, когда несколько дней подряд  с небольшими перерывами шли холодные осенние дожди, неожиданно поздно вечером к Костроминым приехал Лев Борисович. Шарик встрепенулся было, но, увидев знакомого, снова вернулся в будку. И зачем зря мокнуть?

Лев Борисович вошёл в незапертую дверь. Анна была ещё на работах, и дома гостя встретили Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна. С его капюшона стекали струи дождевой воды.

Пока он, сидя на табуретке, стягивая с себя сапоги, Любовь Моисеевна подала ему домашние туфли.

– Как здорово у вас, – говорил гость. – Тепло, как в раю! Племяш спит?

–  А что ему делать? Поздно уже. Чаю с дороги? – спросил его Тимофей Михайлович.

– Чаю – с удовольствием. К сожалению, времени у меня не много. Вырвался к вам на часок.  А Аня-то где? – спросил он. – Поздно уже…

Любовь Моисеевна тяжело вздохнула:

– На работе она.

– Да какая у неё теперь работа?

– Роет окопы.

– Какое ж там может быть рытьё, – удивился Лев Борисович, – если весь день дождь? Или это у нас, в Новочеркасске, а у вас он только начался?

– И не говори, – сказал Тимофей Михайлович. – Дождь он, что у нас, что у вас.

Пока Лев Борисович мыл руки в умывальнике (воды в кране не было уже давно), Любовь Моисеевна накрывала на стол.

– Вот и варенье, – сказала она.

– Когда успели наварить?

– Вишнёвое-то ещё в начале лета сделала, а остальное – ещё с того года осталось.

Лев Борисович пил чай мелкими глотками. Он всё надеялся дождаться прихода Анны. Потом отодвинул от себя пустую чашку, жестом отказался от предложения съесть бутерброд с драгоценным маслом. Сказал вдруг твёрдо и без видимой связи с тем, что до того говорил:

– Уезжать вам всем надо – вот что я скажу.

– Куда ехать-то? И на чём? Как ты сегодня в открытом кузове машины под дождём? – удивилась Любовь Моисеевна. – Кто и где нас ждёт?

– Своим ходом далеко не уйдёте, хотя некоторые люди и идут, лишь бы только подальше. А вот если в организованном порядке – другое дело.

– И куда ты хочешь, чтобы мы ехали в организованном порядке? – поинтересовался Тимофей Михайлович.

Лев Борисович подошёл к окну, заклеенному крест-накрест бумажными полосками. Он не знал, что ответить этому старому и мудрому человеку. Сказал задумчиво:

– Чем хорош этот бесконечный дождь, что погода нелётная. Бомбить не будут… Жаль только Анечку – где они там прячутся от дождя, интересно? Или так прямо под дождём и роют?

Помолчали. Лев Борисович тихо проговорил:

– Дело вот в чём: принято решение эвакуировать семьи руководителей производства, командиров и членов партии. Мне удалось внести вас в списки. Нужно, чтобы через два дня вы были у меня в Новочеркасске. Там формируется состав.

– Лена с Борисом тоже едут?

– Едут. Только Лена – врач. В первых вагонах развернут госпиталь. Будут по дороге собирать раненых. А остальные эвакуированные – в хвосте поезда. Удалось выбить три вагона. Ваш вагон предпоследний. Мотать, думаю, не будет, потому что и скорости небольшие, и путешествие продлится, может, не одну неделю.

– А куда эвакуировать-то будут?

– Этого я не знаю. Куда-то на юг, на Кавказ. Может, в Азербайджан, может, в Грузию…

В комнате повисла тишина. Слышно было, как гудит огонь в печурке, и тикают ходики.

– Что же вы молчите? Что скажете?

Любовь Моисеевна посмотрела на мужа и спросила:

– Что скажешь, Тима?

– Идея хорошая, – сказал Тимофей Михайлович. – Ехать надо. Но не всем.

– Это как? – удивилась Любовь Моисеевна.

– Стар я, чтобы бегать. Здесь вас буду ждать. Да и дом, может, сберегу от всяких любителей лёгкой наживы. А так мы все уедем, вернёмся, а дом занят.

– Да законы-то у нас есть или нет? – возразила Любовь Моисеевна. – По закону дом – наш. И что, из-за этого дома жизни лишаться? О чём ты говоришь, Тима?!

– Это если его ещё не разбомбят, – многозначительно вставил Лев Борисович. – А разбомбить могут.

Тимофей Михайлович сказал:

– Ну, попадёт или не попадёт – это ещё как получится. А вот какие у нас законы – ты, Любаша, видела. Нам их показали. Захотели – арестовали Яшу. Ни за что, ни про что! А как стал нужен – отпустили, да ещё и назначили на высокую должность. Нет у нас в стране никаких законов!

Таких слов он ещё никогда не говорил. Даже шёпотом.

Любовь Моисеевна побледнела.

– Тима, да что ты такое говоришь?

– Всё рушится, Любаша. Потом-то, когда-нибудь, восстановится, но это – когда ещё будет. И там в эвакуации мы никому не нужны. А возраст мой не тот, чтобы ехать туда, куда не знаю сам. Кому мы нужны, старики? Дома и стены помогают. А государству мы нашему не нужны, это точно.

Опять помолчали. Тимофей Михайлович продолжил, обращаясь уже ко Льву Борисовичу:

– Вон Аннушка  сейчас копает землю. Чего копает, зачем копает – сама не знает. Говорит так: то, что они там копают, немцы могут объехать с других сторон, они что – совсем дураки и ничего не понимают? Они и объедут. А город у нас большой, китайскую стену вокруг него не возведёшь.

– Всё так, но ехать надо, – упрямо повторил Лев Борисович. – Живы будем, дом и построить можно.

– Всё верно, – согласился Тимофей Михайлович. – Ехать надо. Вот вы и езжайте: Аня с Лёней пусть едут, Леночка с Борей пусть едут. Да только мы с Любашей здесь останемся. Верно, Любаша, а? – он взял её за руку и ласково погладил.

– Как вы не понимаете? – удивился Лев Борисович. – Оставаться – опасно. Придут немцы. А это страшнее любой бомбы. Они войдут в каждый дом. Читали, что пишут про них? Зверствуют на оккупированных территориях, стреляют мирное население, вешают, сжигают живьём. В землю живых людей закапывают…

Тимофей Михайлович только рукой махнул. Тихо рассмеялся.

– Да чего стоит наша пропаганда – мы и это прекрасно знаем. Нашим соврать – раз плюнуть.

Любовь Моисеевна ужаснулась от его слов.

– Да не трясись ты…– как-то по-новому взглянув  на неё, сказал Тимофей Михайлович. – Я говорю дело: не надо верить всему, что у нас пишут и говорят. Чего стоит только то, что нас уверяли: мол, Германия и мы – друзья навек? О чём думали? До последнего дня снабжали их хлебом и салом, а теперь что? Значит, всё враньё было? А где ж тогда их правда? Правда – она в том, что мы видим. Вот то и правда. А что нам болтают, то ерунда.

Лев Борисович мягко возразил:

– Немец на нас напал. Не мы на него, а он на нас. Это и есть правда. Он прёт, а мы его остановить пока не можем – вот это и есть правда. А если так прёт, то, стало быть, и в Ростове скоро будет.

Тимофей Михайлович сидел, уставившись в одну точку. Потом тихо, но твёрдо проговорил:

– Мы с Любашей останемся здесь. А Аннушка с Лёнчиком должна ехать – это ты правильно решил.

Любовь Моисеевна сказала:

– А может, и мы поедем тоже? Представь: война закончится, нас всех разбросает, и как мы потом будем друг друга искать?

Тимофей Михайлович возразил:

– Как? Вот сюда все и приедем. Было бы куда приезжать.

Лев Борисович покачал головой:

– А я скажу не так: были бы люди живы. Можно договориться и встретиться здесь, даже если и дом разбомбят или займут какие-то люди. Потом и отнять этот дом у них можно будет. Главное, чтобы остаться живыми, – повторил Лёва. – В общем: вы остаётесь? Решено?

– Решено, – подтвердил Тимофей Михайлович.

– А ты-то сам чего не едешь? – спросила Любовь Моисеевна у Льва Борисовича.

– Эвакуировать завод нужно. Я к заводу привязан. Там оборудования драгоценного – знаете сколько? И ведь всё не возьмём – что-то придётся подрывать. Душа болит, видя, что рушим то, что с таким трудом создавали.

– Всё верно, – подтвердил Тимофей Михайлович. – Ну и у нас душа болит. Мы к месту привязаны. Тут наш дом, могилы наших близких. Тут и переждём. Кому мы нужны? Немцы нас не тронут.

Лев Борисович замотал головой:

– Это вы зря. Они сокрушают всё, что под руку попадётся: и детей малых убивают, и стариков…

– Не верю я в это, – сказал Тимофей Михайлович. – Немцы – нормальные люди. Я ведь читал Шиллера, Гёте. А немецкие народные сказки! Нормальный народ придумал нормальные сказки. Ведь если бы они были сумасшедшими, у них и сказки были бы какими-нибудь глупыми, тупыми, странными. Нет, никогда я в это не поверю!

Любовь Моисеевна  чуть не заплакала от досады:

– А в бомбы ты веришь? Это кто кидает их нам на голову? Не немцы ли твои проклятые?

– Немцы не мои, – возразил Тимофей Михайлович, ни- сколько не обижаясь на жену. – Это – война. Политика.


А в это время Анна и её подружка Люся Парамонова сидели под деревянным навесом вместе с другими женщинами, тесно прижавшись друг к другу и держа перед собою лопаты. Дождь всё лил и лил.

Анна сказала:

– Почему ты мне никогда не рассказывала про своего мужа?

– Чего про него рассказывать? – усмехнулась Люся. – Призвали в армию, как и всех, но пока никуда не посылают. Здесь держат, он у меня механик хороший. Где-то на аэродроме самолётам хвосты накручивает.

– Он понимает в самолётах?

– Нет, но, говорит, двигатели – они и есть двигатели, а он в них разбирается. Оно бы всё ничего, да только пьёт часто. Там у них откуда-то спирт берётся, вот он его и хлещет. Домой несколько раз наведывался. И всё  как ни придёт – пьяный вдрызг. Что с него взять, когда он только до кровати, и сразу захрапел. Я ему говорю: ты там хоть трезвым-то бываешь? А он смеётся! Вот же дурак! А твой-то как?

– Про своего ничего не знаю, – ответила Анна. –  Давно писем нет. Не знаю, что и думать. Немцы уже заняли те края.

– Отступил, конечно, – со знанием дела сказала Люся. – Наши сейчас везде отступают.

Какая-то из баб, сидевшая по соседству, сказала недовольно:

– Им бы только всё отступать да отступать, Когда уже наступать начнут!

Другая зло заметила:

– Если ты такая умная, иди на фронт и наступай!

– Не бабье это дело идти на фронт, – огрызнулась первая. – Он за меня не рожал, потому что это было моим делом. А воевать – его дело.

– Ну, вот и молчи! Не бабье это дело рассуждать на такие темы. Наши мужики просто так отступать не будут. Если отступают, значит, иначе нельзя.

Начался спор по поводу мужиков и баб: кто что обязан делать, а кто что не обязан.

Люся закурила.

– Дождь – это хорошо, – сказал она. – И немцы не бомбят, да и мы отдохнём.

– Если бы нас домой отпустили, – было бы ещё лучше, – пробурчала Анна.

Люся сказала:

– Куда ж мы пойдём под таким дождём? Конечно, если бы нам автобус подали, да мы бы в него сели, вот тогда бы и хорошо, а так только и остаётся, что сидеть и ждать. А ты чего не куришь, Анька? Смотри вон – все бабы курят. Кури вот, у меня есть.

– Не хочу я, – отмахнулась Анна.

– Ты пробовала? Может, ещё и понравится?

– Пробовала, – сказала она. – И решила, что курить не буду. И запах противный, да и, говорят, вредно это для здоровья.

Женщина, стоявшая рядом, засмеялась.

– Вредно для здоровья, моя милочка, когда бомбы на голову падают. И без мужиков ночи проводить – тоже вредно.

– Ох, бабаньки! Мне бы моего мужика хоть на одну ноченьку! Потом бы работала, как трактор! Он мне всегда силы давал!

– Скажешь тоже: силы он ей давал! Скорее, последние забирал. Так напрыгается, что после такой ночи никаких сил не остаётся, – сказала её соседка.

– Это как у кого. Мой мне силы придавал…

Люся продолжала тему курения:

– Тут живёшь и не знаешь, когда тебя смерть настигнет. Может, нас тут всех танками и передавят, а пока куришь – живёшь. Берёшь от жизни всё, что она ещё может дать. Я привыкла, втянулась и без курева не могу.

Дождь прекратился, но было уже темно, и явившийся начальник дал команду бежать к машине.

– Так, бабаньки-девоньки, там в машине брезент лежит. Сейчас все дружно под него залезете, и мы вас до центра города довезём. Завтра утром встречаемся на том же месте и едем сюда.

– А если опять дождь будет? – спросил кто-то.

– Вы приходите. Ваше дело явиться. А дело начальства сказать вам, что будет дальше: расходиться по домам, немножко подождать или всё-таки ехать на работу.

– Вам, начальникам, только приказывать! – огрызнулась одна из женщин. – Копай и ложись… Других команд вы и не знаете!

– Нечего болтать! Все встали! Кости поразмяли! А то засиделись! А теперь бегом за мной в машину.


Анна появилась на пороге дома внезапно. Пока она раздевалась в прихожей, Любовь Моисеевна, вышедшая её встречать, шепнула:

– Лёва приехал. Говорит, чтобы мы уезжали. А папа ехать не хочет. Он считает, что вы с Лёнечкой должны ехать, а мы с ним остаёмся.

Лена прошла в комнату, обняла и поцеловала брата.

– Это почему же? – сказала она, словно продолжая прерванный разговор. – Что за ерунда, простите меня. Или мы едем все, или я остаюсь с вами, – заявила Анна Тимофею Михайловичу.

– Не говори глупости, дочка, – возразила Любовь Моисеевна. – Мы уже своё по?жили. Ты молодая. Мы здесь останемся не потому, что ждём немцев. Да и не дом собираемся стеречь, хотя и это немаловажно. Мы уже не молоды и не хотим быть вам обузой. Кому мы нужны? Ни нашим, ни немцам. И вам с Яшей будет куда возвращаться…

Анна от волнения даже вспотела.

– Нам вы нужны! Разве это не ясно?! Вы-то как? Мы туда поедем. А вы здесь останетесь на растерзание фашистам? И каково будет мне об этом думать?!

Тимофей Михайлович мрачно возразил:

– Всё уже решено. Мы с Любашей остаёмся. А ты с Лёнечкой едешь. После войны встречаемся здесь, в отчем доме. Разве это неправильно? А в подвале я настоящее бомбоубежище соорудил. Все запасы туда перенёс. «Буржуйку» поставил. Две кровати. А подвал, знаешь, у нас какой. Никакая бомба его не возьмёт. Вот и переждём лихолетье. А вы приедете, а мы тут как тут!

– Если, конечно, живы будем, – мрачно проговорила Любовь Моисеевна.

– Будем надеяться, что будем живы, – ответил Тимофей Михайлович. – Я надеюсь, не долго ждать. Ну – год, ну – два. Страна наша вон какая. Да если в каждом городе они должны будут оставить свой гарнизон, так никаких немцев не хватит! А у нас есть ещё сельские районы, сёла, хутора… Нет, не верю, что они долго здесь будут. Да и наши не лыком шиты. Даром, что ли, народ столько мучений на себя принял? Всё отдавали на армию. Столько понастроили пушек всяких, самолётов, танков… Нет, не верю, что немцы здесь долго задержатся.

Спор затянулся, но когда машина, заехавшая за Лёвой, стала сигналить, он встал и сказал:

– Ты, Аннушка, не спорь. Вернуться ты всегда сумеешь. Приедете на место, устроишься медсестрой в госпиталь, где работает Леночка. Послезавтра я жду тебя с Лёнчиком. Много вещей не бери. Самое необходимое. Племяшкины вещицы, свои… Матрасы, подушки, одеяла – это всё будет очень кстати. А иначе будете спать в товарном вагоне на голом полу.

Он обнял Тимофея Михайловича и Любовь Моисеевну, чмокнул сестрёнку и решительно вышел из комнаты.


Когда настало время прощаться, Анна обняла и поцеловала родителей и вдруг заплакала.

– Всё будет хорошо, – сказал Тимофей Михайлович. – Война долго не протянется, а когда немцы отхлынут, тогда и вернётесь домой. Мы с Любашей будем вас ждать.

Любовь Моисеевна тоже уже согласна была с тем, что им нужно остаться.

Анна не возражала. Она понимала, что споры и уговоры только омрачат расставание. Уходя из дому с мешком за плечами и чемоданом в руке, сказала:

– До свиданья, дорогие мои!

– Бабушка, дедушка! До свидания! Мы скоро вернёмся! – крикнул Лёня.

Шарик вышел из своей будки и грустно смотрел вслед. Он тоже что-то понимал.

Так они и расстались.

Анна шла с тяжеленным мешком за плечами и время от времен останавливалась, чтобы перевести дух. Ставила чемодан и мешок на землю и отирала пот со лба. Больше всего она боялась, что сейчас завоет сирена и начнётся очередной воздушный налёт. Где тогда прятаться с ребёнком и с тяжёлыми вещами?


Поезд формировался в Новочеркасске. На третьем пути стоял состав из двенадцати вагонов. Первые пять вагонов были пассажирскими, и в них расположился подвижной эвакогоспиталь. Предполагалось, что по приезде на место на его базе развернут большой стационарный эвакогоспиталь. Остальные были обычные товарные вагоны. В нескольких было  бельё, медицинское оборудование для будущего госпиталя. На открытых платформах – станки и оборудование цехов завода. Оно было накрыто брезентом. В трёх последних вагонах эвакуировали семьи руководителей производства и тех, которым дали бро?ню, кто должен был это оборудование и станки запускать на новом месте.

Когда Анна вошла в товарный вагон, она ужаснулась: и здесь мы будем ехать? А как же спать, есть, умываться?.. Ей всё объяснили, и в течение пяти минут она уже сориентировалась. Расположилась  на охапке соломы в самом углу теплушки. Непонятно только, почему её назвали теплушкой? Дуло из всех щелей, и холод был собачий.

К вагону, в котором находилась Анна, подошли Лена и Лёва. Лена была в военной форме и держала за руку сына. Лёва стоял рядом с ней и казался несколько растерянным.

– Мама! Я хочу к тебе, – канючил Боря, мальчик, на голову выше Лёни, рыжий и с курносым носом. – Я не буду тебе мешать…

– Не положено, сынок, – успокаивала сына Лена.  – Я на остановках буду, если смогу, к тебе подходить. А пока слушайся тётю Аню, играй с братишкой. Он уже большой, ему девять лет…

– А мне уже десять скоро. Мне с ним неинтересно.

– А ты придумай что-нибудь. Я там положила тебе карандаши и тетрадку. Играйте в морской бой, в слова… Рисуйте…  Ты же у меня умница…

– Что у тебя? – спросила Анна брата. – Что это у тебя за вид мокрой курицы? Выше нос!

– Понимаешь, какое дело: дважды писал заявление. Обещали на днях решить этот вопрос. Директор говорит: отправит последний вагон и отпустит. А знаешь, сколько таких вагонов нужно?! Завтра снова пойду в военкомат. Запомни: как бы вам тяжело ни было, тем, кто остаётся, будет ещё тяжелее. То, что родители Якова остаются, – это, конечно, плохо, но ты видела: я пытался их убедить, и у меня ничего не получилось.

– Береги себя, Лёва, – только и смогла сказать Анна. В глазах её стояли слёзы. – И не спеши. Я думаю, всем нам хватит этой войны…

Когда паровоз засвистел, Лена повисла на муже, целуя его. Потом, превозмогая себя, оторвалась от него и побежала к своему вагону.


Поезд медленно отошёл от перрона.

Переступая через вещи и лежащих людей, Анна с ребятами добрались до своего места. Здесь у них получился свой собственный маленький мирок. Это был вагон для перевозки скота. Его тщательно вычистили и теперь использовали для перевозки людей.

Стоял нескончаемый шум от крика и плача детей, чьих-то разговоров. Большие раздвижные двери закрыли и завесили брезентом, чтобы меньше дуло. Через час в вагоне было душно и тепло.

– Надышали, – проявил свою осведомлённость Боря. – Я, когда мне холодно, всегда укрываюсь с головой. И сразу тепло становится.

– А у нас Шарик в холод свой нос прячет в шерсть. Так и спит себе на морозе, – согласился Лёня.

В вагоне было темно. Четыре небольшие окошка под самой крышей едва пропускали свет. Сильно качало, и что-то однообразно скрипело. В сочетании с ритмом, который выстукивали колёса, получалась заунывная мелодия: та-ра-та, та-ра-та. Но вот поезд замедлил ход и, видимо, перешёл на другой путь, и колёса тут же откликнулись: та-та-ра-та, та-та-ра-та.

Вечерело. Голоса в вагоне поутихли. Угомонились и дети. Кто-то уже похрапывал, свернувшись калачиком и укрывшись с головой одеялом.

Вдруг сквозь убаюкивающий перестук колёс прозвучал громкий женский голос:

– Так! Товарищи! Прошу внимания. Неизвестно, сколько нам ещё ехать. Я полагаю, что нужно избрать старшего по вагону.

Все приободрились, сели, кто лежал, стараясь разглядеть говорящую. Люди истосковались по пастуху. Им нужен был руководитель, какие-то команды, какая-то определённость.

– Да как мы будем избирать, когда мало кто знает друг друга? – раздался голос справа.

– Какая разница. Пусть будете вы старшей, – сказал кто-то слева. Его все поддержали. – Только вы представьтесь… а то мы даже не знаем, как вас звать-величать.

Женщина не спорила. Понимала, что кто-то должен взять на себя это бремя.

– Зовут меня Галиной Васильевной Боголюбовой…

– Не Петра Ильича ли супруга?

– Она самая. Но вот что, дорогие товарищи. Я согласна выполнять эти обязанности. Только вы все должны будете мне помогать. И чтобы, если что решили, выполнять. На станциях будем посылать одного человека за кипятком. В том углу поставим ведро и закроем угол брезентом. Люди мы, не скот. Опять же дети у нас.

За короткое время были решены все организационные вопросы. Назначены дежурные, которые должны были нести службу круглосуточно, сменяя друг друга. Потом Галина Васильевна попросила каждого назвать себя, и фамилии обитателей вагона внесла в тетрадку.

Наконец, была дана команда спать.

Анна постелила одеяло на сено, положила у изголовья вещевой мешок и уложила ребят, укрыв их другим одеялом. Сама легла рядом и прижалась к ним. Но спать не могла. Слишком уж много переживаний выпало на её долю в последние дни.

Мысли были вокруг Якова. Где он там? Ему неизмеримо труднее. Но он – мужчина! Он выдержит. Поймёт ли меня, не будет ли упрекать, что не уговорила родителей уезжать? Как бы здесь ни было тяжело, мы всё же среди своих…

Поезд шёл уже около  двух часов. Потом вдруг замедлил ход и остановился. Дежурные с грохотом открыли дверь. Эшелон стоял среди поля, и было непонятно, чего стоит.

– Может, встречного ждём, или ещё что? – проговорила женщина, вглядываясь в темноту.

Сквозь редкие тучи пробивались звёзды, свистел ветер. Перекатывалась волнами  нескошенная пшеница. Было по-осеннему холодно и сыро. До горизонта не было ни единого огонька, и казалось, что там, в темноте, их поджидает какая-то опасность.

Анна тоже подошла к двери и всматривалась в эту темноту. Ничего не было видно.

– Сколько на неё ни смотри, она тебе всё равно ничего не скажет. Не жди от неё ни помощи, ни пощады, ни сочувствия, – проговорила она.

– Это просто мрак, за которым не скрывается ничего хорошего. А всё самое лучшее, самое надёжное – здесь,  в этом душном вагоне, – согласно откликнулась женщина.

Анна представила себе, может быть, вот так же стоит в темноте Яков и так же всматривается в темноту и думает о том же самом. Где-то сейчас Лёва? А Любовь Моисеевна и Тимофей Михайлович сейчас спят себе в своих постелях…

– И чего стоим? – спросила проснувшаяся Боголюбова.

– Может, встречный пропускаем, – ответила дежурная.

– Или путь впереди разбомбили. Теперь пока вызовут ремонтников, пока отремонтируем путь, здесь и пару дней можно простоять…– высказала предположение Галина Васильевна, зевнула и пошла к своему месту.

Дождь давно прекратился, но земля намокла настолько, что в ложбинках блестели лужицы. Несколько женщин спрыгнули с вагона и стояли, обсуждая причину неожиданной остановки среди поля. Кто-то делал прогнозы. Кто-то вглядывался в темноту, стараясь разглядеть, что делается там, в голове поезда.

Анна разбудила ребят и вывела на другую сторону вагона, чтобы они пописали. Потом помогла снова залезть и скомандовала:

– Мальчики, спать!

Она уложила ребят и снова легла рядом. Думала, пока поезд стоит, сможет хоть нена?долго заснуть. Почему-то вспомнила, как накануне войны, в мае, была с сыном у мужа. Он сильно изменился: в нём снова появилась былая уверенность. С людьми он говорил голосом, не допускающим возражений, и, глядя на него, Анна вспоминала полковника Новикова, командира полка, который был ещё в той их жизни в маленьком военном городке под Новочеркасском. Ей тогда показалось, что Яша чем-то похож на Новикова. Такая же уверенность в том, что делает, такая же безапелляционность суждений, такой же авторитет у своих подчинённых.

Когда машина, везшая их от Одесского вокзала, наконец-таки, остановилась, Анна выяснила, что они стоят перед одноэтажным домиком. Вокруг цветущие фруктовые деревья, кусты сирени. Двор не огорожен и по нему гуляют соседские куры.

– Вот мы и дома, – сообщил Яков, помогая жене и сыну выйти из машины. – Ну, идёмте, покажу, как я живу.

– А вещи как же? – спохватилась Анна.

– Вещи не пропадут, – успокоил её Яков.

И в самом деле: шофёр-сержант подхватил вещи и занёс в дом.

Это было кирпичное строение, на железобетонном фундаменте. Веранда, прихожая, просторная кухня и – подумать только! – целых три комнаты. Одна – общая и две отдельных. Лёня тотчас же стал носиться по ним, словно бы проверяя это пространство на прочность. А Анна не могла поверить своим глазам.

– А пианино-то откуда у тебя?

– Полковое. Прежний командир имел музыкально одарённую дочь, вот и завёл…

– И мебель приличная!.. А куда делся прежний командир?

Яков грустно посмотрел на неё и, повернувшись к шофёру, коротко приказал:

– Пока свободен!

– Чудесно, – в полном восхищении говорила Анна. – Это намного лучше того, что у нас было.

Яков усмехнулся.

– И да, и нет. Ростов – это город. А здесь – городок. К тому же, случись какая передряга, Ростов – глубокий тыл. А здесь – как ни крути, – граница.

Анна возразила:

– В Империалистическую немцы были и в Ростове.

– Тогда сдали город не в бою! Ты не равняй те времена и нынешние. Сейчас вряд ли обойдёмся малой кровью.

«Малой крови не бывает, – подумала Анна. – Кровь, она и есть кровь. Всегда чья-то и всегда красная…».

Вспомнила, как Яков просил, если что начнётся, уехать вглубь страны.

– Время сейчас неспокойное, – сказал он. – Многие наши, если что начнётся, отправят свои семьи в тыл.

– А где тот тыл? И кто на нас может напасть?

– Да мало ли? Турки, румыны, те же немцы. Граница есть граница. А здесь и морская граница, и сухопутная – всё рядом.

С громким криком прибежал Лёня из соседней комнаты.

– Папа! Папа! А там сабля висит на стене, ты видел?

– Видел, конечно, – удивился Яков.

– Так это твоя сабля? Покажи! Я хочу подержать!

Яков усмехнулся. Анна сказала:

– Ну, покажи ребёнку саблю. Что там у тебя за сабля?

Яков перешёл в соседнюю комнату. Снял со стены шашку.

– Это не сабля, а шашка! С такими красноармейцы сражались в коннице Будённого. – Он осторожно вынул её из ножен. – Вот здесь держись, а сюда не лезь. Мал ещё,  можно порезаться.

Лёня благоговейно взялся за рукоятку. С совершенно счастливым лицом подержался за это чудо.

– Откуда она у тебя? – удивилась Анна.

– От прежнего командира осталась.

– А куда он делся?

Яков неуверенно пожал плечами.

Потом почему-то вспомнилось последнее довоенное письмо, в котором Яков писал, что время очень уж неспокойное и потому много дел. А погода стоит необычно жаркая, и всё время хочется спать.

Анна поёжилась от холода. «Нужно будет у Лены попросить, если у неё есть, какое-нибудь одеяло. Так и заболеть недолго…».

Потом мысли её стали путаться, и она заснула тревожным сном, обхватив детей рукой и прижимаясь к ним.

Проснулась оттого, что по соседнему пути прогрохотал товарняк. Потом ещё стояли несколько часов. Прошли ещё эшелоны. И, наконец, их поезд сильно тряхнуло, и он, медленно набирая ход, поехал дальше.

Утром их бомбили.  Два фашистских самолёта бросали и бросали бомбы, но они падали где-то рядом. Поезд то набирал скорость, то вдруг резко тормозил. Наконец, стервятники улетели, и выяснилось, что они всё же разбомбили дорогу. Стали дожидаться ремонтников, которые должны были срочно восстановить железнодорожные пути.

Было около восьми утра, когда к Анне прибежала Лена.

– Как вы тут? – спросила она.

– Всё нормально, только холодно. Нет ли какого-нибудь одеяла у тебя? Боюсь, чтобы не заболели.

– Сейчас пойдём со мной, я дам одеяло и кипяток. Выпейте немного, согреетесь.

Потом она обратилась к сыну:

– Боря, мы с тётей Аней сейчас пойдём за одеялом. Ты остаёшься за старшего. Смотри за Лёней. Он ещё маленький.

– Какой я вам маленький, – возмутился Лёня. – Я что, сам не понимаю?

– Вот и хорошо. Мы скоро…

Через полчаса Анна принесла  шерстяное одеяло, подушку и два котелка. В одном был кипяток, а в другом горячая пшённая каша.

Ничего вкуснее ребята не ели! Горячая каша, сверху политая подсолнечным маслом!

Оказывается, всем эвакуированным давали кашу и кипяток. Всё это готовили в середине эшелона, так что ходить туда было недалеко.

Лишь к вечеру тронулись в путь, но, проехав с полчаса, снова остановились. Когда открыли дверь, увидели большой железнодорожный узел. На всех путях стояли эшелоны с грузами, с ранеными, с пополнением. Их состав загнали на самый дальний от вокзала путь. Через несколько минут узнали: станция «Тихорецкая». Анна подумала: «Сутки в пути, и добрались только до Тихорецкой. Но здесь столько скопилось поездов, что мы отсюда нескоро уедем».

Понемногу все приспособились к новым условиям. Боря и Лёня познакомились с двумя мальчиками постарше. Гарику было одиннадцать, а Костику – двенадцать. Они приняли Борю и Лёню в свою компанию, потому что других ребят в вагоне не было. С Люсей, девочкой девяти лет, играть ребятам было неинтересно.

Гарик сразу же предложил сыграть в «Пьяницу» или «Ведьму». Так как ни Боря, ни, тем более, Лёня играть в карты не умели, ребята стали объяснять им правила игры.

– Ну, ты даёшь! В карты играть не умеешь! Это проще простого. Из колоды мы убираем трефовую даму. Эта та, что с крестом. Потом каждому сдаём карты. У одного получается меньше на одну. Вот друг у друга по очереди и тянем одну карту. Каждый сбрасывает одинаковую пару: вальта, например, бубнового и вальта червового. Ты понял? У кого останется на руках дама пиковая, тот и ведьма! – объяснял Гарик.

Лёне было очень интересно. Он столько узнал за этот день. Новые слова: «сдавать», «черва», «трефа», «туз»… Грязные карты, нарисованные на листках бумаги, перемешивать было тяжело. Но за игрой время проходило быстрее.

Когда эшелон стоял, Костя первым спрыгивал с вагона, пролезал под ним на другую сторону и там курил. Потом вдоль насыпи искал бычки и собирал табак в специальный мешочек, который он по-взрослому называл «кисетом». Боря завидовал Косте: «Ему уже двенадцать! – думал он. – Он может и на фронт сбежать. Найдёт где-нибудь винтовку и будет воевать!».

Костя ехал с бабушкой, которая не была в состоянии уследить за ним. Он проявлял невиданную самостоятельность, что вызывало зависть товарищей.

– Хочешь потянуть? – спросил Костя Бориса, протягивая самокрутку.

Боря и не подумал отказываться. Нужно было скорее взрослеть, а умение курить считалось важным признаком «взрослости». Но стоило ему вдохнуть дым, как он сильно закашлялся, голова закружилась. Он вернул самокрутку Косте и с тех пор больше никогда не курил.

Наконец, медленно, неуверенно поезд отошёл из Тихорецкой, потом ускорил ход и через полчаса был на станции с непонятным ребятам названием «Кропоткино». Рядом с ними стоял эшелон с военной техникой. К нему часовые никого не подпускали. С другой стороны – огромный состав цистерн с мазутом. Эти цистерны тоже охраняли. «И чего их охранять? – думал Боря. – Кто их украдёт?».

Было уже поздно, и Галина Васильевна дала команду «Отбой!». Ребятам было приятно подчиняться командам. Это было похоже на армию. Ведь там всё делается по команде!

Все улеглись на своих местах и быстро заснули.

Проснулись они от разрывов бомб. На железнодорожный узел налетели «стервятники» (так Галина Васильевна называла фашистские самолёты). Резко грохоча, сорвался с места состав с цистернами. Слышны были редкие выстрелы наших зениток. По небу шарили лучи прожекторов. Но уловить никого они не могли и зенитки стреляли наугад.

Анна укрыла собой ребят и что-то шептала.

– Ма, ты молишься? – спросил Лёня.

Ему не было страшно. Он был зажат между Борей и матерью и еле дышал.

– Помолилась бы, если бы помогло… – ответила Анна.

И вдруг все услышали невероятный грохот. Это бомба попала в соседний состав, первые вагоны которого были набиты снарядами, авиабомбами, взрывчаткой. Рядом стоящие вагоны изрешетило осколками. Взрывы продолжались более часа, и никто не осмелился выйти из вагона. Вдали что-то горело. Самолёты совершенно безнаказанно пикировали на станцию и бомбили скопившиеся здесь эшелоны.

Потом раздался взрыв и всё, что происходило до него, теперь казалось мелочью. Это взорвался их паровоз, машинист которого хотел было отогнать состав хотя бы чуть подальше. Взрыв был такой силы, что их предпоследний вагон сильно тряхнуло, и Лёне казалось, будто они подпрыгнули. Крики, стрельба, огонь.

Галина Васильевна приказала всем оставаться на своих местах, а сама спрыгнула с вагона. За ней спрыгнула и Анна.

– Я же сказала оставаться в вагоне! – повысила голос Боголюбова.

– У меня в госпитале врачом родственница. Сын её со мной…

Она прошла к голове поезда. Взрывы уже прекратились. На соседнем пути горела цистерна с нефтью, освещая всё вокруг.  На месте, где стоял их паровоз, ничего, кроме груды металла, не было. Первые пять вагонов лежали на боку, словно устали и решили отдохнуть. Дымящаяся груда железа, и никаких живых людей. На месте эшелона справа – искорёженный металл, рельсы, обломки вагонов, отдельные колёсные пары. Задние вагоны с техникой не пострадали. И всюду трупы, фрагменты тел, кровь…

Анна прошла вперёд, но спросить было не у кого. Эвакогоспиталь в их эшелоне перестал существовать.

Она бегала среди окровавленных тел, обломков вагонов и, наконец, увидела Лену. Она лежала на насыпи, сжимая в руке какой-то обломок трубы.

Анна не могла кричать. Стала на колени перед телом Лены, поправила на ней задравшееся платье, собрала вымазанные в крови волосы. Делала это она механически, совершенно не понимая, что нужно делать…

– Как же мне теперь? Как сообщить Лёве? Куда писать? Что я скажу Боре?

Кричать уже не было сил. Когда пришли люди забирать тела погибших, у неё спросили:

– Это  ваша родственница?

– Родственница, – проговорила Анна.

– Назовите её, – попросил мужчина, приготовившись записывать данные в блокнот.

– Капитан медицинской службы Елена Сергеевна Селина…

– А ваша фамилия?

– Я – Костромина.

–  Ясно, – сказал мужчина и дал команду уносить тело.

– Куда вы её несёте?

– Их похоронят, как полагается. А вы из этого эшелона?

– Мы с сыновьями были в хвосте эшелона.

– Смотрите, уцелевшие вагоны сейчас начнут растаскивать. Нужно восстанавливать пути. Идите к себе в вагон.

Анна видела, как тело Лены положили на носилки и унесли в темноту. Потом ей будет часто сниться именно этот фрагмент той ужасной ночи: тело Лены укладывают на носилки и уносят в темноту.

Анна подошла, когда маневровый паровоз прицепил их вагоны к составу с пустыми цистернами, и вскоре они снова поехали. Теперь они телепались в хвосте. Вагон качало из стороны в сторону, срывало с места так, что невозможно было устоять на ногах. Правда, по большей части все обитатели их вагона сидели или лежали на полу, так что падать было некому и некуда.

Анна всё не решалась сказать Боре о смерти матери. Как он перенесёт это известие? Решила подождать до утра.

Поезд развил предельную скорость и, не останавливаясь на небольших станциях, старался проскочить опасные участки. Остановились только в Армавире, но не успела Галина Васильевна разрешить выходить из вагона, как состав снова начал движение.

– Чёрт побери! Когда следующая остановка? – спросила невысокая полная женщина.

– Видно, после того, что было в Кропоткино, запретили стоять на станциях.

– Может быть…

Минут через двадцать, проехав небольшой мост через речушку со странным названием «Уруп», состав остановился у густой лесополосы.

– Теперь надолго, – сказала Галина Васильевна. – Выходите! Оправляйтесь. Можно и на речушку сбегать, воды набрать. Теперь нам кипятка никто не приготовит, да и кашу не сварит…

Костик с Гариком взяли по бидончику и побежали к речке. Боря не отходил от Анны, словно чувствуя, что случилось что-то страшное. Он всматривался в её лицо, стараясь понять, что же произошло, и почему их вагоны подцепили к порожняку, и куда делся госпиталь, а с ним и его мама?

Анна прижимала его к себе и тихо плакала:

– Всё будет хорошо, мальчик мой!  Ты только крепись. Идёт война, страшная война, но мы всё равно победим…


Прошло не менее недели, когда поезд, наконец, остановился в Баку, и поступила команда всем выходить из вагонов.

Анна собрала вещи. Боря нёс одеяла, Лёня – подушку. Все принимали посильное участие.

Было раннее утро 1 октября 1941 года. Впервые за все дни пути беженцам дали возможность обмыться, поесть горячую пищу. Потом подошёл военный и объявил, что прибывшие из Новочеркасска должны быть готовы к погрузке через два часа. Состав подадут на третий путь ко второй платформе.

Никто не спросил, куда пойдёт этот эшелон. Все поплелись на вторую платформу. Сели на чемоданы, на тюки.

Моросил мелкий косой дождик, но было тепло.

Анна набросила на голову ребят одеяло, чтобы они меньше промокли. Сама сидела на чемодане, поставив перед собой корзину. Их предупредили, что в городе много жуликов.

«Госпиталь разбомбили, – думала Анна. – Плыву по воле волн. Что нас ждёт впереди? Может, правильно, что родители не поехали. Такую дорогу им вынести было бы нелегко.  А я? Что я? А что я могу делать?».

Боря рассказывал Лёне очередную свою фантастическую идею побега на фронт.

– А что?! Он только в меня прицелится, а я его тут же: трах-тарарах! И готов!

Лёня был доверчивым парнишкой и уважал старшего брата. Но его возмутило, что его сразу убивают.

– Так-то всё просто у тебя получается! Пих, пах, ой-ой-ой, умирает зайчик мой! Если бы было так просто, мы бы не удирали из Ростова. Ты только вспомни, когда наш эшелон бомбили. И в кого бы ты стрелял?

По перрону, громко стуча палкой, медленно приближался к ним мужчина в чёрных очках.

«Солнца нет, а он в очках. Наверно, слепой», – подумал Лёня.

Не успел он ещё до конца продумать, откуда здесь появился этот слепой и куда идёт по перрону, как неожиданно мужчина засунул руку в карман, чтобы достать платок, и из кармана упала огромная красная бумажка тридцатирублёвки. Она лежала перед ним на мокром асфальте, а мужчина шарил руками в поисках уроненной ассигнации.

– Правее, сынок, правее! – подсказывала сердобольная женщина, которая ехала в соседнем вагоне. Но подсказки ни к чему не приводили. Слепой так и не мог найти свои деньги, которые случайно уронил. Тогда женщина приподнялась, с трудом наклонилась и подала слепому его деньги. Всё внимание окружающих было направлено на благородный поступок женщины. Слепой взял деньги, поблагодарил её и неожиданно быстрым шагом стал удаляться от ожидающих своего поезда людей.

Женщина с некоторым удивлением посмотрела на быстро удаляющегося слепого и села… в лужу. Кто-то стащил её чемодан. Все дружно закричали: держите, держите того слепого! Он с жуликами заодно! Но его и след простыл. Потом, усадив ребят на чемодан, Анна отпаивала валерианой обворованную женщину.

Вскоре подали товарные вагоны. На сколоченных вдоль стен деревянных полках было не так тесно и даже удобно. Вагоны подцепили к составу цистерн с нефтью, и два паровоза потянули их в горы, натужно пыхтя и подсвистывая.

Наступила ночь, потом день. Они подолгу стояли на переездах, ожидая встречного поезда, торопящегося туда, ближе к фронту.

К вечеру второго дня поезд остановился далеко от станции, но проходящий человек сказал, что это Ереван, столица Армянской ССР. Поступило распоряжение выходить из вагонов и пройти в штаб, находящийся в здании вокзала в комнате матери и ребёнка. Все поплелись в сторону вокзала. Погода была солнечная, небо необыкновенной голубизны, и ничто не говорило, что где-то идёт война, где-то льётся кровь…

В штабе по распределению беженцев, узнав, что Анна может работать медсестрой, направили её в Дарачичаг, селение в горах, где развернули эвакогоспиталь. Туда были распределены ещё несколько семей.

9.

Анну с детьми подселили к женщине-колхознице, проживающей со своим сыном в небольшом домике с плоской крышей. Невысокого роста с пышными чёрными волосами, спрятанными под платком, с большими голубыми глазами, Мариам была энергичной и подвижной, деятельной и молчаливой. Ни слова не понимая по-русски, она прекрасно обходилась в общении с жильцами одними жестами. Да и виделась она с ними редко. С раннего утра, подоив корову и двух коз, она уходила на работу в колхоз, и приходила домой лишь поздним вечером. Её сын, пятнадцатилетний Карен, тоже не говорил по-русски. Он учился в школе в райцентре и уходил ранним утром вместе с матерью. Придя со школы, он успевал многое сделать по дому: и подоить пришедших из стада животных, и почистить их, и принести воды… Муж хозяйки ушёл на фронт, и она с пониманием отнеслась к эвакуированным из России.

В домике было две комнаты. В дальней  проживала хозяйка с сыном, а в проходной поселили Анну с детьми. В этой же комнате был тундыр, где Мариам пекла лаваши.  На крыше этой комнаты было большое отверстие, накрытое стеклом. Когда растапливали кизяками тундыр, стекло снимали, и на потолке появлялся квадрат неба, куда и устремлялся дым. Нужно ли говорить, что во время этого находиться в комнате было трудно. Дым ел глаза и вокруг ничего не было видно. Но когда прогорали кизяки и стенки тундыра разогревались настолько, что на них можно было печь лаваши, стекло на крыше закрывали, и в комнате становилось тепло и уютно. Правда, стены этой комнаты были закопчёнными. Но возле них были расположены разные предметы: сундук, небольшой загон для только что родившихся козлят и телёнка, стол, так что они к ним не прикасались.

Комната была большой, и они прекрасно расположились в дальнем её углу, куда поставили кровать. Хозяйка дала матрас, две подушки и ватное одеяло, так что жить было можно!

А в другом углу за загородкой  с ними соседствовали новорожденные козлята и телёнок.

Вечером, покормив ребят и уложив их спать, Анна вышла во двор. Стояла тёплая осенняя ночь. Со всех сторон на фоне неба высились чёрные горы, и только вечно снежная вершина Алибека блестела в голубом свете круглой луны, медленно плывущей по звёздному небу. Ни ветерка, ни туч. Ничто не говорило о том, что где-то идёт война, льётся кровь.

Во дворе вдоль забора лениво прохаживалась на цепи большая кавказская овчарка. Обычно её не сажали на цепь. Но уполномоченный, определивший Костроминых на жительство, попросил хозяйку привязать пса. Нехватает, чтобы этих несчастных ещё покусал пёс!

Анна, зачарованная стояла, глядя на эту красоту, и понимала, что надо выходить из оцепенения. Она понимала, что как бы ни были велики страдания, выпавшие ей, ей нужно было что-то делать, бороться. У неё – дети! Обязательства перед ними – это то, чего отменить нельзя. Им не объяснишь, что тебе плохо и горько, страшно и тоскливо. Им нужна целеустремлённая, всегда знающая, что делать, не унывающая и любящая мать.  Они не поймут маму, которая постоянно погружена в свои мысли и ходит с лицом, на котором  подавленность и горе.

Потом она часто выходила вечерами во двор и смотрела на небо. Оно было чёрным, и звёзды казались так близко, что до них можно было дотянуться рукой.  Поражали необычные запахи, разлитые в здешнем воздухе. Ночные звуки грохочущей где-то горной речки тоже казались необычными. На них уже никто не обращал внимания.

«Красота-то какая кругом! – подумала Анна. – И нет ей дела до того, что где-то гремит война».

Преодолеть ощущения того, что этот мир, куда она попала, какой-то совершенно новый, было невозможно. Это – сказка, из которой не хотелось выходить в реальность. Ей вспомнился недавний разговор с одним стариком-уполномоченным, который распределял на жительство эвакуированных. Это был старый образованный армянин, неплохо говоривший по-русски. В шерстяных носках и кожаных лаптях, привязанных к ногам тонкими сыромятными ремешками, в большой каракулевой папахе  и с палкой в руках, он говорил Анне, когда вёл её и ребят к Мариам на жительство:

– Армения – тихое место. Живите у нас, мы только рады… Пока жива Россия, живы и мы. Не будет России, не будет и Армении. Турция совсем рядом, и любой армянин, если он только не сумасшедший, понимает: если будет победа там, – он указал рукой куда-то в сторону гор, – то и здесь будет спокойствие. А если там будет поражение, Турция тут же придёт сюда. А на что они способны, мы знаем. И кто больший зверь – немецкий фашист или турецкий палач – это ещё очень большой вопрос. Эх-эх-эх, ахчи джан. Мы здесь – на пороховой бочке, и всё зависит от того, как будет там, под Москвой…

Увидев, что Анна устала подниматься в таком темпе по крутой, идущей в гору улице, он остановился, предложил Анне и ребятам отдохнуть, и сам присел на огромный валун, громоздившийся у дороги. Он сидел, опершись двумя руками и подбородком на толстую, отполированную временем палку. Потом посмотрел на Анну и продолжал:

– Но ты, женщина, ничего не бойся! Я думаю, всё будет хорошо. Мы всё равно победим! Мне уже много лет… Я много видел на своём веку… Так что верь мне. – Он усмехнулся своим мыслям. – А турки посмотрят со стороны на такое дело и подумают: «Лучше уж нам туда не лезть!». Они всегда получали по морде от русских. Русские защищали мой маленький народ. Ты же знаешь, что к нашей горе Арарат пристал ковчег Ноя? Так вот, я думаю, что ковчег спасения в дружбе наших народов. Да, да! Именно так! Вспомнишь мои слова… Наше спасение, наш ковчег – это дружба народов…

Анна тогда улыбнулась, но, оставшись одна, призадумалась: «На самом деле страшно и здесь. Турция – рядом, это старик правильно заметил. А где теперь не страшно? Может, где-нибудь в горах Тянь-Шаня? Вот уж куда точно не дотянутся ни немцы, ни турки, ни японцы…».

Она вспоминала Яшу, его родителей. Хотела вспоминать то хорошее, что было в её жизни, но снова и снова почему-то перед глазами возникала картина, как взрывались вагоны, горели цистерны с нефтью, как уносили на носилках  в темноту Лену. Навсегда. У кого теперь узнать, где покоится её прах? Как положить цветочки на её могилку?

Но страшнее этого воспоминания было другое: то, как ей пришлось объяснять Боре, что у него теперь нет мамы. Ещё недавно была, а теперь нет. Это был трудный разговор, который она откладывала и откладывала, всё время ссылаясь на то, что мама едет где-то в другом поезде с ранеными бойцами Красной Армии…

Анна видела, как побледнел мальчик, поняв, что мамы больше нет, как прижался к ней, ожидая защиты, и в одночасье она вдруг почувствовала, что стала матерью и ему и теперь на ней колоссальная ответственность ещё и за него.

Где-то по ту сторону реальности были муж и брат. Она почему-то не сомневалась, что оба живы, но лишь с трудом представляла себе, где они сейчас и что делают.


Дарачичаг – высокогорное селение в шестидесяти километрах от Еревана.  Вдоль грохочущей горной речушки круто в гору поднималась узкая улица, оканчивающаяся большой рощей, в которой и разместился эвакогоспиталь №123321. Параллельно этой улице, ближе к горам, тянулась ещё одна, а между ними  были короткие улочки. Таким образом, получалась что-то вроде буквы «П» и буквы «Н».

Далеко в горах виднелась снежная шапка Алибека. Справа, за горной речкой высилась Лысая гора, а слева – густой грабовый лес.

Анну поселили недалеко от госпиталя в верхнем правом углу буквы «П», а в левом её углу стояло единственное в селении двухэтажное деревянное здание жёлтого цвета. Здесь до войны был дом отдыха писателей. Местные жители и называли это здание «Домом писателей». Туда и поселили большинство беженцев.

Сельсовет, которому было поручено устроить быт, организовал столовую, где в первые месяцы беженцы брали на дом обеды. Вскоре появился детский садик, заработала начальная школа. Преподавали в той школе приехавшие из России люди.

Лёню определили во второй класс, а Борю в третий. После школы ребята были предоставлены сами себе. Пока было светло, они делали уроки. Но писать было не на чем. Использовались старые амбарные книги, довоенные бухгалтерские журналы и даже газеты. Школьники писали между напечатанных строк, старательно нажимая в нужных местах пером номер 86. В специально сшитых мешочках носили чернильницы-неразливайки. Вряд ли кто-то из современных читателей может вспомнить эти перья, эти амбарные книги, эти чернильницы. Но именно так и было.

Сделав уроки, ребята несмело выходили со двора и с завистью смотрели на местных мальчишек, не знающих, что такое война, разрывы бомб, живущих в своих домах. Хотя и у них отцы и братья ушли на фронт, а в селении остались только женщины да старики, но это всё-таки были их дома, их селение, привычная обстановка.

Вскоре они познакомились с местными ребятами. Многие из них не знали русского языка, и беженцы были вынуждены учить армянские слова. Им было непонятно, как можно говорить не так, как говорят они. В самом деле, зачем называть привычные вещи и понятия иначе, если они уже давным-давно названы «правильными» и привычными словами? Какие странные эти люди: говорят не так, как мы! Мы их слушаем и ничего понять не можем, а им всё понятно! Как такое может быть?

Однажды, когда Лёня и Боря слонялись по улице без дела, они разговорились с одним парнишкой, который удерживал большого курдючного барана за верёвку, привязанную к рогам. Баран смирно стоял возле хозяина. Но когда барану это надоело, он громко прокричал: Бе-е-е, и потянул мальчика к дому, и ему стоило больших усилий удержать упрямое животное.

Парень оказался разговорчивым и отвечал на все вопросы, хотя и с сильным акцентом, но на понятном русском языке.

Лёня спрашивал: а как называется то, а как называет это. И парень отвечал и отвечал. Ребята пытались повторять вслед за ним, но у них не всегда получалось.

– И как ты всё это помнишь? – удивился Боря. – Так много слов. И все такие трудные!

– Свой, армянский слова я знаю. Дома все так говорят, понимаешь, да?  Я и русский слова много знаю, – сказал он с гордостью.

Лёня, преодолевая робость, спросил:

– А ты что – и думаешь по-армянски?

– А как же! И думаю по-армянски! – рассмеялся парень. – Я же армянский человек, ха?!

Мальчики были совершенно поражены. Переглянулись между собой – дескать, во даёт, а?

А парень сказал им:

– А ты учить армянский! Я же русский могу, вот и ты учить. Это хорошо другой язык говорить…

– А как учить? – спросил Лёня.

– А ты слушай: че – по-нашему «нет». Ха –  «да»!  Разве трудно? Совсем легко! Че – нет, ха – да! А потом и другой слово выучишь.  Что здесь трудно? Ари – это иди ко мне! Понял, ха? Арии, пан а сем, это иди, я тебе что-то скажу. Разве трудно, да? И вообще у нас хорошо: красиво… и вода у нас первый место в мире занимает. Чистый, хороший, вкусный. Вот!

Ребята познавали науку общения. Помогали им в этом двое местных мальчиков, которые учились во втором классе. Все их называли молоканами. Они, хотя и местные, но были русскими; хорошо говорили и по-русски и по-армянски.

– А думаете вы на каком языке – на русском или на армянском? – спросил их Боря.

– Во, чудило! Мы же русские, да?! Думаем на русском, а если захотим, то говорим  на армянском.

– То есть вы их вроде бы как обманываете?

Те рассмеялись:

– Да нет же! Никакого обмана нет! Вот чудило! Мы же дружим с ними. Как можно обманывать друзей?! У нас и Бог один! Папаня говорит, что они с нами одной веры, вот!

Лёнчик тоже не всё понимал: как это так можно – мы дружим с ними, а говорим на разных языках? В кино он однажды видел, как показывали фашистов. Они говорили на своём языке, но ведь они ж плохие, враги – тут всё ясно. Потому и говорят не по-нашему, вроде как назло нам. А вот как быть с армянами, которые тоже говорят не по-нашему?

Они думали: говорить не по-нашему – это неправильно, это ошибка, и её нужно исправлять! Если они говорят, что они наши друзья, то почему не говорят, как мы? Ведь мы – это мы, друзья. А мы и есть правильные!

Но жизнь давала ответы на все вопросы. Что было непонятно в словах, то передавалось с помощью жестов или поступков. Оказывается, можно говорить на разных языках и быть при этом друзьями, а можно и вовсе не понимать ни единого слова и чувствовать доброе расположение к себе. Это происходило очень просто: на тебя посмотрели добрым взглядом и, может, даже совсем ничего не сказали; тебе помогли – показали, куда идти, или объяснили, что делать; тебя дружески похлопали по плечу или сказали что-то непонятное, но явно хорошее…

Мальчики потихоньку учили язык, и уже через месяц достигли таких успехов, какие и не снились взрослым. Такое уж свойство у детей: они быстрее схватывают всё новое, чем их родители.

С армянскими ребятами они ходили в лес собирать сушняк для топки зимой. Это были трудолюбивые и ответственные дети. Они знали все тропинки, все горные склоны и скалы. Знали, где из-под земли бьют родники. То, что приехавшим сюда ребятам казалось в диковинку, они воспринимали, как нечто совершенно обычное. С ними нельзя было заблудиться – они знали всё вокруг, как собственный дом; новым своим приятелям они объясняли – где какое растение, что можно есть, а что нельзя, куда можно идти, а куда нельзя... В лесу ребята лакомились дикими яблоками и грушами, приносили домой чеснок и щавель. Вскоре Боря и Лёня прекрасно ориентировались в лесу и могли ходить туда уже и сами. Конечно, если бы мама узнала, в какие дебри они иногда забирались и по каким крутым и опасным склонам карабкались, она бы ужаснулась. Но они ей не говорили.  Набирали вязку хвороста, связывали её верёвкой и взваливали на спину. Другой конец этого хвороста так и тянулся по земле, поднимая пыль. Но зато так было не очень тяжело. Приходили домой едва живыми от усталости, иногда с царапинами от колючих веток, иногда с ссадинами от слишком тесного общения со скалами. А на следующий день они рубили этот хворост и аккуратно складывали под навесом. Зимой будет, чем топить!

Груши клали под кровать на газету. Через неделю они становились мягкими и медовыми.

– И где ж это вас черти носили? – только и спрашивала Анна, с ужасом смотря на перепачканных и всех в ссадинах детей.

– Гуляли, – уклончиво отвечал Боря.

Лёня успокаивал мать:

– Нам ребята уже показали все здешние места, и мы знаем: куда можно, а куда нельзя. Лучше посмотри, что мы принесли! Посмотри, какие крупные!

И Лёня вынимал из-за пазухи крупные зелёные груши.

– Ой, смотрите вы мне!

Мальчишки старались не огорчать её, слушались, никогда не перечили… Но были по-детски хитрыми, себе на уме и многие вещи делали по-своему, исходя из того, что взрослые, хоть и умные, а всё равно ничего не понимают… Они жили своей мальчишеской жизнью. Все их фантазии, мечты были для них зна?чимыми и воспринимались, как реальность. Они живо представляли себе всё, о чём говорили.

Нет, конечно. Мальчики не делали ничего плохого: не воровали, не дрались, не хулиганили, но на самом деле их образ жизни был намного более сложным. Местные ребята научили их делать рогатки из масок списанных противогазов. Это было первое стреляющее оружие у Бори и Яши. Они долго тренировались стрелять из них в цель. Это было не просто. Нужно было уединиться так, чтобы никто их не видел, и  там тренироваться, соревноваться в меткости.

Они на листе газеты рисовали Гитлера с характерными усиками и длинным, закрывающим один глаз чубом. Прикрепляли мишень к дереву и «стреляли» по фашисту, вкладывая всё своё старание. Вскоре они освоили стрельбу уже по птицам, которые в изобилии водились в здешних лесах и легкомысленно попадались на глаза изголодавшимся мальчишкам.

– Мы – настоящие охотники, – говорил Боря. – Сами себе добываем еду.

– Какие же мы охотники? – возражал Лёня. – Были бы у нас ружья, вот тогда – другое дело.

– Конечно, хорошо бы нам настоящее ружьё достать где-нибудь. Может, найдём. Какой-нибудь охотник потеряет в лесу, а мы найдём.

Лёня сомневался:

– Да кто ж настоящее ружьё-то потеряет?

– Вот и я думаю, – с сожалением говорил Боря. – Взрослые все на фронте, а мы по лесам ходим. По птичкам стреляем. Делать нам нечего!

– А что надо сделать?

– Да ничего…

Подбитых птиц они протыкали прутиком и пекли на костре. А потом ели. Если бы им раньше предложили съесть такое, то они бы брезгливо поморщились. Но теперь это было для них самой вкусной едой. Ведь это была их добыча! Мясо! Дух перехватывало от радости: мы охотники! Мы сами себе добываем еду! И вообще: всё вокруг очень здорово…Ещё бы не было войны…

Однажды Лёня сказал:

– Хорошо бы и маме принести птичек…

Боря, у которого как раз рот был набит мясом, выпучил глаза и замотал головой.

– А что?

Боря прожевал жаренного на костре воробья и сказал:

– Ты что! Она же нас отлупит. Мы не жадные, нам не жалко, но надо молчать. А в следующий раз нужно в спичечный коробок набрать соли. Тогда знаешь, как вкусно будет!

Лёня согласился. Старший брат – он знает, что говорит.

А у взрослых была своя жизнь…

Анна, устроив ребят в школу, сразу же явилась в управление госпиталя и вскоре стала работать медицинской сестрой в хирургическом отделении, которым командовала капитан медицинской службы  Ануш Григорьевна Манукян.

Работа была тяжёлой. Ей казалось, что к ней вообще невозможно привыкнуть. Не могла видеть эти  нескончаемые людские страдания, кровь, изуродованных войной молодых людей.

– Ты не была в прифронтовом госпитале, – утешали её коллеги, – ты представляешь, что творится в районе боевых действий? Здесь у нас ещё относительная тишина.

Главным наставником Анны стала Ануш Манукян.

В 1935 году она окончила Ростовский медицинский институт. Работала в хирургическом отделении одной из больниц  в Ростове. Потом была призвана в армию. Была в том самом госпитале, где служила и Елена Сергеевна Селина. Но каким-то чудом осталась жива после тех страшных взрывов и теперь налаживала работу хирургического отделения. Она привезла с собой старенькую свекровь, Полину Степановну, и сына, Гришу, которого определила в первый класс. Тоненькая, сморщенная Полина Степановна приводила и забирала внука из школы. Это был тихий, славный, аккуратный мальчик. Говорил он тоненьким голоском, хорошо пел и рисовал, и одноклассники его дразнили девчонкой. Но он не обращал на это внимания, и от него скоро отстали.

С самого начала женщины подружились. Обе они были из Ростова, у каждой муж воевал, и они не знали об их судьбе. По утрам они слушали сводки Информбюро, следили по старой школьной карте за продвижением войск. Когда прибывали новые раненые, расспрашивали их о событиях на фронте. Многие рассказы были неутешительными и наводили на грустные мысли. Но были и оптимистические нотки.

– Мы победим, – сказал однажды один солдат, – только много крови ещё прольётся.

Другой успокаивал Анну:

– Победим, сестричка, не бойся. Нам наш комиссар, знаешь, как сказал? Будет, говорит, тяжело. Очень тяжело. Но мы выстоим, ведь мы – советские люди! Комиссар у нас был боевым. С нами в атаку ходил. Дважды был ранен, и ничего! Как такому не верить? С нами в окопах мок, с нами кашу из котелка ел. Вот мы и верили.

Третий посмотрел на култышку своей ноги и говорит:

– Поправлюсь и на фронт пойду! Не смогу я в тылу отсиживаться. А там всем работа найдётся. Я  поваром служил. Вы не думайте, что это так себе, не нужный человек на фронте. Очень даже нужный. На голодный желудок много не навоюешь. А мне, повару, что с двумя ногами, что с одной. Служить можно.  Мы всё одно победим! Так что ты не бойся, сестричка. И твои… Кто у тебя на фронте?

– Муж в артиллерии воюет…

– Ну вот! Артиллерия – это тебе не фунт изюма! Это Бог войны! Без них никакой победы не будет. А с ними – всё путём! Вот и жди своего мужика. Он непременно вернётся домой с победой! Это я тебе говорю, гвардии старший сержант Григорьев. Запомни мои слова!

Анна была благодарна этому старшему сержанту и верила: Яша обязательно вернётся, и придёт с победой. И мы его дождёмся!

А уж если приходило кому-то из фронта письмо, – вот  это было событие! Оно сначала жадно прочитывалось про себя (и не один раз!) и уже затем читалось вслух. Тут же и обсуждалось…

Как-то Ануш Григорьевна принесла дневник погибшего лётчика старшего лейтенанта  Рогова. Его ранило под Сталино, затем эвакуировали в тыл. В этом госпитале он проходил долечивание. Но ранение было тяжёлым, и ему ампутировали обе ноги. Хорошо, что ниже колен. Говорили, что сможет ходить. Но, придя однажды утром в палату, Ануш Григорьевна нашла его повесившимся на спинке кровати. Говорили, что девушка, на которой он собирался жениться, узнав о тяжёлом ранении, тут же написала, что выходит замуж за другого.

Дневник и письмо той девушки, скорее – записка, были в его вещах. Дневник написан в небольшой записной книжке и мог бы составить сюжет целого романа. Отдельные фрагменты в свободное время Ануш Григорьевна читала подруге, и потом они долго обсуждали судьбу этого лётчика и подлость той девушки. Это позволяло им лучше представлять, как воюют их мужья.

«…20 августа перебазировались из Запорожья на Донбасс в Сталино. Аэродром в Авдеевке.

…Почти при каждом вылете есть потери. Фрицы нам жить не дают. Вчера хорошо отбомбились. Бог нас миловал, все вернулись на базу. Живём в балке, а кухня в трёх километрах.  Ездим на автомашинах.

Самолеты сильно потрёпаны. Ремонтируют. Недавно аэродром бомбили фрицы.  Самолёты отстояли. Горело сено. Под фейерверк и ушли на задание. Пошёл дождь, еле доплелись…  Погиб капитан Матвеев. Жалко, хороший был лётчик. Гуров и Черкашин тоже погибли. Из тринадцати машин  осталось шесть.

Живём в школе.  Стало очень холодно. Снега и дождя нет. Одел куртку.

К нам пришли новички. Жалко их: летать, как следует, не умеют. Зелёные, глупенькие…

Вчера перед строем расстреляли лейтенанта Мелешкина. Он отбомбился по нашим войскам. Облачность была низкой, не сообразил, что к чему. А, может, струхнул, увидев «Мессеры».

…Летал  бомбить к озеру Эльтон, село Венгелевка. Отбомбились хорошо, без потерь.

Летать над бескрайными донскими степями трудно: нет ориентиров. Но ведущий мой – опытный лётчик. Не подвёл, привёл домой точно…

Гумрак – грязное место, два каменных дома и пять бараков. Спали в бараке на сене. Захудалый полустанок, даже негде побриться. Питание лучше, чем было.  Из Сталинградской авиашколы пришло пополнение. Зелень сопливая.

Погиб старший лейтенант Чубарь.

Дождь, ветер. Вылетов не было. Отсыпался. Потом пошёл на концерт. Приехала бригада артистов. Как здорово!

Ездили в баню. Промёрз.

Фрицы рвутся к столице. Бои идут под Нарофоминском  в семидесяти километрах от  Москвы. Не летали из-за погоды. Замучил комиссар своими политбеседами. Зачем нас агитировать?

От Нины третью неделю нет писем. Как там она? Такая красавица долго в девках не засидится.

Меня перевели на новый аэродром: Морозовская.

Ночью летал бомбить фашистов. Руки коченеют.

Ноябрь холодный. Туман. Вылетов нет. Мёрзнем. Самойлов разбился. Экипаж выпрыгнул на парашютах, и ещё один экипаж выпрыгнул, бросив самолет. Доренко погиб, самолет сгорел, врезавшись в землю на аэродроме, а Маслов удачно посадил самолет в поле. Почти не летаем… Днём холодно, ветер и туман.

Комиссар на политзанятиях рассказал, что Япония объявила войну США и Англии. Так что живым из этой каши выбраться будет непросто.

Началось наступление под Москвой. Наконец-то!

Получил письмо от Нины. Желает здоровья и возвращения с победой. Легко сказать. Но делаю всё, что могу.

1 декабря 1941 года –  последний мой вылет.  Мы шли в сопровождении звена истребителей. Отбомбились и уже возвращались домой, как вдруг появились «Мессеры». Была такая карусель, что страшно вспомнить. И вдруг пулемётная очередь изрешетила мой самолёт. Удивляюсь, что я не взорвался в воздухе. Не сразу понял, что ранен, но старался дотянуть до аэродрома. Спасибо, Соловьёв спас. Отвлёк на себя… Не помню, как посадил машину. Должно быть, автоматически. А теперь госпиталь. Перебиты ноги. Там лечить не взялись, увезли в тыл. На ампутацию я не соглашусь ни за что. Кому я нужен, безногий. А уж Нине точно, что не нужен…».

– Ну, не дурак этот Рогов? – спросила подругу Ануш Григорьевна. –  Что стоит та его Нина, если сразу же, узнав о ранении, такое написала. Ты послушай:

«Сергей! Желаю тебе счастья и успехов в службе и сообщаю, что выхожу замуж за Геннадия. Ты его видел у меня на дне рождения. Как будто прошла целая вечность, а ведь и года не прошло! Геннадий уже подполковник, служит в НКВД, участвует в боевых операциях. Не обижайся и, если меня когда-то любил, пожелай мне счастья! Нина».

Анна тоже  принимала близко к сердцу прочитанное!

– Ненавижу таких, как она! И ведь написала, стерва, именно тогда, когда он лежал в госпитале. Письмо с полевой почтой госпиталя!

Ануш тихо покачала головой и сказала:

– Сволочь она, конечно. Но и он дурак…

– Дурак, может быть, он и дурак. Только нахлебался парень по горло. А с невестой ему не повезло… Дура! Я бы к своему помчалась, что бы ни случилось! Лишь бы был живой.

– Мне  один майор говорил, что из Одессы всех переправили в Севастополь. Может, и твой там?

– Николай Петрович рассказывал? – спросила Анна.

– Он.

Увидев осуждающий взгляд подруги, отмахнулась:

– А что?! Видный мужик! Война-то идёт, а годы мои проходят! От меня не убудет, а ему, он говорит, для здоровья нужно!

Потом рассмеялась:

– Я же врач. Должна раненых лечить!

– От тебя точно не убудет, – сказала Анна. – Может, даже прибудет. Потом аборт нужно будет делать. Этот петушок тебе наговорит. Ему бы только своего добиться.

– Откуда знаешь? Опыт есть?

– Опыта своего нет, но знаю. Не маленькая…

Вскоре Ануш Григорьевну позвали в операционную. Да и Анне нужно было идти в «грязную» перевязочную, где она работала. Перерыв закончился.


Жизнь в госпитале протекала по строгим законам. В восемь планёрка у начальника, полковника Георгиевского, потом обходы, операции, перевязки, процедуры. В четырнадцать – комиссия, определяющая пригодность раненого нести в дальнейшем службу в Красной Армии. Кого-то списывали на гражданку, выдавали проездные документы, и человека отвозили на вокзал в Ереван. Кого-то признавали годным к службе, и тогда давали чистое обмундирование и тоже автобусом отправляли на вокзал. Те ехали на запад, тогда как первые чаще направлялись на восток. Правда, были и такие, которые оставались лежать в этой земле. Для них за территорией госпиталя выделили участок и огородили его деревянным забором.

Разные люди служили в том госпитале. Врачи – всё больше пожилые женщины. Полковник Георгиевский, возглавляющий его, был человеком пожилым, недавно отметившим своё шестидесятилетие. В этой войне он потерял семью. Сын погиб под Киевом, а жена не выдержала горя и умерла от инфаркта.

Каждый сотрудник госпиталя имел свою историю, и у каждого она была трагичной и так или иначе связанной с войной.

Ануш Григорьевна Манукян была на два года старше Анны. Тридцатисемилетняя красавица сводила с ума многих раненых. Родом из Нахичевани-на-Дону, она понимала армянский язык, хотя говорить и не умела. Язык её родины был несколько иным. Но всё же она легче общалась с местным населением.

Многие пробовали ухаживать за очаровательной брюнеткой. Одни действовали слишком напористо, повторяя набившую оскомину фразу, что «война всё спишет», что неизвестно, что с ними будет завтра, и потому нужно жить, пока живётся. Другие просто вздыхали, дарили полевые цветы, собранные на территории госпиталя, старались чаще попадаться ей на глаза. Она же со всеми была ровна, приветлива, но сближаться не торопилась. Если заходил разговор, всегда говорила, что муж её, полковник Манукян, командир танковой дивизии, воюет сейчас  на северо-западном фронте, и она его очень любит. Это было неправдой. Её муж майор Ашот Суренович Манукян служил в полевом подвижном госпитале хирургом, но придуманный ею высокий чин должен был отрезвить иных ухажёров.

Другие продолжали добиваться её благосклонности. Был один циничный старший лейтенант, пытавшийся даже насильно овладеть красавицей. Но не тут-то было. Ануш быстро отрезвила нахала. Впрочем, старшего лейтенанта вскоре выписали, и он отправился на фронт.

Во всём госпитале лишь с медицинской сестрой гнойной перевязочной Ануш по-настоящему дружила. Это была необычная дружба начальника хирургического отделения, капитана медицинской службы с вольнонаёмной медсестрой гнойной перевязочной. Или потому, что были они землячками, или потому, что Ануш какое-то время работала под началом Елены Сергеевны Селиной, родственницы Анны, а, может, потому, что Анна поражала её внутренней силой, культурой и скромностью, но Ануш относилась к ней, как к ровне, делилась последними новостями с фронта. Она знала, что у Анны муж – командир артиллерийского полка, воюет с первого дня войны, знала, что Анна воспитывает сына погибшей родственницы, и это только увеличивало к ней уважение. Они тянулись друг к другу, и дружба эта помогала им выживать.

Анна никогда не пользовалась своими дружескими отношениями, чтобы извлечь какую-то выгоду, работала, как все, и только, когда они оставались одни, называла подругу по имени.


Капитан Николай Петрович Серебряков был ранен под Невинномысском. Осколочное ранение брюшной полости. В полевом подвижном госпитале хирурги «заштопали» его, как могли, и отправили в тыл. Так он оказался в ЭГ №123321. Послеоперационный период осложнился перитонитом, и думали, что этот красавец-великан уже не выберется из этой передряги. Между петлями кишок образовался гнойник. С каждым днём раненому становилось всё хуже. Вечером температура подскакивала до сорока, а утром опускалась до тридцати семи градусов. Врачи цепенели: неужели у больного развивается сепсис?

Эти скачки температуры измучили раненого. Он похудел, ничего не мог есть. Кожа стала серой. И тогда Ануш Григорьевна Манукян взяла его на операционный стол.

– Он не вынесет эфирный наркоз, – сказала врач, которая должна была проводить обезболивание.

– Вынесет. Должен вынести. Другого выхода нет, – отрезала Ануш Григорьевна.

Рассуждение было простым: или человек умрёт в муках, или мы попытаемся его спасти. Если умрёт, то хотя бы мы будем знать, что сделали всё возможное, а не смотрели молча на то, как он страдает у нас на глазах.

Операция длилась больше часа. Вскрыли гнойник, промыли брюшную полость фурацилином. Оставили тампоны, резиновую трубочку, чтобы, если снова начнёт собираться гной, он свободно выходил наружу.

В те времена антибиотиков ещё не было. Молились на стрептоцид. Так или иначе, но больной пошёл на поправку. Через неделю выделения из брюшной полости прекратилось, и вскоре тампоны удалили.

С тех пор Николай Петрович считал, что родился во второй раз. Это так на самом деле и было. В те времена диагноз перитонита был, как приговор.

Вот тут-то и случилось…

Когда больной стал поправляться, он однажды в перевязочной при всех признался ей в любви. Это было так необычно, что Ануш Григорьевна не знала, что ответить. Она пыталась перевести разговор в шутку, сказав, что и она его любит, как любит всех, кого оперировала. Капитан стал ухаживать за Ануш Григорьевной. То цветы ей подарит, то какую-нибудь корягу, из которой он вырезал всевозможных чудищ, покрывал их лаком, и коряга становилась произведением искусства. Здесь был и Демон, и дядька Черномор, кобра и непонятное чудище, которое сам Николай Петрович назвал Лешим.

Он был интересным собеседником, эрудированным, культурным, интеллигентным человеком.

– Вы сегодня прекрасно выглядите, Ануш! Можно, я попробую нарисовать ваш портрет?

– Нет времени позировать, – улыбалась Ануш Григорьевна. – Да и не до того сейчас. Столько горя вокруг.

Николай Петрович каждое утро её встречал у ворот госпиталя. Они шли по тенистой аллее в сторону хирургического корпуса.

– Скоро поправитесь. Месяц вам дадут ещё отдохнуть. Поедете домой. А потом снова в пекло. Это год назад все мы думали, что война не на?долго. А теперь ясно, что на?долго… Успеете навоеваться. Дома вас заждались, наверное. Вы хоть домой-то пишете?

– Пишу. Только не знаю, куда отправлять. Мой городок немцы захватили. Успели ли мои уехать, не знаю. Да и если всё же это им удалось, куда, тоже не знаю…

Ануш Григорьевне было приятно, что Николай Петрович не врал, не отрицал, что женат.

–  Мне в вашем Ростове довелось бывать, – как-то сказал он, когда она делала ему перевязку. – Хороший город…

– Хороший. Я его люблю. А вы откуда?

– Может, слышали такой город Сумы?

– Слышать слышала, но где он находится, понятия не имею.

– Впрочем, это не важно. Там сейчас немцы. Вы лучше скажите, когда вы сегодня освобождаетесь?

– Разве можно это знать? Привезут раненых, так буду в отделении до ночи. А если будет всё спокойно, то часам к шести. А что? Вы хотели меня куда-то пригласить? Так, во-первых, здесь идти некуда. А во-вторых, не стоит нам так уж демонстрировать нашу симпатию друг к другу.

– Я счастлив, что не вызываю у вас отвращения. А пойти погулять можно и здесь. В предгорье Алибека я уже ходил. Там есть чудесные места. Кстати, там стоит старинная полуразваленная армянская церквушка. Очень красиво. Разве обязательно ходить в театр или в ресторан?

– Уговорили. Если сегодня не будет поступления, пойдём с вами гулять к той армянской церквушке. Мне это интересно.

В тот вечер они пошли к тем развалинам. На горе прямо над пропастью стояла старая армянская церковь, и непонятно, почему её развалили. Видимо, время тому виной. Они до ночи ходили по горам, беседовали о жизни, о далёкой предвоенной жизни. Рассказали друг другу о себе…

За неделю до его выписки в клубе госпиталя состоялся вечер художественной самодеятельности. Раненые и медработники с удовольствием слушали выступающих. Пели под гитару «Бьётся в тесной печурке огонь», «На позицию девушка провожала бойца» и «Синий платочек». Лейтенант Бородин прочитал только что напечатанные в «Правде» стихи Константина Симонова «Жди меня».

…Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: – Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня…
Женщины плакали. Раненые вскакивали с мест, аплодируя, подбрасывая шапки вверх. В зале было холодно, и все сидели одетыми.

Потом кто-то из зала крикнул:

– А пусть капитан Серебряков споёт! Он – мастер!

Ануш Григорьевна с удивлением посмотрела на рядом сидящего Николая Петровича, а Анна сжала руку подруги. Она была в курсе её лёгкого увлечения капитаном.

– Вы и петь умеете? – спросила она, поощрительно улыбаясь. – Спойте!

– Давай, давай, капитан! Не дрейфь! – поддержали с разных сторон.

Николай Петрович встал, смущённо озираясь.

– Да не стоит, ей-богу! У меня не тот репертуар.

– А вы спойте свою любимую… про осколки…– продолжал настаивать раненный лейтенант. Потом объяснил окружавшим: – Здорово у него получается, душевно!

Николай Петрович вышел на импровизированную сцену, взял гитару и сел на стул, предусмотрительно поставленный ведущим вечер. Все от нетерпения зааплодировали. Но Серебряков, не торопясь, подстроил гитару и, положив огромную ладонь на струны, дождался, когда в зале установится тишина.

– Я эту песню посвящаю Ануш Григорьевне Манукян, которую люблю. Ей я обязан своим выздоровлением…

Потом сделал небольшой проигрыш и запел. Видно было, что и играл он профессионально, а не просто бренчал на гитаре, и пел тихим приятным баритоном.

Нам нелёгкие достались времена,
Да и нравы невесёлые достались,
Но от злобы и безумья мы спасались
Потреблением дешёвого вина.
Собирались вечерами у огня,
Пели песни, развлекались, как умели.
Канонады непонятные гремели
Всё грознее и страшней день ото дня.
В зале была такая тишина, что слышно было, как далеко за стенами клуба скрипели полозья саней, привезших хлеб в столовую. Анна всё сильнее сжимала руку подруги, но та и не чувствовала этого. Она была увлечена пением этого странного капитана.

И раскачивалась лампа над столом,
А на утро допоздна не рассветало.
Птица чёрная к нам в форточку влетала,
Опрокидывала вазочку крылом.
Теперь Ануш Григорьевна взяла руку подруги и сжала её. На глазах у неё стояли слёзы. А капитан продолжал завораживать зал своим голосом.

Провожая уходящие года
От тревоги, от предчувствий, от испуга…
Как отчаянно любили мы друг друга,
Как цеплялись друг за друга мы тогда.
А потом, конечно, жизнь пошла вразнос,
Налетела, разбросала, закружила,
Так что было нам в ту пору не до жира,
Не до стонов, не до смеха, не до слёз!
Но, как прежде, просыпаясь поутру,
От тревог и от предчувствий умирая,
Я осколки старой вазы собираю,
Собираю и никак не соберу.
Я осколки старой вазы собираю,
Да покамест всё никак не соберу.
Зал взорвался аплодисментами. Ануш Григорьевна сидела, склонив голову, и слёзы текли по её бледному лицу.

– Аннушка, пойдём отсюда. Я не могу его видеть!..

Анна понимала, что творится сейчас в душе у подруги. Они встали и незаметно вышли из зала.


Что-то подсказывало капитану Серебрякову, что его отношения с Ануш вошли в какую-то новую стадию. В какую именно – он и сам бы не смог сказать с уверенностью. Но казалось так: вот теперь-то что-то очень сильно изменилось.

На следующий день он напрасно поджидал у хирургического отделения Ануш Григорьевну. Та не выходила. Капитан же, готовящийся на выписку, находился теперь в отделении выздоравливающих и не мог её видеть.

«Скрывается от меня. Значит, я – самонадеянный идиот и обмануло меня моё предчувствие, – с горечью подумал он. – А ведь казалось, что счастье было так близко: протяни руку, и вот оно!..».

В конце аллеи он увидел её подругу, вольнонаёмную медсестру Анну Костромину. Он поздоровался и, несколько смущаясь, спросил:

– А что Анна Григорьевна не появляется… Не знаете – почему?

Анна вспыхнула:

– Уважаемый Николай Петрович, – сказала она нарочито торжественно и, как ей казалось, строго и официально.

– Да, я вас слушаю.

– Вам не совестно?

Анна посмотрела ему прямо в глаза. Но капитан не отвёл взгляда в сторону.

– Вот вы уедете через неделю, и  ищи-свищи тогда ветра в поле. А Ануш – ей здесь оставаться. Это только кажется, что она – сильная. Она – очень впечатлительная и ранимая. Нечего ей душу теребить! Идёт война! Какая сейчас может быть любовь?

Капитан Серебряков сказал:

– Дорогая моя Анечка…

– Никакая я вам не Анечка!

– Ну, хорошо: Анна! Но ведь можно же посмотреть на всё совсем иначе.

– На что посмотреть? И как  это иначе?

– Сейчас идёт война. Мне ли этого не знать? Вот я после своего короткого отдыха уйду на фронт и, быть может, погибну в первый же день – от случайной пули, от осколка, от бомбы. На войне, как на войне. Знаете, сколько человек остаётся в живых, когда идут в атаку?

– Сколько?

– Из ста – несколько. Два-три. Это хорошо ещё, если десять. А совершенно запросто – и ни одного! И что теперь делать, как вы думаете?

– Я всё понимаю, – сказала Анна.

– Понимаете – не спорю. Не сомневаюсь даже! Но понимаете вы – разумом, а не сердцем. Вы просто приняли к сведению эти цифры. Или, может быть, знали их и раньше… А теперь представьте: каково человеку, уходящему в бой? Ну, например, мне. Хоть я и капитан, а не рядовой, а, если надо будет, точно так же пойду со всеми вместе, и вражеская пуля не будет разбирать, где там кто. И точно так же меня уложит в землю, как и остальных. И вот представьте: боец умирает, а ему хотя бы есть что вспомнить в последнюю секунду перед смертью. Я ведь люблю Ануш…

Анна взмолилась:

– Николай Петрович, пожалуйста! Ну, может быть, вы и правы, но чувствую я, что не будет никому добра от этого!

Капитан Серебряков сказал просто и без всякого пафоса:

– Анечка, ведь вы подружки. Вот и позовите, пожалуйста, доктора. А она уже пусть сама решит, что к чему.

– Не подружки мы с ней, а подруги,  – поправила капитана Анна. – Потому и говорю: не стоит ей делать больно. А сегодня столько раненых привезли, что ей не до любви!

– Хорошо. Мне спешить некуда. Я подожду… Вы только передайте, что я её жду.

Чтобы не продолжать этот разговор, Анна кивнула и вошла в отделение.


Полина Степановна уже привыкла, что невестка, бывало, задерживалась до глубокой ночи на работе или и вовсе не приходила домой. Служба в госпитале – это Полина Степановна понимала. Она сама всё делала по дому: убирала в комнате, отоваривала карточки, варила. Когда внук приходил со школы, кормила его, вместе с ним писала палочки, считала, рисовала, клеила… Худая, больная, едва ходящая, она успевала всё.

Сегодня Гриша, придя из школы, сразу пошёл в свой уголок, достал, как редкую драгоценность, тетрадку в косую линейку и сел писать письмо.

– Ты что это вдруг стал таким прилежным? – спросила Полина Степановна. – Не поел, не переоделся и сразу за уроки. Что случилось?

– Ничего ты, бабушка, не понимаешь. Мне поручили написать письмо на фронт. Кому-нибудь. Мы соберём посылку и пошлём на фронт от нашего класса. Евгения Ивановна просила принести, что кто сможет. Девочки вышивают кисеты. Перовская принесла варежки с двумя пальцами, чтобы в них можно было стрелять. А Коля Назаренко нарисовал картинку. Там идёт бой, и фрицы сдаются! Вот. А мне поручили написать письмо.

– Ну, это другое дело, – согласилась Полина Степановна. – Но ты всё же переоденься. Свитерок сними. В комнате у нас тепло. Так же писать неудобно.

Гриша быстро снял свитер, переодел брючки и снова сел сочинять письмо на фронт.

– Ба! А что писать? – спросил он через пару минут.

– Ты, внучок, пиши так, как будто пишешь своему папе. Напиши, как ты учишься, как учатся другие дети в вашем классе. А в конце пожелай поскорее возвращаться с победой домой.

– Нет, бабушка. Так не пойдёт! Садись рядом, давай вместе писать…

Наконец, письмо было написано, переписано начисто с нужным наклоном букв. Теперь можно было и поесть.

Полина Степановна положила в тарелку каши и осторожно, чтобы не пролить, налила молока.

– Кушай, внучок! Каша с молочком очень полезна.

Гриша был самым маленьким в классе. Поэтому его посадили за первую парту. Электричества в селе не было, поэтому все учились в одну смену. Никаких особых событий в жизни его не происходило. Папа был на фронте, мама целыми днями, а иногда и ночами – в госпитале, так что Гриша привык всё время проводить дома. Бабушка была старенькой. Ей, шутка сказать, недавно исполнилось шестьдесят лет! Она часто болела, и никто, даже его мама, не могли определить, причину её болезни. Начальник госпиталя, опытный невропатолог, сказал Ануш Григорьевне:

– Тоска, голубушка… Обыкновенная тоска и тревога… Дайте ей валерьянки… Только она вряд ли поможет. От этой болезни нет лекарств. Займите её чем-то…

В субботу или в воскресенье мама водила Гришу в госпитальный клуб. За клубом стоял «движок» (Гриша его называл Дружком), его заводили и «пускали кино». Туда ходили раненые из госпиталя. Гриша там был своим человеком. Пользуясь большим авторитетом у билетёрши – тёти Маши, он как-то провёл в зал Борю и Лёву, детей тёти Ани, с которой его мама дружила. С тех пор Боря и Лёва взяли под свою защиту Гришу, и он чувствовал себя с ними, как за каменной стеной.

Ребята подружились и долгими зимними вечерами проводили вместе время: играли, рисовали или Боря читал им вслух сказки. Это была троица – «не разлей вода!». Где один, там всегда и другие. Гриша был прекрасным товарищем, много знал, хорошо рисовал. С ним ребятам было интересно.

Однажды Боря привёл к «Дому писателей», где жил Гриша, двух своих приятелей молокан. Здесь жили их родители и деды, но они не теряли связи с русским языком, хоть и армянский был для них родным языком. Когда-то они бежали сюда от нововведений Петра Великого, сохранили свои традиции и прижились среди армян.

Вано был коренастым и сильным мальчиком. Васо чуть ниже, но столь же ловкий и умелый, как и Вано. По-русски они говорили как-то по-особому, непривычно для слуха ребят, недавно приехавших из России.

– Не надыть дрейфить! Айда кататься! – говорил Вано. – У меня и санки есть.

Он показал тяжёлые самодельные санки, сколоченные из двух брусков и строительных скоб, служащих полозьями.

– У нас санок нет… – грустно ответил Гриша.

– Вот чудило, так чудило! Мы же трое на них и усядемся!

– И у тебя такие санки есть? – с удивлением спросил Гриша у Васо.

– Чо ж тут чудно?го? У каждого есть. Если чо, у Арсена возьму. Ходи?м?

– А Лёня где? – не унимался Гриша.

– Зайдём по дороге. Ходи?м, ходи?м!

Потом они до ночи катались на санках и домой Гриша пришёл только к ночи.

– Куда ты подевался? – набросилась на Гришу Полина Степановна. – Я уже извелась, не знала, что и думать!

– Я с ребятами на санках катался! Знаешь, как интересно! Мчишься, как на самолёте! Ба, я там видел у мальчика саночки, которые он сделал из коньков «Снегурочки». Знаешь, такие, с закруглённым носом. Он на них сидел только попой, ноги поднял и мчался вниз. Всех обгонял. Летит вниз со спуска и свистит. Здорово!

– Посмотри, на кого ты похож! Мокрый весь!

– Вечно ты, бабушка, паникуешь…

Эту фразу Гриша слышал от родителей, и сейчас ему казалось, что она вполне уместна.

Но на следующее утро Гриша всё же заболел. Поднялась высокая температура, болело горло.


Шёл февраль 1942 года. После разгрома фашистов под Москвой настроение было у всех приподнятое. Все то и дело повторяли: Сталин же сказал: «Будет и на нашей улице праздник!». Сталин никогда не ошибается!

Только в семье Костроминых было страшное горе: почтальон принёс похоронку.

Анна, словно автомат, что-то делала, что-то кому-то отвечала. А когда в перевязочную зашла Ануш Григорьевна, разрыдалась, показывая подруге похоронку. Та пробежала глазами: «Полковник Яков Тимофеевич Костромин пал смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками при обороне Севастополя…».

Она обняла подругу, не находя слов утешения. Да и какие слова могли утешить женщину, потерявшую мужа?!

– Пошли, я провожу тебя домой!

– Там мне будет ещё хуже, – вяло сопротивлялась Анна.

Дома Ануш Григорьевна уложила подругу в постель, дала крепкий сладкий чай.

– Мальчишки где?

– Болтаются где-то. Не знаю, как об этом сказать Лёне.

– Не торопись. Подрастёт, скажешь. Ты побудь завтра дома. Я Георгиевскому скажу…

– Нет. Завтра приду. Слёз у меня больше нет. Выплакала давно. Мальчишек жаль. Им мужчина нужен…

– Ладно, ты себя пожалей! Ну, я пошла. Привезли новую партию раненых. Цыбина может не справиться…


Прошла неделя. Капитану Серебрякову пришло время отправляться на фронт. Вечером он подстерёг Ануш Григорьевну и решил её проводить. Он был уже в форме, и грудь его была украшена орденами и медалями.

– У, какой вы нарядный! – сказала Ануш Григорьевна, понимая, что скрыться от него нет никакой возможности. – По какому случаю?

–  Завтра уезжаю. Хотел попрощаться. Может, погуляем немного?

– Во-первых, поздно для прогулок. Во-вторых, где здесь погуляешь? Если хотите, пойдёмте ко мне. Будем чай пить… По такому случаю у меня даже немного спирта найдётся.

– А ваша мамаша…

– Это мать мужа. Сегодня с госпитальной машиной уехала в Ереван. Надеется узнать что-то о моём муже. Он у неё – единственный сын. Завтра должна приехать.

– Ну, что ж… Спасибо за приглашение… Весна на дворе. Первое марта…

Когда они вошли в комнату, Гриша мирно спал у себя за ширмочкой. Ануш Григорьевна тихо, стараясь не разбудить сына, достала из кухонного шкафчика графинчик со спиртом. Нарезала ломтики сала и хлеб.

– Я хотел ещё раз… – Серебряков встал, чтобы произнести прощальный тост, но Ануш Григорьевна подошла к нему, обхватила  плечи и сама прижалась всем телом, целуя его губы и нервно расстёгивая пуговицы  гимнастёрки…


Через месяц она получила похоронку, в которой было написано, что военврач Ашот Суренович Манукян погиб в боях за Социалистическую Родину 1 марта 1942 года.

Ануш Григорьевна держала в руках пожелтевший листок и едва стояла, прислонившись к стенке. Мимо проходили раненые, медицинские работники, и никто не обратил на неё внимание. Стоит себе и стоит. Устал человек. Десять часов не выходила из операционной. Кто такое выдержит?!

Ануш Григорьевна зашла в ординаторскую, села за свой стол, бесцельно перебирая истории болезни.

– Что-то случилось? – спросила Цыбина, видя необычное состояние начальника отделением.

Ануш Григорьевна молча подвинула ей похоронку, потом встала и вышла из кабинета.

«Вот она, кара за мои грехи! Зачем мне жить? Что меня ждёт? Не хо-чу!»,  – думала она. Медленно, шатаясь, пошла в бельевую, в которой в это время не было никого. Достала шпагат, на котором обычно развешивали постиранное бельё, сделала петлю… Но в это мгновение сюда ворвалась Анна.

– Ануш! Ты что здесь делаешь? Ты что задумала? Не помнишь, что ты мне говорила, когда тот лётчик повесился? Как мы его с тобой ругали! Мне Цыбина сказала… Почему ты молчишь?

Ануш Григорьевна помутневшим взглядом посмотрела на подругу и прошептала бледными губами:

– Не хочу жить! Ашота нет! Зачем мне жить? Это я виновна в его смерти! Именно первого марта я ему изменила… Что-то нахлынуло… Это я его подставила под фашистскую пулю! Нет мне места на этой земле! Не хочу жить!

С ней начиналась истерика. Анна обхватила подругу за плечи, удерживая её. Усадила на стул. Крикнула:

– Эй! Кто-нибудь!

В комнату заглянул раненый.

– Срочно позовите медсестру! – приказала ему Анна.

Когда в бельевую прибежала молоденькая медсестра, Анна приказала:

– Галя, срочно принеси сюда нашатырный спирт! Только быстро!

Лишь надышавшись нашатырным спиртом, Ануш Григорьевна стала что-то соображать и выплеснула свои эмоции. Анна же всех выпроводила из бельевой и осталась с подругой наедине.

– Понимаешь, Аннушка. Именно первого марта я впервые изменила Ашоту.

– С капитаном Серебряковым?

Ануш Григорьевна кивнула.

– Это я во всём виновата! Это я…

– Не говори глупости! Война виновата! Я не изменяла Яше, а он тоже погиб! Но нам нужно жить! Жить, потому что у нас наши мальчики. Их нужно поставить на ноги!

– Да, конечно, ты права… Только с этим грузом я не смогу жить! Я кровью должна буду искупить свою вину! Я поеду в действующую армию…

– О чём ты говоришь? А Гриша? А Полина Степановна? А я, наконец?! Ты меня хочешь оставить совсем одну?

– Ты – сильная, ты справишься! Мы с тобой теперь ближе, чем сёстры. Если что со мной случится, ты будешь помогать моим… Иначе я не могу… Ты всегда меня понимала и сейчас должна понять. Иначе я не могу, – повторила она.

Она встала, собираясь выйти из комнаты.

– А что ты скажешь Полине Степановне? Она этого не переживёт…

– Пока ничего говорить не буду. Пусть пройдёт время… И Грише ничего знать не нужно. Он такой впечатлительный мальчик…


Вскоре капитан медицинской службы Манукян Ануш Григорьевна отбыла в действующую армию. Шли кровопролитные бои под Ростовом.

10.

Фронт неумолимо приближался к Ростову, и теперь уже всем было ясно, что город будет сдан врагу. Это считалось особенно сильным ударом. Ростов – ворота Кавказа, выход из Дона в бассейн Средиземного моря, промышленный, научный и административный центр. Наконец – это город, о существовании которого все слышали.

И вот теперь и он падёт!

В середине октября началась спешная эвакуация городских предприятий. Среди населения царила растерянность. Те, кто вынужден был остаться в оккупации, рыскали по городу в поисках продуктов питания, соли, спичек, мыла. В какой-то период возникло ощущение полного отсутствия власти. Никто ни за что не отвечал. В городе увеличилось число грабежей. Люди делали набеги на брошенные магазины и склады. Запасались мукой и сахаром, всем, что можно было унести. И это было совсем не актом мародёрства, а простым стремлением выжить.


Пантелей Макарович Кожин  к этому времени порядком постарел  и одряхлел, но своей жизненной позиции не изменил. Собирался выжить, по возможности ни во что не вмешиваясь и ничего не принимая слишком близко к сердцу. Он давно понял, что весь окружающий мир враждебен и ничего хорошего ему не сулит. Но совсем уж ни во что не вмешиваться – так не получалось.

Он имел обыкновение говорить сам с собой. Людям не доверял. За это время он уже столько насмотрелся, когда вроде бы близкие друзья доносили друг на друга. И вскоре «Воронок»  увозил кого-то в неизвестном направлении. Нет! Сейчас верить никому нельзя! И болтать с кем бы то ни было нечего! С другой стороны совсем уж молчать – тоже не хотелось. Хотелось иногда высказаться. Вот он и высказывался воображаемым собеседникам. Он-то сам на себя не донесёт! А если и говорить громко было опасно (могли и услышать!), он просто размышлял, создавая впечатление задумчивого, уходящего в себя человека.

– Одни приходят, другие уходят, – бурчал он. – И не поймёшь, что лучше, а что хуже. Эти хотят отменить советскую власть и вешают коммунистов. Но те, которые уходят, вроде как говорят со мной на одном языке. – Макарыч криво усмехнулся: – Ну и что с того?! Родные они мне, что ли?..  В общем, власть меняется. А при какой власти мне подметать улицы или чистить снег – это мне без разницы. Что одним чистил и подметал, что другим буду делать то же самое. Мне всегда работа найдётся. Чистота, она везде и при всякой власти нужна.

На какое-то время его труд стал никому не нужен, город кипел и бурлил в преддверии трагических событий, до которых Макарычу не было ни малейшего дела.

В этот день он вышел на улицу с  топором и тачкой, чтобы на развалинах разбомбленного неподалёку дома запастись дровами. Поломанные двери, фрагменты оконных рам – чем не топливо? А может быть, можно будет разжиться ещё чем-нибудь полезным. По улице нестройными рядами непрерывно двигались ополченцы. Они шли не в ногу, понуро глядя по сторонам. Лошади тянули две пушки. Макарыч бурчал:

– Идут и идут! И куда идут – сами не знают!

Эти ополченцы, по мнению Макарыча, нужны для того, чтобы на время придержать врага. При этом имелось в виду, что они, скорее всего, все погибнут. Ни соответствующего оружия, ни выучки у них не было. Это и есть – пушечное мясо.

– Вот бараны, – бурчал Макарыч. – Не понимают, что ли, куда их гонят?..

Он смотрел на них в ожидании, когда можно будет пройти в сторону заветного дома, где должно быть много дровишек.

А люди шли и шли… Серые усталые сосредоточенные лица. В голове колонны трое военных…

Естественно, Макарыч был от всех их тревог очень далёк и цели жизненные имел лишь самые понятные и близкие: запастись топливом, добыть пропитание. Он терпеливо подождал, когда огромная колонна пройдёт мимо, и тотчас же рванул в освободившийся проход, потому что там дальше шла следующая колонна ополченцев.

– Делать людям нечего, – пробурчал он и свернул в Братский переулок, где, по его наблюдениям, и находился тот самый дом, в который так «удачно» попала немецкая бомба. До дома было ещё далеко, когда его внимание привлёк мужик с телегой, в которую была запряжена лошадь. Мужик дёргал несчастную кобылку, а та уже пала на колени и идти дальше не имела сил. А мужик бегал вокруг упавшей тощей лошадки, стегал её плетью и кричал:

– Но-о-о! Чтоб тебя… Пошла!..

Кто-то из прохожих грустно сказал:

– Она сейчас сдохнет. Бей не бей – делу не поможешь.

Мужик, у которого на телеге было какое-то добро, отчаянно возразил:

– Мне-то ехать надо, пока немцы не пришли!

Рядом стоящий рыжий старик ехидно заметил:

– А хоть так, хоть этак, им всё и достанется.

Какая-то баба закричала на рыжего:

– Да типун тебе на язык, чтобы им всё досталось, проклятым! – Повернувшись к мужику, сказала: – А ты, милок, дал бы лошадке передохнуть. Глядишь – пришла бы в себя, а тогда и потянет помаленьку дале.

– Да мне, мамаша, сейчас уже ехать надо! Не могу я ждать, пока она очухается!

Макарыч остановил свою тачку. Крикнул:

– Эй, братишка, слушай меня, что я скажу. А что скажу, то и делай!

– Ну, чего тебе? Я слушаю, – мужик просто оторопел от такого натиска.

– Ни хрена не видишь ты дальше своего носа. Давай-ка, пока твоя лошадка не сдохла, мы её сами зарубим. Так у людей хоть мясо будет. А так что – ни себе, ни людям. Дохлятину-то кто есть будет? Разве только бездомные собаки да крысы. А так мясо. Шутка ли?..

– Крысы, эти всё сожрут, – сказал рыжий со знанием дела.

– Да мне же ехать надо!

Но Макарыча это уже мало интересовало. У него дома были старая жена и младшая из двух дочерей, не пожелавшая уезжать вместе со всеми. Макарыч засучил рукава, достал топор… Другие люди уже распрягали лошадь.

Когда голова была отрублена, Макарыч  вдруг понял, что его топор, а вместе с ним и инициатива перешли в другие руки. Лошадиная туша таяла на глазах. Макарыч хотел оттяпать хотя бы заднюю ногу. Вместе с окороком получилось бы неплохо, но куда там! Дай Бог отстоять отрубленную голову.

За несколько минут от лошади ничего не осталось. Рыжий хотел унести и топор, но Макарыч разорался:

– Топор-то верни, гад ползучий! Топор, говорю, верни! Не твой топор, а мой!

Топор рыжий вернул. Идти дальше за дровами уже не имело смысла, потому что тачка была для этого не столь вместительна, да и лошадиная голова представляла собой добычу несопоставимо более ценную, чем дрова. Макарыч повернул назад.

– За дровами загляну в другой раз, – сказал он сам себе и покатил тачку назад. – Ну вот, хоть поедим, как в довоенное время. Война – это такое дело, что никогда не знаешь, когда ты выиграешь, а когда проиграешь…


Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна имели лишь самое смутное представление об этом Макарыче. Заметили, что лет пять назад появился у них новый дворник, бравый такой старикашка. Но это и всё, что они знали. Он с раннего утра мёл улицу, ни на кого не обращая внимания. На его белом фартуке блестела бляха, и всем было ясно, что это дворник. Его узнавали в лицо и даже здоровались кивком головы или простыми ничего не значащими словами. Обычно он не замечал этого внимания к своей особе. Иногда мычал что-то в ответ.

– День добрый, – приветствовали его, а он, не глядя на прохожего мог только буркнуть:

– И что в нём доброго? День, как день…

О том, что он обо всех жильцах знал немножко больше, чем они о нём, никто даже не догадывался.

Было уже холодно, и в зиму сорок первого года Дон покрылся льдом раньше обычного. Последние беженцы с риском провалиться под лёд переходили на левый берег и шли на юг, подальше от приближающего фронта.

Тимофей Михайлович сидел дома и никуда не выходил: какие-то запасы продовольствия были. Вот только вода стала вдруг проблемой, но и её он набрал во все ёмкости, какие только были.

Тимофей Михайлович оборудовал в подвале два спальных места на случай, если уж слишком сильно будут бомбить. Откуда-то достал припрятанную, завёрнутую в тряпки старинную семейную икону и повесил её на место, где висел нарисованный знакомым художником портрет Сталина. Картину он вытащил на двор, разрубил и спалил в печурке, приговаривая:

– Невелика потеря. Пусть хоть так поможет, согреет немного.

Немцы вошли в пустой город и никто даже не заметил смены власти.

Елена Семёновна, проживающая неподалёку, рассказала Любови Моисеевне, что на третий день после прихода немцев они с соседями собрались пойти к Дону за водой. Обычно ходили вместе. Вместе не так страшно. А в тот день её внучка вдруг закапризничала, и она припозднилась, а соседки не стали её ожидать и сами пошли к реке.

Уже возвращаясь, они встретили двух немцев. Что-то они там кричали, требовали. Женщины не понимали их, и тогда эти изверги полосонули по женщинам из автоматов. Те упали, как подкошенные. Вода разлилась, а вёдра с грохотом покатились к ногам убийц с крутого спуска. Елена Семёновна видела это своими глазами и побежала домой.

Рассказывая это, она плакала и говорила, что внученька спасла ей жизнь.

– И чего этим иродам нужно было от баб? Не видели, что ли, что шли они с водой, злыдни проклятые?!

Когда рассказ соседки Любовь Моисеевна передала мужу, тот лишь насупился и промолчал.

– Что делать-то будем? – спросила его Любовь Моисеевна. – Немцы-то уже пришли. Ты же слышал, как они лютуют.

– А что делать? Жить.

– А ты думаешь – дадут?

– Посуди сама, Любаша: мы никому не мешаем. Кому мы нужны? Они там – мы здесь. Только нельзя им показываться на глаза.

–  А те женщины кому-то мешали? Нет! Теперешние немцы не такие, как были раньше. Что-то в них изменилось. Злые, нахальные, кровожадные… Просто страшно становится.

Тимофей Михайлович ничего не ответил и взялся приводить в порядок свою библиотеку. Книг было много, и некоторые из них считались в те времена большой редкостью. Карамзин, Валишевский, вся русская классика. Дореволюционные издания  в солидных переплётах, с золотым тиснением. Были и книги советской эпохи, но – меньше. Сам факт того, что библиотека благополучно пережила огонь Гражданской войны и осталась нетронутой, воодушевлял Тимофея Михайловича. Уж какие тогда были грозные события, и ничего. Вот, стало быть, и теперь они должны остаться… Это же какая ценность – книги!

Одна беда: их было много, и не всегда можно было понять, где и на какой полке стоит нужная книга. Сам-то Тимофей Михайлович  с трудом, но ориентировался в своей библиотеке. «Закончатся неприятности, – думал он, – наступит мир, и полезут сын или внук в эту библиотеку, и как они будут ориентироваться? Тут картотека и поможет!».

Тимофей Михайлович занялся созданием каталога. Аккуратно вырезал карточки и записывал туда названия книг – с указанием автора, названия книги и номера полки… Карточки складывал в ящичке – строго по порядку, а книги выставлял на полках тоже в соответствии за записью в картотеке.

– Не ко времени ты это надумал, Тима, – покачала головой Любовь Моисеевна.

– Ко времени, Любаша, ко времени. А когда ещё? Я давно собирался это сделать, но раньше то одно мешало, то другое. Вот хоть сейчас займусь полезным делом. Если внезапная бомба не упадёт нам на голову, то уцелеет не только дом, но и библиотека. Вернутся дети после войны, а у нас – полный порядок!

В рассуждении мужа Любовь Моисеевна видела слабое место: бомба-то, может быть, и не упадёт на их дом, но где гарантия, что их просто-напросто не расстреляют немцы, не убьют мародёры? Можно было просто попасть под случайную пулю. Даже и на улицу можно не выходить – она сама залетит в дом и сделает своё чёрное дело. Но спорить с мужем Любовь Моисеевна не собиралась. Он умный – это вне всякого сомнения. Если он так говорит, значит, в этом есть какой-то смысл.

Любовь Моисеевна тоже пыталась заняться чем-то подобным: шитьём или вязаньем, но не получалось. Она прекрасно понимала, что спокойствие мужа – показное. Сам себя и её убеждает, что всё в порядке. А что там у него в душе? Наверняка, ведь и он переживает. А переживать было о чём. Где сейчас Яша? Где Аня с ребёнком?.. Полная неизвестность. Как теперь узнать? Почта-то не работает.

Иногда земля дрожала от проезжающей мимо немецкой бронетехники. За окном слышалась чужая речь. Один раз даже к ним заглянули немцы. Шарик бросился на них с лаем и тут же был сражён очередью из автомата. Это был, видимо, какой-то патруль. Потом они вошли в дом, осмотрелись по сторонам и, как будто-бы ничего и не произошло, весело переговариваясь между собой о чём-то своём, так же спокойно вышли.

Любовь Моисеевна была еле жива от страха, а Тимофей Михайлович сказал:

– Сволочи! Шарика убили! Между делом, как будто так и надо. А мы с тобой говорили, что они нормальные, культурные люди. Пришли – ушли. Заметь: они даже ноги вытирали, когда входили. И просто не заметили своего зверства… Выродки… Живодёры…

Он вырыл в углу сада небольшую яму, перетащил туда тушу Шарика и засыпал яму землёй.

– Еле дотащил, – сказал он жене. – Никогда не думал, что он такой тяжёлый…


Пантелей Макарыч жил неподалёку от того места, где стоял дом Тимофея Михайловича. У него было полуподвальное помещение. Два небольших окошка прикрывались со стороны улицы специальными жестяными крышками, после чего в квартирке делалось совершенно темно даже днём. Но зато появлялось и ощущение безопасности. Сидишь в полуподвале, как в бомбоубежище.

И они безвылазно сидели дома. Топили печку дровишками, которые заготовили на зиму.

Жена и дочь не проявляли к нему интереса; у них были свои женские секреты и планы, в которые они не посвящали Макарыча. А тот ни о чём их и не спрашивал. Он умудрялся жить так, что вроде был с ними, а вроде как и не с ними. Делал всё по хозяйству, постоянно что-то добывал, но ни во что при этом не вмешивался. Принёс как-то раз плетёное кресло – осталось после очередной бомбардировки, не сломалось и не сгорело, а просто улетело и валялось на улице в ожидании, пока его поднимут. Принёс Макарыч его домой и говорит:

– Ну, Нинка, вот тебе уже и кресло! Будешь теперь, как королева восседать на троне.

Нина Фёдоровна пробурчала:

– Чего б хорошего принёс, а то всякую дрянь тащишь и тащишь. Кресло мне принёс. Не трон, чай.

– За хорошим надо лазить в самое пекло. А у нас ведь теперь как? Кто успеет, тот и владеет. И таких искателей знаешь сколько? Не тот у меня возраст, чтобы вступать в конфликты. Там и пулю можно схлопотать, так что лучше не нарываться. Хошь – сиди, а нет, так я буду восседать. Мне же лучше.

Супруга и не спорила. Да и о чём спорить? С другой стороны – непонятно было, что делать с Наташкой? Старшая дочка уехала с мужем в Ташкент, куда эвакуировался их завод, а эта почему-то не пожелала ехать – осталась с ними. Отец спрашивал её: «Чего не едешь со всеми, дура?». А та отвечала многозначительно: «Да чего я там не видела – в Ташкенте жарко, а в Сибири холодно. Здесь останусь, может, что и получится из этого…». Но если мать её, Нина Фёдоровна, не понимала дочери, то Макарыч всё прекрасно понимал. Только помалкивал. Один раз сказал жене:

– Да отвязалась бы ты от неё. Молодая – у неё свой ум! Может, и вправду, с каким-нибудь фрицем ей повезёт боле. Нашего не смогла подцепить, так может с ихним выйдет. Они до баб охочие. Поедет в ихнюю Германию, баронессой станет… Ну, если не баронессой, так фрау…

Вот и сейчас он топил печку дровишками, а сам думал: «Пришли-то пришли, а вот насовсем или как? Если насовсем, то, глядишь, и нам что-нибудь перепадёт. Немчура чистоту и порядок любит – и бандитов у себя не потерпят. Пока посидим тут у себя, а там выглянем, осмотримся…».


А 29-го ноября он вышел на улицу и вдруг узнал: немцы ушли. Как пришли внезапно, так и ушли.

Вернувшись в дом, он сообщил это радостное известие жене.

– Да ты откуда знаешь? – спросила она.

– Люди говорят, – ответил Тимофей Михайлович.

– Вот пока наши войска не войдут, сиди дома и не высовывайся. Потому что сейчас – самое страшное.

– Это почему же самое страшное?

– Безвластие. Любой бандит сейчас может сотворить всё, что угодно.

– И то верно, – согласился Тимофей Михайлович. – Пересидим, подождём. Жаль только Шарика нет…

В скором времени улица опять задрожала от проходящей мимо их дома техники, но это уже были наши танки, а не немецкие.

«Ну, вот и пронесло!», – думал Тимофей Михайлович, выходя на улицу.

Это было сильное, пронзительное зрелище: танкисты с почерневшими лицами выглядывали из своих башен, в грузовиках сидели солдаты – по виду замёршие и уже ко всему привыкшие. Они смотрели с полнейшим безразличием на происходящее. Шли солдаты и пешком, и тоже уставшие и хмурые. Видно было, что они изголодались, не спали. Это были измученные непосильным трудом люди. Особой радости у красноармейцев не было. Некоторые, судя по всему, ожидали, что в городе ещё остались немцы, и готовы были вступить в бой со всеми, кто начнёт стрелять из-за угла. Но никаких уличных боёв не было.

Тимофей Михайлович с горечью подумал: «Немцы выглядели куда жизнерадостнее. Некоторые из них держали себя так, словно бы всё происходящее было для них весёлым приключением. Теперь-то наши насовсем вернулись. То, что отбито с таким трудом, они теперь уж больше не уступят врагу – это ясно».


Макарыч тоже смотрел на прохождение наших войск. Он стоял в толпе и бурчал:

– И не поймёшь их. Туда-сюда ходят! Хоть бы уж что-нибудь одно. А то вчера одна власть, сегодня другая. Так и в Гражданскую было… Красные, белые, зелёные. Шут их разберёт. Мельтешат туда – сюда, туда – сюда…

Какая-то женщина, стоявшая рядом с ним, махала рукой проходящему мимо танку. Причитала от радости:

– Ну, вот, пришли, наконец, наши родные. Пришли сердечные! Хоть бы вы их всех проклятых поскорее прогнали!

Макарыч про себя буркнул:

– Нашла, дура, чему радоваться! Пришли, пришли! А что толку в том, что пришли? Может, больше бы вышло толку, если бы не приходили вовсе!

Он повернулся и пошёл прочь. Жена и дочь испуганно сидели дома и боялись высунуться. Надо было их утешить: мол, свои вернулись!

– Немцы ушли, а наши пришли, – сказал Макарыч. – Так что если хотите, можете радоваться.

Нина Фёдоровна спросила:

– А ты-то сам – не рад, что ли?

– Да кому интересно знать, рад я или не рад? Как мы жили в этой берлоге – так и будем жить. И чего уж тут радоваться особенно?


Войска прошли, и на какое-то время улица опустела. Что-то это всё означало. Понять бы только, что?

Где-то далеко слышалась канонада. Голодная стая собак пробежала вдалеке. Тимофей Михайлович постоял в нерешительности, потом прошёл в калитку. Где-то ещё дымились дома?.  Выбитые стёкла окон зияли чернотой. Какие-то бумаги и тряпки валялись на улице. Красное полотнище повисло на трамвайных проводах, и один его край валялся на земле.

Тимофей Михайлович сложил в прихожей дровишки, которые  собрал на улице во время своей вылазки, снял старенькое пальто и вошёл в комнату. Электричества давно уже не было, и люди запасались свечками, керосиновыми лампами. Как могли, экономили драгоценный керосин.

Через пару часов по улице опять проходила вниз, к вокзалу тяжёлая техника, загрохотали танки, и стёкла задребезжали. Любовь Моисеевна посмотрела в окно.

Тимофей Михайлович вернулся во двор, запер калитку на щеколду и с сожалением посмотрел на собачью будку. Шарика уже не было. «Пристрелили, сволочи! – подумал он. – Видимо, испугались огромного пса. Нет, будку жечь не буду. Заведём себе другого Шарика. Без живности дом – мёртвый».

В срочном порядке формировались новые воинские части. Всех семнадцатилетних парней призвали в армию и строем повели до станции Кавказской. Их ещё не успели переодеть, выдать оружие, как  неожиданно налетели немецкие бомбардировщики. Многие тогда и погибли под бомбами.

А в Ростове  в водопроводе снова появилась вода. Тимофей Михайлович, уже знал, что с этим шутить нельзя. Тогда вовремя запасся, и воды хватило. В самые трудные дни можно было не думать ни о чём. Вот и теперь нужно было ловить момент: воду дали, а надолго или нет – кто ж знает!

Зима прошла сравнительно спокойно.

Было очень холодно, но в городе, в котором развалин появлялось всё больше и больше, всегда можно было найти что-нибудь пригодное для топки – то мебель разбитую, то кузов подбитой машины сгорел не полностью, и что-то деревянное на нём осталось. С водой бывали трудности – это да, ну а с питанием… Впрочем, это не было настоящим голодом, сопоставимым с тем, что переживали жители блокадного Ленинграда. Да старики – они и вовсе народ терпеливый. Это молодым такое трудно перенести, особенно детям.

– А всё-таки мы правильно поступили, что остались: и дом сохраним в целости-сохранности, и нашим будет куда вернуться, когда всё это закончится, – рассуждала Любовь Моисеевна.

Тимофей Михайлович задумчиво произнёс:

– Ты знаешь, Любаша, я много думал об этом. Думаешь, я больше всего переживал за наш дом? Нет! Это далеко не самое главное.

– И всё же хорошо, если  нам удастся сохранить дом для детей, – упрямо повторила Любовь Моисеевна.

– Конечно. Только не в доме дело. Я не говорю, что в наши годы не просто нам скитаться по стране, месяцами ездить в теплушках и спать на полу. Но не это самое главное. Мне казалось, что нужно ценить, что имеем. Знаешь, как говорят: наше богатство в нас самих. Плохо, когда сердце пустое, когда в нём нет любви. Мы с тобой богаты и без этого дома…

Потом помолчал и добавил:

– Конечно, дом это тоже хорошо…

Через месяц от Анны пришло письмо, в котором она рассказывала, как они устроились. Только сейчас Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна узнали о гибели Лены.

– Вот ведь никогда и не знаешь, где тебя смерть поджидает, – задумчиво сказал Тимофей Михайлович. – Кто бы мог подумать?! А ведь она поехала в эвакуацию, и погибла. А мы остались, и вот пока живём.

– Жалко Лёвину Елену Сергеевну, – сказала Любовь Моисеевна. – Симпатичная была женщина, тихая, спокойная…

– И Анне сейчас не просто приходится. Теперь у неё двое мальчишек. А это уже – футбольная команда.

Любовь Моисеевна постаралась перевести разговор на другую тему:

– Главное, что мальчики устроены. Ходят в школу, и там всё-таки бомбы не падают, как у нас.

– Это да, – задумчиво проговорил Тимофей Михайлович. – Узнать бы теперь, что с Яшей?

От Яши, между тем, не было никаких писем. Уже и весна наступила, а вестей всё не было. По мнению Тимофея Михайловича, Яша был в самом пекле. Может, просто не до писем ему сейчас. Лишь бы жив был…

Анна в Армении уже получила похоронку, но решила родителям этого не писать. Им и так сейчас не сладко.


Весной немцы снова возобновили попытки захватить Ростов. Ожесточённые бои шли по всему фронту, и вопрос о том, будет ли сдан город или не будет, не стоял. Всем было понятно: это может случиться в любое время. Кто-то спешно уходил пешком или на попутном транспорте. Но были и такие, кто думали иначе: немцы у нас уже побывали. Ничего с нами не случилось. Если войдут снова, как-нибудь переживём и это их нашествие.

Макарыч бурчал:

– Хоть бы уже вошли, наконец, да никогда не уходили.

Время шло, и он всё больше склонялся к мысли, что ничего хорошего от советской власти ему ждать не приходится. Муж у старшей дочери погиб на фронте, а она в Ташкенте вкалывает на победу. Наташка, та не торопится в эвакуацию. Всё мечтает о Гансе или Фрице.

– А что? – задорно говорила Наташка. – На худой конец в Германию поеду. Европу посмотрю. Какая разница, на кого горбатить? Мне так лучше на немцев. Культурные, обходительные мальчики. У них я фрейлина, а здесь кто?!

Макарыч видел, что они с матерью приняли уже какое-то решение. «Неужто, действительно, в Германию намылилась? – думал Макарыч. –  Бабы народ вредный, если вбили себе в голову что-то, то это надолго. А, может, и вправду им  виднее. Может, они и в самом деле понимают что-то в этой жизни больше». Во всяком случае, сам Макарыч явно не рвался ни на Запад, ни на Восток. Ещё неизвестно, куда там попадёшь, и что там тебя будет ожидать.

Однажды он познакомился с Костроминым ближе.

Случилось это после одного не очень продолжительного налёта. Немецкие самолёты уже улетели, но понимающие люди знали, что, если вовремя подсуетиться, то иной раз и поживиться можно чем-нибудь полезным на развалинах разбомбленного дома. Бывало, что и содержимое квартиры оставалось более или менее целым. Тут главное было вовремя успеть. Под видом тушения пожара можно было выхватить вовремя то, что ещё не занялось пламенем, что ещё не расхватали другие любители поживиться таким же образом или пока хозяева не вернулись из бомбоубежища. Вообще-то за такие дела могли и расстрелять на месте, но у Макарыча всегда было оправдание: он – дворник; тушить пожар и разгребать мусор – это его работа. Да и выглядел он стариком, на которого не у каждого поднимется рука.

Но в тот раз его чуть не пришибли.

На его счастье, это был милицейский отряд, состоявший из одних женщин. Четыре здоровенные бабы – лет по тридцать – схватили за шкирку наглого старикашку, который выносил из дома узел с вещами. Одна мужеподобная гром-баба даже в морду ему врезала, да так, что он отлетел в сторону и упал на кучу мусора. Глаз его тут же заплыл, и он готов был уже попрощаться с жизнью, ведь по законам военного времени мародёров могли расстрелять на месте. Но самая главная скомандовала прекратить мордобой и заявила, что сейчас его отведут в милицию, а там пусть хоть пристрелят, хоть отпустят – они дело своё знают.

Тут-то и оказался поблизости Тимофей Михайлович.

– Да это же наш дворник, – сказал он. – Никакой он не мародёр, а живёт поблизости, я его каждый день на нашей улице вижу.

Тимофей Михайлович производил впечатление человека интеллигентного и говорить мог убедительно. После выяснения личности Макарыча отпустили.

– Чёрт знает, что такое, – сопел он, растирая побитое лицо. – Эта кобыла так больно дерётся. Кулачищи, что твои кувалды. Теперь с фингалом буду ходить…

Тимофей Михайлович увидел, что у Макарыча,  кроме синяка под глазом, была рассечена бровь и из раны шла кровь. Видно, поранился при падении.

– Кажется, у вас рассечена бровь, – сказал он.

Макарыч только чертыхнулся. Лицо у него было вымазано грязью, а он ещё вдобавок растирал по нему кровь.

– Я живу рядом, – сказал Тимофей Михайлович. – Идёмте ко мне. У меня найдётся и вата, и йод. Сейчас что-нибудь придумаем.

– Да что случилось-то? – ужаснулась Любовь Моисеевна, глядя на эту страшную, побитую в кровь рожу.

– Хулиганы напали на человека, – коротко пояснил Тимофей Михайлович.

Его провели на кухню, усадили на табуретку. Затем принесли воды, вытерли лицо. Остановили кровь  и продезинфицировали ссадины йодом.

– Ой, спасибо, – тяжело вздохнул Макарыч. – Пойду я, пожалуй.

Он встал и, оглядевшись по сторонам, сказал:

– Хороший у вас дом. И всё чин – чинарём, порядок и чистота. Молоток! Как будто война обходит вас стороной.

– Сорить некому. Нас-то всего двое осталось, – сказала Любовь Моисеевна. – Следим за порядком.

– Если какая помощь понадобится или там ещё что, я всегда здесь, – сказал тогда Макарыч. – Мои хоромы вон в том доме. Те полуподвальные окошки –  как раз из моего бомбоубежища.

– Спасибо, спасибо, – ответил Тимофей Михайлович. – Только вроде ж ничего не нужно.

– Мало ли что, – уклончиво сказал Макарыч. – Сейчас жулья много всякого развелось. Если будут обижать, то я всегда знаю, кому что сказать. Время сейчас неспокойное…

Тимофей Михайлович только улыбнулся про себя. Ну что может сделать этот старый дворник, судя по внешности, сильно пьющий человек? От чего может спасти, если его самого чуть не пришибли женщины?!

На этом и закончилось их знакомство. Теперь, когда Тимофей Михайлович и Пантелей Макарыч встречались на улице, всегда дружелюбно здоровались.

А Макарыч после того случая крепко задумался: пришёл домой и сказал жене:

– Ты бы хоть прибрала, что ли?

– Как тут приберёшь, когда ты столько всякого хлама понатащил. Не дом, а свалка какая-то.

– Я тащу  то, что надо. Мало ли – запас топлива, или мебель, или какая ценная вещь. Понатащил! Скажешь, тоже. В другой раз тряпку какую и продать можно. Глядишь, и на жратву хватит. А поставить всё можно в прихожку – у нас-то она большая, чего б не поставить?

– А кто это тебя так побил?

Макарыч только отмахнулся – мол, отстань.

– Ты лучше вещи расставь культурненько, – сказал он.

– Вот сам и ставь, если ты такой умный, – огрызнулась Нина Фёдоровна.

Макарыч не возражал. Прихожая у него была и в самом деле больше жилой комнаты, и туда можно было всё распихать. Он так и сделал: уложил весь хлам штабелем – получился нормальный проход, и жилая комната стала свободнее.

Не обращая ни на кого внимания, сказал сам себе:

– Хоть бы на старости пожить… Время уходит, и жизнь ничего хорошего подарить не хочет. Так и сдохну в этом подвале…

Нельзя сказать, что его так уж сильно задело тогда, что те двое живут даже и во время войны лучше, чем они жили в этом полуподвале в мирное время. Ну, живут и пусть себе живут. Его волновало другое, и об этом он всё чаще и чаще думал: количество домов в городе, конечно, уменьшается – это верно, но количество людей, живущих в этих домах, сокращается ещё быстрее. Люди уезжают в эвакуацию, кто-то уходит на фронт, а кто-то и погибает. Где-то должны быть уже прямо сейчас пустые заколоченные досками дома или квартиры. Вот и пожить бы там. А как долго? Да как Бог даст. Ведь ещё неизвестно, чем кончится эта заваруха и сумеют ли уехавшие вернуться. Может, так случиться, что они и  останутся по ту сторону границы? И кто их сюда пустит, если они надумают возвращаться! Только как найти те пустые квартиры или дома? Хорошо бы здесь поблизости. Нужно будет походить, поспрошать… Сидеть буду, никто мне ту квартиру на блюдечке не преподнесёт.


Между тем, работы по созданию оборонительных сооружений развернулись во всю мощь. День и ночь тысячи людей рыли окопы и противотанковые рвы, строили дзоты и укрепрайоны. Из-за этого была приостановлена эвакуация населения, и сотни и сотни людей так как не успеют уехать. Многих из оставшихся или расстреляют, или угонят в Германию. А те окопы и противотанковые рвы не задержат наступающего врага.

11.

Ровно год спустя после начала войны – 22 июня 1942 года – в небе над Ростовом снова появились вражеские бомбардировщики. Наши зенитки тщетно пытались их остановить. Стервятники, имея полное преимущество в небе, беспрепятственно бомбили город. Один за другим рушились здания, полыхали пожары, и огромные клубы чёрного дыма поднимались в небо, а фашисты всё бомбили и бомбили, словно мстя за то, что им пришлось уходить полгода назад, когда они с таким трудом захватили город. 

Ещё один месяц изматывающих боёв, и нашим войскам пришлось оставить город.

Наступила кладбищенская тишина. Те жители, которые ещё оставались, затаились. Неизвестно, что было страшнее: попасть на глаза врывающимся оккупантам или собственным бандитам, которым было безразлично, какая на дворе власть. По крайней мере, так им казалось. Они не знали, что у фашистов был радикальнейший метод борьбы с бандитизмом – расстрел без суда и следствия.

Позже многие бандиты сменили свой нелегальный бизнес на легальный и пошли в полицаи. Здесь они могли творить всё, что хотели, не боясь быть обвинёнными в воровстве и насилии. Наконец-то, они могли посчитаться со своими обидчиками! Всех советских служащих они считали своими врагами. Убить и ограбить на улице могли прямо среди бела дня. Кричи не кричи – всё равно никакой помощи ниоткуда бы не последовало.

Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна сидели дома и не выглядывали на улицу.

Немцы вошли в город и сразу же стали хозяйничать: установили местные органы власти – Управу и комендатуру. Развесили по городу особенности своего Нового Порядка: за минимальное нарушения его – расстрел. Ввели комендантский час – это было то, что они делали на оккупированных территориях в первую очередь. Но в России была ещё и своя специфика: с первых же дней фашисты угоняли в рабство тысячи и тысячи мирных жителей. Их собирали повсюду, сгоняли на вокзал, грузили, как скот, в товарные вагоны и везли на запад. Они нуждались в бесплатной рабочей силе. Нужно было, чтобы работали военные заводы, строились аэродромы, другие военные сооружения. Их везли туда как скот, содержали в загонах, ограждённых колючей проволокой и названных лагерями, работать заставляли с утра до ночи и за малейшую провинность наказывали смертью.

Городская Управа кое-как наладила канализацию и водопровод, чтобы предупредить эпидемии. Заработали больницы, бани и кинотеатры. Даже газеты стали выходить. Создавалась иллюзия, что жизнь налаживается. Правда, с комендантским часом, с режимом чрезвычайного положения. Но ведь идёт война. И везде действовал один закон: за малейшее непослушание – расстрел на месте. А чтобы ещё сильнее внедрить страх в оккупированное население, ввели коллективную ответственность за проступки одиночек.

Какой-то безумный юнец вылил со второго этажа ведро кипятка на проходящего внизу офицера. Немцы тут же выгнали на улицу жителей этого квартала и всех расстреляли. Чтобы неповадно было. Их важнейшей задачей было вселить ужас, страх, чтобы подавить всякое сопротивление.

Голод был постоянным спутником того времени. Оккупанты расклеивали листовки, в которых обвиняли во всём евреев и коммунистов.

Для того чтобы достать еды, жители грузили тачки вещами для обмена и, впрягаясь вместо лошади, отправлялись по селам в поисках продуктов.

– Ничего страшного, Любаша, – шёпотом говорил Тимофей Михайлович жене. – Как пришли, так и уйдут, а бояться их не надо.

– Ой, дай-то Бог, – тяжело вздохнула Любовь Моисеевна. – Только ты же слышал, как эти изверги расстреляли тех трёх женщин, возвращающихся с Дона, куда они ходили, чтобы набрать воду.

– Война…

– С кем война?! С бабами?

– Ну, хорошо. Ты только успокойся.

– Что-то тревожно у меня на душе. Спать не могу. Как там дети? Ничего неизвестно.

– Потерпи, – советовал Тимофей Михайлович.

– Ты думаешь, почта заработает? Чего ждать?

– Я думаю, что они рано или поздно уйдут. Не уйдут, так их погонят.

– Ты посмотри на них! По ним не скажешь, что они собираются уходить. Такое впечатление, что пришли сюда насовсем.

Они могли долго так беседовать, вспоминать прошлое, строить самые безумные предположения, высказывать догадки. И в самом деле, что оставалось делать двум старикам? Сам факт проживания в доме им приходилось скрывать, чтобы не привлекать к себе внимания. А так – стоит себе и стоит домик. Ворота закрыты. Никого живого не видно. Мало ли таких в городе?!

Но вскоре запасы воды закончились, и Тимофей Михайлович, взяв два ведра, пошёл на её поиски. К Дону идти было далеко, да и небезопасно, и он решил искать воду в городе. Пошёл к роднику, который по его сведениям, бил из-под земли на Богатяновской. По дороге он видел опустевшие улицы,  страшные, развороченные взрывами здания, закопчённые от пожарищ фасады домов, пустые оконные проёмы и свисающие лестничные пролёты. То там, то здесь громоздились кучи строительного мусора, битое стекло, какие-то вещи. На одной улице прямо на дороге стоял разбитый рояль, и на его крышке валялись куски кирпича и обломки оконной рамы. Клавиатура была открыта, и по клавишам шла испуганная взъерошенная кошка. Каждое её движение вызывало отклик, и эти, раздающиеся откуда-то звуки, сильно удивляли кошку. Она то и дело останавливалась и прислушивалась. Потом, промяукав «Мяу» кошка шла дальше и, наконец, спрыгнула на землю, и рояль ответил ей нестройным аккордом.

Тимофей Михайлович спустился по крутому спуску и встретил женщину с ведром.

– Скажите, пожалуйста, где вы воду брали? – спросил он. От того, что, наконец, он пришёл, кажется, к цели, у него даже настроение улучшилось.

– Да вон в том дворе, – указала женщина и пошла своей дорогой, не оглядываясь.

Набрав вёдра водой, Тимофей Михайлович медленно пошёл в сторону дома. Он часто останавливался, отдыхал, поставив вёдра на землю. Через два квартала остановился передохнуть у здания банка. Взглянул  на объявление. В нём было обращение к еврейскому населению. Требовалось явиться к восьми утра одиннадцатого августа на сборные пункты для организованного переселения в «особый» район. Предписывалось иметь при себе документы, деньги, ценности, ключи от квартиры с биркой и адресом, небольшой ручной багаж. За неявку – расстрел. Подумал, что бедным людям дали на сборы два дня. За  себя и жену он не беспокоился. Какая она еврейка. Крещёная, она уже давно не иудейка, а христианка.

Так размышляя, он пришёл домой, поставил вёдра с водой в угол кухни и тихо сказал жене:

– Там объявления развесили: всем евреям надлежит одиннадцатого собраться у комендатуры…

– Никуда я не пойду. Пусть расстреливают…

– Никто и не говорит, чтобы ты шла, – сказал Тимофей Михайлович. – Ты и не еврейка теперь вовсе.

– Да и потом: кто знает, что я еврейка? Столько лет в православную церковь ходила… Нет, это ведь точно, что никто ничего не знает.


Но поздним воскресным вечером в окно дома Костроминых постучал дворник Макарыч.

– Михалыч? Спишь, что ли? – спросил он, когда в окне появился Тимофей Михайлович.

– А что даром керосин палить? Поздно уже.

– Нам бы поговорить.

– Так говори!

– Не-е-е. Выйди на минуту.

Тимофей Михайлович набросил на себя лёгкую куртку и вышел из дома. Открыл калитку и впустил Макарыча во двор. Они сели на ступеньки крыльца.

– Что стряслось-то? – спросил Тимофей Михайлович.

– Так собирать твою жидовочку нужно. Аль не читал, так я вот прихватил в Управе. На, почитай!

– Ты что это, Макарыч, сдурел, что ли?! Какая она жидовка? Мы с нею в нашей церкви венчались. Тебе ль не знать? А до того крестилась она там же. Какая же она тебе жидовка? Иль мы с тобой не дружно жили? Иль я обидел тебя чем?

– Да не бои?сь ты за неё. А прийти на пункт придётся. Я специально поспрошал. Важно, что она по рождению жидовка. Крестился, не крестился – один чёрт. Так я что говорю? Может, ты мне свой дом сам отдашь. Не дело это, чтобы на нашей улице какой охламон поселился.

– Чего это мне тебе дом-то отдавать? Чего надумал! Или ты и меня в жиды записал?

– Да нет. Это я так… Хотя, если будешь укрывать, тебя и пристрелить могут. Тогда и дом твой заберут. Жалко. Хороший дом. Настюхе моей был бы в самый раз. А то мается с нами в том подвале и никакой тебе воли. А ведь она-то молодая. И ей пожить хочется! Глядишь, и судьбу бы свою в твоём доме устроила. Так отдашь дом? Али как?

– Я  даже и не представляю, что ты имеешь в виду.

– А ты представь: люди знают, что вы – еврейская семья. Ну, и я знаю тоже. Я – как все…

– Постой, постой, – перебил его Тимофей Михайлович. – Мы – не еврейская семья. Русская.

Макарыч покачал головой.

– Понимаешь, какое дело, – сказал он. – На самом деле оно не так-то и важно, кто вы. Да хоть бы вы были татарами или румынами. Главное, что люди знают: вы евреи.

– А если это неправда? – возмутился Тимофей Михайлович.

– Это неважно – правда это или нет. Поговаривают, что сам ты, может, и русский, да вот жена у тебя жидовка.

– Говорю же тебе: она крещёная! И я с нею венчался в церкви.

– Крещёная она или некрещёная – это для немцев безразлично. Для них главное: еврей ты или не еврей.

Тимофей Михайлович задумался.

– Послушай, – сказал он, наконец. – Я тебе что-нибудь плохого делал?

– Нет, ничего. Даже и хорошее один раз сделал – ну, ты помнишь: когда меня побили эти гадюки.

– Тогда что ты от меня хочешь?

Теперь наступил черёд задуматься Макарычу. Он сказал тихо и, как ему показалось, совершенно разумно:

– Тимофей Михалыч, ну, посуди сам: вам с женой всё равно теперь уж не жить на этом свете. Немцы возьмут вас за жабры в любом случае. И тот, кто первый на вас донесёт, тот и получит в награду ваш дом. Он у вас хороший – я же видел. Немногие люди при советской власти жили так. У всех коммуналки, каморки всякие. Вон я с женой и с дочерью – мы в полуподвале сколько лет. Разве это жизнь? Да и Натка, как крыса, всю жизнь, считай, что  в погребе.

– Так и что?

Макарыч замешкался:

– Слушай, я ж тоже человек. Думаешь, гад какой? Я ведь всё понимаю: ну отдай ты мне этот дом, а я в него вселюсь.

– Я этот дом берегу для сына, – твёрдо сказал Тимофей Михайлович. – Закончится война, он вернётся сюда с женой и внуком и будет здесь жить.

– Да как ты не поймёшь! – Макарыч от волнения потянулся было к кисету с тобаком, но в последнюю минуту передумал – вспыхнувший в ночи огонёк могли увидеть с улицы, и ещё неизвестно что за этим бы последовало. Спрятал кисет и спички. Сказал: – Послушай, ну, ты же умный мужик. Не я, так другой… Ведь они всё равно придут сюда и уведут вас к себе. И дом этот не достанется твоему сыну. И советская власть сюда уже больше никогда не вернётся – ведь это же ясно, как божий день. Не будь дураком! Ты вот что делай: бери вещички и попытайся спрятаться где-нибудь. Перейди в другой район, где вас не знают, и затаись там на развалинах.  Сейчас много людей остались без крыши над головой. Сколько сейчас бездомных?! Вот за таких и сойдёшь. Вот и найди такое место и пересиди. Враг я тебе, что ли? Я дело говорю… Иначе, прибьют вас немцы. Помянёшь моё слово – прибьют!

– И чего сидеть, если ты сам говоришь, советская власть сюда не вернётся?

– Не вернётся-то она, не вернётся – это ясно! А только немцы сейчас пошумят-пошумят и успокоятся. Потом у них другие дела будут. Это, как говорится, новая метла по-новому метёт. Они сейчас власть свою показывают. Порядок наведут. У них тут всё будет чисто и спокойно. Люди работать научатся добросовестно, а не так, как у нас. Потому что не любят, когда плохо работают. Скажем, допускаешь ты брак какой али там припоздал, али прогулял, а они возьмут тебя за это, да и расстреляют. Вот и все дела. И воровать никому не дадут. Украл – тут же расстрел. А что? Так и надо! Хоть поживём при нормальном порядке. Ну, а пока ты с женой и поживешь где-нибудь подале отседова. И кто там что узнает, если вы переберётесь? А я – никому не скажу. Вот те крест! Я просто сюда перееду, да хоть поживу по-человечески.

Тимофей Михайлович молчал.

«Вот и приехали, – думал Тимофей Михайлович. – Хотел дом для детей сохранить. А теперь и его не сохраню, и головы потеряем».

– Михалыч, ну что ты насупился? Ведь я же дело говорю, а не просто так. И тебе хорошо будет, и нам. Сейчас по темноте лучше не ходить. Увидят – расстреляют на месте, а к утру соберите вещички, да и подавайтесь куда-нибудь в другой район. Может, даже и в Нахичевань. Разбитых домов сейчас полно.

Тимофей Михайлович молчал.

– Ладно, ты пока тут думай, – сказал Макарыч, – а я пойду. А ты думай. К утру уже уходи. А я как раз и успею перебраться, займу твой дом. Ну, что молчишь-то?

– Иди, – глухо сказал Тимофей Михайлович. – Я подумаю.

– Ты, Михалыч, на меня не серчай. Я дело говорю. Так я пойду, – сказал Макарыч, с тяжёлым кряхтением поднимаясь с места. – Тут и идти-то недалеко, а всё равно страшно. Увидят – пристрелят, как вашего Шарика. И будут правы. Нечего нарушать, шастать, если не велено.

Уже на улице, боязливо озираясь по сторонам, он проговорил сам себе:

– Хотя, может быть, с нами так и надо? Перестрелять нас всех, да и конец! Чтоб не смердили, не нарушали красоту. Воздух чище был бы, и порядку больше…

Когда Тимофей Михайлович вошёл в дом, жена спросила его с тревогой в голосе:

– О чём можно было так долго разговаривать? Что у вас там было?

– Да так, ничего, – задумчиво ответил Тимофей Михайлович. – Поговорили…

– Но я же вижу по тебе: что-то случилось!

– Случилось…

– Да что там было?

– Немцы хотят, чтобы все евреи пришли и зарегистрировались у них.

– Мы уже это обсуждали. Ты же сам видел их листовку. Ну а нам-то – что до этого? Мы же не евреи?

– Так-то оно так, но могут найтись «добрые люди», которые донесут на нас. И тогда за нами придут. А немцы обещали: за неявку – расстрел.

– Никуда мы не пойдём! – твёрдо заявила Любовь Моисеевна.

– Немцы сдерживают свои обещания. Сказали, что расстреляют, значит расстреляют.

– Ты думаешь, на нас могут донести?

– Думаю – да.

– И что ты предлагаешь?

Тимофей Михайлович задумался:

– Придётся идти.

– А когда идти-то велели?

– У нас ещё есть один день на размышления. Послезавтра. Только, что рассуждать, когда приказали идти?!

Они легли, но сон никак не шёл. Наконец, Любовь Моисеевна сказала:

– Я только сейчас поняла. Ты так говоришь, будто мы с тобой пойти должны вместе.

– Ну, да, а как же ещё? – удивился Тимофей Михайлович.

– Но ведь это у меня еврейское происхождение, а не у тебя. Зачем же тебе идти?

Тимофей Михайлович приподнялся на постели. Уселся, подперев себя подушкой.

– Любаша, ты что же думаешь: я тебя отправлю неизвестно куда, а сам здесь останусь?

– Именно так ты и должен будешь поступить, – твёрдо заявила Любовь Моисеевна. – А что, если они возьмут и всех поубивают? Тогда что?

– Значит, вместе и помрём, – сказал Тимофей Михайлович. – Зачем мне жить без тебя?

– Нет, это неправильно! Ты должен остаться! А что бы ты делал, если бы я вышла на улицу, а на меня бы там бомба упала? Покончил бы жизнь самоубийством?

– Ну, зачем же! Тогда бы жил. Погоревал, как водится, и жил бы.

– Вот и живи, Тима. Ты ещё детям пригодишься. Если мы оба погибнем, какой от этого будет толк?

– Нет, уж. Что я буду чувствовать?.. Что я тебя бросил в беде? Что я предатель? Как с этим жить?

Они так ни к чему и не пришли: спорили-спорили и стали засыпать...


И всё-таки Макарыч был не самым шустрым участником этой драмы.

На другой день, уже при свете официально дозволенного солнца, а не по темноте к ним пришёл Гаврил Иванович Сычёв. Вместо того чтобы использовать свои значительные связи и вовремя смыться из прифронтового города,  остался. В мирное время он работал директором рыбного магазина. В армию его не взяли по причине преклонного возраста, а вот в ополчение он вполне бы мог и пойти, но почему-то не пошёл, на время исчезнув из поля зрения официальных властей. С семейством Костроминых он был знаком ещё в былые годы. Его дочь училась в школе, где преподавали Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна, а внучка была свидетелем того, как их сын сначала появился в этой школе в качестве преподавателя, а потом вдруг выяснилось, что он боевой командир с орденом на груди…

Странное впечатление производил этот Сычёв: всё так же хорошо одет, всё та же значительность в лице, ответственная походка, властный взгляд, брезгливо оттопыренная нижняя губа. Казалось, никакой войны и не было вовсе.

Разговор его, в сущности, ничем не отличался от того, что говорилось у Тимофея Михайловича тёмною ночью с Макарычем. Вот только тональность была  нагловатая и брезгливая.

– Всё уже распределено, – сообщил он. – Этот дом достанется мне. Так что собирайте свои монатки и к завтрашнему дню чтобы духу вашего здесь уже не было.

Любовь Моисеевна резко возразила:

– Между прочим, мой муж – не еврей, и никуда не пойдёт! Пойду я одна.

– Мой вам добрый совет, – сказал Сычёв, глумливо хохотнув. – Идите сразу вдвоём, пока я не сообщил, что ваш сын воюет сейчас против Вермахта. Сколько мы намучились от вас! О, это я знаю хорошо!

– От кого, от нас? – не понял Тимофей Михайлович.

– От вас, от коммунистов и евреев! Всё. Теперь баста!

Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна многозначительно переглянулись: вот, оказывается, как!

– И не вздумайте тут что-нибудь испортить. Я потом приду и проверю. Тут всё теперь моё.  Я уже соответствующее заявление отнёс в Управу, так что не советую вам шутить. Возьмите с собой то, что необходимо – ничего не имею против.

«Это я во всём виноват, – сокрушался Тимофей Михайлович. – Надо было слушать Любашу. Если бы я её послушал тогда, мы бы сейчас были где-нибудь в эвакуации… Ведь Лёва предлагал же!».

Это был последний день, который они проводили в собственном доме. Хотелось надеяться на лучшее, и они старались не думать о страшном. А тут ещё учитель их школы, Матвей Ильич, пришёл радостный такой, оживлённый. Он возбуждённо бегал по комнате, восклицая:

– Чего же вы тянете? Такое даётся один раз в жизни!

– Да чему радоваться? Вот собираемся.

– Собираетесь? – переспросил он, с любопытством оглядываясь по сторонам.

И в самом деле: в комнате наблюдался некоторый беспорядок. Любовь Моисеевна собирала в узелок лишь самое необходимое, чтобы легче было нести в дороге – кое-что из тёплых вещей, еды. Взяла и ценности. Мало ли что? Может, потом их можно будет обменять на еду…

– Да, собираемся, – грустно ответил Тимофей Михайлович. – А вы как будто пребываете в весёлом настроении?

– Конечно, – улыбнулся Матвей Ильич. Оглянувшись по сторонам, он тихо сказал: – Ничего не бойтесь! Немцы – приличные, культурные люди. В первую Мировую войну они были здесь и вели себя очень даже нормально. И евреев совершенно не обижали.

Тимофей Михайлович смотрел на коллегу и думал: или он действительно ничего не понимает, или он просто идиот. И чему радоваться?

– Тогда немцы были иные. Сейчас  другими стали, – задумчиво проговорила Любовь Моисеевна.

– Никого не слушайте, если вас кто-то запугивал. И ничего не бойтесь. Мне совершенно точно известно: они хотят нас всех переправить в Палестину. Там все и будем жить!

– Зачем им переправлять нас туда? – удивился Тимофей Михайлович.

Матвей Ильич хитро улыбнулся:

– Они не любят, когда нас слишком много. Три еврея – уже синагога. Мы им глаза мозолим. А так они нас всех сды?хают от себя подальше – и нам будет хорошо, и им. А что?  В Палестине – очень даже неплохо! Море Средиземное, и теплее, чем у нас в Сочи. Они обещают, что отправят нас в безопасное место…

Тимофей Михайлович скептически усмехнулся.

– Нам все столько раз обещали лучшую жизнь, что верить этому трудно.

Потом, грустно улыбнувшись, спросил:

– А как они нас туда повезут? Есть такой поезд «Ростов – Палестина»?

– Нет – так будет! Нас повезут через Румынию и Болгарию, а там через Турцию. Вот и весь маршрут! Всё очень просто! Мы должны понять, что если нет того, чего мы хотим, мы должны приспособиться к тому, что есть. Неважно, кем ты был, важно, кем стал. Когда мне говорят: «Вот ты еврей…» Я отвечаю: «Иисус Христос тоже был евреем. А кем стал?!».

Тимофей Михайлович слушал его вполуха. Мысли его были далеко от разглагольствований этого глупого человека, и только интеллигентность не позволяла выпроводить его из дома.

А Матвей Ильич продолжал:

– Вы же умный человек и знаете, что история России – борьба невежества с несправедливостью. Мы никогда не жили хорошо, и нечего начинать. То, что большевики говорили про немцев, – это была всего лишь обычная пропаганда. Гитлер – цивилизованный человек, настоящий политический деятель – мыслящий, дальновидный. Зачем ему ссориться с евреями, если он прекрасно понимает, что это умный народ? Ну, посудите сами! Ведь это же просто смешно!

Матвей Ильич и в самом деле рассмеялся и затем взглянул на Тимофея Михайловича и Любовь Моисеевну, ожидая, видимо, что и они присоединятся к его смеху, но те почему-то грустно молчали.

– В общем так: велели брать ключи от квартиры – возьмите вы эти ключи и отдайте им! Велели взять золото и ценности. Возьмите и отдайте им тоже. Считайте, что это плата за проезд.

– Вход в жизнь и выход из жизни теперь платный, – вставила Любовь Моисеевна.

Но Матвей Ильич не понял иронии и продолжал:

–  Учтите, они сейчас нервно настроены, если попытаетесь что-то укрыть и не отдать им, они такие, что могут и расстрелять прямо на месте. – Он развёл руками и проговорил, понимающе улыбаясь: – Что поделаешь? Специфика, так сказать, военных действий! Немецкий, так сказать, национальный колорит!

Когда он, наконец, ушёл, Тимофей Михайлович сказал:

– Вот даже не предполагал, что Кирзнер такой глупый! Ростов – Палестина! Придумал, тоже… – Потом, помолчав, сказал в раздумье: – Спрятать в подвале тебя будет невозможно – это ясно, что сюда придут с обыском. Ну, давай, уйдём, пока ещё светло, в другой район города. Может быть, удастся спрятаться у кого-нибудь?..

– Нет, дорогой. Чему быть суждено, того не миновать… Ты же сам говорил, что мы не зайцы! Ты лучше хоть немного поспи. Часа два ещё у тебя есть…


Утром Тимофей Михайлович тщательно побрился, надел галстук, свежую рубашку. Любовь Моисеевна сделала бутерброды и завернула их в салфетку, налила в бутылку воды, не забыла и пилюли мужа. В саквояже у неё ещё с вечера были уложены смена белья и серебряные ложки.

– Может, удастся выменять на продукты там, куда нас поселят, – проговорила Любовь Моисеевна. – А серебряные ложки – это ведь не такая ценность, чтобы у нас их отбирать. Отдадим им наши золотые колечки, а про эти вещи промолчим.

– Да, да, Любаша, может, и удастся, – согласился Тимофей Михайлович, хотя сам был уверен, что менять ничего не придётся.

– Тимочка, а может, все-таки... – проговорила было Любовь Моисеевна, но осеклась. Она понимала, что все уговоры отпустить её одну, тем самым спастись самому, бесполезны.

Теперь для Тимофея Михайловича весь мир сосредоточился в Любаше. Впрочем, так было всегда, но он никогда прежде не ощущал этого с такой  силой. Он говорил себе, что пока рядом Любаша – ему ничего не страшно. Они понимали друг друга без слов, никогда не ссорились и редко расставались. Но почти всегда, стоило ему уехать из дома, с Любашей что-то случалось. Друг без друга они уже не могли существовать, точно это был один сообщающийся энергетический сосуд.

– Когда-то ты, чтобы сделать меня самым счастливым человеком на свете, отказалась от веры своих предков. А теперь я стану евреем, – сказал Тимофей Михайлович.

Он хотел ей сказать что-то ласковое, нежное. Впрочем, и не было в том необходимости. Любаша давно научилась читать его мысли. Настолько давно, что даже удивляться этому перестала.

Они вышли из дома, заперли дверь. Тимофей Михайлович ещё раз проверил на месте ли документы, взял саквояж, и они пошли по таким знакомым, таким родным улицам Ростова. Со стороны можно было подумать, что почтенная пожилая пара просто вышла прогуляться. Шли медленно, изредка раскланиваясь со знакомыми. Многие, понимая, куда идут Костромины, провожали их долгим печальным взглядом.

Солнце палило немилосердно, и день обещал быть жарким. На Любови Моисеевне была соломенная шляпка. Она держала мужа под руку и шла молча. Говорить не хотелось. Да и о чём? Всё уже столько раз говорено-переговорено.

Костромины пришли к пункту сбора минута в минуту. Здесь уже стояла группа людей.

Полицаи выстроили всех в колонну и погнали в сторону железнодорожного вокзала. Люди шли молча, искали знакомых глазами в толпе.

Шли колонной по шесть человек. Огромная нескончаемая процессия. Тысячи и тысячи людей. Женщины и дети, старики и старухи, ростовская интеллигенция и домохозяйки. Впереди – пленные красноармейцы, раненные, обессиленные. Шли, помогая друг другу. На  их серых лицах была обречённость. Почти все понимали, что это их последний путь на Голгофу. Кто-то толкал перед собой детскую коляску... Двое подростков несли на самодельных носилках бабушку, которой не разрешили остаться дома. Молодая женщина, одной рукой держа малыша, а другой – небольшую сумку, едва шла, а за её юбку уцепился мальчик лет четырёх и тоже молча шёл, стараясь не отставать от взрослых. Было что-то ужасное в том молчаливом шествии. Слышен был только топот ног. Даже орава сопровождающих полицаев и военных притихла.

Впереди в нескольких рядах от себя  Любовь Моисеевна увидела школьную подругу Сабину Шпильрейн. Рядом  с Сабиной шли две её дочери. Высокие и статные, в отличие от маленькой и какой-то скособоченной, рано постаревшей Сабины.  Она обратила внимание, что в руках у каждой было по чемодану, а у младшей ещё и скрипка. Поймав недоуменный взгляд Тимофея Михайловича, объяснила мужу:

– Сабина Шпильрейн. Ты же помнишь, мы учились вместе в Екатерининской гимназии.

– Как она изменилась…

Любовь Моисеевна вспомнила, как в мае случайно встретила Сабину на Соборной. Та была настроена оптимистично. Когда она сказала ей, что немцы угоняют людей в Германию, Сабина ответила, улыбаясь, что у неё в Германии много  знакомых. Она была уверена, что ей наверняка удастся  устроить так, чтобы её Реночка брала уроки музыки у какого-нибудь профессора. Говорила, что знает немцев. Это культурная нация. Они не способны совершить зла! Это здесь только смерть.

« А теперь она идёт с нами…– подумала Любовь Моисеевна. – А куда идём? Что с нами будет? Вряд ли нас повезут в Германию».

Сабина тогда прошептала, опустив глаза, что большевики убили почти всех её близких. Исаак был академиком в Москве, Эмиль – деканом в Ростовском университете, Ян – декан Московского  энергетического института. Их всех в тридцать седьмом расстреляли. От горя умер отец. Сабина говорила, что большевики ничем не лучше фашистов.

Тимофей Михайлович тоже молчал. Идти становилось всё труднее и труднее.  Солнце нещадно палило. Иные уже едва переставляли ноги.  Они старались не о чём не думать, но так не получалось. Мысли крутились и крутились в голове.

«Блажен, кто верует! – думала Любовь Моисеевна. – Только вряд ли Сабину ждёт в Германии что-то хорошее. Германия уже не та…».

А  Тимофей Михайлович думал: «Хорошо, что Любаша не чувствует, что это наша с нею последняя прогулка…».

«Сабина всегда была слегка не от мира сего, – продолжала размышлять Любовь Моисеевна когда они свернули на Большую Садовую. – А, по сути, она –  глубоко несчастная женщина.  Преподавала в университете…Бедная, бедная Сабина. Вести на казнь собственных детей, что может быть страшнее?!».

Тимофей Михайлович тоже вспомнил почему-то теорию Сабины о том, что человек стремится к смерти примерно с той же силой, что и к любви. Ерунда на постном масле! – в сердцах подумал он. – Эти дети, эти молодые женщины и юнцы-красноармейцы, даже старики, разве они стремятся к смерти?!».

Эта мысль его настолько возмутила, что Тимофей Михайлович даже встряхнул головой, чтобы откинуть её прочь. «Чему суждено случиться, пусть и случится, – думал он. – Все эти люди, евреи, русские, пленные красноармейцы, погибнут…».


Многие ожидали, что их приведут на железнодорожный вокзал, но их почему-то повели мимо. Колонна свернула направо, и они пошли куда-то на север. По пути их обгоняли крытые машины и автобусы с людьми.

О том, что место, куда их привели, называется Змиёвская балка, никто и понятия не имел. Оно находилось практически за пределами Ростова, а мало ли балок было в округе этого большого города?

Тимофей Михайлович уже всё давно прекрасно понял: здесь явно не будет посадки на поезд «Ростов – Палестина». Здесь будет место их последнего упокоения. Вспомнился дом, в котором они провели последнюю ночь своей жизни, Яша, Аня, маленький Лёнчик. Как там они сейчас? Но потом их всех заслонил образ Любаши. Он понимал, что должен вести себя так, чтобы не испугать её.

Вещи у них отобрали. Тимофею Михайловичу велели ещё снять пиджак и обувь. Все эти «сокровища» предполагалось потом распределить среди той части местного населения, которое добровольно вызвалось сотрудничать с немцами.

Место это было выбрано не случайно: оно само по себе напоминало чашу. Здесь были и глубокие овраги, и крутые склоны, куда удобно было сбрасывать тела убиенных. Сбросили, прикопали кое-как, – думали палачи, – а потом ров этот зарастёт сорняком и кустарником. Место глухое, и люди о нём никогда больше не вспомнят.

Последнее, что видели в своей жизни Тимофей Михайлович и Любовь Моисеевна – это как выстроившиеся перед ними люди стали стрелять из автоматов. Автоматные очереди косили людей ряд за рядом. Огненные искры от наведённых на них автоматов вдруг потухли, и наступила тьма и тишина.

Когда взрослые люди были достреляны одиночными выстрелами из пистолетов, пришёл черёд детей. Их небольшими группами подгоняли к ямам, заполненных трупами, дяденьки в перчатках брали в руки кисточки и мазали им губы каким-то веществом, которое доставали из специальных банок. Дети умирали почти мгновенно и падали в эти же самые ямы. Затем всё смолкло, и полицаи, взяв лопаты, пошли забрасывать землёй заполненные трупами рвы.

Наступила звёздная ночь. Огромное равнодушное небо смотрело со своего высока на дело рук людских.


А в городе на следующий день вышел свежий номер оккупационной газеты «Голос Ростова», который содержал развернутый меморандум нацистских властей по уничтожению евреев. Там же прозвучала фраза о том, что «наконец-таки в городе можно будет вздохнуть спокойно. Воздух очистился от евреев».  В той же газете были объявления, что комендатура распределяет освободившиеся квартиры, имущество, одежду и обувь.

12.

После того, как Ануш Григорьевна уехала, Гриша стал ещё более стеснительным и тихим. Придя из школы, он садился в уголке и играл со своими самодельными игрушками. Их в его уголке было много: пустые катушки от ниток, какие-то шестерёнки, спичечные коробки… Фантазиям его могли позавидовать и старшие друзья. На большом листе старой газеты он рисовал окопы, наших красноармейцев и фашистов. «Наши» в обязательном порядке наступали.  «Фашисты» с ужасом смотрели на героических красноармейцев и тянули руки вверх.

Этот лист газеты он раскладывал на полу, и по большому полю боя грохотали танки – спичечные коробки, колёсики или шестерёнки, орудия из катушек из-под ниток.

Бой проходил с переменным успехом. Но вот ранили красноармейца, который нёс знамя. Падая на землю, он успевает передать его подбежавшему товарищу, и наша атака не захлёбывается. В конце концов, все «фашисты» убиты или взяты в плен.

Гриша придумывал всё новые и новые продолжения этой игры, и его друзья всякий раз удивлялись его фантазии.

– Так не бывает. Почему всегда побеждают красные? Если бы было так просто, не было бы столько раненых, – говорил Боря, расставляя свои войска на исходные позиции. В этот раз ему приходилось командовать «фашистами». За них никто не хотел выступать, но всё было по-честному: сначала они отгадывали, в какой руке камешек. Кто не отгадывал, тот и играл за «фрицев». А уж потом все менялись по очереди…

– Бывает! – кричал  Гриша. – Мама говорила, что наши всё равно победят.

Для Гриши бо?льшего авторитета, чем его мама, не было.

Из-за маленького роста и физической слабости Гришу ребята в лес с собой не брали, но обязательно приносили ему из леса диких яблок, и груш.

– Ты их сейчас не ешь, – со знанием дела объяснял Лёня. – Положи под кровать. Через неделю станут коричневыми и мягкими. Вот тогда можно и есть. Они тогда знаешь какие сладкие!

Гриша во всём слушался друзей.

А друзьям нравились Гришины фантазии, но их деятельная натура требовала большей правдивости событий. Катушки, спичечные коробки – это всё поражало их воображение лишь до каких-то пределов. В войну можно было играть и на лоне природы, а уж там простор был совсем не тот!

Играли мальчишки на опушке грабового леса. Здесь всё было, как в жизни: поляны и овраги, горы и скалы, за которыми можно было прятаться. Боря предложил:

– Нужен штаб.

– А для чего штаб? – удивился Лёня.

– Как для чего? Там сидят генералы и думают, куда нашим солдатам идти в наступление. Там всё планируют.

– Что, просто так сидят и думают? – удивился Гриша.

– Да ты что – не помнишь, как в кино показывали? – возмутился Боря. – Совсем бестолковый, что ли? Перед ними на столе карта, и они рисуют на ней всякие стрелки, куда нарисуют, туда наши войска и идут.

Настоящую карту достать было невозможно. Приходилось рисовать её на старых газетах, ну а для штаба построили шалаш в укромном месте. Сверху набросали веток, замаскировали вход, так что не так-то легко можно было их  найти. Теперь можно было сидеть в нём и играть в полководцев, которые приказывают, куда кому наступать.

Гриша был самым искусным полководцем. Он рисовал красные  стрелы, которые окружали противника и наносили удар такой силы, что все фашисты или сразу сдавались, или погибали.

Какое-то время это забавляло ребят: мы приказываем, а войска наступают! А немцы бегут и бегут, но иногда (по настоянию Бори) и возвращаются – впрочем, ненадолго. Но потом Лёня стал сомневаться:

– Хорошенькое дело, – сказал он. – Солдаты, значит, воюют. А эти генералы сидят у себя в штабе и только стрелки рисуют. Других посылают воевать!

Боря пояснил:

– Они ж старые! Ты что, не помнишь, что ли, как там показывали? Куда им воевать? Воюют молодые, а эти потому и не воюют, что старые, но зато умные. Они у себя в штабе сидят, всё знают, понимают лучше всех, вот потому и приказывают другим. А ещё и в разведку могут посылать наших, чтобы лучше узнать, где они спрятались.

– А вспомни, как Чапай говорил: командир всегда должен быть впереди! А Чапай постарше твоих генералов! Так не интересно играть, – возражал Лёня. – Надо воевать по-настоящему, а не сидеть в штабе!

Потом, помолчав недолго, вдруг предложил:

– А давай в партизан играть?

– Давай, – согласился Боря и тут же сообразил: – мы будем играть, как будто немцы уже сюда пришли, а мы на них нападаем. Взрываем их штаб, железную дорогу…

Ребята представляли себе так: немецкие танки идут внизу, а они притаились наверху и кидают в них гранаты. Это было очень легко организовать: в горной местности всегда можно найти такой участок, чтобы смотреть на него из укрытия сверху вниз. Из-за кустов и деревьев мальчики кидали вниз камни, стараясь попасть в цель…

Лёня вспоминал, что видел в Овидиополе. Там было много пушек, стволы которых были задраны вверх – это были зенитки. Соорудить зенитку из ствола сломанного деревца – проще простого. Гораздо труднее найти такое место, чтобы оттуда было хорошо видно небо, и саму зенитку можно было бы спрятать. Боря говорил, что, если немецкие бомбардировщики увидят, тут же начнут бомбить или обстреливать, а так нельзя. Зенитки надо маскировать, прятать в укромных местах…

Домой идти не хотелось. Вечером мальчишки вспоминали разные военные эпизоды. А мама слушала и посмеивалась.

– Как мы тот немецкий танк взорвали! Он только выходит из-за скалы, а мы в него гранату! Бах!

– А как потом  подбитый самолёт врезался в землю!

– А я шёл на таран! Как здорово!

Звуковое изображение стрельбы и взрывов вообще не поддаётся никакому описанию. Мальчишки так увлекались, что маме приходилось их успокаивать:

– А ну-ка, прекратили! Весь дом дрожит от вашей стрельбы!

Мальчики засыпали, но и во сне видели сцены их фронтовой жизни…

Наступили школьные каникулы, и ребята теперь целыми днями были предоставлены сами себе. Ходили на речку. Она протекала совсем недалеко. Если пройти за огородами хозяйки и потом спуститься в ущелье по крутому каменистому склону, то можно добраться до этой речушки. Она грохотала всегда, день и ночь, зимой и летом, и люди перестали замечать этот шум. Не более пяти-десяти метров в ширину, она весной становилась мутной, несла с собой огромные коряги, ворочала камни. И в холодную зиму, и в жаркое лето температура воды была не больше восьми-десяти градусов, и не многие мальчишки отваживались купаться в той речушке. Но наши герои купались. Они на небольшом участке очистили дно от валунов, перекатывая их или к берегу, или к стенке запруды. В таком искусственном бассейне и течение было не столь стремительным, и можно было, если очень постараться, проплыть три-четыре метра.

Гриша плавать не умел и барахтался у берега, цепляясь руками за дно, кричал:

– Ура! Я плаваю! Я плаваю!

Потом, как мячик, выпрыгивал из воды и тут же вновь бросался в клокочущую пучину.

Мальчишки посмеивались, но не дразнили его.

Лёнчик купался мало. Быстро замерзал и потому больше сидел на корточках на большом, отполированном водой камне и комментировал подвиги Гриши.

– Да не цепляйся ты за дно. Не утонешь! Плыви не вдоль берега, а на глубину.

Боря снял с себя майку, завязал её верхний конец узлом, и получался мешок. Держа его руками против течения, он пытался поймать рыбу. Здесь было много форели. После получаса такой ловли, замёрзший, но довольный  он выскакивал на берег, демонстрируя друзьям улов. Три-пять рыбок сантиметров до пятнадцати в длину вызывали восхищение ребят.

– А что? На сковородку будет, – солидно говорил Боря, и все с ним соглашались.

Только никакой сковородки у них не было, и они шли домой, чтобы отдать улов хозяйской кошке.

– Мы тебя, Мурка, откармливаем совсем не зря! – говорил Боря. – Откормим и прирежем. А что?! Я слышал, что есть народы, которые кошек едят! И собак…

– А французы лягушек едят, – сказал Гриша.

Лёня не верил, но молчал.

Однажды они видели, как двое местных парней глушили рыбу негашеной известью. Технология была простой: в бутылку бросали пару камешков негашеной извести и закрывали её бумажной пробкой. Бросив бутылку в воду, ждали, когда вода попадёт внутрь. Негашеная известь выделяла газ, который и разрывал на мелкие частицы ту бутылку. Получался сильный хлопок, глушащий рыбу, и она всплывала на поверхность вверх брюхом. А те ребята, стоя ниже по течению, только и успевали её вылавливать.

Но повторить опыт ни Боря, ни Лёня не могли, потому что негде было достать негашеную известь. Да и жалко было смотреть на оглушённую взрывом рыбу.

Потом они как-то видели, как раненые из госпиталя делали то же самое. Только глушили рыбу они не известью, а  самой настоящей гранатой. А потом собранную рыбу относили на кухню в госпиталь и просили её им поджарить.

Голод сопровождал ребят практически постоянно.

Как-то в столовую для эвакуированных привезли большую толстую живую свинью. Но на кухне работали только женщины, и зарезать свинью вызвался раненый. Этот деревенский парень уже был в команде выздоравливающих и с удовольствием взялся помочь.

– Только условие: я соберу кровь и пожарю… При ранении у меня много крови вытекло. Может, так поправлюсь быстрее.

Лёня и Борис как раз были в то время, когда хрюшку во дворе столовой загнали под стол, на котором стоял тот раненый. Изловчившись, он со всего маха стукнул свинью обухом топора по голове.

Смотреть, как снимали с неё шкуру и потрошили, ребята не стали. Им было жаль свинью.

– Я и есть суп со свининой не смогу, – сказал Лёня.

– Не дрейфь. Я за тебя съем, – улыбнулся Боря.

Речушка, которая с грохотом неслась в глубоком овраге за домом хозяйки, только далеко внизу впадала в широкую полноводную Зангу. Правда, и её нельзя было сравнивать с Доном, который ребята помнили из своего довоенного детства. Дон был намного шире, и движение его воды было едва заметно. Зангу же –  горная река. Конечно, не такая, как речушка в Дарачичаге. Она была широкой и полноводной. По средине её уже не увидишь крупных, обточенных водой валунов. Они громоздились вдоль берега. И Рандомал, большое селение, разбросанное на берегу Зангу, был спокойнее и тише, чем высокогорное селение Дарачичаг.

А если пройти через грабовый лес и перевалить через гору, можно было прийти в районный центр, большое селение Ахта. Иногда неразлучная босоногая троица ходила туда, чтобы отоварить хлебные карточки, купить что-то для нового учебного года или просто побродить.

Здесь и дома были несколько другими, повыше, с крышами, крытыми железом или черепицей. И магазины, в которых продавались всякие нужные вещи. Но денег у ребят не было, и они довольствовались лишь тем, что могли смотреть на всё это совершенно бесплатно. За просмотр денег не требовали.

Вот в один из таких походов Борис и сказал Лёне:

– Если так идти мимо двухэтажного здания райкома партии,  можно дойти до дороги на Ереван. Видел, сколько машин там ездят? «Студебеккеры», «Форды» всякие.

– Зачем тебе в Ереван? – не понял Гриша.

– Незачем. Это я так…

Гриша привык, что его не во все секреты посвящали, и не сильно обижался. А Леня спросил:

– А дальше как?

– А дальше на поезде. Как же ещё? Хорошо, что лето. Не холодно. Да и на огородах всегда можно найти что-нибудь пожрать.

Сначала это было своеобразной игрой. Вот они убегут на фронт. Оружия там – завались. А потом и начнётся настоящая жизнь. А уж воевать они будут геройски, это ведь ясно. Среди них трусов нет. И предателей тоже нет.

Но потом это стало обсуждаться ребятами серьёзно. Чего там думать?! Нужно рвать на фронт, а то и война закончится, а они так и не успеют совершить подвиг.

Трудно сказать, кто из них первым подал идею бежать на фронт. Скорее всего, автором этой блистательной идеи был всё-таки Боря, но и без одобрения Лёни он не стал бы так далеко уноситься в своих фантазиях. Лёня для Бори был авторитетен. Это только казалось, что Боря инициатор всех их начинаний. На самом деле без одобрения Лёни ничего не делалось.

Ребят не покидала мысль, что взрослые чего-то не понимают. Вот если бы были мы – вот мы бы этим фашистам показали!.. Помнишь, как в кино?

Из сводок Информбюро они знали, что фашисты, получив по морде под Москвой, драпали так, что только пятки сверкали. Теперь они рвутся к Сталинграду. Взяли их родной Ростов. Как там дедушка и бабушка?

Кто этот «Информбюро», они понятия не имели. Но точно знали: он за нас, а значит, не врёт.

– Если нам удастся прорваться в Ростов, можно будет зайти к бабушке и дедушке. Они и накормят, и обогреют, – мечтал Лёня.

– Ну да! Тебе тепла не хватает! Лето же! – резонно заметил Боря.

– Да я так… Так говорят…

– А ты говори и думай…

– Пока туда доберёмся, может, и лето пройдёт. Сюда сколько ехали. А нам, может, шлёпать и пеши придётся. А на пути и заблудиться можно, и запрещать могут…

– Всё равно мы одни не прорвёмся. Хорошо бы уговорить Вано и Васо… Как ты думаешь, они согласятся?

Спросили.

Уговаривать ребят долго не пришлось. Те согласились сразу и договорились встретиться на солнечной полянке в грабовом лесу. Нужно было обговорить детали, составить план, выбрать командира… Всё должно было быть по-взрослому.

На следующий день ребята собрались в условленном месте.

– До Еревана километров шестьдесят, не меньше, – сказал Васо. – Туда два дня тяпать. Может, напрямик, через горы?

– А ты дорогу знаешь? – засомневался Лёня.

– Можно будет попроситься на какую-нибудь машину. Вон их сколько с Севана в Ереван ездят, – предложил Боря.

– Так нас и возьмут, – засомневался Лёня. – Ещё и в милицию могут отвести.

– А мы не до Еревана будем проситься, а до ближайшего селения… – упорствовал Боря. – А если пешедралом – долго… Это точно! И придём туда с высунутыми языками. Не-е! В Ереван мы должны войти ранечко, свеженькими, как огурчики. Правильно я говорю?

– Перво-наперво нужно выбрать командира. И ужо? посля? всё остальное, – сказал Васо, и все с ним согласились.

– Без командира никакого порядка не будет, – кивнул Вано.

– А как выбирать-то? – спросил Боря.

–  Как как! Без ка?ка ты никак! – ответил за него Васо и снял фуражку. – Каждый нацарапает, за кого он, и бросит в картуз. Так и узнаем!

Лёня написал на бумажке имя Бориса, Боря – Васо, Вано и Васо написали себя. Таким образом, большинством голосов был избран командиром Васо.

– Так. Тепе?реча нужно составить план. Я в классе по карте глядел: фронт о-го-го где!

– Хорошо бы успеть, – заметил Лёня. – Пока будем собираться, война кончится.

– Не опоздаем…– успокоил его командир. – И вот чо: нужно взять какую-никакую обувку. Не босиком же на войну шлёпать!

– А мои сандалии есть хотят, – сказал Лёня.

– Ты давай завтра их надень. Вано дратвой и зашьёт. Не велика беда. Сделаешь?

Он взглянул на Вано, и тот кивнул.

– Сделаю. Чего уж об этом говорить?

– А мне что делать? – спросил Борис. Он уже немного испугался, что игра их зашла слишком далеко. Ребята были настроены бежать на фронт всерьёз. Но теперь уже нельзя было отказываться.

– Нужно будет взять денег на первое время. Да и жратва, какая есть, сгодится. Я возьму шмат сала, ещё чего-нибудь.

– Идёт! Каждый возьмёт в торбу, что сможет. Много не возьмёшь. С тяжёлой торбой далеко не драпанёшь. Каждый берёт чуток… – кивнул Вано.  – Завтра в это же время на этом же месте…


Когда через три дня всё было готово к походу, договорились встретиться на этой же поляне сразу, после того, как взрослые уйдут на работу. Нужно будет отвлечь внимание Гриши. Мало ли что? Раструбит раньше времени, и всё дело сорвёт.

Договорились, что пошлют его отоваривать хлебные карточки. Очереди там большие. Задержится не менее чем на час. А за это время они уже будут далеко.

Последнее время и Лёня, и Боря были чем-то очень опечалены. Видно, понимали, как будет переживать мама. Но делать было нечего: решение принято, и получен приказ командира.

Мама же ни о чём не догадывалась: у неё были свои заботы. Когда она приходила с работы, нужно было ещё постирать, прибрать, приготовить еду. Свободного времени почти не оставалось. Откуда ей было знать, что на уме у этих шалопаев. Заметила, правда, что они перед сном перестали буянить и изображать трескотню пулемётов и взрывы гранат. Подумала: «Наигрались, должно быть! А то, сколько ж можно – одно и то же, трах-тара-рах!».

Боря положил в свой мешок два куска хозяйственного мыла, весь домашний резерв. Лёня взял деньги, которые всегда лежали в одном и том же месте и были для всех доступны. Но раньше в них нужды не было, а вот сегодня такая нужда возникла. На место денег он положил записку:

«Дорогая мамочка! Мы знаем, что огорчаем тебя, но мы решили с Борей идти на фронт! Хватит нам сидеть в тылу! Ты за нас не волнуйся. Если будем в Ростове, обязательно навестим бабушку и дедушку. Целуем тебя, Лёня и Боря».

Когда, придя с работы, Анна не застала ребят, она  стала беспокоиться. Оббежала знакомых и друзей мальчиков. Никто ничего не знал. Люся Ведерникова сказала, что видела их, когда они шли в лес. С ними были Вано и Васо.

Анна потеряла покой. Было уже около шести. Она осмотрела комнату и первое, что заметила, это отсутствие двух кусков хозяйственного мыла. Мыло в те времена было большой ценностью. Оно лежало на полочке над рукомойником. Бросилась к деньгам, и всё стало ясно.

Не зная, что делать, она некоторое время не могла пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Потом вдруг вскочила.

«Чего же я сижу?!» – прошептала она и побежала почему-то в госпиталь. Начальник госпиталя был на месте. Она постучала в дверь его кабинета.

– Войдите! – крикнул он.

Анна открыла дверь. Одинокий полковник Георгиевский и работал, и жил в кабинете. В  сторонке за ширмой стояла кровать, где он спал.

– Костромина? Что случилось? На вас лица нет.

– Товарищ полковник! Они сбежали на фронт! Это я виновата… Они сбежали!

– Подождите… успокойтесь. Кто сбежал? Когда сбежал? На какой фронт?

– Мои дети. Сегодня…

– Вот как! Хорошие у вас дети – болеют душой за отечество наше.

– А мне-то что делать?

– Да вы не стойте перед глазами. Присядьте…

Полковник подошёл к столу и снял трубку…


Их обнаружили через день на открытой платформе товарняка, который должен был с часу на час отправляться на фронт. Они и не пытались разбегаться или сопротивляться.

– Тикунов? – задал вопрос старшина-милиционер.

Васо кивнул.

– Он самый.

– Петров?

– Это я, – сказал Вано.

– А это соколики Костромины? Боря и Лёня. Я правильно понимаю?

– Да, – сказал Боря и низко опустил голову. Ему было стыдно, что они оказались такими глупыми и так быстро попались.

– Марш в кузов! И не балова?ть!

– А куда? – несмело спросил Лёня.

– Домой! Куда же ещё!

Ребята поплелись в сопровождении милиционера к полуторке, которая стояла на привокзальной площади.

Дорога назад была намного приятнее, чем в Ереван. Машина, напряжённо пыхтя и фыркая, медленно ползла в горы, кружила по серпантинам над обрывами, и у Лёни дух захватывало, когда он смотрел вниз.

Проехав райцентр Ахта, шофёр остановил машину и что-то крикнул милиционеру, сидящему в кузове. Тот ответил по-армянски. Шофёр послал паренька, сидящего с ним в кабине, в дом, стоящий у дороги, и вскоре тот принёс несколько тонких, как бумага, лавашей и кувшин молока. Шофёр подал молоко милиционеру.

– Пейте, – сказал милиционер и передал кувшин Борису.

Тот взял двумя руками графин, боясь уронить, и сделав несколько глотков, хотел уже передать его Лёне, но милиционер сказал:

– Не стесняйся, да?! Пей, пей. Всем хватит, да! Вот, возьми лаваш. Так будет лучше…

Ребята выпили молоко, съели лаваш, и настроение у них улучшилось. «Значит, не так всё страшно, – подумал Лёня. – Мама поругает, поругает и простит. Она добрая».

Когда, наконец, полуторка вскарабкалась по крутой улице наверх, там беглецов уже ожидала Анна. Она не скрывала слёз, обнимая Лёню и Борю, целовала их, крепко держа за плечи, как будто они и сейчас могли от неё убежать.

– Как же вы могли? Как же обо мне не подумали? Вы же одни у меня остались…

Придя домой, ребята сначала нехотя, потом, перебивая друг друга, стали рассказывать о том, как они готовились и куда хотели попасть. А Анна слушала их и плакала…


Лето прошло, и в сентябре снова начались занятия в школе. Ребята уже повзрослели, и многое из домашней работы брали на себя. Анна приходила поздно, уставшая, почерневшая. Шли упорные бои за Сталинград. От Ануш пришло короткое письмецо. Она писала, что служит в госпитале и всё у неё хорошо. Работы много. Обращаясь к сыну, написала, чтобы он слушался бабушку. Передавала большой привет ей и ребятам. А в конце приписала: «Дорогая моя Аннушка! Ты мне давно стала родной! Будем надеяться, что мне удастся выбраться из этой молотилки. Но я прошу тебя не забыть своё обещание. Кроме тебя, у меня никого нет. Обнимаю и целую тебя, твоя Ануш».

Что такого обещала тётя Аня, Гриша не знал, но письмо мамы показал ей. Она была очень рада и почему-то обняла его и гладила по голове, совсем так же, как это делала мама.

– Гришенька, сыночек, ты приходи к нам, будешь играть с Лёней и Борей. Вы ведь дружите?

– Конечно, дружим. Только все игры у меня дома.

– Ну, пусть они к тебе приходят. А в субботу я вас проведу в кино. Придёшь?

– Хорошо, тётя Аня. Ну, я пойду?

– Иди, сынок, иди. Боря с Лёней пошли в лес за дровами. Нужно готовиться к зиме. А у вас дома холодно?

– Нет. Нам из госпиталя дрова привезли.

– Ну, хорошо, мой мальчик. Иди, а то уже поздно, и бабушка будет волноваться. А я завтра сама к вам зайду.

На следующий день Анна зашла к Манукянам. Она принесла две селёдки, литровую баночку козьего молока и лаваш.

– Я к вам с гостинцами, – сказала она Полине Степановне. – Давно у вас не была.

– Анечка, как я рада, что ты пришла! Что у тебя на работе? От Ануш мы получили письмо.

–  Я знаю. А на работе? Что может быть у нас нового? Везут и везут раненых. Как наслушаешься, что они рассказывают, страшно становится.

– А ты не очень-то и слушай. Что могут знать раненые? Только то, что в его части. А состояние на фронте они знать не могут.

– Я и не слушаю.

Помолчали.

– К нам нового начальника в отделение прислали, – сказала Анна, передавая гостинцы.

– Спасибо, дорогая. Селедка? Сегодня сварю картошку. С селёдочкой – самый раз. Так, кто такой этот начальник? Не из ваших?

– Нет. Мужчина, лет сорока. Воевал. Был ранен.

Анна долго не могла рассиживаться в гостях. Нужно было бежать домой. На сегодня у неё была запланирована стирка. Мальчики так перемазывались, что только успевай за ними стирать. Купала она их в тазике. Боря поначалу стеснялся, но постепенно привык и стоял в тазике голенький, а Анна намыливала ему голову и ковшиком поливала тёплой водой.

– А у Никиты Гаврилова были вши, – рассказывал Боря. – Так его мама голову керосином мыла.

– И правильно делала, – откликнулась Анна. – Вши – дело опасное.

Зима 1943 года была снежной. В Дарачичаге организовали тренировочный лагерь, в котором проходили обучение красноармейцы только что сформированной горно-лыжной дивизии. Красноармейцы из центральных районов России, никогда не видевшие таких гор, становились впервые здесь на лыжи. А вместе с ними носились ребята, которые этому уже научились и лыжи делали сами, сгибая фанеру над горячим паром. Катались они так, что многие красноармейцы только удивлялись.

– Во, дают!

Боря и Лёня на лыжные прогулки брали с собой и Гришу. Они сделали ему лыжи, закрепили их к валенкам сыромятными ремнями и вручили одну палку.

– А палка-то зачем? – спрашивал Гриша. – Сами, небось, без палок.

– Тормозить будешь, – объяснял ему Лёня. – Захочешь повернуть или остановиться, палку между ног сунешь и садись на неё.

Забравшись на вершину, ребята съезжали по уже проторенной колее вниз. В самодельных лыжах не было ложбинки, и вне колеи на ровном твёрдом снегу они разъезжались. Поэтому ребята съезжали по колее.

– Э-ге-гей! Поберегись!  – кричал Боря.

– Не уйдёшь! Догоню! – кричал Лёня.

Гриша спускался с горы, стараясь удержаться на ногах. Съехав, торопился снова подняться наверх, чтобы повторить свой подвиг.


2 февраля 1943 года, во вторник, Информбюро известило о провале планов Гитлера захватить Сталинград. Армия фельдмаршала Паулюса была взята в плен.

Анна сидела в перевязочной и плакала. Это были слёзы радости и горя. Яков говорил, что мы обязательно победим. Только он этого уже никогда не увидит.

Настроение у всех было праздничным. И местное население тоже вздохнуло свободнее. Армяне ожидали, что, если фашисты захватят Сталинград, Турция введёт свои войска в Армению. А в памяти людей ещё сохранился ужас 1915 года, когда в течение короткого времени были убиты (зарезаны, замучены, сброшены в ущелья, расстреляны) полтора миллиона людей, вся вина которых была в том, что они были армянами. Но сейчас, когда фашисты были отброшены от Сталинграда, все поняли, что скоро войне конец.

– Скоро мы домой поедем, – говорила Анна детям.

Но  прошло ещё немало времени,  прежде чем они смогли уехать.

Госпиталь перевели ближе к фронту, и Анна переехала в районный центр, где стала работать в школе. Снимали они теперь комнатку в самом центре посёлка, напротив райкома партии. Жить стало труднее. Мальчишки целыми днями были предоставлены себе. Анна поздно возвращалась с работы.

Но пока шла война, ехать в Ростов Анна не решалась.

Когда же пришла долгожданная победа, сразу же уехать она не могла: в школе была экзаменационная пора.

– Сразу после экзаменов… – говорил  Анне директор на вопрос, когда она сможет быть свободной.

Везде царило оживление. Из репродукторов доносились мелодии маршей. Левитан подробно рассказывал о том, что происходит в побеждённой Германии, звучали весёлые песни:

Ай, джан, Ереван,
родина моя,
Ай, джан,
Ай, джан,
Милый Ереван!..
Перед отъездом Анна поехала в Дарачичаг к Манукянам. Полина Степановна очень постарела, а Гриша подрос, вытянулся.

– Дорогая Полина Степановна! Может, вместе поедем? Всё – легче будет.

– Нет, Аннушка. Мы здесь подождём Ануш.  Письмо её пришло откуда-то из Венгрии. Вот куда её занесло. Написала, чтобы ждали. Она за нами приедет.

– Но Грише в школу ездить  в райцентр непросто. А зимой так вообще сложно.

– Ничего. В непогоду он и там может переночевать. Есть где. Ты только напиши нам сразу, как приедешь. Приедет Ануш, и мы вернёмся в Ростов. Как там он?

– Не знаю. Писала, писала, а ответа нет. Почта знаете, как работает? Сама волнуюсь, как там наши. Как они перенесут известие, что Яши моего нет?

– Ну, не будем терять надежды…

– На всякий случай я здесь написала наш адрес в Ростове. Это в самом центре. Найдёте…


В Армении весна приходит рано. В мае всё зелено, всё в цветах. Анна уже не могла дождаться, когда окончатся занятия и экзамены в школе.

В июле Анна договорилась с шофёром, и он отвёз их на вокзал. Простояв огромную очередь, поняла, что билетов ей не взять. Тогда она подошла к воинским кассам. Объяснила, что является женой погибшего командира Советской армии. Была здесь в эвакуации. Работала в госпитале. Теперь возвращается домой.

Военный внимательно изучал её документы.

– Анна Борисовна Костромина? – прочитал он в паспорте и внимательно посмотрел на просительницу, сличая фотографию в паспорте с оригиналом.

– Просто Анна.

– Просто Анна, – эхом отозвался комендант. – А муж ваш – полковник Костромин погиб в Севастополе?

– Я же вам похоронку показала…

– Да, да. Вижу… Извините. Служба.

Он снял трубку и позвонил кассиру:

– Вартан, джан. К тебе подойдёт женщина, да?! Женщина, женщина, ты что, не слышишь, что ли? Жена офицера, погибшего на фронте, понял, да?!  Она с двумя детьми была у нас в эвакуации. Нужно ей выдать билет до Ростова.

Он что-то долго слушал в трубке, потом сказал уже более решительным голосом:

– Я сказал, нужно, значит нужно! Зачем много говоришь, а? В госпитале она работала. Наших раненых спасала. Выдай билет на ближайший поезд. И смотри: женщина всё-таки. Нижнюю полку организуй, да?! Будь здоров, дорогой!

Военный посмотрел на Анну и улыбнулся.

– Всё будет хорошо, уважаемая просто Анна. Идите в первую кассу. Вас ждут…


В вагоне было душно и жарко. Как только поезд тронулся,  ребята полезли на верхние полки. Разлеглись и стали смотреть в окно. Что может быть прекраснее для мальчишек, чем лежать на верхней полке и смотреть в окно?! Это не в товарном вагоне ехать.

Сразу после станционных построек поплыли назад, закружили зелёные горы и пригорки с пасущимися стадами овец. Выгоревшее от солнца небо без единого облачка.

Поезд медленно набирал скорость, словно чего-то опасался. На полном ходу прогрохотал встречный товарняк. Колёса ритмично стучали, и на поворотах вагон качало так, что Лёне, лежащему на второй полке, казалось, что они вот-вот упадут в пропасть.

По вагону ходили покалеченные войной нищие, играли на гармошке, пели жалостливые песни.

На позицию девушка
Провожала бойца…
Безногий мужчина на самодельной тележке громыхал вдоль вагона. На его груди позванивали медали, а перед ним лежала военная фуражка. Он ничего не просил, но пассажиры клали и клали ему в фуражку всё, что могли: кто – деньги, кто – кусок хлеба с салом…

Анна сидела у окна и думала, что её ждёт в Ростове. Живы ли Яшины родители? Знают ли они о судьбе сына? Что с Лёвой? От него давно не было писем. Не случилось ли чего. Почему молчит? Последнее письмо было из Новосибирска. Писал, что в госпитале. Что с ним? Понятно, почта работает плохо.

Тревога не покидала Анну.

Поезд замедлил ход и, проехав ещё некоторое расстояние, остановился.

– Здесь он всегда останавливается.  Ждём встречного, – сказала женщина, сидящая за столиком у прохода в разноцветных юбках и с пёстрым платком на голове. – Вы далеко?

– В Ростов, – ответила Анна и взглянула на неё.

Это была полная цыганка, держащая в руках большую корзину.

– Вы поставьте её под ноги. Трудно же её так всё время держать, – посоветовала Анна.

Но женщина крепче уцепилась за корзину.

– Ничего… Целее будет. Здесь столько жулья… Да мне и недалеко. На следующей остановке выхожу.

Анна промолчала. Поезд тронулся, и она снова стала смотреть в окно. «Где Ануш? Почему молчит? Как там Полина Степановна с Гришей? Сплошные где и почему. Приедем в Ростов…».

– Это твои, что ли, дети? – снова заговорила женщина.

– Мои, а чьи же ещё? – отозвалась Анна.

– Разные они… От разных мужей, наверно…– продолжала допытываться соседка.

– Мои дети. Только один похож на меня, а другой на мужа.

– А-а-а, – протянула любопытная женщина. – Хочешь, я тебе погадаю? Ей Богу, всю правду тебе скажу. И денег мне твоих не нужно. Я так погадаю. Давай твою руку!

– Я не верю в эти сказки.

– Какие сказки, красавица? Бог с тобой…

– И в Бога вашего не верю. Если бы был Бог, он не оставил бы меня одну с двумя детьми.

– Это ты, милая, напрасно на Бога обижаешься. Напрасно… Бог есть! И запомни: мама – это имя Бога для твоих сыновей… Бог есть, и каждый из нас несёт его дух. Каждый может быть  Богом!

Она встала и потянула свою корзину к выходу, сказав на прощание:

– Береги детей! Это всё, что осталось у тебя в жизни. С ними и будешь счастлива. С Богом!

Анна злилась на себя за то, что резко ответила этой доброй, видимо, цыганке.

Когда время подошло к обеду, Анна достала из сумки помидоры, кусок курицы, хлеб и дала ребятам.

– Поешьте. Только постарайтесь не вымазаться.

– Что мы, маленькие, что ли? – обиделся Лёня.

Борису шёл пятнадцатый год, а Лёне  скоро будет четырнадцать. «Действительно, давно уже не малыши», – подумала Анна.

Поезд шёл и шёл. На остановках кто-то выходил, и входили новые пассажиры. Стоял гул. В конце вагона играла гармошка, и мужчина хриплым голосом пытался петь. Его поддерживал нестройный хор тех, кто сидел с ним рядом.

– Степан, ты давай что-нибудь радостное! – раздалось в конце вагона. – Победили же! В какой войне победили! Какого ирода одолели!

Потом говоривший, не дожидаясь, когда Степан начнёт играть, запел, сильно фальшивя:

В бой за Родину,
В бой за Сталина!
Боевая честь нам дорога.
Кони сытые
бьют копытами,
Встретим мы
по-сталински врага!
Или эту:

Артиллеристы,
Сталин дал приказ!
Артиллеристы,
зовёт Отчизна нас…
Степан прервал свою игру, и на мгновенье в вагоне стало тихо.

– Не знаю я весёлых песен… Я и играть-то научился в госпитале. Дружок обучил. Сам от ран умер, а мне свою гармошку оставил. Вот и пиликаю, как могу.

Гармонист стал играть вальс, а сосед, фальшивя, запел:

С берёз неслышен, невесом,

Слетает жёлтый лист…

Было уже поздно, когда Анна стала укладывать детей спать. Под голову положила мягкие тюки, в которых были одеяла и подушки.

– Спите!

– А ты?

– А я посижу. Вещи покараулю. Да и не спится мне…

Ночью приходил ревизор, проверял билеты. Но ребята ничего этого не слышали. Они крепко спали.


Наутро, когда мальчишки проснулись, Анна сказала задумчиво:

– Ну, что, ребята? Рады, что возвращаемся?

– Конечно!

– Бабушка с дедушкой увидят Лёню и не узнают. Скажут: как вырос! А Борин папа тоже удивится: скажет, мой сыночек вымахал совсем большим!

Она посмотрела в окно, и ей захотелось плакать. Она не понимала, почему. От радости, что всё закончилось, от страшных предчувствий?

13.

Ранним утром первого августа 1945 года поезд «Ереван-Москва» подошёл к вокзалу Ростова.

– Ну-ка, ребята, поживее! – скомандовала Анна мальчишкам. – Выходим, выходим!

Попрощавшись с проводником, они вышли на платформу и ребята стали охранять вещи.

–  Вы тут постерегите, а я посмотрю, куда нам нужно идти, – сказала Анна, пытаясь сориентироваться. – Жуликов в Ростове много.

Это было странное ощущение: наконец-то, они вернулись! Сколько времени отсутствовали! Как будто прошла целая вечность! Всё казалось чужим, незнакомым. Мрачные стены здания вокзала давали понять, что здесь происходило, и у Анны сжималось сердце.

Какие-то длинные товарные поезда перегораживали путь. Люди бесстрашно пролазили под вагонами, чтобы сократить путь к перрону. Эта идея понравилась и мальчишкам, но Анна живо их усмирила:

– А ну, замолчали! Ишь, чего захотели! Никуда мы не полезем! Пойдём в обход! – скомандовала она.

– Да, мам, тут-то и лезть нечего, – сказал Лёнчик.

– Нехватало ещё, чтобы поездом задавило. Пошли! Нас дедушка и бабушка живыми ждут.

И они поплелись в обход.

Когда обошли один состав, выяснилось, что за ним стоит другой, и он несколько сдвинут в сторону. Обошли и второй.

А вот оно и здание вокзала. Вернее, не здание, а то что от него осталось. На перроне было много военных. Кто-то направлялся к новому месту службы, кто-то – домой. Люди спешили в разные стороны, и трудно найти направление, куда нужно идти. В этой толпе легко было потеряться.

– Вот мы и в Ростове! – восторженно произнёс Боря. Он тащил огромный чемодан и, пройдя пару десятков шагов, ставил его на землю и отдыхал.

– Да, мы дома! – кивнула Анна. – Только поглядите, что сделали с нашим городом фашисты! Сколько раз я видела его во сне! И наше возвращение…

У ребят такого волнения не было. Они мало что помнили из довоенной жизни. Какие-то отрывочные воспоминания у них были смутными и расплывчатыми.

Вышли на привокзальную площадь. И здесь у Анны ещё больше сжалось сердце. Везде громоздились огромные, почерневшие от взрывов остовы зданий. Без крыш  и окон, они возвышались над людьми и с укором смотрели на них.

– Это и есть наш Ростов? – изумился Лёня.

– Вот так дела! – тихо пробормотал Боря. – Это что ж здесь такое было?

– Война, мальчики, – сказала Аня. – Война. Не такая, в какую вы играли, а настоящая, на которой убивают тоже по-настоящему…

Ребята притихли. Не так они себе представляли войну.

К ним подошёл коренастый мужичок с седой бородой.

– Любуетесь? – сказал он. – Не знаете, куда попали? Это наш Ростов. Добро пожаловать!

– Мы видим, – сказала Аня.

– И куда вас подвезти прикажете? У меня лошадка – вон стоит.

Аня даже не посмотрела в сторону повозки. Только назвала адрес и спросила:

– Сколько это будет стоить?

– Три червонца. Недорого.

– Хорошо. Только там вам придётся подождать. Я даже не знаю, уцелел ли наш дом.

– А если нет, что делать будешь?

– Не знаю…

Анна растерялась. Она не знала, что будет делать, если никого не застанет. Потом, подумав, сказала:

– Тогда обратно на вокзал отвезёте.

– Это за дополнительную плату. Но обратно уже будет стоить два червонца.

– А чего так?  – поинтересовалась Анна.

– Во-первы?х, двойной заказ, так сказать. А во-вторых, моей Маруське с горки легче тянуть…

Анна согласилась, и мужик, взяв чемодан и тюк, пошёл к подводе, даже не оглядываясь, поспевают ли за ним его наниматели.

Погрузив вещи и усадив ребят в подводу, Анна села рядом с кучером. Худая пегая лошадка бодро зацокала копытами.

– Издалека? – спросил бородач.

– Из эвакуации…

Анна не уточняла, откуда они приехали, а старик и не спрашивал.

Подвода медленно поднималась в гору по улице Энгельса. Анна смотрела и не узнавала города. Сплошные руины. А каким он был красивым?! Столько труда стоило построить эту красоту, столько лет потребовалось! А потом явились фашисты, и после них остались руины…

– Вы здесь во время оккупации оставались? – спросила она у мужичка. – Не знаете, что тут было-то?

– Да ты чего, тётка?! Я воевал. Под Курском горел в танке. После этого и отрастил бороду, чтобы не так были видны рубцы от ожогов. Я, поди, моложе тебя! А что борода седая, так шут её знает, почему? Седая и седая…

– Извините, если я вас обидела. Так те, кто оставался в оккупации, тоже не враги. Не всем удавалось уехать…

– Это я понимаю… У самого здесь родичи оставались. Сеструху в Германию угнали. Мамаша умерла. А вот бабка, так та ещё живёт. Старые люди, они крепче будут. Сухенькая такая, жилистая. Ей под восемьдесят, а ещё о-го-го! Целый день на огороде во дворе возится… Но, милая! – крикнул он лошадке, и та, наконец, преодолев подъём, веселее пошла по ровной дороге.

Не так представляли себе Лёня и Боря войну. Вспоминалась Армения, её горы, лес, горная река, Васо и Вано. Вот бы сейчас туда! Там не было развалин. Там красиво…

Боря ткнул в бок Лёнчика и сказал со знанием дела:

– Наверно, уличные бои были. Немцы сидели вон в том доме, а наши лупили по ним!

Лёня усомнился:

– Да, может, всё было совсем наоборот? В том доме сидели наши, а немцы в них и стреляли. Какая разница, кто где сидел. Только вот что осталось от их сидения! Гады они, вот что я тебе скажу! Фашисты!

Боря согласился:

– Фашисты, они и есть фашисты.

Ещё издали Анна увидела, что их дом стоит целый и невредимый. Вся улица в руинах, а его как будто бы и не тронула война.

– Смотрите, ребята! А вон и наш дом! – весело закричала она.

– Где? – не понял Лёня.

– Да ты что? Совсем всё позабыл? Вон же он. Смотри: целенький стоит!

– Значит, тогда и дедушка с бабушкой живы, – сделал вывод Лёня.

– Хорошо бы, – тихо прошептала Анна. – Вот удивятся, когда нас увидят.

Остановив телегу у калитки, мужчина спросил:

– Вещи сгружать или как?

– Подождите. Надо же сначала посмотреть. Может, там никого и нет.

Она стала стучать в калитку, закрытую изнутри на засов. «Значит же, кто-то есть!».

– Ну, кто там ещё расстучался? – раздалось со двора. – Кого это принесло в такую рань?

Здоровый полураздетый мужчина открыл калитку и уставился на Анну. Он уже с утра был сильно выпившим.

– Чего надо? – спросил он, закрывая собой проход во двор.

– Как чего надо? Это мой дом. Вот мы приехали из эвакуации. Позовите хозяев!

– Так вот я перед тобой и есть хозяин. Из какой эвакуации? Кто ты такая есть?

Потом, увидев, что бородатый мужчина слез с подводы и подошёл к ним, повернулся в дом и закричал:

– Натка, мать твою! Хватит дрыхнуть! Ходь сюда. Какая-то лахудра приехала, требует хозяев!

– Ты, мужик, выбирай слова, а то недолго и схлопотать по морде! – вступился за Анну возчик.

– Это от тебя, сопля, что ли? – спросил полупьяный хам, и в тот же миг получил сильнейший удар прямым в нос. Едва устояв на ногах он, захлёбываясь кровью и вмиг протрезвев, отпрянул в сторону.

– Ты чего руки-то распускаешь?!

Мужчина оглянулся на дом, ожидая помощи от своей Натки, но той всё не было. Мужик, как оказалось, был труслив и любил хамить только беззащитным.

– А ты поторапливайся. Зови хозяев! И не чеши языком, что ни по?падя.

Наконец, на крыльцо вышла заспанная и тоже сильно хмельная Наташа. Волосы её были распатланы, на ночную рубашку был наброшен ситцевый халат. Увидев своего сожителя, держащегося за нос, из которого ручьём шла кровь, спросила:

– Вы кто такие? Чего руки распускаете? Или вам в милицию захотелось, так это я быстро устрою.

Анна вся так и вскипела от гнева, но сдержалась. Мальчишки тоже притихли, насупились. Чувствовали какую-то тревожность происходящего.

– Где хозяева этого дома? – спросила Анна, начиная понимать, что с родителями что-то произошло, и домом завладела эта молодая стерва.

– Так я и есть хозяйка. А вы кто такая?

– Я – Костромина Анна. Это мой дом. В нём остались наши родители. Где они?

– А-а-а? – наконец, стала понимать полупьяная женщина. – Теперь понятно. Так ваших давно нет на этом свете. Или вы забыли, что война была?

– Я не забыла. А что с ними случилось?

– А я-то почём знаю? Евреев всех убивали. Батяня говорил, что и их увели. Он их предупреждал, а они не послушались.

– Какие же они евреи? Тимофей Михайлович…

– Да почём я знаю? – постепенно трезвея, перебила Анну Натка. – Дом был свободен. Я его заняла, и теперь он мой!

– Ну, это мы ещё посмотрим! – разозлилась Анна.

Она повернулась к бородатому возчику:

– Поехали обратно. Здесь обсуждать мы это не будем.

– Давайте, давайте! А если что, будете иметь дело с моим батяней! Он тоже…

Она не сразу могла придумать, кем представить своего, вконец спившегося и сильно сдавшего отца. Но Анна уже её не слушала.

– Едем назад! – скомандовала она извозчику.

– Будет сделано! – отрапортовал тот.

Уже когда поехали назад, Анна сказала сквозь слёзы:

– Вот и приехали домой! Ехали-ехали и приехали!

Мальчишки стали её утешать:

– Мама, а ты скажи милиции, чтобы их прогнали!

Анна улыбнулась сквозь слёзы:

– Разберёмся, не беспокойтесь! Вот только теперь у нас и родителей эта проклятая война забрала… Это ж надо! Всех евреев убивали… Но ведь дедушка и не был евреем! И куда их угнали, где убили? Боже! Разве это справедливо?! Такие тихие люди. Учителя…

Сердце её сжалось от горя, и всю обратную дорогу она ехала молча.

Мужчина-возчик понимал, что сейчас любые разговоры неуместны. Уже подъезжая к вокзалу, сказал:

– У нас домик небольшой. Но если вам совсем некуда идти, можете первое время остановиться у меня… Потеснимся. И комнату найдём… Вот и я домой вернулся, а у меня никого не осталось. Только бабка.

Анна с благодарностью взглянула на возчика и покачала головой.

– У меня брат должен быть в Новочеркасске. Поедем к нему. Хотя и от него давно писем не было…

Возчик не настаивал. Он отказался брать деньги, посмотрел на Анну и постарался её приободрить:

– Ничего, сестрёнка. Всё образумится. На твоей стороне правда. Ты только не вешай нос.

– Спасибо вам…

Вернувшись на вокзал, Анна и ребята сдали в камеру хранения вещи, оставив лишь сумку с документами и вещами первой необходимости. Выстояв очередь, купили билеты на поезд, идущий через Новочеркасск, и вечером, часов в семь, уже поднимались по Красному спуску в сторону Новочеркасского собора. Здесь, недалеко от Соборной площади на проспекте Ермака, и находился дом, в котором была небольшая комната в коммунальной квартире Льва Борисовича Селина.

Анна уже не хотела, как в тот раз, идти вместе с детьми. Мало ли что там ещё будет? Не всё им надо видеть.

На аллее перед домом она остановилась возле поваленного бревна. Строгим голосом, не допускающим возражений, скомандовала:

– Посидите, мальчики, здесь. И чтоб никуда не отлучались, поняли меня?

– Поняли, поняли! – ответили Лёня и Боря.

Оставив ребят, Анна с колотящимся от волнения сердцем, поднялась на второй этаж и постучала в дверь.

– Иду! – раздалось откуда-то из глубины коридора, и перед Анной распахнула дверь светловолосая женщина лет тридцати, тридцати пяти. – Вам кого?

– Здравствуйте, – сказала Анна, готовая к самым плохим новостям. – Здесь когда-то жил Лев Борисович Селин. Где он сейчас? Не знаете?

– Почему это жил? Он и сейчас живёт! – сказала женщина. Она начала понимать, что к чему. Пятясь с прохода и давая пройти в квартиру, повернулась и крикнула:

– Лёвушка! Это к тебе!

Потом снова взглянула на Анну.

– А я сразу признала в вас Лёвину сестру. Вы – Анна?

– Я – Анна! А вы кто?

– А я – Варя, жена Лёвы… – сказала она и почему-то сильно смутилась. – Мы месяца два, как приехали из Новосибирска. Там Лёва в госпитале лежал. А я в том госпитале работала медсестрой. Так мы с ним там и решили оформить наши отношения. После госпиталя сначала жили у моих. А как Машеньке шесть месяцев исполнилось, потянул он нас сюда…

– Да почему же он не идёт? – с тревогой спросила Анна.

– Так он пока свою култышку привяжет…

В это время в большой коридор коммунальной квартиры вышел Лёва. Анна  поразилась, как сильно изменился брат. Похудел, постарел лет на десять. Седые виски, морщины... Одет он был в белую сорочку и тёмные брюки. Но, вместо левой ноги, у него был прикреплён ремнями протез.

– Лёва!

Анна подбежала к брату, обняла его и стала целовать, радуясь, что видит его.

– Аннушка! Сестрёнка!

– Чего мы здесь стоим? Заходите, – пригласила Варя, открывая дверь комнаты. – Только тише. Машенька только что уснула. Едва укачала.

Анна сказала тихим голосом:

– Я же там на улице детей оставила.

– И Боря там?

– Конечно.

– А зачем оставила? Сразу бы и шла к нам.

– Потом объясню, – уклончиво ответила Анна.

– Ты зови их! Чего им там сидеть?

– Да подожди. Я сейчас… Ты когда узнал о гибели Лены?

– Так через несколько дней и узнал. Что я мог сделать? Меня уже к тому времени призвали…

– И где тебе пришлось воевать?

– На Первом Украинском.  Потом нашу дивизию переправили на Дальний Восток. В Манчжурии это и случилось…  Если бы не Варя, кормил бы уже червей…

Варя, которая стояла тут же, возразила:

– Да брось ты снова об этом. Ты что, сошёлся со мной только из-за благодарности?

– Я сошёлся с тобой из-за любви, – твёрдо сказал Лёва. – Другой причины нет, но и то, что ты меня спасла, этого я тоже никогда не забуду.

Варя раскраснелась и стала собирать на стол.

Анна сказала:

– Я пойду за мальчиками, а то они за целый день тоже намаялись, да и изголодались.

– Давай, давай, зови ребят, а Варюша тем временем что-то сообразит на ужин.

Анна выбежала на улицу. Мальчики, как только увидели её, сразу всё поняли.

– Папа дома? – закричал Боря.

– Дома, дома! Все дома! Пойдёмте, посмотрим.

Перед входом в дом Анна предупредила:

– Только тише, а то там малышка только уснула, а вы её разбудите.

– Какая малышка? – удивился Боря. – Соседская?

– Да нет, Боренька. Это твоя маленькая сестричка.

– Какая сестричка? – удивился Боря и почему-то сразу сник. – У меня не было сестрички.

– Папа твой получил ранение, вернулся с войны и уже после госпиталя женился. Она его от смерти спасла.

Боря насупился:

– Но я не хочу к мачехе идти!

Боря посмотрел назад. Не это он ожидал услышать.

Анна строго прикрикнула на него:

– Так! А ну-ка разговорчики прекратили. – Перевела взгляд на приумолкшего Лёнчика. – Сделали весёлые лица и за мной, шагом марш! И чтоб не шумели! Там малышка спит! Её едва укачали.

Лёва уже с беспокойством выглянул  на улицу.

– Ну, где вы там? – крикнул он сверху.

Он уже набросил на плечи китель, привёл себя в порядок. На груди у него было три ряда орденских планок. Погоны подполковника блестели золотом.

Он обнял и поцеловал сына, потом Лёню.

– Какие большие! И не узнаешь!

Лёня стоял и смотрел на орденские планки на кители дяди, стараясь угадать, какие у него награды. Они с Борисом давно изучили, какому ордену или медали соответствует какая. «Два ордена Отечественной войны, – подсчитывал он. – Красная Звезда, медаль за отвагу… Ничего себе!».

А Боря прижимался к отцу и почему-то плакал. И Лёва прижимал к себе сына и не знал, что говорить. Только гладил его по голове и повторял:

– Сынок…  Родной…

Потом, поймав взгляд сына, спросил:

– Ну, что смотришь? Ногу потерял на войне. Там и хуже бывало… Столько народу покрошило! Столько горя!  Но об этом потом. А теперь – все к столу!

– Им бы руки помыть, – сказала Анна.

– Да, да, конечно, – встрепенулась Варя.

Достала свежее полотенце, мыло и сказала:

– Пошли!

Боря исподлобья посмотрел на мачеху. Та уловила его недоверчивый и чем-то обиженный взгляд и не отвела глаз.

– Мойте руки, мальчики. Воды у нас в кране пока нет, так что поливать придётся ковшиком.

Варя протянула Анне ковшик.

– Наше ведро – здесь, вот отсюда и берите, – сказала она.

Имелось в виду, что квартира – коммунальная и другие вёдра с водой принадлежали соседям.

– Вы тут мойтесь, а я картошку почищу… Через двадцать минут будет готова…

Когда Варя вышла и закрыла за собой дверь, Боря оглянулся по сторонам и хмуро сказал:

– Не хочу я здесь жить.

Анна прижала его к себе и ответила:

– Знаешь что, Боренька, ты будешь жить со мной! Что уж тут поделаешь? Война так распорядилась. А с другой стороны – посуди сам: у них же растёт твоя сестричка, маленькая Машенька…

– Ну и пусть себе растёт, – пробурчал Боря.

– Им тесно будет тут ещё и с тобой.

– Да я и не хочу сюда.

– Всё! – скомандовала Анна. – Решено. А теперь мыть руки и с весёлыми лицами выходим, поняли?

Она обняла и поцеловала Борю. Потом взяла его за подбородок.

– Ну-ка, выше нос!

Тот как-то жалко улыбнулся.

После ужина Варя постелила одеяло на пол, положила подушку и сказала:

– Ребятам спать пора. Завтра будет ещё время поговорить… Уже поздно…

Анне приготовили место на раскладушке рядом с ребятами.

– Ты меня извини, – сказала Варя, – но мне завтра рано на работу. Не проспать бы.

– Ты где работаешь?

– Где я могу работать? Медсестрой в Первой городской больнице.

– А Машенька?

– В ясли отношу.

Она виновато посмотрела на Анну.

– Да чего ты всё время оправдываешься? Чем ты-то виновата, что такое случилось с братом? Спасибо тебе, что выходила, спасла… Я тоже всю войну в госпитале сестрой работала… Знаю, как там.

– Если бы не Варя, – заметил Лев Борисович, – я давно бы лежал в земле. У меня начиналась газовая гангрена. Ты медсестра, знаешь, что это такое. Зловонье, ужас… Мясо гниёт. Варя по три раза в день меняла повязки. Хирурги оттяпали ногу, сделали разрезы на бедре. А перевязки нужно было делать чуть ли не каждые три часа. Со мной в палате никто не мог находиться. Вонь дикая. А Варя терпела. А потом ещё дважды мне свою кровь дала… У неё первая группа… Вот и очухался. Ну, ладно, вы располагайтесь, а я выйду покурить.

Он достал папиросы, спички и вышел на лестничную площадку.

Анна, уложив мальчиков, вышла к брату.

– Яша погиб в сорок втором, – глухо сказала Анна.

– Знаю… И что с его родителями произошло, тоже знаю.

Анна встрепенулась.

– А что произошло?

– Фашисты согнали тысячи людей и расстреляли за городом в балке. В основном, свозили и пригоняли туда евреев. Но там же расстреляли и пленных, и русских, кто попался им под руку.

– Так Тимофей Михайлович-то русский!

– Значит, не захотел оставлять жену и пошёл с нею добровольно…

– Боже, что только наделали эти сволочи?!

Помолчали. Лев Борисович закурил вторую папиросу.

– Мне одной мало. Не накуриваюсь. Привык к махорке. Она покрепче будет.

Потом спросил:

– А дома-то была?

– Была. Только там живут чужие люди. Потому и приехала. Не знаю, что делать. К кому обращаться?

– Как живут? Кто такие?

– Не знаю. Какая-то странная девица со своим мужем или сожителем.

– И что?

– Не пускают…

– Так… Но это мы ещё посмотрим. Завтра я договорюсь на заводе…

– Ты работаешь? – удивилась Анна.

– У меня же ноги нет, а не головы! Работаю. Восстанавливаем завод. Людей нет. Оборудования нет. Паровозы ремонтируем, как можем. Из трёх два делаем. Так вот: договорюсь, и поедем с тобой, поглядим, кто там тебя в твой дом не пускает.


Через день, оставив ребят в Новочеркасске, Лев Борисович и Анна поехали в Ростов. По этому случаю Лёва надел военную форму. Погоны подполковника, ордена и медали должны были произвести впечатление на тех, кто захватил дом Анны.

Придя к дому, они постучали в калитку.

– Есть кто-нибудь? – крикнул Лев Борисович.

Минут через десять открылась дверь, и пьяный мужчина посмотрел на подполковника.

– Чего стучишь? Натка больше не принимает. Амбец! На сегодня план выполнила!

– А вы кто такой и что здесь делаете?

Мужчина взглянул на Анну, и в его глазах появилось осмысленное выражение.

– О! Явилась, не запылилась! – сказал он, глупо улыбаясь. Он так и не ответил на вопрос Льва Борисовича. – Это не ко мне. Это вам к Наташке. А она спит…

– Двенадцать дня. Она что, в ночную работает?

– Это вы верно заметили. Точно. В ночную! Иногда за ночь троих обрабатывает…

Он пьяно засмеялся.

Лев Борисович сказал:

– Ну, что ж. Тогда я пошёл за участковым.

– Так участковый твой – первый её клиент. Правда, любит на халяву…

Лев Борисович посмотрел на пьяного мужика, потом правой рукой отстранил его и прошёл во двор.

– Да я чего?.. – забормотал мужчина. – Я здесь человек временный…

– Вот и идите отсюда, пока я не позвал милицию.

– Это правильно… Я вас понимаю… Только мне-то идти некуда. Я здесь при Натке состою. Администратор, если хотите…

Лев Борисович и Анна уже не слушали пьяное бормотание растерявшегося мужчины и прошли в дом.

Как ни странно, в доме был полный порядок. Даже книги на полках красовались своими разноцветными позолоченными переплётами. Мебель, диван – всё было в полной сохранности. На окнах были занавески, которые шила Любовь Моисеевна. Анна узнала её вышивку.

– Всё как было, – тихо сказала она. – Только родителей нет. Они всё хотели дом сохранить. А он, как стоял, так и стоит. А их нет…

На диване, уткнувшись лицом в подушку, спала женщина лет тридцати. Её обесцвеченные перекисью водорода волосы были разбросаны по  подушке. На полу стояла недопитая бутылка водки. Она спала так крепко, что Лев Борисович нерешительно взглянул на Анну.

– Так она будет дрыхнуть до завтрашнего дня. Видимо, всё же нужно вызвать милицию…

Мужчина, последовавший за гостями в дом, услышав, что этот офицер хочет идти за милицией, сказал:

– Постойте, граждане хорошие. Я эту лахудру вмиг в чувство приведу.

Он подошёл к спящей и бесцеремонно стал бить её по щекам, приговаривая:

– Вставай, вставай, штанишки надевай! Просыпайся, труба зовёт. Петушок пропел давно! Просыпайся, говорю, не клиенты, а начальники пришли!

Он двумя пальцами зажал ей нос, и когда женщина стала уже синеть и сопротивляться, отпустил пальцы.

– Ты чего, охренел, что ли? – крикнула женщина и оттолкнула мужчину с такой силой, что тот чуть было не упал. Потом, взглянув на Льва Борисовича, замотала головой. – Не, не, я сегодня не в форме, дружок. Приходи вечером или завтра… Лучше завтра…

– Ты что, дура! Пришла хозяйка дома. – Мужчина взял её за плечи и стал трясти. – Очухайся!

Наконец, до неё стал доходить смысл происходящего. Она осмотрелась, смочила языком пересохшие губы и встала с дивана, совсем не стесняясь своего вида. Почти нагая она прошла в кухню и подставила голову под кран. Выпив воды и обмывшись, набросила на себя халат и вернулась в комнату.

– И чего вам нужно? – нахально спросила она. Блефовать она привыкла.

– На каком основании вы живёте в этом доме? – спросил Лев Борисович. – Или мне в милицию обращаться? Кто вы, как ваша фамилия, чем занимались во время войны, почему заняли чужой дом?

– Ты меня милицией не стращай. Я – Кожина Наталья Пантелеевна. Батяня мой всю войну этот дом сторожил, как только бывших хозяев забрали немцы. Вот на этом основании и живу я здесь. А что? Не имею права?

– Но теперь вернулись хозяева, и вам придётся этот дом освободить!

– Где хозяева? Эта, что ли, хозяйка? Куда хозяев погнали, оттуда никто ещё не вернулся. В балке той много народа покрошили. Так что хозяев нету!

– Нет, есть. Это – жена их сына. А ещё и дети есть, прямые наследники. Так что не советую вам спорить. Вам же хуже будет.

Женщина зло взглянула на Анну, потом попросила почти отрезвевшего мужчину:

– Валера! Сбегай к батяне. Пусть придёт и объяснит, что к чему.

Не обращая внимания на присутствующих, она прямо из горлышка выпила водки и поставила бутылку на пол.

– Башка трещит, зараза…

Через пятнадцать минут в комнату вошёл Пантелей Макарович Кожин. Семидесятисемилетний старик, он выглядел моложе своих лет, и только большая лысая голова и густая седая борода позволяли приблизительно определить его возраст.

– И чо здесь происходит, граждане хорошие? – спросил он, по-хозяйски усаживаясь за стол.

– А вы кто? – спросил Лев Борисович.

– Я – Кожин Пантелей Макарович. Дворник, представитель, так сказать, власти, гражданин хороший. А вот кто вы такие, я не знаю!

– Ну, что ж, представитель власти! И почему на вашем участке творится беззаконие? Как вы можете объяснить, что дом Костроминых занят вашей дочерью, и она отказывается пускать в свой дом законную хозяйку?

– А где законная хозяйка? Она, что ли? – Макарыч указал поворотом головы на молчащую Анну. – Это ещё доказать надобно.

– Ну, что ж, если вы не хотите мирно решить проблему, мне придётся обратиться в милицию, в прокуратуру, и тогда мы посмотрим, правы вы или нет.

Лев Борисович резко встал.

– Пойдём, Анна. – Потом повернулся к Макарычу. – Но предупреждаю, если хотя бы что-нибудь из дома пропадёт, вы будете остаток жизни видеть небо в клеточку!

Он решительно направился к выходу. За ним встала и Анна. И тогда не привыкший к борьбе Макарыч встрепенулся:

– Эй, как вас там?  Как вы говорите, мирно дело решать? Как ни крути, а всё, что в доме есть, сохранила Натка. Разве ей компенсация не полагается?

– То, что в доме всё сохранено, это хорошо. Но это и вызывает у меня удивление. Значит, сразу после того, как хозяев угнали фашисты на расстрел, вы и заняли этот дом. Потому и разграбить его не успели. Вот теперь и нужно выяснить, не вы ли сдали их фашистам? Не служили ли в полиции? Как так получилось, что вы сразу заняли дом? А что касается компенсации, то разве не компенсация – бесплатное проживание в чужом доме вашей дочери, превратившей его в бордель? Так что ещё не известно, кто кому должен выплачивать компенсацию. – Он взглянул на Анну. – Пошли, сестрёнка!

– Да постойте, гражданин хороший! Кто же так дела делает? Что же вы хотите?

Пантелей Макарович был обескуражен логикой и решительностью этого офицера. Он понимал, что если дело дойдёт до разбирательства, то ему придётся плохо. После войны к тем, кто оставался на оккупированной территории, доверия не было. Тут ему могут припаять и то, чего не было. А этот – вон сколько у него орденов. Да ещё и инвалид. Тут можно потерять не только дом для Натки, но и самому загреметь в каталажку. Это у них быстро делается…

– Я хочу, чтобы сегодня же дом был освобождён. И чтобы ничего, вам не принадлежащее, вы не забрали. Я ясно объяснил?

– Ясно-то ясно. Только, может, всё-таки вы компенсируете хоть немного…

Макарыч понял, что спорить с этим офицером ему нельзя, но по инерции продолжал клянчить. Лев Борисович вытащил из бокового кармана деньги, отсчитал тысячу рублей, по тем временам большие деньги, молча положил их на стол и сказал:

– Пишите расписку, что получили тысячу рублей.

– Так я, гражданин хороший, безграмотный. Был бы я грамотный, я бы не метлой махал, а, может, тоже бы в командиры выбился. Натка, – обратился он к дочери, – пиши расписку! Видно, не судьба тебе в этом доме жить.

Натка подошла к столу и  взяла карандаш.

– Чего писать-то?

– Чего-чего? Что тысячу получила за то, что добро сберегла…


Так закончилась эпопея с возвратом дома. Через день Анна с детьми приехали в свой дом. Лев Борисович нашёл плотника, который врезал в дверь новый замок.

– Пусть Боря с тобой поживёт. Ты сама видела, как там у нас, – тихо сказал Лев Борисович сестре. – Я, как смогу, буду помогать…

– Конечно, – кивнула Анна. – Я к нему привыкла, да и он тоже… И помощи от тебя мне не нужно. Вам самим помощь нужна… Да ты уже и так помог. Спасибо тебе…


Когда Лев Борисович ушёл, Анна в изнеможении села на диван и огляделась по сторонам. Впервые за столько лет она была у себя дома. Всё на месте, живи в своё удовольствие, и она – теперь полноправная хозяйка. Но какой ценой достался ей этот дом! Яши нет, его родителей нет, а мальчишки смотрят на неё, как на последнюю надежду.

– Что стоим? – строго спросила она. – Сейчас будем наводить порядок.

Лёня словно бы ещё не всё понял:

– Мама, – спросил он. – А что, это теперь наш дом?

– Наш, Лёнечка, наш. Мы теперь будем здесь жить… Сейчас что-нибудь приготовим поесть, а потом примемся за уборку. Тут полы нужно будет перемыть, пыль протереть, да и мало ли что… Так что за дело!

– Что мне делать? – спросил Боря, не понимая, с чего начинать. – Мыть полы и Лёнька может. Я пойду во двор. Осмотрюсь…

– Нет, дорогой. Сначала нужно навести порядок в доме. Потом за двор возьмёмся. В той комнате будете спать вы, в той – я, а это будет наш зал. Вот идите в вашу спальню и приводите всё в порядок. Идите, идите, не заблудитесь, – скомандовала Анна. – Дом не такой уж и большой. Посмотрите, где тут что и привыкайте. Это теперь  ваш дом.


Мальчишки долгое время не могли заснуть и всё о чём-то спорили. Анна лежала на диване и вспоминала родителей Якова, Тимофея Михайловича и Любовь Моисеевну. «Так они и не увидели победу, не дожили… А как бы сейчас радовались! А теперь… Мальчики выучатся, пойдут работать… Для меня теперь весь смыл жизни только в том, чтобы им помогать. Чтобы не стали шалопаями, чтобы не пошли по плохому пути. Права была та цыганка: теперь всё моё счастье в них…».

Потом она стала думать о том, как переставить мебель, что нужно будет постирать…

Мысли путались в голове, и она, в конце концов, заснула.

На следующее утро Анна проснулась поздно. Так устала за последние дни, что и вставать не хотелось. Слышно было только, как в прихожей кто-то из ребят елозил по полу мокрой тряпкой.

– Смени воду! – слышалось из-за двери. – Чего грязь-то размазываешь? И выжимай тряпку сильнее, чтобы разводов не было…

– Чего ты раскричался, – услышала она голос Бори. – Командир нашёлся! И тише ты!  Мама спит!

Анна улыбнулась каким-то своим мыслям и подумала: «Ещё полежу минут пятнадцать». Повернулась на другой бок и сладко задремала.


Домик Костроминых – это было маленькое  чудо, уцелевшее посреди всеобщей разрухи. Было в нём три комнаты: две небольшие спаленки и большой зал. В пристройке, сделанной ещё до войны, – небольшая кухонька, душ, туалет и стеклянная веранда, в которой шесть месяцев в году можно было жить. Ещё до войны, когда Яков служил под Новочеркасском, он во время одного из своих отпусков вырыл с Тимофеем Михайловичем большую яму. Потом они обложили её кирпичом и дно забетонировали. В дом тогда же провели водопровод, и теперь у них были все удобства. Жить было можно, и это мягко сказано: многие в те времена не имели ничего даже отдалённо похожего.

Анна на рынке купила чудо техники, – керогаз. И теперь на кухне было не слышно жужжания примуса.

Боря следил за тем, чтобы в доме всегда был керосин, а Лёня пилил сухие ветки и складывал в сарайчике дровишки. Купленную по случаю подводу угля они с Борисом аккуратно перетащили в сарай. Теперь бы ещё немного дровишек, и зимой можно будет не мёрзнуть.

Анна расположилась в спаленке, в которой они когда-то жили с Яковом. Ребята заняли спальню бабушки и дедушки, а в общем зале стоял большой обеденный стол, диван и три шкафа с книгами Тимофея Михайловича.

– Смотрите, – сказала Анна с изумлением. – Здесь есть даже каталог. Раньше его не было… Дедушкин почерк. Когда ж это он успел? Неужели в оккупации его составлял?

– Ой, да зачем он нужен? – рассмеялся Лёня, беря из рук матери карточки. – Что, мы и так не разберёмся, где какая книжка стоит?

– Ты не понимаешь, – сказала Анна. –  Каталог очень даже нужен, чтобы быстро отыскать книгу. К тому же, ведь это память о дедушке. Дедушки уже нет на свете, а дело его рук – вот оно!

Ребята плохо понимали её. Но Анна надеялась, что с возрастом поймут.

Целыми днями они возились в доме. Устраивали свой быт. Приводили в порядок двор.

– Жить можно, – весело резюмировал Боря.

– Надо ещё будет посмотреть в сарае. Там, наверно, можно найти клад, – предположил Лёня. – Быть такого не может, чтобы дедушка ничего не прятал от немцев.

– Вот что, мечтатели, – улыбнулась Анна, – давайте с самого начала распределим обязанности.

– Снова ты, ма…  Не даёшь помечтать!

– Мечтайте. Только и обязанности по дому нужно распределить. Итак, я буду работать, деньги зарабатывать. Боря будет ходить на базар, отоваривать карточки, а на Лёне уборка квартиры, мытьё посуды…

– Как у военных, и всё по команде: ать-два! – недовольно заметил Лёня. Ему казалось, что у него работа самая простая и непочётная.

– Завтра я пойду, сдам документы на прописку, получу хлебные карточки, и нужно будет думать о работе.

– А чего думать?  Ты же учительница! – удивился Лёня. – В школу и пойдёшь. Как раз учебный год начинается.

Анна возразила:

– А, может, на завод? Там хлеба на карточки полагается больше.

Мальчикам эта идея не очень понравилась.

– И что ты будешь делать на заводе? – возмутился Боря. – Кувалдой махать?

– Мы тебя не пустим, – сказал Лёня.

– Да поймите же! Там на рабочую карточку положено почти в два раза больше, чем если бы я работала в школе.

– Тогда и я пойду на завод, – заявил Боря. – Нужно деньги зарабатывать, а без денег куда мы денемся?  Я пойду учеником токаря или слесаря. А что?!

– Нет, уж дорогой. Завтра записываемся в школу. Через месяц учебный год. Вам ещё нужно подготовиться. К тому же, я думаю, будет нелегко. Вы учились в сельской школе, да ещё в Армении. А здесь – Россия, большой город и требования совсем другие. Ваша работа – учёба!

Анна навела порядок в комнатах и во дворе.

Боря где-то на улице подобрал щенка и принёс его во двор. Щенка назвали Мухтаром. Ребята трогательно за ним ухаживали, делились с ним едой и в будку аккуратно постелили старое байковое одеяло, чтобы ему было тепло.

– Так какой же наш  Мухтар породы? – спрашивала Анна у Бориса.

– Совершенно точно могу сказать: не знаю! – улыбался тот, а Лёня брал на руку белый меховой комочек и говорил:

–  Он у нас дворянин! Из породы дворняг!

Все были довольны, что в доме появилось ещё одно живое существо.

–  Мы его дрессировать будем, так что будет лучше, чем породистая овчарка! Ну и что, что он – дворняга?! Мы не расисты. Нам не важно, каких она крове?й!


14.

На следующий день Анна пошла на завод Ростсельмаш. В отделе кадров  фронтовик-инвалид внимательно изучал документы, потом взглянул на неё и спросил:

– Муж на войне погиб? Полковник?

– При обороне Севастополя. Там написано…

– Да, да. Вижу… А сами медсестрой в госпитале работали? А потом учительницей. Так какое у вас образование?

– Окончила медицинские курсы. А до этого – наш университет… Филолог.  Что, не подхожу?

– Почему не подходите? Подходите! А не хотите к нам в отдел кадров?

– Нет. Мне бы в цех… Мне нужно рабочую карточку получать… Двое мальчишек на руках.

– Есть место медсестры в нашем медпункте. Но работа по сменам.

– Меня это устроит.

– Хорошо. Вы подождите. Я оформлю вам пропуск. С понедельника выходите. Я предупрежу…

Так Анна стала работать на заводе Ростсельмаш.

Разрушенный промышленный гигант восстанавливала вся страна. Но мужчин было немного, и за станками работали женщины и подростки. Пройдя короткие курсы обучения, они вскоре становились квалифицированными рабочими, мастерами своего дела.

Завод работал посменно. В медпункте дежурили по двое: фельдшер и медсестра. Смена длилась по двенадцать часов. Потом через день они выходили в ночь.

Анна вошла в медпункт и обратилась к единственной там женщине в белом халате:

– А где я могу видеть начальника медпункта?

– У нас не начальник, а заведующий. Так я перед вами.

– Вы? Тем лучше.

Анна взглянула на коренастую женщину, давно переставшую следить за своей красотой. Лицо обветренное, губы бледные, щёки впалые. Из-под широких бровей она смотрела на Анну с живым интересом. Потом перевела взгляд на направление отдела кадров.

– Меня из отдела кадров к вам прислали. Я медсестра и теперь буду здесь работать, –  сказала Анна, подавая ей бумагу.

– Очень рада! Наконец-то наши кадры вспомнили и медицину. Ну, что ж, давайте знакомиться. Я – Кулешова Варвара Петровна.

– А я – Костромина Анна Борисовна. Можно просто Анна.

– Очень приятно. Мне Кузьмич звонил. Говорил, что во время войны в госпитале работали.

– В гнойной перевязочной.

– Это хорошо…

Потом, приглашая Анну пройти в комнату для дежурного персонала, сказала:

– Сейчас я вам выдам халат и расскажу, как строится наша работа.

Увидев, как ладно сидит на Анне халат, улыбнулась.

– Ну, вот. Нашего полку прибыло! Мы с вами вроде бы почти ровесники. Давайте сразу на «ты», если не возражаете.

– Конечно!

Фельдшер Варвара Петровна Кулешова прошла всю войну в действующей армии. Дослужилась до старшего лейтенанта медицинской службы, имела орден Отечественной войны, орден Красной звезды и даже медаль за отвагу! Была дважды ранена. Окончила войну в Праге в августе 1945 года и сразу приехала в Ростов, где оставила дочь с престарелой матерью. Мать умерла, а дочь отдали в детский дом, где и нашла её Варвара Петровна.

За время работы женщины подружились и вместе делили все тяготы заводской жизни. А на работе случалось всякое. Травмы, даже увечья были не такими уж и редкими.

Смену Варвары Кулешовой меняла группа Валентины Николаевой. Заведующей считалась Варвара. Она отвечала за работу всего медицинского пункта, раз в неделю во время пересмены проводила пятиминутки, которые иногда затягивались и на час. Обсуждали то, что случалось на заводе, анализировали ошибки, пополняли недельный запас скоропомощных средств. Она же давала поручения сотрудникам медпункта, общалась с руководством завода.

Анна быстро освоилась и работать ей было не тяжело. Человек, лёгкий в общении, она хорошо вписалась в коллектив медицинского пункта. И полетели дни и недели её трудовых буден.

Как-то раз Анну вызвали в механический цех.  Женщина-токарь чуть было не лишилась зрения. Неудачно отскочившая металлическая стружка поранила висок.

– А ведь она могла у вас и без глаз остаться, – сказала бригадиру пришедшая в цех Анна. – Почему ваши люди работают без защитных очков?

– Виноват, конечно. Только где их взять, очки эти?

– Так недолго и в тюрьму попасть…

Анна строго взглянула на бригадира и, заканчивая перевязку, сказала:

– Пусть пострадавшая зайдёт в медпункт. Я противостолбнячную сыворотку введу. А вы соблюдайте технику безопасности, а то и до несчастья недалеко.

Бригадир благодарно улыбнулся, сказав:

– Спасибо! Всё сделаем! Я и не знал, что у нас медицина такая красивая! Как вас зовут, ахчик джан? Вы у нас новенькая?

– Новенькая. Зовите меня просто Анной. Цыдэсутюн.

– Откуда, Анна-джан, мой язык знаешь? – удивился Карп Григорьевич. – Ты – армянка?

– Я – еврейка, а во время войны там в эвакуации была. И барэв цэз и цыдэсутюн запомнить не сложно, – ответила Анна и ушла.

Карп Григорьевич проводил взглядом стройную фигурку женщины, бормоча:

– Зачем до свидания, зачем – прощай? Лучше барэв цэз, лучше здравствуй, Анна!

Коллектив в бригаде был дружным: все – участники войны, люди серьёзные. Бригадир, Карп Григорьевич Вартанян, небольшого роста, полный, черноволосый и вечно не бритый весельчак, сразу приметил серьёзную скромную медицинскую сестру.

«Мне-то что – я человек женатый, а вот Алексею бы нашему такую – вот это да! – подумал  Карп Григорьевич, – а то совсем нос повесил парень».

Они с Алексеем Ворониным были фронтовыми друзьями. А это не просто так! Огромный  светловолосый сибиряк с розовыми щеками на войне командовал старшим сержантом Вартаняном.

Сейчас их роли поменялись: тот, кто был выше по званию и положению, теперь формально стал ниже и наоборот. Но дружба между ними осталась. Они являли собой пример совершенной внешней несхожести: Вартанян был невысоким круглолицым весельчаком, а  Воронин – высоким, мускулистым, немногословным и несколько грустным человеком. Но дружили они трогательно и верно.

Ни одного серьёзного решения бригадир не принимал без того, чтобы не обсудить вопрос с командиром, как до сих пор называл его Карп Григорьевич.

Алексей Воронин до войны воспитывался в детском доме. После окончания школы поступил в Томский политехнический институт, окончил три курса и был призван в армию. Но в Томске его никто не ожидал, поэтому он принял приглашение своего боевого товарища сержанта Вартаняна и приехал в Ростов. Тот уступил ему небольшую комнатку в своём, чудом уцелевшем родительском доме на Пятнадцатой линии и прописал друга в ней. Теперь у Алексея была комната и работа.

– Ты, Альёша-джан, ахпар дорогой, иди учиться. Ты мне – брат. По-армянски – ахпар.

– А жить на что?

– Мы что, не проживём? Прорвёмся!

– Нет, дорогой! Я пойду на работу. А там видно будет.

– Тогда иди, командир, ко мне в бригаду. Слушай, рассказываю, да? Мы – монтажники и наладчики станков и механизмов. Рабочая интеллигенция, да? Все – мастера своего дела, проверенный в деле народ. А потом и в вечерний поступишь. Я с этого завода на фронт уходил. Будем вместе работать. Что нам делить, да?

Так Алексей и поступил.

Первое время он присматривался к работе опытных монтажников. Но вскоре стал полноправным членом бригады. Умел хорошо читать чертежи, понимал технологию и не отказывался ни от каких поручений.

После работы он редко куда ходил. Обкладывался книгами, занимался, стараясь вспомнить то, что когда-то учил. Много читал и часто курил.

У Карпа Григорьевича была жена и двое детей. Они жили в другой половине дома, а комнатка Алексея располагалась рядом с кухней и имела отдельный вход со двора. Вечера после работы фронтовые друзья часто проводили вместе. Да и жена Карпа, Мария, относилась к Алексею, как к брату, помогала, чем могла. Друзья играли в нарды, обсуждали дела на работе и политические новости. Но бывало и так, что Алексей засиживался за учебниками и весь вечер проводил в своей комнате. Так они и жили.

Анна подружилась с бригадой Карпа Григорьевича, часто заглядывала сюда, чтобы переброситься несколькими словами, посмотреть, как у них идут дела. В корпусе механического цеха  устанавливали станки. На тех, что были установлены, сразу же начинали работать. Трудились в три смены.

Сменным мастером их участка был Василий Иванович Логинов, тоже фронтовик, инвалид войны. Целыми днями он мотался по цеху и кричал. Ему казалось, что чем больше он будет бегать и кричать, тем лучше будет идти работа. Только к бригаде Вартаняна он относился с уважением и не позволял себе никакой ругани. Если и скажет что-то, то без всякой злобы.

– Куда ты токарный станок собираешься ставить? Я же сказал: здесь будут токарные, а фрезерные – в том конце. Дальше револьверные. Я же тебе говорил! Сколько можно повторять? Воронин! Давай, готовь фундамент здесь под токарный станок…

Василий Иванович готов был сам включиться и вместе с другими перетаскивать фрезерный станок на другую площадку цеха.

– Чего кричишь, Иваныч? Всё поставим, как нужно, да? Зачем кричишь? Только людей пугаешь. Люди после войны нервные, их беречь нужно. Поставим, всё сделаем, как ты говоришь. Всего ничего-то и осталось, – Карп Григорьевич положил руку на плечо мастера и увёл в сторону. – Поставим, подведём энергию, и всё завертится, закрутится, заработает ещё лучше, чем было до войны! Не нервничай, дорогой, всё сделаем… Здесь токарные, там фрезерные…

– Именно так! Токарные ставим рядом. А фрезерные сместим туда.

Он указывал на дальнюю площадку.

– И чего ты кричишь, Иваныч? Я в пехоте служил, не в артиллерии. У меня со слухом всё нормально. Только чтобы потом разбирать не пришлось. Ты с технологом потолкуй, – советовал Карп Григорьевич.

– Я уже это согласовал с Петровичем. Дал добро.

Ещё недавно цех стоял совсем пустой и из него выгребали и выметали строительный мусор. А теперь ровно по линейке на огромной площади расположились станки. И всё крутилось, жужжало, вертелось. Огромные ворохи металлической стружки уборщики собирали в специальные короба и на тележках вывозили во двор, где потом грузили на машину и отвозили на металлолом. Цех имел план по сдаче металлолома. Тут же стояли заколоченные в ящики новые станки, которые предстояло монтировать. Бетонщики укрепляли фундамент, сварщики варили металлическую опалубку.

Женщины из бригады поначалу ревниво поглядывали на Анну. Не на наших ли мужиков заглядывается эта чернявая сестричка? Но потом успокоились… Много на заводе было таких вдов и невест.

Дочь мастера Логинова Галина, работавшая учётчицей в цехе, та особенно тревожилась.

– И чего зачастила эта курица? – обращалась она  к Алексею. – Делать нечего? И ты, как тот петух. Свежую курочку увидал, заслушался, как она кудахчет!

Увидевши красавицу-молодку

ты тут же изменил свою походку, – перефразировала шуточную песенку Галина. – Уставился на неё и глаз не можешь отвести!

– Да чего ты взъелась? Никто ни на кого не уставился. Чего кричать зря?

– Ну да! Как появилась эта докторица, так ты ко мне и нос не кажешь. Тебя словно подменили!

– Что ты такое говоришь? Знаешь же: готовлюсь я. За пять лет всё забыл, что знал. Занимаюсь. А эта Анна – нормальная баба. Всю войну в госпитале служила. Двоих детей, без мужа на себе тащит. Бьётся, как рыба об лёд. Жалко…

– Ну да! Пожалел старуху.

– Да какая же она старуха? – удивился Алексей. – Ей и сорока нет.

– Ты уже и возраст её узнал? Конечно, старуха по сравнению со мной. Мне ещё тридцати нет! Кто моложе?

– Ты, ты… – старался отделаться от ревнивой Галины Алексей.

Анна нравилась не только Алексею. Карп Григорьевич её приглашал на все торжества в бригаде.

– Ахчи-джан, считай, что ты – член нашей бригады. Приходи. Сегодня у Николая Петровича день рождения. После работы поздравим старика.

И Анна приходила. Успевала выбежать за проходную завода и на ближайшем рынке за мостом купить цветы.

Николай Петрович – самый старый член бригады Вартаняна. Растроганный, он целовал Анну, и в глазах его стояли слёзы.

– В следующий раз я буду отмечать свой день рождения здесь, – улыбался Алексей. – Может, и мне что-нибудь перепадёт…

– Анна Борисовна! Вы только скажите. Может, что нужно помочь по дому? Это мы можем, – как-то сказал ей Алексей.

– Мы же договорились: зовите меня просто Анной. А дома всегда дел по-горло, да мужских рук нет. Мальчишки мои ещё малы.

Карп Григорьевич и Алексей как-то пришли к ней в гости. Бригадир был счастлив. Наконец, Алексея разбудила эта чернявая Анна. Чем чёрт не шутит, когда Бог спит?! Один парень мается, а Анна – прекрасная женщина. А то, что у неё двое детей, так и что?! Там где два, будет три! Молодые ещё. Воспитают!

После того первого посещения Алексей стал сюда изредка заходить уже один. То петли двери смажет, что-то подремонтирует, то крышу подремонтирует и покрасит…  От оплаты отказывался, да и водку пить не хотел. И тогда Анна угощала его сладким чаем с оладушками, которые жарила по этому случаю.

Алексей, если был свободен, провожал Анну домой. О войне почему-то говорить не любил, а если и рассказывал что-то, то с каким-то грустным юмором.

Анна рассказала Алексею о себе всё: как у неё погиб муж, как погибли его родители. Алексей смеялся над её рассказом о захвате дома.

– Война – она по-разному учила людей. Может быть, только лет через двадцать или тридцать люди придут в себя, если, конечно, за это время не случится новой войны.

– Не дай Бог! – вздохнула Анна.

Помолчали. Потом Анна неожиданно спросила:

– А ты вот скажи: был тот патриотизм, о котором сейчас только и говорят?

– Конечно, был! Но были и фанатики. У меня в роте воевали разные люди: такие, кто отсидел по полному сроку за анекдот и настоящие бандиты. Но, в основном, ребята со школы. И воевали, поверь мне, геройски. И не за Сталина. С врагом России воевали.  С оккупантами. Да и не воевать было нельзя! Пригнали, дали в руки винтовку. Если не ты его, так он тебя. Вот и вся высшая математика…

Анна рассказывала о работе в госпитале, о своей подруге-хирурге. Где она? Жива ли? Последнее письмо от неё было из Венгрии.

Им было интересно проводить время друг с другом. Но Алексей никогда при этом не позволял себе никакой вольности.

Анне нравился этот великан. В нём чувствовалась сила и скромность. Она  даже допускала мысль о том, что со временем, когда дети подрастут, они могли бы быть вместе. Но как к этому отнесутся дети? Это был вопрос, который её всё время мучил.


Конец лета 1946 года принёс известия, значение которых Анна не понимала. Она всегда считала себя человеком начитанным и, мягко говоря, имеющим какое-то отношение к русской литературе. И тут вдруг, неожиданно для себя она получила урок.

– Как ты думаешь, – спросил её Алексей, – что может означать выступление Жданова в «Правде» против Хазина, Зощенко и Ахматовой?

– Я даже не представляю, – ответила Анна. – Написали что-то не то, вот и получили. Борьба с формализмом в искусстве. Мурадели критикуют за оперу «Дружба». Я в музыке ничего не понимаю, но Зощенко, Ахматову жаль… Талантливы…

Алексей рассмеялся.

– Талантливые они, это точно. Только за что их так шельмовать? Искусство, оно индивидуально и кому-то может нравиться, кому-то нет. После такой статьи им волчий билет выдали! Неужели ты этого не понимаешь? Теперь не скоро ты увидишь их новые произведения.

– И что это означает?

– Закручивают гайки. Борьба с интеллигенцией, с оппозицией. Хотят всех творческих людей причесать, выстроить и командовать: ать-два, ать-два! Всё будет, как было. Впрочем, ничего нового. Ты только лишнего не болтай с кем попало.

– Страшные вещи ты говоришь… Закручиваю, говоришь, гайки? Куда уж больше? Так можно и резьбу сорвать. Только и ты будь осторожен…

– Скоро мы будем бояться дышать…

Анна боялась вольнодумства Алексея и старалась всякий раз сменить тему.

– Что у вас в бригаде?

– Всё по-старому… Монтаж, наладка станков. Интересно… Я люблю разбираться в чертежах, придумывать что-то.

– Ты собираешься продолжать учёбу?

Алексей удивился.

– Конечно! Только вспомнить нужно, что учил. За эти годы всё забыл.

Доведя Анну до дома, Алексей шёл к себе. Он мог бы активнее ухаживать за Анной, но, то ли робел, то ли не решался почему-то, и Карп Григорьевич над ним уже стал подтрунивать.

– Альёша, джан! У вас что, скажи, пионерская дружба, да? Сколько можно мучиться? Ты думаешь, ей этого не нужно? Одна двух детей тянет… Смотри, Альёша-джан, уведут из-под носа. Такую красавицу точно уведут!

– Она не лошадь, чтобы уводили… А если уведётся, то, значит, так тому и быть…

– Как ты не понимаешь? Она что, жемчужина? Просто хорошая женщина.

– Для меня – жемчужина!

И, как это часто бывает, один поступок, неловкое слово всё изменило.

– Слушай, Аннушка! – спросил он в тот злополучный вечер. – Твои дети такие разные…

Анна при этих словах неожиданно для себя вспыхнула. Они стояли у калитки, и Алексей ждал, что, как обычно бывало уже не раз, за этим последует приглашение выпить чашечку чая. Но на этот раз Анна взглянула на него как-то холодно.

– Это мои дети! Родные! Будь здоров. Спасибо, что проводил, но больше этого не стоит делать. Извини, меня дома дети ждут…

Она повернулась и зашла во двор, захлопнув перед ним калитку. Алексей так ничего и не успел сказать. Обескураженный, он постоял в растерянности, повернулся и поплёлся к себе. Возвращаясь, он думал: «Идиот, солдафон! Какую женщину обидел! Вот дурак, так дурак!».

А Анна вошла во двор, прижалась спиной к забору и стояла молча, боясь пошевелиться, словно только что избежала смертельной опасности. «А счастье было так возможно, так близко…», – шептала она, чуть не плача.

Она и не знала, что мальчишки уже кое о чём догадывались. И ту сцену они наблюдали  с крыши, на которой загорали. Ребята не слышали слов, но видели, как дядя Алексей расстроился и ушёл, а мама, зайдя во двор, долго стояла у забора.

– Переживает, – прошептал Борис. – И чего они поругались? Мы же с тобой видели дядю Алексея. Хороший человек. Настоящий фронтовик, офицер. Как мой папа или как твой.

Лёня предложил:

– Мне он тоже нравился всегда. Может, сказать ей, а?

Боря покрутил пальцем у своего виска.

– Дурак, что ли? Кто ж такие вещи говорит взрослым?

– И что же теперь делать?

– А ничего! Они же взрослые, вот пусть сами и решают, чего им делать.


С тех пор Анна стала редко бывать в бригаде Карпа Григорьевича. Если же туда поступал вызов, просила Варвару Петровну Кулешову сходить… Та догадывалась, что случилось, но просьбу выполняла.

Долгими ночами на дежурстве они давно всё рассказали друг другу о себе, о своей нелёгкой женской доле.

– Ты напрасно так с этим Ворониным. Сохнет он по тебе. А сейчас мужики в дефиците. Тебе сорока ещё нет. Разве это для бабы возраст? Жить и жить ещё! У меня как было? Я демобилизовалась в августе сорок пятого. Нашла свою дочку в детском доме. Перебивались мы с нею с хлеба на воду, ютились по углам у разных людей. Хорошо, что комнату дали в общежитии, а так не знаю, что и было бы. А потом познакомилась я со своим Олежкой. Он из небольшого хутора под Багаевкой. Пришёл с войны, а жену угнали в Германию, где она и сгинула. Двое сорванцов да старенькие родители: дед почти не ходит и старушка, скрюченная так, что видит только землю.

– Как же ты с ним встретилась?

– Так и встретилась! Не нарочно. Приехал он по заданию колхоза выбивать запчасти для комбайна или что другое. Стало ему плохо, не то раны давали себя знать, то ли жарко было. А  я тогда одна дежурила. Тебя ещё на заводе не было. Ну, слово за словом. Он сходу и говорит: давай, мол, объединимся! Вместе не так страшно. Я ему говорю, что не против, только жить у меня негде: с дочкой мы в общежитии живём. Он говорит: не беда. Для начала снимем комнату побольше. А уж потом и построиться можно. Руки не из задницы растут!

– А ты?

– Что я? Даже и не раздумывала.

– А дальше-то что?

– Дальше – сняли комнату. Привёз он двух своих архаровцев, а они – ну чисто дикие волчата. Завшивленные, на ногах цыпки, коросты, коленки в струпьях…

– А ты?

– Да что ты заладила: «А ты?», «А он?». Что мне-то оставалось: вскипятила ведро воды. Обстригла их налысо. Керосином выводила всякую живность. Едва отмыла.

– А теперь?

– Что теперь? Теперь мы вместе. Пока жаловаться грех. Конечно, забот много. Да что заботы. Вместе, действительно, ничего не страшно…

Варвара замолчала. Потом подняла глаза на Анну.

–  Может, напрасно ты так с этим Ворониным. Здоровенный бугай, а сам телок телком. И любит тебя, дуру.

– Может, и напрасно… Только не могу я, когда меня обижают…


Сорок седьмой год ознаменовался двумя событиями: отменили хлебные карточки, и теперь можно было купить хлеба, сколько хочешь.

– Вот так постепенно у нас и наладится жизнь, – говорила Анна ребятам. – Карточки отменили, значит, появилась возможность обеспечить народ хлебом. А это уже победа! Больше у нас не будет голода, если в магазине можно купить хлеб!

Второе событие (обмен денег) было для Костроминых менее значимым, но и оно почему-то вселяло уверенность, что всё будет хорошо.

Костроминых это второе событие особо и не коснулось. Какие у них деньги? Едва сводили концы с концами. Иногда у Варвары занимала до зарплаты десятку-другую. Но Анна видела, как суетились и переживали люди, которые откладывали на что-то, а потом эти сбережения похудели в десять раз.

А ребята радовались: считать стало проще!


Алексей первое время ходил, словно в воду опущенный. Как ни старался Карп Григорьевич его отвлечь, ничего у него не получалось. Он и в медпункт ходил, пытался убедить Анну, что ничего плохого не думал его друг, но она, как только он заводил о нём разговор, сразу же его прерывала.

– Не нужно об этом, прошу вас.

– Так Алексей любит же тебя! Неужели не видишь? – не сдавался Карп Григорьевич.

– Что я могу сделать. Пройдёт. Вот увидите, он быстро утешится. Не хочу я о нём больше слышать.

Так и ушёл тогда Карп Григорьевич ни с чем.

Алексей несколько дней пил. На работу не ходил. Взял у знакомой докторицы  бюллетень. Через неделю вышел на работу и перестал думать об Анне.

Прошло два месяца. Как-то в октябре Галина Логинова предложила ему сходить в театр. Алексей даже удивился: Галина и театр!

Они пошли. После спектакля она затянула его к себе.

– Ещё рано, а завтра выходной. Пошли. У меня и бутылка «Московской» есть.

Так и стал Алексей свободное время проводить с Галиной Логиновой.

Галине было двадцать девять. То ли бурную она провела молодость, то ли ещё почему, только замужем она не была и жила в двухкомнатной квартире одна – небывалая роскошь по тем временам. Отец её, Василий Иванович Логинов, как только умерла жена, перебрался жить в семью старшей дочери, а квартиру оставил Галине. Понимал, что – молодая, и ей нужно устраивать свою жизнь.

Первое время Галина опьянела от счастья. В этой квартирке кого только не было! Но дольше других был шофёр Димочка, который возил самого директора завода, и Алексей (до его встречи с Анной). А теперь, когда эта Анна дала ему от ворот поворот, Галина твёрдо решила, что уже не упустит своего шанса.

Через месяц, это было под самый Новый год, она ему сообщила, что забеременела!

Алексей затравленно и с некоторым недоверием взглянул на Галину и проговорил:

– Значит, так тому и быть!

– Это как понимать? Ты не рад, что ли?

– Рад, почему же не рад. Увеличим население нашей родины на одного человека! Пусть живёт!

– Я что-то не понимаю. И что мы будем делать?

– Что делать? Будешь рожать. Что же ещё?

– Ты что ли будешь рожать? Или со стороны наблюдать? Сторонний наблюдатель? Как тебя следует понимать?

– А как ты хотела? Я рожать не умею.

– Ты давай не финти. У мальца должен быть отец!

– Странная ты, Галушка! Я разве отказываюсь? Будет у малыша отец.

– Так мы поженимся?

– Поженимся, поженимся!

Галя обхватила Алексея и стала целовать. Она была счастлива. Впрочем, и Алексей был рад. Шутка ли, ему уже сорок третий год, а ни семьи, ни детей, ни своего угла. Значит, так тому и быть, как любил он повторять.

– Только предупреждаю: никакой шумихи! Никакой шумной свадьбы!

– Почему? Ты что, боишься, чтобы твоя курица не узнала? Так я первая ей скажу. Могу и на свадьбу её пригласить! – задорно проговорили Галина, пристально смотря ему в глаза.

Алексей резко встал с постели, натянул брюки, говоря:

– Я не хочу больше слышать от тебя этого. Я не собираюсь тебя упрекать в том, что у тебя было до меня. И ты не упрекай меня за прошлое. Иначе у нас ничего не получится.  Мы должны верить друг другу.

– Хорошо, – согласилась Галина, – только я не понимаю, почему нужно скрывать нашу свадьбу.

– Я не говорю, что нужно скрывать. Но и в фанфары трубить не нужно. Посидим тихо, по-семейному.

– Но в загс-то мы пойдём?

– А как иначе я стану отцом малышки?

Так в тот вечер и решили. Алексей не остался у Галины ночевать. Ему хотелось побывать одному, подумать. Он через весь город пошёл пешком.

По дороге купил бутылку «Московской» и, придя домой, отрезал кусок сала, наполнил полный стакан водки,  выпил и, не раздеваясь, завалился на кровать. Водка его не брала. Голова была свежей, и мысли были одними и теми же. Они всю дорогу крутились в голове, словно заигранная пластинка: «Вот и всё! Вот и всё! Вот и всё!..».


Через неделю, предупредив друга, Алексей переехал к Галине.

С Василием Ивановичем Логиновым у него состоялся короткий разговор.

– Ты чего, Алексей, темнишь? Почему свадьбу не хочешь справить? Или денег нет? Так это не причина.

– Ничего я не темню. Не хочу шума. Приходите вы с Шурой и Сашей, придёт Карп с Марией, вот и вся свадьба.

– Ну, как знаешь. А когда вы с Галей идёте в загс? Когда приходить-то?

– Да в следующее воскресенье и приходите. Заодно и Новый год встретим.

Так Алексей Воронин стал женатым человеком, а Галя Логинова сменила фамилию на Воронину.

15.

Шёл тысяча девятьсот сорок восьмой год.

Первым птенцом, которому предстояло вылететь из гнезда, стал Боря. Учился он в школе хорошо, и вот теперь, успешно сдав школьные выпускные экзамены, поступил в Новочеркасский индустриальный институт, который когда-то оканчивал его отец. Конкурс на электромеханический факультет был небольшим, к тому же Боря готовился к экзаменам серьёзно, использовал дополнительную литературу, так что прошёл легко. После экзамена по физике профессор даже удивился:

– Вы, молодой человек, почему в университет не поступаете? У вас определённо есть способности к физике… А она сейчас на подъёме…

Примерно то же сказала экзаменатор по химии. Но Борис твёрдо ответил, что хочет учиться именно здесь и на этом факультете…

Это была большая победа! Впереди – перспектива студенческой жизни, специальность инженера-электрика, интересная творческая работа. И это всё радовало.

В Новочеркасске жила семья его отца, и Борис мог бы поселиться у него. Вопрос об этом даже не обсуждался – до такой степени всё было и без того понятным. Теперь у отца была трёхкомнатная квартира на посёлке Будёновском, недалеко от завода. Домов тогда строили немного, и квартиры давали в первую очередь руководителям производства и квалифицированным рабочим.

Отец был рад появлению сына. Раньше они нечасто встречались – Новочеркасск хоть и рядом с Ростовом, но вечно занятому Льву Борисовичу и не менее занятому старшекласснику не так-то просто было видеться.

И вот теперь они наконец-то вместе: отец и сын.

– Будешь спать здесь, – распорядился отец. – Поставим сюда раскладушку, а за тем столом можешь заниматься. Вполне нормальные условия!

Боря почему-то смущался. Погладил по головке подбежавшую к нему сестрёнку, усадил её на колени, но не знал, что сказать. Там, в Ростове, его тётушка могла и похвалить его, и поругать. Могла только взглянуть на него, и никаких подзатыльников не надо – для Бори она была большим авторитетом. А здесь… Ему всё время казалось, что жена отца смотрит на него искоса, что она недовольна его появлению в доме. Разговора у них не получалось. С отцом можно было бы поговорить, но он с утра и до ночи на работе. Приходил уставшим – не до разговоров.

На третий день Боря понял, что ему будет здесь тяжело. Ни с кем не советуясь, он обратился в профком с просьбой о предоставлении ему места в общежитии.

Это было не так-то просто. И не только потому, что таких мест было мало.  Лев Борисович Селин был известным в городе человеком. В институте подивились такой просьбе и сообщили о ней отцу: мол, непонятно, как нам поступать? Отец ничего не знал об этом. Пообещал разобраться. Этим же вечером у него состоялся  разговор с сыном. Он отозвал его на балкон, закурил. Выпустил облако густого табачного дым и только тогда спросил:

– Ты что там такое выдумал?

Боря сделал вид, что ничего не понимает.

– А что? Ничего!

– Это что за такие дела? Ко мне звонят и спрашивают, как нам быть с вашим сыном? Ты что меня позоришь?

Боря удивился:

– Я не позорю тебя! С чего ты взял?

– Ну, как же! Я, значит, родной отец, выгоняю из дома сына, а он, бедняжка, ищет приюта в общежитии, где живут иногородние ребята, потому что тем некуда приткнуться! Так получается?

Боря сказал миролюбиво:

– Папа, не сердись. Так надо.

– Кому надо? Мне? Тебе?

Боря глухо ответил:

– Мне.

– Да тебе-то какая радость от того, что ты будешь жить не с родным отцом? Общежитие, это как казарма. Кто-то отдыхает, кто-то песни поёт, а тебе учить нужно, готовиться к зачёту. Не просто это! Да и я хотел бы тебя чаще видеть. Как-никак – отец я тебе!

– Я буду с тобой и так встречаться. Всё равно ведь ты дома почти и не бываешь. Пришёл – ушёл.

– Да у меня – работа такая! Потому так и получается. Но зато я буду всегда знать, что дома у меня сын.

– Ты и так это будешь знать: я рядом. Новочеркасск – маленький городок. Это тебе не Ростов.

– Не перебивай, когда тебе говорит отец! – Лев Борисович поперхнулся табачным дымом и долго не мог прокашляться. – В общем, так, – подвёл он итог сказанному. – Остаёшься здесь и  – чтобы никаких разговоров больше на эту тему!

Борис встал со своего места. Твёрдо заявил:

– Папа, я хочу в общежитие.

На какой-то миг у Льва Борисовича потемнело в глазах от ярости.

– Да как ты смеешь! – прохрипел он.

Затянулся ещё раз, опять закашлялся, с ненавистью бросил окурок папиросы прямо с балкона, что было на него совершенно непохоже, потому что он был очень аккуратен в быту.

Наступила тревожная тишина. Борису казалось, что слышно, как бьётся его сердце. Воробьи стайкой шумно перелетали с ветки на ветку. Где-то громко фыркал двигатель автомашины. Отец первым нарушил молчание:

– Говори начистоту. Я пойму.

Борис кивнул головой в сторону балконной двери:

– Не хочу я тут у вас. Мне всё время кажется, что я вас смущаю, мешаю вам!

– Чушь собачья! – крикнул отец. – Это всё, что ли?

– Нет, – Боря смутился. – Понимаешь, какое дело: мама у меня уже вроде бы как есть – тётя Аня для меня уже давно стала матерью. Я её так и называю: мама. Я никогда не говорю ей «тётя». У меня бы язык отсох, если бы я так сказал ей… Я с нею уже давно.

Отец призадумался. Затем сказал:

– Ладно. Завтра позвоню и скажу, чтобы тебя взяли туда. А сейчас – разговор окончен. Ясно?

– Ясно, – ответил Боря.

– И чтобы отношения  с Варей у тебя были только хорошие, понял? Она спасла мне жизнь, родила тебе сестрёнку. Наконец, я люблю её! Тебе это понятно?!

– Да я и не ругался.

– Вот и хорошо. А в гости-то будешь приходить? Тут ведь, между прочим, ещё и Машенька живёт. Ей приятно будет на братика посмотреть!

– Буду, конечно! – радостно ответил Боря.

Отец сказал:

– Аня – пусть она для тебя будет мамой, а не тётей – я не возражаю. А для меня она – сестра. Родная сестра. Любимая… Как ты ей-то объяснишь, что не пожелал жить с родным отцом? Ведь ругать же будет!

– Объясню как-нибудь, – ответил Боря. – Мама – свой человек. Она поймёт.

– Мама – свой. Хорошенькое дело, ничего не скажешь!.. А я тебе – не свой, что ли?

– И ты – свой. Понял же и ты меня.

– Ну ладно, ложись спать.

Всё обошлось миром, но границу между собою и второй женой отца  Боря всё-таки чётко обозначил.


В общежитии института Бориса поселили в комнату, в которой, кроме него, было ещё пятеро студентов. Двое из них были фронтовиками, и трое ребят из различных районов области. Все они были первокурсниками, только учились на разных факультетах.

Боря удивительно легко приспособился к жизни в общежитии. Он был общительным и добрым парнем. При этом отличался одной удивительной особенностью: как бы шумно и весело ни было в комнате, он, если было нужно, мог читать, учить, заниматься, не обращая ни на что внимания. Такая концентрация внимания позволяла ему всегда вовремя делать домашние задания, приходить на семинары подготовленным, и он быстро завоевал авторитет среди своих товарищей.

Боря учился хорошо. Парень он был спокойным, трудолюбивым. Его не привлекали студенческие безумства. То ли потому, что в группе у него почти все ребята прошли войну. Им было не до посиделок и безоглядного веселья. То ли по складу своего характера, но Борис много уделял внимания учёбе, до закрытия сидел в институтской библиотеке, чертил курсовые, готовился к семинарам. Никогда не хитрил, не пользовался чужими конспектами. Всё делал сам. Потому и защищать курсовые проекты ему было легко. Он знал, как всё рассчитывается и почему нужно использовать этот коэффициент, а не другой. Но каждую субботу после занятий Борис ездил в Ростов к себе домой. Он считал, что его дом в Ростове. Отношения с мачехой у него не складывались, и он не любил бывать в доме отца. Лев Борисович это переживал, много раз беседовал с сыном, но сделать ничего не мог. Видимо, Борис не мог простить отцу измену памяти матери. И как ни объяснял ему Лев Борисович, что помнит и чтит его мать, Борис был упрям и менять своё отношение к новой семье отца не собирался.


Лёня тем временем оканчивал школу. Он увлекался физикой, стал победителем областной олимпиады. В последнее время сильно возмужал, и его всё время окружали красавицы. Но он был совершенно спокоен по отношению к ним, и девушки постепенно оставили его в покое.

– Ты куда собираешься поступать? – как-то спросила его мать.

– Не думал ещё, – ответил Леонид. – Может, в университет…

– А в какой-нибудь технический не хочешь?

– Думал и об этом, но пока не представляю себе, что бы я там мог для себя выбрать. Меня увлекает теоретическая физика.

Анна с облегчением вздохнула. Если  бы сын выбрал Новочеркасский институт, то она бы не возражала: там Боря, там Лёва, но всё же это означало бы переезд в другой город. А ей хотелось, чтобы сын жил с ней.

– Не представляешь? А когда представишь? Некоторые решаются лишь в самый последний день и совершают ошибки, которые потом будут расхлёбывать всю жизнь. А тут такое дело, что нужно решения принимать заранее.

– Ещё время есть, – уклончиво отвечал Лёня. – Я непременно что-нибудь надумаю.

Но когда пришло время решать, куда ему идти учиться, Леонид неожиданно заявил:

– Я буду поступать в Таганрогский институт связи.

–  Чего, сынок, вдруг в Таганрогский? – забеспокоилась Анна. – А я здесь одна останусь? Вы все разлетелись, а мне-то что одной делать?

– Тебе давно нужно налаживать свою личную жизнь! Почему ты не выходишь замуж? Я не понимаю, почему ты поссорилась с дядей Алексеем. Он мне нравился. Умный мужик, и тебя любит… Кстати, и Боря так думает.

Анна удивилась:

– Что за ерунду ты говоришь? Мне и так хорошо. Я живу для себя и для вас…– Потом, стараясь сменить тему, продолжала. – Но почему вдруг в институт связи?

– Здесь физика стыкуется с техникой. Кажется, это то, что мне нужно!

Но случилось так, что Анне не пришлось жить одной. Летом, когда Леонид,  успешно сдав вступительные экзамены, готовился к поездке в колхоз на трудовой семестр, вечером вдруг к ним позвонили. Это Леонид провёл звонок к калитке.

– Интересно, кто бы это мог быть? Вроде бы никого не жду… – пробормотала Анна, идя открывать.

Во дворе злобно лаял и рычал Мухтар.

К её изумлению, перед ней стоял Гриша Манукян. Он, видимо, только сошёл с поезда. Тяжёлый чемодан  его стоял рядом. Гриша повзрослел, вытянулся, а на верхней губе пробились редкие волосики усов.

Анна чуть не потеряла сознание.

– Гриша, мальчик мой! Я уже не знала, что и думать. Писала, писала, а ответа так и не дождалась.

Она обняла парнишку, поцеловала, не в состоянии сказать и слова. Потом, отгоняя собаку, крикнула:

– Мухтар! Это – свой! Марш в будку!

Повернулась к Грише, стоящему в нерешительности у калитки:

– Чего же мы здесь стоим?! Пошли в дом! Что у тебя за грустный вид? Что случилось?

– Много чего. Мы никаких писем не получали потому что переехали в Ереван.

– Вот как? Да ты проходи, проходи, будь как дома… Вот здесь мы живём, садись сюда.

Гриша уселся на диван. Неловко положил руки на колени, осматриваясь по сторонам.

– Это всё ваше? Здорово! Хорошо у вас!

– Хорошо-то хорошо, да не очень! Одна я теперь осталась: Лёня уехал, Боря уехал.

Анна села напротив и стала его расспрашивать.

–  А что мама? Где она? Как она?

– Нет больше у меня мамы, –  тихо сказал  Гриша. – Похоронку мы получили в конце сорок пятого. Потому и переехали в Ереван. Бабушка говорила, что нужно мне в городской школе учиться.

Анна села рядом и, глотая слёзы, продолжала расспрашивать.

– Где она погибла?

– Где-то под Будапештом… А недавно и бабушка умерла… от рака…

– Вот горе-то! Так вы переехали в Ереван? Где же вы там жили?

– Сняли комнату на проспекте Сталина. Там и школа недалеко от трамвайной остановки. Бабушка работала в детском садике нянечкой…

–  Почему же не написали? Ведь ты мне, как сын родной! А мама твоя мне  тоже была родным человеком. И неправда, что у тебя нет больше мамы! Я сейчас твоя мама! Постой, постой, тебе, Гришенька, сколько лет?

– Пятнадцать.

– В каком же ты классе?

– Седьмой окончил. Последний год не учился. Подрабатывал на стройке. Бабушка болела… А куда уехали Лёня и Боря?

– Боря сейчас в колхозе. Учится в институте, так их летом на месяц в колхоз посылают. Ты помнишь, как в Дарачичаге мы собирали колоски? Тоже помогали колхозу. Вот и он сейчас помогает… Должен скоро приехать. А Лёня в этом году тоже поступил в институт. Сейчас куда-то ушёл. Должен вот-вот прийти. Он завтра тоже в колхоз едет овощи собирать. А тебя нужно будет записать в школу. Через две недели учебный год начнётся.

– Нет, тётя Аня. Я работать пойду. А школу… в вечернюю поступлю. Побуду у вас, пока не устроюсь где-нибудь в общежитии.

Анна замахала руками.

– И думать так не смей! Ты решил, я просто так сказала, что сын ты мне?! А если сын, то слушаться меня должен. Завтра же пропишу тебя, и запишешься в школу…

– Спасибо, тётя Аня! Вы и вправду мне, как мама. Сколько себя помню, помню и вас. Только не буду я сидеть на вашей шее.

– Ты пойми, упрямец! Боря в Новочеркасске учится. Лёня в Таганрогский институт поступил. Да мне просто страшно быть здесь одной! Я тебя прошу, чтобы ты жил со мной! Что же мне на старости лет одной оставаться? Да и страшно…

Гриша замолчал, видимо, соображая, что ему делать. Потом встряхнул головой, отчего его смоляные волосы упали на лоб и мешали смотреть. Он поправил их рукой и согласился:

– Хорошо. Жить я буду с вами. Но работать на стройку пойду и в вечернюю школу поступлю. Поймите, я не могу иначе, тётя Аня!

Анна обняла его, потом резко встала.

– Соловья баснями не кормят. Сейчас приготовлю что-то поесть. Иди-ка со мной. Вот твоя комната. В ней мальчики жили. Ставь сюда свой чемодан. Вещи в шкаф можешь повесить. Это кровать Бориса, а это – Лёни. Обе свободны. Занимай, какую хочешь…

Часов в десять вечера, наконец, пришёл Леонид. Он очень обрадовался приезду Гриши:

– О, кто к нам приехал? Ну, ты и вымахал!

– Да и тебя тоже не узнать, какой красаве?ц!

– Как мама? Как бабушка? – продолжал спрашивать Лёня.

– Нет их у меня больше, – ответил Гриша.

– Да что случилось-то?

Анна крикнула с кухни:

– Мальчики, хватит рассуждать! Всем – к столу!

– Мама погибла на войне, в Будапеште, а недавно и бабушка умерла…

– Да… дела… Так теперь ты у нас будешь жить! И мы снова будем вместе!

– Посмотрим, – неопределённо сказал Гриша.

– Никаких посмотрим! И маме будет не так одиноко. Пойдём, – сказал Лёня, похлопывая Гришу по плечу.

К удивлению Леонида, на столе, кроме салата, дымящейся жареной картошки и кружочками нарезанной любительской колбасы, стояла бутылка водки и три рюмки.

– Ну, мама, ты даёшь! Впервые вижу, чтобы ты пила водку…

– Хорошо бы, чтобы больше ты никогда этого не видел, сынок, – сказала Анна и наполнила рюмки. – А пить мы будем, не чокаясь, за светлую память моей лучшей подруги, Гришиной мамы. Она погибла в той страшной войне. Мы когда-то дали друг другу клятву, что если что случится с кем-то из нас, мы… Я понимаю, что заменить маму нельзя, но я буду стараться делать для тебя, Гришенька, всё, что могу… Пусть земля ей будет пухом!

В тот вечер до глубокой ночи в доме Костроминых не тушили свет.


Так и получилось, что в этом доме появился ещё один жилец. Гриша и в самом деле пошёл работать на стройку, где ему завели трудовую книжку. Как несовершеннолетний, работал он по шесть часов недалеко от дома. Потом дома успевал подготовиться к школе. Анна не нарадовалась. Она всё реже вспоминала Алексея, так неожиданно вошедшего в её жизнь. Тяжело переживая ссору с ним, корила себя и даже хотела к нему подойти и всё объяснить. Но вскоре узнала, что Алексей женился. «Значит, нам не суждено было быть вместе. Может, это и к лучшему? Что я могла ему дать? Лишние заботы…», – думала она.


Лев Борисович тяжело переживал непонимание сына, пытался как-то с ним объясниться, но тот всякий раз уходил от разговора.

Однажды Лев Борисович приехал в Ростов на служебной машине и встретил Анну после работы возле проходной завода.

Увидев брата, Анна встревожилась, удивилась и обрадовалась одновременно.

– Что-то случилось? Или ты случайно здесь оказался?

Лев Борисович усмехнулся:

– Не случайно. Специально тебя поджидал. Запомни, сестрёнка: ничего на свете не бывает случайным.

Анна так и вздрогнула от этих слов.

–  Ты что, в Бога  стал верить?

– Все, кто был на фронте, верят. Только не все хотят в этом признаваться. Знаешь, как было? Когда свистит снаряд и ты ещё не знаешь, где он может разорваться, лежишь и молишься: «Господи, пронеси мимо!». Снаряд взрывается где-то в стороне, а ты шепчешь: «Господи, спасибо тебе!». Все тогда верили.

Анна недоверчиво взглянула на брата и грустно проговорила:

– А сколько раз бывало и так: ты молишься, молишься, а всё напрасно. Снаряд падает именно на тебя или беда случается именно с тобой. Если бы ты знал, как я молилась, чтобы Он уберёг Якова. Так ведь не уберёг же!

– Бывает и так… Я на партсобраниях этого не говорю, но… верю! Не знаю, в Бога ли, во что-то другое, но верю в то, что есть что-то, что может уберечь, защитить. Может, – судьба, может, – везение. А, может, просто сам себя уговариваешь. Ты знаешь, мне кажется, что каждый может быть Богом. Для этого нужно иметь большое доброе сердце, как, например, у тебя…  Ты для мальчишек – и Бог, и весь мир. Таким Богом для меня была в госпитале Варя.  Как так получилось, что она встретилась мне, спасла? Так скажи мне, как не верить?!

При этих словах Анна вздрогнула. Это же самое ей говорила та цыганка в поезде, когда они возвращались из Армении в Ростов.

– Наверно, ты прав, – задумчиво произнесла Анна. – Может, это просто внушение или что другое. Но каждый человек хочет иметь опору в жизни. Такой опорой для ребят являюсь я, ты, родители. А для нас кто опора? Друзья… родные…  Может, ты и прав. Каждый может быть Богом…

Лев Борисович молчал. Он думал о том, как изменилась его сестра. Сколько ей довелось выстрадать. И – не сломалась! Выстояла!

– Я об этих своих мыслях ни с кем не делюсь, – продолжала Анна. – Даже с мальчишками. Пусть они сами для себя решают, что к чему. Важно, чтобы они стали хорошими людьми. А там сами разберутся. Но ни в какие церковные штучки я не верю и в церковь не хожу… Это всё сказочки для детей. И лицемерия, и ханжества там – хоть отбавляй. Иконы всякие… Но то, что вера способна человека подвигнуть на то, чего он бы никогда в жизни сделать без неё не смог, в это я верю!

– Ну что ж, это правильно, – сказал Лев Борисович. – Вот что я тебе скажу: без веры – что за жизнь? Для меня верить означает  жить по совести, по-коммунистически. Нет, это не высокие слова. Я так чувствую. Значит, жить для людей. А ты посмотри, что сейчас делается! Воруют, мошенничают, подлости совершают!.. Я на работе только это и вижу: казалось бы, недавно война была – общая для всех беда, и она должна бы сплотить всех, так нет же! Национализм… Может, фашизм этот заразен? Антисемиты подняли голову, жулики всякие. Так и норовят стянуть то, что плохо лежит! Ну, да ладно, что уж теперь… Я вот тут по своим делам приехал. Меня машина ждёт. Мне, знаешь, прогуливаться на одной ноге не очень-то легко. Поэтому давай-ка мы  сейчас посидим в машине, там и поговорим по душам. А шофёра я попрошу погулять немножко – он у меня и так за рулём сегодня весь день. Пусть ноги разомнёт. Так что пойдём.

– Да что случилось-то?

– Ничего не случилось! Имею я право поговорить с сестрой или нет?

– Имеешь, конечно.

– Ну, вот и пошли в машину.

– А домой ко мне не хочешь заехать? У меня как раз Боря там. С сыном повидаешься.

– Некогда мне туда-сюда ездить. Вот сейчас побеседуем, и я поеду назад.

Когда они уселись на заднее сиденье новенькой зелёной «Победы», Лев Борисович сказал водителю:

– Василий, у меня к тебе деликатная просьба.

– Да, Лев Борисович? – водитель повернулся лицом к начальнику.

Лев Борисович усмехнулся.

– Это моя сестра – Анна Борисовна.

– Очень приятно, – кивнул Василий.

– Мы тут хотим с нею потолковать по-семейному, так что не обижайся…

– Я понял, – кивнул Василий. – Погуляю тут поблизости, покурю.

– Погуляй. Минут тридцать. Ноги разомни!

Когда они остались одни, Анна спросила брата:

– И всё-таки, что случилось?

Лев Борисович сказал задумчиво:

– Тут такое дело, Анечка… Сложное, в общем.

– Ну, не томи! Вот, мастер ты тянуть кота за хвост!

– Да не торопи ты меня. Дай собраться с мыслями. Даже и не знаю толком, с чего начать.

Он достал папиросу и закурил. Анна знала: верный признак того, что Лёва волнуется.

– Может, у тебя с Варей что-то? – спросила она.

– Не торопи, – сказал Лев Борисович. – Сейчас всё сам расскажу, как на исповеди.

Собравшись с духом, он и в самом деле стал рассказывать всё без утайки: сын так и не сумел наладить отношений с Варей. Прямых конфликтов не было, но какое-то непонимание у них. И она его как-то вроде недолюбливает, и он её.

– А от кого первого это пошло? – спросила Анна.

– Не знаю. Мне кажется, что от Бори. У меня с ним разговор был ещё в самом начале, и он мне сказал, что не хочет жить со мною именно из-за неё.

– Слава Богу, что хоть не из-за тебя! – грустно усмехнулась Анна.

– Не всё так просто, Анечка. На самом деле – и из-за меня тоже.

– Не может быть!

– Может, может…

Анна молчала, ждала, что скажет брат, а сама пыталась понять, что же такого у сына с отцом могло произойти? И ведь вот что непонятно: она ничего об этом не знала!

– Мальчишка считает меня предателем, – глухо и с явным волнением проговорил Лев Борисович. –  Нет, ты понимаешь? Предателем! Вот в чём всё дело.

Анна так и ахнула:

– Это почему же?

– Мама погибла, а я, стало быть,  не берегу её память. Предал её.  Женился вот на другой.

– Он тебе что – это всё говорил?

– Нет, напрямую не говорил, но я же чувствую, что он имеет в виду.

– А ты пытался с ним беседовать?

– Пытался. Бесполезно.

– Тогда давай я сама побеседую с ним, хорошо?

– И у тебя вряд ли выйдет. Хотя ты, конечно, для него авторитет, несравнимый со мной. – Лев Борисович спохватился: – Нет, ты не подумай! Я ничего против твоего авторитета не имею. Это хорошо, что у него есть авторитеты. Ведь сейчас молодёжь знаешь какая? Для них вообще ничего не свято.

Анна сказала:

– Да ты не переживай слишком сильно: мальчишки – они ещё молодые и дурные. Ничего не соображают. Ты вон смелый какой – не побоялся: взял и женился! Молодец, правильно поступил, так и надо! А кому была бы польза, если бы ты жил в одиночестве? А вот я трусиха. Я ведь тоже одно время подумывала о том, чтобы выйти замуж…

– Да ну? – искренне удивился брат. – И чего ж струсила, не вышла?

– Да вот как представила, что обо мне мальчишки будут думать, так и... Не хватило решительности – честно тебе признаюсь. А теперь жалею. Не могу об этом не думать.

Брат замялся, а потом спросил:

– А кандидатура была достойная?

Анна горько усмехнулась:

– Вполне. Да вот я тогда чего-то испугалась. Сама себе понапридумывала всяких отговорок: и взгляды у него на жизнь какие-то не такие, и мне это не очень-то нужно. А потом прицепилась к какому-то его неудачному слову, взяла да и прекратила с ним отношения. А на самом-то деле главной причиной были мальчишки: всё думала, что они скажут. Как посмотрят на этот мой шаг?

– Глупости всё это, – сказал Лев Борисович. – Мальчишки ещё и в самом деле не всё понимают, а мы должны у них идти на поводу – так, что ли? Сейчас после войны – сколько разбитых семей? А жизнь-то продолжается! Вот люди и сходятся, начинают новую жизнь.

Оба призадумались.

– Знаешь, что я думаю? – сказала Анна, наконец.

– Ну?

– Лучше  их должна была воспитывать. Не донесла до их сознания, что не только у родителей есть обязательства по отношению к детям, но и у детей – по отношению к родителям. Это я как-нибудь постараюсь исправить.

– Ты думаешь, не поздно ещё?

– Мои мальчишки хорошие, это я тебе точно говорю. Не поздно.

– И ты сможешь объяснить?

– Смогу! У меня с Борей были случаи и посложнее этого.

– Это какие же? – удивился Лев Борисович. – Грубил, что ли? Я вроде не замечал…

– А ты молчать будешь?

– Конечно!

– Это я тебе страшную тайну выдаю. Боря не должен знать, что я проболталась тебе.

– Я ничего не скажу – обещаю.

– Когда мы тогда вселились в дом, мальчики долгое время были одержимы идеей найти сокровища, которые якобы спрятали во дворе покойные бабушка и дедушка.

– Какие сокровища?

– Ну, там у них до войны были всякие побрякушки. Ничего особенного. Да это они дурачились просто. Вроде бы как играли… Ну, вот, Лёня тоже дурачился так, дурачился, да потом и забыл об этом – школа, занятия. А Боря, видать, стал держать в себе эту идею – как бы одним махом заработать побольше. Ну, и кончилось тем, что я стала замечать – с ним творится неладное…

Лев Борисович побледнел:

– Да что такое?

Анна собралась с духом и сказала:

– Ты обещал. Ты помнишь?

– Да помню я всё, помню! Что там было дальше-то?

– В общем я пришла к выводу, что он спутался с плохими ребятами… Сначала подыгрывал напёрсточникам на рынке. Потом дальше – больше. Как-то раз я его спросила: откуда у тебя деньги? Откуда эти вещи?

– А были какие-то деньги и вещи?

– Были.

– Какой ужас! А он?

– А он стал изворачиваться, в глаза мне не смотрит. Тут я его взяла за подбородок и кричу: «А ну-ка смотри мне в глаза, мерзавец!».

– А он? – от волнения у Льва Борисовича в горле пересохло, и он почти лишился голоса.

– Он мне стал дерзить. Научился там, на улице!

– А ты как?

– Я не сдержалась и залепила ему по щеке – так, что он у меня со стула чуть не слетел. Он весь вспыхнул, и тут я поняла, что ещё секунда, и я его потеряю. Уйдёт куда-то и не вернётся. К бандитам каким-нибудь! На улицу! Но отступать уже было поздно. А потом, ты веришь? Расплакался, прижался ко мне и попросил прощенья.

– Ну и ну!

– Он испытывал огромное чувство вины и считал себя предателем по отношению ко мне. Ведь он так хотел меня не огорчать!

У Льва Борисовича у самого слёзы выступили на глазах. Он взял сестру за обе руки и проговорил:

– Да, Анечка. Ты настоящая мать. Варвара так бы не смогла с Борисом поступить. Молодец!

– Ну, и с тех пор Боря уже больше ни во что не впутывался. Переключился на учёбу. Потому-то и школу закончил так, что много занимался.

Помолчали. Лев Борисович сказал:

– Да, видишь, оказывается, как оно: я отец, а не знаю своего сына.

– Он очень хороший мальчик. Я ещё не знаю как, но я сумею найти к нему подход и поговорить  с ним.

– Ты хотя бы объясни ему, что я не предатель. Мне больше ничего не нужно. Представь: я буду когда-нибудь умирать, и у меня в голове будет сидеть мысль: сын считает меня изменником!

– Не беспокойся, Лёва, я придумаю, как это сделать! Агрессивность  Бориса – его защитная реакция. Её нужно направлять в правильное русло, научить контролировать, но не подавлять. Если её бездумно пресекать, он станет беспомощным, он не сможет себя защитить.

– Когда мне было его воспитывать? Ты же знаешь мою жизнь.

– Ты понимаешь, – задумчиво проговорили Анна, – эмоциональные отношения между матерью и ребенком превращаются в отношения между человеком и миром.  Я люблю Бориса, как может любить только мать.

– Я это понимаю.

– В какое-то время ты потерял влияние на него. Я понимаю, что не ты в этом виноват. Виновата война. Но тебя не было, и вместо тебя появилась я.

– Я это понимаю, – повторил Лев Борисович. – Но что я мог сделать? Вот он и вырос практически без отца.

– Я ему заменила мать, но отца заменить не могла.

– Современные дети теряют отцов так же часто, как во время войны. Но тогда они теряли их героями, а сегодня нередко это алкоголики и тряпки, не способные дать что-то своим детям. Но я ведь жив! И не алкоголик, не тряпка…

– Ты хороший… Но Боря вышел из детского возраста. Он уже юноша. А это совсем другое дело: он уже имеет своё мнение на многое. И не стоит его ломать…

– На самом деле детей нельзя совсем защитить от проблем.  Счастлив не тот ребенок, который никогда не боялся или которому не давали бояться. Счастливыми детей делает любовь родителей. Рано или поздно им придётся столкнуться с ужасами большого мира. Они – наше отражение.


Когда Василий вернулся, Лев Борисович сказал Анне:

– Ну, а теперь давай  я тебя подвезу.

– Да не надо мне! Ты же сам говорил, что спешишь. Я сейчас на трамвай сяду и через час буду дома.

Лев Борисович рассмеялся.

– Василий, гони в сторону вокзала.

И они поехали.

Не доезжая до дома, он высадил сестру и сказал:

– Дальше дойдёшь сама. Мальчишкам не говори о том, что виделась со мной.


Анна долго думала потом над тем, что ей сказал брат.

Как-то раз она во время одного из приездов Бориса спросила его:

– Как ты думаешь, где сейчас твоя мама?

Борис нахмурился.

– Где-где? В могиле где-то. А что?

– Да в могиле лежат её косточки, а сама-то она где, как ты думаешь?

– Не знаю… Что значит «сама»? В могиле и в могиле.

Анна сказала:

– А я думаю, не бывает так, чтобы человек умер, и от него только бы и осталось, что кости, гниющие в земле. Помнишь, как у Пушкина: «Нет, весь я не умру»? Человек умирает не весь. Умирает только тело, а душа остаётся. Она где-то над нами кружится и оттуда смотрит на нас…

– И ты, правда, веришь в это? – удивился Боря. – А нас в школе учили, что…

– Не надо мне говорить про школу, – отмахнулась от него Анна. – Я сама тебе могу рассказать, чему учат в школе. Я тебе говорю про то, как я думаю.

– А что?

– Лена, твоя мама, сейчас  в твоём сердце, в папином сердце. В твоих делах… Душа её где-то над нами. И смотрит оттуда и всё видит. Только сказать не может.

Боря как-то нервно усмехнулся, словно бы хотел, сказать: «Но этого же не может быть!». Но так ничего и не сказал. Сидел молча, задумавшись.

– И что, если и так? – спросил он, наконец.

– Ничего. Я вот всё представляю, что она смотрит оттуда на меня и говорит: «Вот я тебе оставила своего сына, чтобы ты воспитывала его… И всё ли ты для него сделала?»

Боря радостно рассмеялся:

– А ты ей ответь: всё!

Анна возразила:

– Нет, что ты? Так ответить ей я не посмею. Если бы она мне такой вопрос задала, я бы ответила: стараюсь делать всё! А как ты думаешь, о чём бы она тебя спросила?

– Ну, спросила, правильно ли я живу, не делаю ли глупостей каких-нибудь. Я бы ответил, что уже не делаю, – Боря смутился. – Потом бы она меня спросила, слушаюсь ли тебя и помогаю ли…

– А ещё?

– Спросила бы ещё, дружу ли я с Лёней и не обижаю ли его… Старший же.

– А ещё?

– Ну, даже и не знаю… Может быть, о том, что я собираюсь делать в будущем.

– Ну, это и так понятно, – отмахнулась Анна. – А ты думаешь, что она забыла бы тебя спросить про папу?

Боря удивился своей несообразительности:

– Конечно! И это тоже! Я бы сказал, что стараюсь не огорчать отца, но у меня это не всегда получается…

– Ладно, давай не будем про тебя. А как ты думаешь, о чём бы она спросила твоего папу?

– Помнит ли он о ней – так, должно быть.

– Он помнит. А ещё?

– Заботится ли он обо мне, не забывает ли он о том, что у него есть сын.

– Заботится. Помнит. А ещё?

– Даже и не знаю.

– А я знаю, – сказала Анна.

– Что?

– Она спросила бы его: счастлив ли он? И, может быть, добавила бы: если ты будешь счастлив, то и я буду счастлива! Мне радостно смотреть на то, что тебе в твоём мире живётся хорошо.

– Да ему и так нормально живётся, – возразил Боря. – Если бы не нога и всякие там болячки из-за неё, то у него было бы вообще всё в жизни отлично…

– Да я не об этом. Вот у меня погиб муж. И я не могу представить, чтобы он мне оттуда сказал: вот меня нет и мне плохо. И я хочу, чтобы и тебе было плохо! Он может сказать оттуда только так: я хочу, чтобы ты жила подольше и была счастлива. Точно так же и твоя мама, и все остальные хорошие люди. Плохие, которые при жизни совершали преступления и всех ненавидели, будут желать зла людям оставшимся на земле, но на то они и плохие!

Боря спросил:

– А к чему ты это всё говоришь?

Анна удивилась:

– А разве нужен какой-то повод? Просто сижу и думаю: вот если бы я умерла, а Яша бы остался на земле, то что бы я ему оттуда пожелала, глядя на него с неба?

– И что бы ты пожелала?

– Только счастья!

Боря задумался, а Анна занялась своими делами: она всё это время пришивала пуговицы на стареньком зимнем пальтишке, которое переходило от выросшего из него Бориса к подросшему Лёньке.

Так они и сидели  молча. Анна считала, что часть своего замысла она выполнила. И не важно: догадался ли Боря о том, куда она клонит или нет. Главное, что его мысль теперь будет работать в этом направлении.

16.

Зашуршали, зашелестели листки календаря.

Зима 1952 года была снежной и холодной. Борис успешно защитил диплом и получил направление на работу во Владивостокский порт. Анна ужаснулась:

– Как далеко! Туда и в мирное время, наверное, месяц нужно ехать!

– Почти две недели… Далеко. Но зато и квартиру сразу дают, и зарплата вполне приличная. Я смогу даже вам деньги ежемесячно присылать. Немного, наверное, но рублей по двадцать в месяц посылать буду!

– Ты сначала устройся. Или там квартиры дают с мебелью? И не старик же ты. Погулять нужно, приодеться... Так что не нужно ничего присылать!  – сказала Анна, с любовью глядя на Бориса.

Это был тот редкий вечер, когда вся семья собралась в зале. Борис с Леонидом сидели на диване, Анна – за столом, а Гриша расположился в кресле у книжного шкафа и смотрел на всех чуть со стороны.

– Ладно, разберусь… Хорошо, что Гришаня здесь. Всё не так скучно! – Потом, повернувшись к нему, сказал назидательно. – Ты, брат, смотри! Оставляем на тебя маму! На тебя теперь вся надежда!

Гриша тяжело вздохнул.

– Да как мне смотреть-то? В этом году окончу школу и в армию – тю-тю. Ещё не знаю, куда попаду. Может, тоже куда-нибудь на Дальний Восток. Как оттуда смотреть? А когда вернусь, конечно…

– Пока ты будешь в армии, Лёнчик будет здесь поблизости. Ты хотя бы пиши ей чаще. Мама у нас одна!

– Писать-то я буду. Только и Лёнчик-пончик в следующем году оканчивает. Куда его направят работать, он сам не знает.

– Чего ты за меня беспокоишься? – возразил Леонид. – Я всегда буду рядом с мамой. Уж до возвращения твоего из армии – точно!

– Ты, Борис, как приедешь, сразу же напиши, как устроился, – сказала Анна. Ей были приятны эти наказы детей друг другу, и она слушала их, не перебивая.

– Так уезжаю ещё не скоро. Написано, что должен приступить к работе с мая. Ещё целых два месяца! А приеду, конечно, напишу. Только письма оттуда идут долго.

– А ты – авиапочтой посылай! Не скупись, – подсказал Григорий.

– Тоже скажешь! Нашёл скупердяя!

– Ты к отцу обязательно подъезжай. Болеет сильно он… – сказала Анна.

– Я что, не заезжаю. Несколько дней назад был у него в больнице. Похудел батя, просто серым стал. Жалко его, да что я могу сделать? Завтра обязательно заеду. Купил лимонов. Повезу ему. Да и раньше, когда ни приедешь, он на работе и на работе. Дома его застать было нельзя.

–  Да… Тяжко он в этот раз заболел. Смотри, почти каждый год примерно в это же время он лежит в больнице. Но в этом году уж очень сильно расхворался. А это всё проклятая – война. Газовая гангрена, знаешь, что это такое? Страшное дело. Мало кому удавалось выжить. А он выжил. Конечно, если бы не Варя, вряд ли бы жил. Хороший она человек. Добрая, преданная, верная.  И сейчас от его кровати не отходит. Отпуск за свой счёт взяла. А ведь и дом на ней, и Машенька ещё – не большой помощник. Знаешь, что я тебе скажу? В любых ситуациях нужно оставаться человеком… Порядочность, доброта, умение прощать, умение дружить… Пусть всегда это будет с тобой.

– Спасибо, мама, – смутившись и опустив голову, сказал Борис. – Но уезжаю я не завтра. Чего это ты меня провожаешь, напутственные слова говоришь? Рано ещё!

Не обращая внимания на возражения Бориса, Леонид сказал:

– А я тебе хочу пожелать, чтобы ты не забывал нас. А то уедешь в свой Владивосток и забудешь, что есть такой город Ростов, есть люди, которые тебя любят…

– Ну, началось! – возмутился Борис. – Я разве могу вас забыть? Вот приезжать, наверно, буду не часто. Но уж писать буду точно.

Все посмотрели на Гришу: что скажет ему он?

Гриша улыбнулся, отчего его усы разъехались в разные стороны, и сказал:

– Если бы мы сейчас провозглашали тосты, пили виноградное вино и закусывали мной приготовленным шашлыком, тогда, конечно, я бы мог сказать большой и красивый тост. А так, без вина, без застолья могу лишь пожелать тебе, чтобы у тебя всегда был полон дом друзей. Без них в жизни совсем нельзя. Я желаю, чтобы ты был счастлив, и тебе обязательно везло во всех начинаниях. Но, зная тебя, прошу – не увлекайся. Нет, нет, я говорю не о девушках. Здесь – увлекайся, сколько хочешь. Я говорю о твоей любви к фантазиям. Семь раз отмерь и только потом женись! Помнишь, как у Омара Хайяма:

Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало,

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

Анна сидела в кресле и с любовью смотрела на своих детей. Нежданная  слеза скатилась по её щеке. Она достала платочек и поднесла его к глазам.


На следующий день Борис навестил отца. Он думал, что это обычное сезонное обострение. Раньше каждую зиму во время обострения хирурги извлекали фрагменты костной ткани, «секвестры». Боялись, не вспыхнет ли дремлющая инфекция вновь? А в этот раз доктора сказали, что поражены и почки. Амилоидоз. От всех этих страшных и непонятных слов у Бориса сжималось сердце.

Лев Борисович лежал и тоскливо смотрел в потолок. «Вот и прошла жизнь, а я так ничего и не видел. Обидно… Леночку не уберёг, да и Варя со мной мучается… До пенсии, видно, и не доживу…».  Он грустно взглянул на Варю, сидящую у кровати, и ничего не сказал. Последнее время он сильно сдал: похудел, стал серым и отёчным. Врачи испробовали на нём уже самые современные антибиотики. На рентгене воспалительного процесса левого бедра никто не находил, а анализы заставляли их волноваться. Уже и из Ростова специалистов вызывали, а толку мало.

Варя, перехватив взгляд мужа, спросила:

– Тебе что-нибудь дать?

– Нет. Спасибо… Как там  Машенька?

– Занимается. Ты же знаешь, она у нас спокойная.

– Спокойная, – удовлетворённо кивнул Лев Борисович. – Хорошая девочка…

Помолчали. Говорить было не о чём. Всё уже было говорено, переговорено. Вот уже третью неделю он лежал в заводской больнице, а улучшения в этот раз так и не наступало. Почки стали отказывать. Непонятные слова диагноза «амилоидоз» и «Почечная недостаточность», «Ацидоз»  вызывали у него оцепенение, и не было сил больше бороться.

– Варюша, дай мне попить. Губы сохнут… Потрескались. И язык стал, как рашпиль.

Варя взяла специальный поильник с водой, чуть подкисленной лимоном, и, одной рукой приподняв голову мужа, поднесла длинный носик его ко рту.

Лев Борисович сделал два глотка и обессиленный упал на подушку.

– Ты знаешь, родная, – сказал он, – замучил я тебя… В этот раз, наверное, не выберусь. Позови Бориса. Хочу его увидеть…

–  Так он здесь. В коридоре стоит.

Когда Борис зашёл к отцу, он удивился. В большой палате лежало человек восемь. Кому-то сделали только что операцию, кто-то ожидал её. Отец среди  больных той палаты был самым старым, и к нему так и обращались: батя.

«Неужели просто перегородить эту палату было нельзя, чтобы сделать хотя бы на четверых? Медсанчасть завода. Могли бы помочь ей!», – подумал Борис.

Лев Борисович лежал под одеялом, и его знобило.

– Сынок! Рад тебя видеть… Вот видишь, как получилось…

– Как получилось? Всё пройдёт. Такие обострения у тебя почти каждый год, так что нечего паниковать. Что тебе делают?

– Чего только не делают. Варя достала даже антибиотики. Колют… Правда, пока укол только один и сделали… Но я чувствую… Я знаю, всё будет хорошо. Варя меня всегда спасала. Спасёт и в этот раз…

– А я получил направление во Владивосток, – неожиданно сказал Борис. – Первого августа должен быть на работе, а туда ехать почти две недели.

Отец ничего не ответил. Только  грустно посмотрел на сына и  облизал пересохшие губы.

– Далеко… Но зато там море. Говорят, оно там серого цвета, –  прошептал он. – Ты извини… видно, температура… Ты прости меня, сынок… Хотел тебя видеть… А теперь иди. Увидимся, когда в отпуск приедешь. А сейчас мне неважно… И прости меня…

Уходя, Борис понял, каково было этой невысокой хрупкой женщине ухаживать за отцом там, в Новосибирске, и он впервые вдруг почувствовал к ней благодарность.

Борис в Ростов не уехал. Уж очень плохим он застал отца. Пошёл на почту и дал телеграмму Анне.

Анна примчалась сразу же. Она взяла на неделю отпуск за свой счёт и сменила вконец измученную Варю. Теперь она и Боря не отходили от кровати Льва Борисовича.

Но Льву Борисовичу становилось хуже и хуже. Его перевели в отдельную палату и проводили какие-то медицинские манипуляции, переливали физиологический раствор и плазму. Старались уменьшить интоксикацию. Варя, Анна и Борис стояли в коридоре, набросив халаты на плечи, и тихо переговаривались. Палата была маленькой, и чтобы не мешать медперсоналу, туда входили по два человека. Пришла со школы Машенька и они с мамой вошли ко Льву Борисовичу. Ощущать полную беспомощность и наблюдать, как погибает близкий тебе человек, – страшнее душевной муки, пожалуй, на свете нет. Когда в палату заглянул Борис, он увидел, что около отца плакали Варя и Машенька. Сознание покинуло отца, и он уже не реагировал ни на что. Вечером того же дня Лев Борисович умер.


Гроб с его телом выставили во дворце культуры электровозостроительного завода. Кто-то говорил грустные траурные речи, отмечал, что он был одним из старейших работников завода, воевал, награждён многими орденами и медалями.

Рвал душу духовой оркестр, когда выносили гроб и устанавливали на машину с опущенными бортами и устланную большим ковром.

Похоронили его на центральной аллее городского кладбища неподалёку от церквушки. Потом, как принято, были поминки. Пили горькую, говорили об усопшем.

Вечером все собрались в квартире Селиных. Квартира у них была большой, и всем хватило места.

Лёня и Гриша вышли на лестничную клетку и молча курили.

Варя, застывшая от горя, тихо плакала.  Маша сидела рядом и смотрела на родственников, которых почти не знала. А Борис перебирал альбом. Он взял три фотографии отца и матери и попросил Варю:

–  У меня есть две просьбы к вам. Можно, я возьму себе эти фотографии?

– Ты можешь забрать всё, что хочешь…

– И ещё, – продолжал Борис, – можно, я буду писать вам? А пока вот, возьмите…– Он положил на стол деньги.

– Нам ничего не нужно… Я работаю, – пыталась отказываться Варя, но Борис посмотрел на неё так, как, бывало, смотрел Лев Борисович, и она склонила голову.

– Спасибо…

В разговоре с Лёней и Гришей Боря признался:

– Та моя юношеская глупость навсегда останется на моей совести. Как я посмел даже в мыслях упрекнуть отца в том, что он женился после войны! Да если бы не эта Варя, он давным-давно бы лежал в могиле. Если бы не она, у меня бы не было сейчас сестрёнки. И вообще: человек имеет право быть счастливым! Как я этого не понимал?!

– Теперь уже ничего не исправишь, – сказал Лёня.


Через несколько дней Борю провожали на вокзале Анна, Лёня и Гриша. Дорога предстояла долгой, с пересадкой в Москве. Последние напутствия Анны Боря уже не слушал. Он вглядывался в толпу, надеясь увидеть Варвару с Машенькой. Но они не приехали.

– Напрасно ты их выглядываешь. Они не приедут. Только что отца твоего похоронили, – сказала Анна, понимая, кого глазами ищет Боря. – Ты им напиши сразу, как приедешь…


Григорий Манукян получил повестку, но Анна пошла к военкому и уговорила, чтобы тот дал отсрочку на полгода до осеннего призыва. Анна хотела, чтобы он успел окончить школу.

– Кто он вам? – спросил офицер в военкомате. – По нашим данным он – сирота.

– Он мне приёмный сын. Мы с его матерью вместе в госпитале работали…

– Ну, хорошо. Я его карточку перекладываю на осень. Пусть оканчивает учёбу в школе.

А Гриша, узнав, что мама-Аня ходила в военкомат и добилась отсрочки, обнял её, говоря:

–  Так и так, всё что знал, забуду. Шутка ли: три года!

– Ничего. Придёшь из армии, будет время вспомнить. Да и льготы поступающим есть, – успокаивала его Анна. – Ты в какой поступать-то будешь?

– В строительный. Куда же ещё? Столько лет на стройках… Хочу архитектором быть.

– Тогда просись в строительные войска, – посоветовал Леонид. – Будешь понтонные мосты наводить и укрепрайоны строить. Может, какую-нибудь специальность строительную освоишь.

– Сейчас военные строители и обычные гражданские объекты строят. Многоэтажные дома, например… – улыбался Григорий.


Постепенно жизнь становилась лучше. После работы Анна занималась домашними делами. Нужно было приготовить обед, постирать, убрать в доме. В душе у неё появились спокойствие и умиротворённость. Анна видела чужие страдания и сама страдала. Она испытывала лишения, но не роптала, и потому была вправе рассчитывать на то, что и к ней будут относиться точно так же.

Жизнь её была однообразной и нелёгкой. На заводе появилась большая медсанчасть, но их так и оставили оказывать первую помощь на территории цехов. Казалось, всё хорошо, но в нашей непредсказуемой стране кому-то было плохо, когда всем хорошо.

В газетах, по радио стали появляться издевательские статьи, фельетоны, в которых смаковались еврейские имена и фамилии. «Лейб Срулевич Меерзон оказался казнокрадом…», «Хая-Дина Вайсман думала, что она сможет перехитрить всех…».

Нарушители социалистической законности почему-то оказывались только евреи.

Анна поняла, что началась очередная компания, направленная против граждан еврейской национальности. Она с ужасом думала: «Что же теперь будет? Вот уже и война прошла, вот уже, казалось бы, и все беды нас миновали, и я с детьми уцелела. И что же теперь? Всё снова? Боже, когда же наступит мир? Неужели Алексей был прав?!».

Анна вся сжалась, словно ожидала, что что-то должно с нею произойти.


В феврале пятьдесят третьего года Анна простудилась. Появился кашель, повысилась температура.

Григорий пошёл в поликлинику записать мать к терапевту Беленькому. Он – их участковый врач. Обычно весёлый, жизнерадостный человек сейчас был тих и растерян. Он взглянул на Григория, когда тот принёс в кабинет амбулаторную карточку, и неуверенно спросил:

– Так, может, мне зайти к больной после работы?

–  Да нет. Мама просила вас её принять в поликлинике.

– Конечно. Пусть приходит…

Отпросившись на работе, он пошёл с матерью на приём.

Время было непонятным. Обычно Григорий не читал газет, но по радио то и дело говорили о врачах-вредителях, убийцах в белых халатах, и он не знал, что и думать. По мнению Анны, это была очередная компания. Она не очень понимала, с какой целью она проводилась, но то, что говорили по радио и писали в газетах, вызывало у неё чувство брезгливости. Анна хорошо помнила чёрные сороковые, когда люди со страхом прислушивались: не остановился ли у их двери «Воронок», и шёпотом узнавали друг у друга, кого увезли сегодня. Для себя она давно решила, что это паранойя, бред преследования. Многих врачей и профессоров Анна знала лично. Это были прекрасные специалисты своего дела. Она много раз к ним обращалась,  чтобы проконсультировать больного и всегда встречала доброжелательность и понимание.

Когда они пришли на приём к врачу, у дверей доктора была небольшая очередь. Григорий усадил мать на стул и сам стал у стены ожидать, когда её пригласят на приём.

У кабинета сидели две женщины и толстый парень лет двадцати пяти.

– Этим евреям нельзя доверять, – сказал парень, ни к кому не обращаясь. –  Выпишут тебе какую-нибудь отраву, и отдашь концы.

– Зачем же вы пришли к доктору, раз ему не доверяете? – возмутилась Анна.

– А куда деться, если он наш участковый? Повылазили они из всех щелей, и – вот они, тут как тут! А вы, я вижу, тоже еврейка. Потому и защищаете этих убийц!

Парень говорил беззлобно, просто, чтобы показать свою зна?чимость.

– Все вы отсиживались в Ташкенте! А люди тем временем кровь свою проливали…

– Эй ты, ублюдок, – возмутился Григорий. – Ты чего свой поганый рот раскрываешь на мою маму? Это она отсиживалась в Ташкенте? А ты кровь проливал?

Он ближе подошёл к парню и, ухватив его за полы пиджака, потянул на себя.

– Извинись, сволочь, или по роже получишь. Это ты в тылу отсиживался. Ишь, какую рожу отъел! Извинись, гад ползучий, или я тебя…

Парень был труслив и сразу сник.

– Да я что? Ты газеты читаешь?

– Читаю. Там что, про доктора нашего написано? Или про мою маму?

Неизвестно, чем бы закончилось дело, если бы не открылась дверь, и медсестра не пригласила парня на приём.

Анна болела недолго. Доктор назначил ей лечение, Григорий купил лекарства, а уколы вечером приходила делать её напарница, Варвара Кулешова.


Григорий сдал последний экзамен на аттестат зрелости и осенью пошёл в армию. Офицер, который в военкомате распределял призывников, узнав, что он несколько лет работал на строительстве, направил Григория служить в мотострелковую дивизию, дислоцированную в  Каменске, в стройбат. Григорий был доволен. Службу проходил без особых приключений, только очень скучал по дому.

«Здравствуйте, дорогие мои мама-Аня и Лёнчик-пончик! – писал он. – Если бы вы знали, как я по вас соскучился! Здесь, вдали от вас, это особенно чувствуется. Как там у вас? Что нового? Пишите мне чаще. Каждое ваше письмо для меня настоящий праздник. Я как будто дома побывал, вас увидел! Служба у меня проходит хорошо. Недавно сдал экзамен и получил специальность электросварщика четвёртого разряда. Товарищи у меня хорошие. Много занимаюсь физической подготовкой, и теперь меня не узнать. Всё здесь мне нравится, только очень скучаю и волнуюсь за вас. У меня, кроме вас, никого нет.

Когда демобилизуюсь, обязательно отремонтирую наш дом. Он уже давно требует серьёзного ремонта. А я теперь многое умею. Если нужно, и стену выложу, и крышу новую поставлю. И не железом покрою, а шифером. Железо всякий раз нужно красить, а шифер стоит себе и стоит.

Что пишет Боря? Ему большой от меня привет. Крепко обнимаю и целую, ваш сын и брат Гриша».


В марте 1953 года  умер Сталин. Вся страна словно бы замерла в ужасе и ожидании. Сначала Анна растерялась: «Как же мы без него?!». Потом растерянность прошла. «Партия – это не один Сталин. Всё будет так же, как и было. Основной принцип: «Всё для человека, всё во имя человека» остаётся главным.

Анна, как ей казалось, безоговорочно верила и Сталину, и коммунистической идее. Всё, что ей доводилось видеть и переживать плохого, связывала или с происками каких-то враждебных сил, или с глупостью чиновников. А когда вскоре сообщили, что пресловутое «Дело врачей» было организовано, чтобы опорочить выдающихся учёных-медиков и тем самым изолировать высшее партийное руководство страны, Анна лишь убедилась в правоте своих суждений. Старалась больше не думать об этом.


Леонид оканчивал институт. Как Сталинскому стипендиату, ему предоставили право самому выбирать, где бы он хотел работать, и он подал документы в аспирантуру. К этому времени в его активе были две научные работы, опубликованные в самом престижном физическом журнале.

В общежитии ему выделили отдельную комнатку, и он был этим очень доволен. Теперь он мог до ночи заниматься, никого не тревожа.


Алексей Воронин, окончив институт, некоторое время работал мастером на соседнем участке этого же механического цеха. Дочери его шёл уже четвёртый годик, но он мало уделял ей внимания. С утра до ночи проводил время на заводе. Что-то чертил, высчитывал, хронометрировал. Потом, согласовав вопрос с начальником цеха, переставил станки в соответствии с технологическим процессом. Раньше много времени уходило на транспортировку деталей от одной группы станков к другой. Цех огромный, и возить их приходилось с места на место не менее ста пятидесяти метров.

Алексей предложил переставить станки группами, чтобы деталь передавалась от станка к станку без длительных перевозок. Начальник цеха его поддержал.

Переставили три станка и сравнили выработку у работающих по старой схеме и тех, кто работал в новых условиях. Производительность труда подскочила почти на пятнадцать процентов.

Начальник цеха распорядился переставить все станки в соответствии с технологическим процессом так, как рекомендовал Алексей.

– Ну, ты – голова! – хвалил его начальник цеха. – Молодец, Воронин.

– А что, если при изготовлении другого заказа потребуется иное расположение станков, очерёдность процессов будет иной? – сомневались мастера других участков.

– Ну, что ж. Тогда потратим время и переместим станки. Благо, для этого менять фундаменты не нужно. А переставить станок – не большие затраты труда. Но зато выигрыш-то какой, – теперь уже отбивался начальник цеха.

Алексей провёл ещё два-три усовершенствования в организации работы на участке. Сделал скользящий график, когда одни станочники оканчивали рабочий день в одно время, другие – в другое. Казалось бы, изменения в организации, не требующие никаких вложений, но это тоже привело к увеличению производительности труда.

Начальник цеха молился на Алексея. Вскоре он назначил его своим заместителем по производству, и теперь Алексей  ещё больше был загружен на работе. Он с раннего утра и до глубокой ночи сидел в своей коморке и что-то чертил, рассчитывал. Потом бегал по цеху, что-то уточнял, ругался с мастерами, что-то требовал. И не было у него иногда времени даже пожевать бутерброд, который ему давала на работу Галина.

Она по-прежнему работала учётчицей, и в жизни её мало что изменилось. С мужем она встречалась только ночью. Но чаще он приходил, когда дома все уже спали.

Она тоже не была довольна своим браком. Да, у неё муж – умный инженер. Быстро стал заместителем начальника цеха. Но ей-то что от этого? Мужа она дома не видела. Алексей третий год не ходил в отпуск, часто пропадал на заводе и в выходные дни.

Сначала Галя думала, что он снова встречается с этой чёрноволосой ведьмой. Потом вынуждена была признать, что она – вовсе не ведьма, а вполне смазливая баба. Галине даже было обидно: её собственное имя всегда ассоциировалось с галкой, чёрной с синим отливом птицей, а она была светловолосая, чуть курносая. «Разве у галок бывает курносый нос?» – думала Галина, разглядывая себя в зеркале.

Однажды она специально задержалась на работе и хотела проследить мужа. Не пойдёт ли он после смены к своей медсестре? Но муж до ночи безвылазно сидел в кабинете, проводил какие-то совещания, кого-то в чём-то убеждал.

А через месяц, когда Галина выходила из главной проходной завода, она случайно встретила Димочку, личного шофёра директора завода с которым «крутила любовь» ещё до замужества.

– Галунчик, ты ли это? Вот не ожидал! Как ты похорошела!

– Спасибочко, Димочка! – улыбнулась Галина.  – И я рада тебя видеть!

– И что мы делаем? Неужели тебя совсем уж засосала семейная жизнь?

– Засосала, Димочка! Если бы ты знал, как мне всё это надоело! Готова крикнуть SOS!

– Кричи, и я сразу же приду к тебе на помощь!

– Так ты же вроде с Пахомовой Валюшей любовь крутил? Или отправил её в отставку?

– Крутил, да, видно, сорвал резьбу! Задолбала меня своим нытьём: хочу под венец, хочу под венец… И чего вам, бабам, нужен этот штампик в паспорте?

– А для того, Димочка, чтобы быть свободной!

– Что за ерунда? Я слышал, что штамп в паспорте – это, скорее, цепи, уздечка.

– Для дураков – цепи. А для умных – свобода. Вспомни, когда я с тобой подзалетела, каково мне было: мужа нет. А теперь – тишь и благодать: у меня свой законный рогоносец! Имею право!

– Ну, ты даёшь, Галунчик! Я всегда знал, что ты умная баба, но ты доказала, что даже я тебя недооценивал! Так, может, поедем ко мне?

– Нет, Димочка. Сегодня не могу. Дочь нужно забирать из садика. Давай завтра.

– Лады! Сразу после работы. Здесь. Договорились?

– Договорились.


Алексей  подходил к своему сорокасемилетию с непонятной опустошённостью в душе. Зачем жил? Что сделал такого, чтобы было не страшно умирать? Что оставил после себя?

Дни своего рождения Алексей не отмечал. Просил друзей даже не напоминать ему о них.

– Я не помню своего дня рождения. Воспитывался в детском доме. Да и не знаю точно, когда родился. Знаю только, что в 1905 году где-то в начале года. Да и какая сейчас радость: уже скоро полтинник! А чего добился?

– А чего же ты хочешь?! – удивлялась Галина. – Начальник огромного цеха на таком заводе, этого тебе мало? Или ты хотел быть Первым секретарём или руководить Правительством? Так ты даже беспартийный! Не понимаю, как они тебя и начальником поставили?

– Во-первых, ещё не поставили. Я – и.о. Мне так директор и сказал: «Мне нужен управляемый начальник цеха!». Для них моё членство – это вожжи. Управляемость – это означает, что я должен быть, как животное, и идти туда, куда они прикажут. А я не хочу быть лошадью!

– Ты лошадью никогда и не был! Если и был, так конём-тяжёловесом, – возразила ему Галя. – Но ты сказал: «во-первых». А что во-вторых?

– Во-вторых, если бы не болезнь Михайлова, сидеть бы мне в его заместителях до его смерти. Впрочем, пусть бы работал. На моём месте было лучше. Делал, что хотел, а ответственности никакой. За всё отвечал Михайлов.


Это был тот редкий случай, когда они утром перебросились несколькими фразами. Последнее время они сильно отдалились друг от друга. Алексей Николаевич уходил на работу рано. Галина Васильевна шла позже. Нужно было отводить дочь в садик. Они почти не разговаривали.

В тот день Алексей Николаевич, наспех выпив чаю, бросил жене:

– Я сегодня задержусь. В Дворце культуры подведение итогов за полугодие.

– Тебя и так дома не бывает, – недовольно проговорила Галина. – Мог бы и не предупреждать. Впрочем, и я должна буду задержаться. Хочу к Вере зайти после работы…

Но Алексей Николаевич её уже и не слушал. Его мысли были далеко от домашних забот. Потом встрепенулся, словно смысл слов жены только что дошёл до него.

– А кто заберёт Машеньку из детского садика?

– Вспомнил! Попрошу тётю Катю, соседку.

– Ну, хорошо. Я побежал!


И как это бывает только в кино или в романах, в один день произошли события, которые круто изменили жизнь наших героев.

Галя после смены поспешила на проходную, где встретилась с Димочкой. Он поджидал её на своей блестящей  новенькой «Победе».

– Меня директор отпустил. Сегодня у них там очередное седалище. Не то подведение итогов соцсоревнования, не то ещё что. А живёт он рядом. Он у меня – человек! – сказал Димочка, усаживая Галину в машину. – Так куда мы направляемся?

– Рули, Димочка. Рули! Мне так надоело своим рулить, что я полностью тебе доверяю. Но запомни, время у меня не резиновое. Нужно быть дома не позднее девяти. Сейчас пять. Думай! Или куда поедем, или прямо к тебе.

– Конечно, ты, как всегда, права. Поедем ко мне. Только по дороге купим что-нибудь для праздника. Вина или шампанского…

Галя хлопнула дверцей, и машина медленно отъехала от проходной завода.


Алексей Николаевич сидел в душном зале Дворца культуры и думал: «Когда же эта канитель закончится»? Рядом сидел начальник сборочного цеха, старейшина завода. Он, говорят, когда-то в тридцатых строил завод. Потом его эвакуировал, что оставалось, взрывал. К нему даже директор обращался с осторожностью и обязательно по имени и отчеству. Другим вполне мог сказать резко: «Что ты делаешь?!» и сопроводить своё возмущение руладами мата. Так, как мог ругаться директор завода, Алексею нигде не приходилось слышать. Но к начальнику сборочного директор обращался только на «вы», и по имени отчества.

Наконец, секретарь парткома закончил свою монотонную речь и стал вызывать на сцену победителей соцсоревнования. Всё происходило, как всегда. Председатель парткома вручал грамоту, а председатель профкома – конверт, в котором было написано название приза. Подарки были хорошими, дорогими, и вручали их торжественно. Были и аплодисменты, и туш, который играл заводской духовой оркестр.

Алексей Николаевич даже не посмотрел, что за приз ему достался. «Возьму в другой день. Какая спешка?» – подумал  он и вздохнул свободнее, когда вся эта обязательная для него трескотня закончилась.

Уже выходя из зала, он лицом к лицу столкнулся с Анной Костроминой. Анна похорошела. Выглядела прекрасно.

Пока они проходили в толпе через узкие двери дворца культуры, он несколько раз прикасался к её руке, и чувствовал необыкновенное волнение от этого прикосновения.

– Аннушка! Сколько времени мы не виделись!

Алексей стал солидным мужчиной. Большой, уже с залысинами лоб, седина в висках. Но те же голубые умные глаза. Те же ямочки на щеках при улыбке.

– Здравствуй, Алёша! Рада тебя видеть.

– Спасибо. Я тоже. Как ты живёшь?

– По-старому. Старший окончил институт. На очереди средний.

– Как «средний»? У тебя же было двое сыновей!

– Было двое, стало трое! Дело нехитрое. У тебя же, я знаю, тоже дочь уже растёт.

– Растёт…

Алексей был сбит с толку. Если бы у неё был маленький ребёнок, она бы так спокойно не вела беседу, торопилась бы домой.

– И кто же этот третий? – спросил Алексей Николаевич, когда они, наконец, вырвались из толпы и стояли на площади перед Дворцом культуры.

– Как кто? Человек. Сын моей погибшей подруги. Теперь он – мой сын. У него никого, кроме меня, нет. И у меня теперь никого нет.

Они пошли по улице в сторону автобусной остановки.

– Аннушка! Можно, я тебя провожу?

– Да мы уже почти пришли. Вот моя остановка.

– А, может, пройдёмся? Вечер-то посмотри, какой хороший! Или очень торопишься?

– Куда мне торопиться. Дети не маленькие! Пошли.

Они медленно пошли к центу города.

– А я о тебе все эти годы думал, ждал… – тихо проговорил Алексей.

– Чего меня ждать? Не королева…

– Для кого как… Для меня ты – королева.

Она посмотрела на Алексея и улыбнулась:

– Похудел… Сложно быть большим начальником?

– Сложно не начальником быть, а с начальниками общаться. Одни высокомерны, другие хотят показать свою зна?чимость, третьи – патефонные пластинки. Настоящих совсем не много. У большинства – ничего своего. Всё у них так, как требует начальство. И сплошные ура, ура!

– А ты всё так же смотришь со стороны и всех критикуешь? Ты-то в партию вступил?

– Нет. Потому и держат уже почти год в исполняющих обязанности.  Впрочем, я и не рвусь к этой должности. Ответственность огромная, а самостоятельности – чуть.

– И как твоя семейная жизнь?

– Никак! Женился по глупости. Ведь я любил и люблю только тебя…

– По глупости или не по глупости, но у тебя жена… дочка. Жизнь прошла…

Какое-то время они шли молча. До дома Анны было очень далеко, но они не чувствовали расстояния.

–  Жена… Мы совершенно чужие друг другу люди. Ничего общего.

– А дочь? О чём ты говоришь?!

– Дочь я люблю. Но у меня одна жизнь! А я вроде и не живу. Жизнь проходит мимо меня.

– Не преувеличивай! Ты – начальник цеха. И какого цеха! У тебя семья, дочь растёт.

– Мне ничего не нужно! Когда мы не можем быть вместе, жизнь теряет для меня ценность. И это не красивые слова!

Они шли по  осенним улицам, и Алексей не знал, что он мог ещё ей сказать. Моросил мелкий тёплый сентябрьский дождик.

Когда они подошли к дому, Анна сказала:

– Заходи. Чаем тебя угощу. Сейчас дети разлетелись, и мне одной чаёвничать тоскливо.

Но стоило им войти в дом, как Алексей схватил Анну за плечи, повернул к себе и стал её жадно целовать. Анна не сопротивлялась…


Потом они долго лежали и говорили, говорили и наговориться не могли.

– Если бы ты только знала, как я тебя люблю! Если бы ты знала, как я тебя хотел видеть!.. – говорил Алексей.

– Так любил, что тут же женился? И в чём была трудность? Кто тебе мешал меня увидеть? Ведь и я жалела, что тогда тебе наговорила лишнего. Мне показались обидными твои слова. Но не это главное. Я не знала, как к этому отнесутся дети. А ведь, кроме меня, у них никого нет…

– Я понимаю, что сделал глупость. Но что сделано, то сделано. Но я  люблю тебя! И не знаю, что мне делать…

– Ты знаешь, мне вдруг вспомнилась притча, которую мне рассказывал Карп Григорьевич. Кстати, как ты с ним? Вроде, были друзьями.

– Так друзьями и остались. Какая разница, какие у нас должности. Он, кстати, мне сильно помогает. Опыт у него огромный, и голова светлая. Образования нет, а идей и придумок всяких – на трёх моих инженеров хватит. Но ты что-то говорила о притче.

– Однажды ангел прилетает к Богу и говорит: «Господи, почему ты не хочешь помочь этому страждущему? Ведь он уже десять лет ежедневно молит тебя о материальной помощи!». «Да я ничего не имею против, – отвечает Бог, – но пусть он хотя бы купит лотерейный билетик».

Если бы ты очень хотел, – заключила свой рассказ Анна, – ты мог бы хоть что-то сделать… Я ведь тоже ждала… Но не будем об этом. И всё же, как ты видишь наше будущее и есть ли оно у нас?

Алексей надолго замолчал. Он лежал на спине, подложив под голову левую руку, а правой обнимая Анну. Потом задумчиво проговорил:

– Я понимаю, что кругом виноват. Но, как говорится, не начав движения, ты никогда не дойдёшь до цели. Отношения с женой у меня не сложились. Но и она не виновата, что я люблю тебя. Она мне поверила, и перед ней я – подлец. Но не хочу и её жизнь коверкать, и свою. Не знаю, как теперь будет. Да и дочка мала ещё. Галина скандальная. Будет жаловаться… Но иначе я не могу… и не хочу.

– Знаешь, Лёша! Давай больше никогда об этом не говорить. Ты можешь приходить ко мне, когда захочешь. И знай, что я тебя всегда рада видеть. Я тоже люблю тебя…


С тех пор они стали часто встречаться у неё дома.

– Никогда не думала, что со мной может такое произойти. Всегда осуждала женщин, имеющих любовников…

– Ты мне не любовница! Я люблю тебя!

– Ну да! Тебе бы гарем иметь. Но эти наши игры добром не кончатся!

– Добро и зло – категории относительные. То, что для одного – зло, для другого добро. Для кошки поймать мышку – добро. А каково мышке? Всё зависит от точки зрения.

– Но есть же какие-то жизненные ориентиры, нравственные принципы! Принцип относительности можно подвести под всё что угодно… Делая человеку добро, мы освобождаем его от испытаний, лишаем возможности совершенствоваться. Значит, мы ему враги. А лучшие друзья его –  это враги. Так можно договориться чёрти до чего! Что война – это хорошо. Она тоже заставляет нас совершенствоваться… И то, что между нами происходит, можно оценить как угодно, и как добро, приносящее нам счастье, и как зло, которое делает больно твоей жене… Ты ведь с нею не разведен. Тебе бы гарем иметь.

– Наверное, такова природа мужиков. Но в том гареме ты бы была любимой женой. – Потом попросил, приподнявшись на локтях и взглянув Анне в глаза: – Давай не будем об этом.

–  Ты хочешь бескорыстной любви? И готов сам её давать? А чего в любви боишься больше всего? Предательства? Как же тебя можно предать, если ты любишь бескорыстно? Я знаю, что выдержать испытание правдой может не каждый. Впрочем, и я с тобой уже совершенно запуталась. Давай не будем…

Анна понимала, что сама не сможет порвать с Алексеем. Не хочет снова быть одной. Да и чувства к нему у неё только окрепли. Старалась просто не думать о том, что где-то у него есть жена. Она тоже любила Алексея.

17.

В 1955 году вернулся из армии Григорий. Он возмужал, окреп. Тонкий нос с горбинкой и аккуратно постриженные усики, тупой подбородок и большой лоб…

Анна подумала, что такого красавца ей не удержать надолго, и его очень скоро захомутает какая-нибудь дива. Но её опасения оказались напрасными.

Вернувшись домой, Григорий ни дня не хотел отдыхать. Обговорив на семейном совете, что первым делом нужно сменить крышу, он на лесоторговой базе купил необходимый лес и шифер, пригласил знакомого паренька в помощники и взялся за дело.

Дни стояли теплые, безветренные, и через неделю над их домом красовалась новая крыша.

Анна смотрела на Григория и не могла нарадоваться. «Вот кому-то выпадет счастье», – думала она.

Алексей ничем не мог помочь ему в ремонте. Единственное, что сделал, это положил на стол деньги, говоря:

– Ты извини, но сейчас у меня на заводе такая запарка, что помочь не смогу. Вот деньги. Купи, что нужно, и давай, командуй.

По субботам, как обычно, домой приезжал Леонид. Но Грише тоже не помогал. И не потому, что ленился или не хотел.

– Понимаешь, – говорил он, – у меня руки не из того места растут. Потому я и специализировался по теоретической физике. Никакого эксперимента без помощников провести не могу. Ты не обижайся. Вот я принёс все свои сбережения. Можно купить кирпич или цемент. Всё, что нужно. Да, я ещё могу быть разнорабочим. Мусор выносить, если нужно, подать, подержать…

– Да ладно тебе! – успокаивал его Григорий. – Ты давай науку толкай вбок…

– Почему вбок? – удивлялся Лёня.

– Назад нельзя, вперёд – трудно… Ты лучше по воскресеньям позанимайся со мной по математике и физике. А то я подзабыл много. Хочу всё же попробовать поступать…

– Куда?

– В строительный…

– Конечно! – с радостью и даже с каким-то облегчением согласился Леонид.

Вечером, когда все собирались за столом, Анна смотрела на детей, уже повзрослевших, возмужавших и думала: «Вот это, наверное, и есть счастье, когда так, когда все вместе. Жаль только, Бори нет. Он был у меня самым трудным».

Гриша в этот вечер был чем-то взволнован, возбуждён, всё порывался что-то рассказать, но врождённая скромность останавливала его, и он ужинал, ожидая, когда же до него дойдёт очередь, и он сможет рассказать, что его так волнует. Но Анна заметила это нетерпение Григория и спросила:

– Ты, Гришенька, скажи, что надумал. Давно пора документы относить.

– Так я это же вам и хотел рассказать! Я уже документы сдал! Всё! Решение принято. Иду в строительный!

– И на какую специальность? – спросил Леонид.

– На архитектурный… Это моё! Только я буду поступать на вечерний…

– Это почему?

– Во-первых, легче поступить. Меньше конкурс. Да и характеристика у меня с работы – хоть орден давай! А во-вторых, я должен работать. Я не могу не работать. Да и меня недавно бригадиром сварщиков назначили. Как я могу бросить бригаду?

– Ну что ж, это – аргумент, – согласился Леонид.

– К тому же и я хочу в общую копилку вносить свой вклад.

– Да брось, пожалуйста! – воскликнула Анна. – Разве нам не хватает? Я работаю. Мог бы учиться и на дневном. Это у тебя развивается комплекс. Да, да, настоящий комплекс! И, кроме того, мне и Боря деньги присылает, и Лёня… Проживём. Или тебе чего-то недостаёт?

– Да знаю я, как ты складываешь их деньги, а потом им же и покупаешь подарки. Нет, это решено: я буду учиться и работать.

– Бригадиром тебя назначили, – продолжала Анна,  – это, конечно, здорово! Только ты всё-таки не забывай, что главное для тебя сейчас – учёба.

– Да знаю я. Я даже отпуск взял, чтобы больше времени было. Готовиться к экзаменам нужно. А по физике хромаю на две ноги.

– Так ты поезжай к Лёне. Пусть с тобой позанимается. Время терять нельзя.

Анна взглянула на Леонида, ожидая, что он поддержит её.

– Конечно, приезжай! Я тебя быстро натаскаю. Правда, репетиторством никогда не занимался, но, думаю, справлюсь. Только программу захвати.

– Это идея! Поживу у тебя несколько дней. Пока ты на работе, буду зубрить. А придёшь с работы, поработаешь репетитором!

Потом, словно наткнулся на какую-то мысль, вдруг замолчал. Анна, почувствовав, что Гришу что-то смущает, спросила:

– В чём дело?

– Да ничего особенного. Только у Лёни сейчас невеста. Может, я буду мешать?

– Не говори глупости! Чем ты будешь мне мешать? Я надеюсь, что отбивать мою невесту не станешь! Не дури, приезжай! Брат же я тебе!

– Хорошо. Поеду. Мне нужно, чтобы ты объяснил мне три темы по физике, а то я ни в зуб ногой…

Через неделю Гриша, нагрузив сумку учебниками и программами, поехал в Таганрог.

В тот же вечер они уселись на диван. Запаслись учебниками, письменными принадлежностями…

Леонид обладал даром доходчиво объяснять самые сложные вещи.

Когда первое занятие закончилось, совершенно потрясённый Гриша сказал:

– Всё-таки это правильно, что ты не умеешь выкладывать кирпичные стены или починять крыши.

– Да что ж хорошего? – удивился Леонид.

– Если бы ты хорошо умел работать руками, ты бы не смог так же хорошо работать головой.

– А мне всё-таки жаль, что я не такой же мастер на все руки, как ты, – грустно возразил Леонид.

– Не жалей! Каждый должен делать своё дело. Я таким гением, как ты, в области теоретических наук никогда не стану, просто попытаюсь найти какой-то компромисс между своим умением делать что-то руками и всё-таки как-то соображать головой. Мечтаю стать архитектором. Всегда любил рисовать.

– Попытайся, попытайся! А я тебе помогу – у тебя всё получается уже сейчас! У меня секретов нет, слушайте, детишки!.. Философ Платон и великий математик Пифагор прошли многолетнее обучение у древнеегипетских и халдейских жрецов? Именно из этих источников черпали они свои знания о тайнах мироздания. Аристотель, например, обладал информацией древних, владел магией. К этим знаниям в то время причислялись даже письменность, математика и астрономия, которые древнеегипетские жрецы держали в тайне под страхом смертной казни. Это были серьезные инструменты управления реальностью, и тот, кто ими обладал, имел превосходство и власть над другими. Так что учи физику, и ты станешь властелином мира!

– Мне бы в институт поступить.

– Поступишь! Куда ты денешься?! Учи, и всё у тебя получится.


Но уже на следующий день Леонид неожиданно предложил Грише немного отдохнуть.

– Давай плюнем на эту физику сегодня и немного развеемся?

– На море хочешь меня затащить? Ох, и не до этого же  мне сейчас!

– Да нет! Тут такое дело: сегодня у Жени день рождения. Пойдём, будут только свои.

– Да ты что?! Я же никого не знаю!

– Меня знаешь. Чего тебе ещё?

– А подарок?

– Придумаем что-нибудь.

Вечером они пошли на Женин день рождения. Купили большой торт и две бутылки шампанского.

Они шли по улочке, спускающейся к морю. Дореволюционные дома, цветущие сады, булыжная мостовая.

Гриша сказал:

– Вот ты говорил: двадцатый век, физика и другие точные науки, а ведь посмотри вокруг: здесь этим и не пахнет! Такое впечатление, что в Таганроге ничего не строится и вообще ничего не происходит. Как было при Чехове, так и осталось. Такие же узкие улочки, покосившиеся домишки. Такая же грязь. Почему так?

– Наверно, потому, что все средства тратят на областной центр. Пока очередь до Таганрога не дошла.

– Туда всё, а сюда ничего?

– Наверно, так, – согласился Леонид.

– Но ведь это неправильно. В Ростове на показуху будут строить новые красивые дома, а Таганрог будет тем временем ветшать.

Леонид возразил:

– Во-первых, почему на показуху? Разве там строят не для людей? К тому же, ты знаешь, ведь в этой старине есть и своя прелесть. Посмотри, как это красиво! Если уж и строить, нужно сохранять исторические места. Вот станешь архитектором, запомни: то прекрасное, что сделали люди до тебя, нужно обязательно сохранить. Новое должно гармонично вплетаться в старину. К тому же с этой стариной связаны у людей воспоминания… А ведь здесь в Таганроге таких мест много.

Гриша не унимался:

– Я вижу и без тебя, что это красиво. Но тогда возникает противоречие: так ли уж хорош будет мир, если мы его переделаем в духе всего того, что ты мне рассказывал. Может быть, надо жить так, как жили, и тогда и будет хорошо!

– Но ты же сам не веришь, что это возможно.

Они бы ещё так долго спорили, но им пришлось срочно замолчать, потому что стояли уже у цели.

– Прекращаем болтовню! Серьёзность побоку!

К семи часам в небольшой квартире четырёхэтажного нового дома, где жила Женя, собралось человек восемь: родители Жени – Валентин Иванович и Мария Петровна, подруга Жени с мужем, школьным учителем. Узнав, что у Лёни гостит брат, Женя пригласила Танечку, старшую лаборантку лаборатории, в которой она работала.

Всё было по-домашнему тепло и весело. Школьный учитель оказался интересным весёлым собеседником. Он рассказывал какие-то истории, пытался даже петь. Его жена, Вера, невысокая, легкомысленная, на первый взгляд, женщина, как впоследствии оказалось, занималась теоретической физикой и была большой почитательницей  Ландау.

Невысокого росточка, она едва дотягивалась до плеча мужа своей пышной причёской.

– Сколько себя помню, всегда страдала из-за своего роста. Помню, посчастливилось даже на семинаре Льва Давидовича побывать. Так сначала меня не хотели пускать, мол, школьникам туда ещё рано!

– На семинаре у Ландау?! – удивился Леонид и с завистью посмотрел на Веру. – Чем он тогда занимался?

– Точно не знаю. Они с Капицей изучали, кажется, сверхтекучесть гелия. Кроме того, Ландау писал свой курс по теоретической  физике…

– Тебе повезло, – сказал Леонид с завистью.

– Поезжай в Москву, реши пару дифференциальных уравнений, и тебе так же повезёт…

– Хорошо бы. Меня всегда привлекала теоретическая физика. Недавно в журнале вычитал, что он  для объяснения сверхтекучести использовал совершенно новый математический аппарат, рассматривает квантовые состояния жидкости так же, как если бы та была твердым телом.

А школьный учитель распространялся на тему воспитания детей.

– Родители даже не подозревают, насколько авторитетны их слова и поступки для ребенка.

– Но разве жизнь детей не учит? – удивился Валентин Иванович.

– Учит, конечно. Но в детстве ребёнок находится под влиянием родителей.

– Дорогие мои, – сказал Валентин Иванович, постучав вилкой по фужеру, – не кажется ли вам, что мы собрались здесь на день рождения Женечки, а не на семинар по сверхтекучести или педагогики?

– Да, да, извините, – сказала школьный учитель.

– Так можно выпить в этом доме? – воскликнула Вера. – И хватит умных разговоров!

–  Вот это правильно! – поддержал её отец Жени. – А то за вашими  умными научными спорами мы пропустим самое интересное!


Григорий чувствовал себя подопытным кроликом. Он понимал, что  присутствует не только на дне рождения Лёниной невесты, но ещё и на своеобразных смотринах,  чувствовал внимательный взгляд Татьяны и сам исподволь наблюдал за ней. Та вела себя совершенно естественно, как будто много раз была в этом доме.

После нескольких тостов родители Жени извинились и ушли к себе. Они жила неподалёку в небольшом частном домике, а эту когда-то полученную квартиру оставили дочери, перебравшись после смерти родителей в их флигелёк.

Молодёжь продолжала  веселиться.  Григорий вышел покурить на балкон. Неожиданно к нему присоединилась Татьяна.

–  Не помешаю? – спросила она.

– Ты куришь?

– Нет, что ты! Просто люблю вечером смотреть на море, а у Евгении Валентиновны вид прекрасный. Смотри, как внизу море плещется, а вода чёрная-чёрная…

– И лунная дорожка спускается с неба…

– Точно. И звёзды… Хоть стихи пиши… Недавно прочитала у одного ростовского стихоплёта:

Сквозь листву высоких тополей
Пробиралась старая луна,
И однажды у моих дверей
Притаилась, сгорбившись, она.
Не люблю таинственных старух.
Вышел я во двор прогнать каргу,
И она умчалась во весь дух,
Медью звёзд швыряясь на бегу…
А? Как тебе? Медью звёзд швыряясь на бегу… Красиво. А ты стихи не пишешь?

– Написал бы, если бы умел. А вот нарисовать этот вид можно было бы…

– Ты рисуешь?

– Нет, что ты! Но всё же рисунок мне ближе, чем стихосложение. Стихи ведь не просто зарифмованные и втиснутые в размер слова. Стихи – это всегда открытие.

– Здорово! А ты – поэт! Куда собираешься поступать?

– В строительный на архитектурный.

– Тогда понятна твоя любовь к рисунку.

– А ты? – спросил Григорий, взглянув на Татьяну.

– Я  уже на третьем курсе в Ростовском университете. На физмате.

Гриша удивился.

– Правду мне Лёнька сказал: в наше время, куда ни глянь, повсюду или физика, или математика. А как же работа?

– Так я заочно учусь.

На балкон выглянула Женя.

– Ребята, хватит ворковать. Пошли за стол.

Григорий  смутился, а Татьяна улыбнулась и прошла в комнату.

Потом были какие-то умные разговоры о квантовой электродинамике, о последней теории Ландау двухкомпонентного нейтрино и ферми-жидкости.

У Гриши дух перехватывало от всего этого. «Куда я попал? – подумал он. – Живут же люди!».

А Женя, сняв со стены гитару, вдруг запела:

Нам электричество сделать всё сумеет,
Нам электричество вспашет и посеет,
Нам электричество заменить тяжкий труд,
Нажал на кнопку, чик-чирик, и тут как тут!
– Нет, Женечка, спой мою любимую! – попросила Вера, и Женя, даже не делая паузы, вдруг изменила мелодию, и по комнате полился вальс:

Капризная и нежная,
Как осенью погода!
А я люблю по-прежнему
Любое время года!..
Когда гости расходились по домам, Татьяна сунула  Григорию листок бумаги, на котором был написан телефон лаборатории.

– Ты долго ещё будешь у брата?

– Да нет… А что?

– Жаль. Я бы могла тебе показать наш Таганрог. Люблю свой город и знаю тут много такого, что не каждый знает… Когда-то специально готовилась проводить экскурсии по нашему городу.

– В этот раз, наверное, не получится. Готовиться нужно. Вот бы и поработала репетитором на общественных началах. Только у меня телефона нет. Было бы здорово, если бы ты приехала, а то у меня ум за разум заходит от этой физики и математики. Я тут у вас такого понаслушался! Вдруг найдёшь время? Я напишу тебе свой адрес.

Он достал листок бумаги и написал адрес.

– Сможешь?

– Хорошо. Часов в одиннадцать.

С тех пор Григорий стал встречаться с Татьяной. Теперь она помогала ему готовиться по физике и математике. А через месяц он успешно сдал экзамены и стал студентом.


Алексей часто приходил к Анне, и всегда она его ждала, и всегда ему с нею было интересно, и всегда он с нею был счастлив.

Галина как бы и не замечала этого. Она сама была увлечена своим романом с Димочкой. Вот уж человек! Никаких умствований, поисков смысла жизни! Живёт себе и живёт.

Машенька в этом году пошла в школу, и Галина ушла с работы. Занялась исключительно воспитанием дочки. Отводила её в школу, водила во Дворец культуры в танцевальный кружок. Записала в библиотеку, и теперь они брали там детские книжки и читали сказки. Машенька с пяти лет уже вполне сносно читала, а к школе читала почти бегло, перемещалась в иные миры сказочных царств  и королей. У Гали оставалось достаточно времени и для личной жизни. Она продолжала встречаться с Димочкой, но теперь он, если был свободен, приезжал к ней, и они мило проводили время, пока дочь была в школе.

Алексей вроде бы и не замечал ничего, приходил поздно и часто, чтобы не тревожить жену, ночевал в кабинете.

В дом Анны Алексей приходил, как «мамин друг». Они пили чай, рассуждали с Гришей о мировых проблемах, о тонкостях строительной профессии. Иногда, когда приезжал из Таганрога Лёня, у них с Алексеем Николаевичем возникали околонаучные споры, и Грише было интересно их слушать. И Алексей Николаевич видел уважение ребят к себе и сам чувствовал себя в этом доме не чужим.

Иногда он помогал выписать на заводе строительные материалы или приносил инструменты, которых в продаже не было. Ребята понимали, что Алексей Николаевич не просто друг маме Анне.

А однажды Гриша стал свидетелем, как сосед говорил о матери какой-то  женщине:

– Что с неё возьмёшь? Нарожала щенят от трёх мужей. А сейчас скоро ещё родит. У неё не заржавеет. Видел я её хахаля.

– А с виду такая скромная…

Григорий подошёл к мужику и, ни слова не говоря и не раздумывая, ударил его.

– Не болтай, чего не знаешь! Не становись бабой! – сказал он, вкладывая в удар всю обиду за маму.

Мужчина даже не кричал. Только пробормотал.

– Я что… Я ничего… Да я так… К слову пришлось. Мне-то какое дело, кто с кем и когда…

Придя домой, Гриша отказался ужинать и пошёл в свою комнату. Не раздеваясь, лёг поверх покрывала на кровать и стал смотреть в потолок.

Почувствовав неладное, Анна зашла к нему, села рядом.

– Что случилось, сынок? – спросила она, стараясь понять, что с ним происходит.

–  Ничего… Чего-то я давно не видел Алексея Николаевича? Что с ним?

Анна всё поняла.  Добрые люди донесли. Не пожалели парня.

Склонив голову и глядя куда-то в пол, Анна тихо сказала:

– Я люблю его… Ты можешь меня осуждать… но это сильнее меня. У меня ничего больше в жизни нет, кроме вас и этого чувства… Не знаю, поймёшь ли ты?

Григорий молчал. В его душе была буря. Потом он тихо спросил:

–  Почему же он не переезжает к нам? Он женат?

Анна грустно взглянула в его глаза и вдруг заплакала.

– Ну и что, что женат! – сел на кровати Григорий и обнял мать за плечи. – Лишь бы вы любили друг друга! Всё остальное – ерунда! Ну, успокойся. Всё будет хорошо. Мы же тебя любим! И он тебя любит! Ты достойна любви. Чего же ты плачешь?

Григорий не знал, как успокоить мать.  Потом спросил:

– А у нас на ужин что-нибудь есть?

– Я картошку пожарила,  – плача, сказала она.


Одно из самых драгоценных сокровищ, которое было у Анны, это любовь к Якову. Не каждой женщине выпадает счастье иметь такую любовь. Ей выпало. Она вспоминала каждое мгновение, которое провела с ним. Вторым её сокровищем была любовь к детям. И она была счастлива.

Алексей Николаевич Воронин занимал в её сердце совершенно особое место. Ведь это была вторая любовь в её жизни. Она сейчас занимала все её мысли, дарила надежду.

Их встреч она всегда ждала. Не вникала в его дела, да и Алексей был неразговорчив. Она страдала, чувствуя, что ему тяжело, что он должен вести двойную жизнь. Но никогда, не единым словом его не упрекнула.

А в жизни Алексея Воронина всё и в самом деле было очень сложно. Завод наращивал мощности. Разрушенному войной хозяйству требовались сельскохозяйственные машины. Продавали колхозам и совхозам комбайны по ценам, близким к себестоимости. Завод всякий раз попадал в финансовые ямы. Были моменты, когда и зарплату рабочим выплачивать было нечем. Тогда брали в банке кредиты. Оборотных средств не хватало, а директор завода требовал не просто расширения производства, но и его модернизации. А это влекло за собой не просто приобретение новых современных станков, но и обучения рабочих. И обо всём этом должен был думать Алексей Николаевич.

Когда же у него высвобождался вечер, он шёл к Анне. Его тянуло к ней. Можно было даже не разговаривать. Она просто должна была быть рядом.

Здесь он засиживался до глубокой ночи. Приходил домой поздно и в кабинете на диване ложился спать.

– И долго это будет продолжаться? – спросила однажды его Галя. – Ты думаешь, я ничего не вижу?

– Не пойму, что тебя не устраивает? Ты живёшь своей жизнью, я – своей. У нас давно нет никакой семьи.

– Я думала, что ты уже забыл свою сестричку. Или она тебя приворожила?

– К чему эти разговоры? Я же не спрашиваю тебя, где ты пропадаешь со своим Дмитрием Сергеевичем?

– Дмитрием Сергеевичем? Кто это?

– Брось, пожалуйста. Шофёр директора. Ты же с ним была знакома ещё до нашей свадьбы.

– Димочка! Надо же. Никогда не знала его, как Дмитрия Сергеевича. Ну, так кто и что тебе нашептал? Что я с ним встречаюсь? Может, и встречаюсь. Но домой прихожу вовремя!

– Ладно. Оставим этот разговор. Я очень устал и хочу спать…

Сегодня он действительно засиделся до ночи, но не у Анны, а у Вартаняна. Вот у кого всё было тихо и спокойно!

Карп Григорьевич был в курсе всех проблем Алексея.

– Ну  и что ты собираешься делать? – спросил он, когда они сидели на веранде и курили.

– Не знаю. Что я могу делать? Машенька совсем ещё маленькая.

– Ты всё равно её практически не видишь.

– Это так. Но она знает, что у неё есть отец.

– Даже если ты и уйдёшь, она всё равно будет иметь отца. Ты не из таких, кто оставит своего ребёнка без помощи. Но свою жизнь ты губишь. Тебе уже полтинник. Жизнь проходит.

– В том-то и дело. Слушай, Карп. Если что, я смогу у тебя пожить?

– Чего ты спрашиваешь? Твоя комната всегда в твоём распоряжении…


Примерно через неделю его пригласил к себе секретарь партбюро цеха.

– Алексей Николаевич! Загляни ко мне на минутку. Дело есть.

– Ну, что там у тебя, – спросил Алексей Николаевич, присаживаясь на стул. – Только, если можно, короче. Дел погорло. Должны новую линию пускать на втором участке.

Секретарь достал из письменного стола листок бумаги и подал его Воронину.

– На, почитай.

– Что это? Я очки в кабинете забыл. Что это за бумажка? Жалоба?

– Телега на тебя, Алексей Николаевич. Жалоба…

– Что я натворил?

– Ушёл из семьи… Жена пишет, связался с какой-то…

– Так… Не стоит оскорблять человека, если не знаешь его. А от жены я ещё не ушёл. Но вполне вероятно, скоро уйду.

– К той женщине?

– Да нет… И какая у нас семья? Ничего общего. Последнее время и спим порознь.

– Отчего женился тогда?

– Дураком был. Обидел ту самую женщину и получил по полной программе. Сдуру и женился. А потом уже поздно было…

– Понятно… Только твоя не успокоится. В партком будет жаловаться. Ей сейчас лишь бы тебе было хуже. Вы официально не разведены?

–  Нет. Но теперь уж точно всё оформлю…

– Если жаловаться будет, меня Иннокентий загрызёт…

–  Тоже гусь. Секретарь парткома, а держится, как  Первый секретарь. За что он тебя загрызёт? За меня, что ли?

– За то самое… Он же, знаешь, какой? Формалист, уцепившийся за своё кресло. Сам – известный бабник, а такую мораль прочитает, что тошно станет. По опыту знаю.

– По своему?

– Нет… Когда в прошлом году Гаркушина разбирали. Не рядовой, как-никак. Начальник цеха. Тому казалось, что он уже неприкасаемый. А ему Иннокентий кричит: «Не согласен с линией партии – клади партбилет на стол и убирайся вон!». Гаркушин тут и сник. Лапки поднял, мол, сдаюсь.  Понимал, что если из партии турнут, волчий билет обеспечен. Помирился формально с женой, а на самом деле – никакой семьи у них нет. И кому от этого лучше?

– Зато форма соблюдена, тишь и благодать… Но, слава Богу, я не член партии.

–  Это не важно. Он тебя может и так достать. Пришьёт аморалку, и тогда, считай, ты – не начальник цеха.

– Что ж. Я не держусь за своё кресло. И не очень-то оно тёплое.  Забот полон рот, а зарплата даже меньше, чем у иных наших станочников.

Помолчали.

– Так что мне твоей ответить? – спросил секретарь партбюро.

– Не знаю. Это уже твоё дело. Напиши, что провёл беседу, – не соврёшь. И чего лезть в мою личную жизнь? Что за нужда? Зарплату ей отдаю, что ей ещё? А общего у нас ничего нет уже давно. Разные мы люди. Разные. Я люблю другую, и никто мне не нужен,  кроме неё…

На том беседа Алексея Николаевича Воронина с секретарём партбюро и закончилась.

Примерно через месяц секретарь партбюро рассказал Воронину, что был он по этому делу всё-таки и у секретаря парткома.

– Твоя написала телегу и на тебя, и на меня, – рассказывал он. – Иннокентий поласкал меня, как хотел.

Он вспомнил, как после совещания затащил его к себе в кабинет секретарь парткома:

– Присаживайся. В ногах правды нет. Ты вот что, повлияй на своего Воронина. Он нам всю картину портит. А его стерва до горкома дойдёт. Писать будет…

– Я беседовал с ним. Нет у них семьи. Мужик давно не живёт с нею.

– Так чего тянет? Пусть разведётся и сходится со своей медсестрой. Зачем же нам эти жалобы?

– Да говорил я ему. Но не так всё просто. Дочь у него растёт. Мала ещё. Хочет, чтобы постарше была. Но, думаю, так и будет…


Защита диссертации Леонида Яковлевича Костромина состоялась в марте 1956 года и проходила в Ростовском университете при полном зале. То ли тема была очень уж интересной, то ли диссертант чем-то привлёк внимание, но, кроме членов учёного совета, пришло много молодёжи.

Женя сидела в третьем ряду рядом с Анной и шёпотом рассказывала ей о процедуре защиты.

– По идее, каждый имеет право задать соискателю вопрос. А здесь собрались специалисты.

– Ну и что, – Анна никак не могла понять, в чём трудность. – Лёня всегда учился хорошо. Сталинскую стипендию получал, занимал первые места на олимпиадах…

– Дорогая Анна Борисовна. Я-то знаю, какой Лёня. Только в науке не всё так просто.  Учёные могут придерживаться разных взглядов. Вот и спорят, и доказывают друг другу, кто из них прав и почему.

Анна смотрела на сидящих за столом уставших людей и думала: «Ну, вот бы и отпустили Лёнчика, и пошли бы скорее отдыхать… Что вам, жалко?».

Сразу за ними сидели Григорий и Татьяна. Они о чём-то оживлённо беседовали, совершенно не обращая внимания на то, что происходит.

А страсти накалялись. Доклад Леонида продолжался всего пятнадцать минут, и большую часть времени он стоял спиной к залу и указкой показывал на ряды формул, на какие-то диаграммы и графики.

После того, как он подошёл к трибуне, председательствующий на заседании Юрий Андреевич Жданов, невысокий человек с круглым, улыбающимся лицом, спросил:

– Есть ли вопросы к Леониду Яковлевичу Костромину?

И вот тут-то и полетели с разных сторон вопросы. Интересовал вывод формулы на таблице пятой. Оспаривалась достоверность вывода на графике третьем.  Леонид отвечал спокойно и уверенно.

– В соответствии с теорией суперструн материальный мир может существовать только в десяти или в двадцати четырёх измерениях. Физики теперь пытаются найти недостающие измерения. Таким образом, прошлое, настоящее и будущее уже существуют здесь и сейчас. Будущее взирает на нас так же, как и прошлое.

Анна ничего не понимала в том, что говорили выступающие, и в том, что отвечал им Лёня. Но видела, что он весь собрался, сосредоточился.

– Все больше сторонников приобретает парадоксальная теория суперструн, в которой «элементарным» объектом считается не точка, а двумерная струна. Теория суперструн позволяет построить модель устойчивой Вселенной при взаимодействии фотонов и гравитонов, – говорил Леонид, указывая на какие-то физические формулы.

– Но устойчив мир суперструн лишь в девятимерном, а не в привычном трёхмерном пространстве, – крикнул кто-то из зала.

– Почему же мы не видим эти пространства? –  спросил лысый физик с небольшой острой бородкой.

Теперь спорили друг с другом уже оппоненты, а Леонид стоял за трибуной и слушал.

Когда, наконец, закончились споры и члены учёного совета бросили в специальный ящик свои бюллетени, оказалось, что за присуждение Леониду степени кандидата проголосовали все: и те, кто выступал за его теорию, и те, кто выступал против.

На скромном банкете приехавший из Москвы оппонент даже пригласил его работать в только что организованный институт физики, но Леонид сразу же отказался.

– Напрасно. Перспектив в Москве больше. Это же ясно!

– Спасибо вам за приглашение, – ответил Леонид. – Только всё, что нужно для работы у меня есть и здесь.

Холёный профессор из Москвы с грустью посмотрел на Леонида и покачал головой:

– Вы подумайте на досуге. Я буду рад, если вы передумаете…

Уже по дороге домой, после того, как они усадили Женю  и Татьяну в автобус, идущий в Таганрог, Анна сказала сыну:

– Ну, теперь, я думаю, нет никаких препятствий, и ты, наконец, женишься. Женечка – прекрасная девочка. Чего ты тянешь?

– С чего ты взяла, что я тяну? Вот в ближайшее воскресенье и поедем с тобой  свататься.

– Тебе бы всё только смеяться, а я серьёзно говорю.

– Так и я ж серьёзно: в ближайшее воскресенье едем. Физики вообще – народ серьёзный.

– Это же процедура какая-то, а я совсем не знаю, как там и что принято, – забеспокоилась Анна.

– Да ничего тебе не нужно знать. Поедем, я тебя познакомлю с её родителями… Что ты так испугалась?

– Не приходилось мне раньше сватать… А кто  у неё родители?

– Хорошие люди… Кем работают – ты это имеешь в виду? Папа – школьный учитель, а мама – бухгалтер на каком-то предприятии.

Гриша, который присутствовал при этом разговоре, многозначительно сказал:

– Ты там, мама Аня, давай учись. Скоро и меня засватаешь.

– У тебя тоже уже есть девочка?

– Есть.

– То был полон дом, – грустно заметила Анна, –  а теперь я одна здесь останусь.

Григорий с нежностью посмотрел на Анну и сказал:

– Таганрог – не такая уж и даль, мама Аня.  В любой день я могу быть в Ростове. И ты будешь приезжать к нам в гости. На море хоть посмотришь. А то, что это за жизнь – большой город, а моря нет? Мне кажется, современный город непременно должен стоять у моря.

Анна рассмеялась.

– Вот же ты выдумщик! Да откуда ж столько морей на все города напасёшься?

– Вот эту-то ошибку, мама Аня, и надо исправлять, – возразил Гриша. – Я мечтаю, чтобы в Таганрог заходили огромные океанские лайнеры, а в городе было метро. А что?! Ветка метро: Таганрог – Ростов. Хотя это, конечно, не экономично. Тогда – электрички! Здорово? Сел в электричку и через час здесь. А, может, скорости будут такими, что и через полчаса можно будет оказаться в Ростове!

– Ну, ты размечтался!

– Нормальную жизнь строить буду.

Анна вздохнула:

– Построишь тут! Жизнь такая тяжёлая… Вот-вот снова перейдём на карточную систему.

– Но ведь пока ещё не перешли! – возразил Гриша. – И даст Бог, не перейдём. Настоящего голода пока нет. Я думаю, это долго не продлится. Что-нибудь придумают.

Анна поймала себя на мысли, что совсем не это ей сейчас важно…

– Ты как в детстве был мечтателем и фантазёром, и строил из карандашей и катушек танки и самоходные пушки, – сказала она, – так и сейчас… Пора бы и повзрослеть.

Гриша возразил:

– Я умею и воплощать свои мечты в реальность. Разве не так?

– Да так, сынок, всё так.

Подходя к дому, Анна спросила у Григория:

– А когда твоя свадьба?

– Мы ещё не решили.

Анна забеспокоилась:

– Думаете-то – о чём? Быть свадьбе или не быть?

Гриша рассмеялся.

– Быть или не быть – это для нас уже не вопрос.


Не успели отгулять на свадьбе Лёни и Жени, как и Гриша заявил, что женится.

– Так тебе ещё учиться и учиться, – удивилась Анна.

– Так я же не только учусь, но и работаю. К тому же в нашем стройтресте есть стройуправление в Таганроге, и мне предложили там работу. В общежитии комнату дают. И чего тянуть? Всё давно решено, и изменять решение я не буду.

– Много будет приглашённых?

– Нет, конечно. В нынешние времена особенно-то не разгуляешься: её родители, бабушка с дедушкой, одна подружка, ну а с моей стороны – только ты и Лёня с Женей…


Свадьба проходила без излишней торжественности. Сидели за длинным столом в квартире родителей Татьяны.

Анна внимательно разглядывала новых родственников. Отец – инженер на авиационном заводе, мать – врач. Гришу любят и уважают. На него смотрела с нескрываемым обожанием тёща; тесть говорил с ним уважительно, а младшая сестрёнка Татьяны, старшеклассница, взирала на него с восхищением.

Один из тостов был посвящён ей. Гриша сказал:

– Я хочу выразить чувство особой признательности своей дорогой и любимой мамочке. Она для меня так много сделала, что этого не передашь словами. Всё, что она в меня вложила, я передам её внукам. А они, когда вырастут – пусть своим детям передадут. Это и есть бессмертие.

Лёня сидел и улыбался, а Женя смотрела на Григория и думала: «Это ж надо! Не родной, а как её любит! Это нужно заслужить!».

Анна смутилась от всеобщего внимания и только сказала:

– Спасибо, Гришенька! – и у неё на глазах выступили слёзы.

Все выпили. А Гриша с необыкновенной нежностью и благодарностью посмотрел на Анну.


После свадебных торжеств в доме Анны стало тихо. Наступившая осень навевала тоску. Общественный транспорт едва работал. Повсюду возникали огромные очереди за продовольствием.

Последнее время Анна стала часто болеть. Несколько раз лежала в терапевтическом отделении медсанчасти завода. Ей лечили сердце. Предупреждали, чтобы остерегалась сильных волнений.

Алексей был чрезвычайно занят. Бесконечные планёрки, совещания, пуски, обсуждение новых образцов изделия… Приходил редко, но в те мгновения Анна оживала.

– В мае мне уже пятьдесят. Я хотела бы провести свой день рождения в кругу семьи. Будут только свои. Я надеюсь, ты придёшь?

– Чего ты спрашиваешь? Ты лучше скажи, что тебе подарить?

– Себя! Если ты придёшь, это будет для меня лучшим подарком.

– А Карпа не пригласишь? Он – близкий мой друг.

– Конечно. Это же он меня с тобой познакомил…

– Ну, положим, не он, а я сам познакомился. Но дело не в этом. Мне будет приятно, если он будет на твоём торжестве.

Они помолчали. Потом Анна задумчиво сказала:

– Как-то даже странно. Неужели жизнь прошла?

– О чём ты? Нам ещё жить и жить с тобой!

18.

Однажды Алексей Николаевич пришёл к Анне с Карпом Григорьевичем. Принесли с собой вина, каких-то закусок.

– Что за праздник сегодня? – улыбнулась Анна, приглашая гостей в дом.

– Просто у нас выдалось немного свободного времени, вот и решили заглянуть на огонёк. Когда-то мы с Альёшей сюда приходили. Помню, даже чинили калитку. Новые петли прикручивали. Смотри, стоят до сих пор!

– Я ничего не забыла. Но я всё же вас оставлю. Вчера налепила немного пельменей. Знаю, что Алексей их любит. Поставлю. Через несколько минут они будут готовы. Теперь у меня газовая плита. Баллон только поменяли, так что я ненадолго. Через минут двадцать всё будет готово.

Она оставила друзей беседовать в зале, а сама вышла на кухню.

– Золотая женщина, – тихо сказал Карп Григорьевич. – Верь моему слову!


Через двадцать минут Анна пригласила друзей к столу.

– Давно тебя не видел, Анна джан, да?  Соскучился, – говорил Карп Григорьевич. – Завидую Алексею. Такие пельмени готовишь для него!

– Приходите и вы.  Я вам и армянское блюдо приготовлю. Только лаваш испечь не смогу. Тундыра нет. Но брынзу куплю, зелень всякую. Молоко заквашу. Не мацони, конечно, но всё же…

– Нет, – улыбнулся Алексей. – Мы с тобой так договоримся: ты приготовишь шашлыки, а Анна – пельмени…

– А ты, командир, что будешь готовить?

– Я – ответственный за выпивку и зелёнку…

– Ну, что ж. Принимается, – улыбнулся Вартанян, отправляя пельмени в рот.

– Нет, дорогие мои, – сказала Анна. – Что-нибудь одно: или пельмени, или шашлык. Зачем мешать два таких разных блюда. Тогда трудно прочувствовать вкус и шашлыка, и пельменей.

– Во, женщина,  – восторженно сказал Карп Григорьевич. – Всё понимает, да! Давайте, выпьем за хозяйку дома! За нашу Анну!

Все дружно выпили.

– Так всё-таки, что случилось? Чувствую же, что что-то случилось.

– Ничего, Аннушка, не случилось. Мы хотели посоветоваться, что тебе подарить. Мы свои люди. Я знаю, что не носишь ты никаких побрякушек. Но от одной побрякушки ты не сможешь отказаться.

– Фу, мальчики, разве так можно? Как вы меня напугали, – сказала Анна. – Да ничего мне не нужно. Приходите, посидим… К тому же, не скоро ещё. В мае.

– Нет, ты всё-таки посмотри. Подарю это я тебе, конечно, на юбилейных торжествах. Но показать хочу. Да и примерить.

Алексей вытащил из кармана две маленькие коробочки, в которых были золотые колечки. Одно обручальное, другое – с маленькой жемчужиной, которую держали золотые лепестки.

– Нравится?

У Анны сильно заколотилось сердце. Никогда ещё и в мыслях она не мечтала о кольцах. Раньше было не принято, считалось буржуазным пережитком. Теперь к кольцам относятся терпимее. Боже, какая красота! Она прошептала:

– Спасибо, Алёшенька. Только подарки не дарят заранее.

– Ты только примерь. Может, придётся нести к ювелиру, чтобы уменьшить или расширить…

Анна осторожно взяло обручальное кольцо и палец. Оно было как раз. Потом то же сделала с перстеньком.

– Ничего переделывать не нужно. Это мой размер.

Анна с сожалением сняла колечки, подержала некоторое время в руках и передала их Алексею.

– Не будет в мире счастливее человека, если ты мне сделаешь этот подарок в мой день рождения. Теперь я этот день буду ждать с радостью.  Да ладно обо мне! Вы о себе расскажите. Как вам в роли дедушки? – спросила Анна Карпа Григорьевича.

– Не говори! Молодым бы погулять. Не понимают ещё, что ребёнок внимания требует. Алла, жена моего сына, ничего не умеет…

– Научится… Вартан же её любит.

– Любит… Знаешь, сейчас какая молодёжь? Ей стоило чуть оголиться, и всё! Он уже её полюбил! Нет, в этом я понимаю мусульман. Они запрещают оголяться женщинам и соблазнять мужиков!

– Ну да! Но чтобы вас соблазнить, – улыбаясь, сказала Анна, – надо использовать много приёмов: и хвалить, говорить комплименты… Какой ты умный! Какой ты красивый! Какой ты прекрасный!.. Признайтесь, когда вы последний раз дарили своей Марии цветы? Или какой-нибудь подарок?

– Ахчи джан, ты не права! Разве Ашот и Вартан – это не подарки! А комплементы? Я свою Марию всегда называю драгоценным рубином! Тоже не красивые слова не скуплюсь! Тем более, что говорю истинную правду!

– Конечно. Побоялся бриллиантом назвать, – улыбнулся Алексей.

– Не люблю бриллианты. Бесцветные камешки!

– Это точно. Помню, и тебя он назвал жемчужиной, – поддержал друга Алексей. – Так с тех пор для меня ты и осталась жемчужиной…


Улица, на которой стоял домик, за послевоенные годы преобразилась до неузнаваемости: на месте разрушенных выросли высокие красивые дома. Посадили новые деревья, и теперь по асфальту сновали взад и вперёд автомобили, оглашая всё вокруг звуковыми сигналами, которые тогда ещё не были запрещены.

Среди этих многоэтажек домик их выглядел скромно, вроде бы понимал, что нарушает своим простоватым видом архитектурный ансамбль и когда-нибудь придётся потесниться и уступить место большому монстру, который построят на его месте…

Здесь было всегда тихо. Анна работала. Дети разлетелись кто куда. Гриша с Лёней – в Таганрог,  а про Борю и говорить нечего – он практически исчез. Дальний Восток – это ведь очень далеко. Люди годами живут там, не выезжая в европейскую часть России.

Но на юбилей матери вся семья собралась в этом старом доме, и он наполнился голосами.

Это было прекрасное время года! Всё зазеленело. На зелёной траве краснели, желтели, белели крупные тюльпаны. Посаженная вдоль забора сирень расцвела и тёмно-сиреневые, светлые и белые её грозди  источали приятный аромат.

В тени большого ореха ребята установили два стола, и Жена накрыла их большой скатертью. Поставили скамейки, и Женя с Таней принялись накрывать. У Анны с утра побаливало сердце, и её к этим приготовлениям даже не подпускали.

– Ты полежи немного. Ещё набегаешься, – говорил Лёня, ставя на стол очередное блюдо. – Ты думаешь, холодно не будет?

– Май на дворе. Днём было тепло. А вечером…

– Не замёрзнем. Если что, набросим на себя что-нибудь. Дома же!

Анна посмотрела на то, как сервируют девушки стол и осталась довольна.

– Хорошо… Мне даже неловко как-то: ничего не делаю…

– Да что тут делать? Пойди лучше полежи! Набегаешься ещё.

Лёня обнял мать и проводил в её комнату.

– Вот не вовремя разболелось сердце! Дай мне мои капельки.

Лёня принёс матери капли, дал запить.

– Ма, ты, давай, не раскисай! Тебе только полтинник стукнул. Юношеский возраст!

– А что делает Гриша? – спросила она, ложась.

– Разжигает мангал. Какой же праздник без Гришиных шашлыков. Уж что-что, а шашлыки он делать умеет.

– А Таня?

– Она делает какой-то особый салат. Говорит, все пальчики оближут!

Анна лежала и думала: «Вот уже четвёртый час, а его нет. Что могло случиться? Неужели так заработался?».

Из Владивостока прилетел Боря с женой. Борис возился с Гришей над шашлыками. Он нанизывал маринованные в луке большие куски мяса на шампуры и всё смотрел на Гришу.

– Я правильно делаю?

– Всё нормально. Можно ещё между кусочками мяса нанизать кружочки нарезанного помидора.

– Печёные помидоры? Это что-то новое в кулинарии.

– Ну что ты?! Это старый рецепт. Кому-то нравится, кому-то нет. Я, например, люблю! А что делает твоя Надя?

– По-моему, нарезает сёмгу. Мы из Владивостока привезли. Здесь такой рыбы нет. Вкуснотище, я тебе скажу! Язык проглотишь.

– И много у вас такой рыбы?

– Не много, но есть. Попробуешь, тогда оценишь. А что всё-таки с мамой?

– Сердце... Лежала несколько раз в больнице, но особенного улучшения нет.

Вскоре пришёл Карп Григорьевич с женой. Поздравив Анну, которая встала им навстречу, он оглядел гостей и удовлетворённо произнёс:

– Ничего себе семья! А ты говорила, ахчи джан, что даром прожила жизнь и нечего будет вспомнить! Во-первых, ещё не прожила! Жизнь впереди! Таких детей вырастила. Такие у них жёны. Скоро и внуки пойдут!

– У Бори уже есть двое мальчиков! Так что и я уже бабушка, – улыбнулась Анна.

Потом, улучив момент, когда Карп Григорьевич был один, спросила:

– В чём дело? Почему Алексей не идёт? Что-нибудь случилось?

– Не знаю, – так же тихо ответил Вартанян. – Я его сегодня даже не видел на заводе. Звонил ему в кабинет – молчит. По-моему, его и на работе не было.

– Странно…

– Странно, – согласился Карп Григорьевич. – Может, что случилось?


Именно в это время слушалось дело о разводе Алексея Николаевича Воронина с Галиной Васильевной Ворониной. На вопрос – согласна ли Галина Васильевна на развод, та стала резко возражать. Судья, видимо, сама обозлённая на мужскую половину человечества, взглянула на Алексея Николаевича.

– Что скажете?

– Что я могу сказать? У нас уже давно нет семьи…

– Но у вас дочь растёт!

– Это меня и сдерживало. Давно бы развёлся. Но от дочери я не отказываюсь и буду помогать её воспитывать.

– Как же, – не сдержалась Галина. – Помогать он будет! Девочке отец нужен!

– От отцовства я не отказываюсь…

Такие препирательства повторялись раз за разом, пока судья не заявила, что она даёт им ещё месяц подумать и попробовать примириться.

Было около пяти, когда Алексей Николаевич вышел из здания суда. Нужно ли говорить, что он был расстроен? Выйдя на улицу, он посмотрел на голубое небо в вышине, на зелёные деревья, и, набрав грудью воздух, проговорил:

– Ладно… Ещё не вечер!

Потом он остановил проезжающую машину и поехал в сторону завода. Нужно было взять заранее приготовленные подарки, купить цветы и ехать на юбилей.

Войдя в кабинет, он из сейфа достал два футляра с кольцами и хотел, было уже выйти, как без стука буквально влетел мастер второй смены.

– Алексей Николаевич! У нас ЧП!

– Что случилось?

– На третьем участке порвался трос крана и со всего маха ударил по рабочему.

– Жив?

– Не знаю. Увезла «Скорая».

– Что значит, «не знаю»? Вы где были?

– В том-то и дело, что я был на втором участке. Пока прибежал, он уже лежал без сознания весь в крови. Вызвали медицину и его уже увезли.

– Хотя бы выяснили, кто?

– Самохвалов Валентин. Работает у нас давно. Как он там оказался, ума не приложу…

Все мысли Алексея о юбилее в один миг вылетели из головы. О каком юбилее может быть речь, когда такое случилось?!

– Куда увезли? В медсанчасть? – спросил Алексей, возвращая футляры с кольцами в сейф.

– Не знаю… Не уверен…

– Что же вы знаете? – возмутился Алексей Николаевич. – Где инженер по технике безопасности?

– В цехе…

Алексей Николаевич подошёл к телефону и набрал номер приёмного отделения медсанчасти.

– Воронин говорит, – представился он. – К вам привезли…

Медсестра приёмного отделения сказала ему, что рабочий находится в тяжёлом состоянии в реанимационном отделении.

– Я в медсанчасть, – бросил он мастеру. – Через час буду. В шесть быть у меня в кабинете вместе с инженером по технике безопасности. Разбираться будем потом. И молитесь, чтобы Самохвалов остался жив!


Когда в доме Анны большие старинные часы пробили пять часов, все расположились за столом под огромным развесистым орехом. Высокий плотный забор заплетённый вьюшкой и виноградом создавал иллюзию оторванности от внешнего мира. Где-то рядом проходила магистраль большого города, спешили куда-то люди, громыхал транспорт, а здесь, как казалось, время застыло.

– Смотрю и удивляюсь, – сказал Карп Григорьевич. – Как же здорово! Деревья, виноградные лозы, цветы... Прямо-таки деревня-деревней.

Григорий принёс шашлыки, пахнущие дымком и положил шампуры с мясом в кастрюлю. Все притихли, в ожидании начала торжества.

Анна сидела во главе стола и всеми силами старалась показать, что всё хорошо, и она рада всех видеть. На самом деле ей было очень плохо. Она не знала, что и думать и едва сдерживала себя, чтобы не расплакаться от обиды. Она вспомнила, как однажды у неё произошёл с Алексеем такой разговор:

– Вот так всегда: все свои проблемы ты прячешь от меня, – говорила она Алексею, когда он отказался рассказать ей о стычке с главным инженером на работе. – А мне хочется  чувствовать тебя не только физически, но и эмоционально! Разве это трудно понять?! Когда ты мне рассказываешь о своих мечтах, планах, делишься своими заботами, я чувствую свою причастность к твоей жизни, и я счастлива.

– Я знаю. Иногда твои интуитивные подсказки помогают мне найти выход из сложной ситуации… Но это же всё делается не по заказу, – ответил тогда Алексей и обнял Анну.

И сейчас Анна смотрела на  своих гостей и думала: «Какой может быть праздник без него? Зачем всё это?».

Она всеми силами старалась не показывать, что для неё праздник – не праздник, если нет Алексея рядом. Видела, как Вартанян отводит взгляд, когда она на него смотрит. В её глазах один только вопрос: что случилось? Но он ничего не знал и не мог ей ответить.

Анна приказала себе не думать об Алексее, но не очень-то и получалось. Она старалась отвлечься. Взглянув на Бориса и его жену, Надежду, удивилась: «Уж на что он длинный, как жердь, но она на полголовы выше. Настоящая пожарная каланча или мачта! И всё-таки что-то в ней есть. Не зря же Боря выбрал именно её».

Надежда чувствовала изучающий взгляд Анны, но не обращала внимания. «Я такая, как есть и другой быть не могу и не хочу, – словно говорила она. – Я пришла к вам с открытым сердцем и жду от вас того же».

Смотрел на Надежду и Лёня. Его аналитический мозг фиксировал: лицо простое, без следов косметики, чуть обветренное дальневосточными ветрами. Глаза серые, словно вода в океане. Держится спокойно, с достоинством… Такая Борису и нужна. У неё – сильный характер, волевой. В этой паре – она – первый номер!

Надежда старалась быть тихой и незаметной. Но при этом была остроумной и свойской. С братьями Бориса сразу же перешла на «ты» и говорили с ними, как будто знала их всю жизнь. Да и профессия её была необычной. В дипломе у Надежды было так и написано: капитан дальнего плавания! И плавала она вторым помощником капитана на большом пассажирском пароходе «Виктор Сомов».

Борис и Надя прилетели на пятидесятилетие Анны, оставив дома двух близнецов. Отпуск у них был большой, и они рассчитывали неплохо отдохнуть в верховьях Дона, где легко можно было устроиться и с жильём, и с питанием.

– Если бы вы знали, как я рада, что вы приехали, – говорила Анна, когда они приехали. – Это для меня лучший подарок…

– Ну, почему же. У нас и подарок есть! – солидно ответил Борис и достал из пакета отрез на платье и коробку с туфлями.

Анна развернула подарки.

– Какой красивый шёлк! Спасибо, мои дорогие…

– Мне-то за что? – счастливо улыбался Боря. – Это всё Надя. Я в этом деле ничего не понимаю.

Надежда смотрела на дружную семью мужа и думала: «Какие они все шумные!».


Застолье продолжалось. Кто-то говорил красивые тосты за неё. Она улыбалась, благодарила и, пригубив вино, ставила бокал на стол. Есть не хотелось. Болело сердце, и Анна старалась этого не показывать.

Наклонившись к Карпу Григорьевичу, тихо сказала:

– Это ж надо, какая каланча у Бори! Его столько девушек окружало, а, надо же, выбрал Надю!

– Значит, в ней есть то, чего в тех не было, Анна-джан. А по-моему – она красавица!

– Да я и не спорю. Ещё и мореплавательница – это ж надо! Капитан дальнего плавания!

Карп Григорьевич что-то говорил о вкусах, с которыми не спорят, о том, что ему приятно быть в этот день рядом с нею, так как всегда считал её настоящим другом.

Анна, с благодарностью, но грустно взглянув на Вартаняна, прошептала:

– Без Алексея мне и праздник – не праздник. Ничего не нужно… Сердце болит…

Карпа Григорьевича не придал тогда значение её словам. Непонятно, куда подевался Алексей. Может, что-то случилось. А как дать знать? Телефона у Анны не было. Но, «утро вечера мудренее», – думал Карп Григорьевич и промолчал.

Его избрали тамадой, и он охотно взялся за выполнение своих обязанностей:

– Дорогие друзья! Мы сегодня собрались за этим прекрасным столом, чтобы поздравить нашего юбиляра, да? Когда-то я хотел её называть по имени и отчеству, но она меня поправила. Сказала, да, что она – просто Анна. Но, как оказалось, она не просто Анна! Она – жемчужина, редчайший экземпляр женщины, матери. Это я вам говорю, человек, многое на своём веку повидавший! Да? Я предлагаю всем выпить за здоровье замечательной женщины, просто Анны!

Григорий ухаживал за женщинами.

– Вам что налить? – спросил он у Надежды, поднося к её стакану бутылку красного вина. – Слышал я от умных людей, что к мясу красное вино подают.

– Слыхала и я эти сказки. Нет уж, ты мне лучше водочки плесни, – совершенно естественно ответила Надежда.

Гриша не показал вида, что несколько удивлён таким её желанием. Но, чего только на свете не бывает? Она, как-никак – морячка, и не просто морячка, а дальневосточница. Может, там все женщины пьют?.. Он взял бутылку и стал из неё наливать водку, поглядывая на Надежду, и ожидая, когда она даст команду прекратить лить. Но такой команды не последовало, и он налил ей полный стакан водки.

«Ну, морячка! У нас на стройке только дядя Вася так мог пить», – подумал Гриша.

А Надежда, ничуть не смущаясь, выпила водку и стала есть.

– Первый раз вижу женщину – моряка! – сказал Гриша. – Представляю, как не просто вам пришлось поначалу. Девушек в такие институты, наверное, не очень-то берут.

– Берут… Только вкалывать нужно много. Теперь-то я понимаю, что от работы не только кони дохнут.

Когда настал черёд произнести тост Надежде, она встала и спокойно сказала:

–  Пусть ваши дети будут похожи на вас! Душами своими похожи… Вы знаете: когда мне довелось бывать в Японии, я не понимала, как они отличают друг друга. Ведь они для меня были все на одно лицо! А они, наверное, о нас думают так  же. Вот и говорю: важно быть похожими не внешностью. Важно быть близкими по духу. Одинаково смотреть на принципиальные вещи. Одинаково понимать, что такое хорошо и что такое плохо.

В тот вечер за столом сидели долго. Вспоминали прошлое, делились планами на будущее. Рассматривали фотографии Бориных и Надиных детей. Было сказано много хороших и тёплых слов об Анне.

Женя под гитару пела:

О, голубка моя,
Как тебя я люблю.
Как люблю я за рокотом моря
Тихую песнь твою...
– В августе в Москве будет всемирный фестиваль, – сказала Татьяна. – Вот куда бы попасть!

А Женя тут же запела:

Если бы парни всей земли
Вместе собраться однажды могли,
Вот было б весело в компании такой!
И до грядущего подать рукой.
И все тут же подхватили:

Парни, парни, это в наших силах
Землю от пожара уберечь.
Мы за мир, за дружбу, за улыбки милых,
За сердечность встреч…
А  Анна никак не могла успокоиться: «Что могло произойти? Почему он не пришёл?»

Когда все разошлись, Анна пошла в свою комнату, взяла под язык таблетку нитроглицерина, и прилегла. Во дворе молодёжь ещё сидела. Гриша рассказывал какие-то смешные истории, а Боря тихо спросил Лёню:

– Не знаешь, почему дяди Алексея не было? Они что, снова поссорились?

– Не знаю… Видел, что мама чем-то расстроена. Её же не спросишь об этом.

– В том-то и дело…

Было уже поздно и Гриша с Таней и Лёня с Женей стали собираться на вокзал. Последний поезд с пригородного вокзала отходил ровно в двенадцать ночи. Но в это время Анна позвала Лёню.

– Сынок, мне очень неудобно, но… вызови «Скорую». Уж очень сердце болит…


«Скорая» пришла через несколько минут.

Врач осмотрел больную, послушал сердце, измерил давление и, заподозрив неладное, сказал:

– Нужно госпитализировать.

Анна отказывалась лечь на носилки и её в сопровождении сыновей отвели к машине.

– Доктор, можно мне с матерью поехать? – спросил Леонид.

– Поезжайте, – ответил доктор. – Едем в ЦГБ...


В Центральной городской больнице Анне сделали кардиограмму и подтвердили диагноз врача скорой помощи: обширный инфаркт.

Леонид видел, как в палату, где лежала его мать, вошёл ещё один доктор. Он громко давал распоряжения медсёстрам, был чем-то взволнован. Медицинские сёстры тоже засуетились, забегали…

Леонид то и дело выходил во двор курить. А под утро к нему вышел врач и сказал, что больная скончалась.


Похороны были немноголюдны. Трое её сыновей считали себя осиротевшими:  Леонид – единственный родной сын Анны, Борис – её племянник и Григорий – формально совсем чужой человек. Трудно даже представить себе, кто из них больше любил эту необыкновенную женщину.

Что-то беспощадное было в действиях кладбищенских рабочих. Заколотили крышку гроба и опустили его на ремнях в глубокую могилу. Один из них скомандовал присутствующим:

– Бросаем каждый по три пригоршни земли.

Все покорно выполнили приказание. Комья застучали по крышке гроба. И уже затем рабочие ловкими и торопливыми движениями стали орудовать лопатами.

Моросил назойливый дождик. Кое-кто раскрыл зонтики, многие стояли с непокрытыми головами.

Откуда-то появились гранёные стаканы. Забулькала водка. Люди пили, по обычаю не чокаясь.

Лёня заметил в стороне Алексея Николаевича. Он стоял, опустив голову, и плакал. Леонид наполнил ещё один стакан и подошёл к нему.

– Выпейте, – сказал он.

– Не хочу, – глухо ответил тот. – Я помяну её потом, сам...

Леонид не стал настаивать. Он знал, что этот человек имеет на их мать свои собственные, особые права.

Это так и было на самом деле: Алексей ни перед кем отчитываться не собирался, но для себя знал: никого на свете он так не любил, как эту необыкновенную женщину.

А Гриша сказал братьям:

– Давайте возьмёмся за руки.

Они взялись за руки. Им казалось, что маме они сейчас видятся именно так, и она будет счастлива, понимая, что дети и после её смерти будут вместе – даже если и разъедутся в разные стороны.